Борзна

Город Борзна укр. Борзна Флаг Герб Страна УкраинаУкраина Статус районный центр Область Черниговская областьЧерниговская область Район Борзнянский район Координаты 51°14′00″ с. ш. 32°25′00″ в. д.51.23333° с. ш. 32.41667° в. д. / 51.23333; 32.41667    Городской глава Койда Анатолий Николаевич Первое упоминание 1634 Тип климата умеренный умеренно континентальный Население 10 535 человек (2013) Национальный состав украинцы — преимущественно Конфессиональный состав христианство Названия жителей борзня́нцы, борзня́нец Часовой пояс UTC+2, летом UTC+3 Телефонный код +380 4653 Почтовый индекс 16400 Автомобильный код CB, IВ / 25

Борзна́ (укр. Борзна́) — город, административный центр Борзнянского района Черниговской области (Украина). Расположен на берегах реки Борзенка в 104 км юго-восточнее Чернигова, в 12 км от железнодорожной станции Дочь на линии Бахмач — Гомель и в 2 км от автомагистрали Киев — Москва. Население — 10 535 (на 1 января 2013).

Борзна основана в XVI веке. Была полковым, сотенным местечком, а с 1781 года — уездным городом. Известная как место казни кандидатов на гетманскую булаву Якима Сомка и Василия Золотаренка Иваном Брюховецким после Чёрной рады 1663 года и как родина предводителя национально-освободительной борьбы украинского народа полковника Семёна Палия. На Борзнянском хуторе Мотроновка провел последние годы своей жизни украинский писатель, поэт и драматург Пантелеймон Александрович Кулиш.

География

Город расположен на севере Украины, на востоке Черниговской области, на границе полесья и лесостепи в Приднепровской низменности, на берегах реки Борзенка.

Ранее северная окраина города изобиловала болотами и трясинами, вследствие того, что очень закрутистая, богатая поймами, старицами и протоками Десна, медленно отступая к Сейму, оставляла за собой узкие низменности и глубокие затянуты илом озера. Во всех направлениях местность низменная, как в направлении к Батурину и Бахмачу, так и к Нежину и Ивангороду.

Климат умеренно континентальный, мягкий с достаточным увлажнением. Среднегодовые температуры: январь −7 °C, июля +19 °C. Среднегодовое количество осадков 550—660 мм.

Почвы дерново-подзолистые серые, оподзоленные, черноземы. Средний балл плодородия 54. Полезные ископаемые: залежи торфа, промышленные запасы глины и песка.

Парки и сады составляют более чем половину площади Борзны. Крупнейшие — местный дендропарк и школьный сад. Основные породы деревьев: сосна, дуб, ольха, осина, берёза. В лесопарках города, особенно в многолетних лесах, гнездится ряд диких видов птиц, в том числе хищников и таких, что гнездятся в дуплах; обитают различные виды летучих мышей. Большинство этих видов занесены в Красную книгу Украины. Важную роль в сохранении биоразнообразия города играет река Борзенка и искусственные озера — «зарои» (бывшие глиняные карьеры) на северной окраине Борзны. Гнезда аистов можно увидеть прямо на улицах и во дворах города.

Расстояние автодорогами до областного центра (Чернигов) — 147 км, до Киева — 187 км. Несмотря на то, что, на первый взгляд, Борзна занимает выгодное географическое положение рядом с железнодорожными (линии Бахмач — Гомель и Киев — Нежин — Бахмач ЮЗЖД) и автодорогами (автодорога М-02/E-101 Киев — Москва), попасть в город общественным транспортом довольно проблематично: в середине 1990-х годов в Борзне действовало автопредприятие, работала автостанция, с которой ходили рейсовые автобусы на Киев, Чернигов, Бахмач, Нежин, Ичню, Конотоп, Глухов и т. д., однако во времена экономического кризиса АТП прекратило своё существование, автостанцию закрыли. Нерегулярные транспортные перевозки осуществляли частные перевозчики.

На сегодняшний день, учитывая очень низкое экономическое развитие города, большинство горожан ездят на заработки в Киев. Так, со временем, актуальным стало возобновить работу автостанции города. Занялся этим, в 2014 году, один из частных перевозчиков. На данный момент автостанция прекрасно работает и предоставляет возможность комфортно, легко и удобно добираться в Борзну.

Приехать в Борзну из Киева сейчас так же возможно электропоездом повышенной комфортности со станции Киев-Пассажирский до станции Плиски (примерное время в пути ~ 2,5 часа) откуда, прямо от здания станции, за 20 минут вас доставят в центр Борзны частные микроавтобусы.

Авто трафик в городе не напряженный. Дороги, преимущественно с асфальтовым покрытием, низкого качества. Любимое средство передвижения борзнянцев — велосипед. Если повезет, можно увидеть и конную повозку.

История

Средневековье и Новое время

На окраинах Борзны археологами были найдены два скифских кургана V в. до н. э., остатки трех раннеславянских поселений Черняховской культуры (II в. н. э.). На территории современной Борзны было найдено несколько римских монет II века и клад бронзовых украшений с эмалями IV — VI веков. Сохранилось городище периода Киевской Руси (VIII — XIII веков), уничтоженное в 1239 году ордой Батыя.

Согласно современным официальным источникам датой основания Борзны считается XVI век: в конце XV в. на месте нынешнего города возник хутор, который к середине XVI в. уже был селом, названным Борзной. Борзна, как и большая часть Чернигово-Северской земли, в то время входила в состав Великого княжества Московского.

В 1618 году согласно условиям Деулинского соглашения Борзна, как и большая часть Новгород-Сиверщины, отошла к Речи Посполитой. В 1620 году городок был значительным населенным пунктом, который вел торговлю зерном, скотом, поташом с другими городами.

В 1621 году значительные земельные владения в Задеснянском регионе получил Щасный Вышель — королевский ротмистр из Мазовеччины, вернувшийся из московского плена. Ему было передано «пустое городище Борзна с округой». К середине 1629 года Вышель, который в то время уже был Новгород-Северским хорунжим и Нежинским войтом, на своих землях «осадил» слободу Загоровка (Большая). За успехи «в осаждении за свой счет пустых волостей в Севере» Сигизмунд III предоставил ему уже «Новгород-Сиверском капитану», 40 волок между реками Плиска и Загоровка. Позже к этим 40 волокам король добавил ещё столько же. Это передвигало границы Борзенской волости значительно дальше на юг.

В ходе Смоленской войны 1632—1634 годов в 1633 году Борзна была захвачена русскими войсками боярина Михаила Борисовича Шеина, но по условиям Поляповського мира 1634 года снова возвращена Польше. В том же году город получил магдебургское право, земельные владения и герб: на красном поле — золотой мальтийский крест над серебряными рогами вверх полумесяцем.

После перехода Сиверщины под польскую корону город вошёл в состав Черниговского воеводства. В 1635 году Щасный Вышель уступил Борзенскую волостью Цехановскому кастеляну Францишку Вышлю (по данным других источников Франциску Вышелю Цезановському). К тому времени кроме Борзны в документе названы поселка Сорока, Николаевка, Стрельники, Носеловка, Красиловка, Загоровка (Малая) и села Плиска и Загоровка (Большая).

Начало казацких восстаний под руководством Богдана Хмельницкого вызвал здесь своеобразную «муниципальную революцию», которая заключалась в массовой поддержке восстания местным населением, изгнании и уничтожении лиц, трактуемых как инициаторов ликвидации или урезание традиционных прав и привилегий казаков и вольных переселенцев, а также в экспорте революции местными казаками на север от Десны и Сейма. Как писал польный гетман Николай Потоцкий в письме от 31 декабря 1630 года коронному гетману Станиславу Концепольському, местные слободы это «польск. seminarium buntyw» (школа бунтов). В мае 1648 года войска Богдана Хмельницкого освободили Борзну от польского господства.

В 1648 году был сформирован Борзнянский полк (полковник — Пётр Забела). В 1649 году полк был ликвидирован, а Борзна стала центром сотни Черниговского полка. В 1650 году Борзнянская сотня входила в состав Нежинского полка, её сотником был Алексей Веридарский. Канцелярия сотни находилась в пердместье Оленевка. Здесь сотник и его жена Мария дочь полковника Василия Чеснока, имели владения. Казаки Нежинского полка принимали участие в походе на Кодак, а в 1653—1655 годах под руководством Ивана Золотаренко, помогая московским воеводам — в походе в Белорусию.

Согласно решениям Переяславской Рады и мартовских статей 1654 года, Борзна, как и вся территория казацко-гетманского государства, попала под протекторат Московского царства: «Да февраля в 2 день [1654] столник Михаило Михаилов сын Дмитреев да подячей Степан Федоров приехали Нежинского полку в город Борзну и в том городе Борзне сотника и ясаула козаков и мещан того города и уезду сказав им государеву церкву и великого князя Алексея и к вере привели по чиновной книге того ж города в соборные церкви Рожества пресвятые Богородицы тое ж церкви при протопопе при Василье, а кто имены: сотник и ясаул, и козаки, и мещане того города и уезду у веры были их имена написаны в сей книге порознь… Всего в Борзне к вере приведені 1 человек сотник, 1 человек писар, 1 человек ясаул, 1 человек хоружей, 23 чело-века атоманов, 527 человек козаков, 2 человека земских старост, 603 человека мещан. Всех 1159 человек…»

В августе 1655 года местечко получил «на ранг» наказной гетман Иван Золотаренко.

17-18 июня 1663 года в Нежине состоялась Чёрная рада, на которой избирался гетман Левобережной Украины. После Рады победитель, гетман Иван Брюховецкий, казнил в Борзне своих оппонентов Нежинского полковника Василия Золотаренко и наказного гетмана Якима Сомко и семь их наиболее влиятельных сторонников среди казацкой старшины.

Борзнянский сотниками в 1654—1780 годах были представители рода Забел. В 1656 году Петр Михайлович Забела получил царскую грамоту на пять сел у Кролевца, принадлежавших при поляках Вышелю Цезановському (Цурковскому), владевшему и Борзной. Кроме этих сел, Петру Забеле, по семейным преданиям, были отданы также «дом королевский в замке, в Борзне и другие за городом, в замке», вероятно в усадьбе, которая называлась «Зеленым двором».

Борзенцы вместе с московскими стрельцами ходили на Крым (1687 и 1689 гг), на Азов (1695—1696), сражались со шведами в Северной войне 1700—1721 годов. В Северной войне кроме казаков Борзенской сотни принимали участие и 30 местных мещан, вступившие в ополчение и участвовавшие в борьбе против шведов.

В 1751 году Борзна была отдана на ранг генеральному обозному и члену малороссийской коллегии, Семёну Васильевичу Кочубею, которому посполитые были обязаны «отбывать всякие по принадлежности повинности и послушания, без всякого сопротивления».

Во второй половине XVII века была возведена Борзнянская крепость, важным элементом укреплений которой был деревянный замок-дворец. Он имел выход к реке Борзенке, создававшей естественную преграду с юго-запада. Позже крепость была реконструирована: построены 10 пятиконечных земляных бастионов. В конце XVIII века на территории крепости было четыре каменных церкви Троицкий собор (построен в XVII в.), Благовещенская (1717 г., колокольня 1865 г.), Свято-Николаевская (1768 г., достроена в 1903 г., колокольня 1864 г.) и Успенская (1788 г., в 1905 г. построена новая Рождества Христова) и деревянные Воскресенская и Пречистенская церкви. Борзна постепенно расширяла свою территорию за счет пригородов Новый Город, Кустовка, Подкупишевка, села Конюшевка и слободы Часныковка. В 1666 году в ней проживали 197 казаков и 351 мещан. Развивались ремесла: работали сукновалы, мясники, пекари, сапожники, ткачи, кузнецы, колесники, дегтяри — всего 63 ремесленника. В городе действовали 32 солодовни и 40 винокурен.

В XVIII веке Борзна продолжала развиваться. В 1736 году здесь проживало 240 семей казаков и 180 посполитых. В 1748 году количество казачьих семей увеличилось до 323. Основным их занятием прежнему оставалась обработка земли, которой было всего 12 305 десятин. Ремесленники объединялись в пять цехов: мясной, кузнечный, портновский, ткацкий и сапожницкий. Трижды в год устраивались ярмарки, длившиеся 2-3 недели. Сюда приезжали не только жители соседних сел и городков, но и купцы из Калуги, Курска и других городов. Они привозили соль, рыбу, а скупали солод, вино, полотно, сукно, сапоги. Но на борзнянские ярмарки приезжали в основном за хлебом. Местные купцы вывозили свои товары в Валахию, Венгрию и Молдавию.

В этот период создается городское самоуправление: казаки Борзны подчинялись сотнику, а мещане — магистрату.

После ликвидации казацко-гетманского государства в 1781 году Борзна стала уездным городом Черниговского наместничества. С 1796 года — уездным центром Малороссийской, а в 1802 году — Черниговской губернии. В это время в ней насчитывалось 905 домов, в которых проживало 6995 жителей: 2189 казаков, 2029 мещан, 2172 крестьян.

Начало XIX века ознаменовалось событиями Отечественной войны 1812 года. В Борзенском уезде было сформировано ополчение в составе 1013 мещан и крепостных. Среди ополченцев было 690 жителей Борзны. Кроме того, для нужд армии горожане собрали 13345 рубля пожертвований.

В первой трети XIX века город переживал нелегкие времена. Вследствие того, что дома в городе были деревянными, под соломенными крышами, участились пожары. В 1831 году указом Николая I юридически отменено магдебургское право. Не хватало продовольствия вследствие неурожая 1834 года. Постепенно Борзна превратилась в провинциальный городок Российской империи.

После ликвидации магдебургского права, городом управляли органы самоуправления. Община пыталась заботиться о том чтобы в них попали люди компетентные и уважаемые. В начале 1860-х годов Борзнянскую городскую думу возглавлял купец Степан Белоус.

Для социально-экономического развития города большое значение имели Киево-Петербургское шоссе, Либаво-Роменская и Курско-Киевская железные дороги, Киево-Московская почтовая дорога. Постепенно Борзна перестраивалась — в городе появилась почтовая станция.

К 1859 году численность населения в городе достигла 8453 жителей: 3054 мещан, 2096 казаков, 2205 крепостных. К 1861 году число лавок увеличилось до 58. Город превратился в один из центров хлебной торговли на Украине. Появились два кирпичных завода, пять гончарных мастерских, две дубильни. В это время в Борзне работали 771 ремесленник. Особенно много производилось кож и овчины. Изготовленные местными мастерами полушубки и сапоги продавались не только на Украине, а и поставлялись в соседние российские губернии и даже на Кавказ. Жителей обслуживала больница на 25 коек (открылась в середине XVIII в.). При четырёх церквях действовали приходские школы, в которых учились 80 детей. С 15 августа 1824 года функционировало уездное училище, открытое на пожертвования качановского помещика Григория Степановича Тарновского. В 1893 году появилось новое учебное заведение — по просьбе земской управы Борзнянского уезда была организована школа садоводства, огородничества и пчеловодства. Её интендант Сычев купил под неё землю в городской управе, за короткое время построил дом, ныне общежитие мальчиков. Впоследствии земская управа выкупила усадьбу с домом у Сычева и сразу же начала строить новый дом для школы садоводства с тремя классами, залом, квартирой для заведующего школы (это здание школы садоводства было сожжено немцами зажигательной бомбой в 1941 году).

Брокгауз и Ефрон описывают Борзну в начале XX века: «В городе Борзна 8582 жителей, домов 1569, церквей православных 4. Город очень бедный: магазинов 10, лавок 70, каменных домов 2; маслобойни и кожевенные заводы, разведение табака; городской земли 720 десятин. Число лиц, владеющих недвижимостью — 1248. Городские доходы 1750 рублей. Пригородные села Конешевка и Чесноковка имеют 1267 чел. жителей, которое присоединены к городскому. Несмотря на значительную древность и удобное положение, город Борзна не развивается ни в промышленно-заводском или торговом отношении, ни по росту населения».

XX век Борзна встретила как провинциальный городок со своими событиями местного значения. Однако не обошли её события революции 1905—1907 годов. В 1905 году на борьбу за улучшение условий учёбы, жизни и работы поднялись слушатели школы садоводства, огородничества и пчеловодства. Но их выступление было подавлено, руководители преданы суду и сосланы в Сибирь.

С 1908 по 1914 год уездное земство способствовало строительству в Борзне народного дома и амбулатории, сооружению тротуаров, освещению улиц, открытию городского общественного банка, созданию телефонной сети. В 1912 году на территории школы садоводства был построен дом для земской управы и заседаний мировых судей (после установления советской власти этот дом стал главным учебным корпусом совхоза-техникума). В доме, где теперь размещаются квартиры преподавателей, до революции была земская библиотека и земская касса мелкого кредитования. В 1913 году в доме, где сейчас расположен историко-краеведческий музей, была построена телефонная станция. В 1915 году для нужд земства был приобретен первый в городе автомобиль.

Новейшая история

Февральская революция, октябрьские события 1917 года надолго изменили патриархальный уклад жизни городка.

Советскую власть в Борзне установлено 4 (17) января 1918 года, когда большевистская армия Михаила Муравьева, направляясь на Киев, захватила Борзну. Однако после заключения Брестского мира и договоренности с немецким и австрийским правительствами об освобождении Украины от большевиков в течение марта -апреля немецко-австрийские войска заняли Левобережную Украину. Борзну также занял отряд немецких войск.

Сформированный при гетмане Скоропадском 29-й Борзенский пехотный полк армии Украинской державы, который входил в состав 10-й пехотной дивизии, участвовал в боях с немцами и большевиками на Черниговщине и Полтавщине как минимум до антигетманского восстания.

В начале января 1919 года наступление на Левобережную Украину начала Украинская советская армия Антонова-Овсеенко. В первой декаде января Борзну заняли 2-й Таращанский полк 1-й дивизии 1-й армии Украинского фронта РККА, возглавляемой Иваном Локотошем и Прилуцко-Борзенский военно-революционный отряд Петра Ковтуна.

Борзнянцы без энтузиазма приняли большевистские «реформы» и как могли противостояли оккупации. В марте 1919 года крестьяне Борзенского, Нежинского и Конотопского уездов подняли восстание против большевиков спровоцированное реквизициями хлеба, которое было жестоко подавлено. Тогдашняя газета отмечала, что «везде, где проходят красноармейцы, происходят погромы… А 8 марта, когда первый и третий Таращанский полки отказались идти на фронт против Директории, их окружили московские полки, обезоружили, расстреляли каждого десятого и после этого снова послали на фронт».

Очередной раз Борзна «перешла из рук в руки», на этот раз уже деникинцам генерала Бредова, когда Добровольческая армия Деникина начала поход на Москву. В конце августа 1919 года войска 5-го кавалерийского корпуса генерала Юзефовича захватили Конотоп и Бахмач.

В ночь на 10 сентября «добровольцы» конно-гвардейского отряда ротмистра Будды-Жемчужникова совершили в Борзне еврейский погром. Минимум двадцать четыре борзнянских евреев были убиты (из них пять стариков), а их дома сожжены, имущество разграблено. Казаки безжалостно издевались над евреями, а затем рубили людей саблями, перед этим обобрав их до нитки. Не жалели ни детей 12-13 лет, ни стариков. По свидетельствам очевидцев, более 100 женщин и девушек были изнасилованы. Убытки еврейской общины города от погрома и поджогов составили до 25 млн рублей. Тогдашние киевские газеты информировали: «Во время погрома в Борзне было убито много евреев … Женщин, молодых и старых, насиловали прямо на улице. Те евреи, которым удалось выжить, прятались в лесах и болотах». Местное коренное население, как свидетельствовал председатель Совета Борзенской еврейской общины Яков Расновский, с возмущением восприняло действия захватчиков, и не только не участвовал в погроме, а способствовало спасению имущества от разграбления и давало приют затравленным евреям.

Восстановление буржуазно-помещичьих порядков, антиукраинская политика, репрессии, еврейские погромы привели к возникновению на Борзнянщине массового повстанческо-партизанского движения, направленного против деникинской диктатуры. Однако партизанские отряды имели разную политическую ориентацию, причем достаточно широкого спектра — от советских и петлюровских формирований — до политически неопределенных так называемых партизан-«безвладников».

Крах общего наступления армии Деникина на Москву привел не только к тотальному отступления белых, но и к перелому во всей Гражданской войне. В середине октября 1919 года началось контрнаступление Южного фронта Красной армии. На левом « Украинском» участке белогвардейского фронта в конце октября началось наступление 12-й советской армии на Черниговщине. Третий раз, и уже окончательно в Борзне советская власть установлена 5 ноября 1919 года: белые, сдав Чернигов (7 ноября) и Бахмач (18 ноября), отошли на линию Конотоп — Глухов. Но до установлению "твердой и образцовой " власти советов на Борзнянщине было ещё далеко. Партизанские отряды продолжали активно действовать. Секретный отдел ВЧК докладывал в Москву в мае 1920 года: «Весь Борзенского уезд, за исключением нескольких сел, носит самостийныцкий характер, представляет благоприятную почву для петлюровской агитации и ждет прихода петлюровцев». «В Борзенском районе Черниговской губернии оперирует банда из 250 человек под руководством петлюровских офицеров», — содержала информацию агентурная сводка оперативного отдела Киевского военного округа от 22 мая 1921 года. Повстанческие отряды активно противодействовали политике «раскулачивания». На Борзенщине ещё долго действовали банды Хруща и Степана Несукая. Особенно новую власть донимал отряд Несукая, действовавший в Борзнянском, Сосницком и Конотопском районах вплоть до 1924 года.

Во второй половине 1920-х в Борзне начался процесс послевоенного восстановления. В поселке заработала электростанция, открылись педагогические курсы, детская художественная студия, народный дом, две библиотеки, изба-читальня и т. п. С октября 1931 года в Борзне выпускается районная газета «Колхозник Борзенщины» (укр. «Колгоспник Борзенщини», ныне — «Вісті Борзнянщини»).

Страшным молохом упал на борзнянцев голодомор 1932—1933 годов. Горожане, как «срывники хлебозаготовки», постановлением бюро Борзенского райкома КП(б)У от 25 ноября 1932 года были занесены на «черную доску». А уже 15 марта 1933 года Борзна и Шаповаловка были официально отнесены к «наиболее пораженным пищевыми трудностями» населенным пунктам Черниговщины. Жизнь пригородных колхозников было нищенской. 15 марта 1933 года райотдел ГПУ тайной депешей докладывал руководству, что в Борзне и Шаповаловке голодают «колхозных семей — 5, индивидуальных — 35, всего — 300 человек». В докладной записке облотдела ГПУ обкома КП(б)У сообщалось: «В поселке Борзна голодает 20 семей бедняков членов колхоза „Червона Зирка“, которые имеют много нетрудоспособных … В селе Шаповаловка 15 бедняцких семей, членов колхоза „Переможець“, голодающих две семьи опухли от голода».

В 1932—1933 годах умершими от голода официально зарегистрированы по меньшей мере 12 жителей самой Борзны (вместе с Забеловщиной), 2 — Великой Загоровки, 17 — Оленовки, 16 — Шаповаловки. Важной особенностью голодомора на Борзнянщине является факт голода не только среди крестьян, но и среди рабочих и служащих. Из-за голода в 1933 году был сорван учебный процесс в школах.

Многие из борзнянцев пытались спастись от голода в других районах России и Белоруссии, хотя выезд крестьян был официально запрещен и отслеживался органами ГПУ; значительная их часть подалась также в Донбасс.

Не успели оправиться от голода, как началась Вторая мировая война. В конце августа 1941 года, в ходе битвы за Киев, немецкая 2-я танковая группа генерала Гудериана начала наступление против войск Юго-Западного фронта генерал-полковника Кирпоноса в направлении на Конотоп с целью форсировать Десну и выйти в глубокий тыл Юго-Западного фронта. Им противостояла 21-я армия под командованием генерал-лейтенанта В. И. Кузнецова. Штаб армии находился в Борзне. В первых числах сентября здесь развернулись ожесточенные бои. 5 сентября Кузнецов отдал приказ на отвод войск армии на южный берег Десны, но меры были приняты уже слишком поздно. 10 сентября противник силами танковой дивизии СС «Райх», 1-й конной дивизии, 293-й, 112-й, 45-й и 131-й пехотных дивизий прорвал фронт на участке Конотоп — Бахмач и зашёл в тыл армии. 11 сентября 1941 года 219-я стрелковая дивизия, войска которой защищали Борзну, вынуждена была покинуть город и отступить в направлении Оленовки. Ночью, после скоротечного боя, немцы вошли в город. Павшие защитники Борзны были похоронены местными жителями в двух братских могилах на городском кладбище и рядом со школой. Позже, после войны, на месте захоронения был заложен Школьный парк и воздвигнут монумент Защитникам города.

Тяжелые потери понесла Борзна во время оккупации — 179 её жителей были вывезены в Германию, а 126 были расстреляны немецкими захватчиками у села Шаповаловка. Больше всего пострадали евреи, которых в Борзне оставалось около 110 человек. Ночью 18 января 1942 года солдаты и полицаи согнали всех борзнянский евреев и погнали в сторону Шаповаловки. В ту ночь в противотанковом рву было расстреляно 104 еврея. Лишь немногие, кто смог скрыться у соседей, пережил эту страшную резню. С октября 1942 по сентябрь 1943 военные преступления и бесчинства на Борзнянщине осуществляли военнослужащие венгерской 105-й легкой дивизии из состава Восточной оккупационной группы войск по указаниям командующего группой генерал-лейтенанта Золтана Иоганна Алдя-Папа.

В период оккупации в городе действовала подпольная комсомольская организация, которая поддерживала связь с партизанским отрядом.

26 августа 1943 года началась Чернигово-Припятская наступательная операция советских войск Центрального фронта генерал-полковника Рокоссовского, целью которой было нанести главный удар силами 2-й танковой, 65-й и частью сил 48-й и 60- армий на Новгород-Северском направлении, вспомогательный удар — силами 60-й армии на Конотопском направлении, разгромить войска противника и выйти на среднее течение Днепра. В начале сентября войска 60-й армии генерал-лейтенанта Черняховского, сходу форсировав Сейм, начали наступление вдоль железной дороги Конотоп — Бахмач — Нежин и левого берега Десны. На Борзнянском направлении наступление велось с плацдарма в районе Новых Млинов силами 322-й стрелковой дивизии 17-го гвардейского стрелкового корпуса (командир — полковник Лащенко Петр Николаевич). В ходе стремительного наступления к концу дня 7 сентября 1943 года Борзна была освобождена от немецких захватчиков. Однако на следующие сутки немцы перешли в контрнаступление со стороны Ильинцев и Мавошино. Ожесточенные бои на западных окраинах Борзны продолжались до 12 сентября. При освобождении Борзны погибли девять советских солдат, которые были похоронены на центральной площади города.

На фронтах Великой Отечественной войны погибли 562 борзнянца. В 1975 году в центре города был установлен памятник павшим землякам, на гранитных плитах которого высечены имена всех погибших земляков.

Во время войны и в послевоенный период на Борзнянщине действовала группа ОУН так называемой «Конотопской округи», а в 1947—1949 годах в Борзне — молодёжная подпольная группа под руководством Василия Теребуна из Кинашевки. В неё входили четыре члена и восемь «сочувствующих». Члены организации пропагандировали идеи образования независимой Украины, знакомили молодёжь Борзны и прилежащих сел с антисоветскими прокламациями и подпольной литературой, а в ночь с 6 на 7 ноября 1948 года (канун годовщины Октябрьской революции) распространили в Борзне листовки, «направленные на срыв мероприятий советской власти».

Согласно административно-территориального деления СССР до 1966 года Борзна значилась поселком. В 1966 году она получила статус города. 26 августа 1966 года Борзна отнесена к категории городов районного подчинения.

Сразу после освобождения Борзны возобновила работу МТС. Позже на реке Борзенке построили дамбу с гидроелектрогенератором. Гидроэлектростанция питала электроэнергией не только Борзну, а и близлежащие села.

Однако ещё долго дома борзнянцев отапливались дровами и торфом, а воду брали из колодцев.

В 1970-х годах борзнянцев подключили к центральному водоснабжению, в 1980-х провели газ.

В конце 1980-х годов в Борзне работали объединения «Райсельхозтехника», филиал одного из киевских номерных радиозаводов, кирпичный завод, завод продтоваров, хлебозавод, молокозавод, совхоз-техникум, две средние школы и школа-интернат.

После экономического спада 1990-х годов экономика Борзны возрождается. В городе работают более десятка сельскохозяйственных и промышленных предприятий. Развита сеть учреждений социальной сферы.

В 1996 году в Борзне открылся после реконструкции музей-усадьба народного художника Украины Александра Саенко, который функционирует сегодня не только как музей художника, но и как центр сохранения, приумножения и распространения истории, культуры и традиций Борзнянщины. Ежегодно здесь проводятся встречи с известными людьми — уроженцами Борзны проживающими за пределами Черниговской области и Украины, а также со славными земляками, живущими здесь сейчас и своим трудом и общественной деятельностью делающими заметный вклад в развитие истории и традиций родного края.

В 2002 году открыт историко-мемориальный музей-заповедник Пантелеймона Кулиша на хуторе Мотроновка, где прежде проживал этот выдающийся писатель и этнограф.

Последние годы в городе восстановлен Свято-Николаевский храм, возрождаются из запустения Свято-Васильевский храм и церковь Рождества Христова.

В городе работают сельскохозяйственный техникум, гимназия, школа-интернат.

Образование

В Борзне работают Государственный сельскохозяйственный техникум, гимназия имени Пантелеймона Кулиша, школа-интернат, общеобразовательная школа I—III степеней, 3 общеобразовательные школы I степени, 2 детских сада, дом детского и юношеского творчества, детско-юношеская спортивная школа.

Средние учебные заведения:

• Борзнянский государственный сельскохозяйственный техникум (г. Борзна, ул. О. Десняка, 23). Основан в 1898 году. На дневном отделении, на основе полного и базового среднего образования, осуществляется подготовка специалистов пяти профилей: бухгалтерский учёт, агрономия, пчеловодство, организация и технология ведения фермерского хозяйства и хранение, консервирование и переработка плодов и овощей на отделениях агрономии и пчеловодства. На заочном отделении готовят младших специалистов по пчеловодству и бухгалтерском учёте. На базе техникума функционирует учебно-консультационный пункт Сумского национального аграрного университета.
• Гимназия имени Пантелеймона Кулиша (г. Борзна, ул. Б. Хмельницкого, 1). Гимназия готовит выпускников с углубленным изучением предметов математического и гуманитарного направлений. Гимназия расположена в историческом здании в котором с 1912 года действовало Выше начальное училище (1824—1912 — уездное училище).
• Борзнянская общеобразовательная школа № 1 (ООШ I—III ступеней, г. Борзна, ул. Ул. Б. Хмельницкого, 3).
• Борзнянская общеобразовательная школа-интернат (ООШ I—III ступеней, г. Борзна, ул. Красносельского, 3).

Интересные факты

• Князь И. М. Долгоруков начинает своё стихотворение «Остолопову» 1817 года (ответ на стихи Н. Ф. Остолопова) следующими строками:

Есть город на Руси по имени Борзна, В котором не найдешь ни сливок, ни вина; Однако ж иногда почтовы эстафеты Привозят и сюда журналы и газеты. Хоть нечем живота со вкусом накормить, По крайности есть чем головушку вскружить.

Персоналии

• Забила, Виктор Николаевич (1808—1869) — украинский поэт XIX века.
• Саенко, Александр Ферапонтович 1899—1985) — украинский художник, народный художник Украинской ССР. По инициативе ЮНЕСКО имя А. Ф. Саенко внесено в список выдающихся деятелей культуры мира.
• Семён Палий (1640-е — 1710) — полковник белоцерковецкий, руководитель национально-освободительной войны украинского народа.
• Олейник, Анатолий Андреевич (1902—1936) — украинский поэт.
• Плющ, Иван Степанович (род. 1941) — украинский политический деятель.
• Полуботок, Павел Леонтьевич (1660—1724) — наказной гетман Украины (1722—1724) после смерти Ивана Скоропадского, черниговский полковник. С мая 1723 заключён в Петропавловской крепости.
• Окрейц, Станислав Станиславович (1836—1922) — русский писатель, издатель.

Галерея

'

Рождественская церковь конец ХІХ — начало ХХ вв.	Свято-Николаевская церковь середина ХVІІІ в., колокольня — ХІХ в.	Васильевская церковь начало ХХ в. (?)	Историко-мемориальный комплекс «Ганнына пустынь»

Ссылки

• [borzna-rada.ucoz.ua/ Официальный веб-портал Борзнянской городского совета]
• [cult.gov.ua/blog/1-0-4 Борзна на сайте управления культуры и туризма Черниговской облгосадминистрации]
• [gska2.rada.gov.ua/pls/z7502/A005?rdat1=29.09.2007&rf7571=39675 Борзна на веб-сайте Верховной Рады Украины]

Отрывок, характеризующий Борзна

Благотворительность и та не принесла желаемых результатов. Фальшивые ассигнации и нефальшивые наполняли Москву и не имели цены. Для французов, собиравших добычу, нужно было только золото. Не только фальшивые ассигнации, которые Наполеон так милостиво раздавал несчастным, не имели цены, но серебро отдавалось ниже своей стоимости за золото.
Но самое поразительное явление недействительности высших распоряжений в то время было старание Наполеона остановить грабежи и восстановить дисциплину.
Вот что доносили чины армии.
«Грабежи продолжаются в городе, несмотря на повеление прекратить их. Порядок еще не восстановлен, и нет ни одного купца, отправляющего торговлю законным образом. Только маркитанты позволяют себе продавать, да и то награбленные вещи».
«La partie de mon arrondissement continue a etre en proie au pillage des soldats du 3 corps, qui, non contents d'arracher aux malheureux refugies dans des souterrains le peu qui leur reste, ont meme la ferocite de les blesser a coups de sabre, comme j'en ai vu plusieurs exemples».
«Rien de nouveau outre que les soldats se permettent de voler et de piller. Le 9 octobre».
«Le vol et le pillage continuent. Il y a une bande de voleurs dans notre district qu'il faudra faire arreter par de fortes gardes. Le 11 octobre».
[«Часть моего округа продолжает подвергаться грабежу солдат 3 го корпуса, которые не довольствуются тем, что отнимают скудное достояние несчастных жителей, попрятавшихся в подвалы, но еще и с жестокостию наносят им раны саблями, как я сам много раз видел».
«Ничего нового, только что солдаты позволяют себе грабить и воровать. 9 октября».
«Воровство и грабеж продолжаются. Существует шайка воров в нашем участке, которую надо будет остановить сильными мерами. 11 октября».]
«Император чрезвычайно недоволен, что, несмотря на строгие повеления остановить грабеж, только и видны отряды гвардейских мародеров, возвращающиеся в Кремль. В старой гвардии беспорядки и грабеж сильнее, нежели когда либо, возобновились вчера, в последнюю ночь и сегодня. С соболезнованием видит император, что отборные солдаты, назначенные охранять его особу, долженствующие подавать пример подчиненности, до такой степени простирают ослушание, что разбивают погреба и магазины, заготовленные для армии. Другие унизились до того, что не слушали часовых и караульных офицеров, ругали их и били».
«Le grand marechal du palais se plaint vivement, – писал губернатор, – que malgre les defenses reiterees, les soldats continuent a faire leurs besoins dans toutes les cours et meme jusque sous les fenetres de l'Empereur».
[«Обер церемониймейстер дворца сильно жалуется на то, что, несмотря на все запрещения, солдаты продолжают ходить на час во всех дворах и даже под окнами императора».]
Войско это, как распущенное стадо, топча под ногами тот корм, который мог бы спасти его от голодной смерти, распадалось и гибло с каждым днем лишнего пребывания в Москве.
Но оно не двигалось.
Оно побежало только тогда, когда его вдруг охватил панический страх, произведенный перехватами обозов по Смоленской дороге и Тарутинским сражением. Это же самое известие о Тарутинском сражении, неожиданно на смотру полученное Наполеоном, вызвало в нем желание наказать русских, как говорит Тьер, и он отдал приказание о выступлении, которого требовало все войско.
Убегая из Москвы, люди этого войска захватили с собой все, что было награблено. Наполеон тоже увозил с собой свой собственный tresor [сокровище]. Увидав обоз, загромождавший армию. Наполеон ужаснулся (как говорит Тьер). Но он, с своей опытностью войны, не велел сжечь всо лишние повозки, как он это сделал с повозками маршала, подходя к Москве, но он посмотрел на эти коляски и кареты, в которых ехали солдаты, и сказал, что это очень хорошо, что экипажи эти употребятся для провианта, больных и раненых.
Положение всего войска было подобно положению раненого животного, чувствующего свою погибель и не знающего, что оно делает. Изучать искусные маневры Наполеона и его войска и его цели со времени вступления в Москву и до уничтожения этого войска – все равно, что изучать значение предсмертных прыжков и судорог смертельно раненного животного. Очень часто раненое животное, заслышав шорох, бросается на выстрел на охотника, бежит вперед, назад и само ускоряет свой конец. То же самое делал Наполеон под давлением всего его войска. Шорох Тарутинского сражения спугнул зверя, и он бросился вперед на выстрел, добежал до охотника, вернулся назад, опять вперед, опять назад и, наконец, как всякий зверь, побежал назад, по самому невыгодному, опасному пути, но по знакомому, старому следу.
Наполеон, представляющийся нам руководителем всего этого движения (как диким представлялась фигура, вырезанная на носу корабля, силою, руководящею корабль), Наполеон во все это время своей деятельности был подобен ребенку, который, держась за тесемочки, привязанные внутри кареты, воображает, что он правит.


6 го октября, рано утром, Пьер вышел из балагана и, вернувшись назад, остановился у двери, играя с длинной, на коротких кривых ножках, лиловой собачонкой, вертевшейся около него. Собачонка эта жила у них в балагане, ночуя с Каратаевым, но иногда ходила куда то в город и опять возвращалась. Она, вероятно, никогда никому не принадлежала, и теперь она была ничья и не имела никакого названия. Французы звали ее Азор, солдат сказочник звал ее Фемгалкой, Каратаев и другие звали ее Серый, иногда Вислый. Непринадлежание ее никому и отсутствие имени и даже породы, даже определенного цвета, казалось, нисколько не затрудняло лиловую собачонку. Пушной хвост панашем твердо и кругло стоял кверху, кривые ноги служили ей так хорошо, что часто она, как бы пренебрегая употреблением всех четырех ног, поднимала грациозно одну заднюю и очень ловко и скоро бежала на трех лапах. Все для нее было предметом удовольствия. То, взвизгивая от радости, она валялась на спине, то грелась на солнце с задумчивым и значительным видом, то резвилась, играя с щепкой или соломинкой.
Одеяние Пьера теперь состояло из грязной продранной рубашки, единственном остатке его прежнего платья, солдатских порток, завязанных для тепла веревочками на щиколках по совету Каратаева, из кафтана и мужицкой шапки. Пьер очень изменился физически в это время. Он не казался уже толст, хотя и имел все тот же вид крупности и силы, наследственной в их породе. Борода и усы обросли нижнюю часть лица; отросшие, спутанные волосы на голове, наполненные вшами, курчавились теперь шапкою. Выражение глаз было твердое, спокойное и оживленно готовое, такое, какого никогда не имел прежде взгляд Пьера. Прежняя его распущенность, выражавшаяся и во взгляде, заменилась теперь энергической, готовой на деятельность и отпор – подобранностью. Ноги его были босые.
Пьер смотрел то вниз по полю, по которому в нынешнее утро разъездились повозки и верховые, то вдаль за реку, то на собачонку, притворявшуюся, что она не на шутку хочет укусить его, то на свои босые ноги, которые он с удовольствием переставлял в различные положения, пошевеливая грязными, толстыми, большими пальцами. И всякий раз, как он взглядывал на свои босые ноги, на лице его пробегала улыбка оживления и самодовольства. Вид этих босых ног напоминал ему все то, что он пережил и понял за это время, и воспоминание это было ему приятно.
Погода уже несколько дней стояла тихая, ясная, с легкими заморозками по утрам – так называемое бабье лето.
В воздухе, на солнце, было тепло, и тепло это с крепительной свежестью утреннего заморозка, еще чувствовавшегося в воздухе, было особенно приятно.
На всем, и на дальних и на ближних предметах, лежал тот волшебно хрустальный блеск, который бывает только в эту пору осени. Вдалеке виднелись Воробьевы горы, с деревнею, церковью и большим белым домом. И оголенные деревья, и песок, и камни, и крыши домов, и зеленый шпиль церкви, и углы дальнего белого дома – все это неестественно отчетливо, тончайшими линиями вырезалось в прозрачном воздухе. Вблизи виднелись знакомые развалины полуобгорелого барского дома, занимаемого французами, с темно зелеными еще кустами сирени, росшими по ограде. И даже этот разваленный и загаженный дом, отталкивающий своим безобразием в пасмурную погоду, теперь, в ярком, неподвижном блеске, казался чем то успокоительно прекрасным.
Французский капрал, по домашнему расстегнутый, в колпаке, с коротенькой трубкой в зубах, вышел из за угла балагана и, дружески подмигнув, подошел к Пьеру.
– Quel soleil, hein, monsieur Kiril? (так звали Пьера все французы). On dirait le printemps. [Каково солнце, а, господин Кирил? Точно весна.] – И капрал прислонился к двери и предложил Пьеру трубку, несмотря на то, что всегда он ее предлагал и всегда Пьер отказывался.
– Si l'on marchait par un temps comme celui la… [В такую бы погоду в поход идти…] – начал он.
Пьер расспросил его, что слышно о выступлении, и капрал рассказал, что почти все войска выступают и что нынче должен быть приказ и о пленных. В балагане, в котором был Пьер, один из солдат, Соколов, был при смерти болен, и Пьер сказал капралу, что надо распорядиться этим солдатом. Капрал сказал, что Пьер может быть спокоен, что на это есть подвижной и постоянный госпитали, и что о больных будет распоряжение, и что вообще все, что только может случиться, все предвидено начальством.
– Et puis, monsieur Kiril, vous n'avez qu'a dire un mot au capitaine, vous savez. Oh, c'est un… qui n'oublie jamais rien. Dites au capitaine quand il fera sa tournee, il fera tout pour vous… [И потом, господин Кирил, вам стоит сказать слово капитану, вы знаете… Это такой… ничего не забывает. Скажите капитану, когда он будет делать обход; он все для вас сделает…]
Капитан, про которого говорил капрал, почасту и подолгу беседовал с Пьером и оказывал ему всякого рода снисхождения.
– Vois tu, St. Thomas, qu'il me disait l'autre jour: Kiril c'est un homme qui a de l'instruction, qui parle francais; c'est un seigneur russe, qui a eu des malheurs, mais c'est un homme. Et il s'y entend le… S'il demande quelque chose, qu'il me dise, il n'y a pas de refus. Quand on a fait ses etudes, voyez vous, on aime l'instruction et les gens comme il faut. C'est pour vous, que je dis cela, monsieur Kiril. Dans l'affaire de l'autre jour si ce n'etait grace a vous, ca aurait fini mal. [Вот, клянусь святым Фомою, он мне говорил однажды: Кирил – это человек образованный, говорит по французски; это русский барин, с которым случилось несчастие, но он человек. Он знает толк… Если ему что нужно, отказа нет. Когда учился кой чему, то любишь просвещение и людей благовоспитанных. Это я про вас говорю, господин Кирил. Намедни, если бы не вы, то худо бы кончилось.]
И, поболтав еще несколько времени, капрал ушел. (Дело, случившееся намедни, о котором упоминал капрал, была драка между пленными и французами, в которой Пьеру удалось усмирить своих товарищей.) Несколько человек пленных слушали разговор Пьера с капралом и тотчас же стали спрашивать, что он сказал. В то время как Пьер рассказывал своим товарищам то, что капрал сказал о выступлении, к двери балагана подошел худощавый, желтый и оборванный французский солдат. Быстрым и робким движением приподняв пальцы ко лбу в знак поклона, он обратился к Пьеру и спросил его, в этом ли балагане солдат Platoche, которому он отдал шить рубаху.
С неделю тому назад французы получили сапожный товар и полотно и роздали шить сапоги и рубахи пленным солдатам.
– Готово, готово, соколик! – сказал Каратаев, выходя с аккуратно сложенной рубахой.
Каратаев, по случаю тепла и для удобства работы, был в одних портках и в черной, как земля, продранной рубашке. Волоса его, как это делают мастеровые, были обвязаны мочалочкой, и круглое лицо его казалось еще круглее и миловиднее.
– Уговорец – делу родной братец. Как сказал к пятнице, так и сделал, – говорил Платон, улыбаясь и развертывая сшитую им рубашку.
Француз беспокойно оглянулся и, как будто преодолев сомнение, быстро скинул мундир и надел рубаху. Под мундиром на французе не было рубахи, а на голое, желтое, худое тело был надет длинный, засаленный, шелковый с цветочками жилет. Француз, видимо, боялся, чтобы пленные, смотревшие на него, не засмеялись, и поспешно сунул голову в рубашку. Никто из пленных не сказал ни слова.
– Вишь, в самый раз, – приговаривал Платон, обдергивая рубаху. Француз, просунув голову и руки, не поднимая глаз, оглядывал на себе рубашку и рассматривал шов.
– Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента настоящего нет; а сказано: без снасти и вша не убьешь, – говорил Платон, кругло улыбаясь и, видимо, сам радуясь на свою работу.
– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.


Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал другую мысль – о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота, свобода – теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие удовлетворения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта то свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможность занятия.
Все мечтания Пьера теперь стремились к тому времени, когда он будет свободен. А между тем впоследствии и во всю свою жизнь Пьер с восторгом думал и говорил об этом месяце плена, о тех невозвратимых, сильных и радостных ощущениях и, главное, о том полном душевном спокойствии, о совершенной внутренней свободе, которые он испытывал только в это время.
Когда он в первый день, встав рано утром, вышел на заре из балагана и увидал сначала темные купола, кресты Ново Девичьего монастыря, увидал морозную росу на пыльной траве, увидал холмы Воробьевых гор и извивающийся над рекою и скрывающийся в лиловой дали лесистый берег, когда ощутил прикосновение свежего воздуха и услыхал звуки летевших из Москвы через поле галок и когда потом вдруг брызнуло светом с востока и торжественно выплыл край солнца из за тучи, и купола, и кресты, и роса, и даль, и река, все заиграло в радостном свете, – Пьер почувствовал новое, не испытанное им чувство радости и крепости жизни.
И чувство это не только не покидало его во все время плена, но, напротив, возрастало в нем по мере того, как увеличивались трудности его положения.
Чувство это готовности на все, нравственной подобранности еще более поддерживалось в Пьере тем высоким мнением, которое, вскоре по его вступлении в балаган, установилось о нем между его товарищами. Пьер с своим знанием языков, с тем уважением, которое ему оказывали французы, с своей простотой, отдававший все, что у него просили (он получал офицерские три рубля в неделю), с своей силой, которую он показал солдатам, вдавливая гвозди в стену балагана, с кротостью, которую он выказывал в обращении с товарищами, с своей непонятной для них способностью сидеть неподвижно и, ничего не делая, думать, представлялся солдатам несколько таинственным и высшим существом. Те самые свойства его, которые в том свете, в котором он жил прежде, были для него если не вредны, то стеснительны – его сила, пренебрежение к удобствам жизни, рассеянность, простота, – здесь, между этими людьми, давали ему положение почти героя. И Пьер чувствовал, что этот взгляд обязывал его.


В ночь с 6 го на 7 е октября началось движение выступавших французов: ломались кухни, балаганы, укладывались повозки и двигались войска и обозы.
В семь часов утра конвой французов, в походной форме, в киверах, с ружьями, ранцами и огромными мешками, стоял перед балаганами, и французский оживленный говор, пересыпаемый ругательствами, перекатывался по всей линии.
В балагане все были готовы, одеты, подпоясаны, обуты и ждали только приказания выходить. Больной солдат Соколов, бледный, худой, с синими кругами вокруг глаз, один, не обутый и не одетый, сидел на своем месте и выкатившимися от худобы глазами вопросительно смотрел на не обращавших на него внимания товарищей и негромко и равномерно стонал. Видимо, не столько страдания – он был болен кровавым поносом, – сколько страх и горе оставаться одному заставляли его стонать.
Пьер, обутый в башмаки, сшитые для него Каратаевым из цибика, который принес француз для подшивки себе подошв, подпоясанный веревкою, подошел к больному и присел перед ним на корточки.
– Что ж, Соколов, они ведь не совсем уходят! У них тут гошпиталь. Может, тебе еще лучше нашего будет, – сказал Пьер.
– О господи! О смерть моя! О господи! – громче застонал солдат.
– Да я сейчас еще спрошу их, – сказал Пьер и, поднявшись, пошел к двери балагана. В то время как Пьер подходил к двери, снаружи подходил с двумя солдатами тот капрал, который вчера угощал Пьера трубкой. И капрал и солдаты были в походной форме, в ранцах и киверах с застегнутыми чешуями, изменявшими их знакомые лица.
Капрал шел к двери с тем, чтобы, по приказанию начальства, затворить ее. Перед выпуском надо было пересчитать пленных.
– Caporal, que fera t on du malade?.. [Капрал, что с больным делать?..] – начал Пьер; но в ту минуту, как он говорил это, он усумнился, тот ли это знакомый его капрал или другой, неизвестный человек: так непохож был на себя капрал в эту минуту. Кроме того, в ту минуту, как Пьер говорил это, с двух сторон вдруг послышался треск барабанов. Капрал нахмурился на слова Пьера и, проговорив бессмысленное ругательство, захлопнул дверь. В балагане стало полутемно; с двух сторон резко трещали барабаны, заглушая стоны больного.
«Вот оно!.. Опять оно!» – сказал себе Пьер, и невольный холод пробежал по его спине. В измененном лице капрала, в звуке его голоса, в возбуждающем и заглушающем треске барабанов Пьер узнал ту таинственную, безучастную силу, которая заставляла людей против своей воли умерщвлять себе подобных, ту силу, действие которой он видел во время казни. Бояться, стараться избегать этой силы, обращаться с просьбами или увещаниями к людям, которые служили орудиями ее, было бесполезно. Это знал теперь Пьер. Надо было ждать и терпеть. Пьер не подошел больше к больному и не оглянулся на него. Он, молча, нахмурившись, стоял у двери балагана.
Когда двери балагана отворились и пленные, как стадо баранов, давя друг друга, затеснились в выходе, Пьер пробился вперед их и подошел к тому самому капитану, который, по уверению капрала, готов был все сделать для Пьера. Капитан тоже был в походной форме, и из холодного лица его смотрело тоже «оно», которое Пьер узнал в словах капрала и в треске барабанов.
– Filez, filez, [Проходите, проходите.] – приговаривал капитан, строго хмурясь и глядя на толпившихся мимо него пленных. Пьер знал, что его попытка будет напрасна, но подошел к нему.
– Eh bien, qu'est ce qu'il y a? [Ну, что еще?] – холодно оглянувшись, как бы не узнав, сказал офицер. Пьер сказал про больного.
– Il pourra marcher, que diable! – сказал капитан. – Filez, filez, [Он пойдет, черт возьми! Проходите, проходите] – продолжал он приговаривать, не глядя на Пьера.
– Mais non, il est a l'agonie… [Да нет же, он умирает…] – начал было Пьер.
– Voulez vous bien?! [Пойди ты к…] – злобно нахмурившись, крикнул капитан.
Драм да да дам, дам, дам, трещали барабаны. И Пьер понял, что таинственная сила уже вполне овладела этими людьми и что теперь говорить еще что нибудь было бесполезно.
Пленных офицеров отделили от солдат и велели им идти впереди. Офицеров, в числе которых был Пьер, было человек тридцать, солдатов человек триста.
Пленные офицеры, выпущенные из других балаганов, были все чужие, были гораздо лучше одеты, чем Пьер, и смотрели на него, в его обуви, с недоверчивостью и отчужденностью. Недалеко от Пьера шел, видимо, пользующийся общим уважением своих товарищей пленных, толстый майор в казанском халате, подпоясанный полотенцем, с пухлым, желтым, сердитым лицом. Он одну руку с кисетом держал за пазухой, другою опирался на чубук. Майор, пыхтя и отдуваясь, ворчал и сердился на всех за то, что ему казалось, что его толкают и что все торопятся, когда торопиться некуда, все чему то удивляются, когда ни в чем ничего нет удивительного. Другой, маленький худой офицер, со всеми заговаривал, делая предположения о том, куда их ведут теперь и как далеко они успеют пройти нынешний день. Чиновник, в валеных сапогах и комиссариатской форме, забегал с разных сторон и высматривал сгоревшую Москву, громко сообщая свои наблюдения о том, что сгорело и какая была та или эта видневшаяся часть Москвы. Третий офицер, польского происхождения по акценту, спорил с комиссариатским чиновником, доказывая ему, что он ошибался в определении кварталов Москвы.
– О чем спорите? – сердито говорил майор. – Николы ли, Власа ли, все одно; видите, все сгорело, ну и конец… Что толкаетесь то, разве дороги мало, – обратился он сердито к шедшему сзади и вовсе не толкавшему его.
– Ай, ай, ай, что наделали! – слышались, однако, то с той, то с другой стороны голоса пленных, оглядывающих пожарища. – И Замоскворечье то, и Зубово, и в Кремле то, смотрите, половины нет… Да я вам говорил, что все Замоскворечье, вон так и есть.
– Ну, знаете, что сгорело, ну о чем же толковать! – говорил майор.
Проходя через Хамовники (один из немногих несгоревших кварталов Москвы) мимо церкви, вся толпа пленных вдруг пожалась к одной стороне, и послышались восклицания ужаса и омерзения.
– Ишь мерзавцы! То то нехристи! Да мертвый, мертвый и есть… Вымазали чем то.
Пьер тоже подвинулся к церкви, у которой было то, что вызывало восклицания, и смутно увидал что то, прислоненное к ограде церкви. Из слов товарищей, видевших лучше его, он узнал, что это что то был труп человека, поставленный стоймя у ограды и вымазанный в лице сажей…
– Marchez, sacre nom… Filez… trente mille diables… [Иди! иди! Черти! Дьяволы!] – послышались ругательства конвойных, и французские солдаты с новым озлоблением разогнали тесаками толпу пленных, смотревшую на мертвого человека.


По переулкам Хамовников пленные шли одни с своим конвоем и повозками и фурами, принадлежавшими конвойным и ехавшими сзади; но, выйдя к провиантским магазинам, они попали в середину огромного, тесно двигавшегося артиллерийского обоза, перемешанного с частными повозками.
У самого моста все остановились, дожидаясь того, чтобы продвинулись ехавшие впереди. С моста пленным открылись сзади и впереди бесконечные ряды других двигавшихся обозов. Направо, там, где загибалась Калужская дорога мимо Нескучного, пропадая вдали, тянулись бесконечные ряды войск и обозов. Это были вышедшие прежде всех войска корпуса Богарне; назади, по набережной и через Каменный мост, тянулись войска и обозы Нея.
Войска Даву, к которым принадлежали пленные, шли через Крымский брод и уже отчасти вступали в Калужскую улицу. Но обозы так растянулись, что последние обозы Богарне еще не вышли из Москвы в Калужскую улицу, а голова войск Нея уже выходила из Большой Ордынки.
Пройдя Крымский брод, пленные двигались по нескольку шагов и останавливались, и опять двигались, и со всех сторон экипажи и люди все больше и больше стеснялись. Пройдя более часа те несколько сот шагов, которые отделяют мост от Калужской улицы, и дойдя до площади, где сходятся Замоскворецкие улицы с Калужскою, пленные, сжатые в кучу, остановились и несколько часов простояли на этом перекрестке. Со всех сторон слышался неумолкаемый, как шум моря, грохот колес, и топот ног, и неумолкаемые сердитые крики и ругательства. Пьер стоял прижатый к стене обгорелого дома, слушая этот звук, сливавшийся в его воображении с звуками барабана.
Несколько пленных офицеров, чтобы лучше видеть, влезли на стену обгорелого дома, подле которого стоял Пьер.
– Народу то! Эка народу!.. И на пушках то навалили! Смотри: меха… – говорили они. – Вишь, стервецы, награбили… Вон у того то сзади, на телеге… Ведь это – с иконы, ей богу!.. Это немцы, должно быть. И наш мужик, ей богу!.. Ах, подлецы!.. Вишь, навьючился то, насилу идет! Вот те на, дрожки – и те захватили!.. Вишь, уселся на сундуках то. Батюшки!.. Подрались!..
– Так его по морде то, по морде! Этак до вечера не дождешься. Гляди, глядите… а это, верно, самого Наполеона. Видишь, лошади то какие! в вензелях с короной. Это дом складной. Уронил мешок, не видит. Опять подрались… Женщина с ребеночком, и недурна. Да, как же, так тебя и пропустят… Смотри, и конца нет. Девки русские, ей богу, девки! В колясках ведь как покойно уселись!
Опять волна общего любопытства, как и около церкви в Хамовниках, надвинула всех пленных к дороге, и Пьер благодаря своему росту через головы других увидал то, что так привлекло любопытство пленных. В трех колясках, замешавшихся между зарядными ящиками, ехали, тесно сидя друг на друге, разряженные, в ярких цветах, нарумяненные, что то кричащие пискливыми голосами женщины.
С той минуты как Пьер сознал появление таинственной силы, ничто не казалось ему странно или страшно: ни труп, вымазанный для забавы сажей, ни эти женщины, спешившие куда то, ни пожарища Москвы. Все, что видел теперь Пьер, не производило на него почти никакого впечатления – как будто душа его, готовясь к трудной борьбе, отказывалась принимать впечатления, которые могли ослабить ее.
Поезд женщин проехал. За ним тянулись опять телеги, солдаты, фуры, солдаты, палубы, кареты, солдаты, ящики, солдаты, изредка женщины.
Пьер не видал людей отдельно, а видел движение их.
Все эти люди, лошади как будто гнались какой то невидимою силою. Все они, в продолжение часа, во время которого их наблюдал Пьер, выплывали из разных улиц с одним и тем же желанием скорее пройти; все они одинаково, сталкиваясь с другими, начинали сердиться, драться; оскаливались белые зубы, хмурились брови, перебрасывались все одни и те же ругательства, и на всех лицах было одно и то же молодечески решительное и жестоко холодное выражение, которое поутру поразило Пьера при звуке барабана на лице капрала.
Уже перед вечером конвойный начальник собрал свою команду и с криком и спорами втеснился в обозы, и пленные, окруженные со всех сторон, вышли на Калужскую дорогу.
Шли очень скоро, не отдыхая, и остановились только, когда уже солнце стало садиться. Обозы надвинулись одни на других, и люди стали готовиться к ночлегу. Все казались сердиты и недовольны. Долго с разных сторон слышались ругательства, злобные крики и драки. Карета, ехавшая сзади конвойных, надвинулась на повозку конвойных и пробила ее дышлом. Несколько солдат с разных сторон сбежались к повозке; одни били по головам лошадей, запряженных в карете, сворачивая их, другие дрались между собой, и Пьер видел, что одного немца тяжело ранили тесаком в голову.
Казалось, все эти люди испытывали теперь, когда остановились посреди поля в холодных сумерках осеннего вечера, одно и то же чувство неприятного пробуждения от охватившей всех при выходе поспешности и стремительного куда то движения. Остановившись, все как будто поняли, что неизвестно еще, куда идут, и что на этом движении много будет тяжелого и трудного.
С пленными на этом привале конвойные обращались еще хуже, чем при выступлении. На этом привале в первый раз мясная пища пленных была выдана кониною.
От офицеров до последнего солдата было заметно в каждом как будто личное озлобление против каждого из пленных, так неожиданно заменившее прежде дружелюбные отношения.
Озлобление это еще более усилилось, когда при пересчитывании пленных оказалось, что во время суеты, выходя из Москвы, один русский солдат, притворявшийся больным от живота, – бежал. Пьер видел, как француз избил русского солдата за то, что тот отошел далеко от дороги, и слышал, как капитан, его приятель, выговаривал унтер офицеру за побег русского солдата и угрожал ему судом. На отговорку унтер офицера о том, что солдат был болен и не мог идти, офицер сказал, что велено пристреливать тех, кто будет отставать. Пьер чувствовал, что та роковая сила, которая смяла его во время казни и которая была незаметна во время плена, теперь опять овладела его существованием. Ему было страшно; но он чувствовал, как по мере усилий, которые делала роковая сила, чтобы раздавить его, в душе его вырастала и крепла независимая от нее сила жизни.
Пьер поужинал похлебкою из ржаной муки с лошадиным мясом и поговорил с товарищами.
Ни Пьер и никто из товарищей его не говорили ни о том, что они видели в Москве, ни о грубости обращения французов, ни о том распоряжении пристреливать, которое было объявлено им: все были, как бы в отпор ухудшающемуся положению, особенно оживлены и веселы. Говорили о личных воспоминаниях, о смешных сценах, виденных во время похода, и заминали разговоры о настоящем положении.
Солнце давно село. Яркие звезды зажглись кое где по небу; красное, подобное пожару, зарево встающего полного месяца разлилось по краю неба, и огромный красный шар удивительно колебался в сероватой мгле. Становилось светло. Вечер уже кончился, но ночь еще не начиналась. Пьер встал от своих новых товарищей и пошел между костров на другую сторону дороги, где, ему сказали, стояли пленные солдаты. Ему хотелось поговорить с ними. На дороге французский часовой остановил его и велел воротиться.
Пьер вернулся, но не к костру, к товарищам, а к отпряженной повозке, у которой никого не было. Он, поджав ноги и опустив голову, сел на холодную землю у колеса повозки и долго неподвижно сидел, думая. Прошло более часа. Никто не тревожил Пьера. Вдруг он захохотал своим толстым, добродушным смехом так громко, что с разных сторон с удивлением оглянулись люди на этот странный, очевидно, одинокий смех.
– Ха, ха, ха! – смеялся Пьер. И он проговорил вслух сам с собою: – Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня! Меня – мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!.. Ха, ха, ха!.. – смеялся он с выступившими на глаза слезами.
Какой то человек встал и подошел посмотреть, о чем один смеется этот странный большой человек. Пьер перестал смеяться, встал, отошел подальше от любопытного и оглянулся вокруг себя.
Прежде громко шумевший треском костров и говором людей, огромный, нескончаемый бивак затихал; красные огни костров потухали и бледнели. Высоко в светлом небе стоял полный месяц. Леса и поля, невидные прежде вне расположения лагеря, открывались теперь вдали. И еще дальше этих лесов и полей виднелась светлая, колеблющаяся, зовущая в себя бесконечная даль. Пьер взглянул в небо, в глубь уходящих, играющих звезд. «И все это мое, и все это во мне, и все это я! – думал Пьер. – И все это они поймали и посадили в балаган, загороженный досками!» Он улыбнулся и пошел укладываться спать к своим товарищам.


В первых числах октября к Кутузову приезжал еще парламентер с письмом от Наполеона и предложением мира, обманчиво означенным из Москвы, тогда как Наполеон уже был недалеко впереди Кутузова, на старой Калужской дороге. Кутузов отвечал на это письмо так же, как на первое, присланное с Лористоном: он сказал, что о мире речи быть не может.
Вскоре после этого из партизанского отряда Дорохова, ходившего налево от Тарутина, получено донесение о том, что в Фоминском показались войска, что войска эти состоят из дивизии Брусье и что дивизия эта, отделенная от других войск, легко может быть истреблена. Солдаты и офицеры опять требовали деятельности. Штабные генералы, возбужденные воспоминанием о легкости победы под Тарутиным, настаивали у Кутузова об исполнении предложения Дорохова. Кутузов не считал нужным никакого наступления. Вышло среднее, то, что должно было совершиться; послан был в Фоминское небольшой отряд, который должен был атаковать Брусье.
По странной случайности это назначение – самое трудное и самое важное, как оказалось впоследствии, – получил Дохтуров; тот самый скромный, маленький Дохтуров, которого никто не описывал нам составляющим планы сражений, летающим перед полками, кидающим кресты на батареи, и т. п., которого считали и называли нерешительным и непроницательным, но тот самый Дохтуров, которого во время всех войн русских с французами, с Аустерлица и до тринадцатого года, мы находим начальствующим везде, где только положение трудно. В Аустерлице он остается последним у плотины Аугеста, собирая полки, спасая, что можно, когда все бежит и гибнет и ни одного генерала нет в ариергарде. Он, больной в лихорадке, идет в Смоленск с двадцатью тысячами защищать город против всей наполеоновской армии. В Смоленске, едва задремал он на Молоховских воротах, в пароксизме лихорадки, его будит канонада по Смоленску, и Смоленск держится целый день. В Бородинский день, когда убит Багратион и войска нашего левого фланга перебиты в пропорции 9 к 1 и вся сила французской артиллерии направлена туда, – посылается никто другой, а именно нерешительный и непроницательный Дохтуров, и Кутузов торопится поправить свою ошибку, когда он послал было туда другого. И маленький, тихенький Дохтуров едет туда, и Бородино – лучшая слава русского войска. И много героев описано нам в стихах и прозе, но о Дохтурове почти ни слова.
Опять Дохтурова посылают туда в Фоминское и оттуда в Малый Ярославец, в то место, где было последнее сражение с французами, и в то место, с которого, очевидно, уже начинается погибель французов, и опять много гениев и героев описывают нам в этот период кампании, но о Дохтурове ни слова, или очень мало, или сомнительно. Это то умолчание о Дохтурове очевиднее всего доказывает его достоинства.
Естественно, что для человека, не понимающего хода машины, при виде ее действия кажется, что важнейшая часть этой машины есть та щепка, которая случайно попала в нее и, мешая ее ходу, треплется в ней. Человек, не знающий устройства машины, не может понять того, что не эта портящая и мешающая делу щепка, а та маленькая передаточная шестерня, которая неслышно вертится, есть одна из существеннейших частей машины.
10 го октября, в тот самый день, как Дохтуров прошел половину дороги до Фоминского и остановился в деревне Аристове, приготавливаясь в точности исполнить отданное приказание, все французское войско, в своем судорожном движении дойдя до позиции Мюрата, как казалось, для того, чтобы дать сражение, вдруг без причины повернуло влево на новую Калужскую дорогу и стало входить в Фоминское, в котором прежде стоял один Брусье. У Дохтурова под командою в это время были, кроме Дорохова, два небольших отряда Фигнера и Сеславина.
Вечером 11 го октября Сеславин приехал в Аристово к начальству с пойманным пленным французским гвардейцем. Пленный говорил, что войска, вошедшие нынче в Фоминское, составляли авангард всей большой армии, что Наполеон был тут же, что армия вся уже пятый день вышла из Москвы. В тот же вечер дворовый человек, пришедший из Боровска, рассказал, как он видел вступление огромного войска в город. Казаки из отряда Дорохова доносили, что они видели французскую гвардию, шедшую по дороге к Боровску. Из всех этих известий стало очевидно, что там, где думали найти одну дивизию, теперь была вся армия французов, шедшая из Москвы по неожиданному направлению – по старой Калужской дороге. Дохтуров ничего не хотел предпринимать, так как ему не ясно было теперь, в чем состоит его обязанность. Ему велено было атаковать Фоминское. Но в Фоминском прежде был один Брусье, теперь была вся французская армия. Ермолов хотел поступить по своему усмотрению, но Дохтуров настаивал на том, что ему нужно иметь приказание от светлейшего. Решено было послать донесение в штаб.
Для этого избран толковый офицер, Болховитинов, который, кроме письменного донесения, должен был на словах рассказать все дело. В двенадцатом часу ночи Болховитинов, получив конверт и словесное приказание, поскакал, сопутствуемый казаком, с запасными лошадьми в главный штаб.


Ночь была темная, теплая, осенняя. Шел дождик уже четвертый день. Два раза переменив лошадей и в полтора часа проскакав тридцать верст по грязной вязкой дороге, Болховитинов во втором часу ночи был в Леташевке. Слезши у избы, на плетневом заборе которой была вывеска: «Главный штаб», и бросив лошадь, он вошел в темные сени.
– Дежурного генерала скорее! Очень важное! – проговорил он кому то, поднимавшемуся и сопевшему в темноте сеней.
– С вечера нездоровы очень были, третью ночь не спят, – заступнически прошептал денщицкий голос. – Уж вы капитана разбудите сначала.
– Очень важное, от генерала Дохтурова, – сказал Болховитинов, входя в ощупанную им растворенную дверь. Денщик прошел вперед его и стал будить кого то:
– Ваше благородие, ваше благородие – кульер.
– Что, что? от кого? – проговорил чей то сонный голос.
– От Дохтурова и от Алексея Петровича. Наполеон в Фоминском, – сказал Болховитинов, не видя в темноте того, кто спрашивал его, но по звуку голоса предполагая, что это был не Коновницын.
Разбуженный человек зевал и тянулся.
– Будить то мне его не хочется, – сказал он, ощупывая что то. – Больнёшенек! Может, так, слухи.
– Вот донесение, – сказал Болховитинов, – велено сейчас же передать дежурному генералу.
– Постойте, огня зажгу. Куда ты, проклятый, всегда засунешь? – обращаясь к денщику, сказал тянувшийся человек. Это был Щербинин, адъютант Коновницына. – Нашел, нашел, – прибавил он.
Денщик рубил огонь, Щербинин ощупывал подсвечник.
– Ах, мерзкие, – с отвращением сказал он.
При свете искр Болховитинов увидел молодое лицо Щербинина со свечой и в переднем углу еще спящего человека. Это был Коновницын.
Когда сначала синим и потом красным пламенем загорелись серники о трут, Щербинин зажег сальную свечку, с подсвечника которой побежали обгладывавшие ее прусаки, и осмотрел вестника. Болховитинов был весь в грязи и, рукавом обтираясь, размазывал себе лицо.
– Да кто доносит? – сказал Щербинин, взяв конверт.
– Известие верное, – сказал Болховитинов. – И пленные, и казаки, и лазутчики – все единогласно показывают одно и то же.
– Нечего делать, надо будить, – сказал Щербинин, вставая и подходя к человеку в ночном колпаке, укрытому шинелью. – Петр Петрович! – проговорил он. Коновницын не шевелился. – В главный штаб! – проговорил он, улыбнувшись, зная, что эти слова наверное разбудят его. И действительно, голова в ночном колпаке поднялась тотчас же. На красивом, твердом лице Коновницына, с лихорадочно воспаленными щеками, на мгновение оставалось еще выражение далеких от настоящего положения мечтаний сна, но потом вдруг он вздрогнул: лицо его приняло обычно спокойное и твердое выражение.
– Ну, что такое? От кого? – неторопливо, но тотчас же спросил он, мигая от света. Слушая донесение офицера, Коновницын распечатал и прочел. Едва прочтя, он опустил ноги в шерстяных чулках на земляной пол и стал обуваться. Потом снял колпак и, причесав виски, надел фуражку.
– Ты скоро доехал? Пойдем к светлейшему.
Коновницын тотчас понял, что привезенное известие имело большую важность и что нельзя медлить. Хорошо ли, дурно ли это было, он не думал и не спрашивал себя. Его это не интересовало. На все дело войны он смотрел не умом, не рассуждением, а чем то другим. В душе его было глубокое, невысказанное убеждение, что все будет хорошо; но что этому верить не надо, и тем более не надо говорить этого, а надо делать только свое дело. И это свое дело он делал, отдавая ему все свои силы.
Петр Петрович Коновницын, так же как и Дохтуров, только как бы из приличия внесенный в список так называемых героев 12 го года – Барклаев, Раевских, Ермоловых, Платовых, Милорадовичей, так же как и Дохтуров, пользовался репутацией человека весьма ограниченных способностей и сведений, и, так же как и Дохтуров, Коновницын никогда не делал проектов сражений, но всегда находился там, где было труднее всего; спал всегда с раскрытой дверью с тех пор, как был назначен дежурным генералом, приказывая каждому посланному будить себя, всегда во время сраженья был под огнем, так что Кутузов упрекал его за то и боялся посылать, и был так же, как и Дохтуров, одной из тех незаметных шестерен, которые, не треща и не шумя, составляют самую существенную часть машины.
Выходя из избы в сырую, темную ночь, Коновницын нахмурился частью от головной усилившейся боли, частью от неприятной мысли, пришедшей ему в голову о том, как теперь взволнуется все это гнездо штабных, влиятельных людей при этом известии, в особенности Бенигсен, после Тарутина бывший на ножах с Кутузовым; как будут предлагать, спорить, приказывать, отменять. И это предчувствие неприятно ему было, хотя он и знал, что без этого нельзя.