Мэри Астор

Мэри Астор
Mary Astor
Студийная фотография 1933 год
Имя при рождении:	Люсиль Васконселлос Лангханке
Место рождения:	Куинси, Иллинойс, США
Место смерти:	Вудленд-Хиллз, США
Профессия:	актриса
Карьера:	1921—1964
Награды:	«Оскар» (1942)

Мэри Астор (англ. Mary Astor, настоящее имя Люсиль Васконселлос Лангханке англ. Lucile Vasconcellos Langhanke; 3 мая 1906 — 25 сентября 1987) — американская актриса. Больше всего известна по роли Бриджит О’Шоннесси в фильме «Мальтийский сокол» (1941).

Астор начала свою долгую карьеру в кино, ещё будучи подростком, в немых фильмах вначале 1920-х годов. С приходом звукового кинематографа она перешла в звуковое кино, однако её карьера в этом направлении была почти разрушена из-за скандалов в середине 1930-х годов. Родители Астор подали на неё в суд, позже она была уличена в супружеской неверности, а также была вынуждена вступить в борьбу за опеку над дочерью с бывшим мужем. Преодолев все эти трудности в своей личной жизни, Астор продолжила свою успешную карьеру на экране, в конечном счете, выиграв премию Оскар, за лучшую женскую роль второго плана в фильме «Великая ложь» (1941). Она подписала семилетний контракт с «Metro-Goldwyn-Mayer», и продолжала сниматься в кино и на телевидении, а также появляться на сцене, вплоть до своего завершения карьеры в 1964 году. Астор так же известна как автор пяти романов. Её автобиография стала бестселлером, как и её последняя книга «Жизнь в кино» (1969), которую она написала о своей карьере. Режиссёр Линдсей Андерсон писал о ней в 1990 году: «Когда две или три личности, которые любят кино, собраны воедино, то этому есть только одно имя — Мэри Астор. Все согласны с тем, что в этой актрисе был особый шарм, её качества были столь глубоки, что в реальности казалось, что она освещала всё своей блестящей игрой».

Ранние годы

Мэри Астор, урождённая Люсиль Васконселлос Лангханке, была единственным ребёнком в семье Отто Людвига Лангханке (2 октября 1871 — 3 февраля 1943) и Хелен Мари де Васкоселос (19 апреля 1881 — 18 января 1947). Её отец, немец, в 1891 году иммигрировал в США из Германии и стал натурализованным гражданином; мать родилась в Джексонвилле, и имела португальские и ирландские корни. Лангханке и де Васкоселос поженились 3 августа 1904 года в Лайонсе (округ Райс, штат Канзас).

Отец Астор был учителем средней школы в Куинси (штат Иллинойс), пока США не вступили в Первую мировую войну. Позже он стал мелким фермером. Мать, которая всегда хотела быть актрисой, предавала драматическое и ораторское искусство. Астор обучалась дома и в академии, игре на фортепиано она училась у своего отца, который настоял на ежедневных занятиях. Эти уроки пригодились ей в будущем, она сама играла на пианино в фильмах «Великая ложь» и «Встреть меня в Сент-Луисе».

В 1919 году Астор отправила свою фотографию в журнал «Motion Picture Magazine» для участия в конкурсе красоты и сумела выйти в полуфинал. Когда Астор было 15 лет, её семья переехала в Чикаго, из-за отца, который стал преподавателем немецкого языка в государственных школах. Там Люсиль стала брать уроки драматического искусства и принимать участие в постановках любительских театров. В следующем году она снова отправила свою фотографию в Motion Picture Magazine и на этот раз она стала финалисткой, а затем заняла второе место в национальном конкурсе красоты. Для того, что бы Астор стала актрисой, её отец перевёз семью в Нью-Йорк и с сентября 1920 по июнь 1930 года управлял всеми делами дочери, связанными с её карьерой.

Манхэттенский фотограф Чарльз Альбин увидел фотографию Астор и попросил молодую девушку с невероятными глазами и длинными каштановыми волосами, по прозвищу «Расти», позировать для него. Эти фотографии Альбина были замечены Гарри Дюрантом из Famous Players-Lasky и Люсиль подписала шестимесячный контракт с Paramount Pictures. В процессе переговоров между главным директором Paramount Джесси Ласки, кинообозревателем Луэллой Парсонс и продюсером Уолтером Уэнджером, имя Люсиль Лангханке было решено изменить на Мэри Астор.

Карьера в немом кино

На первые пробы в кино Астор направила Лиллиан Гиш, которая была под впечатлением, от того, с какой выразительностью девушка читала Шекспира. Её дебют на киноэкране состоялся в фильме «Сентиментальный Томми» (1921), но сцены с ней не попали в окончательный монтаж. Paramount позволил упростить контракт Астор, и она появилась в нескольких короткометражных фильмах снятых по мотивам известных картин. Внимание критиков она привлекла, сыграв две роли в короткометражном фильме «Нищая служанка» (1921). Её первый полнометражный фильм стал «Джон Смит» (1922), в том же году вышел фильм «Человек, который играл Бога». В 1923 году она и её родители переехали в Голливуд.

После появления в нескольких крупных ролях на различных студиях, Paramount продлил с ней контракт на один год, повысив гонорар до $500 в неделю. Затем она вновь снялась в нескольких картинах, после чего Джон Берримор увидел её фотографию в журнале, и хотел чтобы она появилась в его новом фильме. Она временно присоединилась к Warner Bros. и снялась в фильме «Красавчик Браммел» (1924). Джон Берримор ухаживал за молодой актрисой, но их общение было строго ограничено родителями девушки, которые не оставляли их наедине друг с другом, в конце концов Мэри было только семнадцать, и юридически она была несовершеннолетней. Но всё-таки паре удавалось иногда оставаться вдвоём, когда Берримор убеждал Лангханке, что его уроки актёрского мастерства требуют уединения. Их тайные отношения закончились в основном из-за постоянного вмешательства родителей Мэри, её неспособности избежать их деспотичного контроля, а также из-за знакомства Бэрримора с Долорес Костелло, коллегой Астор по WAMPAS Baby Stars, на которой он позже женился. В 1925 году родители Астор купили на Голливудских холмах особняк в мавританском стиле площадью 1 акр (4000 м²), известный как Moorcrest. В этом доме Лангханке жили в достатке за счёт гонораров дочери, держа её фактически в заключении. Особняк Moorcrest славится не только своим богатым декоративным стилем, но и как самое богатое жильё, связанное с пропавшей колонией «Кроатоан», основанный Теософским обществом в 1912 году. Построен он был Мэри Руссак Хотченер, которая не имела архитектурного образования, дом сочетал в себе мавританский стиль и стиль эпохи возрождения, имел такие особенности как движение искусств и ремёсел, художественное оформление оконных стёкол (их яркий дизайн сама Астор называла «неудачным»), а также батчелдерные плитки. С тех пор особняк перенёс множество реконструкций, но сохранился до сих пор. Перед тем как его купила семья Лангханке, он был арендован Чарли Чаплином, что увековечено на окне с помощью художественного стекла с изображением Маленького бродяги.

Родители Астор не были теософами, хотя и были очень дружны с Мэри Хотченер и её мужем Гарри, которые были членами этого движения. Хотченер договорилась о пособии в $ 5 в неделю для Астор (в то время как сама получала $ 2500 в неделю), а также право работать своей компаньонкой для её матери. В следующем году Астор, которой было 19 лет, устала от постоянного физического и психологического насилия своего отца, а также от его контроля над её финансами. И, как потом сама рассказывала в своих воспоминаниях, открыла окно своей спальни на втором этаже и сбежала в один из голливудских отелей. Хотченер поспособствовала её скорому возвращению домой, убедив Отто Лангханке дать дочери, чек на сумму $ 500 и полную свободу приходить и уходить когда ей заблагорассудится. Тем не менее Астор не получила полного контроля над своими доходами, пока ей не исполнилось 26 лет, после чего родители подали на неё в суд, заявив, что дочь отказывалась платить за их дом, который они приобрели с её помощью, а также помогать им в их повседневных расходах. В результате суд постановил, что актриса должна выплачивать родителям по $ 100 ежемесячно, а их особняк должен быть продан. В начале 1930-х годов Отто Лангханке выставил на торги особняк Moorcrest, в надежде выручить за него более чем $ 80 000, которые ему предлагали в начале, но в результате особняк был продан за $ 25 000.

Астор продолжала сниматься в фильмах различных киностудий. Когда в 1925 году её контракт с Paramount закончился, она подписала контракт с Warner Bros.. Среди множества картин, была ещё одна совместная работа с Джоном Берримором в фильме «Дон Жуан» (1926). Так же в 1926 году она была названа одной из молодых звёзд WAMPAS, наряду с такими актрисами как Мэри Брайан, Долорес Костелло, Джоан Кроуфорд, Долорес дель Рио, Джанет Гейнор и Фэй Рэй. По контракту с Fox Film она снялась в картине «Одетый убивать» (1928), который получил много положительных отзывов. В том же году Астор снялась в комедии «Чистый мартини» (1928) студии Fox. Позже актриса призналась, что работая над этим фильмом, «выпивала и принимала, что-нибудь, для атмосферы и эмоционального климата картины». Она так же рассказала, что положила начало «новой и захватывающей точки зрения, снисходительности к самой себе, и смогла выйти из вакуума своей нравственности и полностью покориться себе». Когда её контракт с Warner Bros. закончился, она подписала контракт с Fox на сумму $ 3750 в неделю. В 1928 году Астор вышла замуж за продюсера Кеннета Хоукса в своём семейном особняке Moorcrest. Муж подарил ей автомобиль Packard в качестве свадебного подарка и пара переехала в дом на холмы Lookout Mountain в Лос-Анджелесе над Беверли-Хиллз. По мере того как киноиндустрия стала переходить в звуковое кино, Fox дала ей возможность проявить себя в этой сфере, но выяснилось, что голос Астор низкий и недостаточно глубокий, хотя, вероятно, это было из-за раннего звукового оборудования и неопытности техников. В результате студия расторгнула с ней контракт и Астор оставалась без работы в течение восьми месяцев в 1929 году.

Новое начало

Астор тренировала свой голос, брала уроки пения всё свободное время, но ролей в кино ей так и не предлагали. Новый толчок карьера актрисы получила благодаря её подруге Флоренс Элдридж (супруги Фредрика Марча), которой Мэри очень доверяла. Элдридж должна была играть главную роль в театральной постановке «Среди замужества» в театре Majestic в центре Лос-Анджелеса и порекомендовала Астор на второстепенную роль. Спектакль имел успех и её голос был признан подходящим для кино, оказавшись теперь низким и динамичным. Она была счастлива вновь вернуться к работе, но её счастье длилось недолго. 2 января 1930 года, во время съёмок дополнительных сцен для фильма «Некоторые люди опасны», её муж Кеннет Хоукс погиб в авиакатастрофе посреди Тихого океана. Астор только закончила утреннюю репетицию в Majestic, когда Флоренс сообщила ей эту новость. Она была потрясена смертью мужа, из-за чего в постановке её заменили на Дорис Ллойд. Астор в течение некоторого времени жила в квартире Элдридж, не сразу найдя в себе силы вернуться к работе. Но вскоре она дебютировала в своём первом звуковом кинофильме студии Paramount «Дамы любят негодяев» (1930), в котором одну из главных ролей играл её друг Фредрик Марч. В то время когда известность Астор росла, в её личной жизни нарастали сложности. Во время работы над ещё несколькими картинами она страдала от перенесённого ей шока в связи со смертью мужа, в результате чего у неё случился нервный срыв. В течение нескольких месяцев Астор посещала психолога, доктора Франклина Тропа, за которого она вышла замуж 29 июня 1931 года. В том же году она снялась в роли Нэнси Гибсон в фильме «Умная женщина» (1931), играя женщину, которая с помощью обмана решила вернуть себе мужа. Умной речью, а также благодаря убранству своего дорогого особняка она привлекла мужчину, который очевидно был увлечён героиней Астор. Состоятельный господин-золотоискатель, по просьбе Гибсон, привлекает её же внимание, во время уикенда в поместье. Муж, планирует развестись с Нэнси и жениться на незваной гостье, Пэгги Престон, но встревожен тем, что Пэгги увлечётся новым гостем из-за его невероятного богатства. Всё это было снято в хитрой и необычной манере.

В мае 1932 года Троп купил яхту и отправился на Гавайи, где Астор планировала родить ребёнка в августе, но ребёнок родился в июне в Гонолулу. Девочку назвали Мэрилин Хаули Троп (англ. Marylyn Hauoli Thorpe): её имя это сочетание имён её родителей Мэри и Франклин, а второе имя — гавайское. Когда семья вернулась в Южную Калифорнию, Астор получила ключевую роль Барбары Уиллис в фильме MGM «Красная пыль» (1932), где так же снимались Кларк Гейбл и Джин Харлоу. В конце 1932 года Астор подписала полноправный контракт с Warner Bros.. В то время, помимо больших повседневных расходов, её родители вкладывали огромные суммы в фондовый рынок, который больше приносил убытков чем прибылей. Астор считала эти инвестиции «бесполезной вещью» и отказалась оплачивать расходы родителей. В 1933 году она даже собиралась обратиться в «Кинематографический и телевизионный фонд», чтобы оплатить свои счёта. Но вскоре получила главную роль Хильды Лэйк, племянницы убитых жертв в экранизации романа «Дело об убийстве в питомнике», в роли детектива Фило Вэнса, в этом фильме снимался Уильям Пауэлл. Много позже, в августе 1984 года, кинокритик Уильям Эверсон в своей рубрике обзоров кинофильмов назвал картину «шедевром». Несчастная в браке Астор, решила сделать перерыв в своей карьере и в 1933 году оправилась в одиночку в Нью-Йорк. Там она наслаждалась светской жизни, в ходе которой встретила драматурга Джорджа Кауфмана. С ним у актрисы начался роман, о котором она писала в своём личном дневнике.

Скандалы

В 1936 году судебные процессы вновь привлекли внимание прессы к Астор. С доктором Франклином Тропом она развелась в апреле 1935 года, после чего он долго судился с ней за право опеки над их четырёхлетней дочерью Мэрилин. Троп угрожал использовать на слушании в суде личный дневник Астор, в котором говорилось о её связях со многими знаменитостями, включая Джоржда Кауфмана. Официально, дневник никогда не был представлен в качестве доказательства, но Троп и его адвокаты постоянно упоминали его. После того как её дневник был украден Астор призналась, что он существует на самом деле. Признала она и то, что она описывала в нём свои отношения с Кауфманом, но уверяла, что многие из утверждений в которых обвиняли её являются враньём. Дневник был признан неприемлемым искажённым документом, и судья приказал конфисковать его и опечатать. Астор говорила, что затем дневник был уничтожен с её разрешения.

Как только Астор приступила к работе над своей ролью Эдит Кортрайт в фильме «Додсворт», главную роль в котором играл Уолтер Хьюстон, как новости о её дневнике стали достоянием общественности. Продюсера фильма Сэмюэла Голдвина убеждали уволить Астор, так как её контракт, включал в себя нормы морали и этики, но Голдвин отказался. Фильм стал хитом.

Середина карьеры

В конце концов, скандалы не принесли вреда карьере Астор, наоборот, из-за широкой огласки её борьбы за право опеки над дочерью, привлекли к ней внимание кинозрителей. На волне этих скандалов она снялась в фильме «Додсворд» (1936), который собрал много восторженных отзывов, завоевал признание публики и помог Samuel Goldwyn Company остаться коммерчески независимой. В 1937 году она вернулась на театральную сцену, что бы принять участие в ряде успешных постановках Ноэла Кауарда «Сегодня в 8:30», «Изумлённое сердце» и «Натюрморт». Астор так же начала часто выступать на радио. Но некоторые из её лучших фильмов были у ещё впереди; среди них «Пленник Зенды» (1937), «Ураган» (1937) Джона Форда, «Полночь. Сердцу не прикажешь» (1939), «Бригхэм Янг» (1940). В фильме Джона Хьюстона «Мальтийский сокол» (1941) Астор играла коварную соблазнительницу Бриджид О’Шоннесси, в этом фильме так же снялись Хамфри Богарт, Петер Лорре, Сидни Гринстрит. Ещё одной успешной работой Астор была роль, за которую она получила статуэтку «Оскар», эгоцентричной пианистки Сандры Ковак, без сожалений отдающей своего ребёнка в обмен на безбедное существование, в фильме «Великая ложь» (1941). Джордж Брент сыграл в нём бывшего любовника Сандры, но несомненной звездой фильма стала Бетт Дейвис. Дейвис была под впечатлением от кинопроб Астор, ей так же понравилось, как та исполняла П. И. Чайковского «Концерт для фортепиано с оркестром № 1». Она попросила, чтобы роль Сандры отдали именно ей, а также пригласила для совместной работы над сценарием, который нуждался в доработке, что бы сделать его более интересным. Так же Астор специально для роли сделала короткую стрижку, последовав совету Дейвис.

Саундтрек из фильма, в сценах, где Сандра на концерте играет на фортепиано резкими и сильными движениями рук, были воспроизведены пианистом Максом Рабиновичем. Дейвис намеренно отошла в сторону, чтобы позволить Астор блистать в её ключевых сценах. В результате своего исполнения, Мэри выиграла премию «Оскар» за лучшую женскую роль второго плана, поблагодарив в своей речи Бетт Дейвис и Чайковского. За время съёмок Астор и Девис стали хорошими друзьями.

Не смотря на свои успехи, Астор никогда не пыталась выбиться в эшелон главных кинозвёзд. Она всегда отклоняла предложения сыграть главную роль. У неё не было желания возлагать на себя большую ответственность, быть главной звездой фильма, которая «ведёт фильм», она предпочитала оставаться в безопасности, на вторых ролях. В 1942 году она присоединилась к Хамфри Богарту, Сидни Гринстриту и Джону Хьюстону и сыграла роль Альберты Марлоу в приключенческом боевике «Через океан». Хотя чаще всего Мэри снималась в драматических и мелодраматических фильмах, она показала, что у неё есть и комедийных талант, сыграв роль принцессы Сентимилии в фильме Престона Стёрджеса «Приключения в Палм-Бич» (1942) для Paramount. В феврале 1943 года отец Астор, Отто Лангханке, умер в медицинском центре Cedars-Sinai от сердечного приступа, который был вызван осложнениями во время гриппа. Его жена и дочь были рядом с ним.

В том же году Астор подписала семилетний контракт с Metro-Goldwyn-Mayer, который, как выяснилось впоследствии, оказался большой ошибкой. Она была занята незначительными ролями в кино, которыми сама считала бездарными и называла роль матери. Одним из немногих успешных фильмов с её участием в то время стал мюзикл «Встреть меня в Сент-Луисе» (1944), после чего студия позволила ей взять небольшой перерыв, во время которого она дебютировала на Бродвее в спектакле «Множество счастливых встреч» (1945). Спектакль оказался неудачным, но игра Астор получила хорошие отзывы. По контракту с 20th Century Fox, она сыграла роль богатой вдовы Элизабет Ван Дорен, в фильме «Клаудия и Дэвид» (1946). Позже Астор принимает предложение от Paramount Pictures и соглашается на роль жёсткой и мужеподобной владелицы салона и казино в шахтёрском городке Фритци Хэллер в фильме «Ярость пустыни» (1947). Прежде чем Хелен Лангханке умерла от болезни сердца в январе 1947 года, Астор рассказывала, как она сидела в больничной палате с матерью, которая была в бреду и не узнала свою дочь, спокойно слушая ужасающие рассказы Хелен о её дочери — эгоистичной Люсиль. Уже после смерти матери Астор рассказала, что провела бесчисленное множество часов, копируя её дневник, чтобы потом прочесть его, и была удивлена, узнав, насколько была нелюбима. Вернувшись в 'MGM, Астор продолжала появляться в ролях матерей, которые были малозначительными и тусклыми. Исключением стала её роль стареющей проститутки Пэт в фильме-нуар «Акт насилия» (1948). Последней каплей стала её роль Марми Марч в фильме «Маленькие женщины» (1949). Астор не находила никакого вдохновения в своих персонажах, она рассматривала одну за другой однообразные роли и становилась подавленной. Студия хотела продлить с ней контракт, обещая ей лучшие роли, но она отклонила их предложение.

Средние годы

В это же время у Астор начались проблемы с алкоголем. Она говорила о своём алкоголизме ещё в 1930-е годы, но это никогда не мешало её графику работы. Но потом Астор признала свою слабость и в 1949 году отправилась на лечение в санаторий для алкоголиков.

В 1951 году в Астор отчаянии позвонила своему врачу и сказала, что приняла слишком много снотворного. Она была доставлена в больницу, а полиция пришла к выводу, что актриса пыталась покончить с собой, потому что это была уже третья передозировка за два года, в результате чего эта история стала заголовками газет. Сама актриса утверждала, что это был несчастный случай.

В том же году актриса вступила в общество «Анонимные алкоголики» и приняла католицизм. Астор была направлена на восстановление к священнику Питеру Сайклику, который так же был и психологом, он предложил ей написать книгу о своём опыте в качестве терапии. Тогда же она ушла от своего четвёртого мужа Томаса Уилока (биржевого брокера, за которого вышла замуж на Рождество в 1945 году), но официально они развелись лишь в 1955 году.

В 1952 году Астор была предложена главная роль в постановке «Время кукушки», который впоследствии был экранизирован под названием «Лето» (1955). Астор гастролировала с этой постановкой до мая 1953 года. После гастролей она четыре года прожила в Нью-Йорке, работая в театре и на телевидении.

Дебют Астор на ТВ состоялся в эпизоде «Недостающие годы» (1954) для «Телевизионного театра Крафта». В последующие годы она часто появлялась на телевидении и участвовала в крупных проектах того времени, в том числе «Стальной час Соединённых Штатов», «Альфред Хичкок представляет», «Сыромятная плеть», «Доктор Килдэр», «Правосудие Берка» и «Бен Кэйси». В 1954 году Астор вместе с Гэри Мерриллом снялась в эпизоде «Страшный час» в сериале «Справедливость», который транслировался на канале NBC. В нём она предстала в образе отчаянной, бедной и стареющей кинозвезды, которая пытается покончить жизнь самоубийством, чтобы избежать воровства. Она так же сыграла бывшую кинозвезду в «Триллере Бориса Карлоффа» в эпизоде «Роуз Прошлым летом».

Мэри Астор снова появилась на Бродвее в постановке «История Старкросса» (1954), но после её провала вернулась в Южную Калифорнию в 1956 году. Тогда она продолжила успешный театральный тур «Дон Жуан в аду» под руководством Агнес Мурхед, где главную роль исполнял Рикардо Монтальбан.

Книга Астор «Моя история: Автобиография», была опубликована в 1959 году, в один день став сенсацией и бестселлером. Это было результатом работы отца Сайклика, который посоветовал ей написать книгу. В этой книге она рассказала о своей неспокойной личной жизни, родителях, браках, скандалах, борьбе с алкоголизмом и других эпизодах своей жизни. Однако Астор не стала писать о киноиндустрии и своей карьере. В 1969 году вышла её вторая биография, «Жизнь в кино», в которой она уже подробно рассказала о своей карьере. Эта книга, как и первая, стала бестселлером. Астор так же попробовала себя в художественной литературе, написав романы «Невероятный Чарли Каре» (1963), «О’Конноры» (1964), «Прощайте, Дарлинг, будьте счастливы» (1965), «Образ Кейт» (1966), который был переведён на немецкий язык под названием «Годы и дни», и «Местечко, под названием Суббота» (1968).

В течение этого времени она появилась в нескольких фильмах, в том числе «Незнакомец в моих объятьях» (1959). Она так же снялась в картине «Возвращение в Пейтон Плейс» (1961), сыграв Роберту Картер, властную мать, которая настаивает на том, чтобы «отвратительный» роман, написанный Элисон МакКензи про своих земляков, запретили в школьной библиотеке. За эту роль Астор получила хорошие отзывы. Согласно киноведу Гевину Ламберту, актриса придала незабываемость последней сцене этого фильма, где показаны мстительные мотивы Роберты.

Последние годы и смерть

После путешествия по миру в 1964 году Мэри Астор покинула дом в Малибу, где занималась садоводством и работала над своим третьим романом, чтобы сняться в своём последнем фильме. Ей предложили небольшую, но ключевую роль Джуэл Мэйхью в фильме «Тише… тише, милая Шарлотта», главную роль в котором играла её подруга Бетт Дейвис. Съёмки заключительной сцены с её участием проходили на плантации «Дубовая аллея» в Луизиане вместе с Сесилом Келлауэйем. В своей книге «Жизнь в кино», Астор описала свою роль в этом фильме, как «старушка, ожидающая смерти». Она так же решила, что роль станет её «лебединой песней» в кинобизнесе.

Завершив свою 45-летнюю карьеру, на протяжении которой Астор снялась в 109 полнометражных фильмах, она вступила в Гильдию киноактёров США и вышла на пенсию. Позже она переехала в Фонтан Вэлли, Калифорния, где жила со своим сыном Тоно дель Кампо (родился в 1939 году от брака с мексиканским монтажёром Мануэлем дель Кампо) и его семьёй до 1971 года. В том же году у неё начались хронические проблемы с сердцем и она переехала в комплекс для проживания пожилых людей Motion Picture & Television Country, построенный в Вудленд-Хиллз для ветеранов кино и телеиндустрии. Там она жила в собственном небольшом коттедже, имея свой частный стол в ближайшей столовой, за которым она могла питаться в любое время. В окрестностях комплекса она была запечатлена журналом Life во время своей прогулки на трёхколёсном велосипеде. Мэри появилась на телевидении в документальном сериале «Голливуд: Празднование американского немого кино» (1980), созданный Кевином Браунлоу, в котором они обсуждали её роли в период немого кино. Спустя несколько лет после выхода на пенсию, Астор пригласили сняться в ещё одном документальном фильме Браунлоу, в котором так же появилась её сноха Бесси Лав (бывшая жена Уильяма Хоукса, который был родным братом Кеннета Хоукса, первого мужа актрисы).

Мэри Астор умерла 25 сентября 1987 года, в возрасте 81 года, от дыхательной недостаточности, вызванной эмфиземой лёгких. Во время смерти она находилась в качестве пациентки в госпитале комплекса Motion Picture & Television Country. Актрису похоронили на кладбище Святого креста в Калвер-Сити.

За свой вклад в развитие киноиндустрии Мэри Астор удостоена Звезды на Голливудской «Аллея славы». Её номер — 6701.

Ей принадлежит фраза:

Есть пять стадий жизни актёра: Кто такая Мэри Астор? Восприятие Мэри Астор. Восприятие Мэри Астор как личность. Дайте нам молодую Мэри Астор! Кто такая Мэри Астор?

Библиография

Год	Русское название	Оригинальное название
1959	Моя история: Автобиография	My Story: An Autobiography
1963	Невероятный Чарли Каре	The Incredible Charlie Carewe
1964	О’Конноры	The O’Conners
1965	Прощайте, Дарлинг, будьте счастливы	Goodbye Darling, Be Happy
1966	Образ Кейт	The Image of Kate
1968	Местечко, под названием Суббота	A Place Called Saturday
1969	Жизнь в кино	Life On Film

Награды

• 1942 — Премия «Оскар» — лучшая женская роль второго плана за фильм «Великая ложь»

Галерея

• Mary Astor-Louis Wolheim in Two Arabian Knights.jpg

  С Луи Уолхайм в фильме «Два аравийских рыцаря» (1927)

• Mary Astor-Albert Conti in Dry Martini.jpg

  C Альбертом Конти в фильме «Чистый мартини» (1928)

• Mary Astor in Meet Me in St Louis trailer.jpg

  Астор в фильме «Встреть меня в Сент-Луисе» (1944)

• MaryAstorHughTrevor.TheRoyalBed.1931.jpg

  С Хью Тревором в фильме «Королевское ложе» (1931)

• Mary Astor-Ricardo Cortez in Behind Office Doors.jpg

  Мэри Астор и Рикардо Кортес в фильме «За дверью офиса»

• Behind Office Doors, 1931.ogv

  Астор в фильме «За дверью офиса» (1931)

Ссылки

• Мэри Астор (англ.) на сайте Internet Movie Database
• [ibdb.com/person.php?id=30290 Мэри Астор] (англ.) на сайте Internet Broadway Database
• [en.wikipedia.org/wiki/Mary_Astor Mary Astor]
• [en.wikipedia.org/wiki/Mary_Astor_filmography Фильмография]
• [www.kinopoisk.ru/name/195452/ Мэри Астор] на сайте КиноПоиск

Отрывок, характеризующий Мэри Астор

– Пойдем ужинать, – сказал он со вздохом, вставая и направляясь к двери.
Они вошли в изящно, заново, богато отделанную столовую. Всё, от салфеток до серебра, фаянса и хрусталя, носило на себе тот особенный отпечаток новизны, который бывает в хозяйстве молодых супругов. В середине ужина князь Андрей облокотился и, как человек, давно имеющий что нибудь на сердце и вдруг решающийся высказаться, с выражением нервного раздражения, в каком Пьер никогда еще не видал своего приятеля, начал говорить:
– Никогда, никогда не женись, мой друг; вот тебе мой совет: не женись до тех пор, пока ты не скажешь себе, что ты сделал всё, что мог, и до тех пор, пока ты не перестанешь любить ту женщину, какую ты выбрал, пока ты не увидишь ее ясно; а то ты ошибешься жестоко и непоправимо. Женись стариком, никуда негодным… А то пропадет всё, что в тебе есть хорошего и высокого. Всё истратится по мелочам. Да, да, да! Не смотри на меня с таким удивлением. Ежели ты ждешь от себя чего нибудь впереди, то на каждом шагу ты будешь чувствовать, что для тебя всё кончено, всё закрыто, кроме гостиной, где ты будешь стоять на одной доске с придворным лакеем и идиотом… Да что!…
Он энергически махнул рукой.
Пьер снял очки, отчего лицо его изменилось, еще более выказывая доброту, и удивленно глядел на друга.
– Моя жена, – продолжал князь Андрей, – прекрасная женщина. Это одна из тех редких женщин, с которою можно быть покойным за свою честь; но, Боже мой, чего бы я не дал теперь, чтобы не быть женатым! Это я тебе одному и первому говорю, потому что я люблю тебя.
Князь Андрей, говоря это, был еще менее похож, чем прежде, на того Болконского, который развалившись сидел в креслах Анны Павловны и сквозь зубы, щурясь, говорил французские фразы. Его сухое лицо всё дрожало нервическим оживлением каждого мускула; глаза, в которых прежде казался потушенным огонь жизни, теперь блестели лучистым, ярким блеском. Видно было, что чем безжизненнее казался он в обыкновенное время, тем энергичнее был он в эти минуты почти болезненного раздражения.
– Ты не понимаешь, отчего я это говорю, – продолжал он. – Ведь это целая история жизни. Ты говоришь, Бонапарте и его карьера, – сказал он, хотя Пьер и не говорил про Бонапарте. – Ты говоришь Бонапарте; но Бонапарте, когда он работал, шаг за шагом шел к цели, он был свободен, у него ничего не было, кроме его цели, – и он достиг ее. Но свяжи себя с женщиной – и как скованный колодник, теряешь всякую свободу. И всё, что есть в тебе надежд и сил, всё только тяготит и раскаянием мучает тебя. Гостиные, сплетни, балы, тщеславие, ничтожество – вот заколдованный круг, из которого я не могу выйти. Я теперь отправляюсь на войну, на величайшую войну, какая только бывала, а я ничего не знаю и никуда не гожусь. Je suis tres aimable et tres caustique, [Я очень мил и очень едок,] – продолжал князь Андрей, – и у Анны Павловны меня слушают. И это глупое общество, без которого не может жить моя жена, и эти женщины… Ежели бы ты только мог знать, что это такое toutes les femmes distinguees [все эти женщины хорошего общества] и вообще женщины! Отец мой прав. Эгоизм, тщеславие, тупоумие, ничтожество во всем – вот женщины, когда показываются все так, как они есть. Посмотришь на них в свете, кажется, что что то есть, а ничего, ничего, ничего! Да, не женись, душа моя, не женись, – кончил князь Андрей.
– Мне смешно, – сказал Пьер, – что вы себя, вы себя считаете неспособным, свою жизнь – испорченною жизнью. У вас всё, всё впереди. И вы…
Он не сказал, что вы , но уже тон его показывал, как высоко ценит он друга и как много ждет от него в будущем.
«Как он может это говорить!» думал Пьер. Пьер считал князя Андрея образцом всех совершенств именно оттого, что князь Андрей в высшей степени соединял все те качества, которых не было у Пьера и которые ближе всего можно выразить понятием – силы воли. Пьер всегда удивлялся способности князя Андрея спокойного обращения со всякого рода людьми, его необыкновенной памяти, начитанности (он всё читал, всё знал, обо всем имел понятие) и больше всего его способности работать и учиться. Ежели часто Пьера поражало в Андрее отсутствие способности мечтательного философствования (к чему особенно был склонен Пьер), то и в этом он видел не недостаток, а силу.
В самых лучших, дружеских и простых отношениях лесть или похвала необходимы, как подмазка необходима для колес, чтоб они ехали.
– Je suis un homme fini, [Я человек конченный,] – сказал князь Андрей. – Что обо мне говорить? Давай говорить о тебе, – сказал он, помолчав и улыбнувшись своим утешительным мыслям.
Улыбка эта в то же мгновение отразилась на лице Пьера.
– А обо мне что говорить? – сказал Пьер, распуская свой рот в беззаботную, веселую улыбку. – Что я такое? Je suis un batard [Я незаконный сын!] – И он вдруг багрово покраснел. Видно было, что он сделал большое усилие, чтобы сказать это. – Sans nom, sans fortune… [Без имени, без состояния…] И что ж, право… – Но он не сказал, что право . – Я cвободен пока, и мне хорошо. Я только никак не знаю, что мне начать. Я хотел серьезно посоветоваться с вами.
Князь Андрей добрыми глазами смотрел на него. Но во взгляде его, дружеском, ласковом, всё таки выражалось сознание своего превосходства.
– Ты мне дорог, особенно потому, что ты один живой человек среди всего нашего света. Тебе хорошо. Выбери, что хочешь; это всё равно. Ты везде будешь хорош, но одно: перестань ты ездить к этим Курагиным, вести эту жизнь. Так это не идет тебе: все эти кутежи, и гусарство, и всё…
– Que voulez vous, mon cher, – сказал Пьер, пожимая плечами, – les femmes, mon cher, les femmes! [Что вы хотите, дорогой мой, женщины, дорогой мой, женщины!]
– Не понимаю, – отвечал Андрей. – Les femmes comme il faut, [Порядочные женщины,] это другое дело; но les femmes Курагина, les femmes et le vin, [женщины Курагина, женщины и вино,] не понимаю!
Пьер жил y князя Василия Курагина и участвовал в разгульной жизни его сына Анатоля, того самого, которого для исправления собирались женить на сестре князя Андрея.
– Знаете что, – сказал Пьер, как будто ему пришла неожиданно счастливая мысль, – серьезно, я давно это думал. С этою жизнью я ничего не могу ни решить, ни обдумать. Голова болит, денег нет. Нынче он меня звал, я не поеду.
– Дай мне честное слово, что ты не будешь ездить?
– Честное слово!


Уже был второй час ночи, когда Пьер вышел oт своего друга. Ночь была июньская, петербургская, бессумрачная ночь. Пьер сел в извозчичью коляску с намерением ехать домой. Но чем ближе он подъезжал, тем более он чувствовал невозможность заснуть в эту ночь, походившую более на вечер или на утро. Далеко было видно по пустым улицам. Дорогой Пьер вспомнил, что у Анатоля Курагина нынче вечером должно было собраться обычное игорное общество, после которого обыкновенно шла попойка, кончавшаяся одним из любимых увеселений Пьера.
«Хорошо бы было поехать к Курагину», подумал он.
Но тотчас же он вспомнил данное князю Андрею честное слово не бывать у Курагина. Но тотчас же, как это бывает с людьми, называемыми бесхарактерными, ему так страстно захотелось еще раз испытать эту столь знакомую ему беспутную жизнь, что он решился ехать. И тотчас же ему пришла в голову мысль, что данное слово ничего не значит, потому что еще прежде, чем князю Андрею, он дал также князю Анатолю слово быть у него; наконец, он подумал, что все эти честные слова – такие условные вещи, не имеющие никакого определенного смысла, особенно ежели сообразить, что, может быть, завтра же или он умрет или случится с ним что нибудь такое необыкновенное, что не будет уже ни честного, ни бесчестного. Такого рода рассуждения, уничтожая все его решения и предположения, часто приходили к Пьеру. Он поехал к Курагину.
Подъехав к крыльцу большого дома у конно гвардейских казарм, в которых жил Анатоль, он поднялся на освещенное крыльцо, на лестницу, и вошел в отворенную дверь. В передней никого не было; валялись пустые бутылки, плащи, калоши; пахло вином, слышался дальний говор и крик.
Игра и ужин уже кончились, но гости еще не разъезжались. Пьер скинул плащ и вошел в первую комнату, где стояли остатки ужина и один лакей, думая, что его никто не видит, допивал тайком недопитые стаканы. Из третьей комнаты слышались возня, хохот, крики знакомых голосов и рев медведя.
Человек восемь молодых людей толпились озабоченно около открытого окна. Трое возились с молодым медведем, которого один таскал на цепи, пугая им другого.
– Держу за Стивенса сто! – кричал один.
– Смотри не поддерживать! – кричал другой.
– Я за Долохова! – кричал третий. – Разними, Курагин.
– Ну, бросьте Мишку, тут пари.
– Одним духом, иначе проиграно, – кричал четвертый.
– Яков, давай бутылку, Яков! – кричал сам хозяин, высокий красавец, стоявший посреди толпы в одной тонкой рубашке, раскрытой на средине груди. – Стойте, господа. Вот он Петруша, милый друг, – обратился он к Пьеру.
Другой голос невысокого человека, с ясными голубыми глазами, особенно поражавший среди этих всех пьяных голосов своим трезвым выражением, закричал от окна: «Иди сюда – разойми пари!» Это был Долохов, семеновский офицер, известный игрок и бретёр, живший вместе с Анатолем. Пьер улыбался, весело глядя вокруг себя.
– Ничего не понимаю. В чем дело?
– Стойте, он не пьян. Дай бутылку, – сказал Анатоль и, взяв со стола стакан, подошел к Пьеру.
– Прежде всего пей.
Пьер стал пить стакан за стаканом, исподлобья оглядывая пьяных гостей, которые опять столпились у окна, и прислушиваясь к их говору. Анатоль наливал ему вино и рассказывал, что Долохов держит пари с англичанином Стивенсом, моряком, бывшим тут, в том, что он, Долохов, выпьет бутылку рому, сидя на окне третьего этажа с опущенными наружу ногами.
– Ну, пей же всю! – сказал Анатоль, подавая последний стакан Пьеру, – а то не пущу!
– Нет, не хочу, – сказал Пьер, отталкивая Анатоля, и подошел к окну.
Долохов держал за руку англичанина и ясно, отчетливо выговаривал условия пари, обращаясь преимущественно к Анатолю и Пьеру.
Долохов был человек среднего роста, курчавый и с светлыми, голубыми глазами. Ему было лет двадцать пять. Он не носил усов, как и все пехотные офицеры, и рот его, самая поразительная черта его лица, был весь виден. Линии этого рта были замечательно тонко изогнуты. В средине верхняя губа энергически опускалась на крепкую нижнюю острым клином, и в углах образовывалось постоянно что то вроде двух улыбок, по одной с каждой стороны; и всё вместе, а особенно в соединении с твердым, наглым, умным взглядом, составляло впечатление такое, что нельзя было не заметить этого лица. Долохов был небогатый человек, без всяких связей. И несмотря на то, что Анатоль проживал десятки тысяч, Долохов жил с ним и успел себя поставить так, что Анатоль и все знавшие их уважали Долохова больше, чем Анатоля. Долохов играл во все игры и почти всегда выигрывал. Сколько бы он ни пил, он никогда не терял ясности головы. И Курагин, и Долохов в то время были знаменитостями в мире повес и кутил Петербурга.
Бутылка рому была принесена; раму, не пускавшую сесть на наружный откос окна, выламывали два лакея, видимо торопившиеся и робевшие от советов и криков окружавших господ.
Анатоль с своим победительным видом подошел к окну. Ему хотелось сломать что нибудь. Он оттолкнул лакеев и потянул раму, но рама не сдавалась. Он разбил стекло.
– Ну ка ты, силач, – обратился он к Пьеру.
Пьер взялся за перекладины, потянул и с треском выворотип дубовую раму.
– Всю вон, а то подумают, что я держусь, – сказал Долохов.
– Англичанин хвастает… а?… хорошо?… – говорил Анатоль.
– Хорошо, – сказал Пьер, глядя на Долохова, который, взяв в руки бутылку рома, подходил к окну, из которого виднелся свет неба и сливавшихся на нем утренней и вечерней зари.
Долохов с бутылкой рома в руке вскочил на окно. «Слушать!»
крикнул он, стоя на подоконнике и обращаясь в комнату. Все замолчали.
– Я держу пари (он говорил по французски, чтоб его понял англичанин, и говорил не слишком хорошо на этом языке). Держу пари на пятьдесят империалов, хотите на сто? – прибавил он, обращаясь к англичанину.
– Нет, пятьдесят, – сказал англичанин.
– Хорошо, на пятьдесят империалов, – что я выпью бутылку рома всю, не отнимая ото рта, выпью, сидя за окном, вот на этом месте (он нагнулся и показал покатый выступ стены за окном) и не держась ни за что… Так?…
– Очень хорошо, – сказал англичанин.
Анатоль повернулся к англичанину и, взяв его за пуговицу фрака и сверху глядя на него (англичанин был мал ростом), начал по английски повторять ему условия пари.
– Постой! – закричал Долохов, стуча бутылкой по окну, чтоб обратить на себя внимание. – Постой, Курагин; слушайте. Если кто сделает то же, то я плачу сто империалов. Понимаете?
Англичанин кивнул головой, не давая никак разуметь, намерен ли он или нет принять это новое пари. Анатоль не отпускал англичанина и, несмотря на то что тот, кивая, давал знать что он всё понял, Анатоль переводил ему слова Долохова по английски. Молодой худощавый мальчик, лейб гусар, проигравшийся в этот вечер, взлез на окно, высунулся и посмотрел вниз.
– У!… у!… у!… – проговорил он, глядя за окно на камень тротуара.
– Смирно! – закричал Долохов и сдернул с окна офицера, который, запутавшись шпорами, неловко спрыгнул в комнату.
Поставив бутылку на подоконник, чтобы было удобно достать ее, Долохов осторожно и тихо полез в окно. Спустив ноги и расперевшись обеими руками в края окна, он примерился, уселся, опустил руки, подвинулся направо, налево и достал бутылку. Анатоль принес две свечки и поставил их на подоконник, хотя было уже совсем светло. Спина Долохова в белой рубашке и курчавая голова его были освещены с обеих сторон. Все столпились у окна. Англичанин стоял впереди. Пьер улыбался и ничего не говорил. Один из присутствующих, постарше других, с испуганным и сердитым лицом, вдруг продвинулся вперед и хотел схватить Долохова за рубашку.
– Господа, это глупости; он убьется до смерти, – сказал этот более благоразумный человек.
Анатоль остановил его:
– Не трогай, ты его испугаешь, он убьется. А?… Что тогда?… А?…
Долохов обернулся, поправляясь и опять расперевшись руками.
– Ежели кто ко мне еще будет соваться, – сказал он, редко пропуская слова сквозь стиснутые и тонкие губы, – я того сейчас спущу вот сюда. Ну!…
Сказав «ну»!, он повернулся опять, отпустил руки, взял бутылку и поднес ко рту, закинул назад голову и вскинул кверху свободную руку для перевеса. Один из лакеев, начавший подбирать стекла, остановился в согнутом положении, не спуская глаз с окна и спины Долохова. Анатоль стоял прямо, разинув глаза. Англичанин, выпятив вперед губы, смотрел сбоку. Тот, который останавливал, убежал в угол комнаты и лег на диван лицом к стене. Пьер закрыл лицо, и слабая улыбка, забывшись, осталась на его лице, хоть оно теперь выражало ужас и страх. Все молчали. Пьер отнял от глаз руки: Долохов сидел всё в том же положении, только голова загнулась назад, так что курчавые волосы затылка прикасались к воротнику рубахи, и рука с бутылкой поднималась всё выше и выше, содрогаясь и делая усилие. Бутылка видимо опорожнялась и с тем вместе поднималась, загибая голову. «Что же это так долго?» подумал Пьер. Ему казалось, что прошло больше получаса. Вдруг Долохов сделал движение назад спиной, и рука его нервически задрожала; этого содрогания было достаточно, чтобы сдвинуть всё тело, сидевшее на покатом откосе. Он сдвинулся весь, и еще сильнее задрожали, делая усилие, рука и голова его. Одна рука поднялась, чтобы схватиться за подоконник, но опять опустилась. Пьер опять закрыл глаза и сказал себе, что никогда уж не откроет их. Вдруг он почувствовал, что всё вокруг зашевелилось. Он взглянул: Долохов стоял на подоконнике, лицо его было бледно и весело.
– Пуста!
Он кинул бутылку англичанину, который ловко поймал ее. Долохов спрыгнул с окна. От него сильно пахло ромом.
– Отлично! Молодцом! Вот так пари! Чорт вас возьми совсем! – кричали с разных сторон.
Англичанин, достав кошелек, отсчитывал деньги. Долохов хмурился и молчал. Пьер вскочил на окно.
Господа! Кто хочет со мною пари? Я то же сделаю, – вдруг крикнул он. – И пари не нужно, вот что. Вели дать бутылку. Я сделаю… вели дать.
– Пускай, пускай! – сказал Долохов, улыбаясь.
– Что ты? с ума сошел? Кто тебя пустит? У тебя и на лестнице голова кружится, – заговорили с разных сторон.
– Я выпью, давай бутылку рому! – закричал Пьер, решительным и пьяным жестом ударяя по столу, и полез в окно.
Его схватили за руки; но он был так силен, что далеко оттолкнул того, кто приблизился к нему.
– Нет, его так не уломаешь ни за что, – говорил Анатоль, – постойте, я его обману. Послушай, я с тобой держу пари, но завтра, а теперь мы все едем к***.
– Едем, – закричал Пьер, – едем!… И Мишку с собой берем…
И он ухватил медведя, и, обняв и подняв его, стал кружиться с ним по комнате.


Князь Василий исполнил обещание, данное на вечере у Анны Павловны княгине Друбецкой, просившей его о своем единственном сыне Борисе. О нем было доложено государю, и, не в пример другим, он был переведен в гвардию Семеновского полка прапорщиком. Но адъютантом или состоящим при Кутузове Борис так и не был назначен, несмотря на все хлопоты и происки Анны Михайловны. Вскоре после вечера Анны Павловны Анна Михайловна вернулась в Москву, прямо к своим богатым родственникам Ростовым, у которых она стояла в Москве и у которых с детства воспитывался и годами живал ее обожаемый Боренька, только что произведенный в армейские и тотчас же переведенный в гвардейские прапорщики. Гвардия уже вышла из Петербурга 10 го августа, и сын, оставшийся для обмундирования в Москве, должен был догнать ее по дороге в Радзивилов.
У Ростовых были именинницы Натальи, мать и меньшая дочь. С утра, не переставая, подъезжали и отъезжали цуги, подвозившие поздравителей к большому, всей Москве известному дому графини Ростовой на Поварской. Графиня с красивой старшею дочерью и гостями, не перестававшими сменять один другого, сидели в гостиной.
Графиня была женщина с восточным типом худого лица, лет сорока пяти, видимо изнуренная детьми, которых у ней было двенадцать человек. Медлительность ее движений и говора, происходившая от слабости сил, придавала ей значительный вид, внушавший уважение. Княгиня Анна Михайловна Друбецкая, как домашний человек, сидела тут же, помогая в деле принимания и занимания разговором гостей. Молодежь была в задних комнатах, не находя нужным участвовать в приеме визитов. Граф встречал и провожал гостей, приглашая всех к обеду.
«Очень, очень вам благодарен, ma chere или mon cher [моя дорогая или мой дорогой] (ma сherе или mon cher он говорил всем без исключения, без малейших оттенков как выше, так и ниже его стоявшим людям) за себя и за дорогих именинниц. Смотрите же, приезжайте обедать. Вы меня обидите, mon cher. Душевно прошу вас от всего семейства, ma chere». Эти слова с одинаковым выражением на полном веселом и чисто выбритом лице и с одинаково крепким пожатием руки и повторяемыми короткими поклонами говорил он всем без исключения и изменения. Проводив одного гостя, граф возвращался к тому или той, которые еще были в гостиной; придвинув кресла и с видом человека, любящего и умеющего пожить, молодецки расставив ноги и положив на колена руки, он значительно покачивался, предлагал догадки о погоде, советовался о здоровье, иногда на русском, иногда на очень дурном, но самоуверенном французском языке, и снова с видом усталого, но твердого в исполнении обязанности человека шел провожать, оправляя редкие седые волосы на лысине, и опять звал обедать. Иногда, возвращаясь из передней, он заходил через цветочную и официантскую в большую мраморную залу, где накрывали стол на восемьдесят кувертов, и, глядя на официантов, носивших серебро и фарфор, расставлявших столы и развертывавших камчатные скатерти, подзывал к себе Дмитрия Васильевича, дворянина, занимавшегося всеми его делами, и говорил: «Ну, ну, Митенька, смотри, чтоб всё было хорошо. Так, так, – говорил он, с удовольствием оглядывая огромный раздвинутый стол. – Главное – сервировка. То то…» И он уходил, самодовольно вздыхая, опять в гостиную.
– Марья Львовна Карагина с дочерью! – басом доложил огромный графинин выездной лакей, входя в двери гостиной.
Графиня подумала и понюхала из золотой табакерки с портретом мужа.
– Замучили меня эти визиты, – сказала она. – Ну, уж ее последнюю приму. Чопорна очень. Проси, – сказала она лакею грустным голосом, как будто говорила: «ну, уж добивайте!»
Высокая, полная, с гордым видом дама с круглолицей улыбающейся дочкой, шумя платьями, вошли в гостиную.
«Chere comtesse, il y a si longtemps… elle a ete alitee la pauvre enfant… au bal des Razoumowsky… et la comtesse Apraksine… j'ai ete si heureuse…» [Дорогая графиня, как давно… она должна была пролежать в постеле, бедное дитя… на балу у Разумовских… и графиня Апраксина… была так счастлива…] послышались оживленные женские голоса, перебивая один другой и сливаясь с шумом платьев и передвиганием стульев. Начался тот разговор, который затевают ровно настолько, чтобы при первой паузе встать, зашуметь платьями, проговорить: «Je suis bien charmee; la sante de maman… et la comtesse Apraksine» [Я в восхищении; здоровье мамы… и графиня Апраксина] и, опять зашумев платьями, пройти в переднюю, надеть шубу или плащ и уехать. Разговор зашел о главной городской новости того времени – о болезни известного богача и красавца Екатерининского времени старого графа Безухого и о его незаконном сыне Пьере, который так неприлично вел себя на вечере у Анны Павловны Шерер.
– Я очень жалею бедного графа, – проговорила гостья, – здоровье его и так плохо, а теперь это огорченье от сына, это его убьет!
– Что такое? – спросила графиня, как будто не зная, о чем говорит гостья, хотя она раз пятнадцать уже слышала причину огорчения графа Безухого.
– Вот нынешнее воспитание! Еще за границей, – проговорила гостья, – этот молодой человек предоставлен был самому себе, и теперь в Петербурге, говорят, он такие ужасы наделал, что его с полицией выслали оттуда.
– Скажите! – сказала графиня.
– Он дурно выбирал свои знакомства, – вмешалась княгиня Анна Михайловна. – Сын князя Василия, он и один Долохов, они, говорят, Бог знает что делали. И оба пострадали. Долохов разжалован в солдаты, а сын Безухого выслан в Москву. Анатоля Курагина – того отец как то замял. Но выслали таки из Петербурга.
– Да что, бишь, они сделали? – спросила графиня.
– Это совершенные разбойники, особенно Долохов, – говорила гостья. – Он сын Марьи Ивановны Долоховой, такой почтенной дамы, и что же? Можете себе представить: они втроем достали где то медведя, посадили с собой в карету и повезли к актрисам. Прибежала полиция их унимать. Они поймали квартального и привязали его спина со спиной к медведю и пустили медведя в Мойку; медведь плавает, а квартальный на нем.
– Хороша, ma chere, фигура квартального, – закричал граф, помирая со смеху.
– Ах, ужас какой! Чему тут смеяться, граф?
Но дамы невольно смеялись и сами.
– Насилу спасли этого несчастного, – продолжала гостья. – И это сын графа Кирилла Владимировича Безухова так умно забавляется! – прибавила она. – А говорили, что так хорошо воспитан и умен. Вот всё воспитание заграничное куда довело. Надеюсь, что здесь его никто не примет, несмотря на его богатство. Мне хотели его представить. Я решительно отказалась: у меня дочери.
– Отчего вы говорите, что этот молодой человек так богат? – спросила графиня, нагибаясь от девиц, которые тотчас же сделали вид, что не слушают. – Ведь у него только незаконные дети. Кажется… и Пьер незаконный.
Гостья махнула рукой.
– У него их двадцать незаконных, я думаю.
Княгиня Анна Михайловна вмешалась в разговор, видимо, желая выказать свои связи и свое знание всех светских обстоятельств.
– Вот в чем дело, – сказала она значительно и тоже полушопотом. – Репутация графа Кирилла Владимировича известна… Детям своим он и счет потерял, но этот Пьер любимый был.
– Как старик был хорош, – сказала графиня, – еще прошлого года! Красивее мужчины я не видывала.
– Теперь очень переменился, – сказала Анна Михайловна. – Так я хотела сказать, – продолжала она, – по жене прямой наследник всего именья князь Василий, но Пьера отец очень любил, занимался его воспитанием и писал государю… так что никто не знает, ежели он умрет (он так плох, что этого ждут каждую минуту, и Lorrain приехал из Петербурга), кому достанется это огромное состояние, Пьеру или князю Василию. Сорок тысяч душ и миллионы. Я это очень хорошо знаю, потому что мне сам князь Василий это говорил. Да и Кирилл Владимирович мне приходится троюродным дядей по матери. Он и крестил Борю, – прибавила она, как будто не приписывая этому обстоятельству никакого значения.
– Князь Василий приехал в Москву вчера. Он едет на ревизию, мне говорили, – сказала гостья.
– Да, но, entre nous, [между нами,] – сказала княгиня, – это предлог, он приехал собственно к графу Кирилле Владимировичу, узнав, что он так плох.
– Однако, ma chere, это славная штука, – сказал граф и, заметив, что старшая гостья его не слушала, обратился уже к барышням. – Хороша фигура была у квартального, я воображаю.
И он, представив, как махал руками квартальный, опять захохотал звучным и басистым смехом, колебавшим всё его полное тело, как смеются люди, всегда хорошо евшие и особенно пившие. – Так, пожалуйста же, обедать к нам, – сказал он.


Наступило молчание. Графиня глядела на гостью, приятно улыбаясь, впрочем, не скрывая того, что не огорчится теперь нисколько, если гостья поднимется и уедет. Дочь гостьи уже оправляла платье, вопросительно глядя на мать, как вдруг из соседней комнаты послышался бег к двери нескольких мужских и женских ног, грохот зацепленного и поваленного стула, и в комнату вбежала тринадцатилетняя девочка, запахнув что то короткою кисейною юбкою, и остановилась по средине комнаты. Очевидно было, она нечаянно, с нерассчитанного бега, заскочила так далеко. В дверях в ту же минуту показались студент с малиновым воротником, гвардейский офицер, пятнадцатилетняя девочка и толстый румяный мальчик в детской курточке.
Граф вскочил и, раскачиваясь, широко расставил руки вокруг бежавшей девочки.
– А, вот она! – смеясь закричал он. – Именинница! Ma chere, именинница!
– Ma chere, il y a un temps pour tout, [Милая, на все есть время,] – сказала графиня, притворяясь строгою. – Ты ее все балуешь, Elie, – прибавила она мужу.
– Bonjour, ma chere, je vous felicite, [Здравствуйте, моя милая, поздравляю вас,] – сказала гостья. – Quelle delicuse enfant! [Какое прелестное дитя!] – прибавила она, обращаясь к матери.
Черноглазая, с большим ртом, некрасивая, но живая девочка, с своими детскими открытыми плечиками, которые, сжимаясь, двигались в своем корсаже от быстрого бега, с своими сбившимися назад черными кудрями, тоненькими оголенными руками и маленькими ножками в кружевных панталончиках и открытых башмачках, была в том милом возрасте, когда девочка уже не ребенок, а ребенок еще не девушка. Вывернувшись от отца, она подбежала к матери и, не обращая никакого внимания на ее строгое замечание, спрятала свое раскрасневшееся лицо в кружевах материной мантильи и засмеялась. Она смеялась чему то, толкуя отрывисто про куклу, которую вынула из под юбочки.
– Видите?… Кукла… Мими… Видите.
И Наташа не могла больше говорить (ей всё смешно казалось). Она упала на мать и расхохоталась так громко и звонко, что все, даже чопорная гостья, против воли засмеялись.
– Ну, поди, поди с своим уродом! – сказала мать, притворно сердито отталкивая дочь. – Это моя меньшая, – обратилась она к гостье.
Наташа, оторвав на минуту лицо от кружевной косынки матери, взглянула на нее снизу сквозь слезы смеха и опять спрятала лицо.
Гостья, принужденная любоваться семейною сценой, сочла нужным принять в ней какое нибудь участие.
– Скажите, моя милая, – сказала она, обращаясь к Наташе, – как же вам приходится эта Мими? Дочь, верно?
Наташе не понравился тон снисхождения до детского разговора, с которым гостья обратилась к ней. Она ничего не ответила и серьезно посмотрела на гостью.
Между тем всё это молодое поколение: Борис – офицер, сын княгини Анны Михайловны, Николай – студент, старший сын графа, Соня – пятнадцатилетняя племянница графа, и маленький Петруша – меньшой сын, все разместились в гостиной и, видимо, старались удержать в границах приличия оживление и веселость, которыми еще дышала каждая их черта. Видно было, что там, в задних комнатах, откуда они все так стремительно прибежали, у них были разговоры веселее, чем здесь о городских сплетнях, погоде и comtesse Apraksine. [о графине Апраксиной.] Изредка они взглядывали друг на друга и едва удерживались от смеха.
Два молодые человека, студент и офицер, друзья с детства, были одних лет и оба красивы, но не похожи друг на друга. Борис был высокий белокурый юноша с правильными тонкими чертами спокойного и красивого лица; Николай был невысокий курчавый молодой человек с открытым выражением лица. На верхней губе его уже показывались черные волосики, и во всем лице выражались стремительность и восторженность.
Николай покраснел, как только вошел в гостиную. Видно было, что он искал и не находил, что сказать; Борис, напротив, тотчас же нашелся и рассказал спокойно, шутливо, как эту Мими куклу он знал еще молодою девицей с неиспорченным еще носом, как она в пять лет на его памяти состарелась и как у ней по всему черепу треснула голова. Сказав это, он взглянул на Наташу. Наташа отвернулась от него, взглянула на младшего брата, который, зажмурившись, трясся от беззвучного смеха, и, не в силах более удерживаться, прыгнула и побежала из комнаты так скоро, как только могли нести ее быстрые ножки. Борис не рассмеялся.
– Вы, кажется, тоже хотели ехать, maman? Карета нужна? – .сказал он, с улыбкой обращаясь к матери.
– Да, поди, поди, вели приготовить, – сказала она, уливаясь.
Борис вышел тихо в двери и пошел за Наташей, толстый мальчик сердито побежал за ними, как будто досадуя на расстройство, происшедшее в его занятиях.


Из молодежи, не считая старшей дочери графини (которая была четырьмя годами старше сестры и держала себя уже, как большая) и гостьи барышни, в гостиной остались Николай и Соня племянница. Соня была тоненькая, миниатюрненькая брюнетка с мягким, отененным длинными ресницами взглядом, густой черною косой, два раза обвившею ее голову, и желтоватым оттенком кожи на лице и в особенности на обнаженных худощавых, но грациозных мускулистых руках и шее. Плавностью движений, мягкостью и гибкостью маленьких членов и несколько хитрою и сдержанною манерой она напоминала красивого, но еще не сформировавшегося котенка, который будет прелестною кошечкой. Она, видимо, считала приличным выказывать улыбкой участие к общему разговору; но против воли ее глаза из под длинных густых ресниц смотрели на уезжавшего в армию cousin [двоюродного брата] с таким девическим страстным обожанием, что улыбка ее не могла ни на мгновение обмануть никого, и видно было, что кошечка присела только для того, чтоб еще энергичнее прыгнуть и заиграть с своим соusin, как скоро только они так же, как Борис с Наташей, выберутся из этой гостиной.