Лаваль, Пьер

Пьер Лаваль Pierre Laval<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
премьер-министр Франции 70-й премьер-министр Третьей республики
27 января 1931 — 20 февраля 1932
Президент:	Гастон Думерг Поль Думер
Предшественник:	Теодор Стег
Преемник:	Андре Тардьё
премьер-министр Франции 81-й премьер-министр Третьей республики
7 июня 1935 — 24 января 1936
Президент:	Альбер Лебрен
Предшественник:	Фернан Буиссон
Преемник:	Альбер Сарро
премьер-министр Франции 2-й премьер-министр Французского государства
17 августа 1942 — 20 августа 1944
Президент:	Анри Филипп Петен
Предшественник:	Анри Филипп Петен
Преемник:	Фернан де Бринон
Рождение:	28 июня 1883(1883-06-28) Шательдон (департамент Пюи-де-Дом, Франция
Смерть:	15 октября 1945(1945-10-15) (62 года) Париж, Франция

Пьер Лава́ль (фр. Pierre Laval; 28 июня 1883 года, Шательдон, департамент Пюи-де-Дом — 15 октября 1945 года, Париж) — французский политик-социалист. В период Третьей республики занимал высокие государственные посты, был премьер-министром (1931—1932, 1935—1936). В 1936—1940 годах получил известность как медиамагнат, владелец нескольких газет и радиостанций. Активный деятель коллаборационного «правительства Виши» во время Второй мировой войны и его глава (премьер-министр) с 1942 по 1944 год.

Молодость

Лаваль родился в Шательдоне, в Оверни, в семье мелкого сельского буржуа (его отец был владельцем кафе, мясником и почтальоном, а также владел виноградниками). Лаваль получил образование в сельской школе в Шательдоне, в 15 лет был отправлен в лицей в Лионе, а по возвращении в течение года изучал зоологию и получил лицензию на право преподавания естественных наук. В 1903 г. был призван в армию, но год спустя комиссован в связи с варикозным расширением вен.

В 1903 г. вступил в Центральный революционный комитет — социалистическую организацию, созданную бланкистами и в 1905 г. влившуюся во Французскую секцию Рабочего Интернационала (ныне Социалистическая партия Франции). В 1909 г. женился на Жанне-Евгении Клоссе (Claussat), дочери мэра Шательдона, радикального социалиста. Пара переехала в Париж, где Лаваль начал карьеру адвоката — «защитника бедных». Его первым процессом был процесс анархо-синдикалиста Моне, обвинявшегося в хранении взрывчатых веществ и анархистских книг — выигрыш этого процесса создал ему популярность. В Париже вступил в масонство, видимо, в ложу Великий Восток.

Начало политической карьеры

В 1914 г. избран в парламент от парижского пригорода Обервилье. Лаваль был известен как пацифист, он голосовал против закона об увеличении до 3 лет срока военной службы. Армейский опыт сделал его противником кадровой армии и сторонником народного ополчения. Его имя фигурировало в «книжке В» — списке 2000 потенциально подрывных элементов, которых следует интернировать с началом войны, чтобы они не воспрепятствовали мобилизации. Фактически, однако, с началом Первой мировой войны никаких арестов не последовало, и Лаваль остался на свободе (в армию он не был призван по состоянию здоровья). Его позиция оставалась умеренно-антивоенной. В 1917 году его обвиняли в связях с «предателями» и в частности в знакомстве с Троцким.

В 1919 г. Лаваль не был переизбран в парламент. Его отношения с социалистической партией, распавшейся на собственно социалистов и коммунистов, ухудшаются. В 1923 г. выступил на выборах мэра Обервилье. С предложением возглавить их список к нему разом обратились социалисты и коммунисты, но Лаваль предпочел выставить собственный список, создав из своих личных сторонников «Независимую социалистическую партию» и в качестве её кандидата добившись избрания. Мэром Обервилье он оставался до конца своей политической карьеры В 1924 г. вновь избран в парламент по списку коалиции социалистов и радикалов.

В правительствах Третьей Республики

В апреле 1925 г. Лаваль получил пост министра общественных работ в правительстве Поля Пенлеве. Правительство продержалось только шесть месяцев, но Лаваль в результате вошел в клуб бывших министров, из которого рекрутировались министры при составлении новых кабинетов. В 1930 г. недолгое время был министром труда в правительстве Андре Тардьё. Ранее, в 1927 г., был избран сенатором от Сены. В 1928 г. внес большой вклад в принятие закона о социальном страховании.

После падения правительства Тардьё в конце 1930 г. разразился правительственный кризис, выходом из которого оказалось сформирование правительства Лаваля 27 января 1931 г. Фактически, как считалось, за спиной Лаваля стоял Тардье, который получил портфель министра сельского хозяйства. В числе видных членов правительства Лаваля были также Аристид Бриан, Андре Мажино и Поль Рейно. Франция в это время демонстрировала образцовую стабильность и выглядела весьма успешно в ситуации экономического мирового кризиса, и журнал «Тайм» назвал Лаваля человеком 1931 года.

Первое правительство Лаваля пало в результате правого мятежа 6 февраля 1934 г. После этого Лаваль был министром колоний в правительстве Думерга, одновременно приняв портфель министра иностранных дел убитого Луи Барту. В этом качестве Лаваль проводил антигерманскую политику, видя в усиливающейся при Гитлере Германии «наследственного врага» Франции. Он пытался заручиться поддержкой против Германии со стороны Италии и СССР: 4 января 1935 г. подписал в Риме с Муссолини франко-итальянское соглашение, которым Франция уступала Италии часть Сомали и признавала права Италии на часть территории Абиссинии в обмен на поддержку против любой германской агрессии. В апреле того же года выступил инициатором Стрезской конференции, бывшей попыткой создать антигерманский франко-англо-итальянский блок в ответ на ремилитаризацию Германии. В мае того же года Лаваль посетил Москву и подписал договор со Сталиным.

В июне 1935 г. Лаваль вновь становится премьером. Экономическое положение Франции к тому времени резко ухудшилось, как и положение внешнеполитическое: курс Лаваля на союз с Италией против Германии потерпел крах. В октябре Италия напала на Абиссинию. Лаваль и британский статс-секретарь по иностранным делам Сэмюэель Хор составили соглашение, призванное предотвратить санкции против Италии, но это не привело ни к чему: Лига наций ввела санкции, приведшие к сближению Муссолини с Гитлером, тогда как Лаваль дискредитировал себя репутацией покровителя агрессора. Кабинет Лаваля пал под соединенным натиском левых (январь 1936). После этого Лаваль уже не принимал участия в правительстве до 1940 года. После подписания Мюнхенского пакта Лаваль обвинял Деладье в уступке Германии и требовал возобновления франко-итальянского союза.

Тем не менее, с началом Второй мировой войны Лаваль занял амбивалентную позицию. Он утверждал, что войны следовало избежать дипломатическими средствами, но уж коли она началась, правительство должно вести её со всей энергией. Он голосовал в Сенате за военные кредиты. Вместе с тем, он пропагандировал идею итальянского посредничества для прекращения войны.

В правительстве Виши

Когда, после занятия немцами Парижа, Петэну было поручено сформирование правительства, он внес в список Лаваля в качестве министра юстиции. Однако Лаваль категорически потребовал портфеля министра иностранных дел и в конце концов получил его, став одновременно вице-премьером. В этом качестве Лаваль повел политику на сближение с Германией, столь решительную, что этому сопротивлялись даже некоторе члены правительства. Лаваль считал, что благодаря этому сближению Франция сможет получить привилегированные условия в германской системе управления оккупированной Европой. В частности, он без консультации с другими членами правительства передал немцам право на медные рудники в Боре (Югославия) и бельгийский золотой запас, эвакуированный во Францию. Это стало одной из причин его отставки 13 декабря, когда Петэн попросил всех министров написать заявления об отставке, но принял только отставку Лаваля и Риппера. Как утверждают, в отставке сыграла роль также личная неприязнь Петэна к Лавалю из-за плебейских манер и самоуверенности последнего.

27 августа 1941 года, когда Лаваль в числе почетных гостей принимал в Версале парад Легиона французских добровольцев, отправлявшегося на войну в СССР, в него произвел 5 выстрелов из пистолета легионер Поль Колетт — молодой рабочий, ранее член ультраправых организаций («Огненные кресты» и «Королевские молодчики»), из патриотических мотивов принявший решение примкнуть к Сопротивлению и вступивший в Легион с целью убийства кого-либо из видных коллаборационистов. Лаваль однако отделался лишь незначительным ранением, так как Колетт стрелял издалека. Колетт был приговорен к смерти, замененной пожизненным заключением (он пережил войну и умер в 1995 году, став кавалером Почетного легиона). Его покушение, хотя и неудачное, вызвало широкий общественный резонанс. Под впечатлением от этого покушения Жан Ануй написал трагедию «Антигона».

Преемник Лаваля адмирал Дарлан в декабре 1941 г., после поражения немцев под Москвой и вступления США в войну, начал дистанцироваться от немцев. Между тем отношения Лаваля с Петэном улучшились, и 18 апреля 1942 года Лаваль, не без покровительства немцев, назначается главой правительства (Дарлан сохраняет портфель министра обороны). Спустя 3 дня он произносит программную речь, в которой заявляет, что политика страны должна строиться на включении в германскую Европу, объединенную общим участием в борьбе против большевизма. Ещё более решительно Лаваль высказывается в своей речи по радио 22 июня 1942 года: «Я восстановлю с Германией и Италией нормальные и доверительные отношения. Эта война неизбежно приведет к возникновению новой Европы. […] Чтобы создать эту Европу, Германия ведет гигантские битвы […] Я желаю победы Германии, потому что без неё, завтра большевизм утвердится повсюду». Это открытое пожелание победы врагу вызвало во Франции всеобщее возмущение.

Со временем Лаваль концентрирует также портфели министра иностранных и внутренних дел, а также министра информации. Организовал насильственный вывоз лучших французских рабочих в Германию, разрешил на неоккупированной территории деятельность гестапо для борьбы с Сопротивлением, создал французский аналог гестапо («Милицию»), руководил арестами и отправкой на уничтожение евреев Франции.

Арест, суд и казнь

Вместе с Петеном эвакуирован немцами в Зигмаринген, Баден-Вюртемберг, оттуда (в отличие от сдавшегося союзникам Петена) в мае 1945 года бежал в Испанию, но был интернирован в Барселоне и депортирован в Австрию. Союзники в июле 1945 года выдали его французскому правительству. Лаваль был предан суду в Париже.

4 октября 1945 г. Лаваль предстал перед судом по обвинению в государственной измене и сотрудничестве с врагом, а уже 9 октября ему был оглашен смертный приговор. Суд спешили завершить из политических соображений (до всеобщих выборов, назначенных на 21 октября). Вопреки советам адвокатов, Лаваль отказался признать себя даже частично виновным, считая, что действовал в интересах французов, и надеясь доказать это в суде. Однако обвинительный уклон и политическая мотивированность процесса проявлялись крайне откровенно, вплоть до того что присяжные (многие из них были бывшими коллегами Лаваля по парламенту) не сдерживались в выражениях ненависти и освистывали Лаваля. В знак протеста от участия в процессе отказались все три адвоката Лаваля (один из них был членом Сопротивления), несмотря даже на личную просьбу генерала Де Голля; вслед за ними отказался от участия в процессе и сам Лаваль.

Впоследствии тогдашний министр юстиции Пьер-Анри Теитжен назвал процесс Лаваля «отвратительным», признав, что у Лаваля не было необходимых гарантий и что судопроизводство было крайне предвзятым, однако подчеркнув, что Лаваль был виновен и если бы процесс был проведен по всем правилам, приговор был бы тем же самым.

Лаваль был приговорён к смертной казни через расстрел. В утро приведения приговора в исполнение, 15 октября 1945 года, Лаваль пытался покончить с собой, выпив яд (цианистый калий), ампулу с которым он долгое время носил зашитой в полу пиджака. Он объяснил это нежеланием, чтобы французские солдаты совершили «преступление», убивая его. Генеральный прокурор, явившийся в камеру объявить Лавалю о казни, нашел его в бессознательном состоянии. Однако поскольку от времени яд выдохся, ему сделали несколько промываний желудка. После того, как Лаваль пришёл в сознание, он был расстрелян. Он умер с возгласом: «Да здравствует Франция!».

Де Голль о Лавале

Антагонист и главный политический противник Лаваля, генерал Де Голль, в своих мемуарах дает ему следующую харатеристику:

До самого конца он вел борьбу, которая — этого не могла скрыть вся его ловкость — была преступной. Склонный по натуре, да и приученный режимом рассматривать все с низменной точки зрения, Лаваль считал, что, как бы ни обернулись дела, важно быть у власти; что при наличии известной изворотливости можно выйти из любого положения, что нет такого события, которое нельзя было бы обратить себе на пользу, и нет таких людей, которых нельзя было бы сделать послушным орудием в своих руках. В разразившейся над Францией катастрофе он увидел не только бедствие для своей страны, но и возможность схватить бразды правления и применить в широком масштабе своё умение идти на сговор с кем угодно. Но победоносная Германия была не тем партнером, с которым можно о чём-либо договориться. Для того, чтобы поле деятельности все же открылось перед Пьером Лавалем, надо было принять как должное все бедствия Франции. И он их принял. Он решил, что можно извлечь выгоду и из самого страшного, пойти даже на порабощение страны, на сговор с захватчиками, козырнуть ужасающими репрессиями. Во имя проведения своей политики он пожертвовал честью страны, независимостью государства, национальной гордостью. И вдруг все это возродилось и стало во весь голос заявлять о себе по мере того, как слабел враг.

Лаваль сделал свою ставку. И проиграл. У него достало мужества признать, что он несёт ответственность за случившееся. В своем правительстве, применяя для поддержания того, что невозможно было поддержать, всю присущую ему хитрость и все упрямство, он, конечно, пытался служить своей стране. Не будем лишать его этого!

Первое правительство Лаваля (27 января 1931 — 14 января 1932)

• Пьер Лаваль — председатель Совета министров и министр внутренних дел;
• Аристид Бриан — министр иностранных дел;
• Андре Мажино — военный министр;
• Пьер-Этьен Фланден — министр финансов;
• Франсуа Пьетри — министр бюджета;
• Адольф Ландри — министр труда и условий социального обеспечения;
• Леон Берар — министр юстиции;
• Шарль Дюмон — морской министр;
• Луи де Шаппеделэн — министр торгового флота;
• Жак-Луи Думениль — министр авиации;
• Марио Рустан — министр общественного предписания и искусств;
• Огюст Шампетье де Риб — министр пенсий;
• Андре Тардьё — министр сельского хозяйства;
• Поль Рейно — министр колоний;
• Морис Делинь — министр общественных работ;
• Камиль Блэсо — министр здравоохранения;
• Шарль Гуэрнье — министр почт, телеграфов и телефонов;
• Луи Роллен — министр торговли и промышленности.

Второе правительство Лаваля (14 января — 20 февраля 1932)

• Пьер Лаваль — председатель Совета министров и министр иностранных дел;
• Андре Тардьё — военный министр;
• Пьер Каталя — министр внутренних дел;
• Пьер-Этьен Фланден — министр финансов;
• Франсуа Пьетри — министр бюджета;
• Адольф Ландри — министр труда и условий социального обеспечения;
• Леон Берар — министр юстиции;
• Шарль Дюмон — морской министр;
• Луи де Шаппеделэн — министр торгового флота;
• Жак-Луи Думениль — министр авиации;
• Марио Рустан — министр общественного предписания и искусств;
• Огюст Шампетье де Риб — министр пенсий;
• Ашиль Фуль — министр сельского хозяйства;
• Поль Рейно — министр колоний;
• Морис Делинь — министр общественных работ;
• Камиль Блэсо — министр здравоохранения;
• Шарль Гуэрнье — министр почт, телеграфов и телефонов;
• Луи Роллен — министр торговли и промышленности.

Третье правительство Лаваля (7 июня 1935 — 24 января 1936)

• Пьер Лаваль — председатель Совета министров и министр иностранных дел;
• Жан Фабри — военный министр;
• Жозеф Паганон — министр внутренних дел;
• Марсель Ренье — министр финансов;
• Людовик-Оскар Фроссар — министр труда;
• Леон Берар — министр юстиции;
• Франсуа Пьетри — морской министр;
• Марио Рустан — министр торгового флота;
• Виктор Денэн — министр авиации;
• Филипп Маркомб — министр национального образования;
• Анри Мопуаль — министр пенсий;
• Пьер Каталя — министр сельского хозяйства;
• Луи Роллен — министр колоний;
• Лоран Эйнак — министр общественных работ;
• Луи Лафонт — министр здравоохранения и физической культуры;
• Жорж Мандель — министр почт, телеграфов и телефонов;
• Жорж Бонне — министр торговли и промышленности;
• Эдуар Эррио — государственный министр;
• Луи Марен — государственный министр;
• Пьер-Этьен Фланден — государственный министр.

Изменения

17 июня 1935 — Марио Рустан наследует Маркомбу (умер 13 июня) как министр национального образования. Гийом Бертран наследует Рустану как министр торгового флота.

Четвёртое правительство Лаваля 18 апреля 1942 — 20 августа 1944

• Пьер Лаваль — председатель Совета министров, министр иностранных дел, министр внутренних дел и министр информации;
• Эжен Бриду — военный министр;
• Пьер Каталя — министр финансов и национальной экономики;
• Жан Бишлонн — министр индустриального производства;
• Юбер Лагарделль — министр труда;
• Жозеф Бартелеми — министр юстиции;
• Габриэль Офан — морской министр;
• Жан-Франсуа Жаннекэн — министр авиации;
• Абель Боннар — министр национального образования;
• Жак Ле Руа Ладюре — министр сельского хозяйства;
• Макс Боннафуа — министр поставок;
• Жюль Бреве — министр колоний;
• Раймон Грассет — министр по делам семьи и здравоохранения;
• Робер Гибрат — министр связи:
• Люсьен Ромье — государственный министр.

Изменения

• 11 сентября 1942 — Макс Боннафуа наследует Ле Руа Ладюре как министр сельского хозяйства, оставаясь также министром поставок.
• 18 ноября 1942 — Жан-Шарль Абриаль наследует Офану как морской министр. Жан Бишлонн наследует Гибрату как министр связи, оставаясь также министром индустриального производства.
• 26 марта 1943 — Морис Габольд наследует Бартелеми как министр юстиции. Анри Блео наследует Абриалю как морской министр и Бреве как министр колоний.
• 21 ноября 1943 — Жан Бишлонн наследует Лагарделлю как министр труда, оставаясь также министром индустриального производства и связи.
• 31 декабря 1943 — государственный министр Люсьен Ромье уходит из правительства.
• 6 января 1944 — Пьер Каталя наследует Боннафуа как министр сельского хозяйства и поставок, оставаясь также министром финансов и национальной экономики.
• 3 марта 1944 — должность министра поставок упразднена. Пьер Каталя остаётся министром финансов, национальной экономики и сельского хозяйства.
• 16 марта 1944 — Марсель Деа наследует Бишлонну как министр труда и национальной солидарности. Бишлонн остается министром индустриального производства и связи.

Отрывок, характеризующий Лаваль, Пьер

Борис поморщился.
– Ежели непременно хочешь, – сказал он.
И, подойдя к кровати, из под чистых подушек достал кошелек и велел принести вина.
– Да, и тебе отдать деньги и письмо, – прибавил он.
Ростов взял письмо и, бросив на диван деньги, облокотился обеими руками на стол и стал читать. Он прочел несколько строк и злобно взглянул на Берга. Встретив его взгляд, Ростов закрыл лицо письмом.
– Однако денег вам порядочно прислали, – сказал Берг, глядя на тяжелый, вдавившийся в диван кошелек. – Вот мы так и жалованьем, граф, пробиваемся. Я вам скажу про себя…
– Вот что, Берг милый мой, – сказал Ростов, – когда вы получите из дома письмо и встретитесь с своим человеком, у которого вам захочется расспросить про всё, и я буду тут, я сейчас уйду, чтоб не мешать вам. Послушайте, уйдите, пожалуйста, куда нибудь, куда нибудь… к чорту! – крикнул он и тотчас же, схватив его за плечо и ласково глядя в его лицо, видимо, стараясь смягчить грубость своих слов, прибавил: – вы знаете, не сердитесь; милый, голубчик, я от души говорю, как нашему старому знакомому.
– Ах, помилуйте, граф, я очень понимаю, – сказал Берг, вставая и говоря в себя горловым голосом.
– Вы к хозяевам пойдите: они вас звали, – прибавил Борис.
Берг надел чистейший, без пятнушка и соринки, сюртучок, взбил перед зеркалом височки кверху, как носил Александр Павлович, и, убедившись по взгляду Ростова, что его сюртучок был замечен, с приятной улыбкой вышел из комнаты.
– Ах, какая я скотина, однако! – проговорил Ростов, читая письмо.
– А что?
– Ах, какая я свинья, однако, что я ни разу не писал и так напугал их. Ах, какая я свинья, – повторил он, вдруг покраснев. – Что же, пошли за вином Гаврилу! Ну, ладно, хватим! – сказал он…
В письмах родных было вложено еще рекомендательное письмо к князю Багратиону, которое, по совету Анны Михайловны, через знакомых достала старая графиня и посылала сыну, прося его снести по назначению и им воспользоваться.
– Вот глупости! Очень мне нужно, – сказал Ростов, бросая письмо под стол.
– Зачем ты это бросил? – спросил Борис.
– Письмо какое то рекомендательное, чорта ли мне в письме!
– Как чорта ли в письме? – поднимая и читая надпись, сказал Борис. – Письмо это очень нужное для тебя.
– Мне ничего не нужно, и я в адъютанты ни к кому не пойду.
– Отчего же? – спросил Борис.
– Лакейская должность!
– Ты всё такой же мечтатель, я вижу, – покачивая головой, сказал Борис.
– А ты всё такой же дипломат. Ну, да не в том дело… Ну, ты что? – спросил Ростов.
– Да вот, как видишь. До сих пор всё хорошо; но признаюсь, желал бы я очень попасть в адъютанты, а не оставаться во фронте.
– Зачем?
– Затем, что, уже раз пойдя по карьере военной службы, надо стараться делать, коль возможно, блестящую карьеру.
– Да, вот как! – сказал Ростов, видимо думая о другом.
Он пристально и вопросительно смотрел в глаза своему другу, видимо тщетно отыскивая разрешение какого то вопроса.
Старик Гаврило принес вино.
– Не послать ли теперь за Альфонс Карлычем? – сказал Борис. – Он выпьет с тобою, а я не могу.
– Пошли, пошли! Ну, что эта немчура? – сказал Ростов с презрительной улыбкой.
– Он очень, очень хороший, честный и приятный человек, – сказал Борис.
Ростов пристально еще раз посмотрел в глаза Борису и вздохнул. Берг вернулся, и за бутылкой вина разговор между тремя офицерами оживился. Гвардейцы рассказывали Ростову о своем походе, о том, как их чествовали в России, Польше и за границей. Рассказывали о словах и поступках их командира, великого князя, анекдоты о его доброте и вспыльчивости. Берг, как и обыкновенно, молчал, когда дело касалось не лично его, но по случаю анекдотов о вспыльчивости великого князя с наслаждением рассказал, как в Галиции ему удалось говорить с великим князем, когда он объезжал полки и гневался за неправильность движения. С приятной улыбкой на лице он рассказал, как великий князь, очень разгневанный, подъехав к нему, закричал: «Арнауты!» (Арнауты – была любимая поговорка цесаревича, когда он был в гневе) и потребовал ротного командира.
– Поверите ли, граф, я ничего не испугался, потому что я знал, что я прав. Я, знаете, граф, не хвалясь, могу сказать, что я приказы по полку наизусть знаю и устав тоже знаю, как Отче наш на небесех . Поэтому, граф, у меня по роте упущений не бывает. Вот моя совесть и спокойна. Я явился. (Берг привстал и представил в лицах, как он с рукой к козырьку явился. Действительно, трудно было изобразить в лице более почтительности и самодовольства.) Уж он меня пушил, как это говорится, пушил, пушил; пушил не на живот, а на смерть, как говорится; и «Арнауты», и черти, и в Сибирь, – говорил Берг, проницательно улыбаясь. – Я знаю, что я прав, и потому молчу: не так ли, граф? «Что, ты немой, что ли?» он закричал. Я всё молчу. Что ж вы думаете, граф? На другой день и в приказе не было: вот что значит не потеряться. Так то, граф, – говорил Берг, закуривая трубку и пуская колечки.
– Да, это славно, – улыбаясь, сказал Ростов.
Но Борис, заметив, что Ростов сбирался посмеяться над Бергом, искусно отклонил разговор. Он попросил Ростова рассказать о том, как и где он получил рану. Ростову это было приятно, и он начал рассказывать, во время рассказа всё более и более одушевляясь. Он рассказал им свое Шенграбенское дело совершенно так, как обыкновенно рассказывают про сражения участвовавшие в них, то есть так, как им хотелось бы, чтобы оно было, так, как они слыхали от других рассказчиков, так, как красивее было рассказывать, но совершенно не так, как оно было. Ростов был правдивый молодой человек, он ни за что умышленно не сказал бы неправды. Он начал рассказывать с намерением рассказать всё, как оно точно было, но незаметно, невольно и неизбежно для себя перешел в неправду. Ежели бы он рассказал правду этим слушателям, которые, как и он сам, слышали уже множество раз рассказы об атаках и составили себе определенное понятие о том, что такое была атака, и ожидали точно такого же рассказа, – или бы они не поверили ему, или, что еще хуже, подумали бы, что Ростов был сам виноват в том, что с ним не случилось того, что случается обыкновенно с рассказчиками кавалерийских атак. Не мог он им рассказать так просто, что поехали все рысью, он упал с лошади, свихнул руку и изо всех сил побежал в лес от француза. Кроме того, для того чтобы рассказать всё, как было, надо было сделать усилие над собой, чтобы рассказать только то, что было. Рассказать правду очень трудно; и молодые люди редко на это способны. Они ждали рассказа о том, как горел он весь в огне, сам себя не помня, как буря, налетал на каре; как врубался в него, рубил направо и налево; как сабля отведала мяса, и как он падал в изнеможении, и тому подобное. И он рассказал им всё это.
В середине его рассказа, в то время как он говорил: «ты не можешь представить, какое странное чувство бешенства испытываешь во время атаки», в комнату вошел князь Андрей Болконский, которого ждал Борис. Князь Андрей, любивший покровительственные отношения к молодым людям, польщенный тем, что к нему обращались за протекцией, и хорошо расположенный к Борису, который умел ему понравиться накануне, желал исполнить желание молодого человека. Присланный с бумагами от Кутузова к цесаревичу, он зашел к молодому человеку, надеясь застать его одного. Войдя в комнату и увидав рассказывающего военные похождения армейского гусара (сорт людей, которых терпеть не мог князь Андрей), он ласково улыбнулся Борису, поморщился, прищурился на Ростова и, слегка поклонившись, устало и лениво сел на диван. Ему неприятно было, что он попал в дурное общество. Ростов вспыхнул, поняв это. Но это было ему всё равно: это был чужой человек. Но, взглянув на Бориса, он увидал, что и ему как будто стыдно за армейского гусара. Несмотря на неприятный насмешливый тон князя Андрея, несмотря на общее презрение, которое с своей армейской боевой точки зрения имел Ростов ко всем этим штабным адъютантикам, к которым, очевидно, причислялся и вошедший, Ростов почувствовал себя сконфуженным, покраснел и замолчал. Борис спросил, какие новости в штабе, и что, без нескромности, слышно о наших предположениях?
– Вероятно, пойдут вперед, – видимо, не желая при посторонних говорить более, отвечал Болконский.
Берг воспользовался случаем спросить с особенною учтивостию, будут ли выдавать теперь, как слышно было, удвоенное фуражное армейским ротным командирам? На это князь Андрей с улыбкой отвечал, что он не может судить о столь важных государственных распоряжениях, и Берг радостно рассмеялся.
– Об вашем деле, – обратился князь Андрей опять к Борису, – мы поговорим после, и он оглянулся на Ростова. – Вы приходите ко мне после смотра, мы всё сделаем, что можно будет.
И, оглянув комнату, он обратился к Ростову, которого положение детского непреодолимого конфуза, переходящего в озлобление, он и не удостоивал заметить, и сказал:
– Вы, кажется, про Шенграбенское дело рассказывали? Вы были там?
– Я был там, – с озлоблением сказал Ростов, как будто бы этим желая оскорбить адъютанта.
Болконский заметил состояние гусара, и оно ему показалось забавно. Он слегка презрительно улыбнулся.
– Да! много теперь рассказов про это дело!
– Да, рассказов, – громко заговорил Ростов, вдруг сделавшимися бешеными глазами глядя то на Бориса, то на Болконского, – да, рассказов много, но наши рассказы – рассказы тех, которые были в самом огне неприятеля, наши рассказы имеют вес, а не рассказы тех штабных молодчиков, которые получают награды, ничего не делая.
– К которым, вы предполагаете, что я принадлежу? – спокойно и особенно приятно улыбаясь, проговорил князь Андрей.
Странное чувство озлобления и вместе с тем уважения к спокойствию этой фигуры соединялось в это время в душе Ростова.
– Я говорю не про вас, – сказал он, – я вас не знаю и, признаюсь, не желаю знать. Я говорю вообще про штабных.
– А я вам вот что скажу, – с спокойною властию в голосе перебил его князь Андрей. – Вы хотите оскорбить меня, и я готов согласиться с вами, что это очень легко сделать, ежели вы не будете иметь достаточного уважения к самому себе; но согласитесь, что и время и место весьма дурно для этого выбраны. На днях всем нам придется быть на большой, более серьезной дуэли, а кроме того, Друбецкой, который говорит, что он ваш старый приятель, нисколько не виноват в том, что моя физиономия имела несчастие вам не понравиться. Впрочем, – сказал он, вставая, – вы знаете мою фамилию и знаете, где найти меня; но не забудьте, – прибавил он, – что я не считаю нисколько ни себя, ни вас оскорбленным, и мой совет, как человека старше вас, оставить это дело без последствий. Так в пятницу, после смотра, я жду вас, Друбецкой; до свидания, – заключил князь Андрей и вышел, поклонившись обоим.
Ростов вспомнил то, что ему надо было ответить, только тогда, когда он уже вышел. И еще более был он сердит за то, что забыл сказать это. Ростов сейчас же велел подать свою лошадь и, сухо простившись с Борисом, поехал к себе. Ехать ли ему завтра в главную квартиру и вызвать этого ломающегося адъютанта или, в самом деле, оставить это дело так? был вопрос, который мучил его всю дорогу. То он с злобой думал о том, с каким бы удовольствием он увидал испуг этого маленького, слабого и гордого человечка под его пистолетом, то он с удивлением чувствовал, что из всех людей, которых он знал, никого бы он столько не желал иметь своим другом, как этого ненавидимого им адъютантика.


На другой день свидания Бориса с Ростовым был смотр австрийских и русских войск, как свежих, пришедших из России, так и тех, которые вернулись из похода с Кутузовым. Оба императора, русский с наследником цесаревичем и австрийский с эрцгерцогом, делали этот смотр союзной 80 титысячной армии.
С раннего утра начали двигаться щегольски вычищенные и убранные войска, выстраиваясь на поле перед крепостью. То двигались тысячи ног и штыков с развевавшимися знаменами и по команде офицеров останавливались, заворачивались и строились в интервалах, обходя другие такие же массы пехоты в других мундирах; то мерным топотом и бряцанием звучала нарядная кавалерия в синих, красных, зеленых шитых мундирах с расшитыми музыкантами впереди, на вороных, рыжих, серых лошадях; то, растягиваясь с своим медным звуком подрагивающих на лафетах, вычищенных, блестящих пушек и с своим запахом пальников, ползла между пехотой и кавалерией артиллерия и расставлялась на назначенных местах. Не только генералы в полной парадной форме, с перетянутыми донельзя толстыми и тонкими талиями и красневшими, подпертыми воротниками, шеями, в шарфах и всех орденах; не только припомаженные, расфранченные офицеры, но каждый солдат, – с свежим, вымытым и выбритым лицом и до последней возможности блеска вычищенной аммуницией, каждая лошадь, выхоленная так, что, как атлас, светилась на ней шерсть и волосок к волоску лежала примоченная гривка, – все чувствовали, что совершается что то нешуточное, значительное и торжественное. Каждый генерал и солдат чувствовали свое ничтожество, сознавая себя песчинкой в этом море людей, и вместе чувствовали свое могущество, сознавая себя частью этого огромного целого.
С раннего утра начались напряженные хлопоты и усилия, и в 10 часов всё пришло в требуемый порядок. На огромном поле стали ряды. Армия вся была вытянута в три линии. Спереди кавалерия, сзади артиллерия, еще сзади пехота.
Между каждым рядом войск была как бы улица. Резко отделялись одна от другой три части этой армии: боевая Кутузовская (в которой на правом фланге в передней линии стояли павлоградцы), пришедшие из России армейские и гвардейские полки и австрийское войско. Но все стояли под одну линию, под одним начальством и в одинаковом порядке.
Как ветер по листьям пронесся взволнованный шопот: «едут! едут!» Послышались испуганные голоса, и по всем войскам пробежала волна суеты последних приготовлений.
Впереди от Ольмюца показалась подвигавшаяся группа. И в это же время, хотя день был безветренный, легкая струя ветра пробежала по армии и чуть заколебала флюгера пик и распущенные знамена, затрепавшиеся о свои древки. Казалось, сама армия этим легким движением выражала свою радость при приближении государей. Послышался один голос: «Смирно!» Потом, как петухи на заре, повторились голоса в разных концах. И всё затихло.
В мертвой тишине слышался топот только лошадей. То была свита императоров. Государи подъехали к флангу и раздались звуки трубачей первого кавалерийского полка, игравшие генерал марш. Казалось, не трубачи это играли, а сама армия, радуясь приближению государя, естественно издавала эти звуки. Из за этих звуков отчетливо послышался один молодой, ласковый голос императора Александра. Он сказал приветствие, и первый полк гаркнул: Урра! так оглушительно, продолжительно, радостно, что сами люди ужаснулись численности и силе той громады, которую они составляли.
Ростов, стоя в первых рядах Кутузовской армии, к которой к первой подъехал государь, испытывал то же чувство, какое испытывал каждый человек этой армии, – чувство самозабвения, гордого сознания могущества и страстного влечения к тому, кто был причиной этого торжества.
Он чувствовал, что от одного слова этого человека зависело то, чтобы вся громада эта (и он, связанный с ней, – ничтожная песчинка) пошла бы в огонь и в воду, на преступление, на смерть или на величайшее геройство, и потому то он не мог не трепетать и не замирать при виде этого приближающегося слова.
– Урра! Урра! Урра! – гремело со всех сторон, и один полк за другим принимал государя звуками генерал марша; потом Урра!… генерал марш и опять Урра! и Урра!! которые, всё усиливаясь и прибывая, сливались в оглушительный гул.
Пока не подъезжал еще государь, каждый полк в своей безмолвности и неподвижности казался безжизненным телом; только сравнивался с ним государь, полк оживлялся и гремел, присоединяясь к реву всей той линии, которую уже проехал государь. При страшном, оглушительном звуке этих голосов, посреди масс войска, неподвижных, как бы окаменевших в своих четвероугольниках, небрежно, но симметрично и, главное, свободно двигались сотни всадников свиты и впереди их два человека – императоры. На них то безраздельно было сосредоточено сдержанно страстное внимание всей этой массы людей.
Красивый, молодой император Александр, в конно гвардейском мундире, в треугольной шляпе, надетой с поля, своим приятным лицом и звучным, негромким голосом привлекал всю силу внимания.
Ростов стоял недалеко от трубачей и издалека своими зоркими глазами узнал государя и следил за его приближением. Когда государь приблизился на расстояние 20 ти шагов и Николай ясно, до всех подробностей, рассмотрел прекрасное, молодое и счастливое лицо императора, он испытал чувство нежности и восторга, подобного которому он еще не испытывал. Всё – всякая черта, всякое движение – казалось ему прелестно в государе.
Остановившись против Павлоградского полка, государь сказал что то по французски австрийскому императору и улыбнулся.
Увидав эту улыбку, Ростов сам невольно начал улыбаться и почувствовал еще сильнейший прилив любви к своему государю. Ему хотелось выказать чем нибудь свою любовь к государю. Он знал, что это невозможно, и ему хотелось плакать.
Государь вызвал полкового командира и сказал ему несколько слов.
«Боже мой! что бы со мной было, ежели бы ко мне обратился государь! – думал Ростов: – я бы умер от счастия».
Государь обратился и к офицерам:
– Всех, господа (каждое слово слышалось Ростову, как звук с неба), благодарю от всей души.
Как бы счастлив был Ростов, ежели бы мог теперь умереть за своего царя!
– Вы заслужили георгиевские знамена и будете их достойны.
«Только умереть, умереть за него!» думал Ростов.
Государь еще сказал что то, чего не расслышал Ростов, и солдаты, надсаживая свои груди, закричали: Урра! Ростов закричал тоже, пригнувшись к седлу, что было его сил, желая повредить себе этим криком, только чтобы выразить вполне свой восторг к государю.
Государь постоял несколько секунд против гусар, как будто он был в нерешимости.
«Как мог быть в нерешимости государь?» подумал Ростов, а потом даже и эта нерешительность показалась Ростову величественной и обворожительной, как и всё, что делал государь.
Нерешительность государя продолжалась одно мгновение. Нога государя, с узким, острым носком сапога, как носили в то время, дотронулась до паха энглизированной гнедой кобылы, на которой он ехал; рука государя в белой перчатке подобрала поводья, он тронулся, сопутствуемый беспорядочно заколыхавшимся морем адъютантов. Дальше и дальше отъезжал он, останавливаясь у других полков, и, наконец, только белый плюмаж его виднелся Ростову из за свиты, окружавшей императоров.
В числе господ свиты Ростов заметил и Болконского, лениво и распущенно сидящего на лошади. Ростову вспомнилась его вчерашняя ссора с ним и представился вопрос, следует – или не следует вызывать его. «Разумеется, не следует, – подумал теперь Ростов… – И стоит ли думать и говорить про это в такую минуту, как теперь? В минуту такого чувства любви, восторга и самоотвержения, что значат все наши ссоры и обиды!? Я всех люблю, всем прощаю теперь», думал Ростов.
Когда государь объехал почти все полки, войска стали проходить мимо его церемониальным маршем, и Ростов на вновь купленном у Денисова Бедуине проехал в замке своего эскадрона, т. е. один и совершенно на виду перед государем.
Не доезжая государя, Ростов, отличный ездок, два раза всадил шпоры своему Бедуину и довел его счастливо до того бешеного аллюра рыси, которою хаживал разгоряченный Бедуин. Подогнув пенящуюся морду к груди, отделив хвост и как будто летя на воздухе и не касаясь до земли, грациозно и высоко вскидывая и переменяя ноги, Бедуин, тоже чувствовавший на себе взгляд государя, прошел превосходно.
Сам Ростов, завалив назад ноги и подобрав живот и чувствуя себя одним куском с лошадью, с нахмуренным, но блаженным лицом, чортом , как говорил Денисов, проехал мимо государя.
– Молодцы павлоградцы! – проговорил государь.
«Боже мой! Как бы я счастлив был, если бы он велел мне сейчас броситься в огонь», подумал Ростов.
Когда смотр кончился, офицеры, вновь пришедшие и Кутузовские, стали сходиться группами и начали разговоры о наградах, об австрийцах и их мундирах, об их фронте, о Бонапарте и о том, как ему плохо придется теперь, особенно когда подойдет еще корпус Эссена, и Пруссия примет нашу сторону.
Но более всего во всех кружках говорили о государе Александре, передавали каждое его слово, движение и восторгались им.
Все только одного желали: под предводительством государя скорее итти против неприятеля. Под командою самого государя нельзя было не победить кого бы то ни было, так думали после смотра Ростов и большинство офицеров.
Все после смотра были уверены в победе больше, чем бы могли быть после двух выигранных сражений.


На другой день после смотра Борис, одевшись в лучший мундир и напутствуемый пожеланиями успеха от своего товарища Берга, поехал в Ольмюц к Болконскому, желая воспользоваться его лаской и устроить себе наилучшее положение, в особенности положение адъютанта при важном лице, казавшееся ему особенно заманчивым в армии. «Хорошо Ростову, которому отец присылает по 10 ти тысяч, рассуждать о том, как он никому не хочет кланяться и ни к кому не пойдет в лакеи; но мне, ничего не имеющему, кроме своей головы, надо сделать свою карьеру и не упускать случаев, а пользоваться ими».