M46 (танк)

M46 морской пехоты США в Корее, 1953
M46
Классификация	средний танк
Боевая масса, т	43,9
Компоновочная схема	классическая
Экипаж, чел.	5
История
Годы производства	1949—1951
Годы эксплуатации	1950 — начало 1960-х
Количество выпущенных, шт.	1168
Основные операторы
Размеры
Длина корпуса, мм	6358
Длина с пушкой вперёд, мм	8473
Ширина корпуса, мм	3513
Высота, мм	3178, по зенитному пулемёту
Клиренс, мм	478
Бронирование
Тип брони	стальная литая и катаная гомогенная
Лоб корпуса (верх), мм/град.	102 / 46°
Лоб корпуса (низ), мм/град.	76 / 53°
Борт корпуса, мм/град.	51—76 / 0°
Корма корпуса (верх), мм/град.	51 / 0°
Корма корпуса (низ), мм/град.	20 / 62°
Днище, мм	13—25
Крыша корпуса, мм	22
Лоб башни, мм/град.	102 / 0°
Маска орудия, мм/град.	114 / 0°
Борт башни, мм/град.	76 / 0—8°
Корма рубки, мм/град.	76 / 0—5°
Крыша башни, мм	25
Вооружение
Калибр и марка пушки	90-мм M3A1
Тип пушки	нарезная
Длина ствола, калибров	50,0
Боекомплект пушки	70
Углы ВН, град.	−10…+20°
Прицелы	перископический M46, телескопический M46 или T40
Пулемёты	1 × 12,7-мм M2HB, 2 × 7,62-мм M1919A4
Подвижность
Тип двигателя	V-образный 12‑цилиндровый карбюраторный воздушного охлаждения
Мощность двигателя, л. с.	810
Скорость по шоссе, км/ч	48
Запас хода по шоссе, км	129
Удельная мощность, л. с./т	18,4
Тип подвески	индивидуальная торсионная
Удельное давление на грунт, кг/см²	0,98
Преодолеваемый подъём, град.	35°
Преодолеваемая стенка, м	0,9
Преодолеваемый ров, м	2,6
Преодолеваемый брод, м	1,2

M46 (англ. Medium Tank M46) — средний танк США второй половины 1940-х годов. Имел также название «Генерал Паттон» (англ. General Patton) в честь Джорджа Паттона, обычно сокращающееся до «Паттон». Первый танк, созданный в США после окончания Второй мировой войны, M46 был разработан в 1948—1949 годах и представлял собой модернизированный танк M26 времён войны. M46 отличался от своего предшественника прежде всего новой силовой установкой и считается первым в линии «Паттонов» — средних и основных боевых танков США, производившихся до начала 1980-х годов.

M46 серийно производился в 1949—1951 годах, всего было выпущено 1168 танков этого типа в двух модификациях. Шасси M46 использовалось также при разработке ряда специализированных бронемашин, ни одна из которых не была, однако, запущена в серийное производство. M46 активно использовались войсками США в Корейской войне 1950—1953 годов, а также состояли на вооружении американских войск в Европе. До 1952 года M46 являлся основным танком США, но с появлением более совершенного танка M47 «Паттон II», полученного путём установки башни опытного танка T42 на модифицированное шасси M46, был вскоре вытеснен им в войсках и полностью снят с вооружения в конце 1950-х — начале 1960-х годов. На экспорт M46 не поставлялись, за исключением временной передачи 8 танков Бельгии для подготовки экипажей.

История создания

На момент окончания Второй мировой войны наиболее современным танком на вооружении США являлся M26. Разработанный на завершающем периоде войны в качестве нового среднего танка, он был для поднятия боевого духа войск временно переклассифицирован в тяжёлый в связи с практическим отсутствием пригодных к бою тяжёлых танков, но после войны в мае 1946 года был возвращён к прежней классификации. Всего в ходе серийного производства, завершившегося в октябре 1945 года, было произведено 2212 M26, по окончании войны оставшимися наиболее мощными танками на вооружении США, хотя в численном отношении основу американских бронетанковых войск продолжали составлять намного более многочисленные M4.

Ещё с января 1945 года в рамках программы по созданию танков для послевоенного периода, прорабатывался проект 45-тонного среднего танка, который должен был иметь лобовую броню, эквивалентную 203 мм, стабилизированную в двух плоскостях 76-мм пушку, способную на расстоянии 900 метров пробить 203-мм броню с наклоном в 30° и снабжённую оптическим дальномером. Планировалась также разработка танкового радиодальномера и баллистического вычислителя, автомата заряжания к орудию и специальных танковых двигателей — газотурбинных и многотопливных поршневых. В реальности же окончание войны повлекло за собой и резкое сокращение военных расходов. При этом, основные усилия военных и основная часть доступного финансирования были сосредоточены на развитии ядерного оружия, в роли носителей которого выступали ВВС и ВМС. Армии же доставалась сравнительно малая часть финансирования, как из-за отсутствия у неё роли в ядерных силах, так и из-за неопределённости взглядов на будущее сухопутных войск в условиях ядерной войны.

Тем не менее, стоявший на вооружении M26 не полностью удовлетворял военных; наибольшие нарекания вызывала его низкая подвижность, вызванная применением недостаточно мощного двигателя Ford GAF, обеспечивавшего 42-тонному танку удельную мощность лишь в 10,8 л. с./т. Кроме этого, неудовлетворительными считались маневренность танка и его запас хода. В условиях отсутствия средств на разработку и постановку в производство нового, более совершенного танка, было решено ограничиться усовершенствованием M26. Для решения проблемы подвижности был использован новый специализированный танковый двигатель воздушного охлаждения AV-1790, разработанный фирмой Continental Motors, в сочетании с гидромеханической трансмиссией CD-850. При несколько меньшей длине силовой установки, AV-1790 развивал мощность в 704 (810) л. с. против 450 (500) у старого двигателя, а трансмиссия CD-850 обеспечивала более эффективное маневрирование. Такая силовая установка ранее уже была испытана на серии опытных тяжёлых танков T29, разрабатывавшихся в период войны и первые послевоенные годы. Программа модернизации M26 была инициирована в январе 1948 года. Для установки в среднем танке двигатель и трансмиссия тестировались в модернизированном M26, получившем обозначение M26E2 и доставленном на Абердинский полигон в мае 1948 года. Испытания M26E2 выявили многочисленные проблемы с надёжностью новой силовой установки, обычные при разработке полностью нового оборудования, но в целом, результат их был сочтён положительным. На модернизированный танк предполагалось установить более мощную 90-мм пушку T54, обеспечивавшую калиберному бронебойному снаряду начальную скорость в 975 м/с против 853 у старой M3. Как вариант, рассматривалась также установка 76,2-мм пушки с длиной ствола 70 калибров и баллистикой морского зенитного орудия. Однако весной 1948 года было решено оставить старое орудие, ограничившись его модернизацией в виде установки эжектора и нового дульного тормоза, а также введением более совершенных прицелов. Причиной этого стало предполагавшееся отсутствие столь мощно бронированных потенциальных целей, которые бы оправдывали введение новой пушки с более длинными и тяжёлыми выстрелами.

Ухудшение международной обстановки к концу 1940-х годов вызвало некоторое повышение приоритета, отводимого танковой программе и в рамках средств, выделенных на 1948 год, была запланирована постройка серии из 10 опытных образцов нового танка, которому присвоили обозначение T40. От M26 будущий танк отличался новой силовой установкой и связанным с воздушным охлаждением двигателя изменением крыши моторно-трансмиссионного отделения, которая практически полностью стала состоять из жалюзи. Кроме этого, выхлопные трубы вместо кормового листа были выведены в крышу и в корму танка, через установленные на надгусеничных полках глушители. В ходовой части между последним опорным катком и ведущим колесом был добавлен каток малого диаметра, служивший для сохранения натяжения гусеницы при поворотах. Кроме этого танк получил модернизированную пушку и прицельные и наблюдательные приборы, но внешним отличительным признаком это не являлось, так как часть M26 была впоследствии тоже перевооружена этими орудиями.

Прототипы собирались Детройтским арсеналом. Второй опытный образец T40 прибыл на Абердинский полигон 2 августа 1949 года и был использован для технических испытаний, а третий образец, прибывший 8 сентября, был нагружен до боевой массы в 43,4 тонны и поступил на длительные испытания надёжности. Остальные семь T40 тоже были использованы в различных испытательных программах на Абердинском полигоне, Детройтском арсенале и в Форт-Ноксе, а последний образец был оставлен на заводе для переоборудования в прототип бронированной инженерной машины T39. Восемь из прибывших на полигон прототипов были позднее возвращены на завод и модернизированы до стандарта M46A1, а оставшийся был переделан для испытаний силовой установки для перспективного среднего танка T42. По результатам испытаний, протоколом Комитета Вооружений № 32312 от 30 июля 1949 года T40 был стандартизирован под обозначением средний танк M46 (англ. Medium Tank M46). Тем же протоколом M46 было присвоено название «Генерал Паттон» (англ. General Patton) в честь генерала Джорджа Паттона. M46 стал первым танком США, получившим помимо индекса официальное название.

Серийное производство

С принятием на вооружение M46, средства на строительство первой серии из 800 танков были включены в бюджет 1949 года. Помимо этого, планировалось в 1950 году модернизировать 1215 M26 до стандарта M46. Производство M46 осуществлялось Детройтским арсеналом. Первые серийные танки были отправлены на Абердинский полигон в начале ноября 1949 года, а к июню 1950 года, когда началась Корейская война, были выпущены уже 319 M46. По некоторым данным, при производстве M46 использовался задел броневых корпусов и башен танков M26, оставшийся после прекращения производства последних с окончанием войны. Серийные M46 были практически идентичны T40, отличаясь лишь круглыми лючками для доступа к трансмиссии вместо квадратных. Однако начало Корейской войны помешало планам переоборудования M26, срочно потребовавшихся для усиления войск как в Корее, так и в Европе, на случай разрастания масштабов конфликта, что представлялось в то время вероятным. В ходе серийного производства M46 трансмиссия CD-850-3 была заменена на CD-850-4, а передаточное число бортовых передач уменьшено с 3,95:1 до 4,47:1.

Несмотря на срыв планов переоборудования M26, выдача дополнительных заказов на производство M46, считавшегося к тому времени во многом устаревшими, не планировалась. Но работы по перспективному танку T42 были прекращены, а подготовка к производству переходного танка, будущего M47, требовала времени. Кроме того, по результатам полигонных испытаний и опыта эксплуатации в войсках был накоплен ряд предложений по усовершенствованию M46 без внесения в его конструкцию глубоких изменений. В этих условиях, в феврале 1951 года было решено выдать заказ на производство с 1 апреля того же года 360 улучшенных M46, которым позднее был присвоен индекс M46A1 во избежание возникновения путаницы между обеими версиями. M46A1 отличался от первой модификации установкой модифицированного двигателя AV-1790-5B, улучшенной системы охлаждения масла, более эффективных тормозов и противопожарного оборудования, новой панели приборов механика-водителя и оптимизированной схемой электропроводки корпуса и башни. Внешне M46 и M46A1 были идентичны и различимы лишь по заводским номерам, у M46A1 начинавшихся с № 30163849.

Конструкция

M46 имел классическую компоновку, с расположением моторно-трансмиссионного отделения в кормовой части, а боевого отделения и отделения управления — в лобовой части машины. Экипаж танка состоял из пяти человек: командира, наводчика, заряжающего, механика-водителя и помощника водителя.

Броневой корпус и башня

M46 имел противоснарядную дифференцированную броневую защиту. Броневой корпус танка собирался при помощи сварки из литых и катаных деталей гомогенной броневой стали. Лобовая часть корпуса и крыша отделения управления представляли собой цельную отливку. Толщина верхней её части составляла 102 мм при угле наклона 46° к вертикали, а выступа в районе вентилятора — 140 мм при угле наклона в 25°. В нижней части толщина детали составляла 76 мм при наклоне в 53°. Из нескольких литых деталей собиралось также подбашенное кольцо и верхняя часть бортов в районе боевого отделения, остальная же часть бортов собиралась из катаных бронелистов. Борта корпуса, как в литой, так и катаной части, имели толщину 76 мм в районе отделения управления и боевого отделения и 51 мм в районе моторно-трансмиссионного отделения. Корма корпуса состояла из двух катаных бронелистов: вертикального верхнего толщиной 51 мм и нижнего, имевшего толщину 20 мм и наклон 62°. Днище корпуса по всей длине имело корытообразную форму и собиралось катаных листов толщиной 25 мм под отделением управления и 13 мм — под моторно-трансмиссионным отделением. Крыша корпуса имела толщину 22 мм, но над моторно-трансмиссионным отделением почти полностью состояла из жалюзи. Толщины литых деталей, из-за недостатков литейной технологии, на практике могли иметь колебания, доходившие до нескольких миллиметров для наиболее толстой лобовой детали.

Цельнолитая башня M46 имела цилиндрическую форму с лёгкой конусностью, развитой кормовой нишей и заманом на всём протяжении бортов и кормы. Лобовая часть башни имела приведённую толщину 102 мм, борта и корма — 76 мм, с незначительными углами наклона: 0…5° для левого борта, 5…8° для правого и 0…5° для кормы. Крыша башни имела толщину 25 мм. Литая маска орудия состояла из неподвижной части, крепившейся болтами к лбу башни и подвижной, имевшей цилиндрическую форму и толщину 114 мм.

Для посадки и высадки механик-водитель и помощник водителя имели индивидуальные люки в крыше отделения управления, у командира и наводчика имелся общий люк в командирской башенке, а заряжающий располагал овальным люком в крыше башни. Кроме этого, в полу отделения управления имелся люк для экстренного покидания танка. В левом борту башни размещался круглый лючок для стрельбы из личного оружия, который мог также использоваться заряжающим для выброса стреляных гильз. Доступ к агрегатам двигателя и трансмиссии осуществлялся через откидные листы в крыше моторно-трансмиссионного отделения и три круглых лючка в верхнем кормовом листе; снятие и установка двигателя производились при снятой крыше моторно-трансмиссионного отделения и развёрнутой по борту башне.

Противопожарное оборудование

На M46 устанавливалась стационарная углекислотная противопожарная система однократного действия, состоявшая из трёх баллонов ёмкостью по 5,9 литра, установленных между сидениями механика-водителя и соединённых трубами с находящимися в моторно-трансмиссионном отделении соплами. Система управлялась в ручном режиме, при котором все три баллона последовательно разряжались при нажатии рукояти в отделении управления или резервной внешней рукояти, расположенной позади люка помощника водителя. Кроме этого, при превышении давления в баллонах из-за их перегрева при пожаре, срабатывали клапаны, разряжавшие систему в боевое отделение. Кроме этого танк комплектовался двумя переносными 2,35-литровыми углекислотными огнетушителями.

Вооружение

Пушечное вооружение

Основное вооружение M46 составляла 90-мм нарезная полуавтоматическая пушка M3A1 с максимальной дульной энергией 3,93 МДж / 401 тс·м. Орудие имело ствол-моноблок длиной 50 калибров / 4500 мм, снабжённый эжектором и однокамерным дульным тормозом и вертикальный клиновой затвор. Для уравновешивания и обеспечения плавности наведения в вертикальной плоскости M3A1 снабжалась компенсатором пружинного типа. Техническая скорострельность орудия составляла 8 выстрелов в минуту. Позднее на M46 устанавливалась также усовершенствованная модификация орудия, M3A2, отличавшаяся лишь улучшенной технологией производства, увеличивавшей срок службы ствола и расширявшей с −40 °C до −54 °C безопасный температурный диапазон стрельбы. Пушка размещалась в спаренной установке M73, устанавливавшейся на цапфах в лобовой части башни и имевшей углы наведения в вертикальной плоскости от −10° до +20°.

Боеприпасы и баллистика

Штатный боекомплект M46 состоял из 70 унитарных выстрелов. Все выстрелы размещались в боевом отделении ниже уровня башенного кольца: 10 — в вертикальной укладке первой очереди с левой стороны башни, по 3 — в хомутиковых укладках на бортах корпуса, а остальные 54 — в ящиках на полу боевого отделения. Ассортимент боеприпасов M3A1 на протяжении большей части её активной службы составляли снаряды, разработанные ещё в период Второй мировой войны: сплошной и каморный калиберные бронебойные снаряды M77 и M82; подкалиберный снаряд M304 — катушечного типа, обтекаемый, с алюминиевым корпусом и сердечником из карбида вольфрама и осколочно-фугасный снаряд M71. Позднее к ней были созданы сплошной калиберный снаряд M318 и облегчённый подкалиберный снаряд M332, обладавшие повышенной бронепробиваемостью, а также оперённый кумулятивный T108E46 и дымовой M313.

Боеприпасы пушки M3A1
Тип снаряда	Марка снаряда	Длина выстрела, мм	Масса выстрела, кг	Масса снаряда, кг	Масса ВВ, г	Марка взрывателя	Дульная скорость, м/с	Год принятия на вооружение
Бронебойные снаряды
бронебойный остроголовый сплошной, трассирующий	AP-T M77 Shot	832	19,04	н/д	—	—	821
бронебойный остроголовый с защитным и баллистическим наконечниками, трассирующий	APC-T M82 Projectile	971	19,87	10,92	140 (пикрат аммония)	BD или M68 или M68A1	851
бронебойный сплошной остроголовый с баллистическим наконечником, трассирующий	AP-T M318 Shot	951	19,92	10,95	—	—	853	1958
бронебойный подкалиберный, трассирующий	HVAP-T M304 Shot	н/д	16,82	7,61	—	—	1021
бронебойный подкалиберный обтекаемой формы, трассирующий	HVAP-T M332 Shot	912	14,74	5,64	—	—	1178
кумулятивный оперённый, трассирующий	HEAT-T T108E46 Shell		15,76	6,50	н/д (Composition B)	н/д	853
Осколочно-фугасные снаряды
стальная цельнокорпусная осколочно-фугасная граната	HE M71 Shell	951	18,66—18,99	10,55	974 (Composition B)	PD или M51A5; M557; MTSQ; M520; M564	823
Дымовые снаряды
дымовой	WP M313 Shell	951	19,26	10,71	65 (тетритол) + 892 (белый фосфор)	PD или M48A3; M57; MTSQ; M501	821	1959
Учебные снаряды
учебно-тренировочный сплошной, трассирующий	HVTP-T M333 Shot		14,63	5,53	—	—	1178

Таблица бронепробиваемости для M3
Снаряд \ Расстояние, м	500	1000	1500	2000
M82 Projectile
(гомогенная броня, угол встречи 60°)	129	122	114	106
M304 Shot
(гомогенная броня, угол встречи 60°)	221	199	176	156
Следует помнить, что в разное время и в разных странах использовались различные методики определения бронепробиваемости. Как следствие, прямое сравнение с аналогичными данными других орудий часто оказывается невозможным.

Система управления огнём

Для наведения на цель спаренной установки при стрельбе прямой наводкой на M46 использовались перископический оптический прицел M10F и дублирующий телескопический M46 (T152) или T40. M10F имел две оптические ветви: прицел-смотровой прибор, использовавшийся для обзора местности и наведения на малых дистанциях, имевший увеличение 1× и поле зрения в 42° 20′ по горизонтали и 8° 10′ по вертикали, и монокулярный прицел, применявшийся для наведения на больших дистанциях и имевший увеличение 6× и поле зрения в 10° 20′. Прицельные сетки обеих ветвей имели шкалы для стрельбы бронебойным снарядом M82 на дистанцию до 1400 метров для однократного и до 4600 метров для шестикратного увеличения. Телескопический прицел предназначался лишь для использования в качестве дублирующего и имел сравнительно примитивную конструкцию, без оптического шарнира и с постоянным увеличением. Для стрельбы с закрытых позиций танк оборудовался азимутальным указателем M20 и квадрантом возвышения M9, а также артиллерийским квадрантом M1, служившим для подстройки квадранта возвышения.

Наведение спаренной установки в горизонтальной плоскости производилось поворотом башни, осуществлявшимся электрогидравлическим механизмом, обеспечивавшим скорость поворота, по разным данным, до 20—23° или до 24° в секунду, продублированным ручным приводом. Наведение в вертикальной плоскости осуществлялось только вручную, при помощи винтового механизма.

Пулемётное и вспомогательное вооружение

Пулемётное вооружение M46 составляли два 7,62-мм пулемёта M1919A4, спаренный и курсовой, и 12,7-мм зенитный пулемёт M2HB. Находившийся в спаренной установке пулемёт имел общие с пушкой прицельные устройства и углы наведения, курсовой же пулемёт размещался в шаровой установке в лобовой детали корпуса и имел углы наведения от −10° до +24° в вертикальной плоскости и ограниченные углы наведения в горизонтальной. При этом прицел у курсового пулемёта отсутствовал вовсе в связи с низким расположением установки относительно стрелка, и корректировка стрельбы осуществлялась через перископический смотровой прибор помощника водителя по трассирующим пулям. Стрельба из спаренного пулемёта также велась с глазомерной наводкой, так как прицельные сетки для пулемёта в прицелах спаренной установки отсутствовали. Боекомплект 7,62-мм пулемётов составлял 5500 патронов в 22 магазин-коробках с лентами на 250 патронов.

12,7-мм пулемёт снабжался диоптрическим прицелом и размещался в съёмной вертлюжной турельной установке, на стойке впереди или позади люка командира, чтобы обеспечивать стрельбу, соответственно, в лобовом или кормовом секторах. Хотя пулемёт предназначался для использования в качестве зенитного, в реальности чаще всего он применялся как оружие с высокой маневренностью огня для стрельбы по наземным целям. Стрельбу из пулемёта командир вёл, стоя в открытом люке, что делало его уязвимым для стрелкового оружия. Боекомплект M2 составлял 550 патронов в 5 магазин-коробках с лентами по 110 патронов, однако в условиях Корейской войны экипажи нередко загружали и большее их количество. Кроме этого, в ходе войны некоторые экипажи заменяли одиночный зенитный пулемёт на спаренную 12,7-мм установки, а иногда и заменяли 7,62-мм курсовой пулемёт на 12,7-мм M2, предпочитая последний из-за лучшей точности на бо́льших дистанциях и большего поражающего действия.

Для ближней самообороны экипажа танк комплектовался 11,43-мм пистолетом-пулемётом M3A1 со 180 патронами к нему в шести коробчатых магазинах и 7,62-мм автоматическим карабином M2 с 90 патронами к нему в трёх магазинах и с дульным гранатомётом, а также двенадцатью ручными гранатами.

Средства наблюдения

Командир танка в небоевых условиях обычно вёл наблюдение за местностью, стоя в открытом люке. Для обзора в бою он располагал поворотным бинокулярным перископическим смотровым прибором M15A1 в крышке люка и шестью смотровыми приборами, расположенными по периметру командирской башенки и дававшими ему круговой обзор. Водитель и помощник водителя на марше также могли вести наблюдение через свои люки, для наблюдения в бою же они, как и заряжающий, имели по одному поворотному перископическому прибору однократного увеличения M13. M13 имели пластиковые корпуса, рассчитанные на то, чтобы при попадании пули или крупного осколка их головка разрушалась полностью, не мешая извлечению прибора из шахты для замены.

Разработка активных инфракрасных приборов ночного видения велась в США с конца 1940-х годов, однако на серийные M46 они не устанавливались. В ходе Корейской войны на часть танков с 1952 года устанавливались прожекторы диаметром 457 мм, крепившиеся над стволом пушки и снабжённые регулятором длительности работы, автоматически отключавшим их для затруднения определения местоположения прожектора.

Средства связи

Для внешней связи на M46 устанавливались стандартные танковые радиостанции линейки AN/GRC-3 — AN/GRC-8. На танках ранних выпусков устанавливались также старые танковые радиостанции SCR 508 или SCR 528 в сочетании с SCR 608B или AN/VRC-3 служившей для связи с пехотой. Все радиостанции размещались в кормовой нише башни. В состав устанавливавшейся на большинстве танков AN/GRC-3 — AN/GRC-8 входили: «Набор A» — приёмопередатчик, предназначавшийся для связи между танками, в зависимости от радиостанции — модификаций RT-66/GRC, RT-67/GRC или RT-68/GRC, различавшихся лишь рабочими диапазонами частот; «Набор B» — приёмопередатчик RT-70/GRC, предназначенный для связи с пехотой; вспомогательный приёмник, в зависимости от модификации, R-108/GRC, R-109/GRC или R-110/GRC — идентичные за исключением соответствующих «набору A» рабочих диапазонов; блока C-435/GRC, служившего для прямой ретрансляции между наборами «A» и «B»; усилителя ТПУ AM-65/GRC, блока питания PP-112/GR и контрольных панелей C-375/VRC. Работа радиостанции осуществлялась через две расположенные на крыше башни штыревые антенны, отдельные для «набора A» и «набора B». Кроме радиосвязи, на корме танка устанавливался связанный с ТПУ комплект AN/VIA-1 для связи с пехотой сопровождения, состоявший из телефонной трубки на 12-метровом кабеле. На стоянке AN/VIA-1 мог также подключаться к линии полевого телефона. Максимальная дальность связи с однотипной радиостанцией на стандартную антенну для AN/GRC-3 — AN/GRC-8 составляла 32—40 км. Для внутренней связи M46 оборудовался танковым переговорным устройством (ТПУ) RC-99 на всех членов экипажа, интегрированным с танковой радиостанцией.

Двигатель и трансмиссия

На M46 устанавливался V-образный 12-цилиндровый карбюраторный двигатель воздушного охлаждения, модели AV-1790-5, модификации AV-1790-5A на M46 и AV-17905B на M46A1. Оба варианта двигателя имели одинаковые характеристики и отличались лишь незначительными улучшениями вспомогательных систем, введёнными на AV-1790-5B. AV-1790-5 имел рабочий объём в 29 361 см³ и развивал максимальную мощность в 810 л. с. при 2800 об/мин и крутящий момент в 223 кг·м (2183 Нм) при 2200 об/мин, а при установке в танке полезные мощность и крутящий момент (с учётом затрат на привод вспомогательных систем двигателя) составляли 704 л. с. при 2800 об/мин и 199 кг·м (1952 Нм) при 2000 об/мин. Топливом для двигателя служил бензин с октановым числом не ниже 80. Двигатель размещался в моторном отделении вдоль продольной оси танка и был конструктивно объединён с трансмиссией в единый съёмный блок. Система охлаждения двигателя включала два расположенных над двигателем вентилятора, также по бортам двигателя были установлены два масляных радиатора с отдельными вентиляторами. Топливная система включала в себя два стальных топливных бака общей ёмкостью 878 литров, расположенных в передней части моторного отделения по бокам от двигателя.

Трансмиссия M46 — типа «кросс-драйв», гидромеханическая, модели CD-850-3 на M46 ранних выпусков и CD-850-4 на M46 поздних выпусков и M46A1. В состав трансмиссии входили:

• Первичный редуктор, установленный на двигателе.
• Комплексный гидротрансформатор: на CD-850-3 — комбинированный, с передачей части крутящего момента через гидротрансформатор и части — через прямую механическую передачу, на CD-850-4 — только с гидромеханической передачей.
• Планетарная гидромеханическая двухступенчатая (2+1) коробка передач.
• Механизм поворота по типу тройного дифференциала.
• Бортовые многодисковые тормоза.
• Бортовые передачи, с передаточным числом 3,95:1 у CD-850-3 и 4,47:1 у CD-850-4.

Управление поворотом осуществлялось при помощи качающейся рукоятки (англ. «Wobble stick»), связанной с механическим приводом. Танк имел двойные органы управления для водителя и помощника водителя, при этом одиночная приборная панель и расположенные рядом рукоятки располагались по продольной оси танка, между местами водителя и помощника. При отклонении рукоятки на первой и второй передачах поворот осуществлялся за счёт механизма поворота, на нейтрали включалось движение гусениц в разные стороны, что позволяло осуществлять разворот на месте.

Ходовая часть

Ходовая часть M46 с каждого борта состояла из: шести сдвоенных обрезиненных опорных катков диаметром 660 мм, пяти сдвоенных обрезиненных поддерживающих катков, дополнительного катка, ленивца и ведущего колеса. Ленивец по конструкции был идентичен опорным каткам, а дополнительный каток — поддерживающим. Дополнительный каток, размещавшийся между последним опорным катком и ведущим колесом и имевший собственную торсионную подвеску, служил для поддержания натяжения гусеницы при поворотах танка и предотвращения её спадания. Подвеска опорных катков — индивидуальная, торсионная, с телескопическими гидравлическими амортизаторами на двух первых и двух последних катках, при этом первые катки сблокированы с ленивцем на общем балансире и имеют по два амортизатора. Ограничитель хода первых катков — пружинный, с полным ходом 65 мм, на остальных катках — резиновые буфера. Полный ход катков составляет 345 мм для первых катков и 300 мм для остальных. Жёсткость подвески — 200 кг/см для первых катков, 425 для шестых и 354 для остальных, при удельной потенциальной энергии в 530 мм, период колебаний — 1,2 с.

Гусеницы M46 — одногребневые, цевочного зацепления, стальные, с резинометаллическим шарниром, шириной 584 мм и с шагом 152 мм, с каждого борта состоявшие из 86 штампованных траков. Четыре запасных трака штатно возились на креплении на левом борту башни. На M46 применялись гусеницы типов T80E1 и T80E4 — со стальными грунтозацепами, а также появившегося к 1950 году типа T84E1 — с асфальтоходными резиновыми подушками и грунтозацепами.

Навесное оборудование

С принятием на вооружение M46, для него было разработано навесное бульдозерное оборудование M3, созданное по образцу комплектов M1 и M2, устанавливавшихся на танке M4. Комплект M3 монтировался на лобовой детали корпуса, при этом некоторые из его механизмов размещались внутри танка на месте части боекомплекта. Оборудованные таким образом M46 применялись как инженерными подразделениями, так и регулярными частями, для расчистки проходов для войск под огнём противника и порой — для отрытия укрытий для танков.

Специальное оборудование для преодоления глубоких водных преград, получившее в США развитие в годы Второй мировой войны, для M46 не разрабатывалось. Вместе с тем, такое оборудование было ранее разработано для M26 и считалось пригодным для переделки под M46. Для преодоления сравнительно глубокого брода, моторно-трансмиссионное отделение герметизировалось, а на его крыше устанавливались три коробчатых воздухозаборника: для притока воздуха, для отвода воздуха системой охлаждения и для выхлопа двигателя. Для преодоления более глубоких преград, прежде всего при морском десантировании, танку могла придаваться плавучесть при помощи понтона T8, состоявшего из четырёх частей и могущего сбрасываться изнутри танка. Передвижение на воде осуществлялось за счёт перемотки гусениц, а управление — при помощи двух рулей. Общая длина установленного понтона составляла 19,8 метров, а ширина — 4,9 метра.

С 1950 года для M46 разрабатывался минный трал плугового типа, разрабатывавшийся в качестве альтернативы серийному цепному, чья эффективность считалась недостаточной. Минный трал состоял из массивного плуга, толкавшегося сцепкой из четырёх или пяти M46 и был рассчитан на расчистку в минном поле прохода шириной 4,27 метра и на глубину до 90 сантиметров. Скорость продвижения такой конструкции не превышала 3—5 км/ч. Первый образец трала прошёл испытания в 1951 году, а второй, доработанный, образец — в январе — июле 1952 года. Хотя на испытаниях второй вариант трала показал в целом соответствие заявленным возможностям, 13 августа 1953 года работы по нему были прекращены из-за избыточной сложности и веса конструкции, затруднявших его применение.

Машины на базе M46

M46 послужил базой для некоторых специализированных машин, но в целом, вследствие сравнительно недолгого периода, в течение которого танк считался перспективным, ни одна из них не вышла за стадию опытного образца, а признанные удачными проекты были переведены на шасси новых танков M47 и M48.

Программа создания новой средней самоходной артиллерии, начатая вскоре после окончания Второй мировой войны, также использовала легкобронированное шасси, базировавшееся на узлах M26/M46. Однако прототипы двух САУ были изготовлены только к 1952 году, когда в производство поступил уже M47. САУ имела компоновку с лобовым расположением моторно-трансмиссионного отделения и размещением совмещённого отделения управления и боевого отделения в поворотной рубке с ограниченными до ±30° углами горизонтальной наводки. Были созданы два варианта САУ, M53 и M55, различавшиеся лишь типом орудия — соответственно, 155-мм пушкой M46 или 203-мм гаубицей M47. Малосерийное производство обеих САУ было начато в августе 1952 года и продолжалось до апреля 1955 года. Оба орудия и боеукладки для них были полностью взаимозаменяемы и с 1956 года большинство M53 были перевооружены в M55.

Бронированная инженерная машина T39 (англ. Engineer Armored Vehicle T39) предназначалась для вооружения инженерных подразделений и обеспечения выполнения ими своих задач в бою, под огнём противника. Работа над T39, первоначально на шасси M26, началась 12 февраля 1946 года, а 21 января 1949 года, в связи с принятием на вооружение M46, была переведена на его шасси. Два прототипа T39 были завершены на Детройтском арсенале в июне и июле 1951 года и прошли испытания на Абердинском полигоне. T39 имела сокращённый до четырёх человек, за счёт ликвидации помощника водителя, экипаж и в целом сохраняла корпус и башню базового танка, но в левом борту башни была устроена дверь для ускорения посадки и высадки экипажа при выполнении им инженерных задач. Место 90-мм орудия в башне заняла 165-мм низкобаллистическая инженерная пушка T156, предназначавшаяся для разрушения укреплений и препятствий, а также иных сооружений и техники, на расстоянии до 900 метров. В танке размещались 26 бронебойно-фугасных 165-мм выстрелов, содержавших 15,86 кг пластичного ВВ, а в освободившемся пространстве в правой части отделения управления перевозились инженерные заряды ВВ. Инженерная машина оснащалась бульдозерным оборудованием и кормовой кран-лебёдкой. Масса машины составила 47 тонн. В 1952 году M46 ещё рассматривался в качестве возможной базы для инженерной машины, но по итогам рассмотрения всех вариантов, для дальнейших работ было выбрано шасси танка M47.

В состав оборудования бронированной инженерной машины по первоначальному плану должен был входить раскладной мост, но проработка проекта показала нецелесообразность такого решения и в 1949 году была начата разработка отдельного мостоукладчика на шасси M46, под обозначением AVLB (англ. Armored Vehicle Launched Bridge). Мостоукладчик не имел башни и нёс 60-футовый мост, раскладывавшийся по схеме «ножницы» при помощи гидравлического механизма. Прототип AVLB был построен и в 1953 году успешно прошёл испытания, однако к тому времени M46 уже не рассматривался в качестве перспективного и работы по мостоукладчикам были перенесены на шасси M48.

Использовался

• США США — сняты с вооружения в 1957 году.
• Бельгия Бельгия — 8 M46A1, использовавшихся в 1950-е годы в качестве учебных.

Эксплуатация и боевое применение

Единственным вооружённым конфликтом, в котором использовались M46, стала Корейская война. Среди первых бронетанковых подразделений, в срочном порядке переброшенных в Корею для отражения северокорейского наступления, был 6-й средний танковый батальон Армии США, на момент отправки вооружённый танками M46 и M26. 7 августа 6-й батальон прибыл в южнокорейский Пусан и был придан непосредственно 8-й армии. Первоначально 6-й танковый батальон, как и три других прибывших в Корею средних танковых батальона, использовался для поддержки пехоты в районе Пусанского периметра, но в отличие от остальных, с северокорейской бронетехникой в этот период не встречался. Несколько позднее в Корею прибыл также вооружённый M46 64-й танковый батальон, 13 августа 1950 года приданный 2-й пехотной дивизии.

Осенью 1950 года 6-й батальон принял участие в наступлении американо-южнокорейских войск, в ходе которого 22 октября вступил в бой с группой из восьми Т-34-85 и одной СУ-76, уничтожив их без потерь со своей стороны. 1 ноября, находясь на северном крае наступления 8-й армии, около Чхоно-донга, по разным данным, рота «A» или рота «C» батальона, вместе с пехотным батальоном 24-й пехотной дивизии, отразили атаку северокорейского пехотного батальона, поддерживаемого семью Т-34-85. С 10 ноября 1951 года батальон перешёл в подчинение 24-й пехотной дивизии. При последовавшем отступлении войск США в конце ноября — начале декабря 1950 года 6-й батальон бросил почти все свои танки на железной дороге около Пхеньяна. Хотя США заявляли о том, что брошенные танки были уничтожены авиацией, чтобы не допустить захвата противником, в ходе войны китайские войска захватили некоторое число танков неповреждёнными, и часть передали СССР для изучения. С декабря 1950 — января 1951 года батальон был полностью вооружён M46, но не уточняется, было ли это следствием перевооружения однородной материальной частью или же результатом потери всех M45.

64-й танковый батальон в этот период принимал участие в отражении китайского наступления, в том числе поддерживал 3-ю пехотную дивизию. Всего к середине января 1951 года на вооружении 8-й армии имелось 97 M46, составлявших 14 % от всего танкового парка армии. В начале 1951 года батальон принял участие в операции по захвату Сеула. 6-й батальон в марте 1951 года осуществлял поддержку пехоты 24-й дивизии в районе Янпхёна. 64-й батальон в апреле 1951 года участвовал в боях на реке Имджин. С 16 октября 1951 года батальон перешёл в подчинение 3-й пехотной дивизии.

К июню 1951 года линия фронта стабилизировалась, мобильная фаза боевых действий завершилась и в последующие два года войны обе стороны в основном вели локальные боевые действия, стремясь улучшить занимаемые позиции. В этих условиях танки чаще всего применялись в качестве мобильной артиллерии для разрушения укреплений противника (англ. «Bunker Busters») и наблюдательных постов или для стрельбы с закрытых позиций, зачастую выполняя роль неподвижных огневых точек в оборонительных позициях. Поскольку танки противником больше не применялись, отношение в войсках к различным типам танков переменилось. С одной стороны, в условиях холмистого и гористого рельефа фронтовой полосы танкисты порой предпочитали использовать более лёгкие и надёжные M4A3E8, а порой даже и лёгкие танки M24, но огневая мощь их 76,2-мм пушек считалась недостаточной для эффективной борьбы с укреплениями.

Основная масса M46 поступила на вооружение частей 8-й армии уже после окончания мобильной стадии войны. 72-й танковый батальон 2-й пехотной дивизии, ранее вооружённый M26 и M4A3E8, с января 1952 года был перевооружён M46. 7-й пехотной дивизии 17 сентября 1950 года, в ходе Инчхонской десантной операции, был придан вооружённый M4A3E8 и M26 73-й танковый батальон, с февраля 1951 года перевооружённый M46 и 31 октября того же года вошедший в состав дивизии. Большинство танковых рот в пехотных полках дивизий были вооружены M4A3E8, но три роты 40-й пехотной дивизии с октября 1951 года были перевооружены M46. Кроме этого в дивизии имелся 140-й танковый батальон, также вооружённый M46. Помимо подразделений армии, M46 был после кампании весны 1951 года перевооружён 1-й танковый батальон морской пехоты, ранее укомплектованный M26A1. Относительно 245-го танкового батальона 45-й пехотной дивизии одни источники говорят о том, что на протяжении всей войны батальон сохранял на вооружении M4A3E8, другие же упоминают об участии в бою 21 сентября 1952 года по меньшей мере десяти M46 в составе батальона.

Оценки потерянных в ходе войны M46 разнятся. По данным исследования, проведённого Министерством обороны США в 1954 году, за войну от огня северокорейской бронетехники было потеряно 8 M46 из общего числа потерь в 34 танка, число безвозвратных потерь среди M46 не уточняется, но общий процент безвозвратных потерь по всем типам танков составил порядка 50 %. Общие потери США к октябрю 1950 года составили 136 танков всех типов, из которых около 70 % пришлось на противотанковые мины. По другим данным, только в боях за Кимчхон в сентябре 1950 года 6-й батальон потерял 10 M46. Кроме того, при отступлении американо-южнокорейских войск в конце ноября — начале декабря 1950 года батальон бросил почти все свои танки, то есть несколько десятков. В свою очередь, на счету M46, за всю войну принявших участие в 12 боях с северокорейской бронетехникой, числилось 12—19 подбитых Т-34-85.

Помимо Кореи, M46 прежде всего поступали на вооружение войск США, дислоцированных в ФРГ. После Корейской войны, с появлением новых средних танков M47 и M48, сменивших их, M46 постепенно начали выводиться из состава боевых частей и передаваться подразделениям Национальной гвардии и в резерв. M46 и M46A1 были переведены в разряд устаревших протоколом Комитета вооружений № 36468 от 14 февраля 1957 года, вместе с M4A3. Вместе с тем протокол предписывал, что уже вооружённые M46 части в Корее будут продолжать использовать танк. Снабжение объявленной устаревшей техники в обычных случаях прекращалось, но протокол предусматривал также, что запасные части, достаточные для поддержания танков в Корее в течение как минимум пяти лет, будут храниться в Корее или Японии. К началу 1960-х годов последние M46 были списаны и пущены на слом и переданы армейским учебным центрам для использования в качестве пособий или мишеней на стрелковых полигонах.

Союзникам США по НАТО, в рамках послевоенной программы по созданию их бронетанковых сил, M46 поставлялись лишь в незначительных количествах, из-за приоритета, отводимого собственным войскам после начала Корейской войны. В этой ситуации основу поставок составили M4, немногочисленные M46 же передавались прежде всего ознакомления с танками нового типа в преддверии начала поставок M47. Лишь Бельгия в 1952 году получила 8 M46A1, использовавшихся для переподготовки экипажей в танковом учебном центре в Леопольдсбурге.

Оценка проекта

M46, созданный в качестве временного в условиях жёстких финансовых ограничений, явился для Армии США возможностью получить более совершенный средний танк при сравнительно малых затратах, хотя такая частичная модернизация и привела к продолжению в нём многих из недостатков предшественника. M46 производился в малых по меркам США количествах и уже вскоре был вытеснен в войсках более совершенным M47. Вместе с тем, впервые применённая в серийном производстве и отработанная на M46 силовая установка легла в основу всех серийных средних и основных боевых танков, производившихся в США на протяжении последующих трёх десятилетий. Следующий средний танк, M47, был создан на модифицированном шасси M46 путём установки новой башни от опытного танка T42, а последующие M48 и M60 использовали модернизированную силовую установку и элементы ходовой части M46. Кроме того, M46 стал первым танком с орудием, оснащённым эжектором пороховых газов. По некоторым данным, именно после изучения в СССР захваченных в Корейской войне M46 началось введение эжекторов на советских танках.

Конструктивные особенности

Основным нововведением в конструкции M46 стала его силовая установка. Двигатель AV-1790 превосходил по мощности все ранее устанавливавшиеся на крупносерийных танках и позволил в полтора раза повысить энерговооружённость M46 по сравнению с M26. Гидромеханическая трансмиссия CD-850, по сравнению с традиционными механическими, значительно упрощала управление танком, снижала нагрузку на водителя и повышала плавность хода по слабым грунтам. Кроме этого новая трансмиссия повышала маневренность танка, в том числе за счёт возможности разворота на месте перемоткой гусениц в разные стороны. С другой стороны, недостатком гидромеханической трансмиссии был её меньший, по сравнению с механическими, КПД, частично нивелировавший преимущество в мощности двигателя, кроме этого она серьёзно затрудняла эвакуацию повреждённого танка, мешая буксировке. Механики-водители в Корее сообщали о значительно большем удобстве управления M46 по сравнению с M4, хотя и отмечали, что трансмиссия первого требовала более бережного обращения. Отрицательными сторонами применения на M46 бензинового двигателя, по сравнению с получившими повсеместное распространение в советском танкостроении и постепенно внедрявшимися в других странах дизельными, являлись его более высокое потребление топлива и бо́льшая пожароопасность бензина, серьёзно снижавшая живучесть танка.

Новая силовая установка до начала серийного выпуска M46 уже испытывалась на опытных тяжёлых танках и дорабатывалась с учётом выявленных многочисленных проблем с трансмиссией. Однако испытания силовой установки на переоборудованном M26 всё ещё показывали низкую надёжность двигателя и трансмиссии, дополнительно усугублённую более плотной компоновкой моторно-трансмиссионного отделения на среднем танке. Несмотря на продолжавшуюся доработку, даже на серийных M46 надёжность силовой установки считалась низкой, настолько, что в ходе Корейской войны танкисты порой предпочитали использовать M4A3E8, хотя и значительно уступавшие новому танку по большинству характеристик, но более надёжные. Кроме этого, значительные габариты двигателя и плотная компоновка моторно-трансмиссионного отделения затрудняли техническое обслуживание — для проведения рядовых операций, таких как промывка топливных фильтров, обслуживания генератора или смены топливного насоса, требовалось извлекать весь блок двигателя и трансмиссии.

Классическая компоновка, в сочетании с мощным двигателем сравнительно больших размеров, расположенным вдоль продольной оси танка, обусловила и увеличенные размеры моторно-трансмиссионного отделения (МТО), занимавшего около половины длины корпуса. С другой стороны, такое решение позволило разместить в МТО топливные баки, вынеся их из обитаемых отделений и в реже поражаемую в бою часть корпуса, хотя частично преимущества этого нивелировались более тонкой бортовой бронёй МТО, вплотную к которой по всей высоте борта располагались топливные баки, заполненные бензином и его парами. Кроме того, такое решение привело к очень плотной компоновке моторно-трансмиссионного отделения, что приносило свои проблемы, в то время как объём отделения управления был использован сравнительно мало. Размещение основной части боекомплекта в ящиках на полу боевого отделения несколько увеличивало живучесть танка за счёт размещения боеукладки в менее поражаемой в бою области, но затрудняло доступ к выстрелам, особенно на ходу, увеличивало высоту танка и препятствовало введению полика башни, что также отрицательно сказывалось на скорости заряжания на ходу. Максимальная скорострельность пушки M3A1, по американским данным, составляла до 8 выстрелов в минуту По данным советских испытаний, реальная практическая скорострельность M46, особенно при продолжительной стрельбе, находилась на уровне Т-54 — около четырёх выстрелов в минуту. Дополнительным фактором, ещё более снижавшим реальную скорострельность при прицельной стрельбе, являлось наличие на M3A1 дульного тормоза, при каждом выстреле поднимавшего облако пыли или снега, закрывая обзор и демаскируя танк.

Хотя в броневой защите M46 были применены рациональные углы наклона лобовой детали корпуса, в целом её уровень по меркам начала 1950-х годов оценивался как довольно архаичный. При этом даже угол наклона верхней лобовой детали по послевоенным меркам был недостаточен и не обеспечивал резкого возрастания эффективности против бронебойных снарядов, характерного для брони с бо́льшим наклоном, а лобовое бронирование башни было значительно более слабым. Кроме того, защищённость лобовой проекции M46 снижалась наличием многочисленных ослабленных зон, в лобовой детали — кожуха вентилятора боевого отделения и бронировки курсового пулемёта, в башне — участка под маской орудия, причём последняя при попадании снаряда могла давать рикошет в тонкую крышу боевого отделения. Отличительной чертой конструкции броневого корпуса и башни M46, а также общего направления развития танкостроения США, являлось широкое применение литых деталей, с тенденцией к укрупнению отдельных деталей. Броневое литьё позволяло получать цельные детали сложной формы, такие как лобовая деталь корпуса или башня M46, при этом изготовление корпуса выходило более технологичным по сравнению с собиравшимся из катаных бронелистов. Кроме этого литьё позволяло применять плавную дифференциацию толщин брони в пределах одной детали, но эта особенность была использована лишь на последующих моделях танков. Отрицательной стороной применявшейся на M46 литой брони являлась меньшая противоснарядная стойкость — предел прочности и ударная вязкость для неё были почти на треть меньше, чем для советской катаной брони средней твёрдости. Также американская литая броня была дороже по сравнению с американской катаной равной прочности, так как для уравнивания механических свойств в литую броню вводился повышенный процент легирующих добавок, прежде всего никеля. Высокую оценку со стороны советских специалистов получила технология сварки броневого корпуса и башни M46, при помощи которой удавалось добиться почти равной прочности наплавленного металла сварного шва по сравнению с основным металлом деталей.

Система управления огнём (СУО) на M46 осталась на уровне Второй мировой войны, хотя и отличалась высоким для серийных танков своего времени совершенством. Перископический прицел M10F сочетал в себе высокое увеличение со встроенным смотровым прибором однократного увеличения для обзора местности, поиска целей и стрельбы на ближних дистанциях, а также отличался удачной конструкцией быстро заменяемой при повреждениях головки. Недостатками M10F являлись отсутствие шкал для спаренного пулемёта и наличие шкалы только для калиберного бронебойного снаряда — в теории, для стрельбы другими типами снарядов должна была использоваться переводная таблица поправок, что в бою было трудноосуществимо. Меньшая точность, свойственная всем перископическим прицелам того времени из-за погрешностей, вносимых механизмом связи с орудием, компенсировалась дублирующим телескопическим прицелом, но последний имел худшие характеристики. По результатам исследования, проведённого в США после Корейской войны, точность огня по танкам для M26, имевшего аналогичную СУО, на дистанциях до 318 метров составляла 85 % для подкалиберных и незначительно ниже для калиберных бронебойных снарядах, а на дистанциях 318—1044 метров — 69 % для подкалиберных и 46 % для калиберных снарядов. Максимальная дальность успешного выстрела для M26 составила 3000 метров. Высокую оценку со стороны советских специалистов получала и система командирского целеуказания на танках США. Наличие на танке азимутального указателя позволяло использовать M46 в роли САУ для стрельбы с закрытых позиций, чему способствовал и сравнительно большой боекомплект пушки. Гидравлический механизм поворота башни обеспечивал сравнительно высокую максимальную скорость горизонтального наведения, но отличался и меньшей надёжностью, а также снижением эффективности при низких температурах. Кроме того, гидравлические механизмы серьёзно снижали живучесть танка — повреждение находившихся под высоким давлением систем приводило к выбросу струи или аэрозоля нагретой рабочей жидкости, причинявшей травмы или ожоги экипажу. Кроме того, жидкость, особенно при образовании аэрозоля, была легковоспламеняемой и в некоторых случаях даже взрывоопасной. По советским данным, гидравлические приводы также отличались низкой устойчивостью к боевым повреждениям и могли выходить из строя даже от ударной волны при попадании снаряда, даже без пробития брони.

Комплекс приборов наблюдения M46 находился на уровне своего времени — командирская башенка с приборами кругового обзора и поворотной перископической панорамой и перископические приборы однократного увеличения у остальных членов экипажа. Основной особенностью M46 являлась конструкция смотровых приборов командирской башенки в виде защищённых триплексными стеклоблоками окошек, обеспечивавшая несколько лучшие, по сравнению с более распространёнными перископическими приборами, видимость и угол обзора. Однако даже многослойный стеклоблок обеспечивал низкую защиту для командира и в силу своих размеров легче выводился из строя огнём противника, особенно при обстреле танка сверху. Кроме того, применение таких смотровых приборов увеличивало высоту командирской башенки, что в сочетании с её более тонкой бронёй подвергало командира большей опасности при обстреле. Преимуществами M46 являлись сравнительно высокие характеристики устанавливавшихся на нём радиостанций, а также наличие бензинового зарядного агрегата, позволявшего использовать радиосвязь и электрический механизм поворота башни без включения основного двигателя или при выходе его из строя, невзирая на заряд аккумуляторов. M46 стал также первым танком, орудие которого оснащалось эжектором, за счёт снижения загазованности боевого отделения при интенсивной стрельбе улучшавшим условия работы экипажа и их эффективность в бою.

Огневая мощь, защищённость и подвижность

M46, как и другие послевоенные танки, имел универсальное вооружение, позволявшее ему бороться как с бронетехникой, так и с небронированными целями. 90-мм пушка M3A1, устанавливавшаяся на M46, по дульной мощности, составлявшей 401 тс·м, существенно уступала вооружению других средних танков одного поколения — 83,8-мм британской пушке 20 pounder (532 тс·м) и советской 100-мм Д-10 (648 тс·м). Бронепробиваемость калиберного 90-мм снаряда позволяла ему пробивать лобовую броню средних танков времён Второй мировой войны, таких как Т-34-85, на дистанциях порядка 2000 метров. Несколько меньшей была дальность поражения тяжёлого танка ИС-2. Значительно меньшей была эффективность M3A1 против машин нового поколения. Против лобовой брони Т-54 обр. 1949 г. калиберные снаряды были совершенно неэффективны, подкалиберными же можно было добиться пробития лишь на малой дистанции и только при попадании в районе маски орудия, где угол встречи с бронёй был близок к нормали. Ещё более мощной лобовой и бортовой защитой обладали тяжёлые танки ИС-3 и ИС-4. Невращающийся кумулятивный снаряд, позволивший сгладить остроту проблемы недостаточной бронепробиваемости 90-мм пушек, появился лишь во второй половине 1950-х годов, когда M46 уже снимался с вооружения.

Сравнительно невысокой была защищённость M46 от противотанковых средств вероятного противника. Наиболее опасными для танка являлись советские 100-мм орудия, противотанковое БС-3 и танковое Д-10. По данным советских испытаний, 100-мм тупоголовый снаряд обеспечивал кондиционное поражение наиболее снарядостойкой верхней лобовой детали M46 на дистанции менее 1100 метров. Предел тыльной прочности (ПТП) для верхней лобовой детали составлял 2600 метров, для нижней детали он колебался от 2150 метров для участков с наибольшим наклоном до 4000 метров для участков с наименьшим. Менее защищённый лоб башни на испытаниях не обстреливался, но табличная бронепробиваемость 100-мм снаряда Б-412Б была достаточной для его пробития на предельных реальных дистанциях боя в 1500—2000 метров. Близкие возможности имела и 122-мм танковая пушка Д-25Т.

Более сложна ситуация с орудиями средних калибров — 85-мм, дивизионным Д-44 и танковыми С-53 и Д-5С и 57-мм противотанковым ЗИС-2. По данным испытаний обстрелом, сквозное пробитие лобовой брони корпуса 85-мм тупоголовым снарядом не достигалось вовсе, при этом для верхней детали ПТП составлял лишь 100 метров, а для нижней — от 400 до 900 метров. Вместе с тем, в Корейской войне был отмечен случай сквозного пробития верхней лобовой детали M46 при попадании в основание буксировочной петли, сыгравшее роль ловушки для снаряда. 57-мм пушка лобовую броню также не пробивала и дистанция ПТП для неё была ещё ниже. Лоб башни этими орудиями тоже не обстреливался. По таблицам стрельбы 85-мм орудий, максимальная дистанция, с которой лоб башни мог быть пробит калиберным снарядом, не превышала 300 метров, для подкалиберного БР-365П этот показатель был значительно выше — около 800 метров. ЗИС-2 по таблицам стрельбы имела близкие к 85-мм пушке возможности, несколько уступая в эффективной дальности подкалиберного снаряда.

Более эффективной для орудий среднего калибра была стрельба по бортам. По данным испытаний обстрелом, при курсовом угле 45° 76-мм участок борта пробивался 85-мм орудием с 400 метров при ПТП 1100 метров, а 51-мм участок — с 1700 метров. При курсовом угле 30° пробивался лишь 51-мм участок, с 200 метров при ПТП 550 метров. 57-мм пушка при острых курсовых углах была в целом менее эффективна, но при угле 45° пробивала 51-мм участок уже с 1900 метров. При курсовых углах 60—90° борт пробивался 85-мм орудием уже с 2300—3000 метров, а 57-мм — с 1050—1300 метров для 76-мм и с 2000 метров для 51-мм участка. Устаревшая, но всё ещё массовая в Советской Армии лёгкая 45-мм противотанковая пушка М-42 в испытаниях не участвовала, но её бронепробиваемость по таблицам стрельбы была совершенно недостаточна — калиберным снарядом пробивался лишь 51-мм участок борта с дистанции порядка 500 метров при курсовом угле 90° и порядка 100 метров при 60°, подкалиберный снаряд позволял в аналогичных условиях пробивать 76-мм участок. Старые пехотные противотанковые средства, такие как противотанковые гранаты и ПТР, были малоэффективны, но ручной противотанковый гранатомёт РПГ-2, начавший поступать в войска с 1949 года, проблем с пробитием брони M46 не имел, и его эффективность ограничивалась лишь малыми дальностью и точностью стрельбы.

Таким образом, в танковой дуэли M46 обладал значительным преимуществом над Т-34-85, как за счёт соотношения вооружения и защиты, так и за счёт более эффективных наблюдательных и прицельных приборов и систем связи. Тем не менее, последний мог представлять для него опасность на близких дистанциях или имея возможность стрельбы по бортам, особенно при наличии подкалиберных снарядов. В бою же с Т-54, последний мог пробивать броню M46 на дистанциях до 1500—2000 метров, тогда как американскому танку оставалось либо вести огонь подкалиберными снарядами, количество которых в боекомплекте вдобавок, жёстко ограничивалось общей дефицитностью снарядов такого типа, в надежде попасть в сравнительно небольшой участок лба башни, либо пытаться получить тактическое преимущество для возможности стрельбы по менее защищённым бортам. Лишь отчасти это неравенство компенсировалось несколько более совершенными СУО и средствами связи M46.

• M46 front armor pierced by 85mm shell.png

  Лобовая броня корпуса M46, пробитая 85-мм снарядом, попавшим в основание буксировочной петли

• M46 turret pierced by 57mm shell.png

  Борт башни M46, пробитый 57-мм снарядом

• M26 turret pierced by 85mm shell.png

  Лоб башни M26, пробитый 85-мм снарядом (маска орудия снята)

Оценка подвижности M46 несколько неоднозначна. По удельной мощности он превосходил другие танки своего поколения, хотя в значительной мере это преимущество нивелировалось низким КПД гидромеханической трансмиссии. С другой стороны, трансмиссия повышала подвижность танка на поле боя за счёт лучшей маневренности. По опыту Корейской войны отмечалось, что M46, несмотря на бо́льшую удельную мощность, чем у M4, с трудом преодолевал подъёмы. Мощный бензиновый двигатель отличался и высоким расходом топлива, в результате чего запас хода по шоссе для M46 составлял лишь, по разным данным 130 или, по советским данным, 120—145 км, даже меньше, чем у M4 времён Второй мировой войны — что в СССР считалось совершенно недостаточным для участия в маневренных операциях.

Помимо непосредственно низкого запаса хода, оперативно-тактическая и стратегическая подвижность M46 снижалась рядом факторов. Запас хода и высокое потребление топлива снижали подвижность танка также и за счёт увеличения времени на перезаправку и объёма необходимого снабжения. Масса танка ограничивала возможности передвижения даже на Европейском театре военных действий, где значительная часть автомобильных мостов была рассчитана на нагрузку до 40 тонн, особенно при применении танковых транспортёров. Ширина M46 превышала ограничения как европейских и американских, так и советских железнодорожных габаритов, что значительно затрудняло, хотя и не делало полностью невозможной их транспортировку по железной дороге.

Сравнение с аналогами

После окончания Второй мировой войны танкостроение, помимо США, продолжило развиваться лишь в СССР, Великобритании и Франции, причём в последней в тот период сумели организовать серийное производство только лёгких бронемашин. В 1949 году, когда началось производство M46, в Великобритании выпускался разработанный на завершающем периоде войны средний танк «Центурион» в модификации Mk.3, поставленной на конвейер годом ранее. В СССР же с 1949 года производился улучшенный вариант танка Т-54, выпуск первого варианта которого начался в 1947 году.

Сравнение основных характеристик средних танков 1949 года
	M46	Т-54 обр. 1949 г.	«Центурион» Mk.3
Общие данные
Экипаж	5	4	4
Боевая масса, т	43,9	35,5	50,8
Ширина, м	3,51	3,27	3,35
Высота по командирской башенке, м	2,79	2,40	2,89
Вооружение
Марка пушки	90-мм M3A1	100-мм Д-10Т	83,9-мм QF 20 pounder
Стабилизатор вооружения	—	—	двухплоскостной
Боекомплект пушки	70	34	65
Пулемёты	2 × 7,62-мм M1919A4, спаренный и курсовой 1 × 12,7-мм M2HB, зенитный	2 × 7,62-мм СГМТ, спаренный и неподвижный курсовой 1 × 12,7-мм ДШК, зенитный	1 × 7,92-мм BESA, спаренный
Бронирование
Верхняя лобовая деталь корпуса	102 / 47° (150)	100 / 60° (200)	76 / 57° (140)
Нижняя лобовая деталь корпуса	76 / 53° (126)	100 / 55° (174)	76 / 46° (109)
Лоб башни	102	108—200 / 0—60° (200—216)	152
Маска орудия	114	н/д	152
Борт корпуса	51—76	80	51+6
Борт башни	76	86—160 / 0—60° (160—172)	90
Подвижность
Тип двигателя	карбюраторный, воздушного охлаждения, 810 л. с.	дизельный, жидкостного охлаждения, 520 л. с.	карбюраторный, жидкостного охлаждения, 600 л. с.
Удельная мощность, л. с./т	18,4	14,6	11,8
Тип подвески	индивидуальная, торсионная	индивидуальная, торсионная	сблокированная попарно, пружинная типа Хорстманна
Максимальная скорость по шоссе и по пересечённой местности, км/ч	48 (н/д)	48 (20—25)	35 (н/д)
Запас хода	~130 (н/д)	360—400 (240—260)	100 (53)
Удельное давление на грунт, кг/см²	0,98	0,80	0,87

Сохранившиеся экземпляры

Помимо США, где несколько M46 имеются в экспозициях различных музеев, некоторое количество танков сохраняется и в других странах:

• Бельгия Бельгия — Королевский музей Армии в Брюсселе.
• КНР КНР — Военный музей Китайской революции в Пекине.
• Россия Россия — Бронетанковый музей в Кубинке.

В массовой культуре

В играх War Thunder и World of Tanks M46 представлен в ветке средних танков США

См. также

• Список танков

---

Литература

• В. Мальгинов. От «Першинга» до «Паттона» (средние танки M26, M46 и M47). — Москва: Моделист-конструктор, 2003. — 32 с. — (Бронеколлекция № 5 (50) / 2003). — 3500 экз.
• R. P. Hunnicutt. Patton. A History of American Main Battle Tank Volume I. — 1st ed. — Novato, CA: Presidio Press, 1984. — 464 p. — ISBN 0-89141-230-1.
• S. J. Zaloga. M26/M46 Medium Tank 1943—1953. — Oxford: Osprey Publishing, 2000. — 48 p. — (New Vanguard № 35). — ISBN 1-84176-202-4.
• J. Mesko. Pershing/Patton in action. T26/M26/M46 Pershing and M47 Patton. — Carrollton, TX: Squadron/Signal Publications, 2002. — 50 p. — (Armor in Action). — ISBN 0-89747-442-2.

• А. Исаев. В поисках оптимума. Формирование облика основного боевого танка. Броня // Полигон. — Москва: Полигон, 2000. — № 2. — С. 9.
• М. Никольский. Танки в Корее // Техника и вооружение: вчера, сегодня, завтра. — Москва: Техинформ, 2002. — № 1, 3—5.
• С. С. Потоцкий и др. Война в Корее 1950—1953. — Санкт-Петербург: Полигон, 2000. — 928 с. — (Военно-историческая библиотека). — 5100 экз. — ISBN 5-89173-113-4.
• D. W. Boose. US Army Forces in the Korean War 1950—53. — Oxford: Osprey Publishing, 2005. — 96 p. — (Battle Orders № 11). — ISBN 1-84176-621-6.
• S. J. Zaloga, G. Balin. Tank Warfare in Korea 1950—53. — Tsuen Wan: Concord Publications, 1994. — 72 с. — (Armor at War series № 3). — ISBN 9-62361-605-8.
• J. Mesko. Armor in Korea. A Pictorial History. — Carrollton, TX: Squadron/Signal Publications, 1984. — 80 p. — (Special Series № 6038 (38)). — ISBN 0-89747-150-4.
• S. Dunstan. Armour of the Korean War 1950—53. — London: Osprey Publishing, 1982. — 48 p. — (Vanguard № 27). — ISBN 0-85045-428-X.

• R. P. Hunnicutt. Firepower. A History of American Heavy Tank. — Novato, CA: Presidio Press, 1988. — 224 p. — ISBN 0-89141-304-9.
• R. P. Hunnicutt. Pershing: A History of the Medium Tank T20 Series. — Novato, CA: Presidio Press, 1971. — 240 p. — ISBN 0-89141-693-5.

Отрывок, характеризующий M46 (танк)

Растопчин опять подошел к двери балкона.
– Да чего они хотят? – спросил он у полицеймейстера.
– Ваше сиятельство, они говорят, что собрались идти на французов по вашему приказанью, про измену что то кричали. Но буйная толпа, ваше сиятельство. Я насилу уехал. Ваше сиятельство, осмелюсь предложить…
– Извольте идти, я без вас знаю, что делать, – сердито крикнул Растопчин. Он стоял у двери балкона, глядя на толпу. «Вот что они сделали с Россией! Вот что они сделали со мной!» – думал Растопчин, чувствуя поднимающийся в своей душе неудержимый гнев против кого то того, кому можно было приписать причину всего случившегося. Как это часто бывает с горячими людьми, гнев уже владел им, но он искал еще для него предмета. «La voila la populace, la lie du peuple, – думал он, глядя на толпу, – la plebe qu'ils ont soulevee par leur sottise. Il leur faut une victime, [„Вот он, народец, эти подонки народонаселения, плебеи, которых они подняли своею глупостью! Им нужна жертва“.] – пришло ему в голову, глядя на размахивающего рукой высокого малого. И по тому самому это пришло ему в голову, что ему самому нужна была эта жертва, этот предмет для своего гнева.
– Готов экипаж? – в другой раз спросил он.
– Готов, ваше сиятельство. Что прикажете насчет Верещагина? Он ждет у крыльца, – отвечал адъютант.
– А! – вскрикнул Растопчин, как пораженный каким то неожиданным воспоминанием.
И, быстро отворив дверь, он вышел решительными шагами на балкон. Говор вдруг умолк, шапки и картузы снялись, и все глаза поднялись к вышедшему графу.
– Здравствуйте, ребята! – сказал граф быстро и громко. – Спасибо, что пришли. Я сейчас выйду к вам, но прежде всего нам надо управиться с злодеем. Нам надо наказать злодея, от которого погибла Москва. Подождите меня! – И граф так же быстро вернулся в покои, крепко хлопнув дверью.
По толпе пробежал одобрительный ропот удовольствия. «Он, значит, злодеев управит усех! А ты говоришь француз… он тебе всю дистанцию развяжет!» – говорили люди, как будто упрекая друг друга в своем маловерии.
Через несколько минут из парадных дверей поспешно вышел офицер, приказал что то, и драгуны вытянулись. Толпа от балкона жадно подвинулась к крыльцу. Выйдя гневно быстрыми шагами на крыльцо, Растопчин поспешно оглянулся вокруг себя, как бы отыскивая кого то.
– Где он? – сказал граф, и в ту же минуту, как он сказал это, он увидал из за угла дома выходившего между, двух драгун молодого человека с длинной тонкой шеей, с до половины выбритой и заросшей головой. Молодой человек этот был одет в когда то щегольской, крытый синим сукном, потертый лисий тулупчик и в грязные посконные арестантские шаровары, засунутые в нечищеные, стоптанные тонкие сапоги. На тонких, слабых ногах тяжело висели кандалы, затруднявшие нерешительную походку молодого человека.
– А ! – сказал Растопчин, поспешно отворачивая свой взгляд от молодого человека в лисьем тулупчике и указывая на нижнюю ступеньку крыльца. – Поставьте его сюда! – Молодой человек, брянча кандалами, тяжело переступил на указываемую ступеньку, придержав пальцем нажимавший воротник тулупчика, повернул два раза длинной шеей и, вздохнув, покорным жестом сложил перед животом тонкие, нерабочие руки.
Несколько секунд, пока молодой человек устанавливался на ступеньке, продолжалось молчание. Только в задних рядах сдавливающихся к одному месту людей слышались кряхтенье, стоны, толчки и топот переставляемых ног.
Растопчин, ожидая того, чтобы он остановился на указанном месте, хмурясь потирал рукою лицо.
– Ребята! – сказал Растопчин металлически звонким голосом, – этот человек, Верещагин – тот самый мерзавец, от которого погибла Москва.
Молодой человек в лисьем тулупчике стоял в покорной позе, сложив кисти рук вместе перед животом и немного согнувшись. Исхудалое, с безнадежным выражением, изуродованное бритою головой молодое лицо его было опущено вниз. При первых словах графа он медленно поднял голову и поглядел снизу на графа, как бы желая что то сказать ему или хоть встретить его взгляд. Но Растопчин не смотрел на него. На длинной тонкой шее молодого человека, как веревка, напружилась и посинела жила за ухом, и вдруг покраснело лицо.
Все глаза были устремлены на него. Он посмотрел на толпу, и, как бы обнадеженный тем выражением, которое он прочел на лицах людей, он печально и робко улыбнулся и, опять опустив голову, поправился ногами на ступеньке.
– Он изменил своему царю и отечеству, он передался Бонапарту, он один из всех русских осрамил имя русского, и от него погибает Москва, – говорил Растопчин ровным, резким голосом; но вдруг быстро взглянул вниз на Верещагина, продолжавшего стоять в той же покорной позе. Как будто взгляд этот взорвал его, он, подняв руку, закричал почти, обращаясь к народу: – Своим судом расправляйтесь с ним! отдаю его вам!
Народ молчал и только все теснее и теснее нажимал друг на друга. Держать друг друга, дышать в этой зараженной духоте, не иметь силы пошевелиться и ждать чего то неизвестного, непонятного и страшного становилось невыносимо. Люди, стоявшие в передних рядах, видевшие и слышавшие все то, что происходило перед ними, все с испуганно широко раскрытыми глазами и разинутыми ртами, напрягая все свои силы, удерживали на своих спинах напор задних.
– Бей его!.. Пускай погибнет изменник и не срамит имя русского! – закричал Растопчин. – Руби! Я приказываю! – Услыхав не слова, но гневные звуки голоса Растопчина, толпа застонала и надвинулась, но опять остановилась.
– Граф!.. – проговорил среди опять наступившей минутной тишины робкий и вместе театральный голос Верещагина. – Граф, один бог над нами… – сказал Верещагин, подняв голову, и опять налилась кровью толстая жила на его тонкой шее, и краска быстро выступила и сбежала с его лица. Он не договорил того, что хотел сказать.
– Руби его! Я приказываю!.. – прокричал Растопчин, вдруг побледнев так же, как Верещагин.
– Сабли вон! – крикнул офицер драгунам, сам вынимая саблю.
Другая еще сильнейшая волна взмыла по народу, и, добежав до передних рядов, волна эта сдвинула переднии, шатая, поднесла к самым ступеням крыльца. Высокий малый, с окаменелым выражением лица и с остановившейся поднятой рукой, стоял рядом с Верещагиным.
– Руби! – прошептал почти офицер драгунам, и один из солдат вдруг с исказившимся злобой лицом ударил Верещагина тупым палашом по голове.
«А!» – коротко и удивленно вскрикнул Верещагин, испуганно оглядываясь и как будто не понимая, зачем это было с ним сделано. Такой же стон удивления и ужаса пробежал по толпе.
«О господи!» – послышалось чье то печальное восклицание.
Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.
Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.
«Топором то бей, что ли?.. задавили… Изменщик, Христа продал!.. жив… живущ… по делам вору мука. Запором то!.. Али жив?»
Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.
«О господи, народ то что зверь, где же живому быть!» – слышалось в толпе. – И малый то молодой… должно, из купцов, то то народ!.. сказывают, не тот… как же не тот… О господи… Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится… – говорили теперь те же люди, с болезненно жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.
Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачиваясь, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.
В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.
– Ваше сиятельство, сюда… куда изволите?.. сюда пожалуйте, – проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse, – думал он по французски. – Ils sont сошше les loups qu'on ne peut apaiser qu'avec de la chair. [Народная толпа страшна, она отвратительна. Они как волки: их ничем не удовлетворишь, кроме мяса.] „Граф! один бог над нами!“ – вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. „J'avais d'autres devoirs, – подумал он. – Il fallait apaiser le peuple. Bien d'autres victimes ont peri et perissent pour le bien publique“, [У меня были другие обязанности. Следовало удовлетворить народ. Много других жертв погибло и гибнет для общественного блага.] – и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, – не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien publique [общественного блага]), но о себе как о главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. „Ежели бы я был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait ete tout autrement tracee, [путь мой был бы совсем иначе начертан,] но я должен был сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего“.
Слегка покачиваясь на мягких рессорах экипажа и не слыша более страшных звуков толпы, Растопчин физически успокоился, и, как это всегда бывает, одновременно с физическим успокоением ум подделал для него и причины нравственного успокоения. Мысль, успокоившая Растопчина, была не новая. С тех пор как существует мир и люди убивают друг друга, никогда ни один человек не совершил преступления над себе подобным, не успокоивая себя этой самой мыслью. Мысль эта есть le bien publique [общественное благо], предполагаемое благо других людей.
Для человека, не одержимого страстью, благо это никогда не известно; но человек, совершающий преступление, всегда верно знает, в чем состоит это благо. И Растопчин теперь знал это.
Он не только в рассуждениях своих не упрекал себя в сделанном им поступке, но находил причины самодовольства в том, что он так удачно умел воспользоваться этим a propos [удобным случаем] – наказать преступника и вместе с тем успокоить толпу.
«Верещагин был судим и приговорен к смертной казни, – думал Растопчин (хотя Верещагин сенатом был только приговорен к каторжной работе). – Он был предатель и изменник; я не мог оставить его безнаказанным, и потом je faisais d'une pierre deux coups [одним камнем делал два удара]; я для успокоения отдавал жертву народу и казнил злодея».
Приехав в свой загородный дом и занявшись домашними распоряжениями, граф совершенно успокоился.
Через полчаса граф ехал на быстрых лошадях через Сокольничье поле, уже не вспоминая о том, что было, и думая и соображая только о том, что будет. Он ехал теперь к Яузскому мосту, где, ему сказали, был Кутузов. Граф Растопчин готовил в своем воображении те гневные в колкие упреки, которые он выскажет Кутузову за его обман. Он даст почувствовать этой старой придворной лисице, что ответственность за все несчастия, имеющие произойти от оставления столицы, от погибели России (как думал Растопчин), ляжет на одну его выжившую из ума старую голову. Обдумывая вперед то, что он скажет ему, Растопчин гневно поворачивался в коляске и сердито оглядывался по сторонам.
Сокольничье поле было пустынно. Только в конце его, у богадельни и желтого дома, виднелась кучки людей в белых одеждах и несколько одиноких, таких же людей, которые шли по полю, что то крича и размахивая руками.
Один вз них бежал наперерез коляске графа Растопчина. И сам граф Растопчин, и его кучер, и драгуны, все смотрели с смутным чувством ужаса и любопытства на этих выпущенных сумасшедших и в особенности на того, который подбегал к вим.
Шатаясь на своих длинных худых ногах, в развевающемся халате, сумасшедший этот стремительно бежал, не спуская глаз с Растопчина, крича ему что то хриплым голосом и делая знаки, чтобы он остановился. Обросшее неровными клочками бороды, сумрачное и торжественное лицо сумасшедшего было худо и желто. Черные агатовые зрачки его бегали низко и тревожно по шафранно желтым белкам.
– Стой! Остановись! Я говорю! – вскрикивал он пронзительно и опять что то, задыхаясь, кричал с внушительными интонациями в жестами.
Он поравнялся с коляской и бежал с ней рядом.
– Трижды убили меня, трижды воскресал из мертвых. Они побили каменьями, распяли меня… Я воскресну… воскресну… воскресну. Растерзали мое тело. Царствие божие разрушится… Трижды разрушу и трижды воздвигну его, – кричал он, все возвышая и возвышая голос. Граф Растопчин вдруг побледнел так, как он побледнел тогда, когда толпа бросилась на Верещагина. Он отвернулся.
– Пош… пошел скорее! – крикнул он на кучера дрожащим голосом.
Коляска помчалась во все ноги лошадей; но долго еще позади себя граф Растопчин слышал отдаляющийся безумный, отчаянный крик, а перед глазами видел одно удивленно испуганное, окровавленное лицо изменника в меховом тулупчике.
Как ни свежо было это воспоминание, Растопчин чувствовал теперь, что оно глубоко, до крови, врезалось в его сердце. Он ясно чувствовал теперь, что кровавый след этого воспоминания никогда не заживет, но что, напротив, чем дальше, тем злее, мучительнее будет жить до конца жизни это страшное воспоминание в его сердце. Он слышал, ему казалось теперь, звуки своих слов:
«Руби его, вы головой ответите мне!» – «Зачем я сказал эти слова! Как то нечаянно сказал… Я мог не сказать их (думал он): тогда ничего бы не было». Он видел испуганное и потом вдруг ожесточившееся лицо ударившего драгуна и взгляд молчаливого, робкого упрека, который бросил на него этот мальчик в лисьем тулупе… «Но я не для себя сделал это. Я должен был поступить так. La plebe, le traitre… le bien publique», [Чернь, злодей… общественное благо.] – думал он.
У Яузского моста все еще теснилось войско. Было жарко. Кутузов, нахмуренный, унылый, сидел на лавке около моста и плетью играл по песку, когда с шумом подскакала к нему коляска. Человек в генеральском мундире, в шляпе с плюмажем, с бегающими не то гневными, не то испуганными глазами подошел к Кутузову и стал по французски говорить ему что то. Это был граф Растопчин. Он говорил Кутузову, что явился сюда, потому что Москвы и столицы нет больше и есть одна армия.
– Было бы другое, ежели бы ваша светлость не сказали мне, что вы не сдадите Москвы, не давши еще сражения: всего этого не было бы! – сказал он.
Кутузов глядел на Растопчина и, как будто не понимая значения обращенных к нему слов, старательно усиливался прочесть что то особенное, написанное в эту минуту на лице говорившего с ним человека. Растопчин, смутившись, замолчал. Кутузов слегка покачал головой и, не спуская испытующего взгляда с лица Растопчина, тихо проговорил:
– Да, я не отдам Москвы, не дав сражения.
Думал ли Кутузов совершенно о другом, говоря эти слова, или нарочно, зная их бессмысленность, сказал их, но граф Растопчин ничего не ответил и поспешно отошел от Кутузова. И странное дело! Главнокомандующий Москвы, гордый граф Растопчин, взяв в руки нагайку, подошел к мосту и стал с криком разгонять столпившиеся повозки.


В четвертом часу пополудни войска Мюрата вступали в Москву. Впереди ехал отряд виртембергских гусар, позади верхом, с большой свитой, ехал сам неаполитанский король.
Около середины Арбата, близ Николы Явленного, Мюрат остановился, ожидая известия от передового отряда о том, в каком положении находилась городская крепость «le Kremlin».
Вокруг Мюрата собралась небольшая кучка людей из остававшихся в Москве жителей. Все с робким недоумением смотрели на странного, изукрашенного перьями и золотом длинноволосого начальника.
– Что ж, это сам, что ли, царь ихний? Ничево! – слышались тихие голоса.
Переводчик подъехал к кучке народа.
– Шапку то сними… шапку то, – заговорили в толпе, обращаясь друг к другу. Переводчик обратился к одному старому дворнику и спросил, далеко ли до Кремля? Дворник, прислушиваясь с недоумением к чуждому ему польскому акценту и не признавая звуков говора переводчика за русскую речь, не понимал, что ему говорили, и прятался за других.
Мюрат подвинулся к переводчику в велел спросить, где русские войска. Один из русских людей понял, чего у него спрашивали, и несколько голосов вдруг стали отвечать переводчику. Французский офицер из передового отряда подъехал к Мюрату и доложил, что ворота в крепость заделаны и что, вероятно, там засада.
– Хорошо, – сказал Мюрат и, обратившись к одному из господ своей свиты, приказал выдвинуть четыре легких орудия и обстрелять ворота.
Артиллерия на рысях выехала из за колонны, шедшей за Мюратом, и поехала по Арбату. Спустившись до конца Вздвиженки, артиллерия остановилась и выстроилась на площади. Несколько французских офицеров распоряжались пушками, расстанавливая их, и смотрели в Кремль в зрительную трубу.
В Кремле раздавался благовест к вечерне, и этот звон смущал французов. Они предполагали, что это был призыв к оружию. Несколько человек пехотных солдат побежали к Кутафьевским воротам. В воротах лежали бревна и тесовые щиты. Два ружейные выстрела раздались из под ворот, как только офицер с командой стал подбегать к ним. Генерал, стоявший у пушек, крикнул офицеру командные слова, и офицер с солдатами побежал назад.
Послышалось еще три выстрела из ворот.
Один выстрел задел в ногу французского солдата, и странный крик немногих голосов послышался из за щитов. На лицах французского генерала, офицеров и солдат одновременно, как по команде, прежнее выражение веселости и спокойствия заменилось упорным, сосредоточенным выражением готовности на борьбу и страдания. Для них всех, начиная от маршала и до последнего солдата, это место не было Вздвиженка, Моховая, Кутафья и Троицкие ворота, а это была новая местность нового поля, вероятно, кровопролитного сражения. И все приготовились к этому сражению. Крики из ворот затихли. Орудия были выдвинуты. Артиллеристы сдули нагоревшие пальники. Офицер скомандовал «feu!» [пали!], и два свистящие звука жестянок раздались один за другим. Картечные пули затрещали по камню ворот, бревнам и щитам; и два облака дыма заколебались на площади.
Несколько мгновений после того, как затихли перекаты выстрелов по каменному Кремлю, странный звук послышался над головами французов. Огромная стая галок поднялась над стенами и, каркая и шумя тысячами крыл, закружилась в воздухе. Вместе с этим звуком раздался человеческий одинокий крик в воротах, и из за дыма появилась фигура человека без шапки, в кафтане. Держа ружье, он целился во французов. Feu! – повторил артиллерийский офицер, и в одно и то же время раздались один ружейный и два орудийных выстрела. Дым опять закрыл ворота.
За щитами больше ничего не шевелилось, и пехотные французские солдаты с офицерами пошли к воротам. В воротах лежало три раненых и четыре убитых человека. Два человека в кафтанах убегали низом, вдоль стен, к Знаменке.
– Enlevez moi ca, [Уберите это,] – сказал офицер, указывая на бревна и трупы; и французы, добив раненых, перебросили трупы вниз за ограду. Кто были эти люди, никто не знал. «Enlevez moi ca», – сказано только про них, и их выбросили и прибрали потом, чтобы они не воняли. Один Тьер посвятил их памяти несколько красноречивых строк: «Ces miserables avaient envahi la citadelle sacree, s'etaient empares des fusils de l'arsenal, et tiraient (ces miserables) sur les Francais. On en sabra quelques'uns et on purgea le Kremlin de leur presence. [Эти несчастные наполнили священную крепость, овладели ружьями арсенала и стреляли во французов. Некоторых из них порубили саблями, и очистили Кремль от их присутствия.]
Мюрату было доложено, что путь расчищен. Французы вошли в ворота и стали размещаться лагерем на Сенатской площади. Солдаты выкидывали стулья из окон сената на площадь и раскладывали огни.
Другие отряды проходили через Кремль и размещались по Маросейке, Лубянке, Покровке. Третьи размещались по Вздвиженке, Знаменке, Никольской, Тверской. Везде, не находя хозяев, французы размещались не как в городе на квартирах, а как в лагере, который расположен в городе.
Хотя и оборванные, голодные, измученные и уменьшенные до 1/3 части своей прежней численности, французские солдаты вступили в Москву еще в стройном порядке. Это было измученное, истощенное, но еще боевое и грозное войско. Но это было войско только до той минуты, пока солдаты этого войска не разошлись по квартирам. Как только люди полков стали расходиться по пустым и богатым домам, так навсегда уничтожалось войско и образовались не жители и не солдаты, а что то среднее, называемое мародерами. Когда, через пять недель, те же самые люди вышли из Москвы, они уже не составляли более войска. Это была толпа мародеров, из которых каждый вез или нес с собой кучу вещей, которые ему казались ценны и нужны. Цель каждого из этих людей при выходе из Москвы не состояла, как прежде, в том, чтобы завоевать, а только в том, чтобы удержать приобретенное. Подобно той обезьяне, которая, запустив руку в узкое горло кувшина и захватив горсть орехов, не разжимает кулака, чтобы не потерять схваченного, и этим губит себя, французы, при выходе из Москвы, очевидно, должны были погибнуть вследствие того, что они тащили с собой награбленное, но бросить это награбленное им было так же невозможно, как невозможно обезьяне разжать горсть с орехами. Через десять минут после вступления каждого французского полка в какой нибудь квартал Москвы, не оставалось ни одного солдата и офицера. В окнах домов видны были люди в шинелях и штиблетах, смеясь прохаживающиеся по комнатам; в погребах, в подвалах такие же люди хозяйничали с провизией; на дворах такие же люди отпирали или отбивали ворота сараев и конюшен; в кухнях раскладывали огни, с засученными руками пекли, месили и варили, пугали, смешили и ласкали женщин и детей. И этих людей везде, и по лавкам и по домам, было много; но войска уже не было.
В тот же день приказ за приказом отдавались французскими начальниками о том, чтобы запретить войскам расходиться по городу, строго запретить насилия жителей и мародерство, о том, чтобы нынче же вечером сделать общую перекличку; но, несмотря ни на какие меры. люди, прежде составлявшие войско, расплывались по богатому, обильному удобствами и запасами, пустому городу. Как голодное стадо идет в куче по голому полю, но тотчас же неудержимо разбредается, как только нападает на богатые пастбища, так же неудержимо разбредалось и войско по богатому городу.
Жителей в Москве не было, и солдаты, как вода в песок, всачивались в нее и неудержимой звездой расплывались во все стороны от Кремля, в который они вошли прежде всего. Солдаты кавалеристы, входя в оставленный со всем добром купеческий дом и находя стойла не только для своих лошадей, но и лишние, все таки шли рядом занимать другой дом, который им казался лучше. Многие занимали несколько домов, надписывая мелом, кем он занят, и спорили и даже дрались с другими командами. Не успев поместиться еще, солдаты бежали на улицу осматривать город и, по слуху о том, что все брошено, стремились туда, где можно было забрать даром ценные вещи. Начальники ходили останавливать солдат и сами вовлекались невольно в те же действия. В Каретном ряду оставались лавки с экипажами, и генералы толпились там, выбирая себе коляски и кареты. Остававшиеся жители приглашали к себе начальников, надеясь тем обеспечиться от грабежа. Богатств было пропасть, и конца им не видно было; везде, кругом того места, которое заняли французы, были еще неизведанные, незанятые места, в которых, как казалось французам, было еще больше богатств. И Москва все дальше и дальше всасывала их в себя. Точно, как вследствие того, что нальется вода на сухую землю, исчезает вода и сухая земля; точно так же вследствие того, что голодное войско вошло в обильный, пустой город, уничтожилось войско, и уничтожился обильный город; и сделалась грязь, сделались пожары и мародерство.

Французы приписывали пожар Москвы au patriotisme feroce de Rastopchine [дикому патриотизму Растопчина]; русские – изуверству французов. В сущности же, причин пожара Москвы в том смысле, чтобы отнести пожар этот на ответственность одного или несколько лиц, таких причин не было и не могло быть. Москва сгорела вследствие того, что она была поставлена в такие условия, при которых всякий деревянный город должен сгореть, независимо от того, имеются ли или не имеются в городе сто тридцать плохих пожарных труб. Москва должна была сгореть вследствие того, что из нее выехали жители, и так же неизбежно, как должна загореться куча стружек, на которую в продолжение нескольких дней будут сыпаться искры огня. Деревянный город, в котором при жителях владельцах домов и при полиции бывают летом почти каждый день пожары, не может не сгореть, когда в нем нет жителей, а живут войска, курящие трубки, раскладывающие костры на Сенатской площади из сенатских стульев и варящие себе есть два раза в день. Стоит в мирное время войскам расположиться на квартирах по деревням в известной местности, и количество пожаров в этой местности тотчас увеличивается. В какой же степени должна увеличиться вероятность пожаров в пустом деревянном городе, в котором расположится чужое войско? Le patriotisme feroce de Rastopchine и изуверство французов тут ни в чем не виноваты. Москва загорелась от трубок, от кухонь, от костров, от неряшливости неприятельских солдат, жителей – не хозяев домов. Ежели и были поджоги (что весьма сомнительно, потому что поджигать никому не было никакой причины, а, во всяком случае, хлопотливо и опасно), то поджоги нельзя принять за причину, так как без поджогов было бы то же самое.
Как ни лестно было французам обвинять зверство Растопчина и русским обвинять злодея Бонапарта или потом влагать героический факел в руки своего народа, нельзя не видеть, что такой непосредственной причины пожара не могло быть, потому что Москва должна была сгореть, как должна сгореть каждая деревня, фабрика, всякий дом, из которого выйдут хозяева и в который пустят хозяйничать и варить себе кашу чужих людей. Москва сожжена жителями, это правда; но не теми жителями, которые оставались в ней, а теми, которые выехали из нее. Москва, занятая неприятелем, не осталась цела, как Берлин, Вена и другие города, только вследствие того, что жители ее не подносили хлеба соли и ключей французам, а выехали из нее.


Расходившееся звездой по Москве всачивание французов в день 2 го сентября достигло квартала, в котором жил теперь Пьер, только к вечеру.
Пьер находился после двух последних, уединенно и необычайно проведенных дней в состоянии, близком к сумасшествию. Всем существом его овладела одна неотвязная мысль. Он сам не знал, как и когда, но мысль эта овладела им теперь так, что он ничего не помнил из прошедшего, ничего не понимал из настоящего; и все, что он видел и слышал, происходило перед ним как во сне.
Пьер ушел из своего дома только для того, чтобы избавиться от сложной путаницы требований жизни, охватившей его, и которую он, в тогдашнем состоянии, но в силах был распутать. Он поехал на квартиру Иосифа Алексеевича под предлогом разбора книг и бумаг покойного только потому, что он искал успокоения от жизненной тревоги, – а с воспоминанием об Иосифе Алексеевиче связывался в его душе мир вечных, спокойных и торжественных мыслей, совершенно противоположных тревожной путанице, в которую он чувствовал себя втягиваемым. Он искал тихого убежища и действительно нашел его в кабинете Иосифа Алексеевича. Когда он, в мертвой тишине кабинета, сел, облокотившись на руки, над запыленным письменным столом покойника, в его воображении спокойно и значительно, одно за другим, стали представляться воспоминания последних дней, в особенности Бородинского сражения и того неопределимого для него ощущения своей ничтожности и лживости в сравнении с правдой, простотой и силой того разряда людей, которые отпечатались у него в душе под названием они. Когда Герасим разбудил его от его задумчивости, Пьеру пришла мысль о том, что он примет участие в предполагаемой – как он знал – народной защите Москвы. И с этой целью он тотчас же попросил Герасима достать ему кафтан и пистолет и объявил ему свое намерение, скрывая свое имя, остаться в доме Иосифа Алексеевича. Потом, в продолжение первого уединенно и праздно проведенного дня (Пьер несколько раз пытался и не мог остановить своего внимания на масонских рукописях), ему несколько раз смутно представлялось и прежде приходившая мысль о кабалистическом значении своего имени в связи с именем Бонапарта; но мысль эта о том, что ему, l'Russe Besuhof, предназначено положить предел власти зверя, приходила ему еще только как одно из мечтаний, которые беспричинно и бесследно пробегают в воображении.
Когда, купив кафтан (с целью только участвовать в народной защите Москвы), Пьер встретил Ростовых и Наташа сказала ему: «Вы остаетесь? Ах, как это хорошо!» – в голове его мелькнула мысль, что действительно хорошо бы было, даже ежели бы и взяли Москву, ему остаться в ней и исполнить то, что ему предопределено.
На другой день он, с одною мыслию не жалеть себя и не отставать ни в чем от них, ходил с народом за Трехгорную заставу. Но когда он вернулся домой, убедившись, что Москву защищать не будут, он вдруг почувствовал, что то, что ему прежде представлялось только возможностью, теперь сделалось необходимостью и неизбежностью. Он должен был, скрывая свое имя, остаться в Москве, встретить Наполеона и убить его с тем, чтобы или погибнуть, или прекратить несчастье всей Европы, происходившее, по мнению Пьера, от одного Наполеона.
Пьер знал все подробности покушении немецкого студента на жизнь Бонапарта в Вене в 1809 м году и знал то, что студент этот был расстрелян. И та опасность, которой он подвергал свою жизнь при исполнении своего намерения, еще сильнее возбуждала его.
Два одинаково сильные чувства неотразимо привлекали Пьера к его намерению. Первое было чувство потребности жертвы и страдания при сознании общего несчастия, то чувство, вследствие которого он 25 го поехал в Можайск и заехал в самый пыл сражения, теперь убежал из своего дома и, вместо привычной роскоши и удобств жизни, спал, не раздеваясь, на жестком диване и ел одну пищу с Герасимом; другое – было то неопределенное, исключительно русское чувство презрения ко всему условному, искусственному, человеческому, ко всему тому, что считается большинством людей высшим благом мира. В первый раз Пьер испытал это странное и обаятельное чувство в Слободском дворце, когда он вдруг почувствовал, что и богатство, и власть, и жизнь, все, что с таким старанием устроивают и берегут люди, – все это ежели и стоит чего нибудь, то только по тому наслаждению, с которым все это можно бросить.
Это было то чувство, вследствие которого охотник рекрут пропивает последнюю копейку, запивший человек перебивает зеркала и стекла без всякой видимой причины и зная, что это будет стоить ему его последних денег; то чувство, вследствие которого человек, совершая (в пошлом смысле) безумные дела, как бы пробует свою личную власть и силу, заявляя присутствие высшего, стоящего вне человеческих условий, суда над жизнью.
С самого того дня, как Пьер в первый раз испытал это чувство в Слободском дворце, он непрестанно находился под его влиянием, но теперь только нашел ему полное удовлетворение. Кроме того, в настоящую минуту Пьера поддерживало в его намерении и лишало возможности отречься от него то, что уже было им сделано на этом пути. И его бегство из дома, и его кафтан, и пистолет, и его заявление Ростовым, что он остается в Москве, – все потеряло бы не только смысл, но все это было бы презренно и смешно (к чему Пьер был чувствителен), ежели бы он после всего этого, так же как и другие, уехал из Москвы.
Физическое состояние Пьера, как и всегда это бывает, совпадало с нравственным. Непривычная грубая пища, водка, которую он пил эти дни, отсутствие вина и сигар, грязное, неперемененное белье, наполовину бессонные две ночи, проведенные на коротком диване без постели, – все это поддерживало Пьера в состоянии раздражения, близком к помешательству.

Был уже второй час после полудня. Французы уже вступили в Москву. Пьер знал это, но, вместо того чтобы действовать, он думал только о своем предприятии, перебирая все его малейшие будущие подробности. Пьер в своих мечтаниях не представлял себе живо ни самого процесса нанесения удара, ни смерти Наполеона, но с необыкновенною яркостью и с грустным наслаждением представлял себе свою погибель и свое геройское мужество.
«Да, один за всех, я должен совершить или погибнуть! – думал он. – Да, я подойду… и потом вдруг… Пистолетом или кинжалом? – думал Пьер. – Впрочем, все равно. Не я, а рука провидения казнит тебя, скажу я (думал Пьер слова, которые он произнесет, убивая Наполеона). Ну что ж, берите, казните меня», – говорил дальше сам себе Пьер, с грустным, но твердым выражением на лице, опуская голову.
В то время как Пьер, стоя посередине комнаты, рассуждал с собой таким образом, дверь кабинета отворилась, и на пороге показалась совершенно изменившаяся фигура всегда прежде робкого Макара Алексеевича. Халат его был распахнут. Лицо было красно и безобразно. Он, очевидно, был пьян. Увидав Пьера, он смутился в первую минуту, но, заметив смущение и на лице Пьера, тотчас ободрился и шатающимися тонкими ногами вышел на середину комнаты.
– Они оробели, – сказал он хриплым, доверчивым голосом. – Я говорю: не сдамся, я говорю… так ли, господин? – Он задумался и вдруг, увидав пистолет на столе, неожиданно быстро схватил его и выбежал в коридор.
Герасим и дворник, шедшие следом за Макар Алексеичем, остановили его в сенях и стали отнимать пистолет. Пьер, выйдя в коридор, с жалостью и отвращением смотрел на этого полусумасшедшего старика. Макар Алексеич, морщась от усилий, удерживал пистолет и кричал хриплый голосом, видимо, себе воображая что то торжественное.
– К оружию! На абордаж! Врешь, не отнимешь! – кричал он.
– Будет, пожалуйста, будет. Сделайте милость, пожалуйста, оставьте. Ну, пожалуйста, барин… – говорил Герасим, осторожно за локти стараясь поворотить Макар Алексеича к двери.
– Ты кто? Бонапарт!.. – кричал Макар Алексеич.
– Это нехорошо, сударь. Вы пожалуйте в комнаты, вы отдохните. Пожалуйте пистолетик.
– Прочь, раб презренный! Не прикасайся! Видел? – кричал Макар Алексеич, потрясая пистолетом. – На абордаж!
– Берись, – шепнул Герасим дворнику.
Макара Алексеича схватили за руки и потащили к двери.
Сени наполнились безобразными звуками возни и пьяными хрипящими звуками запыхавшегося голоса.
Вдруг новый, пронзительный женский крик раздался от крыльца, и кухарка вбежала в сени.
– Они! Батюшки родимые!.. Ей богу, они. Четверо, конные!.. – кричала она.
Герасим и дворник выпустили из рук Макар Алексеича, и в затихшем коридоре ясно послышался стук нескольких рук во входную дверь.


Пьер, решивший сам с собою, что ему до исполнения своего намерения не надо было открывать ни своего звания, ни знания французского языка, стоял в полураскрытых дверях коридора, намереваясь тотчас же скрыться, как скоро войдут французы. Но французы вошли, и Пьер все не отходил от двери: непреодолимое любопытство удерживало его.
Их было двое. Один – офицер, высокий, бравый и красивый мужчина, другой – очевидно, солдат или денщик, приземистый, худой загорелый человек с ввалившимися щеками и тупым выражением лица. Офицер, опираясь на палку и прихрамывая, шел впереди. Сделав несколько шагов, офицер, как бы решив сам с собою, что квартира эта хороша, остановился, обернулся назад к стоявшим в дверях солдатам и громким начальническим голосом крикнул им, чтобы они вводили лошадей. Окончив это дело, офицер молодецким жестом, высоко подняв локоть руки, расправил усы и дотронулся рукой до шляпы.
– Bonjour la compagnie! [Почтение всей компании!] – весело проговорил он, улыбаясь и оглядываясь вокруг себя. Никто ничего не отвечал.
– Vous etes le bourgeois? [Вы хозяин?] – обратился офицер к Герасиму.
Герасим испуганно вопросительно смотрел на офицера.
– Quartire, quartire, logement, – сказал офицер, сверху вниз, с снисходительной и добродушной улыбкой глядя на маленького человека. – Les Francais sont de bons enfants. Que diable! Voyons! Ne nous fachons pas, mon vieux, [Квартир, квартир… Французы добрые ребята. Черт возьми, не будем ссориться, дедушка.] – прибавил он, трепля по плечу испуганного и молчаливого Герасима.
– A ca! Dites donc, on ne parle donc pas francais dans cette boutique? [Что ж, неужели и тут никто не говорит по французски?] – прибавил он, оглядываясь кругом и встречаясь глазами с Пьером. Пьер отстранился от двери.
Офицер опять обратился к Герасиму. Он требовал, чтобы Герасим показал ему комнаты в доме.
– Барин нету – не понимай… моя ваш… – говорил Герасим, стараясь делать свои слова понятнее тем, что он их говорил навыворот.
Французский офицер, улыбаясь, развел руками перед носом Герасима, давая чувствовать, что и он не понимает его, и, прихрамывая, пошел к двери, у которой стоял Пьер. Пьер хотел отойти, чтобы скрыться от него, но в это самое время он увидал из отворившейся двери кухни высунувшегося Макара Алексеича с пистолетом в руках. С хитростью безумного Макар Алексеич оглядел француза и, приподняв пистолет, прицелился.
– На абордаж!!! – закричал пьяный, нажимая спуск пистолета. Французский офицер обернулся на крик, и в то же мгновенье Пьер бросился на пьяного. В то время как Пьер схватил и приподнял пистолет, Макар Алексеич попал, наконец, пальцем на спуск, и раздался оглушивший и обдавший всех пороховым дымом выстрел. Француз побледнел и бросился назад к двери.
Забывший свое намерение не открывать своего знания французского языка, Пьер, вырвав пистолет и бросив его, подбежал к офицеру и по французски заговорил с ним.
– Vous n'etes pas blesse? [Вы не ранены?] – сказал он.
– Je crois que non, – отвечал офицер, ощупывая себя, – mais je l'ai manque belle cette fois ci, – прибавил он, указывая на отбившуюся штукатурку в стене. – Quel est cet homme? [Кажется, нет… но на этот раз близко было. Кто этот человек?] – строго взглянув на Пьера, сказал офицер.
– Ah, je suis vraiment au desespoir de ce qui vient d'arriver, [Ах, я, право, в отчаянии от того, что случилось,] – быстро говорил Пьер, совершенно забыв свою роль. – C'est un fou, un malheureux qui ne savait pas ce qu'il faisait. [Это несчастный сумасшедший, который не знал, что делал.]
Офицер подошел к Макару Алексеичу и схватил его за ворот.
Макар Алексеич, распустив губы, как бы засыпая, качался, прислонившись к стене.
– Brigand, tu me la payeras, – сказал француз, отнимая руку.
– Nous autres nous sommes clements apres la victoire: mais nous ne pardonnons pas aux traitres, [Разбойник, ты мне поплатишься за это. Наш брат милосерд после победы, но мы не прощаем изменникам,] – прибавил он с мрачной торжественностью в лице и с красивым энергическим жестом.
Пьер продолжал по французски уговаривать офицера не взыскивать с этого пьяного, безумного человека. Француз молча слушал, не изменяя мрачного вида, и вдруг с улыбкой обратился к Пьеру. Он несколько секунд молча посмотрел на него. Красивое лицо его приняло трагически нежное выражение, и он протянул руку.
– Vous m'avez sauve la vie! Vous etes Francais, [Вы спасли мне жизнь. Вы француз,] – сказал он. Для француза вывод этот был несомненен. Совершить великое дело мог только француз, а спасение жизни его, m r Ramball'я capitaine du 13 me leger [мосье Рамбаля, капитана 13 го легкого полка] – было, без сомнения, самым великим делом.
Но как ни несомненен был этот вывод и основанное на нем убеждение офицера, Пьер счел нужным разочаровать его.
– Je suis Russe, [Я русский,] – быстро сказал Пьер.
– Ти ти ти, a d'autres, [рассказывайте это другим,] – сказал француз, махая пальцем себе перед носом и улыбаясь. – Tout a l'heure vous allez me conter tout ca, – сказал он. – Charme de rencontrer un compatriote. Eh bien! qu'allons nous faire de cet homme? [Сейчас вы мне все это расскажете. Очень приятно встретить соотечественника. Ну! что же нам делать с этим человеком?] – прибавил он, обращаясь к Пьеру, уже как к своему брату. Ежели бы даже Пьер не был француз, получив раз это высшее в свете наименование, не мог же он отречься от него, говорило выражение лица и тон французского офицера. На последний вопрос Пьер еще раз объяснил, кто был Макар Алексеич, объяснил, что пред самым их приходом этот пьяный, безумный человек утащил заряженный пистолет, который не успели отнять у него, и просил оставить его поступок без наказания.
Француз выставил грудь и сделал царский жест рукой.
– Vous m'avez sauve la vie. Vous etes Francais. Vous me demandez sa grace? Je vous l'accorde. Qu'on emmene cet homme, [Вы спасли мне жизнь. Вы француз. Вы хотите, чтоб я простил его? Я прощаю его. Увести этого человека,] – быстро и энергично проговорил французский офицер, взяв под руку произведенного им за спасение его жизни во французы Пьера, и пошел с ним в дом.
Солдаты, бывшие на дворе, услыхав выстрел, вошли в сени, спрашивая, что случилось, и изъявляя готовность наказать виновных; но офицер строго остановил их.
– On vous demandera quand on aura besoin de vous, [Когда будет нужно, вас позовут,] – сказал он. Солдаты вышли. Денщик, успевший между тем побывать в кухне, подошел к офицеру.
– Capitaine, ils ont de la soupe et du gigot de mouton dans la cuisine, – сказал он. – Faut il vous l'apporter? [Капитан у них в кухне есть суп и жареная баранина. Прикажете принести?]
– Oui, et le vin, [Да, и вино,] – сказал капитан.


Французский офицер вместе с Пьером вошли в дом. Пьер счел своим долгом опять уверить капитана, что он был не француз, и хотел уйти, но французский офицер и слышать не хотел об этом. Он был до такой степени учтив, любезен, добродушен и истинно благодарен за спасение своей жизни, что Пьер не имел духа отказать ему и присел вместе с ним в зале, в первой комнате, в которую они вошли. На утверждение Пьера, что он не француз, капитан, очевидно не понимая, как можно было отказываться от такого лестного звания, пожал плечами и сказал, что ежели он непременно хочет слыть за русского, то пускай это так будет, но что он, несмотря на то, все так же навеки связан с ним чувством благодарности за спасение жизни.
Ежели бы этот человек был одарен хоть сколько нибудь способностью понимать чувства других и догадывался бы об ощущениях Пьера, Пьер, вероятно, ушел бы от него; но оживленная непроницаемость этого человека ко всему тому, что не было он сам, победила Пьера.
– Francais ou prince russe incognito, [Француз или русский князь инкогнито,] – сказал француз, оглядев хотя и грязное, но тонкое белье Пьера и перстень на руке. – Je vous dois la vie je vous offre mon amitie. Un Francais n'oublie jamais ni une insulte ni un service. Je vous offre mon amitie. Je ne vous dis que ca. [Я обязан вам жизнью, и я предлагаю вам дружбу. Француз никогда не забывает ни оскорбления, ни услуги. Я предлагаю вам мою дружбу. Больше я ничего не говорю.]
В звуках голоса, в выражении лица, в жестах этого офицера было столько добродушия и благородства (во французском смысле), что Пьер, отвечая бессознательной улыбкой на улыбку француза, пожал протянутую руку.
– Capitaine Ramball du treizieme leger, decore pour l'affaire du Sept, [Капитан Рамбаль, тринадцатого легкого полка, кавалер Почетного легиона за дело седьмого сентября,] – отрекомендовался он с самодовольной, неудержимой улыбкой, которая морщила его губы под усами. – Voudrez vous bien me dire a present, a qui' j'ai l'honneur de parler aussi agreablement au lieu de rester a l'ambulance avec la balle de ce fou dans le corps. [Будете ли вы так добры сказать мне теперь, с кем я имею честь разговаривать так приятно, вместо того, чтобы быть на перевязочном пункте с пулей этого сумасшедшего в теле?]
Пьер отвечал, что не может сказать своего имени, и, покраснев, начал было, пытаясь выдумать имя, говорить о причинах, по которым он не может сказать этого, но француз поспешно перебил его.
– De grace, – сказал он. – Je comprends vos raisons, vous etes officier… officier superieur, peut etre. Vous avez porte les armes contre nous. Ce n'est pas mon affaire. Je vous dois la vie. Cela me suffit. Je suis tout a vous. Vous etes gentilhomme? [Полноте, пожалуйста. Я понимаю вас, вы офицер… штаб офицер, может быть. Вы служили против нас. Это не мое дело. Я обязан вам жизнью. Мне этого довольно, и я весь ваш. Вы дворянин?] – прибавил он с оттенком вопроса. Пьер наклонил голову. – Votre nom de bapteme, s'il vous plait? Je ne demande pas davantage. Monsieur Pierre, dites vous… Parfait. C'est tout ce que je desire savoir. [Ваше имя? я больше ничего не спрашиваю. Господин Пьер, вы сказали? Прекрасно. Это все, что мне нужно.]
Когда принесены были жареная баранина, яичница, самовар, водка и вино из русского погреба, которое с собой привезли французы, Рамбаль попросил Пьера принять участие в этом обеде и тотчас сам, жадно и быстро, как здоровый и голодный человек, принялся есть, быстро пережевывая своими сильными зубами, беспрестанно причмокивая и приговаривая excellent, exquis! [чудесно, превосходно!] Лицо его раскраснелось и покрылось потом. Пьер был голоден и с удовольствием принял участие в обеде. Морель, денщик, принес кастрюлю с теплой водой и поставил в нее бутылку красного вина. Кроме того, он принес бутылку с квасом, которую он для пробы взял в кухне. Напиток этот был уже известен французам и получил название. Они называли квас limonade de cochon (свиной лимонад), и Морель хвалил этот limonade de cochon, который он нашел в кухне. Но так как у капитана было вино, добытое при переходе через Москву, то он предоставил квас Морелю и взялся за бутылку бордо. Он завернул бутылку по горлышко в салфетку и налил себе и Пьеру вина. Утоленный голод и вино еще более оживили капитана, и он не переставая разговаривал во время обеда.
– Oui, mon cher monsieur Pierre, je vous dois une fiere chandelle de m'avoir sauve… de cet enrage… J'en ai assez, voyez vous, de balles dans le corps. En voila une (on показал на бок) a Wagram et de deux a Smolensk, – он показал шрам, который был на щеке. – Et cette jambe, comme vous voyez, qui ne veut pas marcher. C'est a la grande bataille du 7 a la Moskowa que j'ai recu ca. Sacre dieu, c'etait beau. Il fallait voir ca, c'etait un deluge de feu. Vous nous avez taille une rude besogne; vous pouvez vous en vanter, nom d'un petit bonhomme. Et, ma parole, malgre l'atoux que j'y ai gagne, je serais pret a recommencer. Je plains ceux qui n'ont pas vu ca. [Да, мой любезный господин Пьер, я обязан поставить за вас добрую свечку за то, что вы спасли меня от этого бешеного. С меня, видите ли, довольно тех пуль, которые у меня в теле. Вот одна под Ваграмом, другая под Смоленском. А эта нога, вы видите, которая не хочет двигаться. Это при большом сражении 7 го под Москвою. О! это было чудесно! Надо было видеть, это был потоп огня. Задали вы нам трудную работу, можете похвалиться. И ей богу, несмотря на этот козырь (он указал на крест), я был бы готов начать все снова. Жалею тех, которые не видали этого.]
– J'y ai ete, [Я был там,] – сказал Пьер.
– Bah, vraiment! Eh bien, tant mieux, – сказал француз. – Vous etes de fiers ennemis, tout de meme. La grande redoute a ete tenace, nom d'une pipe. Et vous nous l'avez fait cranement payer. J'y suis alle trois fois, tel que vous me voyez. Trois fois nous etions sur les canons et trois fois on nous a culbute et comme des capucins de cartes. Oh!! c'etait beau, monsieur Pierre. Vos grenadiers ont ete superbes, tonnerre de Dieu. Je les ai vu six fois de suite serrer les rangs, et marcher comme a une revue. Les beaux hommes! Notre roi de Naples, qui s'y connait a crie: bravo! Ah, ah! soldat comme nous autres! – сказал он, улыбаясь, поело минутного молчания. – Tant mieux, tant mieux, monsieur Pierre. Terribles en bataille… galants… – он подмигнул с улыбкой, – avec les belles, voila les Francais, monsieur Pierre, n'est ce pas? [Ба, в самом деле? Тем лучше. Вы лихие враги, надо признаться. Хорошо держался большой редут, черт возьми. И дорого же вы заставили нас поплатиться. Я там три раза был, как вы меня видите. Три раза мы были на пушках, три раза нас опрокидывали, как карточных солдатиков. Ваши гренадеры были великолепны, ей богу. Я видел, как их ряды шесть раз смыкались и как они выступали точно на парад. Чудный народ! Наш Неаполитанский король, который в этих делах собаку съел, кричал им: браво! – Га, га, так вы наш брат солдат! – Тем лучше, тем лучше, господин Пьер. Страшны в сражениях, любезны с красавицами, вот французы, господин Пьер. Не правда ли?]
До такой степени капитан был наивно и добродушно весел, и целен, и доволен собой, что Пьер чуть чуть сам не подмигнул, весело глядя на него. Вероятно, слово «galant» навело капитана на мысль о положении Москвы.
– A propos, dites, donc, est ce vrai que toutes les femmes ont quitte Moscou? Une drole d'idee! Qu'avaient elles a craindre? [Кстати, скажите, пожалуйста, правда ли, что все женщины уехали из Москвы? Странная мысль, чего они боялись?]
– Est ce que les dames francaises ne quitteraient pas Paris si les Russes y entraient? [Разве французские дамы не уехали бы из Парижа, если бы русские вошли в него?] – сказал Пьер.
– Ah, ah, ah!.. – Француз весело, сангвинически расхохотался, трепля по плечу Пьера. – Ah! elle est forte celle la, – проговорил он. – Paris? Mais Paris Paris… [Ха, ха, ха!.. А вот сказал штуку. Париж?.. Но Париж… Париж…]
– Paris la capitale du monde… [Париж – столица мира…] – сказал Пьер, доканчивая его речь.
Капитан посмотрел на Пьера. Он имел привычку в середине разговора остановиться и поглядеть пристально смеющимися, ласковыми глазами.
– Eh bien, si vous ne m'aviez pas dit que vous etes Russe, j'aurai parie que vous etes Parisien. Vous avez ce je ne sais, quoi, ce… [Ну, если б вы мне не сказали, что вы русский, я бы побился об заклад, что вы парижанин. В вас что то есть, эта…] – и, сказав этот комплимент, он опять молча посмотрел.
– J'ai ete a Paris, j'y ai passe des annees, [Я был в Париже, я провел там целые годы,] – сказал Пьер.
– Oh ca se voit bien. Paris!.. Un homme qui ne connait pas Paris, est un sauvage. Un Parisien, ca se sent a deux lieux. Paris, s'est Talma, la Duschenois, Potier, la Sorbonne, les boulevards, – и заметив, что заключение слабее предыдущего, он поспешно прибавил: – Il n'y a qu'un Paris au monde. Vous avez ete a Paris et vous etes reste Busse. Eh bien, je ne vous en estime pas moins. [О, это видно. Париж!.. Человек, который не знает Парижа, – дикарь. Парижанина узнаешь за две мили. Париж – это Тальма, Дюшенуа, Потье, Сорбонна, бульвары… Во всем мире один Париж. Вы были в Париже и остались русским. Ну что же, я вас за то не менее уважаю.]
Под влиянием выпитого вина и после дней, проведенных в уединении с своими мрачными мыслями, Пьер испытывал невольное удовольствие в разговоре с этим веселым и добродушным человеком.
– Pour en revenir a vos dames, on les dit bien belles. Quelle fichue idee d'aller s'enterrer dans les steppes, quand l'armee francaise est a Moscou. Quelle chance elles ont manque celles la. Vos moujiks c'est autre chose, mais voua autres gens civilises vous devriez nous connaitre mieux que ca. Nous avons pris Vienne, Berlin, Madrid, Naples, Rome, Varsovie, toutes les capitales du monde… On nous craint, mais on nous aime. Nous sommes bons a connaitre. Et puis l'Empereur! [Но воротимся к вашим дамам: говорят, что они очень красивы. Что за дурацкая мысль поехать зарыться в степи, когда французская армия в Москве! Они пропустили чудесный случай. Ваши мужики, я понимаю, но вы – люди образованные – должны бы были знать нас лучше этого. Мы брали Вену, Берлин, Мадрид, Неаполь, Рим, Варшаву, все столицы мира. Нас боятся, но нас любят. Не вредно знать нас поближе. И потом император…] – начал он, но Пьер перебил его.
– L'Empereur, – повторил Пьер, и лицо его вдруг привяло грустное и сконфуженное выражение. – Est ce que l'Empereur?.. [Император… Что император?..]
– L'Empereur? C'est la generosite, la clemence, la justice, l'ordre, le genie, voila l'Empereur! C'est moi, Ram ball, qui vous le dit. Tel que vous me voyez, j'etais son ennemi il y a encore huit ans. Mon pere a ete comte emigre… Mais il m'a vaincu, cet homme. Il m'a empoigne. Je n'ai pas pu resister au spectacle de grandeur et de gloire dont il couvrait la France. Quand j'ai compris ce qu'il voulait, quand j'ai vu qu'il nous faisait une litiere de lauriers, voyez vous, je me suis dit: voila un souverain, et je me suis donne a lui. Eh voila! Oh, oui, mon cher, c'est le plus grand homme des siecles passes et a venir. [Император? Это великодушие, милосердие, справедливость, порядок, гений – вот что такое император! Это я, Рамбаль, говорю вам. Таким, каким вы меня видите, я был его врагом тому назад восемь лет. Мой отец был граф и эмигрант. Но он победил меня, этот человек. Он завладел мною. Я не мог устоять перед зрелищем величия и славы, которым он покрывал Францию. Когда я понял, чего он хотел, когда я увидал, что он готовит для нас ложе лавров, я сказал себе: вот государь, и я отдался ему. И вот! О да, мой милый, это самый великий человек прошедших и будущих веков.]
– Est il a Moscou? [Что, он в Москве?] – замявшись и с преступным лицом сказал Пьер.
Француз посмотрел на преступное лицо Пьера и усмехнулся.
– Non, il fera son entree demain, [Нет, он сделает свой въезд завтра,] – сказал он и продолжал свои рассказы.
Разговор их был прерван криком нескольких голосов у ворот и приходом Мореля, который пришел объявить капитану, что приехали виртембергские гусары и хотят ставить лошадей на тот же двор, на котором стояли лошади капитана. Затруднение происходило преимущественно оттого, что гусары не понимали того, что им говорили.
Капитан велел позвать к себе старшего унтер офицера в строгим голосом спросил у него, к какому полку он принадлежит, кто их начальник и на каком основании он позволяет себе занимать квартиру, которая уже занята. На первые два вопроса немец, плохо понимавший по французски, назвал свой полк и своего начальника; но на последний вопрос он, не поняв его, вставляя ломаные французские слова в немецкую речь, отвечал, что он квартиргер полка и что ему ведено от начальника занимать все дома подряд, Пьер, знавший по немецки, перевел капитану то, что говорил немец, и ответ капитана передал по немецки виртембергскому гусару. Поняв то, что ему говорили, немец сдался и увел своих людей. Капитан вышел на крыльцо, громким голосом отдавая какие то приказания.
Когда он вернулся назад в комнату, Пьер сидел на том же месте, где он сидел прежде, опустив руки на голову. Лицо его выражало страдание. Он действительно страдал в эту минуту. Когда капитан вышел и Пьер остался один, он вдруг опомнился и сознал то положение, в котором находился. Не то, что Москва была взята, и не то, что эти счастливые победители хозяйничали в ней и покровительствовали ему, – как ни тяжело чувствовал это Пьер, не это мучило его в настоящую минуту. Его мучило сознание своей слабости. Несколько стаканов выпитого вина, разговор с этим добродушным человеком уничтожили сосредоточенно мрачное расположение духа, в котором жил Пьер эти последние дни и которое было необходимо для исполнения его намерения. Пистолет, и кинжал, и армяк были готовы, Наполеон въезжал завтра. Пьер точно так же считал полезным и достойным убить злодея; но он чувствовал, что теперь он не сделает этого. Почему? – он не знал, но предчувствовал как будто, что он не исполнит своего намерения. Он боролся против сознания своей слабости, но смутно чувствовал, что ему не одолеть ее, что прежний мрачный строй мыслей о мщенье, убийстве и самопожертвовании разлетелся, как прах, при прикосновении первого человека.
Капитан, слегка прихрамывая и насвистывая что то, вошел в комнату.
Забавлявшая прежде Пьера болтовня француза теперь показалась ему противна. И насвистываемая песенка, и походка, и жест покручиванья усов – все казалось теперь оскорбительным Пьеру.
«Я сейчас уйду, я ни слова больше не скажу с ним», – думал Пьер. Он думал это, а между тем сидел все на том же месте. Какое то странное чувство слабости приковало его к своему месту: он хотел и не мог встать и уйти.
Капитан, напротив, казался очень весел. Он прошелся два раза по комнате. Глаза его блестели, и усы слегка подергивались, как будто он улыбался сам с собой какой то забавной выдумке.
– Charmant, – сказал он вдруг, – le colonel de ces Wurtembourgeois! C'est un Allemand; mais brave garcon, s'il en fut. Mais Allemand. [Прелестно, полковник этих вюртембергцев! Он немец; но славный малый, несмотря на это. Но немец.]
Он сел против Пьера.
– A propos, vous savez donc l'allemand, vous? [Кстати, вы, стало быть, знаете по немецки?]
Пьер смотрел на него молча.
– Comment dites vous asile en allemand? [Как по немецки убежище?]
– Asile? – повторил Пьер. – Asile en allemand – Unterkunft. [Убежище? Убежище – по немецки – Unterkunft.]
– Comment dites vous? [Как вы говорите?] – недоверчиво и быстро переспросил капитан.
– Unterkunft, – повторил Пьер.
– Onterkoff, – сказал капитан и несколько секунд смеющимися глазами смотрел на Пьера. – Les Allemands sont de fieres betes. N'est ce pas, monsieur Pierre? [Экие дурни эти немцы. Не правда ли, мосье Пьер?] – заключил он.
– Eh bien, encore une bouteille de ce Bordeau Moscovite, n'est ce pas? Morel, va nous chauffer encore une pelilo bouteille. Morel! [Ну, еще бутылочку этого московского Бордо, не правда ли? Морель согреет нам еще бутылочку. Морель!] – весело крикнул капитан.
Морель подал свечи и бутылку вина. Капитан посмотрел на Пьера при освещении, и его, видимо, поразило расстроенное лицо его собеседника. Рамбаль с искренним огорчением и участием в лице подошел к Пьеру и нагнулся над ним.
– Eh bien, nous sommes tristes, [Что же это, мы грустны?] – сказал он, трогая Пьера за руку. – Vous aurai je fait de la peine? Non, vrai, avez vous quelque chose contre moi, – переспрашивал он. – Peut etre rapport a la situation? [Может, я огорчил вас? Нет, в самом деле, не имеете ли вы что нибудь против меня? Может быть, касательно положения?]
Пьер ничего не отвечал, но ласково смотрел в глаза французу. Это выражение участия было приятно ему.
– Parole d'honneur, sans parler de ce que je vous dois, j'ai de l'amitie pour vous. Puis je faire quelque chose pour vous? Disposez de moi. C'est a la vie et a la mort. C'est la main sur le c?ur que je vous le dis, [Честное слово, не говоря уже про то, чем я вам обязан, я чувствую к вам дружбу. Не могу ли я сделать для вас что нибудь? Располагайте мною. Это на жизнь и на смерть. Я говорю вам это, кладя руку на сердце,] – сказал он, ударяя себя в грудь.
– Merci, – сказал Пьер. Капитан посмотрел пристально на Пьера так же, как он смотрел, когда узнал, как убежище называлось по немецки, и лицо его вдруг просияло.
– Ah! dans ce cas je bois a notre amitie! [А, в таком случае пью за вашу дружбу!] – весело крикнул он, наливая два стакана вина. Пьер взял налитой стакан и выпил его. Рамбаль выпил свой, пожал еще раз руку Пьера и в задумчиво меланхолической позе облокотился на стол.
– Oui, mon cher ami, voila les caprices de la fortune, – начал он. – Qui m'aurait dit que je serai soldat et capitaine de dragons au service de Bonaparte, comme nous l'appellions jadis. Et cependant me voila a Moscou avec lui. Il faut vous dire, mon cher, – продолжал он грустным я мерным голосом человека, который сбирается рассказывать длинную историю, – que notre nom est l'un des plus anciens de la France. [Да, мой друг, вот колесо фортуны. Кто сказал бы мне, что я буду солдатом и капитаном драгунов на службе у Бонапарта, как мы его, бывало, называли. Однако же вот я в Москве с ним. Надо вам сказать, мой милый… что имя наше одно из самых древних во Франции.]
И с легкой и наивной откровенностью француза капитан рассказал Пьеру историю своих предков, свое детство, отрочество и возмужалость, все свои родственныеимущественные, семейные отношения. «Ma pauvre mere [„Моя бедная мать“.] играла, разумеется, важную роль в этом рассказе.
– Mais tout ca ce n'est que la mise en scene de la vie, le fond c'est l'amour? L'amour! N'est ce pas, monsieur; Pierre? – сказал он, оживляясь. – Encore un verre. [Но все это есть только вступление в жизнь, сущность же ее – это любовь. Любовь! Не правда ли, мосье Пьер? Еще стаканчик.]
Пьер опять выпил и налил себе третий.
– Oh! les femmes, les femmes! [О! женщины, женщины!] – и капитан, замаслившимися глазами глядя на Пьера, начал говорить о любви и о своих любовных похождениях. Их было очень много, чему легко было поверить, глядя на самодовольное, красивое лицо офицера и на восторженное оживление, с которым он говорил о женщинах. Несмотря на то, что все любовные истории Рамбаля имели тот характер пакостности, в котором французы видят исключительную прелесть и поэзию любви, капитан рассказывал свои истории с таким искренним убеждением, что он один испытал и познал все прелести любви, и так заманчиво описывал женщин, что Пьер с любопытством слушал его.
Очевидно было, что l'amour, которую так любил француз, была ни та низшего и простого рода любовь, которую Пьер испытывал когда то к своей жене, ни та раздуваемая им самим романтическая любовь, которую он испытывал к Наташе (оба рода этой любви Рамбаль одинаково презирал – одна была l'amour des charretiers, другая l'amour des nigauds) [любовь извозчиков, другая – любовь дурней.]; l'amour, которой поклонялся француз, заключалась преимущественно в неестественности отношений к женщине и в комбинация уродливостей, которые придавали главную прелесть чувству.
Так капитан рассказал трогательную историю своей любви к одной обворожительной тридцатипятилетней маркизе и в одно и то же время к прелестному невинному, семнадцатилетнему ребенку, дочери обворожительной маркизы. Борьба великодушия между матерью и дочерью, окончившаяся тем, что мать, жертвуя собой, предложила свою дочь в жены своему любовнику, еще и теперь, хотя уж давно прошедшее воспоминание, волновала капитана. Потом он рассказал один эпизод, в котором муж играл роль любовника, а он (любовник) роль мужа, и несколько комических эпизодов из souvenirs d'Allemagne, где asile значит Unterkunft, где les maris mangent de la choux croute и где les jeunes filles sont trop blondes. [воспоминаний о Германии, где мужья едят капустный суп и где молодые девушки слишком белокуры.]
Наконец последний эпизод в Польше, еще свежий в памяти капитана, который он рассказывал с быстрыми жестами и разгоревшимся лицом, состоял в том, что он спас жизнь одному поляку (вообще в рассказах капитана эпизод спасения жизни встречался беспрестанно) и поляк этот вверил ему свою обворожительную жену (Parisienne de c?ur [парижанку сердцем]), в то время как сам поступил во французскую службу. Капитан был счастлив, обворожительная полька хотела бежать с ним; но, движимый великодушием, капитан возвратил мужу жену, при этом сказав ему: «Je vous ai sauve la vie et je sauve votre honneur!» [Я спас вашу жизнь и спасаю вашу честь!] Повторив эти слова, капитан протер глаза и встряхнулся, как бы отгоняя от себя охватившую его слабость при этом трогательном воспоминании.
Слушая рассказы капитана, как это часто бывает в позднюю вечернюю пору и под влиянием вина, Пьер следил за всем тем, что говорил капитан, понимал все и вместе с тем следил за рядом личных воспоминаний, вдруг почему то представших его воображению. Когда он слушал эти рассказы любви, его собственная любовь к Наташе неожиданно вдруг вспомнилась ему, и, перебирая в своем воображении картины этой любви, он мысленно сравнивал их с рассказами Рамбаля. Следя за рассказом о борьбе долга с любовью, Пьер видел пред собою все малейшие подробности своей последней встречи с предметом своей любви у Сухаревой башни. Тогда эта встреча не произвела на него влияния; он даже ни разу не вспомнил о ней. Но теперь ему казалось, что встреча эта имела что то очень значительное и поэтическое.
«Петр Кирилыч, идите сюда, я узнала», – слышал он теперь сказанные сю слова, видел пред собой ее глаза, улыбку, дорожный чепчик, выбившуюся прядь волос… и что то трогательное, умиляющее представлялось ему во всем этом.
Окончив свой рассказ об обворожительной польке, капитан обратился к Пьеру с вопросом, испытывал ли он подобное чувство самопожертвования для любви и зависти к законному мужу.
Вызванный этим вопросом, Пьер поднял голову и почувствовал необходимость высказать занимавшие его мысли; он стал объяснять, как он несколько иначе понимает любовь к женщине. Он сказал, что он во всю свою жизнь любил и любит только одну женщину и что эта женщина никогда не может принадлежать ему.
– Tiens! [Вишь ты!] – сказал капитан.
Потом Пьер объяснил, что он любил эту женщину с самых юных лет; но не смел думать о ней, потому что она была слишком молода, а он был незаконный сын без имени. Потом же, когда он получил имя и богатство, он не смел думать о ней, потому что слишком любил ее, слишком высоко ставил ее над всем миром и потому, тем более, над самим собою. Дойдя до этого места своего рассказа, Пьер обратился к капитану с вопросом: понимает ли он это?
Капитан сделал жест, выражающий то, что ежели бы он не понимал, то он все таки просит продолжать.
– L'amour platonique, les nuages… [Платоническая любовь, облака…] – пробормотал он. Выпитое ли вино, или потребность откровенности, или мысль, что этот человек не знает и не узнает никого из действующих лиц его истории, или все вместе развязало язык Пьеру. И он шамкающим ртом и маслеными глазами, глядя куда то вдаль, рассказал всю свою историю: и свою женитьбу, и историю любви Наташи к его лучшему другу, и ее измену, и все свои несложные отношения к ней. Вызываемый вопросами Рамбаля, он рассказал и то, что скрывал сначала, – свое положение в свете и даже открыл ему свое имя.
Более всего из рассказа Пьера поразило капитана то, что Пьер был очень богат, что он имел два дворца в Москве и что он бросил все и не уехал из Москвы, а остался в городе, скрывая свое имя и звание.
Уже поздно ночью они вместе вышли на улицу. Ночь была теплая и светлая. Налево от дома светлело зарево первого начавшегося в Москве, на Петровке, пожара. Направо стоял высоко молодой серп месяца, и в противоположной от месяца стороне висела та светлая комета, которая связывалась в душе Пьера с его любовью. У ворот стояли Герасим, кухарка и два француза. Слышны были их смех и разговор на непонятном друг для друга языке. Они смотрели на зарево, видневшееся в городе.
Ничего страшного не было в небольшом отдаленном пожаре в огромном городе.
Глядя на высокое звездное небо, на месяц, на комету и на зарево, Пьер испытывал радостное умиление. «Ну, вот как хорошо. Ну, чего еще надо?!» – подумал он. И вдруг, когда он вспомнил свое намерение, голова его закружилась, с ним сделалось дурно, так что он прислонился к забору, чтобы не упасть.
Не простившись с своим новым другом, Пьер нетвердыми шагами отошел от ворот и, вернувшись в свою комнату, лег на диван и тотчас же заснул.


На зарево первого занявшегося 2 го сентября пожара с разных дорог с разными чувствами смотрели убегавшие и уезжавшие жители и отступавшие войска.
Поезд Ростовых в эту ночь стоял в Мытищах, в двадцати верстах от Москвы. 1 го сентября они выехали так поздно, дорога так была загромождена повозками и войсками, столько вещей было забыто, за которыми были посылаемы люди, что в эту ночь было решено ночевать в пяти верстах за Москвою. На другое утро тронулись поздно, и опять было столько остановок, что доехали только до Больших Мытищ. В десять часов господа Ростовы и раненые, ехавшие с ними, все разместились по дворам и избам большого села. Люди, кучера Ростовых и денщики раненых, убрав господ, поужинали, задали корму лошадям и вышли на крыльцо.
В соседней избе лежал раненый адъютант Раевского, с разбитой кистью руки, и страшная боль, которую он чувствовал, заставляла его жалобно, не переставая, стонать, и стоны эти страшно звучали в осенней темноте ночи. В первую ночь адъютант этот ночевал на том же дворе, на котором стояли Ростовы. Графиня говорила, что она не могла сомкнуть глаз от этого стона, и в Мытищах перешла в худшую избу только для того, чтобы быть подальше от этого раненого.
Один из людей в темноте ночи, из за высокого кузова стоявшей у подъезда кареты, заметил другое небольшое зарево пожара. Одно зарево давно уже видно было, и все знали, что это горели Малые Мытищи, зажженные мамоновскими казаками.
– А ведь это, братцы, другой пожар, – сказал денщик.
Все обратили внимание на зарево.
– Да ведь, сказывали, Малые Мытищи мамоновские казаки зажгли.
– Они! Нет, это не Мытищи, это дале.
– Глянь ка, точно в Москве.
Двое из людей сошли с крыльца, зашли за карету и присели на подножку.
– Это левей! Как же, Мытищи вон где, а это вовсе в другой стороне.
Несколько людей присоединились к первым.
– Вишь, полыхает, – сказал один, – это, господа, в Москве пожар: либо в Сущевской, либо в Рогожской.
Никто не ответил на это замечание. И довольно долго все эти люди молча смотрели на далекое разгоравшееся пламя нового пожара.
Старик, графский камердинер (как его называли), Данило Терентьич подошел к толпе и крикнул Мишку.
– Ты чего не видал, шалава… Граф спросит, а никого нет; иди платье собери.
– Да я только за водой бежал, – сказал Мишка.
– А вы как думаете, Данило Терентьич, ведь это будто в Москве зарево? – сказал один из лакеев.
Данило Терентьич ничего не отвечал, и долго опять все молчали. Зарево расходилось и колыхалось дальше и дальше.
– Помилуй бог!.. ветер да сушь… – опять сказал голос.
– Глянь ко, как пошло. О господи! аж галки видно. Господи, помилуй нас грешных!
– Потушат небось.
– Кому тушить то? – послышался голос Данилы Терентьича, молчавшего до сих пор. Голос его был спокоен и медлителен. – Москва и есть, братцы, – сказал он, – она матушка белока… – Голос его оборвался, и он вдруг старчески всхлипнул. И как будто только этого ждали все, чтобы понять то значение, которое имело для них это видневшееся зарево. Послышались вздохи, слова молитвы и всхлипывание старого графского камердинера.


Камердинер, вернувшись, доложил графу, что горит Москва. Граф надел халат и вышел посмотреть. С ним вместе вышла и не раздевавшаяся еще Соня, и madame Schoss. Наташа и графиня одни оставались в комнате. (Пети не было больше с семейством; он пошел вперед с своим полком, шедшим к Троице.)
Графиня заплакала, услыхавши весть о пожаре Москвы. Наташа, бледная, с остановившимися глазами, сидевшая под образами на лавке (на том самом месте, на которое она села приехавши), не обратила никакого внимания на слова отца. Она прислушивалась к неумолкаемому стону адъютанта, слышному через три дома.
– Ах, какой ужас! – сказала, со двора возвративись, иззябшая и испуганная Соня. – Я думаю, вся Москва сгорит, ужасное зарево! Наташа, посмотри теперь, отсюда из окошка видно, – сказала она сестре, видимо, желая чем нибудь развлечь ее. Но Наташа посмотрела на нее, как бы не понимая того, что у ней спрашивали, и опять уставилась глазами в угол печи. Наташа находилась в этом состоянии столбняка с нынешнего утра, с того самого времени, как Соня, к удивлению и досаде графини, непонятно для чего, нашла нужным объявить Наташе о ране князя Андрея и о его присутствии с ними в поезде. Графиня рассердилась на Соню, как она редко сердилась. Соня плакала и просила прощенья и теперь, как бы стараясь загладить свою вину, не переставая ухаживала за сестрой.
– Посмотри, Наташа, как ужасно горит, – сказала Соня.
– Что горит? – спросила Наташа. – Ах, да, Москва.
И как бы для того, чтобы не обидеть Сони отказом и отделаться от нее, она подвинула голову к окну, поглядела так, что, очевидно, не могла ничего видеть, и опять села в свое прежнее положение.
– Да ты не видела?
– Нет, право, я видела, – умоляющим о спокойствии голосом сказала она.
И графине и Соне понятно было, что Москва, пожар Москвы, что бы то ни было, конечно, не могло иметь значения для Наташи.
Граф опять пошел за перегородку и лег. Графиня подошла к Наташе, дотронулась перевернутой рукой до ее головы, как это она делала, когда дочь ее бывала больна, потом дотронулась до ее лба губами, как бы для того, чтобы узнать, есть ли жар, и поцеловала ее.
– Ты озябла. Ты вся дрожишь. Ты бы ложилась, – сказала она.
– Ложиться? Да, хорошо, я лягу. Я сейчас лягу, – сказала Наташа.
С тех пор как Наташе в нынешнее утро сказали о том, что князь Андрей тяжело ранен и едет с ними, она только в первую минуту много спрашивала о том, куда? как? опасно ли он ранен? и можно ли ей видеть его? Но после того как ей сказали, что видеть его ей нельзя, что он ранен тяжело, но что жизнь его не в опасности, она, очевидно, не поверив тому, что ей говорили, но убедившись, что сколько бы она ни говорила, ей будут отвечать одно и то же, перестала спрашивать и говорить. Всю дорогу с большими глазами, которые так знала и которых выражения так боялась графиня, Наташа сидела неподвижно в углу кареты и так же сидела теперь на лавке, на которую села. Что то она задумывала, что то она решала или уже решила в своем уме теперь, – это знала графиня, но что это такое было, она не знала, и это то страшило и мучило ее.
– Наташа, разденься, голубушка, ложись на мою постель. (Только графине одной была постелена постель на кровати; m me Schoss и обе барышни должны были спать на полу на сене.)
– Нет, мама, я лягу тут, на полу, – сердито сказала Наташа, подошла к окну и отворила его. Стон адъютанта из открытого окна послышался явственнее. Она высунула голову в сырой воздух ночи, и графиня видела, как тонкие плечи ее тряслись от рыданий и бились о раму. Наташа знала, что стонал не князь Андрей. Она знала, что князь Андрей лежал в той же связи, где они были, в другой избе через сени; но этот страшный неумолкавший стон заставил зарыдать ее. Графиня переглянулась с Соней.
– Ложись, голубушка, ложись, мой дружок, – сказала графиня, слегка дотрогиваясь рукой до плеча Наташи. – Ну, ложись же.
– Ах, да… Я сейчас, сейчас лягу, – сказала Наташа, поспешно раздеваясь и обрывая завязки юбок. Скинув платье и надев кофту, она, подвернув ноги, села на приготовленную на полу постель и, перекинув через плечо наперед свою недлинную тонкую косу, стала переплетать ее. Тонкие длинные привычные пальцы быстро, ловко разбирали, плели, завязывали косу. Голова Наташи привычным жестом поворачивалась то в одну, то в другую сторону, но глаза, лихорадочно открытые, неподвижно смотрели прямо. Когда ночной костюм был окончен, Наташа тихо опустилась на простыню, постланную на сено с края от двери.
– Наташа, ты в середину ляг, – сказала Соня.
– Нет, я тут, – проговорила Наташа. – Да ложитесь же, – прибавила она с досадой. И она зарылась лицом в подушку.
Графиня, m me Schoss и Соня поспешно разделись и легли. Одна лампадка осталась в комнате. Но на дворе светлело от пожара Малых Мытищ за две версты, и гудели пьяные крики народа в кабаке, который разбили мамоновские казаки, на перекоске, на улице, и все слышался неумолкаемый стон адъютанта.
Долго прислушивалась Наташа к внутренним и внешним звукам, доносившимся до нее, и не шевелилась. Она слышала сначала молитву и вздохи матери, трещание под ней ее кровати, знакомый с свистом храп m me Schoss, тихое дыханье Сони. Потом графиня окликнула Наташу. Наташа не отвечала ей.
– Кажется, спит, мама, – тихо отвечала Соня. Графиня, помолчав немного, окликнула еще раз, но уже никто ей не откликнулся.
Скоро после этого Наташа услышала ровное дыхание матери. Наташа не шевелилась, несмотря на то, что ее маленькая босая нога, выбившись из под одеяла, зябла на голом полу.
Как бы празднуя победу над всеми, в щели закричал сверчок. Пропел петух далеко, откликнулись близкие. В кабаке затихли крики, только слышался тот же стой адъютанта. Наташа приподнялась.
– Соня? ты спишь? Мама? – прошептала она. Никто не ответил. Наташа медленно и осторожно встала, перекрестилась и ступила осторожно узкой и гибкой босой ступней на грязный холодный пол. Скрипнула половица. Она, быстро перебирая ногами, пробежала, как котенок, несколько шагов и взялась за холодную скобку двери.
Ей казалось, что то тяжелое, равномерно ударяя, стучит во все стены избы: это билось ее замиравшее от страха, от ужаса и любви разрывающееся сердце.
Она отворила дверь, перешагнула порог и ступила на сырую, холодную землю сеней. Обхвативший холод освежил ее. Она ощупала босой ногой спящего человека, перешагнула через него и отворила дверь в избу, где лежал князь Андрей. В избе этой было темно. В заднем углу у кровати, на которой лежало что то, на лавке стояла нагоревшая большим грибом сальная свечка.
Наташа с утра еще, когда ей сказали про рану и присутствие князя Андрея, решила, что она должна видеть его. Она не знала, для чего это должно было, но она знала, что свидание будет мучительно, и тем более она была убеждена, что оно было необходимо.
Весь день она жила только надеждой того, что ночью она уввдит его. Но теперь, когда наступила эта минута, на нее нашел ужас того, что она увидит. Как он был изуродован? Что оставалось от него? Такой ли он был, какой был этот неумолкавший стон адъютанта? Да, он был такой. Он был в ее воображении олицетворение этого ужасного стона. Когда она увидала неясную массу в углу и приняла его поднятые под одеялом колени за его плечи, она представила себе какое то ужасное тело и в ужасе остановилась. Но непреодолимая сила влекла ее вперед. Она осторожно ступила один шаг, другой и очутилась на середине небольшой загроможденной избы. В избе под образами лежал на лавках другой человек (это был Тимохин), и на полу лежали еще два какие то человека (это были доктор и камердинер).
Камердинер приподнялся и прошептал что то. Тимохин, страдая от боли в раненой ноге, не спал и во все глаза смотрел на странное явление девушки в бедой рубашке, кофте и вечном чепчике. Сонные и испуганные слова камердинера; «Чего вам, зачем?» – только заставили скорее Наташу подойти и тому, что лежало в углу. Как ни страшно, ни непохоже на человеческое было это тело, она должна была его видеть. Она миновала камердинера: нагоревший гриб свечки свалился, и она ясно увидала лежащего с выпростанными руками на одеяле князя Андрея, такого, каким она его всегда видела.
Он был таков же, как всегда; но воспаленный цвет его лица, блестящие глаза, устремленные восторженно на нее, а в особенности нежная детская шея, выступавшая из отложенного воротника рубашки, давали ему особый, невинный, ребяческий вид, которого, однако, она никогда не видала в князе Андрее. Она подошла к нему и быстрым, гибким, молодым движением стала на колени.
Он улыбнулся и протянул ей руку.


Для князя Андрея прошло семь дней с того времени, как он очнулся на перевязочном пункте Бородинского поля. Все это время он находился почти в постояниом беспамятстве. Горячечное состояние и воспаление кишок, которые были повреждены, по мнению доктора, ехавшего с раненым, должны были унести его. Но на седьмой день он с удовольствием съел ломоть хлеба с чаем, и доктор заметил, что общий жар уменьшился. Князь Андрей поутру пришел в сознание. Первую ночь после выезда из Москвы было довольно тепло, и князь Андрей был оставлен для ночлега в коляске; но в Мытищах раненый сам потребовал, чтобы его вынесли и чтобы ему дали чаю. Боль, причиненная ему переноской в избу, заставила князя Андрея громко стонать и потерять опять сознание. Когда его уложили на походной кровати, он долго лежал с закрытыми глазами без движения. Потом он открыл их и тихо прошептал: «Что же чаю?» Памятливость эта к мелким подробностям жизни поразила доктора. Он пощупал пульс и, к удивлению и неудовольствию своему, заметил, что пульс был лучше. К неудовольствию своему это заметил доктор потому, что он по опыту своему был убежден, что жить князь Андрей не может и что ежели он не умрет теперь, то он только с большими страданиями умрет несколько времени после. С князем Андреем везли присоединившегося к ним в Москве майора его полка Тимохина с красным носиком, раненного в ногу в том же Бородинском сражении. При них ехал доктор, камердинер князя, его кучер и два денщика.
Князю Андрею дали чаю. Он жадно пил, лихорадочными глазами глядя вперед себя на дверь, как бы стараясь что то понять и припомнить.
– Не хочу больше. Тимохин тут? – спросил он. Тимохин подполз к нему по лавке.
– Я здесь, ваше сиятельство.
– Как рана?
– Моя то с? Ничего. Вот вы то? – Князь Андрей опять задумался, как будто припоминая что то.
– Нельзя ли достать книгу? – сказал он.
– Какую книгу?
– Евангелие! У меня нет.
Доктор обещался достать и стал расспрашивать князя о том, что он чувствует. Князь Андрей неохотно, но разумно отвечал на все вопросы доктора и потом сказал, что ему надо бы подложить валик, а то неловко и очень больно. Доктор и камердинер подняли шинель, которою он был накрыт, и, морщась от тяжкого запаха гнилого мяса, распространявшегося от раны, стали рассматривать это страшное место. Доктор чем то очень остался недоволен, что то иначе переделал, перевернул раненого так, что тот опять застонал и от боли во время поворачивания опять потерял сознание и стал бредить. Он все говорил о том, чтобы ему достали поскорее эту книгу и подложили бы ее туда.
– И что это вам стоит! – говорил он. – У меня ее нет, – достаньте, пожалуйста, подложите на минуточку, – говорил он жалким голосом.
Доктор вышел в сени, чтобы умыть руки.
– Ах, бессовестные, право, – говорил доктор камердинеру, лившему ему воду на руки. – Только на минуту не досмотрел. Ведь вы его прямо на рану положили. Ведь это такая боль, что я удивляюсь, как он терпит.
– Мы, кажется, подложили, господи Иисусе Христе, – говорил камердинер.
В первый раз князь Андрей понял, где он был и что с ним было, и вспомнил то, что он был ранен и как в ту минуту, когда коляска остановилась в Мытищах, он попросился в избу. Спутавшись опять от боли, он опомнился другой раз в избе, когда пил чай, и тут опять, повторив в своем воспоминании все, что с ним было, он живее всего представил себе ту минуту на перевязочном пункте, когда, при виде страданий нелюбимого им человека, ему пришли эти новые, сулившие ему счастие мысли. И мысли эти, хотя и неясно и неопределенно, теперь опять овладели его душой. Он вспомнил, что у него было теперь новое счастье и что это счастье имело что то такое общее с Евангелием. Потому то он попросил Евангелие. Но дурное положение, которое дали его ране, новое переворачиванье опять смешали его мысли, и он в третий раз очнулся к жизни уже в совершенной тишине ночи. Все спали вокруг него. Сверчок кричал через сени, на улице кто то кричал и пел, тараканы шелестели по столу и образам, в осенняя толстая муха билась у него по изголовью и около сальной свечи, нагоревшей большим грибом и стоявшей подле него.
Душа его была не в нормальном состоянии. Здоровый человек обыкновенно мыслит, ощущает и вспоминает одновременно о бесчисленном количестве предметов, но имеет власть и силу, избрав один ряд мыслей или явлений, на этом ряде явлений остановить все свое внимание. Здоровый человек в минуту глубочайшего размышления отрывается, чтобы сказать учтивое слово вошедшему человеку, и опять возвращается к своим мыслям. Душа же князя Андрея была не в нормальном состоянии в этом отношении. Все силы его души были деятельнее, яснее, чем когда нибудь, но они действовали вне его воли. Самые разнообразные мысли и представления одновременно владели им. Иногда мысль его вдруг начинала работать, и с такой силой, ясностью и глубиною, с какою никогда она не была в силах действовать в здоровом состоянии; но вдруг, посредине своей работы, она обрывалась, заменялась каким нибудь неожиданным представлением, и не было сил возвратиться к ней.
«Да, мне открылась новое счастье, неотъемлемое от человека, – думал он, лежа в полутемной тихой избе и глядя вперед лихорадочно раскрытыми, остановившимися глазами. Счастье, находящееся вне материальных сил, вне материальных внешних влияний на человека, счастье одной души, счастье любви! Понять его может всякий человек, но сознать и предписать его мот только один бог. Но как же бог предписал этот закон? Почему сын?.. И вдруг ход мыслей этих оборвался, и князь Андрей услыхал (не зная, в бреду или в действительности он слышит это), услыхал какой то тихий, шепчущий голос, неумолкаемо в такт твердивший: „И пити пити питии“ потом „и ти тии“ опять „и пити пити питии“ опять „и ти ти“. Вместе с этим, под звук этой шепчущей музыки, князь Андрей чувствовал, что над лицом его, над самой серединой воздвигалось какое то странное воздушное здание из тонких иголок или лучинок. Он чувствовал (хотя это и тяжело ему было), что ему надо было старательна держать равновесие, для того чтобы воздвигавшееся здание это не завалилось; но оно все таки заваливалось и опять медленно воздвигалось при звуках равномерно шепчущей музыки. „Тянется! тянется! растягивается и все тянется“, – говорил себе князь Андрей. Вместе с прислушаньем к шепоту и с ощущением этого тянущегося и воздвигающегося здания из иголок князь Андрей видел урывками и красный, окруженный кругом свет свечки и слышал шуршанъе тараканов и шуршанье мухи, бившейся на подушку и на лицо его. И всякий раз, как муха прикасалась к егв лицу, она производила жгучее ощущение; но вместе с тем его удивляло то, что, ударяясь в самую область воздвигавшегося на лице его здания, муха не разрушала его. Но, кроме этого, было еще одно важное. Это было белое у двери, это была статуя сфинкса, которая тоже давила его.
«Но, может быть, это моя рубашка на столе, – думал князь Андрей, – а это мои ноги, а это дверь; но отчего же все тянется и выдвигается и пити пити пити и ти ти – и пити пити пити… – Довольно, перестань, пожалуйста, оставь, – тяжело просил кого то князь Андрей. И вдруг опять выплывала мысль и чувство с необыкновенной ясностью и силой.
«Да, любовь, – думал он опять с совершенной ясностью), но не та любовь, которая любит за что нибудь, для чего нибудь или почему нибудь, но та любовь, которую я испытал в первый раз, когда, умирая, я увидал своего врага и все таки полюбил его. Я испытал то чувство любви, которая есть самая сущность души и для которой не нужно предмета. Я и теперь испытываю это блаженное чувство. Любить ближних, любить врагов своих. Все любить – любить бога во всех проявлениях. Любить человека дорогого можно человеческой любовью; но только врага можно любить любовью божеской. И от этого то я испытал такую радость, когда я почувствовал, что люблю того человека. Что с ним? Жив ли он… Любя человеческой любовью, можно от любви перейти к ненависти; но божеская любовь не может измениться. Ничто, ни смерть, ничто не может разрушить ее. Она есть сущность души. А сколь многих людей я ненавидел в своей жизни. И из всех людей никого больше не любил я и не ненавидел, как ее». И он живо представил себе Наташу не так, как он представлял себе ее прежде, с одною ее прелестью, радостной для себя; но в первый раз представил себе ее душу. И он понял ее чувство, ее страданья, стыд, раскаянье. Он теперь в первый раз поняд всю жестокость своего отказа, видел жестокость своего разрыва с нею. «Ежели бы мне было возможно только еще один раз увидать ее. Один раз, глядя в эти глаза, сказать…»