M24 Чаффи

Light Tank M24
Классификация	лёгкий танк
Боевая масса, т	18,370
Компоновочная схема	отделение управления спереди, моторное сзади
Экипаж, чел.	4—5
История
Годы производства	1944—1945
Количество выпущенных, шт.	4731
Основные операторы
Размеры
Длина корпуса, мм	5029
Длина с пушкой вперёд, мм	5563
Ширина корпуса, мм	2997
Высота, мм	2769
Клиренс, мм	460
Бронирование
Тип брони	стальная гомогенная
Лоб корпуса (верх), мм/град.	25 / 60°
Лоб корпуса (низ), мм/град.	25 / 45°
Борт корпуса, мм/град.	19—25 / 12°
Корма корпуса (верх), мм/град.	19 / 0°
Корма корпуса (низ), мм/град.	19 / 42°
Днище, мм	10—13
Крыша корпуса, мм	13 / 77—90°
Лоб башни, мм/град.	38 / 0—60°
Маска орудия, мм/град.	38 / 0—60°
Борт башни, мм/град.	25 / 20—25°
Корма рубки, мм/град.	25 / 0°
Крыша башни, мм	13 / 68—90°
Вооружение
Калибр и марка пушки	75-мм M6
Тип пушки	нарезная
Длина ствола, калибров	37,5
Боекомплект пушки	48
Углы ВН, град.	−10…+15°
Прицелы	M71G, M4A1, M38A2
Пулемёты	1 × 12,7-мм M2HB, 2 × 7,62-мм M1919A4
Подвижность
Тип двигателя	спаренные V-образные 8-цилиндровые карбюраторные жидкостного охлаждения
Мощность двигателя, л. с.	2 × 110
Скорость по шоссе, км/ч	56
Запас хода по шоссе, км	160
Удельная мощность, л. с./т	10,9
Тип подвески	индивидуальная торсионная
Удельное давление на грунт, кг/см²	0,79
Преодолеваемый подъём, град.	35°
Преодолеваемая стенка, м	0,9
Преодолеваемый ров, м	2,4
Преодолеваемый брод, м	1,0

M24 (англ. Light tank M24) — лёгкий танк США времён Второй мировой войны. Широко известен также под его британским названием «Чаффи» (англ. Chaffee) или, реже, «Генерал Чаффи» (англ. General Chaffee), данным ему в честь Э. Р. Чаффи-младшего, первого командира танковых войск США. Создан в 1943—1944 годах, серийное производство было начато в апреле 1944 года и продолжалось до августа 1945 года, всего был выпущен 4731 танк этого типа. M24 принимал участие во Второй мировой войне, хотя из-за сравнительно позднего появления использовался войсками в ограниченных количествах. После окончания войны M24 оставался на вооружении США до начала 1950-х годов и активно использовался в Корейской войне.

Около 4400 M24 было поставлено союзникам США и нейтральным странам, танк использовался ими в Индокитайской, Алжирской, Вьетнамской и Третьей индо-пакистанской войнах. Модернизируясь в ряде использовавших его стран, M24 оставался на вооружении ряда государств на протяжении нескольких десятилетий, прежде чем был заменён более современными типами танков. По состоянию на начало 2000-х годов, M24 всё ещё состоят на вооружении некоторых стран.

История создания и производства

Предпосылки к созданию M24

На момент вступления США во Вторую мировую войну наиболее современным типом лёгкого танка, стоявшим на вооружении армии США, являлся лишь недавно запущенный в производство M3 / M5. Однако уже первые итоги боевого применения M3 в Северной Африке в конце 1941 — начале 1942 года показали, что его 37-мм пушка явно устарела и уже не являлась адекватным оружием. Опыт Тунисской кампании показал, что для сколько-нибудь успешной борьбы со средними танками противника или противотанковыми пушками, лёгкий танк должен быть вооружён сравнимым орудием. В качестве возможных вариантов рассматривались 57-мм пушка M1 стоявшая на «Кромвеле» или 75-мм пушка M3, стоявшая на средних танках M3 и M4. В конце 1942 года были проведены эксперименты по установке 75-мм пушки M3 на САУ M8, использовавшую шасси M5, с целью определить принципиальную возможность использования столь мощного орудия лёгким танком. Испытания прошли успешно, но в башне M5 места для установки более мощного орудия не было, как и не было возможности установить на танк существенно бо́льшую башню. Вдобавок, сам M5, являвшийся результатом постепенной модернизации конструкции середины 1930-х годов, к 1942 году явно устарел. Требовалось создание полностью нового танкового шасси.

Первая попытка создать замену M3 / M5 закончилась провалом. Опытный танк T7, создававшийся как лёгкий, ещё на стадии проектирования вышел за 20-тонный лимит массы, установленный армией США для лёгких танков. Это повлекло его переклассификацию в средний, после чего его броня и масса были ещё более увеличены. В итоге, появившаяся к осени 1942 года машина, классифицированная как средний танк M7, не имела решающих преимуществ перед уже находившимся в производстве M4 и серийно так и не выпускалась. В результате всего этого, бронетанковые подразделения США, как и Великобритании, нового лёгкого танка так и не получили, и практически до самого 1945 года были вынуждены использовать уже совершенно не отвечавшие условиям боя M3 / M5.

T24

Производство танков M24
Месяц	На заводах «Дженерал Моторс»	На заводах «Мэсси Харрис»	Всего
1944 год	1740	190	1930
Апрель	1	—	1
Май	24	—	24
Июнь	50	—	50
Июль	100	10	110
Август	200	16	216
Сентябрь	212	34	246
Октябрь	277	40	317
Ноябрь	377	40	417
Декабрь	499	50	549
1945 год	1852	949	2801
Январь	200	125	325
Февраль	300	155	455
Март	350	192	542
Апрель	205	138	343
Май	350	190	540
Июнь	280	149	429
Июль	167	—	167
Всего	3592	1139	4731

В марте 1943 года были сформулированы требования к новому лёгкому танку, получившему проектное обозначение T24. Он должен был использовать ту же двигательную установку, что и M5, быть вооружённым 75-мм пушкой и при этом иметь вес не более 20 тонн. 29 апреля 1943 года программа его разработки получила официальное одобрение. Заказ на создание танка был выдан подразделению «Крайслер» фирмы «Дженерал Моторс». Ограничение по массе сильно осложнило установку на T24 сравнительно тяжёлой пушки M3. Было решено установить на танк только что разработанную облегчённую 75-мм пушку T13E1, впоследствии получившую обозначение M6, изначально предназначенную для установки на штурмовой вариант самолёта B-25.

2 сентября 1943 года T24 был принят на вооружение, и был выдан заказ на производство первой серии из 1000 машин, вместо такого же количества уже запланированных к выпуску M5. Первый прототип новой машины был закончен 15 октября того же года и поступил на испытания на Абердинский полигон. После устранения выявленных во время испытаний многочисленных проблем, серийное производство T24 было начато в апреле 1944 года на заводах подразделения «Кадиллак» фирмы «Дженерал Моторс». В июле к производству танка подключилась также заводы компании «Мэсси Харрис». Приказом от 22 июня того же года T24 был стандартизирован как лёгкий танк M24 (англ. light tank M24), одновременно устаревшие танки M5 были переведены в категорию «ограниченно стандартных». Для поставок по программе ленд-лиза танк, в соответствии со сложившейся практикой, получил имя собственное — «Чаффи» (англ. Chaffee), в честь Э. Р. Чаффи-младшего, первого командира танковых войск США. Производство M24 продолжалось на обоих предприятиях «Мэсси Харрис» и «Дженерал Моторс», вплоть до июня и июля 1945 года, соответственно, и было свёрнуто в связи с близившимся окончанием Второй мировой войны. Всего был выпущен 4731 танк этого типа. Стоимость производства одного M24 на 30 сентября 1945 года составляла $39 653, но в эту сумму не входили вооружение, оптические приборы и некоторые другие части, которые поставлялись заводу-изготовителю «бесплатно» (англ. free of charge).

Дальнейшее развитие

Значительным изменениям в ходе серийного производства M24 не подвергался. Единственным заметным изменением, пошедшим в серию, было введение на машинах поздних выпусков креплений для установки на M24 комплекта понтонов, превращавших его в плавающий танк. Эти понтоны были разработаны в 1944 году, по типу японских плавающих танков, таких как «Ка-Ми». Схема их использования была такова: оборудованная понтонами машина должна была сгружаться с борта десантного корабля, добираться до занятого противником берега вплавь, после чего сбрасывать понтоны и вступать в бой. В серийное производство понтоны, однако, так и не поступили, поскольку будучи необходимого для удержания на плаву 18-тонной машины объёма, они увеличивали её длину более чем вдвое, делая недопустимо неповоротливой.

Другие попытки усовершенствования M24, предпринятые во время Второй мировой войны, так и не вышли за стадию опытных образцов, прежде всего из-за прекращения всех работ по танку с её окончанием.

В 1943 году, сразу после принятия T24 на вооружение, была начата разработка его варианта, оснащённого радиальным авиационным мотором «Континенталь» R-975 мощностью 400 л. с. при 2400 об/мин. Первый прототип T24, завершивший ходовые испытания, 15 марта 1944 года был передан заводу ACF для переоборудования в прототип нового варианта, получившего обозначение T24E1. Для размещения более крупного двигателя пришлось переделать кормовую часть и крышу моторного отделения, кроме того, была заменена трансмиссия, в остальном танк заметным изменениям не подвергся. 10 октября 1944 года законченный прототип T24E1 был передан на испытания Абердинскому испытательному полигону. T24E1 показал значительно лучшие ходовые качества, чем M24, его максимальная скорость достигала 77 км/ч. Однако работа новой трансмиссии была признана ненадёжной. Поиск путей устранения этого недостатка продолжались до ноября 1945 года, когда все работы по дальнейшему совершенствованию танка были прекращены.

Для повышения огневой мощи танка в июле 1947 года была создана спаренная установка T122, состоявшая из двух 12,7-мм пулемётов M2HB или двух 7,62-мм M1919. T122 представляла собой защищённую 13-мм бронёй башенку с круговым обстрелом, устанавливавшуюся на месте командирской башенки. В опытном порядке один серийный M24 был оснащён такой установкой и программа испытаний продолжалась до июня 1948 года, но в итоге на вооружение T122 принята так и не была.

Описание конструкции

Компоновка танка с задним расположением двигателя и передним — агрегатов трансмиссии. Экипаж танка состоял из четырёх или пяти человек. В отделении управления располагались механик-водитель и помощник водителя, выполнявший также функции стрелка из лобового пулемёта. В башне обычно в небоевых условиях размещались двое — командир и наводчик, в этом случае в бою помощник водителя перемещался в башню и становился заряжающим. На командирских машинах помощник водителя выполнял функции радиста, из-за чего в состав экипажа вводился отдельный заряжающий.

Броневой корпус и башня

Броневая защита M24 — противопульная, дифференцированная. Корпус и башня танка собирались при помощи сварки из стальных катаных гомогенных бронелистов и бронеплит толщиной 10, 13, 19 и 25 мм и нескольких литых деталей.

Броневой корпус M24 имел коробчатую форму без надгусеничных ниш, собирался целиком из катаных бронеплит с применением рациональных углов наклона. Лобовая часть танка образована двумя сходящимися клином бронеплитами 25-мм толщины, верхняя из которых была расположена под углом в 60° к вертикали, а нижняя — под углом в 45°. В плане броневой корпус имел трапециевидную форму, слегка сужаясь к нижней части. Борта корпуса были образованы четырьмя бронеплитами, расположенными под углом в 12°, 19-мм толщины по бортам моторного отделения и 25-мм — по бортам боевого отделения и отделения управления. Корма состояла из двух 19-мм бронеплит, вертикальной верхней и расположенной под углом в 42° нижней. Крыша танка собиралась из нескольких 13-мм бронелистов, а днище корпуса имело толщину 10 мм под моторным отделением и 13 мм под боевым отделением и отделением управления. Моторное отделение отделено от боевого тонкой переборкой.

Башня трёхместная, сложной геометрической формы, с кормовой нишей и низкопрофильной командирской башенкой. Конструкция башни смешанная: борта и корма собирались из катаных бронеплит толщиной 25 мм, крыша башни была образована 13-мм бронелистом; лоб башни и маска орудия — литые, толщиной 38 мм. Борта башни имели наклон в 20° в нижней части и 25° — в верхней, лоб и корма башни — вертикальные. Башня размещалась на подбашенной коробке на шариковой опоре. Вращение башни осуществлялось при помощи электропривода, полный оборот башня совершала за 15 секунд. В случае отказа электропривода имелась возможность поворота башни вручную, при помощи винтового механизма. Полик башни отсутствовал, сиденья членов экипажа размещались на её стенках. Сиденье командира размещалось слева от орудия, сиденья наводчика и заряжающего — справа.

Вооружение

Основным вооружением M24 являлась нарезная полуавтоматическая 75-мм танковая пушка M6. По баллистике она была идентична пушкам M2 и M3, стоявшим на средних танках M3 и M4, но отличалась облегчённой конструкцией, в частности, более тонкими стенками ствола, что приводило к его повышенному нагреву при интенсивной стрельбе и пониженной живучести. Длина ствола орудия — 37,5 калибров / 2813 мм, начальная скорость бронебойного снаряда — 619 м/с. Вес орудия в сборе — 186 кг.

Пушка размещалась в спаренной с пулемётом установке M64. Горизонтальное наведение осуществлялось поворотом башни, вертикальное — приводимым вручную винтовым механизмом, углы возвышения орудия −10…+15°. Для наведения на цель применялись телескопические прицелы M71G и M38A2 и перископический прицел M4A1. Для стрельбы с закрытых позиций орудие оборудовалось боковым уровнем M21 и прицельными квадрантами M1 и M9. Также орудие было оснащено стабилизатором в вертикальной плоскости.

Боекомплект орудия составлял 48 унитарных выстрелов, размещавшихся в ящиках на полу боевого отделения, укладка выстрелов — «мокрая», с заливкой ящиков водой, смешанной с антифризом. По применяемым боеприпасам M6 была унифицирована с M3, в боекомплект орудия входили калиберные бронебойные, осколочно-фугасные и дымовые снаряды. Для M6 был также разработан подкалиберный бронебойный снаряд T45, обладавший значительно большей бронепробиваемостью, но в серийное производство он так и не поступил.

Боеприпасы пушки M6
Тип снаряда	Марка	Масса выстрела, кг	Масса снаряда, кг	Масса ВВ, г	Дульная скорость, м/с	Дальность табличная, м
Бронебойные снаряды
бронебойный с защитным и баллистическим наконечниками, трассирующий	APCBC/HE-T M61 Projectile	9,02	6,78	60	619	12 700
бронебойный подкалиберный, трассирующий (серийно не выпускался)	APCR-T T45 Shot	6,16	3,81	—	869	—
бронебойный сплошной, трассирующий	AP/T M72 Shot	8,52	6,31	—	619	9700
Осколочно-фугасные снаряды
осколочно-фугасный	HE M48 Shell, Normal	8,52	6,66	670	464	10 400
осколочно-фугасный, высокоскоростной	HE M48 Shell, Supercharge	8,86	6,66	670	604	12 700
Дымовые снаряды
дымовой	HC B1 M89 Shell, Smoke	4,45	2,99	?	259	ок. 1400
дымовой	WP M64 Shell, Smoke	9,18	6,91	?	604	12 600

Таблица бронепробиваемости для M6
Снаряд \ Расстояние, м	457	914	1371	1828
M61 Projectile
(угол встречи 30°, гомогенная броня)	66	60	55	50
(угол встречи 30°, поверхностно закалённая броня)	74	67	60	54
M72 Shot
(угол встречи 30°, гомогенная броня)	76	63	51	43
(угол встречи 30°, поверхностно закалённая броня)	66	53	41	33
HVAP T45
(угол встречи 30°, гомогенная броня)	117	97	79	64
Следует помнить, что в разное время и в разных странах использовались различные методики определения бронепробиваемости. Как следствие, прямое сравнение с аналогичными данными других орудий часто оказывается невозможным.

Вспомогательное вооружение M24 состояло из двух 7,62-мм пулемётов M1919A4 и одного 12,7-мм пулемёта M2HB. Один из M1919A4 был спарен с пушкой, а другой размещался в шаровой установке в лобовой части корпуса. M2HB располагался на турельной установке на крыше башни и предназначался прежде всего для стрельбы по воздушным целям. Боекомплект пулемётов составлял 3750 7,62-мм и 440 12,7-мм патронов. Кроме этого, танки оборудовались 50,8-мм казнозарядным дымовым миномётом M3, установленным в маске орудия, его боекомплект составлял 14 мин.

Для самообороны экипажа танк оснащался четырьмя 11,43-мм пистолетами-пулемётами M3 и 24 магазинами по 30 патронов к ним.

Средства наблюдения и связи

Для наблюдения за полем боя командир танка, водитель и помощник водителя имели по перископу M6, командир также мог вести наблюдение через окошки командирской башенки.

Для внешней связи все M24 оборудовались радиостанцией, размещавшейся в кормовой нише башни, на линейных машинах — модели SCR 508, SCR 528 или SCR 538. Все они имели только голосовой режим связи, на дальность до 15 км. На командирских танках устанавливалась более мощная радиостанция SCR 506, размещавшаяся в лобовой части корпуса, у рабочего места помощника водителя, становившегося в этом случае радистом. SCR 506 имела дальность связи до 80 км в голосовом и 120—160 км в телеграфном режиме. Для внутренней связи служило танковое переговорное устройство на всех пятерых членов экипажа, объединённое с радиостанцией.

Двигатель и трансмиссия

Двигательная установка M24 использовала ту же систему, что и у танка M5, и состояла из двух спаренных V-образных 8-цилиндровых четырёхтактных карбюраторных автомобильных двигателей жидкостного охлаждения «Кадиллак» Series 44T24. Рабочий объём каждого двигателя — 5,67 л, максимальная развиваемая мощность — 148 л. с. при 3200 об/мин. Реальная мощность, развиваемая спаренной установкой, составляла 220 л. с. при 3400 об/мин.

В состав трансмиссии M24 входили:

• две установленные на двигателях гидромуфты;
• две автоматические четырёхскоростные коробки передач;
• два карданных вала;
• механический трёхскоростной (две передачи + задний ход) синхронизированный редуктор, соединявший потоки мощности от обоих двигателей;
• двухступенчатый дифференциал;
• однорядные бортовые передачи с двухдисковыми фрикционами сухого трения.

Органы управления танком — дублированные, управлять машиной мог как механик-водитель, так и помощник водителя.

Ходовая часть

Ходовая часть M24 состояла, с каждого борта, из пяти сдвоенных обрезиненных опорных катков диаметром 648 мм, трёх необрезиненных поддерживающих катков, ленивца и расположенного спереди ведущего колеса. Подвеска опорных катков, скопированная с САУ M18 — индивидуальная, торсионная, 1, 2, 4 и 5-й катки оборудованы также амортизаторами.

Гусеницы — стальные, обрезиненные, одногребневые, цевочного зацепления, каждая из 75 траков с шагом в 140 мм. На M24 применялись два типа гусениц: T72 и T72E1, шириной 406 мм, и T85, шириной 419 мм. На гусеницы модели T72E1 могли также устанавливаться дополнительные стальные пластины, увеличивавшие её ширину до 711 мм.

Машины на базе M24

Лёгкое боевое соединение

Одновременно с разработкой M24 была начата программа, получившая название «Лёгкое боевое соединение» (англ. Light Combat Team), целью которой являлась разработка семейства САУ на его базе. Широкая унификация машин этого семейства с базовым танком и между собой облегчала бы производство и значительно упрощала вопросы ремонта и снабжения частей, вооружённых ими. Всего в рамках этой программы были разработаны шесть машин: M19, M37, M41, T77, T38 и опытная автоматическая 75-мм зенитная самоходная установка, не получившая официального обозначения. Однако в серийное производство до окончания Второй мировой войны поступили только первые три из них, и их выпуск ограничился малыми сериями, поскольку был прекращён с её окончанием. Три других же САУ не вышли за стадию опытных образцов.

Серийные

M19

Спаренная 40-мм самоходная пушка M19 (англ. Twin 40mm Gun Motor Carriage M19) стала наиболее массовой САУ на шасси M24. Первоначально эта зенитная самоходная установка создавалась с 1942 года на удлинённом шасси танка M5, но с 25 мая 1943 года была переведена на шасси M24. 14 июня 1944 года она была принята на вооружение и к апрелю 1945 года поступила в серийное производство, но с окончанием Второй мировой войны оно было прекращено после выпуска, по разным данным, от 285 до 300 единиц M19. Хотя эта ЗСУ появилась слишком поздно, чтобы принять участие во Второй мировой войне, она активно использовалась впоследствии в Корейской войне.

M37

105-мм самоходная гаубица M37 (англ. 105mm Howitzer Motor Carriage M37) была создана на шасси M24 в 1943—1944 годах. M37 использовала ту же компоновку, что и САУ M7, с расположением боевого отделения в передней части машины, и рассматривалась в качестве возможной её замены. M37 была принята на вооружение в январе 1945 года, однако с окончанием Второй мировой войны её производство было прекращено после выпуска 150 единиц. Появившись слишком поздно, эта САУ не успела принять участие во Второй мировой войне, но применялась в Корейской войне.

M41

155-мм самоходная гаубица M41 (англ. 155mm Howitzer Motor Carriage M41) была первоначально создана в 1942—1943 годах на удлинённом шасси танка M5, но летом 1943 года была переведена на более современное шасси M24. Первый прототип этой САУ был закончен в декабре 1944 года и 28 июня 1945 года M41 была принята на вооружение. Из-за последовавшего вскоре окончания Второй мировой войны её выпуск ограничился 85 экземплярами и принять участие в боевых действиях она так и не успела. В послевоенный период M41 активно использовалась в Корейской войне.

Прототипы и проекты

T77

Многоствольный самоходный пулемёт калибра .50 T77 (англ. Multiple Caliber .50 Gun Motor Carriage T77) — опытная зенитная самоходная установка, созданная в 1943—1945 годах на шасси M24. Вооружение T77 состояло из шести 12,7-мм пулемётов M2HB, установленных в новой вращающейся башне с 13-мм бронированием. В апреле 1944 года был выдан заказ на постройку двух прототипов. Первый из них был закончен в июле 1945 года и передан Абердинскому полигону на испытания. Второй прототип, получивший обозначение T77E1, отличался улучшенной системой управления огнём. В связи с окончанием войны на вооружение ни один из этих вариантов принят не был, а выпущенные прототипы впоследствии продолжительное время использовались для испытания новых орудийных систем.

T78

90-мм самоходная пушка T78 (англ. 90mm Gun Motor Carriage T78) — предложенный к созданию в июле 1943 года проект противотанковой САУ на шасси M24, вооружённой 90-мм пушкой в аналогичной САУ M36 установке. Поскольку M24 к тому времени ещё не дошёл даже до стадии прототипа, проектирование T78 в августе того же года было прекращено до получения удовлетворительных результатов с M24. Тем не менее, несмотря на запуск последнего в серийное производство, работы по T78 возобновлены так и не были.

T38

4,2-дюймовый самоходный миномёт T38 (англ. 4.2 inch Mortar Carrier T38) был создан в экспериментальном порядке в 1945—1948 годах. Первоначально планировалось использовать для него шасси тягача T13 или T16, но в итоге для постройки прототипа было выбрано шасси САУ M37. Гаубица с неё была демонтирована, а её амбразура заварена броневым щитком. В корпусе САУ был установлен 107-мм нарезной миномёт — M2 4.2 inch mortar. В декабре 1948 года прототип был закончен и поступил на испытания. На вооружение T38 принят так и не был, поскольку к тому времени он предназначался уже только для определения потенциальных возможностей машины такого типа.

Установки безоткатных орудий

В 1945—1946 годах проводились эксперименты по созданию на шасси M24 САУ, вооружённой несколькими безоткатными орудиями. Для установки батареи из четырёх 75-мм безоткатных орудий T21 в 1945 году был переоборудован один образец САУ M19. Его испытания прошли успешно, и в апреле 1946 года он был переоснащён новыми 105-мм безоткатными орудиями T19. Несмотря на это, работы по нему были прекращены, так как после окончания Второй мировой войны интерес армии к созданию новых образцов вооружения резко сократился.

75-мм ЗСУ

В 1945 году один экземпляр ЗСУ M19 был переоборудован для установки экспериментальной автоматической 75-мм зенитной пушки T22, использовавшей снаряды с радиовзрывателем. Тестирование орудия продолжалось с февраля 1946 по июнь 1948 года и выявило многочисленные проблемы с устойчивостью и надёжностью установки, в связи с чем дальнейшие работы по ней были прекращены.

T6E1

Бронированная ремонтно-эвакуационная машина T6E1 (англ. Tank Recovery Vehicle T6E1) была разработана на шасси M24 в 1943—1944 годах. С танка снималась башня и заменялась неподвижной рубкой, а за счёт сократившегося веса устанавливались подъёмный кран, лебёдка и другое необходимое БРЭМ оборудование. Первый прототип T6E1 был закончен 5 сентября 1944 года. Все работы по этому проекту были прекращены с окончанием Второй мировой войны.

T22E1 и T23E1

Подвозчики боеприпасов T22E1 и T23E1 (англ. Cargo Carrier T22E1, Cargo Carrier T23E1) были созданы первоначально на удлинённом шасси танка M5 и предназначались для подвозки, соответственно, 114-мм или 155-мм и 40-мм выстрелов. Позднее, как и другие признанные перспективными машины специального назначения, они были переведены на шасси M24, но с окончанием Второй мировой войны работы по ним были прекращены.

• Multiple .50 caliber Gun Motor Carriage T77.JPG

  ЗСУ T77

• 4.2 inch Mortar Carrier T38.JPG

  Самоходный миномёт T38

• Multiple 105mm T19 recoilless rifles on M24 Chaffee Chassis.JPG

  Установка 105-мм безоткатных орудий на шасси M24

• 75mm gun T22 on M24 Chaffee chassis.jpg

  75-мм автоматическая пушка T22 на шасси M24

Послевоенные программы модернизации M24

Франция

Франция обладала самым большим после США парком M24, и уже в 1956 году предприняла первую попытку модернизировать начинавший устаревать к тому времени танк. Наиболее слабым его местом являлась 75-мм пушка, к тому времени неспособная сколько-нибудь эффективно бороться даже со средними танками. В опытном порядке на один M24 была установлена башня французского лёгкого танка AMX-13 с 75-мм пушкой с длиной ствола в 70 калибров. Такая гибридная машина получилась не слишком удачной, и дальнейшие работы в этом направлении были прекращены.

Парадоксально, но более успешной стала обратная конверсия, заключавшаяся в установке башни M24 на шасси AMX-13. Её появление было вызвано тем, что длинноствольная пушка AMX-13, обладая высокими противотанковыми свойствами, отличалась сравнительно слабым действием осколочно-фугасного снаряда (что является общей проблемой пушек с высокой баллистикой), тогда как аналогичный снаряд пушки M24 был гораздо более эффективен. Французские войска, воевавшие в то время в Алжире, не испытывали необходимости в борьбе с современной бронетехникой и предпочли более эффективную против небронированных целей пушку M24. Первый прототип AMX-13 с башней M24 был закончен в мае 1959 года, и в марте 1960 года был выдан заказ на производство 150 таких машин, получивших название «AMX-13-Чаффи» (фр. AMX-13 Chaffee). Впоследствии эти машины, со снятым вооружением, использовались в роли учебных.

В 1967 году было выдвинуто предложение о перевооружении M24 низкоимпульсной 90-мм пушкой D/925, но работы в этой области не продвинулись дальше создания прототипа, хотя само орудие было впоследствии использовано Норвегией при реализации собственной программы модернизации.

Норвегия

Наиболее обширная программа модернизации M24 была осуществлена в Норвегии. К концу 1960-х годов стоявшие на вооружении норвежской армии M24, несмотря на свою надёжность, уже не соответствовали современным требованиям, в связи с чем было принято решение о кардинальной модернизации всего парка норвежских танков этого типа. Заказ на переоборудование одного прототипа был выдан фирме Thune-Eureka A/S. Спаренная силовая установка M24 была заменена V-образным 6-цилиндровым дизельным двигателем Allison MT 650 мощностью 250 л. с., была также изменена система охлаждения двигателя и установлена новая трансмиссия. Устаревшая 75-мм пушка была заменена низкоимпульсной 90-мм французской D/925. Другие изменения включали в себя установку лазерного дальномера, пассивных приборов ночного видения, усовершенствованных систем пожаротушения, дымовых гранатомётов, более эффективных систем отопления, необходимых в условиях норвежского климата, ликвидацию курсового пулемёта и замену спаренного на 12,7-мм M2HB, а также ряд других, более мелких изменений.

Первый модернизированный прототип был передан на испытания в январе 1973 года и по их результатам был принят на вооружение норвежской армии под обозначением NM-116. Всего с января 1975 по октябрь 1976 года по этому стандарту были модернизированы 54 M24, не считая прототипа. Ещё восемь M24 были переделаны в БРЭМ для их поддержки. NM-116 оставались на вооружении Норвегии до начала 1990-х годов.

Тайвань и Греция

В начале 1980-х годов, после успешной модернизации норвежских M24 фирмой Thune-Eureka A/S, американская фирма NAPCO приобрела лицензию на производство комплектов для аналогичной модернизации M24, рассчитывая продать их на мировом рынке странам, где он ещё оставался на вооружении. Из-за общей устарелости базовой машины заинтересованность проявили лишь две страны — Греция и Тайвань. Тайвань ограничился приобретением комплектов для замены двигательной установки, тогда как в греческой армии, после демонстрации им модернизированного образца, предприняли попытку аналогичной конверсии своими силами. Для замены были использованы двигатели, оставшиеся после модернизации Грецией своего парка БТР M113, но установка их на M24 оказалась неудачной, и вскоре все машины этого типа были сняты с вооружения греческой армии. Часть из них была впоследствии превращена в неподвижные огневые точки береговой обороны.

Уругвай

В 1980-е годы решение о модернизации M24 было принято и в Уругвае. Модернизация включала в себя замену устаревшего орудия на бельгийскую 90-мм низкоимпульсную пушку фирмы Cockerill и спаренной двигательной установки на дизельную, фирмы Scania AB. Модернизированные таким образом M24, по состоянию на начало 2007 года, всё ещё оставались на вооружении уругвайской армии. В 2014 году, планируется замена оставшихся 17 экземпляров на полученные от Бразилии 25 легких танков M41 Уокер Бульдог..

Использовался

• США США
• Великобритания Великобритания — 289 танков по программе ленд-лиза
• СССР СССР — 2 танка, переданные на испытания в рамках программы ленд-лиза
• Канада Канада — 1 танк, переданный на испытания в рамках программы ленд-лиза
• Франция Франция — около 1200 танков
• Италия Италия — более 500 танков
• Норвегия Норвегия — 72 танка
• Уругвай Уругвай — 16 танков, по состоянию на 2010 год
•  — несколько танков
• Австрия Австрия
• Бангладеш Бангладеш
• Греция Греция
• Ирак Ирак
• Иран Иран
• Камбоджа Камбоджа
• Республика Корея Республика Корея
• Лаос Лаос
• Пакистан Пакистан
• Португалия Португалия
• Таиланд Таиланд
• Китайская Республика Китайская Республика — 230 танков, по состоянию на 2007 год
• Турция Турция
• Южный Вьетнам Южный Вьетнам
• Япония Япония

Эксплуатация и боевое применение

Вторая мировая война

Войска США

Хотя армейским командованием планировалось отправить в Европу новые лёгкие танки уже к августу 1944 года, на практике, из-за технических сложностей, первые M24 прибыли на Европейский театр военных действий только к началу декабря. Первым подразделением, перешедшим с безнадёжно устаревших M5 на новую технику, должен был стать 744-й лёгкий танковый батальон, которому 8 декабря были отправлены первые 20 прибывших в Европу танков. Однако ещё до прибытия танков в эту часть две из числа отправленных машин оказались в 740-м танковом батальоне. По разным данным, произошло это в результате ошибки снабжения или же представители 740-го батальона попросту реквизировали эти две машины, на что они имели право ввиду особых обстоятельств. Эти два танка и стали первыми M24, применёнными в боевых условиях 20 декабря 1944 года, поблизости от Ремушама.

Оставшиеся 18 танков прибыли в 744-й танковый батальон 24 декабря, а к 15 февраля 1945 года батальон был полностью переведён на новую технику. Танк был найден довольно простым в освоении, поскольку имел схожую с M5 двигательную установку и практически идентичное M4 орудие. Из-за непривычного вида M24, с его приземистым силуэтом, большими углами наклона брони и индивидуальной торсионной подвеской, неоднократно принимался американскими солдатами за германский танк «Пантера». Чтобы избежать этого, в войсках была запущена специальная программа ознакомления с новыми танками, в ходе которой они получили прозвище «Пантерята» (англ. «Panther Pups»).

Впервые в заметных количествах M24 были использованы в ходе операции «Граната» в феврале 1945 года. В целом новый танк получил в войсках положительные оценки. В рапортах из войск отмечались хорошая скорость, маневренность и проходимость, надёжность и удобство в эксплуатации. В то же время боевые качества танка оценивались отнюдь не столь высоко. Тонкая броня практически не давала экипажу защиты от любого германского противотанкового оружия (впрочем, почти все другие британские и американские танки того времени были в этом отношении немногим лучше), 75-мм пушка также не позволяла сколько-нибудь на равных бороться даже со средними германскими танками. Недостаточным был найден и боекомплект M24. Размещение 12,7-мм пулемёта на крыше башни было тоже признано неудачным, поскольку в роли зенитного он практически не применялся, а использование его против пехоты подвергало стрелка значительной опасности. Часть этих недостатков в 744-м танковом батальоне пытались устранить своими силами. Днище танка было усилено дополнительными бронелистами, чтобы защитить экипаж от противотанковых мин, были также переделаны укладки для боекомплекта, чтобы увеличить их вместимость.

В дальнейшем, по мере дальнейшего поступления M24 в Европу, приоритет в перевооружении новой техникой был отдан разведывательным частям в составе кавалерийских эскадронов. Лишь после полного их перехода на новую технику M24 начали отправлять и в другие подразделения. В составе разведывательных частей танк также получил самые положительные оценки. Некоторые командиры даже отдавали ему предпочтение перед средним M4, поскольку M24 почти всем параметрам соответствовал M4 с 75-мм пушкой или превосходил его, а более мощное бронирование среднего танка также не давало от германской противотанковой артиллерии почти никакой защиты.

Несмотря на значительные объёмы поставок нового танка, до окончания боевых действий в Европе в мае 1945 года, M24 всё ещё не успел сменить M5. На начало мая в составе боевых частей имелось всего 1163 M24, что составляло лишь 34 % от всех лёгких танков в войсках США на этом ТВД. На других фронтах, имевших меньший приоритет в перевооружении новой техникой, ситуация была ещё хуже. В Италию первые M24 прибыли лишь в январе 1945 года, и в сколько-нибудь значительных количествах использовались только с марта того же года. На Тихоокеанский же ТВД M24 так и не поступили до окончания войны.

Поставки по программе ленд-лиза

Объёмы поставок M24 в другие страны по программе ленд-лиза были невелики. Причиной этому был как поздний запуск танка в производство, так и крайняя необходимость для США в перевооружении собственных частей. Единственной страной, получившей его в значительных количествах, стала Великобритания, получившая, по разным данным, от 289 до 302 танков. Хотя первые M24 прибыли в Великобританию ещё в 1944 году, в боевые части они попали только к апрелю 1945 года и их использование было ограниченным.

В другие страны во время войны M24 в сколько-нибудь значительных количествах не поставлялись. Два танка были поставлены в СССР для оценки, но слишком поздно для начала массовых поставок, ещё один танк был британцами передан для испытаний канадским войскам. Вопрос о поставке M24 французским частям также поднимался, но был отклонён из-за нехватки M24.

Послевоенный период

Войска США

После окончания Второй мировой войны, M24 стал стандартным лёгким танком войск США, в то время как все более ранние машины были сняты с вооружения в процессе массовой демобилизации. Уже к концу 1940-х годов число M24 в действующей армии начало постепенно сокращаться, однако значительное их количество оставалось на вооружении вплоть до 1950-х годов. Так, в 1949 году в составе армии всё ещё насчитывалось 3833 M24. Сравнительно лёгкие, подвижные и надёжные M24 использовались для вооружения оккупационных частей, в частности, в Японии, где четыре вооружённые ими роты составляли весь танковый контингент, поскольку дороги и мосты Японии не были рассчитаны на более тяжёлую технику.

Корейская война

M24 стали первыми танками США, использованными в Корейской войне. К началу наступления северокорейских войск, войска Южной Кореи были недостаточно вооружены и экипированы. Вдобавок, южнокорейская армия не обладала эффективным противотанковым вооружением, а её бронетанковые войска состояли лишь из 27 бронеавтомобилей M8 «Грейхаунд». В этих условиях США пришлось спешно перебрасывать в Корею все возможные силы, чтобы хоть как-то замедлить продвижение северокорейской армии. Единственными танками США, находившимися в том регионе, были M24, состоявшие на вооружении дислоцированных в Японии оккупационных частей, которые и были срочно направлены в Корею.

Однако прибытие M24 не смогло серьёзно повлиять на ситуацию. Первое же сражение танков Корейской войны, произошедшее 10 июля 1950 года, в котором группа M24 сошлась в бою с несколькими Т-34-85, составлявшими основу северокорейских танковых сил, выявило неспособность M24 сколько-нибудь на равных бороться с советскими танками, хотя в том бою M24 и удалось уничтожить один Т-34-85 ценой потери двух машин. Выяснилось, что 75-мм пушка почти полностью неэффективна против лобовой брони Т-34-85, в то время как 85-мм пушки последних пробивали тонкую броню M24 практически на любой дистанции прицельной стрельбы. Вдобавок, M24 оказались уязвимы даже для 14,5-мм противотанковых ружей советского производства, имевшихся на вооружении северокорейской армии. Всё это привело к деморализации вооружённых M24 танковых частей и в дальнейшем их действия были крайне осторожными, но несмотря на это, уже к августу того же года большая часть прибывших из Японии M24 оказалась уничтожена. Тем не менее, M24 продолжали использоваться в этой роли вплоть до прибытия в начале августа 1950 года более боеспособных «Шерманов» и «Першингов» и их вступления в бой во второй половине того же месяца.

После прибытия полноценных средних танков, лёгкие M24 были наконец переведены на роль вспомогательных и разведывательных танков, для которой они и были предназначены. Три M24 находились в каждой разведывательной роте. В таком качестве M24 продолжали использоваться в Корее вплоть до 1953 года.

Конец истории M24 в войсках США положил принятый в 1951 году на вооружение более современный лёгкий танк M41 «Уокер Бульдог», представлявший по сути увеличенный M24, но вооружённый значительно более мощным орудием. С его появлением завоевавшие себе в войсках не лучшую репутацию в Корейской войне M24 были полностью сняты с вооружения к 1953 году и стали активно поставляться на экспорт.

Другие страны

Индокитайская война

Первые французские M24 прибыли в Индокитай в конце 1950 года, сменив устаревшие лёгкие M3/M5 «Стюарт», а также средние M4 «Шерман». C 1951 года M24 составляли основу французских бронетанковых подразделений в регионе. Использование бронетехники в Индокитайской войне носило ограниченный характер, вследствие крайне плохого состояния дорожной сети, в сочетании с партизанской тактикой Вьетминя. Танки использовались, как правило, лишь для охраны конвоев либо обороны гарнизонов и населённых пунктов. В этих условиях появление надёжных и высокомобильных M24 значительно повысило боеспособность французских бронетанковых сил. M24 получили во французских войсках прозвище «Бизон» (фр. Bison). Они использовались, хотя и в ограниченных количествах, в боях второй половины войны, в частности, в решающей битве при Дьенбьенфу, где сравнительно малая масса M24 позволила доставить их в район боевых действий воздушным путём, в частично разобранном виде. Десять доставленных к Дьенбьенфу M24 (маршевый эскадрон из состава 1-го конно-егерского полка) использовались вплоть до капитуляции гарнизона, танки неоднократно повреждались и ремонтировались вновь; окончательно вышедшие из строя M24 превращались в долговременные огневые точки.

Вьетнамская война

Французы до вывода своих войск из Индокитая передали значительное число M24 армиям Южного Вьетнама и Лаоса. Несколько захваченных при Дьенбьенфу боеспособных M24 достались также частям Вьетминя, но ими они использовались лишь в учебных и пропагандистских целях. До 1956 года южновьетнамские части использовали бронетанковую технику ограниченно, как по причине сильного её износа, так и из-за низкого уровня подготовки экипажей. Несколько улучшилась ситуация лишь с появлением в Южном Вьетнаме военных советников США, однако и после этого уровень боевой подготовки южновьетнамских частей продолжал оставаться невысок. С середины 1960-х годов M24 в составе бронетанкового корпуса Южного Вьетнама постепенно начали заменяться поставлявшимися из США танками M41 «Уокер Бульдог», поэтому к началу активизации боевых действий их число было уже сравнительно незначительным. Тем не менее, M24 продолжали оставаться на вооружении южновьетнамских частей ещё как минимум до 1972 года и применялись, в частности, в ходе отражения Тетского наступления 1968 года.

Оценка проекта

Оценка боевого применения

англ. 

Литература

• М. Барятинский. Бронетанковая техника США 1939—1945. — М.: Моделист-конструктор, 1997. — 32 с. — (Бронеколлекция № 3 (12) / 1997). — 5000 экз.
• В. Мальгинов. Легкие танки зарубежных стран 1945—2000. — М.: Моделист-конструктор, 2002. — 32 с. — (Бронеколлекция № 6 (45) / 2002). — 4000 экз.
• П. Н. Сергеев. Война во Вьетнаме. Боевое применение танков. — Киров: Кировское общество Любителей военной техники и моделизма, 2000. — 64 с. — (Военно-техническая серия № 150). — 300 экз.
• R. P. Hunnicutt. Stuart. A History of the American Light Tank Volume 1. — Novato, CA: Presidio Press, 1992. — 512 p. — ISBN 0-89141-462-2.
• S. J. Zaloga. M24 Chaffee Light Tank 1943—85. — London: Osprey Publishing, 2003. — 49 p. — (New Vanguard series № 77). — ISBN 1-84176-540-6.
• J. Mesko. M24 Chaffee in action. — Carrolton, TX: Squadron/Signal Publications, 1988. — 50 p. — (Armor in Action № 25). — ISBN 0-89747-205-5.
• R. Icks. M.24 Chaffee. — Great Bookham, Surrey: Profile Publications, 1967. — 11 p. — (Armour in Profile № 6).
• S. J. Zaloga. US Light Tanks 1944—84. — London: Osprey Publishing, 1984. — 41 p. — (Vanguard series № 40). — ISBN 0-85045-541-3.
• M. Windrow. The French Indochina War 1946—54. — London: Osprey Publishing, 1998. — 48 p. — (Men-at-Arms series № 322). — ISBN 1-85532-789-9.
• S. Dunstan. Armour of the Korean War 1950—53. — London: Osprey Publishing, 1982. — 41 p. — (Vanguard series № 27). — ISBN 0-85045-428-X.
• D. W. Boose-Jr. US Army Forces in the Korean War 1950—53. — London: Osprey Publishing, 2005. — 96 p. — (Battle Orders series № 11). — ISBN 1-84176-621-6.
• S. J. Zaloga, G. Balin. Tank Warfare in Korea 1950—53. — Tsuen Wan: Concord Publications, 1994. — 72 p. — (Armor at War series № 3). — ISBN 9-62361-605-8.
• J. Mesko. Armor in Vietnam. A Pictorial History. — Carrolton, TX: Squadron/Signal Publications, 1982. — 80 p. — ISBN 0-89747-126-1.

Отрывок, характеризующий M24 Чаффи

Х
8 го сентября в сарай к пленным вошел очень важный офицер, судя по почтительности, с которой с ним обращались караульные. Офицер этот, вероятно, штабный, с списком в руках, сделал перекличку всем русским, назвав Пьера: celui qui n'avoue pas son nom [тот, который не говорит своего имени]. И, равнодушно и лениво оглядев всех пленных, он приказал караульному офицеру прилично одеть и прибрать их, прежде чем вести к маршалу. Через час прибыла рота солдат, и Пьера с другими тринадцатью повели на Девичье поле. День был ясный, солнечный после дождя, и воздух был необыкновенно чист. Дым не стлался низом, как в тот день, когда Пьера вывели из гауптвахты Зубовского вала; дым поднимался столбами в чистом воздухе. Огня пожаров нигде не было видно, но со всех сторон поднимались столбы дыма, и вся Москва, все, что только мог видеть Пьер, было одно пожарище. Со всех сторон виднелись пустыри с печами и трубами и изредка обгорелые стены каменных домов. Пьер приглядывался к пожарищам и не узнавал знакомых кварталов города. Кое где виднелись уцелевшие церкви. Кремль, неразрушенный, белел издалека с своими башнями и Иваном Великим. Вблизи весело блестел купол Ново Девичьего монастыря, и особенно звонко слышался оттуда благовест. Благовест этот напомнил Пьеру, что было воскресенье и праздник рождества богородицы. Но казалось, некому было праздновать этот праздник: везде было разоренье пожарища, и из русского народа встречались только изредка оборванные, испуганные люди, которые прятались при виде французов.
Очевидно, русское гнездо было разорено и уничтожено; но за уничтожением этого русского порядка жизни Пьер бессознательно чувствовал, что над этим разоренным гнездом установился свой, совсем другой, но твердый французский порядок. Он чувствовал это по виду тех, бодро и весело, правильными рядами шедших солдат, которые конвоировали его с другими преступниками; он чувствовал это по виду какого то важного французского чиновника в парной коляске, управляемой солдатом, проехавшего ему навстречу. Он это чувствовал по веселым звукам полковой музыки, доносившимся с левой стороны поля, и в особенности он чувствовал и понимал это по тому списку, который, перекликая пленных, прочел нынче утром приезжавший французский офицер. Пьер был взят одними солдатами, отведен в одно, в другое место с десятками других людей; казалось, они могли бы забыть про него, смешать его с другими. Но нет: ответы его, данные на допросе, вернулись к нему в форме наименования его: celui qui n'avoue pas son nom. И под этим названием, которое страшно было Пьеру, его теперь вели куда то, с несомненной уверенностью, написанною на их лицах, что все остальные пленные и он были те самые, которых нужно, и что их ведут туда, куда нужно. Пьер чувствовал себя ничтожной щепкой, попавшей в колеса неизвестной ему, но правильно действующей машины.
Пьера с другими преступниками привели на правую сторону Девичьего поля, недалеко от монастыря, к большому белому дому с огромным садом. Это был дом князя Щербатова, в котором Пьер часто прежде бывал у хозяина и в котором теперь, как он узнал из разговора солдат, стоял маршал, герцог Экмюльский.
Их подвели к крыльцу и по одному стали вводить в дом. Пьера ввели шестым. Через стеклянную галерею, сени, переднюю, знакомые Пьеру, его ввели в длинный низкий кабинет, у дверей которого стоял адъютант.
Даву сидел на конце комнаты над столом, с очками на носу. Пьер близко подошел к нему. Даву, не поднимая глаз, видимо справлялся с какой то бумагой, лежавшей перед ним. Не поднимая же глаз, он тихо спросил:
– Qui etes vous? [Кто вы такой?]
Пьер молчал оттого, что не в силах был выговорить слова. Даву для Пьера не был просто французский генерал; для Пьера Даву был известный своей жестокостью человек. Глядя на холодное лицо Даву, который, как строгий учитель, соглашался до времени иметь терпение и ждать ответа, Пьер чувствовал, что всякая секунда промедления могла стоить ему жизни; но он не знал, что сказать. Сказать то же, что он говорил на первом допросе, он не решался; открыть свое звание и положение было и опасно и стыдно. Пьер молчал. Но прежде чем Пьер успел на что нибудь решиться, Даву приподнял голову, приподнял очки на лоб, прищурил глаза и пристально посмотрел на Пьера.
– Я знаю этого человека, – мерным, холодным голосом, очевидно рассчитанным для того, чтобы испугать Пьера, сказал он. Холод, пробежавший прежде по спине Пьера, охватил его голову, как тисками.
– Mon general, vous ne pouvez pas me connaitre, je ne vous ai jamais vu… [Вы не могли меня знать, генерал, я никогда не видал вас.]
– C'est un espion russe, [Это русский шпион,] – перебил его Даву, обращаясь к другому генералу, бывшему в комнате и которого не заметил Пьер. И Даву отвернулся. С неожиданным раскатом в голосе Пьер вдруг быстро заговорил.
– Non, Monseigneur, – сказал он, неожиданно вспомнив, что Даву был герцог. – Non, Monseigneur, vous n'avez pas pu me connaitre. Je suis un officier militionnaire et je n'ai pas quitte Moscou. [Нет, ваше высочество… Нет, ваше высочество, вы не могли меня знать. Я офицер милиции, и я не выезжал из Москвы.]
– Votre nom? [Ваше имя?] – повторил Даву.
– Besouhof. [Безухов.]
– Qu'est ce qui me prouvera que vous ne mentez pas? [Кто мне докажет, что вы не лжете?]
– Monseigneur! [Ваше высочество!] – вскрикнул Пьер не обиженным, но умоляющим голосом.
Даву поднял глаза и пристально посмотрел на Пьера. Несколько секунд они смотрели друг на друга, и этот взгляд спас Пьера. В этом взгляде, помимо всех условий войны и суда, между этими двумя людьми установились человеческие отношения. Оба они в эту одну минуту смутно перечувствовали бесчисленное количество вещей и поняли, что они оба дети человечества, что они братья.
В первом взгляде для Даву, приподнявшего только голову от своего списка, где людские дела и жизнь назывались нумерами, Пьер был только обстоятельство; и, не взяв на совесть дурного поступка, Даву застрелил бы его; но теперь уже он видел в нем человека. Он задумался на мгновение.
– Comment me prouverez vous la verite de ce que vous me dites? [Чем вы докажете мне справедливость ваших слов?] – сказал Даву холодно.
Пьер вспомнил Рамбаля и назвал его полк, и фамилию, и улицу, на которой был дом.
– Vous n'etes pas ce que vous dites, [Вы не то, что вы говорите.] – опять сказал Даву.
Пьер дрожащим, прерывающимся голосом стал приводить доказательства справедливости своего показания.
Но в это время вошел адъютант и что то доложил Даву.
Даву вдруг просиял при известии, сообщенном адъютантом, и стал застегиваться. Он, видимо, совсем забыл о Пьере.
Когда адъютант напомнил ему о пленном, он, нахмурившись, кивнул в сторону Пьера и сказал, чтобы его вели. Но куда должны были его вести – Пьер не знал: назад в балаган или на приготовленное место казни, которое, проходя по Девичьему полю, ему показывали товарищи.
Он обернул голову и видел, что адъютант переспрашивал что то.
– Oui, sans doute! [Да, разумеется!] – сказал Даву, но что «да», Пьер не знал.
Пьер не помнил, как, долго ли он шел и куда. Он, в состоянии совершенного бессмыслия и отупления, ничего не видя вокруг себя, передвигал ногами вместе с другими до тех пор, пока все остановились, и он остановился. Одна мысль за все это время была в голове Пьера. Это была мысль о том: кто, кто же, наконец, приговорил его к казни. Это были не те люди, которые допрашивали его в комиссии: из них ни один не хотел и, очевидно, не мог этого сделать. Это был не Даву, который так человечески посмотрел на него. Еще бы одна минута, и Даву понял бы, что они делают дурно, но этой минуте помешал адъютант, который вошел. И адъютант этот, очевидно, не хотел ничего худого, но он мог бы не войти. Кто же это, наконец, казнил, убивал, лишал жизни его – Пьера со всеми его воспоминаниями, стремлениями, надеждами, мыслями? Кто делал это? И Пьер чувствовал, что это был никто.
Это был порядок, склад обстоятельств.
Порядок какой то убивал его – Пьера, лишал его жизни, всего, уничтожал его.


От дома князя Щербатова пленных повели прямо вниз по Девичьему полю, левее Девичьего монастыря и подвели к огороду, на котором стоял столб. За столбом была вырыта большая яма с свежевыкопанной землей, и около ямы и столба полукругом стояла большая толпа народа. Толпа состояла из малого числа русских и большого числа наполеоновских войск вне строя: немцев, итальянцев и французов в разнородных мундирах. Справа и слева столба стояли фронты французских войск в синих мундирах с красными эполетами, в штиблетах и киверах.
Преступников расставили по известному порядку, который был в списке (Пьер стоял шестым), и подвели к столбу. Несколько барабанов вдруг ударили с двух сторон, и Пьер почувствовал, что с этим звуком как будто оторвалась часть его души. Он потерял способность думать и соображать. Он только мог видеть и слышать. И только одно желание было у него – желание, чтобы поскорее сделалось что то страшное, что должно было быть сделано. Пьер оглядывался на своих товарищей и рассматривал их.
Два человека с края были бритые острожные. Один высокий, худой; другой черный, мохнатый, мускулистый, с приплюснутым носом. Третий был дворовый, лет сорока пяти, с седеющими волосами и полным, хорошо откормленным телом. Четвертый был мужик, очень красивый, с окладистой русой бородой и черными глазами. Пятый был фабричный, желтый, худой малый, лет восемнадцати, в халате.
Пьер слышал, что французы совещались, как стрелять – по одному или по два? «По два», – холодно спокойно отвечал старший офицер. Сделалось передвижение в рядах солдат, и заметно было, что все торопились, – и торопились не так, как торопятся, чтобы сделать понятное для всех дело, но так, как торопятся, чтобы окончить необходимое, но неприятное и непостижимое дело.
Чиновник француз в шарфе подошел к правой стороне шеренги преступников в прочел по русски и по французски приговор.
Потом две пары французов подошли к преступникам и взяли, по указанию офицера, двух острожных, стоявших с края. Острожные, подойдя к столбу, остановились и, пока принесли мешки, молча смотрели вокруг себя, как смотрит подбитый зверь на подходящего охотника. Один все крестился, другой чесал спину и делал губами движение, подобное улыбке. Солдаты, торопясь руками, стали завязывать им глаза, надевать мешки и привязывать к столбу.
Двенадцать человек стрелков с ружьями мерным, твердым шагом вышли из за рядов и остановились в восьми шагах от столба. Пьер отвернулся, чтобы не видать того, что будет. Вдруг послышался треск и грохот, показавшиеся Пьеру громче самых страшных ударов грома, и он оглянулся. Был дым, и французы с бледными лицами и дрожащими руками что то делали у ямы. Повели других двух. Так же, такими же глазами и эти двое смотрели на всех, тщетно, одними глазами, молча, прося защиты и, видимо, не понимая и не веря тому, что будет. Они не могли верить, потому что они одни знали, что такое была для них их жизнь, и потому не понимали и не верили, чтобы можно было отнять ее.
Пьер хотел не смотреть и опять отвернулся; но опять как будто ужасный взрыв поразил его слух, и вместе с этими звуками он увидал дым, чью то кровь и бледные испуганные лица французов, опять что то делавших у столба, дрожащими руками толкая друг друга. Пьер, тяжело дыша, оглядывался вокруг себя, как будто спрашивая: что это такое? Тот же вопрос был и во всех взглядах, которые встречались со взглядом Пьера.
На всех лицах русских, на лицах французских солдат, офицеров, всех без исключения, он читал такой же испуг, ужас и борьбу, какие были в его сердце. «Да кто жо это делает наконец? Они все страдают так же, как и я. Кто же? Кто же?» – на секунду блеснуло в душе Пьера.
– Tirailleurs du 86 me, en avant! [Стрелки 86 го, вперед!] – прокричал кто то. Повели пятого, стоявшего рядом с Пьером, – одного. Пьер не понял того, что он спасен, что он и все остальные были приведены сюда только для присутствия при казни. Он со все возраставшим ужасом, не ощущая ни радости, ни успокоения, смотрел на то, что делалось. Пятый был фабричный в халате. Только что до него дотронулись, как он в ужасе отпрыгнул и схватился за Пьера (Пьер вздрогнул и оторвался от него). Фабричный не мог идти. Его тащили под мышки, и он что то кричал. Когда его подвели к столбу, он вдруг замолк. Он как будто вдруг что то понял. То ли он понял, что напрасно кричать, или то, что невозможно, чтобы его убили люди, но он стал у столба, ожидая повязки вместе с другими и, как подстреленный зверь, оглядываясь вокруг себя блестящими глазами.
Пьер уже не мог взять на себя отвернуться и закрыть глаза. Любопытство и волнение его и всей толпы при этом пятом убийстве дошло до высшей степени. Так же как и другие, этот пятый казался спокоен: он запахивал халат и почесывал одной босой ногой о другую.
Когда ему стали завязывать глаза, он поправил сам узел на затылке, который резал ему; потом, когда прислонили его к окровавленному столбу, он завалился назад, и, так как ему в этом положении было неловко, он поправился и, ровно поставив ноги, покойно прислонился. Пьер не сводил с него глаз, не упуская ни малейшего движения.
Должно быть, послышалась команда, должно быть, после команды раздались выстрелы восьми ружей. Но Пьер, сколько он ни старался вспомнить потом, не слыхал ни малейшего звука от выстрелов. Он видел только, как почему то вдруг опустился на веревках фабричный, как показалась кровь в двух местах и как самые веревки, от тяжести повисшего тела, распустились и фабричный, неестественно опустив голову и подвернув ногу, сел. Пьер подбежал к столбу. Никто не удерживал его. Вокруг фабричного что то делали испуганные, бледные люди. У одного старого усатого француза тряслась нижняя челюсть, когда он отвязывал веревки. Тело спустилось. Солдаты неловко и торопливо потащили его за столб и стали сталкивать в яму.
Все, очевидно, несомненно знали, что они были преступники, которым надо было скорее скрыть следы своего преступления.
Пьер заглянул в яму и увидел, что фабричный лежал там коленами кверху, близко к голове, одно плечо выше другого. И это плечо судорожно, равномерно опускалось и поднималось. Но уже лопатины земли сыпались на все тело. Один из солдат сердито, злобно и болезненно крикнул на Пьера, чтобы он вернулся. Но Пьер не понял его и стоял у столба, и никто не отгонял его.
Когда уже яма была вся засыпана, послышалась команда. Пьера отвели на его место, и французские войска, стоявшие фронтами по обеим сторонам столба, сделали полуоборот и стали проходить мерным шагом мимо столба. Двадцать четыре человека стрелков с разряженными ружьями, стоявшие в середине круга, примыкали бегом к своим местам, в то время как роты проходили мимо них.
Пьер смотрел теперь бессмысленными глазами на этих стрелков, которые попарно выбегали из круга. Все, кроме одного, присоединились к ротам. Молодой солдат с мертво бледным лицом, в кивере, свалившемся назад, спустив ружье, все еще стоял против ямы на том месте, с которого он стрелял. Он, как пьяный, шатался, делая то вперед, то назад несколько шагов, чтобы поддержать свое падающее тело. Старый солдат, унтер офицер, выбежал из рядов и, схватив за плечо молодого солдата, втащил его в роту. Толпа русских и французов стала расходиться. Все шли молча, с опущенными головами.
– Ca leur apprendra a incendier, [Это их научит поджигать.] – сказал кто то из французов. Пьер оглянулся на говорившего и увидал, что это был солдат, который хотел утешиться чем нибудь в том, что было сделано, но не мог. Не договорив начатого, он махнул рукою и пошел прочь.


После казни Пьера отделили от других подсудимых и оставили одного в небольшой, разоренной и загаженной церкви.
Перед вечером караульный унтер офицер с двумя солдатами вошел в церковь и объявил Пьеру, что он прощен и поступает теперь в бараки военнопленных. Не понимая того, что ему говорили, Пьер встал и пошел с солдатами. Его привели к построенным вверху поля из обгорелых досок, бревен и тесу балаганам и ввели в один из них. В темноте человек двадцать различных людей окружили Пьера. Пьер смотрел на них, не понимая, кто такие эти люди, зачем они и чего хотят от него. Он слышал слова, которые ему говорили, но не делал из них никакого вывода и приложения: не понимал их значения. Он сам отвечал на то, что у него спрашивали, но не соображал того, кто слушает его и как поймут его ответы. Он смотрел на лица и фигуры, и все они казались ему одинаково бессмысленны.
С той минуты, как Пьер увидал это страшное убийство, совершенное людьми, не хотевшими этого делать, в душе его как будто вдруг выдернута была та пружина, на которой все держалось и представлялось живым, и все завалилось в кучу бессмысленного сора. В нем, хотя он и не отдавал себе отчета, уничтожилась вера и в благоустройство мира, и в человеческую, и в свою душу, и в бога. Это состояние было испытываемо Пьером прежде, но никогда с такою силой, как теперь. Прежде, когда на Пьера находили такого рода сомнения, – сомнения эти имели источником собственную вину. И в самой глубине души Пьер тогда чувствовал, что от того отчаяния и тех сомнений было спасение в самом себе. Но теперь он чувствовал, что не его вина была причиной того, что мир завалился в его глазах и остались одни бессмысленные развалины. Он чувствовал, что возвратиться к вере в жизнь – не в его власти.
Вокруг него в темноте стояли люди: верно, что то их очень занимало в нем. Ему рассказывали что то, расспрашивали о чем то, потом повели куда то, и он, наконец, очутился в углу балагана рядом с какими то людьми, переговаривавшимися с разных сторон, смеявшимися.
– И вот, братцы мои… тот самый принц, который (с особенным ударением на слове который)… – говорил чей то голос в противуположном углу балагана.
Молча и неподвижно сидя у стены на соломе, Пьер то открывал, то закрывал глаза. Но только что он закрывал глаза, он видел пред собой то же страшное, в особенности страшное своей простотой, лицо фабричного и еще более страшные своим беспокойством лица невольных убийц. И он опять открывал глаза и бессмысленно смотрел в темноте вокруг себя.
Рядом с ним сидел, согнувшись, какой то маленький человек, присутствие которого Пьер заметил сначала по крепкому запаху пота, который отделялся от него при всяком его движении. Человек этот что то делал в темноте с своими ногами, и, несмотря на то, что Пьер не видал его лица, он чувствовал, что человек этот беспрестанно взглядывал на него. Присмотревшись в темноте, Пьер понял, что человек этот разувался. И то, каким образом он это делал, заинтересовало Пьера.
Размотав бечевки, которыми была завязана одна нога, он аккуратно свернул бечевки и тотчас принялся за другую ногу, взглядывая на Пьера. Пока одна рука вешала бечевку, другая уже принималась разматывать другую ногу. Таким образом аккуратно, круглыми, спорыми, без замедления следовавшими одно за другим движеньями, разувшись, человек развесил свою обувь на колышки, вбитые у него над головами, достал ножик, обрезал что то, сложил ножик, положил под изголовье и, получше усевшись, обнял свои поднятые колени обеими руками и прямо уставился на Пьера. Пьеру чувствовалось что то приятное, успокоительное и круглое в этих спорых движениях, в этом благоустроенном в углу его хозяйстве, в запахе даже этого человека, и он, не спуская глаз, смотрел на него.
– А много вы нужды увидали, барин? А? – сказал вдруг маленький человек. И такое выражение ласки и простоты было в певучем голосе человека, что Пьер хотел отвечать, но у него задрожала челюсть, и он почувствовал слезы. Маленький человек в ту же секунду, не давая Пьеру времени выказать свое смущение, заговорил тем же приятным голосом.
– Э, соколик, не тужи, – сказал он с той нежно певучей лаской, с которой говорят старые русские бабы. – Не тужи, дружок: час терпеть, а век жить! Вот так то, милый мой. А живем тут, слава богу, обиды нет. Тоже люди и худые и добрые есть, – сказал он и, еще говоря, гибким движением перегнулся на колени, встал и, прокашливаясь, пошел куда то.
– Ишь, шельма, пришла! – услыхал Пьер в конце балагана тот же ласковый голос. – Пришла шельма, помнит! Ну, ну, буде. – И солдат, отталкивая от себя собачонку, прыгавшую к нему, вернулся к своему месту и сел. В руках у него было что то завернуто в тряпке.
– Вот, покушайте, барин, – сказал он, опять возвращаясь к прежнему почтительному тону и развертывая и подавая Пьеру несколько печеных картошек. – В обеде похлебка была. А картошки важнеющие!
Пьер не ел целый день, и запах картофеля показался ему необыкновенно приятным. Он поблагодарил солдата и стал есть.
– Что ж, так то? – улыбаясь, сказал солдат и взял одну из картошек. – А ты вот как. – Он достал опять складной ножик, разрезал на своей ладони картошку на равные две половины, посыпал соли из тряпки и поднес Пьеру.
– Картошки важнеющие, – повторил он. – Ты покушай вот так то.
Пьеру казалось, что он никогда не ел кушанья вкуснее этого.
– Нет, мне все ничего, – сказал Пьер, – но за что они расстреляли этих несчастных!.. Последний лет двадцати.
– Тц, тц… – сказал маленький человек. – Греха то, греха то… – быстро прибавил он, и, как будто слова его всегда были готовы во рту его и нечаянно вылетали из него, он продолжал: – Что ж это, барин, вы так в Москве то остались?
– Я не думал, что они так скоро придут. Я нечаянно остался, – сказал Пьер.
– Да как же они взяли тебя, соколик, из дома твоего?
– Нет, я пошел на пожар, и тут они схватили меня, судили за поджигателя.
– Где суд, там и неправда, – вставил маленький человек.
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.


Получив от Николая известие о том, что брат ее находится с Ростовыми, в Ярославле, княжна Марья, несмотря на отговариванья тетки, тотчас же собралась ехать, и не только одна, но с племянником. Трудно ли, нетрудно, возможно или невозможно это было, она не спрашивала и не хотела знать: ее обязанность была не только самой быть подле, может быть, умирающего брата, но и сделать все возможное для того, чтобы привезти ему сына, и она поднялась ехать. Если князь Андрей сам не уведомлял ее, то княжна Марья объясняла ото или тем, что он был слишком слаб, чтобы писать, или тем, что он считал для нее и для своего сына этот длинный переезд слишком трудным и опасным.
В несколько дней княжна Марья собралась в дорогу. Экипажи ее состояли из огромной княжеской кареты, в которой она приехала в Воронеж, брички и повозки. С ней ехали m lle Bourienne, Николушка с гувернером, старая няня, три девушки, Тихон, молодой лакей и гайдук, которого тетка отпустила с нею.
Ехать обыкновенным путем на Москву нельзя было и думать, и потому окольный путь, который должна была сделать княжна Марья: на Липецк, Рязань, Владимир, Шую, был очень длинен, по неимению везде почтовых лошадей, очень труден и около Рязани, где, как говорили, показывались французы, даже опасен.
Во время этого трудного путешествия m lle Bourienne, Десаль и прислуга княжны Марьи были удивлены ее твердостью духа и деятельностью. Она позже всех ложилась, раньше всех вставала, и никакие затруднения не могли остановить ее. Благодаря ее деятельности и энергии, возбуждавшим ее спутников, к концу второй недели они подъезжали к Ярославлю.
В последнее время своего пребывания в Воронеже княжна Марья испытала лучшее счастье в своей жизни. Любовь ее к Ростову уже не мучила, не волновала ее. Любовь эта наполняла всю ее душу, сделалась нераздельною частью ее самой, и она не боролась более против нее. В последнее время княжна Марья убедилась, – хотя она никогда ясно словами определенно не говорила себе этого, – убедилась, что она была любима и любила. В этом она убедилась в последнее свое свидание с Николаем, когда он приехал ей объявить о том, что ее брат был с Ростовыми. Николай ни одним словом не намекнул на то, что теперь (в случае выздоровления князя Андрея) прежние отношения между ним и Наташей могли возобновиться, но княжна Марья видела по его лицу, что он знал и думал это. И, несмотря на то, его отношения к ней – осторожные, нежные и любовные – не только не изменились, но он, казалось, радовался тому, что теперь родство между ним и княжной Марьей позволяло ему свободнее выражать ей свою дружбу любовь, как иногда думала княжна Марья. Княжна Марья знала, что она любила в первый и последний раз в жизни, и чувствовала, что она любима, и была счастлива, спокойна в этом отношении.
Но это счастье одной стороны душевной не только не мешало ей во всей силе чувствовать горе о брате, но, напротив, это душевное спокойствие в одном отношении давало ей большую возможность отдаваться вполне своему чувству к брату. Чувство это было так сильно в первую минуту выезда из Воронежа, что провожавшие ее были уверены, глядя на ее измученное, отчаянное лицо, что она непременно заболеет дорогой; но именно трудности и заботы путешествия, за которые с такою деятельностью взялась княжна Марья, спасли ее на время от ее горя и придали ей силы.
Как и всегда это бывает во время путешествия, княжна Марья думала только об одном путешествии, забывая о том, что было его целью. Но, подъезжая к Ярославлю, когда открылось опять то, что могло предстоять ей, и уже не через много дней, а нынче вечером, волнение княжны Марьи дошло до крайних пределов.
Когда посланный вперед гайдук, чтобы узнать в Ярославле, где стоят Ростовы и в каком положении находится князь Андрей, встретил у заставы большую въезжавшую карету, он ужаснулся, увидав страшно бледное лицо княжны, которое высунулось ему из окна.
– Все узнал, ваше сиятельство: ростовские стоят на площади, в доме купца Бронникова. Недалече, над самой над Волгой, – сказал гайдук.
Княжна Марья испуганно вопросительно смотрела на его лицо, не понимая того, что он говорил ей, не понимая, почему он не отвечал на главный вопрос: что брат? M lle Bourienne сделала этот вопрос за княжну Марью.
– Что князь? – спросила она.
– Их сиятельство с ними в том же доме стоят.
«Стало быть, он жив», – подумала княжна и тихо спросила: что он?
– Люди сказывали, все в том же положении.
Что значило «все в том же положении», княжна не стала спрашивать и мельком только, незаметно взглянув на семилетнего Николушку, сидевшего перед нею и радовавшегося на город, опустила голову и не поднимала ее до тех пор, пока тяжелая карета, гремя, трясясь и колыхаясь, не остановилась где то. Загремели откидываемые подножки.
Отворились дверцы. Слева была вода – река большая, справа было крыльцо; на крыльце были люди, прислуга и какая то румяная, с большой черной косой, девушка, которая неприятно притворно улыбалась, как показалось княжне Марье (это была Соня). Княжна взбежала по лестнице, притворно улыбавшаяся девушка сказала: – Сюда, сюда! – и княжна очутилась в передней перед старой женщиной с восточным типом лица, которая с растроганным выражением быстро шла ей навстречу. Это была графиня. Она обняла княжну Марью и стала целовать ее.
– Mon enfant! – проговорила она, – je vous aime et vous connais depuis longtemps. [Дитя мое! я вас люблю и знаю давно.]
Несмотря на все свое волнение, княжна Марья поняла, что это была графиня и что надо было ей сказать что нибудь. Она, сама не зная как, проговорила какие то учтивые французские слова, в том же тоне, в котором были те, которые ей говорили, и спросила: что он?
– Доктор говорит, что нет опасности, – сказала графиня, но в то время, как она говорила это, она со вздохом подняла глаза кверху, и в этом жесте было выражение, противоречащее ее словам.
– Где он? Можно его видеть, можно? – спросила княжна.
– Сейчас, княжна, сейчас, мой дружок. Это его сын? – сказала она, обращаясь к Николушке, который входил с Десалем. – Мы все поместимся, дом большой. О, какой прелестный мальчик!
Графиня ввела княжну в гостиную. Соня разговаривала с m lle Bourienne. Графиня ласкала мальчика. Старый граф вошел в комнату, приветствуя княжну. Старый граф чрезвычайно переменился с тех пор, как его последний раз видела княжна. Тогда он был бойкий, веселый, самоуверенный старичок, теперь он казался жалким, затерянным человеком. Он, говоря с княжной, беспрестанно оглядывался, как бы спрашивая у всех, то ли он делает, что надобно. После разорения Москвы и его имения, выбитый из привычной колеи, он, видимо, потерял сознание своего значения и чувствовал, что ему уже нет места в жизни.
Несмотря на то волнение, в котором она находилась, несмотря на одно желание поскорее увидать брата и на досаду за то, что в эту минуту, когда ей одного хочется – увидать его, – ее занимают и притворно хвалят ее племянника, княжна замечала все, что делалось вокруг нее, и чувствовала необходимость на время подчиниться этому новому порядку, в который она вступала. Она знала, что все это необходимо, и ей было это трудно, но она не досадовала на них.
– Это моя племянница, – сказал граф, представляя Соню, – вы не знаете ее, княжна?
Княжна повернулась к ней и, стараясь затушить поднявшееся в ее душе враждебное чувство к этой девушке, поцеловала ее. Но ей становилось тяжело оттого, что настроение всех окружающих было так далеко от того, что было в ее душе.
– Где он? – спросила она еще раз, обращаясь ко всем.
– Он внизу, Наташа с ним, – отвечала Соня, краснея. – Пошли узнать. Вы, я думаю, устали, княжна?
У княжны выступили на глаза слезы досады. Она отвернулась и хотела опять спросить у графини, где пройти к нему, как в дверях послышались легкие, стремительные, как будто веселые шаги. Княжна оглянулась и увидела почти вбегающую Наташу, ту Наташу, которая в то давнишнее свидание в Москве так не понравилась ей.
Но не успела княжна взглянуть на лицо этой Наташи, как она поняла, что это был ее искренний товарищ по горю, и потому ее друг. Она бросилась ей навстречу и, обняв ее, заплакала на ее плече.
Как только Наташа, сидевшая у изголовья князя Андрея, узнала о приезде княжны Марьи, она тихо вышла из его комнаты теми быстрыми, как показалось княжне Марье, как будто веселыми шагами и побежала к ней.
На взволнованном лице ее, когда она вбежала в комнату, было только одно выражение – выражение любви, беспредельной любви к нему, к ней, ко всему тому, что было близко любимому человеку, выраженье жалости, страданья за других и страстного желанья отдать себя всю для того, чтобы помочь им. Видно было, что в эту минуту ни одной мысли о себе, о своих отношениях к нему не было в душе Наташи.
Чуткая княжна Марья с первого взгляда на лицо Наташи поняла все это и с горестным наслаждением плакала на ее плече.
– Пойдемте, пойдемте к нему, Мари, – проговорила Наташа, отводя ее в другую комнату.
Княжна Марья подняла лицо, отерла глаза и обратилась к Наташе. Она чувствовала, что от нее она все поймет и узнает.
– Что… – начала она вопрос, но вдруг остановилась. Она почувствовала, что словами нельзя ни спросить, ни ответить. Лицо и глаза Наташи должны были сказать все яснее и глубже.
Наташа смотрела на нее, но, казалось, была в страхе и сомнении – сказать или не сказать все то, что она знала; она как будто почувствовала, что перед этими лучистыми глазами, проникавшими в самую глубь ее сердца, нельзя не сказать всю, всю истину, какою она ее видела. Губа Наташи вдруг дрогнула, уродливые морщины образовались вокруг ее рта, и она, зарыдав, закрыла лицо руками.
Княжна Марья поняла все.
Но она все таки надеялась и спросила словами, в которые она не верила:
– Но как его рана? Вообще в каком он положении?
– Вы, вы… увидите, – только могла сказать Наташа.
Они посидели несколько времени внизу подле его комнаты, с тем чтобы перестать плакать и войти к нему с спокойными лицами.
– Как шла вся болезнь? Давно ли ему стало хуже? Когда это случилось? – спрашивала княжна Марья.
Наташа рассказывала, что первое время была опасность от горячечного состояния и от страданий, но в Троице это прошло, и доктор боялся одного – антонова огня. Но и эта опасность миновалась. Когда приехали в Ярославль, рана стала гноиться (Наташа знала все, что касалось нагноения и т. п.), и доктор говорил, что нагноение может пойти правильно. Сделалась лихорадка. Доктор говорил, что лихорадка эта не так опасна.
– Но два дня тому назад, – начала Наташа, – вдруг это сделалось… – Она удержала рыданья. – Я не знаю отчего, но вы увидите, какой он стал.
– Ослабел? похудел?.. – спрашивала княжна.
– Нет, не то, но хуже. Вы увидите. Ах, Мари, Мари, он слишком хорош, он не может, не может жить… потому что…


Когда Наташа привычным движением отворила его дверь, пропуская вперед себя княжну, княжна Марья чувствовала уже в горле своем готовые рыданья. Сколько она ни готовилась, ни старалась успокоиться, она знала, что не в силах будет без слез увидать его.
Княжна Марья понимала то, что разумела Наташа словами: сним случилось это два дня тому назад. Она понимала, что это означало то, что он вдруг смягчился, и что смягчение, умиление эти были признаками смерти. Она, подходя к двери, уже видела в воображении своем то лицо Андрюши, которое она знала с детства, нежное, кроткое, умиленное, которое так редко бывало у него и потому так сильно всегда на нее действовало. Она знала, что он скажет ей тихие, нежные слова, как те, которые сказал ей отец перед смертью, и что она не вынесет этого и разрыдается над ним. Но, рано ли, поздно ли, это должно было быть, и она вошла в комнату. Рыдания все ближе и ближе подступали ей к горлу, в то время как она своими близорукими глазами яснее и яснее различала его форму и отыскивала его черты, и вот она увидала его лицо и встретилась с ним взглядом.
Он лежал на диване, обложенный подушками, в меховом беличьем халате. Он был худ и бледен. Одна худая, прозрачно белая рука его держала платок, другою он, тихими движениями пальцев, трогал тонкие отросшие усы. Глаза его смотрели на входивших.
Увидав его лицо и встретившись с ним взглядом, княжна Марья вдруг умерила быстроту своего шага и почувствовала, что слезы вдруг пересохли и рыдания остановились. Уловив выражение его лица и взгляда, она вдруг оробела и почувствовала себя виноватой.
«Да в чем же я виновата?» – спросила она себя. «В том, что живешь и думаешь о живом, а я!..» – отвечал его холодный, строгий взгляд.
В глубоком, не из себя, но в себя смотревшем взгляде была почти враждебность, когда он медленно оглянул сестру и Наташу.
Он поцеловался с сестрой рука в руку, по их привычке.
– Здравствуй, Мари, как это ты добралась? – сказал он голосом таким же ровным и чуждым, каким был его взгляд. Ежели бы он завизжал отчаянным криком, то этот крик менее бы ужаснул княжну Марью, чем звук этого голоса.
– И Николушку привезла? – сказал он также ровно и медленно и с очевидным усилием воспоминанья.
– Как твое здоровье теперь? – говорила княжна Марья, сама удивляясь тому, что она говорила.
– Это, мой друг, у доктора спрашивать надо, – сказал он, и, видимо сделав еще усилие, чтобы быть ласковым, он сказал одним ртом (видно было, что он вовсе не думал того, что говорил): – Merci, chere amie, d'etre venue. [Спасибо, милый друг, что приехала.]
Княжна Марья пожала его руку. Он чуть заметно поморщился от пожатия ее руки. Он молчал, и она не знала, что говорить. Она поняла то, что случилось с ним за два дня. В словах, в тоне его, в особенности во взгляде этом – холодном, почти враждебном взгляде – чувствовалась страшная для живого человека отчужденность от всего мирского. Он, видимо, с трудом понимал теперь все живое; но вместе с тем чувствовалось, что он не понимал живого не потому, чтобы он был лишен силы понимания, но потому, что он понимал что то другое, такое, чего не понимали и не могли понять живые и что поглощало его всего.
– Да, вот как странно судьба свела нас! – сказал он, прерывая молчание и указывая на Наташу. – Она все ходит за мной.
Княжна Марья слушала и не понимала того, что он говорил. Он, чуткий, нежный князь Андрей, как мог он говорить это при той, которую он любил и которая его любила! Ежели бы он думал жить, то не таким холодно оскорбительным тоном он сказал бы это. Ежели бы он не знал, что умрет, то как же ему не жалко было ее, как он мог при ней говорить это! Одно объяснение только могло быть этому, это то, что ему было все равно, и все равно оттого, что что то другое, важнейшее, было открыто ему.
Разговор был холодный, несвязный и прерывался беспрестанно.
– Мари проехала через Рязань, – сказала Наташа. Князь Андрей не заметил, что она называла его сестру Мари. А Наташа, при нем назвав ее так, в первый раз сама это заметила.
– Ну что же? – сказал он.
– Ей рассказывали, что Москва вся сгорела, совершенно, что будто бы…
Наташа остановилась: нельзя было говорить. Он, очевидно, делал усилия, чтобы слушать, и все таки не мог.
– Да, сгорела, говорят, – сказал он. – Это очень жалко, – и он стал смотреть вперед, пальцами рассеянно расправляя усы.
– А ты встретилась с графом Николаем, Мари? – сказал вдруг князь Андрей, видимо желая сделать им приятное. – Он писал сюда, что ты ему очень полюбилась, – продолжал он просто, спокойно, видимо не в силах понимать всего того сложного значения, которое имели его слова для живых людей. – Ежели бы ты его полюбила тоже, то было бы очень хорошо… чтобы вы женились, – прибавил он несколько скорее, как бы обрадованный словами, которые он долго искал и нашел наконец. Княжна Марья слышала его слова, но они не имели для нее никакого другого значения, кроме того, что они доказывали то, как страшно далек он был теперь от всего живого.
– Что обо мне говорить! – сказала она спокойно и взглянула на Наташу. Наташа, чувствуя на себе ее взгляд, не смотрела на нее. Опять все молчали.
– Andre, ты хоч… – вдруг сказала княжна Марья содрогнувшимся голосом, – ты хочешь видеть Николушку? Он все время вспоминал о тебе.
Князь Андрей чуть заметно улыбнулся в первый раз, но княжна Марья, так знавшая его лицо, с ужасом поняла, что это была улыбка не радости, не нежности к сыну, но тихой, кроткой насмешки над тем, что княжна Марья употребляла, по ее мнению, последнее средство для приведения его в чувства.
– Да, я очень рад Николушке. Он здоров?

Когда привели к князю Андрею Николушку, испуганно смотревшего на отца, но не плакавшего, потому что никто не плакал, князь Андрей поцеловал его и, очевидно, не знал, что говорить с ним.
Когда Николушку уводили, княжна Марья подошла еще раз к брату, поцеловала его и, не в силах удерживаться более, заплакала.
Он пристально посмотрел на нее.
– Ты об Николушке? – сказал он.
Княжна Марья, плача, утвердительно нагнула голову.
– Мари, ты знаешь Еван… – но он вдруг замолчал.
– Что ты говоришь?
– Ничего. Не надо плакать здесь, – сказал он, тем же холодным взглядом глядя на нее.

Когда княжна Марья заплакала, он понял, что она плакала о том, что Николушка останется без отца. С большим усилием над собой он постарался вернуться назад в жизнь и перенесся на их точку зрения.
«Да, им это должно казаться жалко! – подумал он. – А как это просто!»
«Птицы небесные ни сеют, ни жнут, но отец ваш питает их», – сказал он сам себе и хотел то же сказать княжне. «Но нет, они поймут это по своему, они не поймут! Этого они не могут понимать, что все эти чувства, которыми они дорожат, все наши, все эти мысли, которые кажутся нам так важны, что они – не нужны. Мы не можем понимать друг друга». – И он замолчал.

Маленькому сыну князя Андрея было семь лет. Он едва умел читать, он ничего не знал. Он многое пережил после этого дня, приобретая знания, наблюдательность, опытность; но ежели бы он владел тогда всеми этими после приобретенными способностями, он не мог бы лучше, глубже понять все значение той сцены, которую он видел между отцом, княжной Марьей и Наташей, чем он ее понял теперь. Он все понял и, не плача, вышел из комнаты, молча подошел к Наташе, вышедшей за ним, застенчиво взглянул на нее задумчивыми прекрасными глазами; приподнятая румяная верхняя губа его дрогнула, он прислонился к ней головой и заплакал.
С этого дня он избегал Десаля, избегал ласкавшую его графиню и либо сидел один, либо робко подходил к княжне Марье и к Наташе, которую он, казалось, полюбил еще больше своей тетки, и тихо и застенчиво ласкался к ним.
Княжна Марья, выйдя от князя Андрея, поняла вполне все то, что сказало ей лицо Наташи. Она не говорила больше с Наташей о надежде на спасение его жизни. Она чередовалась с нею у его дивана и не плакала больше, но беспрестанно молилась, обращаясь душою к тому вечному, непостижимому, которого присутствие так ощутительно было теперь над умиравшим человеком.


Князь Андрей не только знал, что он умрет, но он чувствовал, что он умирает, что он уже умер наполовину. Он испытывал сознание отчужденности от всего земного и радостной и странной легкости бытия. Он, не торопясь и не тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и далекое, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжение всей своей жизни, теперь для него было близкое и – по той странной легкости бытия, которую он испытывал, – почти понятное и ощущаемое.
Прежде он боялся конца. Он два раза испытал это страшное мучительное чувство страха смерти, конца, и теперь уже не понимал его.
Первый раз он испытал это чувство тогда, когда граната волчком вертелась перед ним и он смотрел на жнивье, на кусты, на небо и знал, что перед ним была смерть. Когда он очнулся после раны и в душе его, мгновенно, как бы освобожденный от удерживавшего его гнета жизни, распустился этот цветок любви, вечной, свободной, не зависящей от этой жизни, он уже не боялся смерти и не думал о ней.