Иван Фёдоров

В Википедии есть статьи о других людях с фамилиями: Фёдоров и Москвитин

Иван Фёдоров
Ива́нъ Ѳе́доровъ
Род деятельности:	печатник
Дата рождения:	начало XVI века
Место рождения:	Великое княжество Московское
Подданство:	Великое княжество Московское
Место смерти:	Львов, Русское воеводство, Речь Посполитая
Дети:	Иван

Святой праведный диакон Иоанн
Рождение	начало XVI века Великое княжество Московское
Почитается	Русская православная старообрядческая церковь
Прославлен	на Освящённом Соборе РПсЦ 2009 года
В лике	Праведный
День памяти	5 декабря (по юлианскому календарю)

Ива́н Фёдоров (также Фёдорович, Москвитин) (около 1520, Русское государство — 5 [15] декабря 1583, Львов, Русское воеводство, Речь Посполитая) — один из первых русских книгопечатников. По традиции часто называется «первым русским книгопечатником». Иван Фёдоров — издатель первой точно датированной печатной книги «Апостол» в Русском царстве, а также основатель типографии в Русском воеводстве Польского королевства.

Имя

Поскольку к XVI веку на восточнославянской территории ещё не установились фамилии в современном понимании, Иван Фёдоров подписывался разными именами. В одних он использовал традиционное для Московской Руси именование по отцу на -ов (сын). В частности, в выходных данных московского Апостола он именуется Ива́нъ Ѳе́доровъ. А в Острожской Библии на двух языках значится, что она напечатана Іоа́нном’ Ѳео́доровым’ сы́ном’ з Мос’квы (др.-греч. τοῦ Ἰωάννου τοῦ Θεοδώρου υἱοῦ ἐκ τῆς μεγάλης Ῥωσίας). В других он использовал отчество на -ович и добавлял к нему прозвище по месту происхождения Ива́нъ Ѳе́доровичь Москви́тинъ, в частности так обозначено в Псалтыре 1570 года. В латинских документах он подписывался Ioannes Fedorowicz Moschus, typographus Græcus et Sclavonicus (Иван Фёдорович Московский (или Московит), печатник греческий и славянский), либо Johannes Theodori Moscus (Иван Фёдоров (сын) Московит).

Существовали и другие варианты: Іоа́ннъ Ѳео́доривичь (в Азбуке 1578 года), Иоа́ннъ Ѳео́доровичъ печатникъ з Москвы̀ (Новый завет 1580 года), Іѡа́ннъ Ѳе́доровичь дру́карь Москви́тинъ (львовское издание Апостола 1574 года). На его надгробии также значится Іоанъ Ѳеодоровичь друкарь Москвитинъ.

Биография

Происхождение

Иван Фёдоров родился между 1510 и 1530 годами. Точных сведений о дате и месте его рождения (равно как и вообще о его роде) нет. Так или иначе, сам Фёдоров писал о Москве как о своём «отечестве и роде» и в переписке добавлял к своему имени «москвитинъ», даже когда уже жил в Великом княжестве Литовском.

Генеалогическая трактовка его типографского знака, тождественного с гербом белорусского шляхетского рода Рагоза, даёт основания предполагать о его связи с этим родом либо по происхождению, либо в результате приписки к гербу «Шренява» — в другом прочтении «Сренява» — так называемым «актом адаптации»; к этому гербу принадлежало несколько десятков белорусских, украинских и польских фамилий. По одной из версий, его род происходил из Петковичей (ныне Дзержинский район, Минская область, Беларусь). Существует гипотеза о его рождении на территории современного Вилейского района Минской области.

По версии Е. Л. Немировского, Иван Фёдоров учился в Краковском университете в 1529—1532 годах — в «промоционной книге» которого есть запись о том, что в 1532 году степени бакалавра был удостоен некто «Johannes Theodori Moscus».

C 1530-х годов, по-видимому, принадлежал к окружению митрополита Макария. Под началом Макария занял в Москве должность диакона в Кремлёвском храме Николы Гостунского.

Московская типография

В 1552 году Иван IV, посоветовавшись с митрополитом Макарием, решил начать книгопечатание; для этой цели начали искать мастеров печатного дела. В этом же году по просьбе Ивана Грозного, из Дании был прислан типограф Ганс Миссингейм или Бокбиндер (дат. Bokbyndere — «переплётчик»), кроме того, из Польши (вероятно, из какой-нибудь русской типографии в польских владениях) выписаны были новые буквы и печатный станок, и печатание началось. 1550-е годы было издано несколько «анонимных», то есть не содержащих никаких выходных данных, изданий (известно по крайней мере семь из них). Где была эта типография — неизвестно, также неизвестно кто был руководителем этой типографии, скорее всего сам Ганс Мессингейм. В послании Ивана Грозного 1556 года новгородским дьякам говорится о мастере печатных книг Маруше Нефедьеве, которого Иван Васильевич послал в Новгород. Маруша должен был привезти в Москву новгородского мастера Васюка Никифорова, который «умеет резати резь всякую». Последний предположительно был гравером первой московской типографии. А сам Маруша, возможно и был руководителем типографии после Ганса Мессингейма. Предполагают также, что в этой типографии работал и Иван Фёдоров в качестве ученика. В 1563 году по приказу Ивана IV в Москве был устроен дом — Печатный двор, который царь щедро обеспечил от своей казны. В нём был напечатан Апостол (книга, 1564).

В Послесловии к московскому «Апостолу» 1564 года, о начале книгопечатания написано следующее:

И сие доиде и царю в слухъ; он же начатъ помышляти, како бы изложити печатныя книги, яко же в грекехъ, и в Венецыи, и во Фрягии, и в прочих языцехъ, дабы впредь святыя книги изложилися праведнѣ. И тако возвѣщает мысль свою пресвященному Макарию, митрополиту всея Русии. Святитель же, слышавъ, зело возрадовася и, Богови благодарение воздавъ, царю глаголаше, яко от Бога извѣщение приемшу и свыше даръ сходящъ. И тако повелѣниемъ благочестиваго царя и великаго князя Ивана Васильевича всея Русии и благословениемъ пресвященнаго Макария митрополита начаша изыскивати мастеръства печатных книгъ в лѣто 61 осмыа тысящи. Въ 30-е лѣто государьства его благовѣрный же царь повелѣ устроити домъ от своея царския казны, идѣ же печатному дѣлу строитися, и нещадно даяше от своихъ царских сокровищъ дѣлателем — Николы Чюдотворца Гостунъского диякону Ивану Фёдорову да Петру Тимофѣеву Мстиславцу на составление печатному дѣлу и къ ихъ упокоению, донде же и на совершение дѣло ихъ изыде. И первѣе начаша печатати сия святыя книги — Дѣяния апостольска, и послания соборная, и святаго апостола Павла послания в лѣто 7070 первое априля въ 19 на память преподобнаго отца Иоана Палеврета, сирѣчь ветхия лавры. Совершени же быша в лѣто 7070 второе марта въ 1 день при архиепископе Афанасие, митрополите всея Росия, в первое лѣто святительства его, въ славу Всемогущия и Живоначалныя Троица, Отца и Сына и святаго Духа, аминь.

Первой печатной книгой, в которой указано имя Ивана Фёдорова (и помогавшего ему Петра Мстиславца), стал «Апостол», работа над которым велась, как указано в послесловии к нему, с 19 апреля 1563 года по 1 марта 1564 года. Это — первая точно датированная печатная русская книга. Издание это как в текстологическом, так и в полиграфическом смысле значительно превосходит предшествовавшие анонимные. На следующий год в типографии Фёдорова вышла его вторая книга, «Часовник».

Всё это происходило на фоне нападок на печатников, о которых мы знаем как со слов самого Фёдорова, так и из несколько более позднего сообщения английского дипломата Джильса Флетчера, утверждающего, что типография была сожжена невежественным духовенством. Сообщение это звучит так: «Будучи сами невеждами во всём, они (русские священники) стараются всеми средствами воспрепятствовать распространению просвещения, как бы опасаясь, чтобы не обнаружилось их собственное невежество и нечестие. (…) Несколько лет тому назад, ещё при покойном царе, привезли из Польши в Москву типографский станок и буквы, и здесь была основана типография с позволения самого царя и к величайшему его удовольствию. Но вскоре дом ночью подожгли, и станок с буквами совершенно сгорел, о чём, как полагают, постаралось духовенство.» Впрочем, некоторые исследователи предполагают, что это сообщение относилось к предыдущей «анонимной» типографии, так как в случае пожара должны были погибнуть шрифты и гравировальные доски, Иван Фёдоров же вывез их в Литву. Так или иначе, вскоре после издания «Часовника» Фёдоров со Мстиславцем уехали в Великое княжество Литовское. Существует предположение, что вражда духовенства против печатников была обусловлена конкуренцией монахов-переписчиков, цены на труд которых сбивала печатная книга.

Существует и иное объяснение отъезда Фёдорова из Москвы. Так, акад. М. Н. Тихомиров подчёркивал, что версия о нападках переписчиков и поджоге «основана только на рассказе Флетчера… Эта легенда… крайне неправдоподобна. Ведь в пожаре должны были погибнуть шрифты и доски для гравюр, а мы знаем, что Иван Фёдоров вывез их… Нигде нет никаких указаний на преследование печатного дела со стороны духовенства. Наоборот, печатные книги выходили по благословению митрополитов Макария и Афанасия. К тому же Флетчер писал… спустя четверть века… по слухам…» М. Н. Тихомиров объясняет увольнение Фёдорова от печатного дела тем, что он, принадлежа к белому духовенству и овдовев, не постригся, согласно действовавшим правилам, в монахи. Вместе с тем посылка его в Заблудов объясняется политической задачей поддержки православия в период перед заключением Люблинской унии и была, по мнению М. Н. Тихомирова, совершена с согласия или даже по указанию Ивана IV. Тихомиров указывает так же на тот факт, что книгопечатание в Москве с отъездом Федорова и Мстиславца не прекратилось: с 1568 года и вплоть до начала XVII в. типографией руководит ученик Ивана Фёдорова Андроник Невежа.

Сам Иван Фёдоров в послесловии к Львовскому Апостолу 1574 года пишет, что ему в Москве пришлось претерпеть очень сильное и частое озлобление по отношению к себе не от царя, а от государственных начальников, священноначальников и учителей, которые завидовали ему, ненавидели его, обвиняли Ивана во многих ересях и хотели уничтожить Божие дело (то есть книгопечатание). Эти люди и выгнали Ивана Фёдорова из его родного Отечества, а Ивану пришлось переселиться в другую страну, в которой он никогда не был. В этой стране Ивана, как он сам пишет, его любезно принял благочестивый король Сигизмунд II Август вместе со своей радою. Иван в частности пишет:

Сия же убо не туне начахъ повѣдати вамъ, но презѣлнаго ради озлобления, часто случающагося нам не от самого того государя, но от многихъ начальникъ, и священноначалникъ, и учитель, которые на насъ зависти ради многия ереси умышляли, хотячи благое въ зло превратити и Божие дѣло в конецъ погубити, яко же обычай есть злонравных, и ненаученых, и неискусных в разумѣ человекъ, ниже грамотическия хитрости навыкше, ниже духовнаго разума исполнени бывше, но туне и всуе слово зло принесоша. Такова бо есть зависть и ненависть, сама себѣ навѣтующи, не разумѣетъ, како ходитъ и о чемъ утвержается. Сия убо насъ от земля, и отечества, и от рода нашего изгна и въ ины страны незнаемы пресели. Егда же оттуду сѣмо преидохом, и по благодати богоначалнаго Исуса Христа, Господа нашего, хотящаго судити вселеннѣй въ правду, въсприяша насъ любезно благочестивый государь Жикгимонтъ Август, кроль польский и великий князь литовъский, руский, пруский, жемотиский, мазовецкий и иных, съ всѣми паны рады своея.

В Литве

В Литве Фёдорова радушно принял гетман Ходкевич, который основал типографию в своём имении Заблудове. Первой книгой, отпечатанной в Заблудовской типографии силами Ивана Фёдорова и Петра Мстиславца, было «Учительное Евангелие» (1568) — сборник бесед и поучений с толкованием евангельских текстов. В 1570 году Иван Фёдоров издал «Псалтырь с Часословцем», широко использовавшуюся также и для обучения грамоте.

Примерно после Люблинской унии (1569 год) Ходкевич состарился, у него началась болезнь головы, он посчитал, что книгопечатание дело ненужное, типографию решил закрыть, а книгопечатникам предложил заняться земледелием.

Для продолжения печатного дела Иван переселился во Львов и здесь Иван Фёдоров решил продолжать начатое, но испытал немалые трудности. Для продолжения книгопечатания нужны были денежные средства. Для этой цели Иван обратился за помощью к богатым русским и греческим купцам, проживающим во Львове; но купцы не помогли Ивану. Помощь оказали отдельные небогатые священники и городские прихожане. Другая сложность была в том, что столярный цех Львова запретил иметь в типографии столяра, столяр был для того, чтобы делать в типографии необходимые работы. Вмешательство городского совета и отзывы краковских типографов помогли в этом деле.

В основанной им типографии Иван напечатал второе издание «Апостола» (1574). Львовское издание «Апостола» содержит в себе также послесловие от самого Ивана Фёдорова, где он рассказывает о гонениях («Не от Государя, но от многих начальник и священоначальник, которые на нас зависти ради многие ереси умышляли»), которые его «…от земли, отечества и рода нашего изгнали в края доселе неведомые». Предпринимательская деятельность первопечатника не была особо успешной: во Львове он снова столкнулся с конкуренцией со стороны переписчиков, которые препятствовали развитию его дела. Продажей книг Иван занимался не только во Львове, но и в Кракове и в Коломые. В Кракове Иван пользовался доверием польского врача Мартина Сенека, при посредничестве которого он получал в кредит бумагу для типографии с Краковской фабрики Лаврентия. В 1579 году типография Фёдорова вместе с 140 книгами была заложена еврею Израилю Якубовичу за 411 польских золотых. Сын Фёдорова остался во Львове и торговал книгами.

Ивана же пригласил к себе Константин Острожский в город Острог, где он напечатал, по поручению князя, знаменитую «Острожскую Библию», первую полную Библию на церковнославянском языке. В 1575 году Иван Фёдоров-Москвитин был назначен управляющим Дерманского монастыря.

Последние годы и смерть

Иван Фёдоров был разносторонне просвещён — наряду с издательским делом он отливал пушки и изобрёл многоствольную мортиру с взаимозаменяемыми частями. Между 26 февраля и 23 июля 1583 года он совершил поездку в Вену, где демонстрировал своё изобретение при дворе императора Рудольфа II. Определённое время (на протяжении 1583 года) работал в Кракове, Вене и, возможно, Дрездене. Имел тесные связи с просвещёнными людьми Европы. В частности, в Дрезденском архиве найдена переписка Ивана Фёдорова с саксонским курфюрстом Августом (письмо написано 23 июля 1583).

По возвращении из трудной поездки 5 (15) декабря 1583 г. Иван Фёдоров скончался в предместье Львова. Похоронен во Львове в Святоонуфриевском монастыре на кладбище.

В 1971 году при разборе монастырской стены были найдены останки двух человек. Одно время считали, что это захоронение Ивана Фёдорова и его сына Ивана, умершего через три года после смерти отца при таинственных обстоятельствах. Но это мнение ошибочное. Иван Фёдоров был похоронен на Онуфриевском кладбище, рядом с храмом и лишь плиту с надгробья Фёдорова перенесли в храм, как и другие плиты с кладбища, и ими выстилали пол в храме. В 1883 году пол меняли и плиту раскололи. Точное место могилы во дворе было утрачено уже к концу XIX века. В 1977 году во дворе храма по сохранившейся фотографии была установлена надгробная плита с могилы Ивана Фёдорова, а рядом с ней была установлен памятник — трёхфигурная композиция, изображающая Ивана Фёдорова с учениками: Петром Мстиславцем и Андроником Невежей (скульптор Анатолий Галян). После реставрации 1972—1974 гг. здесь открыт музей Ивана Фёдорова — филиал Львовской картинной галереи. В начале 1990-х годов музей был уничтожен; монахи-базилиане захватили храм, для этой цели взломав двери церкви, и выкинули на улицу все экспонаты музея, в том числе уникальные книги Швайпольта Фиоля, Франциска Скорины, Ивана Фёдорова. На дворе был январь и шёл мокрый снег, уникальным книгам был нанесён громадный вред. Памятник русским первопечатникам Ивану Фёдорову с учениками Петром Мстиславцем и Андроником Невежей был перенесён на новое место. В настоящее время он находится перед зданием Музея искусства старинной украинской книги по адресу — город Львов, улица Коперника, 15а.

Альтернативная теория начала книгопечатания на Украине

Вопрос о том, был ли Иван Фёдоров южнорусским первопечатником, встал перед исследователями ещё в ХIХ веке, после обнаружения на кладбище Онуфриевского монастыря во Львове надгробной плиты печатника, где было написано: «…друкарь Москвитин, который своим тщанием друкование занедбалое обновил. Преставился во Львове року 1583 декемвр…». По мнению украинских исследователей Ореста Мацюка, Якима Запаско и Владимира Стасенко, в XV веке во Львове существовала типография, которую в 1460 году её владелец Степан Дропан подарил монастырю св. Онуфрия. Со временем, по мнению данных исследователей, её деятельность прекратилась. Таким образом, эти три исследователя утверждают, что Иван Фёдоров лишь возродил печатное дело в городе. Впервые эту точку зрения сформулировал Иларион Огиенко в своей работе «История украинской печати» (укр. Історія українського друкарства) в 1925 году, а в советское время развил Орест Мацюк. Однако эта альтернативная теория подверглась жёсткой критике со стороны другого известного украинского исследователя Евгения Немировского. Изучая Хроники монастыря св. Онуфрия, Немировский подтвердил, что Степан Дропан действительно пожертвовал монастырю денежные средства и землю, однако никаких упоминаний типографии в Хрониках нет. Заключение Огиенко о том, что Степан Дропан был первопечатником основывается только на том факте, что в 1791 году монахи предъявили ряд претензий Ставропигийскому братству. В числе своих требований, братья притязали и на типографию, мотивируя это тем, что Степан Дропан якобы завещал её в 1460 году, что не находит подтверждения в Хрониках. Апелляция к фигуре Степана Дропана со стороны монахов, таким образом, представляла собой не более чем неудачный тактический ход, с целью заполучить типографию. Евгений Немировский отмечает, что в 1460 году типографий не было ни в одном европейском городе, кроме Майнца: «Если до 1460 года во Львове печатали книги, то основать типографию здесь мог лишь изобретатель книгопечатания Иоганн Гутенберг».

Семья

Имя и происхождение жены неизвестно. По-видимому, Иван Фёдоров имел нескольких детей, так как Иван, единственный упоминаемый в документах сын, именуется «старшим» (то есть не единственным). Этот сын был известен под прозвищем «Друкаревич» (то есть сын печатника от западнорусского слова друкар — печатник), умер в возрасте 25 лет, через 6 лет после свадьбы, вскоре после помещения в долговую тюрьму. Его наследницей стала жена Татьяна (что означает отсутствие у него детей).

Память

• В 1883 году было выпущено сразу два жетона с одинаковым оформлением в честь Ивана Фёдорова. Первый был изготовлен из оловянно-цинкового сплава. Вес 6,96 г. Диаметр 25 мм. Второй с ушком отчеканили из серебра. Вес 8,75 гр. Диаметр 25 мм. Клейма на лицевой стороне: пробирное «91» и герб Санкт-Петербурга и мастера именное «ПС».
• В 1909 году в Москве у Китайгородской стены, напротив Синодальной типографии (древнего Печатного двора), были установлен памятник Ивану Фёдорову работы скульптора С. М. Волнухина. Изображения Ивана Фёдорова не известны, нет даже его словесного портрета. Волнухин совместно с художником С. В. Ивановым и историком И. Е. Забелиным создали обобщённый образ, этот образ и отражён в памятнике.
• В 1941 году режиссёр Григорий Левкоев снял художественный историко-биографический фильм «Первопечатник Иван Фёдоров».
• В 1977 году в Святоонуфриевском монастыре был открыт музей Ивана Фёдорова. В 1990 году музей был выселен из этого помещения в связи с передачей монастыря ордену василиан, и все его экспонаты хранились в подвалах Львовской картинной галереи. В 1997 музей вновь открыт в новом помещении под названием «Музей искусства старинной украинской книги».
• В 1983 году мировая общественность широко отмечала 400-летие со дня смерти Ивана Фёдорова и к этому событию в СССР был выпущен юбилейный медно-никелевый рубль. Диаметр — 31 мм, вес — 12.8 г. Гурт: две надписи «ОДИН РУБЛЬ», разделенные двумя точками. Выпуск 03.01.1984 г. Авторы: эскизов — Крылов, моделей — С. М. Иванов. Тираж: 3 000 000. ЛМД.
• В 1991 году на Киностудии им. Горького был снят пятисерийный исторический фильм «Откровение Иоанна Первопечатника», режиссёры Юрий Сорокин, Юрий Швырёв. В главных ролях: Фёдор Сухов, Иннокентий Смоктуновский, Марина Шилова, Маргарита Терехова, Никита Джигурда, Валерий Порошин и другие. В кинотеатрах фильм вышел в прокат под названием «Иван Фёдоров».
• В 2009 году прославлен в Русской православной старообрядческой церкви как святой праведный диакон Иоанн, словенским книгам печатник.
• В вышедшем из печати в октябре 2015 года церковном календаре Русской Православной старообрядческой Церкви на 2016 год впервые опубликован молебный канон первопечатнику Иоанну Фёдорову и фотография его иконы.
• В честь Ивана Фёдорова назван Московский издательско-полиграфический колледж. 23 июля 2010 года Московскому государственному университету печати было присвоено имя Ивана Фёдорова в связи 80-летием основания университета.
• В Бердичеве, Волгограде, Казани, Киеве и Львове есть улицы, носящие имя Ивана Фёдорова.

Здание типографии Ставропигийского института, современный вид (после перестройки в 18 веке).		Святоонуфриевский монастырь, рядом с которым 5 декабря 1583 года был похоронен Иван Фёдоров		Восстановленное надгробие Ивана Фёдорова

В филателии и нумизматике

• Почтовые марки
• Fedorovstamp.jpg

  СССР, 1933 год

• Rus Stamp-Ivan Fedorov-1983.jpg

  СССР, 1983 год

• Stamp of Russia 2010 No 1411.jpg

  Россия, 2010 год

• 1 руб Федоров.jpg

  Монета Госбанка СССР,
  номиналом 1 рубль

Сочинения Ивана Фёдорова

• [ru.wikisource.org/wiki/%D0%9F%D0%BE%D1%81%D0%BB%D0%B5%D1%81%D0%BB%D0%BE%D0%B2%D0%B8%D0%B5_%D0%BA_%D0%BC%D0%BE%D1%81%D0%BA%D0%BE%D0%B2%D1%81%D0%BA%D0%BE%D0%BC%D1%83_%C2%AB%D0%90%D0%BF%D0%BE%D1%81%D1%82%D0%BE%D0%BB%D1%83%C2%BB_1564_%D0%B3%D0%BE%D0%B4%D0%B0 Послесловие к московскому «Апостолу» 1564 года]
• [ru.wikisource.org/wiki/%D0%9F%D0%BE%D1%81%D0%BB%D0%B5%D1%81%D0%BB%D0%BE%D0%B2%D0%B8%D0%B5_%D0%BA_%D0%BB%D1%8C%D0%B2%D0%BE%D0%B2%D1%81%D0%BA%D0%BE%D0%BC%D1%83_%C2%AB%D0%90%D0%BF%D0%BE%D1%81%D1%82%D0%BE%D0%BB%D1%83%C2%BB_1574_%D0%B3%D0%BE%D0%B4%D0%B0 Послесловие к львовскому «Апостолу» 1574 года]

Издания

Острожская азбука 1578 года: 1-я и 2-я (с гербом Константина Острожского) страницы

Книги, изданные Иваном Фёдоровым вместе с Петром Мстиславцем

1. Апостол. Москва, печатался с 17 апреля 1563 по 1 марта 1564, 6 ненумерованных листов + 262 нумерованных (здесь и далее имеется в виду нумерация кириллическими буквами), формат страниц не менее 285×193 мм, печать в два цвета, тираж около 1000, сохранилось не менее 47 экземпляров. [www.spsl.nsc.ru/rbook/Издания%20Ивана%20Фёдорова/Апостол-московское%20издание/index.html Электронная версия].

2 и 3. Часовник. Москва, два тиража (7/VIII — 29/IX и 2/IX — 29/X 1565), 173 (во втором тираже 172) ненумерованных листа, формат не менее 166 x 118 мм, печать в два цвета, сохранилось не менее 7 экземпляров. Электронная версия.

4. Евангелие учительное. Заблудов, 8/VII 1568 — 17/III 1569, 8 ненумерованных + 399 нумерованных листов, формат не менее 310 x 194 мм, печать в два цвета, сохранилось не менее 31 экземпляра. электронная версия.

Книги, изданные Иваном Фёдоровым без Петра Мстиславца

5. Псалтырь с часословцем. Заблудов, 26/IX 1569 — 23/III 1570, 18 ненумерованных листов + 284 листа первого счёта + 75 листов второго счёта, формат (по сильно обрезанному экземпляру) не менее 168 x 130 мм, печать в два цвета. Очень редкое издание: известно всего три экземпляра, причём все неполные. Впервые в кирилловском книгопечатании набраны разграфленные таблицы. Имеется [www.nlr.ru:8101/e-res/psaltyr/ электронная версия].

6. Апостол. Львов, 25/II 1573 — 15/II 1574, 15 ненумерованных + 264 нумерованных листа, формат не менее 300 x 195 мм, печать в два цвета, тираж 1000—1200, сохранилось не менее 70 экземпляров. Перепечатка московского издания 1564 года с несколько более богатым оформлением. Имеется [irbis-nbuv.gov.ua/e_lib/00000002/index.html электронная версия]; Апостол 1574 на Викискладе почти полного экземпляра.

7. Букварь. Львов, 1574, 40 ненумерованных листов, полоса набора 127,5 x 63 мм, печать в два цвета, тираж был предположительно 2000, но пока найден только один экземпляр (хранится в библиотеке Гарвардского университета). [litopys.org.ua/fedorovych2/cf.htm электронная версия]

8. Греческо-русская церковнославянская книга для чтения. Острог, 1578, 8 ненумерованных листов, полоса набора 127,5 x 64 мм, печать в один цвет, впервые у Ивана Фёдорова набор в две колонки (параллельно греческий и славянский текст), также известен лишь один экземпляр (хранится в Государственной библиотеке города Готы, восточная Германия). Этот экземпляр переплетён вместе с экземпляром Букваря 1578 года (см. ниже), из-за чего часто их считают одной книгой, на которую ссылаются как на Острожскую азбуку 1578 года (см., например, факсимильное переиздание: М.: Книга, 1983). Имеется [litopys.org.ua/fedorovych2/cf.htm электронная версия] этих двух изданий.

9. Букварь. Острог, 1578, 48 ненумерованных листов, полоса набора 127,5 x 63 мм, печать в один цвет, тираж был большим, но сохранилось лишь два неполных экземпляра (об одном уже говорилось, второй же хранится в Королевской библиотеке Копенгагена). Повторение львовского букваря 1574 года с добавленным «Словом о буквах» Черноризца Храбра. Имеется [litopys.org.ua/fedorovych2/cf.htm электронная версия] этой книги и предыдущей.

10. Новый завет с Псалтырью. Острог, 1580, 4 ненумерованных + 480 нумерованных листов, формат не менее 152 x 87 мм, печать в два цвета, о тираже данных нет, сохранилось не менее 47 экземпляров.

11. Алфавитно-предметный Указатель к предыдущему изданию («Книжка, собраніе вещей…»). Острог, 1580, 1 ненумерованный + 52 нумерованных листа, полоса набора 122 x 55 мм, печать в один цвет, сохранилось не менее 13 экземпляров (часто подшиты к концу предыдущей книги, но явно печатались отдельно и оформлены как особое отдельное издание).

12. Хронология Андрея Рымши («Которого ся м^сца што за старыхъ вековъ дѣело короткое описаніе»). Острог, 5/V 1581, двухстраничная листовка (текст помещён на внутренних страницах), полоса набора около 175 x 65 мм. Единственный известный экземпляр хранится в Российской национальной библиотеке, Санкт-Петербург.

13. Библия. Острог, 1581. 8 ненумерованных + 276 + 180 + 30 + 56 + 78 нумерованных листов пяти счётов, формат не менее 309×202 мм, набор в две колонки, в том числе немного по-гречески; печать преимущественно в один цвет (киноварь только на титуле). Тираж до 1500, сохранилось около 400 (рекордно много, даже среди более новых изданий). Подробнее об этом издании см. в статье «Острожская Библия».

Книгопечатники — современники Ивана Фёдорова

Первые книги на церковнославянском языке выпустил Швайпольт Фиоль в Кракове в 1491 году. Это были: «Октоих» («Осьмогласник») и «Часословец», а также «Триодь постная» и «Триодь цветная». Предполагается, что триоди (без обозначенного года напечатания) Фиоль выпустил до 1491 года.

В 1494 году в городке Обод на Скадарском озере в княжестве Зета (ныне Черногория) монахом Макарием в типографии под покровительством Георгия Черноевича была напечатана первая книга на славянском языке у южных славян, «Октоих-первогласник». Эту книгу можно увидеть в ризнице монастыря города Цетине. В 1512 году Макарий напечатал Евангелие в Угро-Валахии (территория современных Румынии и Молдавии).

В 1517—1519 годы в Праге Франциск Скорина напечатал кириллическим шрифтом на белорусском варианте церковнославянского языка «Псалтырь» и ещё 23 переведённые им книги Библии. В 1522 году в Вильно (ныне — Вильнюс) Скорина напечатал «Малую подорожную книжицу». Эта книга считается первой книгой, напечатанной на территории, входившей в состав СССР. Там же в Вильно в 1525 году Франциск Скорина напечатал «Апостол». У Скорины учился помощник и коллега Фёдорова — Пётр Мстиславец.

См. также

• Книгопечатание
• История книгопечатания в России
• Памятник первопечатнику Ивану Фёдорову в Москве
• Первопечатник Иван Фёдоров (фильм)
• Скорина, Франциск
• [virtour.ru/pano.php?id=150&mar=1 Сферическая панорама памятника Ивана Фёдорова в Москве]
• День работников издательств, полиграфии и книгораспространения Украины
• [radostmoya.ru/video/3565/ О первопечатнике диаконе Иване Фёдорове рассказывает свящ. Сергий Барицкий]

Литература

• Иван Фёдоров // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• Бахтиаров А. А. История книги на Руси. — СПб., 1890. (Имеется [commons.wikimedia.org/w/index.php?title=File:%D0%98%D1%81%D1%82%D0%BE%D1%80%D0%B8%D1%8F_%D0%BA%D0%BD%D0%B8%D0%B3%D0%B8_%D0%BD%D0%B0_%D0%A0%D1%83%D1%81%D0%B8.pdf&page=4 электронная версия] в формате PDF.)
• Бендасюк С. Ю. Общерусский первопечатник Иван Фёдоров и основанная им братская Ставропигийская печатня во Львове. — Львов, 1934.
• Немировский Е. Л. Первопечатник Иван Фёдоров // Острожская азбука Ивана Фёдорова. Исследование. Словоуказатель. — М.: Книга, 1983. — С. 9—20.
• Немировский Е. Л. Иван Фёдоров. Начало книгопечатания на Руси: Описание изданий и указатель литературы: К 500-летию со дня рождения великого русского просветителя. — М.: Пашков дом, 2010.
• Немировский Е. Л. Иван Фёдоров (около 1510 — 1583) / Отв. ред. А. А. Чеканов. — М.: Наука, 1985. — 320 с. — (Научно-биографическая литература). — 50 000 экз.
• Румянцов В. Е. [dlib.rsl.ru/viewer/01006599096#?page=5 Иван Фёдорович Первый русский Книгопечатник]. — М., 1871.
• Дзюбан Р. [chtyvo.org.ua/authors/Dziuban_Roman/Drukariv_zakhopleno_v_Polotsku/ Друкарів захоплено в Полоцьку (до початків білоруського, українського та московського друкарства). Робоча гіпотеза / Роман Дзюбан. — Львів, 2013. — 64 с. : іл.]

Отрывок, характеризующий Иван Фёдоров

В последнее время в Москве эта внутренняя жизнь сделалась очень тяжела для княжны Марьи. Она была лишена в Москве тех своих лучших радостей – бесед с божьими людьми и уединения, – которые освежали ее в Лысых Горах, и не имела никаких выгод и радостей столичной жизни. В свет она не ездила; все знали, что отец не пускает ее без себя, а сам он по нездоровью не мог ездить, и ее уже не приглашали на обеды и вечера. Надежду на замужество княжна Марья совсем оставила. Она видела ту холодность и озлобление, с которыми князь Николай Андреич принимал и спроваживал от себя молодых людей, могущих быть женихами, иногда являвшихся в их дом. Друзей у княжны Марьи не было: в этот приезд в Москву она разочаровалась в своих двух самых близких людях. М lle Bourienne, с которой она и прежде не могла быть вполне откровенна, теперь стала ей неприятна и она по некоторым причинам стала отдаляться от нее. Жюли, которая была в Москве и к которой княжна Марья писала пять лет сряду, оказалась совершенно чужою ей, когда княжна Марья вновь сошлась с нею лично. Жюли в это время, по случаю смерти братьев сделавшись одной из самых богатых невест в Москве, находилась во всем разгаре светских удовольствий. Она была окружена молодыми людьми, которые, как она думала, вдруг оценили ее достоинства. Жюли находилась в том периоде стареющейся светской барышни, которая чувствует, что наступил последний шанс замужества, и теперь или никогда должна решиться ее участь. Княжна Марья с грустной улыбкой вспоминала по четвергам, что ей теперь писать не к кому, так как Жюли, Жюли, от присутствия которой ей не было никакой радости, была здесь и виделась с нею каждую неделю. Она, как старый эмигрант, отказавшийся жениться на даме, у которой он проводил несколько лет свои вечера, жалела о том, что Жюли была здесь и ей некому писать. Княжне Марье в Москве не с кем было поговорить, некому поверить своего горя, а горя много прибавилось нового за это время. Срок возвращения князя Андрея и его женитьбы приближался, а его поручение приготовить к тому отца не только не было исполнено, но дело напротив казалось совсем испорчено, и напоминание о графине Ростовой выводило из себя старого князя, и так уже большую часть времени бывшего не в духе. Новое горе, прибавившееся в последнее время для княжны Марьи, были уроки, которые она давала шестилетнему племяннику. В своих отношениях с Николушкой она с ужасом узнавала в себе свойство раздражительности своего отца. Сколько раз она ни говорила себе, что не надо позволять себе горячиться уча племянника, почти всякий раз, как она садилась с указкой за французскую азбуку, ей так хотелось поскорее, полегче перелить из себя свое знание в ребенка, уже боявшегося, что вот вот тетя рассердится, что она при малейшем невнимании со стороны мальчика вздрагивала, торопилась, горячилась, возвышала голос, иногда дергала его за руку и ставила в угол. Поставив его в угол, она сама начинала плакать над своей злой, дурной натурой, и Николушка, подражая ей рыданьями, без позволенья выходил из угла, подходил к ней и отдергивал от лица ее мокрые руки, и утешал ее. Но более, более всего горя доставляла княжне раздражительность ее отца, всегда направленная против дочери и дошедшая в последнее время до жестокости. Ежели бы он заставлял ее все ночи класть поклоны, ежели бы он бил ее, заставлял таскать дрова и воду, – ей бы и в голову не пришло, что ее положение трудно; но этот любящий мучитель, самый жестокий от того, что он любил и за то мучил себя и ее, – умышленно умел не только оскорбить, унизить ее, но и доказать ей, что она всегда и во всем была виновата. В последнее время в нем появилась новая черта, более всего мучившая княжну Марью – это было его большее сближение с m lle Bourienne. Пришедшая ему, в первую минуту по получении известия о намерении своего сына, мысль шутка о том, что ежели Андрей женится, то и он сам женится на Bourienne, – видимо понравилась ему, и он с упорством последнее время (как казалось княжне Марье) только для того, чтобы ее оскорбить, выказывал особенную ласку к m lle Bоurienne и выказывал свое недовольство к дочери выказываньем любви к Bourienne.
Однажды в Москве, в присутствии княжны Марьи (ей казалось, что отец нарочно при ней это сделал), старый князь поцеловал у m lle Bourienne руку и, притянув ее к себе, обнял лаская. Княжна Марья вспыхнула и выбежала из комнаты. Через несколько минут m lle Bourienne вошла к княжне Марье, улыбаясь и что то весело рассказывая своим приятным голосом. Княжна Марья поспешно отерла слезы, решительными шагами подошла к Bourienne и, видимо сама того не зная, с гневной поспешностью и взрывами голоса, начала кричать на француженку: «Это гадко, низко, бесчеловечно пользоваться слабостью…» Она не договорила. «Уйдите вон из моей комнаты», прокричала она и зарыдала.
На другой день князь ни слова не сказал своей дочери; но она заметила, что за обедом он приказал подавать кушанье, начиная с m lle Bourienne. В конце обеда, когда буфетчик, по прежней привычке, опять подал кофе, начиная с княжны, князь вдруг пришел в бешенство, бросил костылем в Филиппа и тотчас же сделал распоряжение об отдаче его в солдаты. «Не слышат… два раза сказал!… не слышат!»
«Она – первый человек в этом доме; она – мой лучший друг, – кричал князь. – И ежели ты позволишь себе, – закричал он в гневе, в первый раз обращаясь к княжне Марье, – еще раз, как вчера ты осмелилась… забыться перед ней, то я тебе покажу, кто хозяин в доме. Вон! чтоб я не видал тебя; проси у ней прощенья!»
Княжна Марья просила прощенья у Амальи Евгеньевны и у отца за себя и за Филиппа буфетчика, который просил заступы.
В такие минуты в душе княжны Марьи собиралось чувство, похожее на гордость жертвы. И вдруг в такие то минуты, при ней, этот отец, которого она осуждала, или искал очки, ощупывая подле них и не видя, или забывал то, что сейчас было, или делал слабевшими ногами неверный шаг и оглядывался, не видал ли кто его слабости, или, что было хуже всего, он за обедом, когда не было гостей, возбуждавших его, вдруг задремывал, выпуская салфетку, и склонялся над тарелкой, трясущейся головой. «Он стар и слаб, а я смею осуждать его!» думала она с отвращением к самой себе в такие минуты.


В 1811 м году в Москве жил быстро вошедший в моду французский доктор, огромный ростом, красавец, любезный, как француз и, как говорили все в Москве, врач необыкновенного искусства – Метивье. Он был принят в домах высшего общества не как доктор, а как равный.
Князь Николай Андреич, смеявшийся над медициной, последнее время, по совету m lle Bourienne, допустил к себе этого доктора и привык к нему. Метивье раза два в неделю бывал у князя.
В Николин день, в именины князя, вся Москва была у подъезда его дома, но он никого не велел принимать; а только немногих, список которых он передал княжне Марье, велел звать к обеду.
Метивье, приехавший утром с поздравлением, в качестве доктора, нашел приличным de forcer la consigne [нарушить запрет], как он сказал княжне Марье, и вошел к князю. Случилось так, что в это именинное утро старый князь был в одном из своих самых дурных расположений духа. Он целое утро ходил по дому, придираясь ко всем и делая вид, что он не понимает того, что ему говорят, и что его не понимают. Княжна Марья твердо знала это состояние духа тихой и озабоченной ворчливости, которая обыкновенно разрешалась взрывом бешенства, и как перед заряженным, с взведенными курками, ружьем, ходила всё это утро, ожидая неизбежного выстрела. Утро до приезда доктора прошло благополучно. Пропустив доктора, княжна Марья села с книгой в гостиной у двери, от которой она могла слышать всё то, что происходило в кабинете.
Сначала она слышала один голос Метивье, потом голос отца, потом оба голоса заговорили вместе, дверь распахнулась и на пороге показалась испуганная, красивая фигура Метивье с его черным хохлом, и фигура князя в колпаке и халате с изуродованным бешенством лицом и опущенными зрачками глаз.
– Не понимаешь? – кричал князь, – а я понимаю! Французский шпион, Бонапартов раб, шпион, вон из моего дома – вон, я говорю, – и он захлопнул дверь.
Метивье пожимая плечами подошел к mademoiselle Bourienne, прибежавшей на крик из соседней комнаты.
– Князь не совсем здоров, – la bile et le transport au cerveau. Tranquillisez vous, je repasserai demain, [желчь и прилив к мозгу. Успокойтесь, я завтра зайду,] – сказал Метивье и, приложив палец к губам, поспешно вышел.
За дверью слышались шаги в туфлях и крики: «Шпионы, изменники, везде изменники! В своем доме нет минуты покоя!»
После отъезда Метивье старый князь позвал к себе дочь и вся сила его гнева обрушилась на нее. Она была виновата в том, что к нему пустили шпиона. .Ведь он сказал, ей сказал, чтобы она составила список, и тех, кого не было в списке, чтобы не пускали. Зачем же пустили этого мерзавца! Она была причиной всего. С ней он не мог иметь ни минуты покоя, не мог умереть спокойно, говорил он.
– Нет, матушка, разойтись, разойтись, это вы знайте, знайте! Я теперь больше не могу, – сказал он и вышел из комнаты. И как будто боясь, чтобы она не сумела как нибудь утешиться, он вернулся к ней и, стараясь принять спокойный вид, прибавил: – И не думайте, чтобы я это сказал вам в минуту сердца, а я спокоен, и я обдумал это; и это будет – разойтись, поищите себе места!… – Но он не выдержал и с тем озлоблением, которое может быть только у человека, который любит, он, видимо сам страдая, затряс кулаками и прокричал ей:
– И хоть бы какой нибудь дурак взял ее замуж! – Он хлопнул дверью, позвал к себе m lle Bourienne и затих в кабинете.
В два часа съехались избранные шесть персон к обеду. Гости – известный граф Ростопчин, князь Лопухин с своим племянником, генерал Чатров, старый, боевой товарищ князя, и из молодых Пьер и Борис Друбецкой – ждали его в гостиной.
На днях приехавший в Москву в отпуск Борис пожелал быть представленным князю Николаю Андреевичу и сумел до такой степени снискать его расположение, что князь для него сделал исключение из всех холостых молодых людей, которых он не принимал к себе.
Дом князя был не то, что называется «свет», но это был такой маленький кружок, о котором хотя и не слышно было в городе, но в котором лестнее всего было быть принятым. Это понял Борис неделю тому назад, когда при нем Ростопчин сказал главнокомандующему, звавшему графа обедать в Николин день, что он не может быть:
– В этот день уж я всегда езжу прикладываться к мощам князя Николая Андреича.
– Ах да, да, – отвечал главнокомандующий. – Что он?..
Небольшое общество, собравшееся в старомодной, высокой, с старой мебелью, гостиной перед обедом, было похоже на собравшийся, торжественный совет судилища. Все молчали и ежели говорили, то говорили тихо. Князь Николай Андреич вышел серьезен и молчалив. Княжна Марья еще более казалась тихою и робкою, чем обыкновенно. Гости неохотно обращались к ней, потому что видели, что ей было не до их разговоров. Граф Ростопчин один держал нить разговора, рассказывая о последних то городских, то политических новостях.
Лопухин и старый генерал изредка принимали участие в разговоре. Князь Николай Андреич слушал, как верховный судья слушает доклад, который делают ему, только изредка молчанием или коротким словцом заявляя, что он принимает к сведению то, что ему докладывают. Тон разговора был такой, что понятно было, никто не одобрял того, что делалось в политическом мире. Рассказывали о событиях, очевидно подтверждающих то, что всё шло хуже и хуже; но во всяком рассказе и суждении было поразительно то, как рассказчик останавливался или бывал останавливаем всякий раз на той границе, где суждение могло относиться к лицу государя императора.
За обедом разговор зашел о последней политической новости, о захвате Наполеоном владений герцога Ольденбургского и о русской враждебной Наполеону ноте, посланной ко всем европейским дворам.
– Бонапарт поступает с Европой как пират на завоеванном корабле, – сказал граф Ростопчин, повторяя уже несколько раз говоренную им фразу. – Удивляешься только долготерпению или ослеплению государей. Теперь дело доходит до папы, и Бонапарт уже не стесняясь хочет низвергнуть главу католической религии, и все молчат! Один наш государь протестовал против захвата владений герцога Ольденбургского. И то… – Граф Ростопчин замолчал, чувствуя, что он стоял на том рубеже, где уже нельзя осуждать.
– Предложили другие владения заместо Ольденбургского герцогства, – сказал князь Николай Андреич. – Точно я мужиков из Лысых Гор переселял в Богучарово и в рязанские, так и он герцогов.
– Le duc d'Oldenbourg supporte son malheur avec une force de caractere et une resignation admirable, [Герцог Ольденбургский переносит свое несчастие с замечательной силой воли и покорностью судьбе,] – сказал Борис, почтительно вступая в разговор. Он сказал это потому, что проездом из Петербурга имел честь представляться герцогу. Князь Николай Андреич посмотрел на молодого человека так, как будто он хотел бы ему сказать кое что на это, но раздумал, считая его слишком для того молодым.
– Я читал наш протест об Ольденбургском деле и удивлялся плохой редакции этой ноты, – сказал граф Ростопчин, небрежным тоном человека, судящего о деле ему хорошо знакомом.
Пьер с наивным удивлением посмотрел на Ростопчина, не понимая, почему его беспокоила плохая редакция ноты.
– Разве не всё равно, как написана нота, граф? – сказал он, – ежели содержание ее сильно.
– Mon cher, avec nos 500 mille hommes de troupes, il serait facile d'avoir un beau style, [Мой милый, с нашими 500 ми тысячами войска легко, кажется, выражаться хорошим слогом,] – сказал граф Ростопчин. Пьер понял, почему графа Ростопчина беспокоила pедакция ноты.
– Кажется, писак довольно развелось, – сказал старый князь: – там в Петербурге всё пишут, не только ноты, – новые законы всё пишут. Мой Андрюша там для России целый волюм законов написал. Нынче всё пишут! – И он неестественно засмеялся.
Разговор замолк на минуту; старый генерал прокашливаньем обратил на себя внимание.
– Изволили слышать о последнем событии на смотру в Петербурге? как себя новый французский посланник показал!
– Что? Да, я слышал что то; он что то неловко сказал при Его Величестве.
– Его Величество обратил его внимание на гренадерскую дивизию и церемониальный марш, – продолжал генерал, – и будто посланник никакого внимания не обратил и будто позволил себе сказать, что мы у себя во Франции на такие пустяки не обращаем внимания. Государь ничего не изволил сказать. На следующем смотру, говорят, государь ни разу не изволил обратиться к нему.
Все замолчали: на этот факт, относившийся лично до государя, нельзя было заявлять никакого суждения.
– Дерзки! – сказал князь. – Знаете Метивье? Я нынче выгнал его от себя. Он здесь был, пустили ко мне, как я ни просил никого не пускать, – сказал князь, сердито взглянув на дочь. И он рассказал весь свой разговор с французским доктором и причины, почему он убедился, что Метивье шпион. Хотя причины эти были очень недостаточны и не ясны, никто не возражал.
За жарким подали шампанское. Гости встали с своих мест, поздравляя старого князя. Княжна Марья тоже подошла к нему.
Он взглянул на нее холодным, злым взглядом и подставил ей сморщенную, выбритую щеку. Всё выражение его лица говорило ей, что утренний разговор им не забыт, что решенье его осталось в прежней силе, и что только благодаря присутствию гостей он не говорит ей этого теперь.
Когда вышли в гостиную к кофе, старики сели вместе.
Князь Николай Андреич более оживился и высказал свой образ мыслей насчет предстоящей войны.
Он сказал, что войны наши с Бонапартом до тех пор будут несчастливы, пока мы будем искать союзов с немцами и будем соваться в европейские дела, в которые нас втянул Тильзитский мир. Нам ни за Австрию, ни против Австрии не надо было воевать. Наша политика вся на востоке, а в отношении Бонапарта одно – вооружение на границе и твердость в политике, и никогда он не посмеет переступить русскую границу, как в седьмом году.
– И где нам, князь, воевать с французами! – сказал граф Ростопчин. – Разве мы против наших учителей и богов можем ополчиться? Посмотрите на нашу молодежь, посмотрите на наших барынь. Наши боги – французы, наше царство небесное – Париж.
Он стал говорить громче, очевидно для того, чтобы его слышали все. – Костюмы французские, мысли французские, чувства французские! Вы вот Метивье в зашей выгнали, потому что он француз и негодяй, а наши барыни за ним ползком ползают. Вчера я на вечере был, так из пяти барынь три католички и, по разрешенью папы, в воскресенье по канве шьют. А сами чуть не голые сидят, как вывески торговых бань, с позволенья сказать. Эх, поглядишь на нашу молодежь, князь, взял бы старую дубину Петра Великого из кунсткамеры, да по русски бы обломал бока, вся бы дурь соскочила!
Все замолчали. Старый князь с улыбкой на лице смотрел на Ростопчина и одобрительно покачивал головой.
– Ну, прощайте, ваше сиятельство, не хворайте, – сказал Ростопчин, с свойственными ему быстрыми движениями поднимаясь и протягивая руку князю.
– Прощай, голубчик, – гусли, всегда заслушаюсь его! – сказал старый князь, удерживая его за руку и подставляя ему для поцелуя щеку. С Ростопчиным поднялись и другие.


Княжна Марья, сидя в гостиной и слушая эти толки и пересуды стариков, ничего не понимала из того, что она слышала; она думала только о том, не замечают ли все гости враждебных отношений ее отца к ней. Она даже не заметила особенного внимания и любезностей, которые ей во всё время этого обеда оказывал Друбецкой, уже третий раз бывший в их доме.
Княжна Марья с рассеянным, вопросительным взглядом обратилась к Пьеру, который последний из гостей, с шляпой в руке и с улыбкой на лице, подошел к ней после того, как князь вышел, и они одни оставались в гостиной.
– Можно еще посидеть? – сказал он, своим толстым телом валясь в кресло подле княжны Марьи.
– Ах да, – сказала она. «Вы ничего не заметили?» сказал ее взгляд.
Пьер находился в приятном, после обеденном состоянии духа. Он глядел перед собою и тихо улыбался.
– Давно вы знаете этого молодого человека, княжна? – сказал он.
– Какого?
– Друбецкого?
– Нет, недавно…
– Что он вам нравится?
– Да, он приятный молодой человек… Отчего вы меня это спрашиваете? – сказала княжна Марья, продолжая думать о своем утреннем разговоре с отцом.
– Оттого, что я сделал наблюдение, – молодой человек обыкновенно из Петербурга приезжает в Москву в отпуск только с целью жениться на богатой невесте.
– Вы сделали это наблюденье! – сказала княжна Марья.
– Да, – продолжал Пьер с улыбкой, – и этот молодой человек теперь себя так держит, что, где есть богатые невесты, – там и он. Я как по книге читаю в нем. Он теперь в нерешительности, кого ему атаковать: вас или mademoiselle Жюли Карагин. Il est tres assidu aupres d'elle. [Он очень к ней внимателен.]
– Он ездит к ним?
– Да, очень часто. И знаете вы новую манеру ухаживать? – с веселой улыбкой сказал Пьер, видимо находясь в том веселом духе добродушной насмешки, за который он так часто в дневнике упрекал себя.
– Нет, – сказала княжна Марья.
– Теперь чтобы понравиться московским девицам – il faut etre melancolique. Et il est tres melancolique aupres de m lle Карагин, [надо быть меланхоличным. И он очень меланхоличен с m elle Карагин,] – сказал Пьер.
– Vraiment? [Право?] – сказала княжна Марья, глядя в доброе лицо Пьера и не переставая думать о своем горе. – «Мне бы легче было, думала она, ежели бы я решилась поверить кому нибудь всё, что я чувствую. И я бы желала именно Пьеру сказать всё. Он так добр и благороден. Мне бы легче стало. Он мне подал бы совет!»
– Пошли бы вы за него замуж? – спросил Пьер.
– Ах, Боже мой, граф, есть такие минуты, что я пошла бы за всякого, – вдруг неожиданно для самой себя, со слезами в голосе, сказала княжна Марья. – Ах, как тяжело бывает любить человека близкого и чувствовать, что… ничего (продолжала она дрожащим голосом), не можешь для него сделать кроме горя, когда знаешь, что не можешь этого переменить. Тогда одно – уйти, а куда мне уйти?…
– Что вы, что с вами, княжна?
Но княжна, не договорив, заплакала.
– Я не знаю, что со мной нынче. Не слушайте меня, забудьте, что я вам сказала.
Вся веселость Пьера исчезла. Он озабоченно расспрашивал княжну, просил ее высказать всё, поверить ему свое горе; но она только повторила, что просит его забыть то, что она сказала, что она не помнит, что она сказала, и что у нее нет горя, кроме того, которое он знает – горя о том, что женитьба князя Андрея угрожает поссорить отца с сыном.
– Слышали ли вы про Ростовых? – спросила она, чтобы переменить разговор. – Мне говорили, что они скоро будут. Andre я тоже жду каждый день. Я бы желала, чтоб они увиделись здесь.
– А как он смотрит теперь на это дело? – спросил Пьер, под он разумея старого князя. Княжна Марья покачала головой.
– Но что же делать? До года остается только несколько месяцев. И это не может быть. Я бы только желала избавить брата от первых минут. Я желала бы, чтобы они скорее приехали. Я надеюсь сойтись с нею. Вы их давно знаете, – сказала княжна Марья, – скажите мне, положа руку на сердце, всю истинную правду, что это за девушка и как вы находите ее? Но всю правду; потому что, вы понимаете, Андрей так много рискует, делая это против воли отца, что я бы желала знать…
Неясный инстинкт сказал Пьеру, что в этих оговорках и повторяемых просьбах сказать всю правду, выражалось недоброжелательство княжны Марьи к своей будущей невестке, что ей хотелось, чтобы Пьер не одобрил выбора князя Андрея; но Пьер сказал то, что он скорее чувствовал, чем думал.
– Я не знаю, как отвечать на ваш вопрос, – сказал он, покраснев, сам не зная от чего. – Я решительно не знаю, что это за девушка; я никак не могу анализировать ее. Она обворожительна. А отчего, я не знаю: вот всё, что можно про нее сказать. – Княжна Марья вздохнула и выражение ее лица сказало: «Да, я этого ожидала и боялась».
– Умна она? – спросила княжна Марья. Пьер задумался.
– Я думаю нет, – сказал он, – а впрочем да. Она не удостоивает быть умной… Да нет, она обворожительна, и больше ничего. – Княжна Марья опять неодобрительно покачала головой.
– Ах, я так желаю любить ее! Вы ей это скажите, ежели увидите ее прежде меня.
– Я слышал, что они на днях будут, – сказал Пьер.
Княжна Марья сообщила Пьеру свой план о том, как она, только что приедут Ростовы, сблизится с будущей невесткой и постарается приучить к ней старого князя.


Женитьба на богатой невесте в Петербурге не удалась Борису и он с этой же целью приехал в Москву. В Москве Борис находился в нерешительности между двумя самыми богатыми невестами – Жюли и княжной Марьей. Хотя княжна Марья, несмотря на свою некрасивость, и казалась ему привлекательнее Жюли, ему почему то неловко было ухаживать за Болконской. В последнее свое свиданье с ней, в именины старого князя, на все его попытки заговорить с ней о чувствах, она отвечала ему невпопад и очевидно не слушала его.
Жюли, напротив, хотя и особенным, одной ей свойственным способом, но охотно принимала его ухаживанье.
Жюли было 27 лет. После смерти своих братьев, она стала очень богата. Она была теперь совершенно некрасива; но думала, что она не только так же хороша, но еще гораздо больше привлекательна, чем была прежде. В этом заблуждении поддерживало ее то, что во первых она стала очень богатой невестой, а во вторых то, что чем старее она становилась, тем она была безопаснее для мужчин, тем свободнее было мужчинам обращаться с нею и, не принимая на себя никаких обязательств, пользоваться ее ужинами, вечерами и оживленным обществом, собиравшимся у нее. Мужчина, который десять лет назад побоялся бы ездить каждый день в дом, где была 17 ти летняя барышня, чтобы не компрометировать ее и не связать себя, теперь ездил к ней смело каждый день и обращался с ней не как с барышней невестой, а как с знакомой, не имеющей пола.
Дом Карагиных был в эту зиму в Москве самым приятным и гостеприимным домом. Кроме званых вечеров и обедов, каждый день у Карагиных собиралось большое общество, в особенности мужчин, ужинающих в 12 м часу ночи и засиживающихся до 3 го часу. Не было бала, гулянья, театра, который бы пропускала Жюли. Туалеты ее были всегда самые модные. Но, несмотря на это, Жюли казалась разочарована во всем, говорила всякому, что она не верит ни в дружбу, ни в любовь, ни в какие радости жизни, и ожидает успокоения только там . Она усвоила себе тон девушки, понесшей великое разочарованье, девушки, как будто потерявшей любимого человека или жестоко обманутой им. Хотя ничего подобного с ней не случилось, на нее смотрели, как на такую, и сама она даже верила, что она много пострадала в жизни. Эта меланхолия, не мешавшая ей веселиться, не мешала бывавшим у нее молодым людям приятно проводить время. Каждый гость, приезжая к ним, отдавал свой долг меланхолическому настроению хозяйки и потом занимался и светскими разговорами, и танцами, и умственными играми, и турнирами буриме, которые были в моде у Карагиных. Только некоторые молодые люди, в числе которых был и Борис, более углублялись в меланхолическое настроение Жюли, и с этими молодыми людьми она имела более продолжительные и уединенные разговоры о тщете всего мирского, и им открывала свои альбомы, исписанные грустными изображениями, изречениями и стихами.
Жюли была особенно ласкова к Борису: жалела о его раннем разочаровании в жизни, предлагала ему те утешения дружбы, которые она могла предложить, сама так много пострадав в жизни, и открыла ему свой альбом. Борис нарисовал ей в альбом два дерева и написал: Arbres rustiques, vos sombres rameaux secouent sur moi les tenebres et la melancolie. [Сельские деревья, ваши темные сучья стряхивают на меня мрак и меланхолию.]
В другом месте он нарисовал гробницу и написал:
«La mort est secourable et la mort est tranquille
«Ah! contre les douleurs il n'y a pas d'autre asile».
[Смерть спасительна и смерть спокойна;
О! против страданий нет другого убежища.]
Жюли сказала, что это прелестно.
– II y a quelque chose de si ravissant dans le sourire de la melancolie, [Есть что то бесконечно обворожительное в улыбке меланхолии,] – сказала она Борису слово в слово выписанное это место из книги.
– C'est un rayon de lumiere dans l'ombre, une nuance entre la douleur et le desespoir, qui montre la consolation possible. [Это луч света в тени, оттенок между печалью и отчаянием, который указывает на возможность утешения.] – На это Борис написал ей стихи:
«Aliment de poison d'une ame trop sensible,
«Toi, sans qui le bonheur me serait impossible,
«Tendre melancolie, ah, viens me consoler,
«Viens calmer les tourments de ma sombre retraite
«Et mele une douceur secrete
«A ces pleurs, que je sens couler».
[Ядовитая пища слишком чувствительной души,
Ты, без которой счастье было бы для меня невозможно,
Нежная меланхолия, о, приди, меня утешить,
Приди, утиши муки моего мрачного уединения
И присоедини тайную сладость
К этим слезам, которых я чувствую течение.]
Жюли играла Борису нa арфе самые печальные ноктюрны. Борис читал ей вслух Бедную Лизу и не раз прерывал чтение от волнения, захватывающего его дыханье. Встречаясь в большом обществе, Жюли и Борис смотрели друг на друга как на единственных людей в мире равнодушных, понимавших один другого.
Анна Михайловна, часто ездившая к Карагиным, составляя партию матери, между тем наводила верные справки о том, что отдавалось за Жюли (отдавались оба пензенские именья и нижегородские леса). Анна Михайловна, с преданностью воле провидения и умилением, смотрела на утонченную печаль, которая связывала ее сына с богатой Жюли.
– Toujours charmante et melancolique, cette chere Julieie, [Она все так же прелестна и меланхолична, эта милая Жюли.] – говорила она дочери. – Борис говорит, что он отдыхает душой в вашем доме. Он так много понес разочарований и так чувствителен, – говорила она матери.
– Ах, мой друг, как я привязалась к Жюли последнее время, – говорила она сыну, – не могу тебе описать! Да и кто может не любить ее? Это такое неземное существо! Ах, Борис, Борис! – Она замолкала на минуту. – И как мне жалко ее maman, – продолжала она, – нынче она показывала мне отчеты и письма из Пензы (у них огромное имение) и она бедная всё сама одна: ее так обманывают!
Борис чуть заметно улыбался, слушая мать. Он кротко смеялся над ее простодушной хитростью, но выслушивал и иногда выспрашивал ее внимательно о пензенских и нижегородских имениях.
Жюли уже давно ожидала предложенья от своего меланхолического обожателя и готова была принять его; но какое то тайное чувство отвращения к ней, к ее страстному желанию выйти замуж, к ее ненатуральности, и чувство ужаса перед отречением от возможности настоящей любви еще останавливало Бориса. Срок его отпуска уже кончался. Целые дни и каждый божий день он проводил у Карагиных, и каждый день, рассуждая сам с собою, Борис говорил себе, что он завтра сделает предложение. Но в присутствии Жюли, глядя на ее красное лицо и подбородок, почти всегда осыпанный пудрой, на ее влажные глаза и на выражение лица, изъявлявшего всегдашнюю готовность из меланхолии тотчас же перейти к неестественному восторгу супружеского счастия, Борис не мог произнести решительного слова: несмотря на то, что он уже давно в воображении своем считал себя обладателем пензенских и нижегородских имений и распределял употребление с них доходов. Жюли видела нерешительность Бориса и иногда ей приходила мысль, что она противна ему; но тотчас же женское самообольщение представляло ей утешение, и она говорила себе, что он застенчив только от любви. Меланхолия ее однако начинала переходить в раздражительность, и не задолго перед отъездом Бориса, она предприняла решительный план. В то самое время как кончался срок отпуска Бориса, в Москве и, само собой разумеется, в гостиной Карагиных, появился Анатоль Курагин, и Жюли, неожиданно оставив меланхолию, стала очень весела и внимательна к Курагину.
– Mon cher, – сказала Анна Михайловна сыну, – je sais de bonne source que le Prince Basile envoie son fils a Moscou pour lui faire epouser Julieie. [Мой милый, я знаю из верных источников, что князь Василий присылает своего сына в Москву, для того чтобы женить его на Жюли.] Я так люблю Жюли, что мне жалко бы было ее. Как ты думаешь, мой друг? – сказала Анна Михайловна.
Мысль остаться в дураках и даром потерять весь этот месяц тяжелой меланхолической службы при Жюли и видеть все расписанные уже и употребленные как следует в его воображении доходы с пензенских имений в руках другого – в особенности в руках глупого Анатоля, оскорбляла Бориса. Он поехал к Карагиным с твердым намерением сделать предложение. Жюли встретила его с веселым и беззаботным видом, небрежно рассказывала о том, как ей весело было на вчерашнем бале, и спрашивала, когда он едет. Несмотря на то, что Борис приехал с намерением говорить о своей любви и потому намеревался быть нежным, он раздражительно начал говорить о женском непостоянстве: о том, как женщины легко могут переходить от грусти к радости и что у них расположение духа зависит только от того, кто за ними ухаживает. Жюли оскорбилась и сказала, что это правда, что для женщины нужно разнообразие, что всё одно и то же надоест каждому.
– Для этого я бы советовал вам… – начал было Борис, желая сказать ей колкость; но в ту же минуту ему пришла оскорбительная мысль, что он может уехать из Москвы, не достигнув своей цели и даром потеряв свои труды (чего с ним никогда ни в чем не бывало). Он остановился в середине речи, опустил глаза, чтоб не видать ее неприятно раздраженного и нерешительного лица и сказал: – Я совсем не с тем, чтобы ссориться с вами приехал сюда. Напротив… – Он взглянул на нее, чтобы увериться, можно ли продолжать. Всё раздражение ее вдруг исчезло, и беспокойные, просящие глаза были с жадным ожиданием устремлены на него. «Я всегда могу устроиться так, чтобы редко видеть ее», подумал Борис. «А дело начато и должно быть сделано!» Он вспыхнул румянцем, поднял на нее глаза и сказал ей: – «Вы знаете мои чувства к вам!» Говорить больше не нужно было: лицо Жюли сияло торжеством и самодовольством; но она заставила Бориса сказать ей всё, что говорится в таких случаях, сказать, что он любит ее, и никогда ни одну женщину не любил более ее. Она знала, что за пензенские имения и нижегородские леса она могла требовать этого и она получила то, что требовала.
Жених с невестой, не поминая более о деревьях, обсыпающих их мраком и меланхолией, делали планы о будущем устройстве блестящего дома в Петербурге, делали визиты и приготавливали всё для блестящей свадьбы.


Граф Илья Андреич в конце января с Наташей и Соней приехал в Москву. Графиня всё была нездорова, и не могла ехать, – а нельзя было ждать ее выздоровления: князя Андрея ждали в Москву каждый день; кроме того нужно было закупать приданое, нужно было продавать подмосковную и нужно было воспользоваться присутствием старого князя в Москве, чтобы представить ему его будущую невестку. Дом Ростовых в Москве был не топлен; кроме того они приехали на короткое время, графини не было с ними, а потому Илья Андреич решился остановиться в Москве у Марьи Дмитриевны Ахросимовой, давно предлагавшей графу свое гостеприимство.
Поздно вечером четыре возка Ростовых въехали во двор Марьи Дмитриевны в старой Конюшенной. Марья Дмитриевна жила одна. Дочь свою она уже выдала замуж. Сыновья ее все были на службе.
Она держалась всё так же прямо, говорила также прямо, громко и решительно всем свое мнение, и всем своим существом как будто упрекала других людей за всякие слабости, страсти и увлечения, которых возможности она не признавала. С раннего утра в куцавейке, она занималась домашним хозяйством, потом ездила: по праздникам к обедни и от обедни в остроги и тюрьмы, где у нее бывали дела, о которых она никому не говорила, а по будням, одевшись, дома принимала просителей разных сословий, которые каждый день приходили к ней, и потом обедала; за обедом сытным и вкусным всегда бывало человека три четыре гостей, после обеда делала партию в бостон; на ночь заставляла себе читать газеты и новые книги, а сама вязала. Редко она делала исключения для выездов, и ежели выезжала, то ездила только к самым важным лицам в городе.
Она еще не ложилась, когда приехали Ростовы, и в передней завизжала дверь на блоке, пропуская входивших с холода Ростовых и их прислугу. Марья Дмитриевна, с очками спущенными на нос, закинув назад голову, стояла в дверях залы и с строгим, сердитым видом смотрела на входящих. Можно бы было подумать, что она озлоблена против приезжих и сейчас выгонит их, ежели бы она не отдавала в это время заботливых приказаний людям о том, как разместить гостей и их вещи.
– Графские? – сюда неси, говорила она, указывая на чемоданы и ни с кем не здороваясь. – Барышни, сюда налево. Ну, вы что лебезите! – крикнула она на девок. – Самовар чтобы согреть! – Пополнела, похорошела, – проговорила она, притянув к себе за капор разрумянившуюся с мороза Наташу. – Фу, холодная! Да раздевайся же скорее, – крикнула она на графа, хотевшего подойти к ее руке. – Замерз, небось. Рому к чаю подать! Сонюшка, bonjour, – сказала она Соне, этим французским приветствием оттеняя свое слегка презрительное и ласковое отношение к Соне.
Когда все, раздевшись и оправившись с дороги, пришли к чаю, Марья Дмитриевна по порядку перецеловала всех.
– Душой рада, что приехали и что у меня остановились, – говорила она. – Давно пора, – сказала она, значительно взглянув на Наташу… – старик здесь и сына ждут со дня на день. Надо, надо с ним познакомиться. Ну да об этом после поговорим, – прибавила она, оглянув Соню взглядом, показывавшим, что она при ней не желает говорить об этом. – Теперь слушай, – обратилась она к графу, – завтра что же тебе надо? За кем пошлешь? Шиншина? – она загнула один палец; – плаксу Анну Михайловну? – два. Она здесь с сыном. Женится сын то! Потом Безухова чтоль? И он здесь с женой. Он от нее убежал, а она за ним прискакала. Он обедал у меня в середу. Ну, а их – она указала на барышень – завтра свожу к Иверской, а потом и к Обер Шельме заедем. Ведь, небось, всё новое делать будете? С меня не берите, нынче рукава, вот что! Намедни княжна Ирина Васильевна молодая ко мне приехала: страх глядеть, точно два боченка на руки надела. Ведь нынче, что день – новая мода. Да у тебя то у самого какие дела? – обратилась она строго к графу.
– Всё вдруг подошло, – отвечал граф. – Тряпки покупать, а тут еще покупатель на подмосковную и на дом. Уж ежели милость ваша будет, я времечко выберу, съезжу в Маринское на денек, вам девчат моих прикину.
– Хорошо, хорошо, у меня целы будут. У меня как в Опекунском совете. Я их и вывезу куда надо, и побраню, и поласкаю, – сказала Марья Дмитриевна, дотрогиваясь большой рукой до щеки любимицы и крестницы своей Наташи.
На другой день утром Марья Дмитриевна свозила барышень к Иверской и к m me Обер Шальме, которая так боялась Марьи Дмитриевны, что всегда в убыток уступала ей наряды, только бы поскорее выжить ее от себя. Марья Дмитриевна заказала почти всё приданое. Вернувшись она выгнала всех кроме Наташи из комнаты и подозвала свою любимицу к своему креслу.
– Ну теперь поговорим. Поздравляю тебя с женишком. Подцепила молодца! Я рада за тебя; и его с таких лет знаю (она указала на аршин от земли). – Наташа радостно краснела. – Я его люблю и всю семью его. Теперь слушай. Ты ведь знаешь, старик князь Николай очень не желал, чтоб сын женился. Нравный старик! Оно, разумеется, князь Андрей не дитя, и без него обойдется, да против воли в семью входить нехорошо. Надо мирно, любовно. Ты умница, сумеешь обойтись как надо. Ты добренько и умненько обойдись. Вот всё и хорошо будет.