Марк Юний Брут

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Марк Брут»)
Перейти к: навигация, поиск
Марк Юний Брут Цепион
Marcus Junius Brutus Caepio<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
 
Рождение: 85 до н. э.(-085)
Рим, Италия
Смерть: 42 до н. э.(-042)
Филиппы, Македония
Отец: Марк Юний Брут Старший
Мать: Сервилия
Супруга: Порция
У этого термина существуют и другие значения, см. Брут.
В Википедии есть статьи о других людях с именем Марк Юний Брут.

Марк Юний Брут (лат. Marcus Junius Brutus; 85 до н. э., Рим — 42 до н. э., Филиппы, Македония) — римский политический деятель и военачальник из плебейского рода Юниев, известный в первую очередь как убийца Гая Юлия Цезаря. На ранних этапах своей карьеры, в 50-е годы до н. э., считался видным оратором и получил почётный титул princeps iuventutis — «первый среди молодёжи». В гражданской войне между Цезарем и Помпеем встал на сторону последнего (49 год до н. э.). После битвы при Фарсале перешёл на сторону Цезаря и занял видное место в его окружении. Получил претуру на 44 год до н. э. и должен был стать консулом в 41 году. Несмотря на это и на близкие отношения с Цезарем (некоторые источники сообщают, что Гай Юлий мог быть его отцом), Брут стал одним из организаторов и непосредственных участников убийства диктатора, которое произошло 15 марта 44 года до н. э.

Целью заговорщиков было восстановление республики. Но они не получили поддержки в Риме и были вынуждены оставить Италию. Брут уехал в Македонию, где собрал армию для борьбы с политическими наследниками Гая Юлия — Марком Антонием и Цезарем Октавианом. Объединившись с Гаем Кассием Лонгином, он сразился с врагами при Филиппах в ноябре 42 года до н. э., потерпел поражение и погиб.

В западной культуре Брут стал символом предательства.





Источники

Происхождение

Род Юниев

Марк Юний принадлежал к знатному плебейскому роду Юниев. Согласно Дионисию Галикарнасскому, представитель этого рода входил в состав самой первой коллегии народных трибунов (493 год до н. э.)[1]; правда, в историографии это считают вымыслом и относят первые достоверные сведения о Юниях к концу IV века до н. э.[2] В 325 году до н. э. один из Юниев впервые достиг консульства[3]. В последующую эпоху (до начала Второй Пунической войны) у ряда представителей этого рода, регулярно упоминавшихся в Капитолийских фастах, было одновременно по два когномена: один из них всегда Брут (Brutus), а другой — Бубульк (Bubulcus), Сцева (Scaeva) или Пера (Pera). В конце II века до н. э. в источниках появляются первые собственно Бруты — братья Марк и Публий, которые были народными трибунами в 195 году до н. э. Первый из них, позже достигший консульства, стал предком последующих Брутов. В историографии условно выделяют две ветви этого семейства. Представители одной из них носили преномен Децим и получали консульство в каждом поколении; их генеалогия прослеживается по источникам. Бруты из второй ветви носили преномен Марк и не поднимались выше претуры; об их генеалогии сохранились только отрывочные сведения[4][5].

В I веке до н. э. плебеи Бруты уже претендовали на происхождение от патриция Луция Юния Брута, легендарного основателя Римской Республики, который сверг последнего царя Тарквиния Гордого, приходившегося ему родным дядей; согласно одной из работ современника Марка Юния Посидония, попытавшегося устранить некоторые нестыковки в исторической традиции, кроме двух сыновей, казнённых Брутом Древним за участие в монархическом заговоре, был якобы и третий, ставший предком последующих Юниев[6]. Будущий убийца Цезаря поддерживал эту генеалогию, поместив изображение своего легендарного предка на чеканившиеся им в 54 году до н. э. монеты[5] и на стену таблиния собственного дома[7].

В «Римских древностях» Дионисия Галикарнасского, изданных при Августе, родословная Gens Iunia восходит к одному из спутников Энея[8], подобно легендарным генеалогиям Цецилиев или Меммиев[9]; согласно другой версии, предком Юниев считался италийский автохтон Дафнис, убитый этолийским героем Диомедом[10].

Родители

Марк Юний Брут был единственным ребёнком народного трибуна 83 года до н. э. того же имени. Брут Старший принадлежал к марианской партии, в 77 году до н. э. поддержал мятеж Марка Эмилия Лепида и был разбит и казнён Гнеем Помпеем Великим[11]. За это Брут Младший ненавидел Помпея всю свою жизнь[12].

Матерью Брута была Сервилия, представительница одного из самых знатных патрицианских родов Рима. Она происходила из Сервилиев Цепионов; её отцом был проконсул 90 года до н. э., погибший во время Союзнической войны, а дедом — консул 106 года до н. э., виновник поражения при Араузионе. По матери Сервилия приходилась племянницей народному трибуну 91 года до н. э. Марку Ливию Друзу; её единоутробным братом был Марк Порций Катон Младший. Овдовев, Сервилия вышла замуж во второй раз — за сородича первого мужа, Децима Юния Силана. От этого брака родились три дочери, единоутробные сёстры Брута. Сервилия была очень энергичной и честолюбивой женщиной, оказывавшей большое влияние на ряд видных политиков Рима, включая её брата (с определённого момента — главу консервативной части сената), второго мужа (консула в 62 году до н. э.)[13] и Гая Юлия Цезаря, которого источники называют её любовником[14].

Проблема отцовства Цезаря

Согласно некоторым источникам, в Риме ходили слухи о том, что Сервилия родила сына именно от Гая Юлия. Об этом осторожно сообщает Аппиан Александрийский («…Некоторые даже полагали, что Брут приходится Цезарю сыном, так как, когда Брут родился, у Цезаря была связь с Сервилией»[15]) и уверенно — Плутарх («Известно, что в молодые годы он [Цезарь] находился в связи с Сервилией, которая была без памяти в него влюблена, и Брут родился в самый разгар этой любви, а стало быть, Цезарь мог считать его своим сыном»[16]). В то же время Плутарх упоминает связь между Цезарем и Сервилией только в связи с событиями 63 года до н. э.[17][16], а Светоний — в связи с первым консульством Цезаря (59 год до н. э.)[18]. Предполагаемому плоду этого адюльтера было тогда 22 года и 26 лет соответственно. В 85 году до н. э., являющемся годом рождения Брута согласно современному ему источнику, Цезарю было всего 15[19][18][20] или максимум 17[21] лет.

Существует и другая дата рождения Марка Юния, основанная на тексте Веллея Патеркула[22], и на неё ссылаются защитники идеи об отцовстве Цезаря наряду с сообщением самого Брута из одноимённого трактата Цицерона: Гая Юлия не было в Риме «в те годы, когда Брут уже мог бы о нем судить»[23]. Отсюда делают вывод, что Брут был ещё слишком юн, когда Цезарь уехал в Галлию, то есть в 58 году до н. э.[24].

Усыновление

К 59 году до н. э. относится первое упоминание Брута с ещё одним когноменом — Цепион[25]. Брутом Цепионом и Марком Брутом по прозвищу Цепион его называет Аппиан в связи с событиями 44 года до н. э.[26][27]. Схожие упоминания есть у Диона Кассия[28] и в одном из поздних писем Цицерона[29]. Таким образом, Марк Юний был усыновлён одним из представителей семейства Сервилиев Цепионов, с которым он был связан по материнской линии. Собственно усыновление и имя усыновителя нигде не упоминаются[30]. Формулировка Цицерона в письме, написанном в 59 году до н. э., «Цепион (это Брут)» даёт основания, чтобы предположить, что усыновление было совершено незадолго до описываемых в соответствующем письме событий[31]. Тем не менее в литературе часто встречается утверждение, что Брут был усыновлён своим дядей Квинтом Сервилием Цепионом, умершим в 67 году до н. э.[5][32][13]. Фридрих Мюнцер, пытаясь решить проблему хронологии, предположил, что усыновление было оформлено близкими Цепиона после его смерти ради продолжения рода[33], но римское право исключает подобное[34].

Существует предположение, что усыновитель Брута — ещё один Сервилий Цепион, который мог быть сыном Квинта Цепиона, претора 91 года до н. э., причём, возможно, от неупоминающегося в источниках первого брака, предшествовавшего браку с Ливией (и, таким образом, единокровным братом Сервилии)[35].

Биография

Ранние годы

Согласно Цицерону, Брут родился через 10 лет после первого выступления выдающегося оратора Квинта Гортензия Гортала[36], состоявшегося в консульство Луция Лициния Красса[37][38] (95 год до н. э.). Таким образом, дата его рождения по этой версии — 85 год до н. э.[39] Эпитоматор Ливия сообщает, что на момент гибели Бруту было «около сорока»[40]; наконец, согласно Веллею Патеркулу, Брут погиб на 37 году своей жизни; таким образом, он должен был родиться в 79 или 78 году до н. э.[22]. Последнюю версию в историографии считают безосновательной[41]. День рождения Марка Юния, согласно Плутарху, приходился на зиму[42].

Брут получил прекрасное образование. Его первым учителем был грамматик из Сирии Стабилий Эрот, знаменитый своей учёностью. Важную роль в воспитании мальчика сыграл и его дядя Катон, постаравшийся передать племяннику свою любовь к греческой философии[43]. Но, если Марк Порций был стоиком, то Марк Юний стал поклонником Платоновой Академии. Отправившись в Афины продолжать своё образование, Брут встретился с вызвавшим его восхищение Антиохом Аскалонским и подружился с его братом Аристом[44]. Вероятно, здесь же Марк Юний впервые встретился с Титом Помпонием Аттиком, который тоже стал его другом[45] и в дальнейшем ввёл его в круг римской интеллектуальной элиты. Затем Брут отправился на Родос, где учился ораторскому искусству[46][47].

Начало политической карьеры

Первое упоминание Брута в связи с политической жизнью Рима относится к 59 году до н. э., когда консулами были Цезарь и Марк Кальпурний Бибул, женатый на двоюродной сестре Марка Юния. Важным событием этого года стало так называемое «дело Веттия»: некто Луций Веттий заявил о существовании заговора аристократической молодёжи с целью убийства Помпея. Помимо Луция Эмилия Лепида Павла и Гая Скрибония Куриона Младшего к этому заговору якобы принадлежал и Брут. Уже на следующий день доносчик изменил показания, не говоря больше о причастности Марка Юния; Цицерон не сомневался, что это произошло из-за вмешательства Цезаря, постаравшегося выгородить сына своей любовницы[48]. Вскоре Веттий умер в тюрьме, а дело было замято[49].

Единого мнения о том, существовал ли заговор в действительности, нет. В историографии высказывались гипотезы о фальсификации обвинения Цезарем или всеми тремя триумвирами для достижения различных политических целей. Аргументом против таких гипотез считают тот факт, что Цезарю пришлось уже после обнародования первого обвинения скорректировать его, чтобы вывести из-под удара Брута. Согласно другой версии, действительно существовала группа молодых аристократов (Брут, Лепид, Курион), которую Луций Лициний Лукулл попытался использовать против своего старого противника Помпея; но из-за вмешательства Бибула заговор был раскрыт. Цезарь же мог заставить Веттия отказаться от обвинений в адрес Куриона и прочих, чтобы этим актом милосердия завоевать себе новых сторонников[50].

В 58 году до н. э. Катон был отправлен на Кипр, чтобы изгнать оттуда местного правителя Птолемея. Марк Юний, тогда ещё «неопытный юноша, погружённый в науки»[51], поехал с дядей. В пути, на Родосе, он заболел, а после выздоровления отдыхал в Памфилии, когда Марк Порций, задержавшийся в Византии, попросил его в письме ехать на Кипр, чтобы охранять царскую казну. Брут выполнил это поручение, хотя и неохотно; в дальнейшем он помог дяде доставить казну в Рим и заслужил его похвалу. Находясь на Кипре, Марк Юний успел стать патроном города Саламин[52].

В Рим Брут вернулся в 56 году до н. э. Некоторое время после этого он не участвовал в политической жизни[53]. 54 году до н. э. Марк Юний стал монетарием. На этой должности он отчеканил денарии с изображениями двух героев ранней римской истории, считавшихся его предками: Луция Юния Брута и Гая Сервилия Агалы. Продолжением той же сюжетной линии стал денарий с изображением на аверсе богини Libertas, а на реверсе — Луция Брута в окружении ликторов[5].

Тогда же Брут женился на дочери консула этого года Аппия Клавдия Пульхра; этот шаг мог означать определённое сближение с Помпеем, сын которого был женат на другой дочери Аппия[53]. В следующем году Пульхр отправился с полномочиями проконсула в Киликию, а Марк Юний в качестве квестора поехал с тестем[54]. Он использовал свой пост для расширения своей клиентелы и обогащения: через посредников Луция Главцию, Марка Скапция и Публия Матиния Брут под огромные проценты ссужал деньги царям Галатии, Каппадокии, Армении, а также провинциалам. Проконсул помогал своему зятю; так, когда город Саламин не смог выплатить долг, Пульхр предоставил Скапцию отряд конницы, с которым тот ворвался в город и взял в осаду здание совета. Пять членов совета умерли с голоду, а остальным пришлось признать долг с процентами, вчетверо превышавшими те, которые разрешал закон[55][56].

В 51 году до н. э. наместником Киликии стал Цицерон. Брут, уехавший из провинции ещё до Пульхра, через Аттика обратился к Марку Туллию с просьбой о сотрудничестве, но тот, узнав о злоупотреблениях своего предшественника и о том, кто стоит за Скапцием, отказал ему[57]. В конце концов Цицерону, видимо, пришлось пойти на уступки Бруту[58]. Когда Пульхра в Риме обвинили в злоупотреблениях, Марк Юний выступил в суде защитником тестя вместе с Квинтом Гортензием[59] (50 год до н. э.) и добился его оправдания — в том числе благодаря обращению Цицерона из провинции к сенату[58]. При этом в адрес самого Брута никакие обвинения не прозвучали[46].

В Риме Марк Юний выступил с острым политическим памфлетом против Помпея, сосредоточившего к тому времени в своих руках почти диктаторскую власть. Возможно[60], именно в этом своём сочинении Брут рассказал историю, процитированную позже Светонием: «По словам Марка Брута, некий Октавий, человек слабоумный и потому невоздержанный на язык, при всём народе именовал Помпея царём, а Цезаря величал царицей»[61]. К этому же периоду относится составление Брутом текста речи в защиту Тита Анния Милона, обвинявшегося в организации убийства Публия Клодия. Брут был уверен, что это убийство оправдано, поскольку Клодий(дядя его жены) был плохим гражданином[60].

К концу 50-х годов до н. э. Брут уже обладал почётным титулом princeps iuventutis — «первый среди молодёжи»[62]. Это не давало никаких преимуществ, но было очень почётно и показывает, что Марк Юний был одним из виднейших представителей молодого поколения римской аристократии накануне гражданских войн[58].

В войне между Цезарем и Помпеем

Согласно Плутарху, когда началась гражданская война (49 год до н. э.), все окружающие ожидали от Брута, что он встанет на сторону Цезаря, поскольку к Помпею он питал ненависть с детских лет: он даже не заговаривал с Помпеем при случайных встречах, «считая великим нечестием сказать хотя бы слово с убийцей своего отца»[12]. Брут всё же примкнул к Гнею в силу своих убеждений. С другой стороны, известно, что уже с 54 года до н. э. Марк Юний был свояком старшего сына Помпея — Гнея Помпея Младшего; их общий тесть Аппий Клавдий Пульхр был «стержнем коалиции, направленной против Цезаря»[63]. Спустя год после женитьбы (53 год до н. э.) Брут отклонил предложение Цезаря стать его квестором в Галлии, так как Гай Юлий «не нравился никому из добропорядочных людей»[46]. Ф. Мюнцер, исходя из того, что Помпей вместе с Брутом поддерживал Аппия Клавдия Пульхра во время судебного процесса, предполагает, что уже к концу 50 года до н. э. было очевидно: Марк Юний принадлежит к лагерю помпеянцев[64].

В начале войны Брут отправился в Киликию в качестве легата при её новом наместнике Публии Сестии. Здесь он задействовал свои старые связи, чтобы заставить местные общины и мелких правителей предоставить помпеянской армии деньги, корабли и людей; после этого Марк Юний присоединился к армии Помпея на Балканах[64] (согласно Псевдо-Аврелию Виктору, Марка Юния вызвал из Киликии Катон[46]). Помпей был настолько рад появлению Брута, что при встрече даже обнял его[65]. После разгрома при Фарсале Брут «незаметно выскользнул какими-то воротами» из помпеянского лагеря, атакованного врагом, укрылся на болоте, а ночью бежал в Ларису и оттуда отправил Цезарю письмо. Гай Юлий после каждой своей победы следовал «политике милосердия», считая её очень важной для окончательного успеха[66], а письму Брута он, если верить источникам[67][15], обрадовался особенно, так как ещё накануне битвы приказал своим военачальникам пощадить Марка Юния и даже отпустить его, если он не сдастся сам; после боя Цезаря встревожило то, что Брута нигде не могут найти[68]. Цезарь пригласил Брута к себе, и тот занял место в его ближайшем окружении[69]. Плутарх пишет о большой привязанности Гая Юлия к Бруту, но это может быть преувеличением[70].

Согласно Плутарху, именно Брут посоветовал Цезарю искать бежавшего в неизвестном направлении Помпея в Египте[69]. Сам Марк Юний в очередной раз направился в Киликию; здесь он был и в середине 47 года до н. э., когда Цезарь приехал в эту провинцию из Александрии. В дальнейшем Марк Юний использовал своё положение, чтобы добиться помилования своего зятя Гая Кассия, тоже принадлежавшего некоторое время к помпеянской партии, и попытаться помочь царю галатов Дейотару, своему давнему клиенту, на которого поступили жалобы от местных тетрархов. Он не смог добиться оправдания, но существенную часть своих владений Дейотар всё-таки сохранил[69][71].

Перед отправкой в Африку (конец 47 года до н. э.) Цезарь назначил Брута наместником Цизальпинской Галлии, хотя тот ещё не был ни консулом, ни даже претором. Марк Юний показал себя хорошим администратором и заслужил похвалы диктатора[72]. Весной 45 года до н. э. Брут вернулся в Рим и вскоре стал претором вместе с Кассием. Оба они претендовали на городскую претуру, считавшуюся самой почётной, и Цезарь, ведавший назначениями, открыто признал, что Кассий больше достоин этой должности; но всё же городским претором он сделал Брута[73]. Через три года (в 41 году до н. э.) Марк Юний должен был стать консулом[74].

Заговор

Начиная с октября 45 года до н. э., когда Цезарь вернулся в Рим, недовольство им части его окружения росло[75]. В качестве причин этого источники называют многочисленные нарушения Цезарем конституционных правил, подозрения, что он претендует на царскую власть, недовольство отдельных цезарианцев замедлением их карьеры.

В Марке Юнии в силу его происхождения и положения многие видели естественного вождя заговора, целью которого должно было стать убийство «тирана». Плутарх даже замечает, что Цезарь «опасался его [Брута] мужества, громкого имени и многочисленных друзей», хотя и был в нём уверен из-за его характера. Цицерон заканчивает свой трактат «Брут», написанный в 46 году, обращением к заглавному герою, в котором заключён прозрачный намёк: «мы жела­ем тебе такой рес­пуб­ли­ки, в кото­рой ты смог бы обно­вить и умно­жить сла­ву двух знат­ней­ших рим­ских родов»[76]. Эти два рода — Юнии и Сервилии; представитель первого сверг царскую власть, а представитель второго убил Спурий Мелия, обвинённого в стремлении к тирании. В 45 году до н. э. Брут сделал шаг к заговору, дав развод Пульхре и женившись на своей двоюродной сестре Порции; в результате его фигура оказалась очень тесно связанной с памятью о двух самых непримиримых врагах Цезаря — отце Порции Катоне Утическом и её первом муже Марке Кальпурнии Бибуле[77]. Во время претуры Брута на его преторское кресло подкидывали записки со словами «Ты спишь, Брут?»; «Ты не настоящий Брут!»[78].

Ещё летом 45 года до н. э. Брут был абсолютно лоялен по отношению к Цезарю. В июле он с возмущением отверг предположение Цицерона о причастности Гая Юлия к убийству видного помпеянца Марцелла[79]; в августе он верил, что Цезарь в ближайшее время восстановит Республику[80]. Вскоре после этого он женился на Порции, а начиная с октября надежды на отказ Гая Юлия от диктатуры стали таять[81].

Согласно Плутарху, у истоков заговора стоял Кассий, а Брут присоединился на позднем этапе, поскольку заговорщики требовали, чтобы он их возглавил[82]; согласно Аппиану, Брут и Кассий объединились в самом начале, после чего «каждый из них стал испытывать как собственных друзей, так и друзей самого Цезаря, тех, кого они признавали наиболее смелыми»[15]. Так образовался заговор, объединявший как сенаторов из катоновского лагеря, так и цезарианцев, по разным причинам недовольных своим вождём. Аппиан перечисляет имена 15 заговорщиков[15], а Светоний говорит, что их было в общей сложности 60[83]. Возможно, среди них Брут был единственным идеалистом: убийство Цезаря только вредило ему лично, поскольку при диктатуре Марку Юнию была обеспечена отличная карьера, а с «тираном» его связывали тёплые отношения[84]. Но Брут писал Цицерону, что убил бы собственного отца, если бы увидел, что тот стремится к тирании, и в конечном счёте он смог «убе­дить себя, что он соби­ра­ет­ся убить Цеза­ря-дик­та­то­ра, а не… Цеза­ря-чело­ве­ка»[81].

«Тираноубийство»

Основная статья: Убийство Юлия Цезаря

Заговорщики решили убить Цезаря на последнем заседании сената перед его отбытием в парфянский поход (15 марта 44 года до н. э.). Предполагалось, что сенаторы, увидев тираноубийство, сразу поддержат тех, кто его совершил. Звучали предложения вместе с Цезарем убить и Марка Антония, но Брут выступил против этого[85].

При входе Цезаря сенат поднялся с места в знак уважения. Заговорщики же, возглавляемые Брутом, разделились на две части: одни стали позади кресла Цезаря, другие вышли навстречу, чтобы вместе с Туллием Кимвром просить за его изгнанного брата; с этими просьбами заговорщики провожали Цезаря до самого кресла. Цезарь, сев в кресло, отклонил их просьбы, а когда заговорщики приступили к нему с просьбами, еще более настойчивыми, выразил каждому из них своё неудовольствие. Тут Туллий схватил обеими руками тогу Цезаря и начал стаскивать её с шеи, что было знаком к нападению. Каска первым нанес удар мечом в затылок; рана эта, однако, была неглубока и несмертельна: Каска, по-видимому, вначале был смущен дерзновенностью своего ужасного поступка. Цезарь, повернувшись, схватил и задержал меч. Почти одновременно оба закричали: раненый Цезарь по-латыни — «Негодяй Каска, что ты делаешь?», а Каска по-гречески, обращаясь к брату, — «Брат, помоги!» Непосвященные в заговор сенаторы, пораженные страхом, не смели ни бежать, ни защищать Цезаря, ни даже кричать. Все заговорщики, готовые к убийству, с обнаженными мечами окружили Цезаря: куда бы он ни обращал взор, он, подобно дикому зверю, окруженному ловцами, встречал удары мечей, направленные ему в лицо и в глаза, так как было условленно, что все заговорщики примут участие в убийстве и как бы вкусят жертвенной крови. Поэтому и Брут нанес Цезарю удар в пах. Некоторые писатели рассказывают, что, отбиваясь от заговорщиков, Цезарь метался и кричал, но, увидев Брута с обнаженным мечом, накинул на голову тогу и подставил себя под удары.

— Плутарх. Цезарь, 66. С.18.[86].

Ставшая в Новое время знаменитой фраза «И ты, Брут?» впервые прозвучала в трагедии Шекспира. Два источника — Светоний и Дион Кассий — сообщают, что, согласно одной из версий случившегося («некоторые передают») увидев Брута с обнажённым кинжалом, Цезарь сказал ему по-гречески: «И ты, дитя моё?»[87][88].

Начало войны с цезарианцами

Основная статья: Гражданская война в Древнем Риме (44—42 до н. э.)

Филиппы

Основная статья: Битва при Филиппах

Антоний в знак уважения приказал завернуть тело Брута для погребальной церемонии в свой самый дорогой пурпурный плащ (который в ходе этой церемонии был украден, но Антоний позже поймал и казнил вора). Прах Брута отправили его матери[89]. Голову Брута отправили в Рим по требованию Октавиана как наглядное доказательство гибели дела заговорщиков, но корабль, который перевозил её, потерпел крушение[90].

Интеллектуальные занятия

Античные авторы относили Марка Юния к числу выдающихся писателей[91]. В молодости Брут писал стихи[92][93]. Его перу принадлежит и ряд философских трактатов, от которых сохранились только названия («О доблести», «Об обязанностях», «О терпении»)[94] и которые ценились древними очень высоко[43].

Известно, что в день битвы при Фарсале Брут занимался сокращением «Всеобщей истории» Полибия[12] и во время той же кампании (48 год до н. э.) написал текст речи по случаю смерти тестя[64].

В ораторском искусстве Брут был последователем аттической школы с её простотой и ясностью, противостоявшей азианистской школе. Речи часто писались им только ради упражнения, без намерения их произнести. Так, в конце 50-х годов он написал речь в защиту Милона, получившую высокие оценки от услышавших её друзей автора. Несмотря на редкие выступления, Брут получил известность как способный оратор[94]. Ему посвящены несколько трактатов Цицерона об ораторском искусстве. Из речей Марка Юния сохранились лишь отрывки (их цитирует, например, Плутарх[44]).

Переписка Брута с Цицероном сохранилась вся и составляет две книги. Подлинность отдельных писем оспаривается.

Брут в культуре и искусстве

Память о Бруте в античную эпоху

Уже близкие Марка Юния писали о нём. Так, его друг Эмпил написал книгу «Брут» об убийстве Цезаря; Плутарх говорит, что это было «небольшое по размерам, но отличное сочинение»[44]. Сын Порции от первого брака Бибул написал воспоминания о своём отчиме.

Память о Бруте в Средние века и Новое время

Образ Брута в художественных произведениях

Брут в историографии

Символично, что Брут приходился племянником и зятем Катону Утическому, «последнему республиканцу», которого упрекали за отсутствие прагматизма и упрямство[95].

Напишите отзыв о статье "Марк Юний Брут"

Примечания

  1. ↑ Дионисий Галикарнасский, VI, 70, 2.
  2. ↑ Iunius 1, 1918, s. 961.
  3. ↑ Fasti Capitolini, ann. d. 325 до н. э..
  4. ↑ Iunius 1, 1918, s. 961-962.
  5. ↑ 1 2 3 4 [ancientrome.ru/publik/article.htm?a=1316518904 Рязанов В. Монеты и монетарии Римской республики. Денарии М.Юния Брута]
  6. ↑ Плутарх, 1994, Брут, 1.
  7. ↑ Цицерон, 2010, К Аттику XIII, 40, 1.
  8. ↑ Дионисий Галикарнасский, IV, 68, 1.
  9. ↑ Wiseman T., 1974, с.157.
  10. ↑ Iunius, 1918, s. 960.
  11. ↑ Iunius 52, 1918, s. 972-973.
  12. ↑ 1 2 3 Плутарх, 1994, Брут, 4.
  13. ↑ 1 2 Циркин Ю., 2006, с.116.
  14. ↑ Плутарх, Катон Младший, 24.
  15. ↑ 1 2 3 4 Аппиан, 2002, Гражданские войны II, 112.
  16. ↑ 1 2 Плутарх, 1994, Брут, 5.
  17. ↑ Плутарх, 1994, Катон Младший, 5.
  18. ↑ 1 2 Светоний, 1999, Божественный Юлий, 50, 2.
  19. ↑ Плутарх, 2001, Цезарь, 69.
  20. ↑ Веллей Патеркул, 1996, II, 41.
  21. ↑ Моммзен Т..
  22. ↑ 1 2 Веллей Патеркул, 1996, II, 72, 1.
  23. ↑ Цицерон, 1994, Брут, 248.
  24. ↑ Бобровникова Т., 2006, с. 510.
  25. ↑ Цицерон, К Аттику, II, 24, 3.
  26. ↑ Аппиан, 2002, События в Иллирии, 13.
  27. ↑ Аппиан, 2002, Гражданские войны II, 111.
  28. ↑ Дион Кассий, XLI, 63, 6.
  29. ↑ Цицерон, 2010, К близким, VII, 21.
  30. ↑ Geiger J., 1973, с. 148-150.
  31. ↑ Geiger J., 1973, с. 149.
  32. ↑ [ancientrome.ru/genealogy/person.htm?p=90 Марк Юний Брут на сайте «История Древнего Рима»]
  33. ↑ Muenzer F., с. 337.
  34. ↑ Geiger J., 1973, с. 153.
  35. ↑ Geiger J., 1973, с. 155-156.
  36. ↑ Цицерон, 1994, Брут, 324.
  37. ↑ Цицерон, 1994, Брут, 229.
  38. ↑ Цицерон, 1994, Об ораторе III, 229.
  39. ↑ Циркин Ю., 2006, с. 114.
  40. ↑ Тит Ливий, 1994, Периохи, 124.
  41. ↑ Iunius 53, 1918, s. 973-974.
  42. ↑ Плутарх, 1994, Брут, 24.
  43. ↑ 1 2 Iunius 53, 1918, s. 974.
  44. ↑ 1 2 3 Плутарх, 2001, Брут, 2.
  45. ↑ Корнелий Непот, 8.
  46. ↑ 1 2 3 4 Аврелий Виктор, 1997, 82.
  47. ↑ Циркин Ю., 2006, с. 117-118.
  48. ↑ Цицерон, К Аттику, II, 24, 2 - 3.
  49. ↑ Росси Ф., 1951, с. 248-250.
  50. ↑ Росси Ф., 1951, с. 250-260.
  51. ↑ Плутарх, 2001, Брут, 3.
  52. ↑ Iunius 53, 1918, s. 976-977.
  53. ↑ 1 2 Iunius 53, 1918, s. 977.
  54. ↑ Broughton T., 1952, р. 229.
  55. ↑ Циркин Ю., 2006, с.119-120.
  56. ↑ Iunius 53, 1918, s. 977-978.
  57. ↑ Цицерон, 2010, К Аттику VI, 1, 8.
  58. ↑ 1 2 3 Циркин Ю., 2006, с.120.
  59. ↑ Цицерон, 1994, Брут, 230; 324.
  60. ↑ 1 2 Iunius 53, 1918, s. 978.
  61. ↑ Светоний, 1999, Божественный Юлий, 49, 2.
  62. ↑ Цицерон, 2010, К близким III, 11, 3.
  63. ↑ Syme R., 1988, с.188.
  64. ↑ 1 2 3 Iunius 53, 1918, s. 980.
  65. ↑ Плутарх, 2001, Брут, 4.
  66. ↑ Coulter С., 1931, с. 522-523.
  67. ↑ Плутарх, 2001, Брут, 5.
  68. ↑ Плутарх, 2001, Цезарь, 46.
  69. ↑ 1 2 3 Плутарх, 2001, Брут, 6.
  70. ↑ Deutsch М., 1928, с.170.
  71. ↑ Iunius 53, 1918, s. 981.
  72. ↑ Циркин Ю., 2006, с.122.
  73. ↑ Плутарх, 2001, Брут, 7.
  74. ↑ Плутарх, 2001, Цезарь, 62.
  75. ↑ Balsdon Р., 1958, с.83-84.
  76. ↑ Цицерон, 1994, Брут, 331.
  77. ↑ Deutsch М., 1928, с.171.
  78. ↑ Плутарх, 2001, Брут, 9.
  79. ↑ Цицерон, 2010, К Аттику ХIII, 10, 3.
  80. ↑ Цицерон, 2010, К Аттику ХIII, 40, 1.
  81. ↑ 1 2 Balsdon Р., 1958, с.93.
  82. ↑ Плутарх, 2001, Брут, 10.
  83. ↑ Светоний, 1999, Божественный Юлий, 80.
  84. ↑ Борухович В., 1983, с.123.
  85. ↑ Аппиан, 2002, Гражданские войны II, 114.
  86. ↑ Плутарх, 2001, Цезарь, 66.
  87. ↑ Светоний, 1999, Божественный Юлий, 82.
  88. ↑ Дион Кассий, XLIV, 19, 5.
  89. ↑ Плутарх, 1994, Брут, 52-53.
  90. ↑ Дион Кассий, 47, 49.
  91. ↑ Веллей Патеркул, 1996, II, 36, 2.
  92. ↑ Плиний Младший, Письма, V, 3, 5.
  93. ↑ Тацит, 1993, Диалог об ораторах, 21.
  94. ↑ 1 2 Циркин Ю., 2006, с.117.
  95. ↑ Никишин В., 2008, с.132.

Литература

Первичные источники

  1. Аппиан. Гражданские войны // Римская история. — СПб., 2004. — ISBN 5-89329-676-1.
  2. Валерий Максим. Достопамятные деяния и изречения. — СПб., 2007. — ISBN 978-5-288-04267-6.
  3. Лукан. Фарсалия или поэма о гражданской войне. — М.-Л.: Издательство Академии Наук СССР, 1951. — 354 с.
  4. Павел Орозий. История против язычников. — СПб., 2004. — ISBN 5-7435-0214-5.
  5. Плутарх. Сравнительные жизнеописания. — М., 1994. — ISBN 5-02-011570-3, 5-02-011568-1.
  6. Цицерон. Письма Марка Туллия Цицерона к Аттику, близким, брату Квинту, М. Бруту. — СПб.: Наука, 2010. — Т. 3. — 832 с. — ISBN 978-5-02-025247-9,978-5-02-025244-8.
  7. Цезарь. Записки о гражданской войне. — СПб.: АСТ, 2001. — 752 с. — ISBN 5-17-005087-9.

Вторичные источники

  1. Balsdon J. The Ides of March (англ.) // Historia: Zeitschrift für Alte Geschichte. — 1958. — Т. 7, № 1. — С. 80-94.
  2. Billows R. Julius Caesar: The Colossus of Rome. — London, New-York, 2009. — 312 с. — ISBN 0-415-33314-8.
  3. Coulter С. Caesar’s Clemency (англ.) // The Classical Journal. — 1931. — № 26. — С. 513-524.
  4. Geiger J. The Last Servilii Caepiones of the Republic (англ.) // Ancient Society. — 1973. — № 4. — С. 143-156.
  5. Gray-Fow М. The Mental Breakdown of a Roman Senator: M. Calpurnius Bibulus (англ.) // Greece & Rome. — 1990. — Т. 37, № 2. — С. 179-190.
  6. Clarke M. The Noblest Roman: Marcus Brutus and his Reputation. — New-York: Cornell University Press, 1981. — ISBN 9780801413933.
  7. Osgood J. Caesar's Legacy : Civil War and the Emergence of the Roman Empire. — Cambridge: CAMBRIDGE UNIVERSITY PRESS, 2006. — 454 с. — ISBN 0521855829.
  8. Syme R. M. Bibulus and Four Sons (англ.) // Harvard Studies in Classical Philology. — 1987. — Т. 91. — С. 185-198.
  9. Wiseman T. Legendary Genealogies in Late-Republican Rome (англ.) // G&R.. — 1974. — Т. 21, № 2. — С. 153-164.
  10. Бобровникова Т. Цицерон. — М., 2006. — ISBN 5-235-02933-X.
  11. Борухович В.Г. После мартовских ид 44 г. до н. э. (исторический очерк) // Античный мир и археология. — 1983. — Т. 5. — С. 123-154.
  12. Никишин В. Катон Утический: хранитель устоев и нарушитель традиций. — 2008. — № VIII. — С. 123-138.
  13. Росси Ф. Заговор Веттия // Annali Triestini. — 1951. — № 21. — С. 247-260.
  14. [ancientrome.ru/publik/article.htm?a=1316518904 Рязанов В. Монеты и монетарии Римской республики. Денарии М.Юния Брута]
  15. Циркин Ю. Гражданские войны в Риме. Побеждённые. — СПб.: Издательство СПбГУ, 2006. — 314 с. — ISBN 5-0288-03867-8.
  16. Дерзновение / Д. Валовой, М. Валовая, Г. Лапшина. — М.: Мол. гвардия, 1989. — 314[6] c., ил. C.28-40.
  17. Жаровская А. Н. 2009: [elar.uniyar.ac.ru/jspui/handle/123456789/919 Отражение политических идеалов Марка Юния Брута на монетах его чеканки] // Проблемы истории, филологии, культуры. 3, 9-16.

Ссылки

Сочинения Плутарха
Сочинения
Сравнительные
жизнеописания

Александр Великий и Юлий Цезарь • Алкивиад и Кориолан • Аристид и Катон Старший • Деметрий и Антоний • Демосфен и Цицерон • Дион и Брут • Никий и Красс • Кимон и Лукулл • Лисандр и Сулла • Ликург и Нума • Пелопид и Марцелл • Пирр и Гай Марий • Агесилай и Помпей Великий • Солон и Попликола • Тесей и Ромул • Эвмен и Серторий • Агис и Клеомен; Тиберий и Гай Гракхи • Тимолеонт и Эмилий Павел • Перикл и Фабий • Фемистокл и Камилл • Филопемен и Фламинин • Фокион и Катон Младший • Арат Сикионский1 • Артаксеркс1 • Гальба1 • Отон1 • Эпаминонд и Сципион Эмилиан2

1 Непарные жизнеописания • 2 Несохранившиеся жизнеописания


Статья содержит короткие («гарвардские») ссылки на публикации, не указанные или неправильно описанные в библиографическом разделе.
Список неработающих ссылок: Аврелий Виктор, 1997, Аппиан, 2002, Борухович В., 1983, Веллей Патеркул, 1996, Дионисий Галикарнасский, Дион Кассий, Корнелий Непот, Моммзен Т., Никишин В., 2008, Плиний Младший, Плутарх, Плутарх, 2001, Росси Ф., 1951, Светоний, 1999, Тацит, 1993, Тит Ливий, 1994, Цицерон, Цицерон, 1994, Balsdon Р., 1958, Broughton T., 1952, Coulter С., 1931, Deutsch М., 1928, Fasti Capitolini, Geiger J., 1973, Iunius, 1918, Iunius 1, 1918, Iunius 52, 1918, Iunius 53, 1918, Muenzer F., Syme R., 1988, Wiseman T., 1974
Пожалуйста, исправьте ссылки согласно инструкции к шаблону {{sfn}} и дополните библиографический раздел корректными описаниями цитируемых публикаций, следуя руководствам ВП:Сноски и ВП:Ссылки на источники.

Отрывок, характеризующий Марк Юний Брут

– Ну, племянница! – крикнул дядюшка взмахнув к Наташе рукой, оторвавшей аккорд.
Наташа сбросила с себя платок, который был накинут на ней, забежала вперед дядюшки и, подперши руки в боки, сделала движение плечами и стала.
Где, как, когда всосала в себя из того русского воздуха, которым она дышала – эта графинечка, воспитанная эмигранткой француженкой, этот дух, откуда взяла она эти приемы, которые pas de chale давно бы должны были вытеснить? Но дух и приемы эти были те самые, неподражаемые, не изучаемые, русские, которых и ждал от нее дядюшка. Как только она стала, улыбнулась торжественно, гордо и хитро весело, первый страх, который охватил было Николая и всех присутствующих, страх, что она не то сделает, прошел и они уже любовались ею.
Она сделала то самое и так точно, так вполне точно это сделала, что Анисья Федоровна, которая тотчас подала ей необходимый для ее дела платок, сквозь смех прослезилась, глядя на эту тоненькую, грациозную, такую чужую ей, в шелку и в бархате воспитанную графиню, которая умела понять всё то, что было и в Анисье, и в отце Анисьи, и в тетке, и в матери, и во всяком русском человеке.
– Ну, графинечка – чистое дело марш, – радостно смеясь, сказал дядюшка, окончив пляску. – Ай да племянница! Вот только бы муженька тебе молодца выбрать, – чистое дело марш!
– Уж выбран, – сказал улыбаясь Николай.
– О? – сказал удивленно дядюшка, глядя вопросительно на Наташу. Наташа с счастливой улыбкой утвердительно кивнула головой.
– Еще какой! – сказала она. Но как только она сказала это, другой, новый строй мыслей и чувств поднялся в ней. Что значила улыбка Николая, когда он сказал: «уж выбран»? Рад он этому или не рад? Он как будто думает, что мой Болконский не одобрил бы, не понял бы этой нашей радости. Нет, он бы всё понял. Где он теперь? подумала Наташа и лицо ее вдруг стало серьезно. Но это продолжалось только одну секунду. – Не думать, не сметь думать об этом, сказала она себе и улыбаясь, подсела опять к дядюшке, прося его сыграть еще что нибудь.
Дядюшка сыграл еще песню и вальс; потом, помолчав, прокашлялся и запел свою любимую охотническую песню.
Как со вечера пороша
Выпадала хороша…
Дядюшка пел так, как поет народ, с тем полным и наивным убеждением, что в песне все значение заключается только в словах, что напев сам собой приходит и что отдельного напева не бывает, а что напев – так только, для складу. От этого то этот бессознательный напев, как бывает напев птицы, и у дядюшки был необыкновенно хорош. Наташа была в восторге от пения дядюшки. Она решила, что не будет больше учиться на арфе, а будет играть только на гитаре. Она попросила у дядюшки гитару и тотчас же подобрала аккорды к песне.
В десятом часу за Наташей и Петей приехали линейка, дрожки и трое верховых, посланных отыскивать их. Граф и графиня не знали где они и крепко беспокоились, как сказал посланный.
Петю снесли и положили как мертвое тело в линейку; Наташа с Николаем сели в дрожки. Дядюшка укутывал Наташу и прощался с ней с совершенно новой нежностью. Он пешком проводил их до моста, который надо было объехать в брод, и велел с фонарями ехать вперед охотникам.
– Прощай, племянница дорогая, – крикнул из темноты его голос, не тот, который знала прежде Наташа, а тот, который пел: «Как со вечера пороша».
В деревне, которую проезжали, были красные огоньки и весело пахло дымом.
– Что за прелесть этот дядюшка! – сказала Наташа, когда они выехали на большую дорогу.
– Да, – сказал Николай. – Тебе не холодно?
– Нет, мне отлично, отлично. Мне так хорошо, – с недоумением даже cказала Наташа. Они долго молчали.
Ночь была темная и сырая. Лошади не видны были; только слышно было, как они шлепали по невидной грязи.
Что делалось в этой детской, восприимчивой душе, так жадно ловившей и усвоивавшей все разнообразнейшие впечатления жизни? Как это всё укладывалось в ней? Но она была очень счастлива. Уже подъезжая к дому, она вдруг запела мотив песни: «Как со вечера пороша», мотив, который она ловила всю дорогу и наконец поймала.
– Поймала? – сказал Николай.
– Ты об чем думал теперь, Николенька? – спросила Наташа. – Они любили это спрашивать друг у друга.
– Я? – сказал Николай вспоминая; – вот видишь ли, сначала я думал, что Ругай, красный кобель, похож на дядюшку и что ежели бы он был человек, то он дядюшку всё бы еще держал у себя, ежели не за скачку, так за лады, всё бы держал. Как он ладен, дядюшка! Не правда ли? – Ну а ты?
– Я? Постой, постой. Да, я думала сначала, что вот мы едем и думаем, что мы едем домой, а мы Бог знает куда едем в этой темноте и вдруг приедем и увидим, что мы не в Отрадном, а в волшебном царстве. А потом еще я думала… Нет, ничего больше.
– Знаю, верно про него думала, – сказал Николай улыбаясь, как узнала Наташа по звуку его голоса.
– Нет, – отвечала Наташа, хотя действительно она вместе с тем думала и про князя Андрея, и про то, как бы ему понравился дядюшка. – А еще я всё повторяю, всю дорогу повторяю: как Анисьюшка хорошо выступала, хорошо… – сказала Наташа. И Николай услыхал ее звонкий, беспричинный, счастливый смех.
– А знаешь, – вдруг сказала она, – я знаю, что никогда уже я не буду так счастлива, спокойна, как теперь.
– Вот вздор, глупости, вранье – сказал Николай и подумал: «Что за прелесть эта моя Наташа! Такого другого друга у меня нет и не будет. Зачем ей выходить замуж, всё бы с ней ездили!»
«Экая прелесть этот Николай!» думала Наташа. – А! еще огонь в гостиной, – сказала она, указывая на окна дома, красиво блестевшие в мокрой, бархатной темноте ночи.


Граф Илья Андреич вышел из предводителей, потому что эта должность была сопряжена с слишком большими расходами. Но дела его всё не поправлялись. Часто Наташа и Николай видели тайные, беспокойные переговоры родителей и слышали толки о продаже богатого, родового Ростовского дома и подмосковной. Без предводительства не нужно было иметь такого большого приема, и отрадненская жизнь велась тише, чем в прежние годы; но огромный дом и флигеля всё таки были полны народом, за стол всё так же садилось больше человек. Всё это были свои, обжившиеся в доме люди, почти члены семейства или такие, которые, казалось, необходимо должны были жить в доме графа. Таковы были Диммлер – музыкант с женой, Иогель – танцовальный учитель с семейством, старушка барышня Белова, жившая в доме, и еще многие другие: учителя Пети, бывшая гувернантка барышень и просто люди, которым лучше или выгоднее было жить у графа, чем дома. Не было такого большого приезда как прежде, но ход жизни велся тот же, без которого не могли граф с графиней представить себе жизни. Та же была, еще увеличенная Николаем, охота, те же 50 лошадей и 15 кучеров на конюшне, те же дорогие подарки в именины, и торжественные на весь уезд обеды; те же графские висты и бостоны, за которыми он, распуская всем на вид карты, давал себя каждый день на сотни обыгрывать соседям, смотревшим на право составлять партию графа Ильи Андреича, как на самую выгодную аренду.
Граф, как в огромных тенетах, ходил в своих делах, стараясь не верить тому, что он запутался и с каждым шагом всё более и более запутываясь и чувствуя себя не в силах ни разорвать сети, опутавшие его, ни осторожно, терпеливо приняться распутывать их. Графиня любящим сердцем чувствовала, что дети ее разоряются, что граф не виноват, что он не может быть не таким, каким он есть, что он сам страдает (хотя и скрывает это) от сознания своего и детского разорения, и искала средств помочь делу. С ее женской точки зрения представлялось только одно средство – женитьба Николая на богатой невесте. Она чувствовала, что это была последняя надежда, и что если Николай откажется от партии, которую она нашла ему, надо будет навсегда проститься с возможностью поправить дела. Партия эта была Жюли Карагина, дочь прекрасных, добродетельных матери и отца, с детства известная Ростовым, и теперь богатая невеста по случаю смерти последнего из ее братьев.
Графиня писала прямо к Карагиной в Москву, предлагая ей брак ее дочери с своим сыном и получила от нее благоприятный ответ. Карагина отвечала, что она с своей стороны согласна, что всё будет зависеть от склонности ее дочери. Карагина приглашала Николая приехать в Москву.
Несколько раз, со слезами на глазах, графиня говорила сыну, что теперь, когда обе дочери ее пристроены – ее единственное желание состоит в том, чтобы видеть его женатым. Она говорила, что легла бы в гроб спокойной, ежели бы это было. Потом говорила, что у нее есть прекрасная девушка на примете и выпытывала его мнение о женитьбе.
В других разговорах она хвалила Жюли и советовала Николаю съездить в Москву на праздники повеселиться. Николай догадывался к чему клонились разговоры его матери, и в один из таких разговоров вызвал ее на полную откровенность. Она высказала ему, что вся надежда поправления дел основана теперь на его женитьбе на Карагиной.
– Что ж, если бы я любил девушку без состояния, неужели вы потребовали бы, maman, чтобы я пожертвовал чувством и честью для состояния? – спросил он у матери, не понимая жестокости своего вопроса и желая только выказать свое благородство.
– Нет, ты меня не понял, – сказала мать, не зная, как оправдаться. – Ты меня не понял, Николинька. Я желаю твоего счастья, – прибавила она и почувствовала, что она говорит неправду, что она запуталась. – Она заплакала.
– Маменька, не плачьте, а только скажите мне, что вы этого хотите, и вы знаете, что я всю жизнь свою, всё отдам для того, чтобы вы были спокойны, – сказал Николай. Я всем пожертвую для вас, даже своим чувством.
Но графиня не так хотела поставить вопрос: она не хотела жертвы от своего сына, она сама бы хотела жертвовать ему.
– Нет, ты меня не понял, не будем говорить, – сказала она, утирая слезы.
«Да, может быть, я и люблю бедную девушку, говорил сам себе Николай, что ж, мне пожертвовать чувством и честью для состояния? Удивляюсь, как маменька могла мне сказать это. Оттого что Соня бедна, то я и не могу любить ее, думал он, – не могу отвечать на ее верную, преданную любовь. А уж наверное с ней я буду счастливее, чем с какой нибудь куклой Жюли. Пожертвовать своим чувством я всегда могу для блага своих родных, говорил он сам себе, но приказывать своему чувству я не могу. Ежели я люблю Соню, то чувство мое сильнее и выше всего для меня».
Николай не поехал в Москву, графиня не возобновляла с ним разговора о женитьбе и с грустью, а иногда и озлоблением видела признаки всё большего и большего сближения между своим сыном и бесприданной Соней. Она упрекала себя за то, но не могла не ворчать, не придираться к Соне, часто без причины останавливая ее, называя ее «вы», и «моя милая». Более всего добрая графиня за то и сердилась на Соню, что эта бедная, черноглазая племянница была так кротка, так добра, так преданно благодарна своим благодетелям, и так верно, неизменно, с самоотвержением влюблена в Николая, что нельзя было ни в чем упрекнуть ее.
Николай доживал у родных свой срок отпуска. От жениха князя Андрея получено было 4 е письмо, из Рима, в котором он писал, что он уже давно бы был на пути в Россию, ежели бы неожиданно в теплом климате не открылась его рана, что заставляет его отложить свой отъезд до начала будущего года. Наташа была так же влюблена в своего жениха, так же успокоена этой любовью и так же восприимчива ко всем радостям жизни; но в конце четвертого месяца разлуки с ним, на нее начинали находить минуты грусти, против которой она не могла бороться. Ей жалко было самое себя, жалко было, что она так даром, ни для кого, пропадала всё это время, в продолжение которого она чувствовала себя столь способной любить и быть любимой.
В доме Ростовых было невесело.


Пришли святки, и кроме парадной обедни, кроме торжественных и скучных поздравлений соседей и дворовых, кроме на всех надетых новых платьев, не было ничего особенного, ознаменовывающего святки, а в безветренном 20 ти градусном морозе, в ярком ослепляющем солнце днем и в звездном зимнем свете ночью, чувствовалась потребность какого нибудь ознаменования этого времени.
На третий день праздника после обеда все домашние разошлись по своим комнатам. Было самое скучное время дня. Николай, ездивший утром к соседям, заснул в диванной. Старый граф отдыхал в своем кабинете. В гостиной за круглым столом сидела Соня, срисовывая узор. Графиня раскладывала карты. Настасья Ивановна шут с печальным лицом сидел у окна с двумя старушками. Наташа вошла в комнату, подошла к Соне, посмотрела, что она делает, потом подошла к матери и молча остановилась.
– Что ты ходишь, как бесприютная? – сказала ей мать. – Что тебе надо?
– Его мне надо… сейчас, сию минуту мне его надо, – сказала Наташа, блестя глазами и не улыбаясь. – Графиня подняла голову и пристально посмотрела на дочь.
– Не смотрите на меня. Мама, не смотрите, я сейчас заплачу.
– Садись, посиди со мной, – сказала графиня.
– Мама, мне его надо. За что я так пропадаю, мама?… – Голос ее оборвался, слезы брызнули из глаз, и она, чтобы скрыть их, быстро повернулась и вышла из комнаты. Она вышла в диванную, постояла, подумала и пошла в девичью. Там старая горничная ворчала на молодую девушку, запыхавшуюся, с холода прибежавшую с дворни.
– Будет играть то, – говорила старуха. – На всё время есть.
– Пусти ее, Кондратьевна, – сказала Наташа. – Иди, Мавруша, иди.
И отпустив Маврушу, Наташа через залу пошла в переднюю. Старик и два молодые лакея играли в карты. Они прервали игру и встали при входе барышни. «Что бы мне с ними сделать?» подумала Наташа. – Да, Никита, сходи пожалуста… куда бы мне его послать? – Да, сходи на дворню и принеси пожалуста петуха; да, а ты, Миша, принеси овса.
– Немного овса прикажете? – весело и охотно сказал Миша.
– Иди, иди скорее, – подтвердил старик.
– Федор, а ты мелу мне достань.
Проходя мимо буфета, она велела подавать самовар, хотя это было вовсе не время.
Буфетчик Фока был самый сердитый человек из всего дома. Наташа над ним любила пробовать свою власть. Он не поверил ей и пошел спросить, правда ли?
– Уж эта барышня! – сказал Фока, притворно хмурясь на Наташу.
Никто в доме не рассылал столько людей и не давал им столько работы, как Наташа. Она не могла равнодушно видеть людей, чтобы не послать их куда нибудь. Она как будто пробовала, не рассердится ли, не надуется ли на нее кто из них, но ничьих приказаний люди не любили так исполнять, как Наташиных. «Что бы мне сделать? Куда бы мне пойти?» думала Наташа, медленно идя по коридору.
– Настасья Ивановна, что от меня родится? – спросила она шута, который в своей куцавейке шел навстречу ей.
– От тебя блохи, стрекозы, кузнецы, – отвечал шут.
– Боже мой, Боже мой, всё одно и то же. Ах, куда бы мне деваться? Что бы мне с собой сделать? – И она быстро, застучав ногами, побежала по лестнице к Фогелю, который с женой жил в верхнем этаже. У Фогеля сидели две гувернантки, на столе стояли тарелки с изюмом, грецкими и миндальными орехами. Гувернантки разговаривали о том, где дешевле жить, в Москве или в Одессе. Наташа присела, послушала их разговор с серьезным задумчивым лицом и встала. – Остров Мадагаскар, – проговорила она. – Ма да гас кар, – повторила она отчетливо каждый слог и не отвечая на вопросы m me Schoss о том, что она говорит, вышла из комнаты. Петя, брат ее, был тоже наверху: он с своим дядькой устраивал фейерверк, который намеревался пустить ночью. – Петя! Петька! – закричала она ему, – вези меня вниз. с – Петя подбежал к ней и подставил спину. Она вскочила на него, обхватив его шею руками и он подпрыгивая побежал с ней. – Нет не надо – остров Мадагаскар, – проговорила она и, соскочив с него, пошла вниз.
Как будто обойдя свое царство, испытав свою власть и убедившись, что все покорны, но что всё таки скучно, Наташа пошла в залу, взяла гитару, села в темный угол за шкапчик и стала в басу перебирать струны, выделывая фразу, которую она запомнила из одной оперы, слышанной в Петербурге вместе с князем Андреем. Для посторонних слушателей у ней на гитаре выходило что то, не имевшее никакого смысла, но в ее воображении из за этих звуков воскресал целый ряд воспоминаний. Она сидела за шкапчиком, устремив глаза на полосу света, падавшую из буфетной двери, слушала себя и вспоминала. Она находилась в состоянии воспоминания.
Соня прошла в буфет с рюмкой через залу. Наташа взглянула на нее, на щель в буфетной двери и ей показалось, что она вспоминает то, что из буфетной двери в щель падал свет и что Соня прошла с рюмкой. «Да и это было точь в точь также», подумала Наташа. – Соня, что это? – крикнула Наташа, перебирая пальцами на толстой струне.
– Ах, ты тут! – вздрогнув, сказала Соня, подошла и прислушалась. – Не знаю. Буря? – сказала она робко, боясь ошибиться.
«Ну вот точно так же она вздрогнула, точно так же подошла и робко улыбнулась тогда, когда это уж было», подумала Наташа, «и точно так же… я подумала, что в ней чего то недостает».
– Нет, это хор из Водоноса, слышишь! – И Наташа допела мотив хора, чтобы дать его понять Соне.
– Ты куда ходила? – спросила Наташа.
– Воду в рюмке переменить. Я сейчас дорисую узор.
– Ты всегда занята, а я вот не умею, – сказала Наташа. – А Николай где?
– Спит, кажется.
– Соня, ты поди разбуди его, – сказала Наташа. – Скажи, что я его зову петь. – Она посидела, подумала о том, что это значит, что всё это было, и, не разрешив этого вопроса и нисколько не сожалея о том, опять в воображении своем перенеслась к тому времени, когда она была с ним вместе, и он влюбленными глазами смотрел на нее.
«Ах, поскорее бы он приехал. Я так боюсь, что этого не будет! А главное: я стареюсь, вот что! Уже не будет того, что теперь есть во мне. А может быть, он нынче приедет, сейчас приедет. Может быть приехал и сидит там в гостиной. Может быть, он вчера еще приехал и я забыла». Она встала, положила гитару и пошла в гостиную. Все домашние, учителя, гувернантки и гости сидели уж за чайным столом. Люди стояли вокруг стола, – а князя Андрея не было, и была всё прежняя жизнь.
– А, вот она, – сказал Илья Андреич, увидав вошедшую Наташу. – Ну, садись ко мне. – Но Наташа остановилась подле матери, оглядываясь кругом, как будто она искала чего то.
– Мама! – проговорила она. – Дайте мне его , дайте, мама, скорее, скорее, – и опять она с трудом удержала рыдания.
Она присела к столу и послушала разговоры старших и Николая, который тоже пришел к столу. «Боже мой, Боже мой, те же лица, те же разговоры, так же папа держит чашку и дует точно так же!» думала Наташа, с ужасом чувствуя отвращение, подымавшееся в ней против всех домашних за то, что они были всё те же.
После чая Николай, Соня и Наташа пошли в диванную, в свой любимый угол, в котором всегда начинались их самые задушевные разговоры.


– Бывает с тобой, – сказала Наташа брату, когда они уселись в диванной, – бывает с тобой, что тебе кажется, что ничего не будет – ничего; что всё, что хорошее, то было? И не то что скучно, а грустно?
– Еще как! – сказал он. – У меня бывало, что всё хорошо, все веселы, а мне придет в голову, что всё это уж надоело и что умирать всем надо. Я раз в полку не пошел на гулянье, а там играла музыка… и так мне вдруг скучно стало…
– Ах, я это знаю. Знаю, знаю, – подхватила Наташа. – Я еще маленькая была, так со мной это бывало. Помнишь, раз меня за сливы наказали и вы все танцовали, а я сидела в классной и рыдала, никогда не забуду: мне и грустно было и жалко было всех, и себя, и всех всех жалко. И, главное, я не виновата была, – сказала Наташа, – ты помнишь?
– Помню, – сказал Николай. – Я помню, что я к тебе пришел потом и мне хотелось тебя утешить и, знаешь, совестно было. Ужасно мы смешные были. У меня тогда была игрушка болванчик и я его тебе отдать хотел. Ты помнишь?
– А помнишь ты, – сказала Наташа с задумчивой улыбкой, как давно, давно, мы еще совсем маленькие были, дяденька нас позвал в кабинет, еще в старом доме, а темно было – мы это пришли и вдруг там стоит…
– Арап, – докончил Николай с радостной улыбкой, – как же не помнить? Я и теперь не знаю, что это был арап, или мы во сне видели, или нам рассказывали.
– Он серый был, помнишь, и белые зубы – стоит и смотрит на нас…
– Вы помните, Соня? – спросил Николай…
– Да, да я тоже помню что то, – робко отвечала Соня…
– Я ведь спрашивала про этого арапа у папа и у мама, – сказала Наташа. – Они говорят, что никакого арапа не было. А ведь вот ты помнишь!
– Как же, как теперь помню его зубы.
– Как это странно, точно во сне было. Я это люблю.
– А помнишь, как мы катали яйца в зале и вдруг две старухи, и стали по ковру вертеться. Это было, или нет? Помнишь, как хорошо было?
– Да. А помнишь, как папенька в синей шубе на крыльце выстрелил из ружья. – Они перебирали улыбаясь с наслаждением воспоминания, не грустного старческого, а поэтического юношеского воспоминания, те впечатления из самого дальнего прошедшего, где сновидение сливается с действительностью, и тихо смеялись, радуясь чему то.
Соня, как и всегда, отстала от них, хотя воспоминания их были общие.
Соня не помнила многого из того, что они вспоминали, а и то, что она помнила, не возбуждало в ней того поэтического чувства, которое они испытывали. Она только наслаждалась их радостью, стараясь подделаться под нее.
Она приняла участие только в том, когда они вспоминали первый приезд Сони. Соня рассказала, как она боялась Николая, потому что у него на курточке были снурки, и ей няня сказала, что и ее в снурки зашьют.
– А я помню: мне сказали, что ты под капустою родилась, – сказала Наташа, – и помню, что я тогда не смела не поверить, но знала, что это не правда, и так мне неловко было.
Во время этого разговора из задней двери диванной высунулась голова горничной. – Барышня, петуха принесли, – шопотом сказала девушка.
– Не надо, Поля, вели отнести, – сказала Наташа.
В середине разговоров, шедших в диванной, Диммлер вошел в комнату и подошел к арфе, стоявшей в углу. Он снял сукно, и арфа издала фальшивый звук.
– Эдуард Карлыч, сыграйте пожалуста мой любимый Nocturiene мосье Фильда, – сказал голос старой графини из гостиной.
Диммлер взял аккорд и, обратясь к Наташе, Николаю и Соне, сказал: – Молодежь, как смирно сидит!
– Да мы философствуем, – сказала Наташа, на минуту оглянувшись, и продолжала разговор. Разговор шел теперь о сновидениях.
Диммлер начал играть. Наташа неслышно, на цыпочках, подошла к столу, взяла свечу, вынесла ее и, вернувшись, тихо села на свое место. В комнате, особенно на диване, на котором они сидели, было темно, но в большие окна падал на пол серебряный свет полного месяца.
– Знаешь, я думаю, – сказала Наташа шопотом, придвигаясь к Николаю и Соне, когда уже Диммлер кончил и всё сидел, слабо перебирая струны, видимо в нерешительности оставить, или начать что нибудь новое, – что когда так вспоминаешь, вспоминаешь, всё вспоминаешь, до того довоспоминаешься, что помнишь то, что было еще прежде, чем я была на свете…
– Это метампсикова, – сказала Соня, которая всегда хорошо училась и все помнила. – Египтяне верили, что наши души были в животных и опять пойдут в животных.
– Нет, знаешь, я не верю этому, чтобы мы были в животных, – сказала Наташа тем же шопотом, хотя музыка и кончилась, – а я знаю наверное, что мы были ангелами там где то и здесь были, и от этого всё помним…
– Можно мне присоединиться к вам? – сказал тихо подошедший Диммлер и подсел к ним.
– Ежели бы мы были ангелами, так за что же мы попали ниже? – сказал Николай. – Нет, это не может быть!
– Не ниже, кто тебе сказал, что ниже?… Почему я знаю, чем я была прежде, – с убеждением возразила Наташа. – Ведь душа бессмертна… стало быть, ежели я буду жить всегда, так я и прежде жила, целую вечность жила.
– Да, но трудно нам представить вечность, – сказал Диммлер, который подошел к молодым людям с кроткой презрительной улыбкой, но теперь говорил так же тихо и серьезно, как и они.
– Отчего же трудно представить вечность? – сказала Наташа. – Нынче будет, завтра будет, всегда будет и вчера было и третьего дня было…
– Наташа! теперь твой черед. Спой мне что нибудь, – послышался голос графини. – Что вы уселись, точно заговорщики.
– Мама! мне так не хочется, – сказала Наташа, но вместе с тем встала.
Всем им, даже и немолодому Диммлеру, не хотелось прерывать разговор и уходить из уголка диванного, но Наташа встала, и Николай сел за клавикорды. Как всегда, став на средину залы и выбрав выгоднейшее место для резонанса, Наташа начала петь любимую пьесу своей матери.
Она сказала, что ей не хотелось петь, но она давно прежде, и долго после не пела так, как она пела в этот вечер. Граф Илья Андреич из кабинета, где он беседовал с Митинькой, слышал ее пенье, и как ученик, торопящийся итти играть, доканчивая урок, путался в словах, отдавая приказания управляющему и наконец замолчал, и Митинька, тоже слушая, молча с улыбкой, стоял перед графом. Николай не спускал глаз с сестры, и вместе с нею переводил дыхание. Соня, слушая, думала о том, какая громадная разница была между ей и ее другом и как невозможно было ей хоть на сколько нибудь быть столь обворожительной, как ее кузина. Старая графиня сидела с счастливо грустной улыбкой и слезами на глазах, изредка покачивая головой. Она думала и о Наташе, и о своей молодости, и о том, как что то неестественное и страшное есть в этом предстоящем браке Наташи с князем Андреем.
Диммлер, подсев к графине и закрыв глаза, слушал.
– Нет, графиня, – сказал он наконец, – это талант европейский, ей учиться нечего, этой мягкости, нежности, силы…
– Ах! как я боюсь за нее, как я боюсь, – сказала графиня, не помня, с кем она говорит. Ее материнское чутье говорило ей, что чего то слишком много в Наташе, и что от этого она не будет счастлива. Наташа не кончила еще петь, как в комнату вбежал восторженный четырнадцатилетний Петя с известием, что пришли ряженые.
Наташа вдруг остановилась.
– Дурак! – закричала она на брата, подбежала к стулу, упала на него и зарыдала так, что долго потом не могла остановиться.
– Ничего, маменька, право ничего, так: Петя испугал меня, – говорила она, стараясь улыбаться, но слезы всё текли и всхлипывания сдавливали горло.
Наряженные дворовые, медведи, турки, трактирщики, барыни, страшные и смешные, принеся с собою холод и веселье, сначала робко жались в передней; потом, прячась один за другого, вытеснялись в залу; и сначала застенчиво, а потом всё веселее и дружнее начались песни, пляски, хоровые и святочные игры. Графиня, узнав лица и посмеявшись на наряженных, ушла в гостиную. Граф Илья Андреич с сияющей улыбкой сидел в зале, одобряя играющих. Молодежь исчезла куда то.
Через полчаса в зале между другими ряжеными появилась еще старая барыня в фижмах – это был Николай. Турчанка был Петя. Паяс – это был Диммлер, гусар – Наташа и черкес – Соня, с нарисованными пробочными усами и бровями.
После снисходительного удивления, неузнавания и похвал со стороны не наряженных, молодые люди нашли, что костюмы так хороши, что надо было их показать еще кому нибудь.
Николай, которому хотелось по отличной дороге прокатить всех на своей тройке, предложил, взяв с собой из дворовых человек десять наряженных, ехать к дядюшке.
– Нет, ну что вы его, старика, расстроите! – сказала графиня, – да и негде повернуться у него. Уж ехать, так к Мелюковым.
Мелюкова была вдова с детьми разнообразного возраста, также с гувернантками и гувернерами, жившая в четырех верстах от Ростовых.
– Вот, ma chere, умно, – подхватил расшевелившийся старый граф. – Давай сейчас наряжусь и поеду с вами. Уж я Пашету расшевелю.
Но графиня не согласилась отпустить графа: у него все эти дни болела нога. Решили, что Илье Андреевичу ехать нельзя, а что ежели Луиза Ивановна (m me Schoss) поедет, то барышням можно ехать к Мелюковой. Соня, всегда робкая и застенчивая, настоятельнее всех стала упрашивать Луизу Ивановну не отказать им.
Наряд Сони был лучше всех. Ее усы и брови необыкновенно шли к ней. Все говорили ей, что она очень хороша, и она находилась в несвойственном ей оживленно энергическом настроении. Какой то внутренний голос говорил ей, что нынче или никогда решится ее судьба, и она в своем мужском платье казалась совсем другим человеком. Луиза Ивановна согласилась, и через полчаса четыре тройки с колокольчиками и бубенчиками, визжа и свистя подрезами по морозному снегу, подъехали к крыльцу.
Наташа первая дала тон святочного веселья, и это веселье, отражаясь от одного к другому, всё более и более усиливалось и дошло до высшей степени в то время, когда все вышли на мороз, и переговариваясь, перекликаясь, смеясь и крича, расселись в сани.
Две тройки были разгонные, третья тройка старого графа с орловским рысаком в корню; четвертая собственная Николая с его низеньким, вороным, косматым коренником. Николай в своем старушечьем наряде, на который он надел гусарский, подпоясанный плащ, стоял в середине своих саней, подобрав вожжи.
Было так светло, что он видел отблескивающие на месячном свете бляхи и глаза лошадей, испуганно оглядывавшихся на седоков, шумевших под темным навесом подъезда.
В сани Николая сели Наташа, Соня, m me Schoss и две девушки. В сани старого графа сели Диммлер с женой и Петя; в остальные расселись наряженные дворовые.
– Пошел вперед, Захар! – крикнул Николай кучеру отца, чтобы иметь случай перегнать его на дороге.
Тройка старого графа, в которую сел Диммлер и другие ряженые, визжа полозьями, как будто примерзая к снегу, и побрякивая густым колокольцом, тронулась вперед. Пристяжные жались на оглобли и увязали, выворачивая как сахар крепкий и блестящий снег.
Николай тронулся за первой тройкой; сзади зашумели и завизжали остальные. Сначала ехали маленькой рысью по узкой дороге. Пока ехали мимо сада, тени от оголенных деревьев ложились часто поперек дороги и скрывали яркий свет луны, но как только выехали за ограду, алмазно блестящая, с сизым отблеском, снежная равнина, вся облитая месячным сиянием и неподвижная, открылась со всех сторон. Раз, раз, толконул ухаб в передних санях; точно так же толконуло следующие сани и следующие и, дерзко нарушая закованную тишину, одни за другими стали растягиваться сани.
– След заячий, много следов! – прозвучал в морозном скованном воздухе голос Наташи.
– Как видно, Nicolas! – сказал голос Сони. – Николай оглянулся на Соню и пригнулся, чтоб ближе рассмотреть ее лицо. Какое то совсем новое, милое, лицо, с черными бровями и усами, в лунном свете, близко и далеко, выглядывало из соболей.
«Это прежде была Соня», подумал Николай. Он ближе вгляделся в нее и улыбнулся.
– Вы что, Nicolas?
– Ничего, – сказал он и повернулся опять к лошадям.
Выехав на торную, большую дорогу, примасленную полозьями и всю иссеченную следами шипов, видными в свете месяца, лошади сами собой стали натягивать вожжи и прибавлять ходу. Левая пристяжная, загнув голову, прыжками подергивала свои постромки. Коренной раскачивался, поводя ушами, как будто спрашивая: «начинать или рано еще?» – Впереди, уже далеко отделившись и звеня удаляющимся густым колокольцом, ясно виднелась на белом снегу черная тройка Захара. Слышны были из его саней покрикиванье и хохот и голоса наряженных.
– Ну ли вы, разлюбезные, – крикнул Николай, с одной стороны подергивая вожжу и отводя с кнутом pуку. И только по усилившемуся как будто на встречу ветру, и по подергиванью натягивающих и всё прибавляющих скоку пристяжных, заметно было, как шибко полетела тройка. Николай оглянулся назад. С криком и визгом, махая кнутами и заставляя скакать коренных, поспевали другие тройки. Коренной стойко поколыхивался под дугой, не думая сбивать и обещая еще и еще наддать, когда понадобится.
Николай догнал первую тройку. Они съехали с какой то горы, выехали на широко разъезженную дорогу по лугу около реки.
«Где это мы едем?» подумал Николай. – «По косому лугу должно быть. Но нет, это что то новое, чего я никогда не видал. Это не косой луг и не Дёмкина гора, а это Бог знает что такое! Это что то новое и волшебное. Ну, что бы там ни было!» И он, крикнув на лошадей, стал объезжать первую тройку.
Захар сдержал лошадей и обернул свое уже объиндевевшее до бровей лицо.
Николай пустил своих лошадей; Захар, вытянув вперед руки, чмокнул и пустил своих.
– Ну держись, барин, – проговорил он. – Еще быстрее рядом полетели тройки, и быстро переменялись ноги скачущих лошадей. Николай стал забирать вперед. Захар, не переменяя положения вытянутых рук, приподнял одну руку с вожжами.
– Врешь, барин, – прокричал он Николаю. Николай в скок пустил всех лошадей и перегнал Захара. Лошади засыпали мелким, сухим снегом лица седоков, рядом с ними звучали частые переборы и путались быстро движущиеся ноги, и тени перегоняемой тройки. Свист полозьев по снегу и женские взвизги слышались с разных сторон.
Опять остановив лошадей, Николай оглянулся кругом себя. Кругом была всё та же пропитанная насквозь лунным светом волшебная равнина с рассыпанными по ней звездами.
«Захар кричит, чтобы я взял налево; а зачем налево? думал Николай. Разве мы к Мелюковым едем, разве это Мелюковка? Мы Бог знает где едем, и Бог знает, что с нами делается – и очень странно и хорошо то, что с нами делается». Он оглянулся в сани.
– Посмотри, у него и усы и ресницы, всё белое, – сказал один из сидевших странных, хорошеньких и чужих людей с тонкими усами и бровями.
«Этот, кажется, была Наташа, подумал Николай, а эта m me Schoss; а может быть и нет, а это черкес с усами не знаю кто, но я люблю ее».
– Не холодно ли вам? – спросил он. Они не отвечали и засмеялись. Диммлер из задних саней что то кричал, вероятно смешное, но нельзя было расслышать, что он кричал.
– Да, да, – смеясь отвечали голоса.
– Однако вот какой то волшебный лес с переливающимися черными тенями и блестками алмазов и с какой то анфиладой мраморных ступеней, и какие то серебряные крыши волшебных зданий, и пронзительный визг каких то зверей. «А ежели и в самом деле это Мелюковка, то еще страннее то, что мы ехали Бог знает где, и приехали в Мелюковку», думал Николай.
Действительно это была Мелюковка, и на подъезд выбежали девки и лакеи со свечами и радостными лицами.
– Кто такой? – спрашивали с подъезда.
– Графские наряженные, по лошадям вижу, – отвечали голоса.


Пелагея Даниловна Мелюкова, широкая, энергическая женщина, в очках и распашном капоте, сидела в гостиной, окруженная дочерьми, которым она старалась не дать скучать. Они тихо лили воск и смотрели на тени выходивших фигур, когда зашумели в передней шаги и голоса приезжих.
Гусары, барыни, ведьмы, паясы, медведи, прокашливаясь и обтирая заиндевевшие от мороза лица в передней, вошли в залу, где поспешно зажигали свечи. Паяц – Диммлер с барыней – Николаем открыли пляску. Окруженные кричавшими детьми, ряженые, закрывая лица и меняя голоса, раскланивались перед хозяйкой и расстанавливались по комнате.
– Ах, узнать нельзя! А Наташа то! Посмотрите, на кого она похожа! Право, напоминает кого то. Эдуард то Карлыч как хорош! Я не узнала. Да как танцует! Ах, батюшки, и черкес какой то; право, как идет Сонюшке. Это еще кто? Ну, утешили! Столы то примите, Никита, Ваня. А мы так тихо сидели!
– Ха ха ха!… Гусар то, гусар то! Точно мальчик, и ноги!… Я видеть не могу… – слышались голоса.
Наташа, любимица молодых Мелюковых, с ними вместе исчезла в задние комнаты, куда была потребована пробка и разные халаты и мужские платья, которые в растворенную дверь принимали от лакея оголенные девичьи руки. Через десять минут вся молодежь семейства Мелюковых присоединилась к ряженым.
Пелагея Даниловна, распорядившись очисткой места для гостей и угощениями для господ и дворовых, не снимая очков, с сдерживаемой улыбкой, ходила между ряжеными, близко глядя им в лица и никого не узнавая. Она не узнавала не только Ростовых и Диммлера, но и никак не могла узнать ни своих дочерей, ни тех мужниных халатов и мундиров, которые были на них.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Марк_Юний_Брут&oldid=81446467»