Дьяковское

Населённый пункт, вошедший в состав Москвы

Дьяковское
История
В составе Москвы с	17 августа 1960
Статус на момент включения	село
Другие названия	Дьяково
Расположение
Округа	ЮАО
Станции метро	Каширская
Координаты	55°40′05″ с. ш. 37°40′10″ в. д.55.66806° с. ш. 37.66944° в. д. / 55.66806; 37.66944

Дьяко́вское (Дьяково) — бывшая деревня, вошедшая в состав Москвы при её расширении в 1960 году. Располагалась на южной территории современного музея-заповедника Коломенское.

Происхождение названия

Возможно, название Дьяковское, происходит от дьяка князя Владимира Андреевича Серпуховского (Храброго), который управлял сёлами и имел здесь двор.

История

Название села Дьяково (Дьяковское) очень известно среди археологов и историков, рядом с селом находится высокий, пирамидальной формы, холм — «Дьяково городище». Здесь находилось поселение древнего человека, укрепленное валами и рвами. Дьяковское городище, археологическое изучение которого началось ещё во второй половине XIX века, дало название целой археологической культуре — дьяковской, занимавшей в древности обширные пространства Волго-Окского междуречья.

Древние поселенцы Дьяковского были, по всей видимости, финно-уграми по языку и занимались скотоводством, земледелием, охотой, рыболовством. В состав стада поселенцев входили в основном свиньи, лошади, крупный рогатый скот и мелкий рогатый скот. Промысловыми животными были бобр, лось, медведь, кабан, куница и барсук. На городище активно развивались обработка металлов и гончарное ремёсла.

В XI—XIII веках Дьяково городище было занято поселением славян, которое существовало, видимо, до монгольского нашествия. Позднее люди здесь уже не селились, а поселение было перенесёно севернее.

Село Дьяковское располагалось на высоком правом берегу Москвы-реки. С севера оно было отгорожено от села Коломенское Голосовым оврагом.

Дьяковское в XIV—XVI веках

Сёла Коломенское и Дьяковское находились совсем рядом, но в Духовных грамотах Ивана Калиты 1336 и 1339 гг. о Дьяковском упоминаний нет, видимо его в то время ещё не существовало. Отсюда можно сделать вывод о том, что село возникло между 1339 и 1400 годами.

В 1401 году село упоминается уже как существующее, следовательно, само оно и его название возникли раньше. Дьяковское впервые упоминается в духовной грамоте князя Владимира Андреевича, двоюродного брата Дмитрия Донского, завещавшего сёла своей жене Елене Ольгердовне, дочери великого князя литовского Ольгерда. В завещании князь говорил:

А дети мои в материн удел и в села и что из уделов села подавал есмь своей княгини, не вступаются ни каковыми делами, и в Медкино село с деревнями и в Дьяковское село с деревнями.

С этого времени Дьяковское находилось в постоянном «опричном» владении московских княгинь.

Встречающийся в этом документе термин — «село» говорит о том, что Дьяковское в этот период было крупным поселением и было административным центром округи, куда, по всей видимости, входило несколько деревень.

В середине XV века жена великого московского князя Василия Тёмного — Мария Ярославна выменяла Дьяковское у своей тётки княгини Василисы, и завещала отдать его сыну — будущему великому князю Ивану III. В 1447 году в «Докончании великого князя Василия Васильевича с князем Серпуховским и Боровским Василием Ярославичем» наряду с Коломенским говорится о селе Дьяковском уже как о владении великого князя.

Дьяковское в XVII—XIX веках

Археологические исследования, проведённые на территории села и изучение письменных источников показали, что в 1662 году происходило переселение крестьян. Сады требовали под своё размещение специально подобранных условий: почвы, микроклимата, наклона склона, отношения к сторонам света и других. Этим условиям полностью соответствовал южный склон оврага, где и находилось Дьяковское, поэтому в 1662 году село было перенесено на новое место вдоль Москвы-реки.

В Государевых садах росли яблони, груши, дули (сорт груш), белые и красные вишни, крыжовник, красная и чёрная смородина, сливы, грецкие орехи, малина. Из овощей культивировались капуста, огурцы, редька, петрушка, свёкла, шпинат, кресс-салат.

В писцовых книгах Ивана Офросимова (1675—1677) отмечено:

...на тяглом крестьянском дворе поставлено государевых хором две избушки, а в них ценинные печи. Двери и окошки в обеих избушках обиты красным сукном. Ворота створчатые, избушки и ворота крыты тёсом. Около двора четыре шалаша стрелецких.

Для стрельцов постоянно покупали продукты, хлеб и калачи.

Государев сад был размером 170 на 121 сажень и состоял из 1160 яблонь, 12 гряд красной смородины, полторы десятины красной вишни.

Во время раскопок археологом В. И. Сизовым (в конце XIX века) на территории Дьяковского была обнаружена часовня, построенная из крупных кирпичей, предположительно, в XVII веке и украшенная полихромными изразцами.

Основную часть жителей Дьяковского составляли крестьяне, работавшие на пашне. Другую часть жителей села составляли «бобыли», у которых не было возможности содержать семью. В селе находились и церковные дворы местного храма: священников, дьякона, пономаря, церковного сторожа. Эти дворы, как правило, находились на государевом довольствии, которое выплачивалось не слишком регулярно и поэтому нередко заменялось предоставлением земельных угодий: пашни, сенокосов и пастбищ, которые они использовали для своих нужд. Однако природные условия не способствовали пашенному земледелию. И поэтому с середины XVII века цари заводят здесь садовое хозяйство, которое обслуживали специально выделенные из тягловых крестьян садовники. Самое древнее упоминание о них в Дьяковском обнаружено на двух белокаменных надгробиях, найденных на Дьяковском кладбище. Надпись на одном из них гласит:

Лета 7157 (1649) генваря 2 день преставися раб божий Филипп Кирилов государев садовник.

Рядом находилось надгробие его жены — дочери крестьянина Кирилла Пантелеева, умершей двумя годами позже.

А в переписных книгах 1676—1677 годов упоминается целый ряд лиц, пришедших в Дьяковское из других районов, иногда весьма отдаленных. Среди них: Якушка Родионов — из деревни Кожухово, Васька Данилов — из подмосковного Озерецкого, Мишка Яковлев — из Белоруссии, Пронька Яковлев — из Тотьмы.

По соседству с крестьянскими домами находились Потешный и Конюшенный государевы дворы, являвшиеся как бы филиалами дворцовых построек в Коломенском. Здесь же были поставлены небольшие государевы хоромы, нередко использовавшиеся царем Алексеем Михайловичем. Сохранилось описание з документов того времени:

Государевых хором две избушки поземные, а в их печи ценинные, двери и окошки в обоих избушках обиты красным сукном, ворота створчатые, избушки и ворота крыты тесом, около двора четыре шалаша стрелецкие.

Дьяковское было достаточно зажиточным селом, о чём говорит богатое оформление домов, украшенных резьбой, наличниками и подзорами, а во многих домах имелись изразцовые печи.

Археологические исследования показали, что в домашнем строительстве сёл Коломенского и Дьяковского были использованы дверные ручки, замки, ключи, дверные накладки и прочее из деревянного дворца царя Алексея Михайловича (ныне отстроенный заново), скупленные крестьянами при разборке памятника во второй половине XVIII века.

На крутом склоне Дьяковского холма расположен памятник эпохи Ивана Грозного — Церковь Усекновения главы Иоанна Предтечи в Дьякове.

Из книги «Выходы Великихъ Государей» за 1844 год:

Выходы царя Алексъя Михайловича въ село Дьяково, въ день праздника 1661 г., августа въ 29 день слушалъ государь всеношнаго въ селъ Коломенскомъ, въ церкви Iоанна Предтечи. Объдни Государь слушалъ у праздника жъ, въ той же церкви. —1664 г. августа въ 29 день, слушалъ великiй государь всеношнаго въ сель Коломенскомъ, въ хоромахъ, въ комнатномъ платьъ. Того жъ дни слушалъ великiй государь объдни у праздника Iоанна Предтечи въ селъ Дьяковъ. —1665 и 1667 гг., августа въ 29 день великiй государь слушалъ всеношнаго и объдни у праздника въ селъ Дьяковъ. — 1671 г., августа въ 29 день слушалъ объдни въ той же церкви. — 1679 г., августа въ 29 день слушалъ великiй государь Федоръ Алексъевичъ всеношнаго бдъния и божественной литургiи въ церкви Iоанна Предтечи, въ селъ Дьяковъ.

В последнее десятилетие XVII века церковью пользовались как жители сёл Дьяковское и Коломенское, так и жители отдалённых деревень, таких как Чёрная Грязь (Царицыно). При храме находилось кладбище, где многие из могильных надгробий являлись произведением русского камнерезного искусства XVII—XIX веков. Кладбище снесено в период подготовки к летней олимпиаде в Москве (1980).

Есть предположение, что до храма Усекновения главы Иоанна Предтечи здесь стояла другая церковь.

В составе Москвы

В 1960 году деревня и близлежащая территория вошли в состав Москвы, в 1971 году были отнесены к музею-заповеднику Коломенское. В середине 1970-х, в рамках подготовки к Олимпиаде, село было большей частью расселено, а с кладбища перенесена большая часть захоронений. Последние жители Дьяковского покинули село в 1990-х годах. Название частично сохранено в названии улиц 1-й и 2-й Дьяково-Городище.

4 сентября 2010 года Юрий Лужков открыл воссозданный дворец царя Алексея Михайловича в Коломенском.

См. также

• Дьяковская культура
• Голосов овраг
• Коломенский дворец

Литература

• Кренке Н. А. Дьяково городище: Культура населения бассейна Москвы-реки в I тыс. до н.э. - I тыс. н.э. / Отв. ред. чл.-кор. РАН Н. А. Макаров; Институт археологии РАН. — М.: ИА РАН, 2011. — 548 с. — 500 экз. — ISBN 978-5-94375-104-2. (в пер.)

Отрывок, характеризующий Дьяковское

Вернувшись в Москву из армии, Николай Ростов был принят домашними как лучший сын, герой и ненаглядный Николушка; родными – как милый, приятный и почтительный молодой человек; знакомыми – как красивый гусарский поручик, ловкий танцор и один из лучших женихов Москвы.
Знакомство у Ростовых была вся Москва; денег в нынешний год у старого графа было достаточно, потому что были перезаложены все имения, и потому Николушка, заведя своего собственного рысака и самые модные рейтузы, особенные, каких ни у кого еще в Москве не было, и сапоги, самые модные, с самыми острыми носками и маленькими серебряными шпорами, проводил время очень весело. Ростов, вернувшись домой, испытал приятное чувство после некоторого промежутка времени примеривания себя к старым условиям жизни. Ему казалось, что он очень возмужал и вырос. Отчаяние за невыдержанный из закона Божьего экзамен, занимание денег у Гаврилы на извозчика, тайные поцелуи с Соней, он про всё это вспоминал, как про ребячество, от которого он неизмеримо был далек теперь. Теперь он – гусарский поручик в серебряном ментике, с солдатским Георгием, готовит своего рысака на бег, вместе с известными охотниками, пожилыми, почтенными. У него знакомая дама на бульваре, к которой он ездит вечером. Он дирижировал мазурку на бале у Архаровых, разговаривал о войне с фельдмаршалом Каменским, бывал в английском клубе, и был на ты с одним сорокалетним полковником, с которым познакомил его Денисов.
Страсть его к государю несколько ослабела в Москве, так как он за это время не видал его. Но он часто рассказывал о государе, о своей любви к нему, давая чувствовать, что он еще не всё рассказывает, что что то еще есть в его чувстве к государю, что не может быть всем понятно; и от всей души разделял общее в то время в Москве чувство обожания к императору Александру Павловичу, которому в Москве в то время было дано наименование ангела во плоти.
В это короткое пребывание Ростова в Москве, до отъезда в армию, он не сблизился, а напротив разошелся с Соней. Она была очень хороша, мила, и, очевидно, страстно влюблена в него; но он был в той поре молодости, когда кажется так много дела, что некогда этим заниматься, и молодой человек боится связываться – дорожит своей свободой, которая ему нужна на многое другое. Когда он думал о Соне в это новое пребывание в Москве, он говорил себе: Э! еще много, много таких будет и есть там, где то, мне еще неизвестных. Еще успею, когда захочу, заняться и любовью, а теперь некогда. Кроме того, ему казалось что то унизительное для своего мужества в женском обществе. Он ездил на балы и в женское общество, притворяясь, что делал это против воли. Бега, английский клуб, кутеж с Денисовым, поездка туда – это было другое дело: это было прилично молодцу гусару.
В начале марта, старый граф Илья Андреич Ростов был озабочен устройством обеда в английском клубе для приема князя Багратиона.
Граф в халате ходил по зале, отдавая приказания клубному эконому и знаменитому Феоктисту, старшему повару английского клуба, о спарже, свежих огурцах, землянике, теленке и рыбе для обеда князя Багратиона. Граф, со дня основания клуба, был его членом и старшиною. Ему было поручено от клуба устройство торжества для Багратиона, потому что редко кто умел так на широкую руку, хлебосольно устроить пир, особенно потому, что редко кто умел и хотел приложить свои деньги, если они понадобятся на устройство пира. Повар и эконом клуба с веселыми лицами слушали приказания графа, потому что они знали, что ни при ком, как при нем, нельзя было лучше поживиться на обеде, который стоил несколько тысяч.
– Так смотри же, гребешков, гребешков в тортю положи, знаешь! – Холодных стало быть три?… – спрашивал повар. Граф задумался. – Нельзя меньше, три… майонез раз, – сказал он, загибая палец…
– Так прикажете стерлядей больших взять? – спросил эконом. – Что ж делать, возьми, коли не уступают. Да, батюшка ты мой, я было и забыл. Ведь надо еще другую антре на стол. Ах, отцы мои! – Он схватился за голову. – Да кто же мне цветы привезет?
– Митинька! А Митинька! Скачи ты, Митинька, в подмосковную, – обратился он к вошедшему на его зов управляющему, – скачи ты в подмосковную и вели ты сейчас нарядить барщину Максимке садовнику. Скажи, чтобы все оранжереи сюда волок, укутывал бы войлоками. Да чтобы мне двести горшков тут к пятнице были.
Отдав еще и еще разные приказания, он вышел было отдохнуть к графинюшке, но вспомнил еще нужное, вернулся сам, вернул повара и эконома и опять стал приказывать. В дверях послышалась легкая, мужская походка, бряцанье шпор, и красивый, румяный, с чернеющимися усиками, видимо отдохнувший и выхолившийся на спокойном житье в Москве, вошел молодой граф.
– Ах, братец мой! Голова кругом идет, – сказал старик, как бы стыдясь, улыбаясь перед сыном. – Хоть вот ты бы помог! Надо ведь еще песенников. Музыка у меня есть, да цыган что ли позвать? Ваша братия военные это любят.
– Право, папенька, я думаю, князь Багратион, когда готовился к Шенграбенскому сражению, меньше хлопотал, чем вы теперь, – сказал сын, улыбаясь.
Старый граф притворился рассерженным. – Да, ты толкуй, ты попробуй!
И граф обратился к повару, который с умным и почтенным лицом, наблюдательно и ласково поглядывал на отца и сына.
– Какова молодежь то, а, Феоктист? – сказал он, – смеется над нашим братом стариками.
– Что ж, ваше сиятельство, им бы только покушать хорошо, а как всё собрать да сервировать , это не их дело.
– Так, так, – закричал граф, и весело схватив сына за обе руки, закричал: – Так вот же что, попался ты мне! Возьми ты сейчас сани парные и ступай ты к Безухову, и скажи, что граф, мол, Илья Андреич прислали просить у вас земляники и ананасов свежих. Больше ни у кого не достанешь. Самого то нет, так ты зайди, княжнам скажи, и оттуда, вот что, поезжай ты на Разгуляй – Ипатка кучер знает – найди ты там Ильюшку цыгана, вот что у графа Орлова тогда плясал, помнишь, в белом казакине, и притащи ты его сюда, ко мне.
– И с цыганками его сюда привести? – спросил Николай смеясь. – Ну, ну!…
В это время неслышными шагами, с деловым, озабоченным и вместе христиански кротким видом, никогда не покидавшим ее, вошла в комнату Анна Михайловна. Несмотря на то, что каждый день Анна Михайловна заставала графа в халате, всякий раз он конфузился при ней и просил извинения за свой костюм.
– Ничего, граф, голубчик, – сказала она, кротко закрывая глаза. – А к Безухому я съезжу, – сказала она. – Пьер приехал, и теперь мы всё достанем, граф, из его оранжерей. Мне и нужно было видеть его. Он мне прислал письмо от Бориса. Слава Богу, Боря теперь при штабе.
Граф обрадовался, что Анна Михайловна брала одну часть его поручений, и велел ей заложить маленькую карету.
– Вы Безухову скажите, чтоб он приезжал. Я его запишу. Что он с женой? – спросил он.
Анна Михайловна завела глаза, и на лице ее выразилась глубокая скорбь…
– Ах, мой друг, он очень несчастлив, – сказала она. – Ежели правда, что мы слышали, это ужасно. И думали ли мы, когда так радовались его счастию! И такая высокая, небесная душа, этот молодой Безухов! Да, я от души жалею его и постараюсь дать ему утешение, которое от меня будет зависеть.
– Да что ж такое? – спросили оба Ростова, старший и младший.
Анна Михайловна глубоко вздохнула: – Долохов, Марьи Ивановны сын, – сказала она таинственным шопотом, – говорят, совсем компрометировал ее. Он его вывел, пригласил к себе в дом в Петербурге, и вот… Она сюда приехала, и этот сорви голова за ней, – сказала Анна Михайловна, желая выразить свое сочувствие Пьеру, но в невольных интонациях и полуулыбкою выказывая сочувствие сорви голове, как она назвала Долохова. – Говорят, сам Пьер совсем убит своим горем.
– Ну, всё таки скажите ему, чтоб он приезжал в клуб, – всё рассеется. Пир горой будет.
На другой день, 3 го марта, во 2 м часу по полудни, 250 человек членов Английского клуба и 50 человек гостей ожидали к обеду дорогого гостя и героя Австрийского похода, князя Багратиона. В первое время по получении известия об Аустерлицком сражении Москва пришла в недоумение. В то время русские так привыкли к победам, что, получив известие о поражении, одни просто не верили, другие искали объяснений такому странному событию в каких нибудь необыкновенных причинах. В Английском клубе, где собиралось всё, что было знатного, имеющего верные сведения и вес, в декабре месяце, когда стали приходить известия, ничего не говорили про войну и про последнее сражение, как будто все сговорились молчать о нем. Люди, дававшие направление разговорам, как то: граф Ростопчин, князь Юрий Владимирович Долгорукий, Валуев, гр. Марков, кн. Вяземский, не показывались в клубе, а собирались по домам, в своих интимных кружках, и москвичи, говорившие с чужих голосов (к которым принадлежал и Илья Андреич Ростов), оставались на короткое время без определенного суждения о деле войны и без руководителей. Москвичи чувствовали, что что то нехорошо и что обсуждать эти дурные вести трудно, и потому лучше молчать. Но через несколько времени, как присяжные выходят из совещательной комнаты, появились и тузы, дававшие мнение в клубе, и всё заговорило ясно и определенно. Были найдены причины тому неимоверному, неслыханному и невозможному событию, что русские были побиты, и все стало ясно, и во всех углах Москвы заговорили одно и то же. Причины эти были: измена австрийцев, дурное продовольствие войска, измена поляка Пшебышевского и француза Ланжерона, неспособность Кутузова, и (потихоньку говорили) молодость и неопытность государя, вверившегося дурным и ничтожным людям. Но войска, русские войска, говорили все, были необыкновенны и делали чудеса храбрости. Солдаты, офицеры, генералы – были герои. Но героем из героев был князь Багратион, прославившийся своим Шенграбенским делом и отступлением от Аустерлица, где он один провел свою колонну нерасстроенною и целый день отбивал вдвое сильнейшего неприятеля. Тому, что Багратион выбран был героем в Москве, содействовало и то, что он не имел связей в Москве, и был чужой. В лице его отдавалась должная честь боевому, простому, без связей и интриг, русскому солдату, еще связанному воспоминаниями Итальянского похода с именем Суворова. Кроме того в воздаянии ему таких почестей лучше всего показывалось нерасположение и неодобрение Кутузову.
– Ежели бы не было Багратиона, il faudrait l'inventer, [надо бы изобрести его.] – сказал шутник Шиншин, пародируя слова Вольтера. Про Кутузова никто не говорил, и некоторые шопотом бранили его, называя придворною вертушкой и старым сатиром. По всей Москве повторялись слова князя Долгорукова: «лепя, лепя и облепишься», утешавшегося в нашем поражении воспоминанием прежних побед, и повторялись слова Ростопчина про то, что французских солдат надо возбуждать к сражениям высокопарными фразами, что с Немцами надо логически рассуждать, убеждая их, что опаснее бежать, чем итти вперед; но что русских солдат надо только удерживать и просить: потише! Со всex сторон слышны были новые и новые рассказы об отдельных примерах мужества, оказанных нашими солдатами и офицерами при Аустерлице. Тот спас знамя, тот убил 5 ть французов, тот один заряжал 5 ть пушек. Говорили и про Берга, кто его не знал, что он, раненый в правую руку, взял шпагу в левую и пошел вперед. Про Болконского ничего не говорили, и только близко знавшие его жалели, что он рано умер, оставив беременную жену и чудака отца.