Родионов, Игорь Николаевич

Игорь Николаевич Родионов<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Министр обороны Российской Федерации
17 июля 1996 года — 23 мая 1997 года
Предшественник:	Павел Сергеевич Грачёв
Преемник:	Игорь Дмитриевич Сергеев
Депутат Государственной думы России III созыва
18 января 2000 года — 23 декабря 2003 года
Депутат Государственной думы России IV созыва
24 декабря 2003 года — 16 ноября 2007 года
Рождение:	1 декабря 1936(1936-12-01) с. Куракино, Сердобский район, Саратовская область, РСФСР, СССР
Смерть:	19 декабря 2014(2014-12-19) (78 лет) Москва, Россия
Партия:	КПСС (1956—1991) Движение в поддержку армии (1997—2002) Народно-патриотическая партия России (2002—2007) РОДИНА (2003—2006) Справедливая Россия (2006—2014)
Военная служба
Годы службы:	1954—1996
Принадлежность:	СССР СССР → Россия Россия
Род войск:	танковые
Звание:	генерал армии
Командовал:	Министерство Обороны РФ Военная академия Генштаба Закавказский ВО 40-я армия
Сражения:	Первая чеченская война Афганская война
Награды:

И́горь Никола́евич Родио́нов (1 декабря 1936, с. Куракино, Саратовская область — 19 декабря 2014, Москва) — государственный и военный деятель СССР, а впоследствии российский политик и общественный деятель, занимавшийся вопросами социальной защиты военнослужащих и членов их семей.

Министр обороны Российской Федерации (1996—1997), депутат Государственной Думы России двух созывов (1999—2007). В 2002—2007 годах — председатель Народно-патриотической партии России. Генерал армии (1996).

Происхождение и начало военной карьеры

Родился 1 декабря 1936 года в селе Куракино Сердобского района (ныне — Пензенской области) в семье потомственных крестьян. Отец, Николай Иванович Родионов, после демобилизации в 1948 году перевёз семью в город Мукачево Закарпатской области УССР, на место расположения своего последнего места службы — местной горно-стрелковой дивизии. В результате длительного общения с военными сам Игорь уже в старших классах школы твёрдо решил стать офицером. В юности параллельно увлекался музыкой: учился в музыкальной школе по классу аккордеона, но не сумел закончить её, так как класс закрыли по идеологическим соображениям (в порядке борьбы с джазом как с «иностранщиной»).

Военное образование получил в Орловском танковом училище имени М. В. Фрунзе, где последовательно проходил службу курсантом (октябрь 1954 — май 1955), помощником командира взвода (май — ноябрь 1955), и наконец, старшиной курсантской роты училища (ноябрь 1955 — октябрь 1957).

В июне 1970 года с золотой медалью окончил Военную академию бронетанковых войск имени Маршала Советского Союза Р. Я. Малиновского. В 1978 — 1980 годах являлся слушателем Военной академии Генерального штаба Вооруженных Сил имени К. К. Ворошилова, которую окончил с отличием.

В 1956 году вступил в КПСС и оставался её членом вплоть до запрещения партии в августе 1991 года.

Годы на военной службе

В Вооруженных Силах с 1954 года. После окончания училища и присвоения офицерского звания направлен в ГДР для прохождения службы в ГСВГ. С октября по декабрь 1957 года находился в распоряжении Главнокомандующего Группы, с декабря 1957 по февраль 1958 — командир танкового взвода танкового полка мотострелковой дивизии, с февраля 1958 года — командир танкового взвода, а с апреля 1963 по декабрь 1964 года занимал командную должность в той же танковой роте тяжёлого танкового полка 10-й танковой дивизии 4-й гвардейской танковой армии ГСВГ.

Для прохождения дальнейшей службы направлен в Московский военный округ (МВО): с декабря 1964 по май 1967 года — командир танковой роты тяжёлого танкового полка танковой дивизии армейского корпуса Московского военного округа, с мая по август 1967 года являлся заместителем командира танкового батальона танкового полка танковой дивизии армейского корпуса МВО.

В 1970 году в качестве заместителя командира полка был направлен в 24-ю мотострелковую Самаро-Ульяновскую Бердичевскую, трижды Краснознаменную, орденов Суворова и Богдана Хмельницкого Железную дивизию , размещённую во Львовской области Украины. Через два года назначен командиром 274-го полка этой дивизии.

С 1974 года — заместитель командира Железной дивизии. В 1975 году назначен командиром 17-й мотострелковой дивизии Прикарпатского военного округа. В этом же году был возвращён в Железную дивизию в качестве её командира и оставался в этой должности до февраля 1978 года.

После окончания Военной академии Генерального штаба Вооружённых Сил имени К. Е. Ворошилова был назначен командиром 28-го армейского корпуса Центральной группы войск в Чехословакии (1980—1983 гг.), командующим 5-й армией (общевойсковой) Дальневосточного военного округа (июнь 1983 — апрель 1985 гг.), затем командующим 40-й армией ТуркВО (Ограниченный контингент Советских войск в Афганистане, 1985—1986 гг.). В 1986 году назначен первым заместителем командующего войсками Московского военного округа (июль 1986 — март 1988 гг.), затем становится командующим войсками Закавказского военного округа — военным комендантом г. Тбилиси (апрель 1988 — август 1989 гг.). Как командующий округом руководил разгоном демонстрации в Тбилиси 9 апреля 1989 года, во время которой погибло 19 человек.

После произошедшего в Тбилиси: «В сентябре 89-го года я обратился к Язову с просьбой перевести меня из Закавказья в любой другой округ Советского Союза. Он мне сказал: „Нет, Горбачёв тебя вообще в армии видеть не желает. После Тбилиси Запад требует твоего наказания“. И меня тихо убрали на должность начальника Академии Генерального штаба, где я прослужил семь лет». С 31 июля 1989 до 1992 года занимал должность начальника Военной академии Генерального штаба Вооружённых Сил имени К. Е. Ворошилова, а с 1992 до 1996 года Военной академии Генерального штаба Вооружённых Сил Российской Федерации.

Генерал-лейтенант (7.05.1984).

Министр обороны

17 июля 1996 года назначен министром обороны Российской Федерации. Это назначение произошло по рекомендации секретаря Совета безопасности РФ генерала Александра Ивановича Лебедя. 5 октября 1996 года ему присвоено звание генерала армии. На должности министра обороны Российской Федерации И. Н. Родионов выступил против концепции военного строительства, разработанной Ю. М. Батуриным и А. А. Кокошиным, выступал против введения альтернативной службы. 11 декабря 1996 года указом Президента Российской Федерации И. Н. Родионов был уволен с военной службы в запас по достижении предельного возраста нахождения на военной службе, став «гражданским» министром обороны. 22 мая 1997 года Б. Н. Ельцин на заседании Совета обороны Российской Федерации уволил Родионова с должности, возложив на него ответственность за медленное продвижение военной «реформы». По утверждению Родионова, истинная причина увольнения крылась в его попытке препятствовать ослаблению и развалу ВС России, не встретившей понимания в Правительстве Российской Федерации.

«Если меня спросить, какой самый негативный опыт за 50 лет службы, то их было два: это полгода под командованием Зайцева, без всякой помощи сверху, как хочешь — так с ним и живи, а мы посмотрим со стороны — кто кого сожрёт. И второй — это землетрясение в Армении 88-го года».

Общественная и политическая деятельность

С мая 1994 года Родионов являлся президентом, затем Председателем Совета Межрегиональной общественной организации ветеранов Вооруженных Сил «Клуб „Железная дивизия“». В октябре 1995 г. был избран членом Совета общественного движения «Честь и Родина».

На парламентских выборах в декабре 1995 года баллотировался в депутаты Государственной Думы второго созыва от Конгресса русских общин, избран не был.

После увольнения из ВС в августе 1997 года вошёл в оргкомитет «Движения поддержки армии, оборонной промышленности и военной науки» (ДПА), созданный по инициативе Льва Рохлина. К концу года отошёл от деятельности ДПА.

С декабря 1998 года — председатель Центрального комитета профсоюза военнослужащих России.

По мнению И. Н. Родионова,

Империя зла — это США, мировая олигархия и мировое масонство. Структуры, которые создают условия для собственного выживания за счёт других народов. А мировой терроризм — выдумка США, которым после распада СССР нужен был новый враг.

19 декабря 1999 года по списку избирательного блока «ЗА ПОБЕДУ» (КПРФ) от Движения в поддержку армии входящего в блок был избран депутатом Государственной Думы третьего созыва. С 26 января по 5 апреля 2000 года — член Комитета Государственной Думы по труду, социальной политике и делам ветеранов, затем — член Комитета Государственной Думы по делам ветеранов, член фракции КПРФ.

23 февраля 2002 года избран председателем Народно-патриотической партии России (НППР), партия официальной регистрации в минюсте не имела что позволило войти в члены избирательного блока и партии Родина

7 декабря 2003 года по спискам избирательного блока «Родина» избран депутатом Государственной Думы четвёртого созыва, член Комитета Государственной Думы по безопасности. После преобразования блока в одноимённую партию стал её членом.

10 марта 2005 года вошёл в т. наз. «народное правительство России» коалиции «Патриоты России», которую возглавлял депутат Госдумы Геннадий Семигин.

В 2006 году в состав «Родины» вступили 2 другие партии и она получила новое название «Справедливая Россия».

Автор ряда статей, посвященным проблемам военной безопасности, строительству Вооружённых сил и военной реформе.

Скончался 19 декабря 2014 года после продолжительной болезни. Похоронен 22 декабря на Федеральном военном мемориальном кладбище.

Награды

• Орден Красного Знамени,
• Орден Красной Звезды,
• Орден «За службу Родине в Вооруженных Силах СССР» II и III степени,
• двенадцать медалей (в том числе медаль «В память 10-летия вывода советских войск из Афганистана»).

Семья и личная жизнь

• Супруга — Родионова (Наумец) Людмила Ивановна
• Сын Сергей (род. 1961) — подполковник запаса морской пехоты, участник боевых действий.

Среди увлечений — литература (сочинения М. А. Шолохова, К. М. Симонова и А. И. Куприна), музыка (преимущественно джазовая), плавание, стрельба из всех видов боевого оружия, рыбная ловля.

Отрывок, характеризующий Родионов, Игорь Николаевич

– Как я рада, что ты приехал! – не отвечая, сказала Наташа, – нам так весело. Василий Дмитрич остался для меня еще день, ты знаешь?
– Нет, еще не приезжал папа, – сказала Соня.
– Коко, ты приехал, поди ко мне, дружок! – сказал голос графини из гостиной. Николай подошел к матери, поцеловал ее руку и, молча подсев к ее столу, стал смотреть на ее руки, раскладывавшие карты. Из залы всё слышались смех и веселые голоса, уговаривавшие Наташу.
– Ну, хорошо, хорошо, – закричал Денисов, – теперь нечего отговариваться, за вами barcarolla, умоляю вас.
Графиня оглянулась на молчаливого сына.
– Что с тобой? – спросила мать у Николая.
– Ах, ничего, – сказал он, как будто ему уже надоел этот всё один и тот же вопрос.
– Папенька скоро приедет?
– Я думаю.
«У них всё то же. Они ничего не знают! Куда мне деваться?», подумал Николай и пошел опять в залу, где стояли клавикорды.
Соня сидела за клавикордами и играла прелюдию той баркароллы, которую особенно любил Денисов. Наташа собиралась петь. Денисов восторженными глазами смотрел на нее.
Николай стал ходить взад и вперед по комнате.
«И вот охота заставлять ее петь? – что она может петь? И ничего тут нет веселого», думал Николай.
Соня взяла первый аккорд прелюдии.
«Боже мой, я погибший, я бесчестный человек. Пулю в лоб, одно, что остается, а не петь, подумал он. Уйти? но куда же? всё равно, пускай поют!»
Николай мрачно, продолжая ходить по комнате, взглядывал на Денисова и девочек, избегая их взглядов.
«Николенька, что с вами?» – спросил взгляд Сони, устремленный на него. Она тотчас увидала, что что нибудь случилось с ним.
Николай отвернулся от нее. Наташа с своею чуткостью тоже мгновенно заметила состояние своего брата. Она заметила его, но ей самой так было весело в ту минуту, так далека она была от горя, грусти, упреков, что она (как это часто бывает с молодыми людьми) нарочно обманула себя. Нет, мне слишком весело теперь, чтобы портить свое веселье сочувствием чужому горю, почувствовала она, и сказала себе:
«Нет, я верно ошибаюсь, он должен быть весел так же, как и я». Ну, Соня, – сказала она и вышла на самую середину залы, где по ее мнению лучше всего был резонанс. Приподняв голову, опустив безжизненно повисшие руки, как это делают танцовщицы, Наташа, энергическим движением переступая с каблучка на цыпочку, прошлась по середине комнаты и остановилась.
«Вот она я!» как будто говорила она, отвечая на восторженный взгляд Денисова, следившего за ней.
«И чему она радуется! – подумал Николай, глядя на сестру. И как ей не скучно и не совестно!» Наташа взяла первую ноту, горло ее расширилось, грудь выпрямилась, глаза приняли серьезное выражение. Она не думала ни о ком, ни о чем в эту минуту, и из в улыбку сложенного рта полились звуки, те звуки, которые может производить в те же промежутки времени и в те же интервалы всякий, но которые тысячу раз оставляют вас холодным, в тысячу первый раз заставляют вас содрогаться и плакать.
Наташа в эту зиму в первый раз начала серьезно петь и в особенности оттого, что Денисов восторгался ее пением. Она пела теперь не по детски, уж не было в ее пеньи этой комической, ребяческой старательности, которая была в ней прежде; но она пела еще не хорошо, как говорили все знатоки судьи, которые ее слушали. «Не обработан, но прекрасный голос, надо обработать», говорили все. Но говорили это обыкновенно уже гораздо после того, как замолкал ее голос. В то же время, когда звучал этот необработанный голос с неправильными придыханиями и с усилиями переходов, даже знатоки судьи ничего не говорили, и только наслаждались этим необработанным голосом и только желали еще раз услыхать его. В голосе ее была та девственная нетронутость, то незнание своих сил и та необработанная еще бархатность, которые так соединялись с недостатками искусства пенья, что, казалось, нельзя было ничего изменить в этом голосе, не испортив его.
«Что ж это такое? – подумал Николай, услыхав ее голос и широко раскрывая глаза. – Что с ней сделалось? Как она поет нынче?» – подумал он. И вдруг весь мир для него сосредоточился в ожидании следующей ноты, следующей фразы, и всё в мире сделалось разделенным на три темпа: «Oh mio crudele affetto… [О моя жестокая любовь…] Раз, два, три… раз, два… три… раз… Oh mio crudele affetto… Раз, два, три… раз. Эх, жизнь наша дурацкая! – думал Николай. Всё это, и несчастье, и деньги, и Долохов, и злоба, и честь – всё это вздор… а вот оно настоящее… Hy, Наташа, ну, голубчик! ну матушка!… как она этот si возьмет? взяла! слава Богу!» – и он, сам не замечая того, что он поет, чтобы усилить этот si, взял втору в терцию высокой ноты. «Боже мой! как хорошо! Неужели это я взял? как счастливо!» подумал он.
О! как задрожала эта терция, и как тронулось что то лучшее, что было в душе Ростова. И это что то было независимо от всего в мире, и выше всего в мире. Какие тут проигрыши, и Долоховы, и честное слово!… Всё вздор! Можно зарезать, украсть и всё таки быть счастливым…


Давно уже Ростов не испытывал такого наслаждения от музыки, как в этот день. Но как только Наташа кончила свою баркароллу, действительность опять вспомнилась ему. Он, ничего не сказав, вышел и пошел вниз в свою комнату. Через четверть часа старый граф, веселый и довольный, приехал из клуба. Николай, услыхав его приезд, пошел к нему.
– Ну что, повеселился? – сказал Илья Андреич, радостно и гордо улыбаясь на своего сына. Николай хотел сказать, что «да», но не мог: он чуть было не зарыдал. Граф раскуривал трубку и не заметил состояния сына.
«Эх, неизбежно!» – подумал Николай в первый и последний раз. И вдруг самым небрежным тоном, таким, что он сам себе гадок казался, как будто он просил экипажа съездить в город, он сказал отцу.
– Папа, а я к вам за делом пришел. Я было и забыл. Мне денег нужно.
– Вот как, – сказал отец, находившийся в особенно веселом духе. – Я тебе говорил, что не достанет. Много ли?
– Очень много, – краснея и с глупой, небрежной улыбкой, которую он долго потом не мог себе простить, сказал Николай. – Я немного проиграл, т. е. много даже, очень много, 43 тысячи.
– Что? Кому?… Шутишь! – крикнул граф, вдруг апоплексически краснея шеей и затылком, как краснеют старые люди.
– Я обещал заплатить завтра, – сказал Николай.
– Ну!… – сказал старый граф, разводя руками и бессильно опустился на диван.
– Что же делать! С кем это не случалось! – сказал сын развязным, смелым тоном, тогда как в душе своей он считал себя негодяем, подлецом, который целой жизнью не мог искупить своего преступления. Ему хотелось бы целовать руки своего отца, на коленях просить его прощения, а он небрежным и даже грубым тоном говорил, что это со всяким случается.
Граф Илья Андреич опустил глаза, услыхав эти слова сына и заторопился, отыскивая что то.
– Да, да, – проговорил он, – трудно, я боюсь, трудно достать…с кем не бывало! да, с кем не бывало… – И граф мельком взглянул в лицо сыну и пошел вон из комнаты… Николай готовился на отпор, но никак не ожидал этого.
– Папенька! па…пенька! – закричал он ему вслед, рыдая; простите меня! – И, схватив руку отца, он прижался к ней губами и заплакал.

В то время, как отец объяснялся с сыном, у матери с дочерью происходило не менее важное объяснение. Наташа взволнованная прибежала к матери.
– Мама!… Мама!… он мне сделал…
– Что сделал?
– Сделал, сделал предложение. Мама! Мама! – кричала она. Графиня не верила своим ушам. Денисов сделал предложение. Кому? Этой крошечной девочке Наташе, которая еще недавно играла в куклы и теперь еще брала уроки.
– Наташа, полно, глупости! – сказала она, еще надеясь, что это была шутка.
– Ну вот, глупости! – Я вам дело говорю, – сердито сказала Наташа. – Я пришла спросить, что делать, а вы мне говорите: «глупости»…
Графиня пожала плечами.
– Ежели правда, что мосьё Денисов сделал тебе предложение, то скажи ему, что он дурак, вот и всё.
– Нет, он не дурак, – обиженно и серьезно сказала Наташа.
– Ну так что ж ты хочешь? Вы нынче ведь все влюблены. Ну, влюблена, так выходи за него замуж! – сердито смеясь, проговорила графиня. – С Богом!
– Нет, мама, я не влюблена в него, должно быть не влюблена в него.
– Ну, так так и скажи ему.
– Мама, вы сердитесь? Вы не сердитесь, голубушка, ну в чем же я виновата?
– Нет, да что же, мой друг? Хочешь, я пойду скажу ему, – сказала графиня, улыбаясь.
– Нет, я сама, только научите. Вам всё легко, – прибавила она, отвечая на ее улыбку. – А коли бы видели вы, как он мне это сказал! Ведь я знаю, что он не хотел этого сказать, да уж нечаянно сказал.
– Ну всё таки надо отказать.
– Нет, не надо. Мне так его жалко! Он такой милый.
– Ну, так прими предложение. И то пора замуж итти, – сердито и насмешливо сказала мать.
– Нет, мама, мне так жалко его. Я не знаю, как я скажу.
– Да тебе и нечего говорить, я сама скажу, – сказала графиня, возмущенная тем, что осмелились смотреть, как на большую, на эту маленькую Наташу.
– Нет, ни за что, я сама, а вы слушайте у двери, – и Наташа побежала через гостиную в залу, где на том же стуле, у клавикорд, закрыв лицо руками, сидел Денисов. Он вскочил на звук ее легких шагов.
– Натали, – сказал он, быстрыми шагами подходя к ней, – решайте мою судьбу. Она в ваших руках!
– Василий Дмитрич, мне вас так жалко!… Нет, но вы такой славный… но не надо… это… а так я вас всегда буду любить.
Денисов нагнулся над ее рукою, и она услыхала странные, непонятные для нее звуки. Она поцеловала его в черную, спутанную, курчавую голову. В это время послышался поспешный шум платья графини. Она подошла к ним.
– Василий Дмитрич, я благодарю вас за честь, – сказала графиня смущенным голосом, но который казался строгим Денисову, – но моя дочь так молода, и я думала, что вы, как друг моего сына, обратитесь прежде ко мне. В таком случае вы не поставили бы меня в необходимость отказа.
– Г'афиня, – сказал Денисов с опущенными глазами и виноватым видом, хотел сказать что то еще и запнулся.
Наташа не могла спокойно видеть его таким жалким. Она начала громко всхлипывать.
– Г'афиня, я виноват перед вами, – продолжал Денисов прерывающимся голосом, – но знайте, что я так боготво'ю вашу дочь и всё ваше семейство, что две жизни отдам… – Он посмотрел на графиню и, заметив ее строгое лицо… – Ну п'ощайте, г'афиня, – сказал он, поцеловал ее руку и, не взглянув на Наташу, быстрыми, решительными шагами вышел из комнаты.

На другой день Ростов проводил Денисова, который не хотел более ни одного дня оставаться в Москве. Денисова провожали у цыган все его московские приятели, и он не помнил, как его уложили в сани и как везли первые три станции.
После отъезда Денисова, Ростов, дожидаясь денег, которые не вдруг мог собрать старый граф, провел еще две недели в Москве, не выезжая из дому, и преимущественно в комнате барышень.
Соня была к нему нежнее и преданнее чем прежде. Она, казалось, хотела показать ему, что его проигрыш был подвиг, за который она теперь еще больше любит его; но Николай теперь считал себя недостойным ее.
Он исписал альбомы девочек стихами и нотами, и не простившись ни с кем из своих знакомых, отослав наконец все 43 тысячи и получив росписку Долохова, уехал в конце ноября догонять полк, который уже был в Польше.



После своего объяснения с женой, Пьер поехал в Петербург. В Торжке на cтанции не было лошадей, или не хотел их смотритель. Пьер должен был ждать. Он не раздеваясь лег на кожаный диван перед круглым столом, положил на этот стол свои большие ноги в теплых сапогах и задумался.
– Прикажете чемоданы внести? Постель постелить, чаю прикажете? – спрашивал камердинер.
Пьер не отвечал, потому что ничего не слыхал и не видел. Он задумался еще на прошлой станции и всё продолжал думать о том же – о столь важном, что он не обращал никакого .внимания на то, что происходило вокруг него. Его не только не интересовало то, что он позже или раньше приедет в Петербург, или то, что будет или не будет ему места отдохнуть на этой станции, но всё равно было в сравнении с теми мыслями, которые его занимали теперь, пробудет ли он несколько часов или всю жизнь на этой станции.
Смотритель, смотрительша, камердинер, баба с торжковским шитьем заходили в комнату, предлагая свои услуги. Пьер, не переменяя своего положения задранных ног, смотрел на них через очки, и не понимал, что им может быть нужно и каким образом все они могли жить, не разрешив тех вопросов, которые занимали его. А его занимали всё одни и те же вопросы с самого того дня, как он после дуэли вернулся из Сокольников и провел первую, мучительную, бессонную ночь; только теперь в уединении путешествия, они с особенной силой овладели им. О чем бы он ни начинал думать, он возвращался к одним и тем же вопросам, которых он не мог разрешить, и не мог перестать задавать себе. Как будто в голове его свернулся тот главный винт, на котором держалась вся его жизнь. Винт не входил дальше, не выходил вон, а вертелся, ничего не захватывая, всё на том же нарезе, и нельзя было перестать вертеть его.
Вошел смотритель и униженно стал просить его сиятельство подождать только два часика, после которых он для его сиятельства (что будет, то будет) даст курьерских. Смотритель очевидно врал и хотел только получить с проезжего лишние деньги. «Дурно ли это было или хорошо?», спрашивал себя Пьер. «Для меня хорошо, для другого проезжающего дурно, а для него самого неизбежно, потому что ему есть нечего: он говорил, что его прибил за это офицер. А офицер прибил за то, что ему ехать надо было скорее. А я стрелял в Долохова за то, что я счел себя оскорбленным, а Людовика XVI казнили за то, что его считали преступником, а через год убили тех, кто его казнил, тоже за что то. Что дурно? Что хорошо? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего жить, и что такое я? Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет всем?», спрашивал он себя. И не было ответа ни на один из этих вопросов, кроме одного, не логического ответа, вовсе не на эти вопросы. Ответ этот был: «умрешь – всё кончится. Умрешь и всё узнаешь, или перестанешь спрашивать». Но и умереть было страшно.
Торжковская торговка визгливым голосом предлагала свой товар и в особенности козловые туфли. «У меня сотни рублей, которых мне некуда деть, а она в прорванной шубе стоит и робко смотрит на меня, – думал Пьер. И зачем нужны эти деньги? Точно на один волос могут прибавить ей счастья, спокойствия души, эти деньги? Разве может что нибудь в мире сделать ее и меня менее подверженными злу и смерти? Смерть, которая всё кончит и которая должна притти нынче или завтра – всё равно через мгновение, в сравнении с вечностью». И он опять нажимал на ничего не захватывающий винт, и винт всё так же вертелся на одном и том же месте.
Слуга его подал ему разрезанную до половины книгу романа в письмах m mе Suza. [мадам Сюза.] Он стал читать о страданиях и добродетельной борьбе какой то Аmelie de Mansfeld. [Амалии Мансфельд.] «И зачем она боролась против своего соблазнителя, думал он, – когда она любила его? Не мог Бог вложить в ее душу стремления, противного Его воле. Моя бывшая жена не боролась и, может быть, она была права. Ничего не найдено, опять говорил себе Пьер, ничего не придумано. Знать мы можем только то, что ничего не знаем. И это высшая степень человеческой премудрости».
Всё в нем самом и вокруг него представлялось ему запутанным, бессмысленным и отвратительным. Но в этом самом отвращении ко всему окружающему Пьер находил своего рода раздражающее наслаждение.
– Осмелюсь просить ваше сиятельство потесниться крошечку, вот для них, – сказал смотритель, входя в комнату и вводя за собой другого, остановленного за недостатком лошадей проезжающего. Проезжающий был приземистый, ширококостый, желтый, морщинистый старик с седыми нависшими бровями над блестящими, неопределенного сероватого цвета, глазами.
Пьер снял ноги со стола, встал и перелег на приготовленную для него кровать, изредка поглядывая на вошедшего, который с угрюмо усталым видом, не глядя на Пьера, тяжело раздевался с помощью слуги. Оставшись в заношенном крытом нанкой тулупчике и в валеных сапогах на худых костлявых ногах, проезжий сел на диван, прислонив к спинке свою очень большую и широкую в висках, коротко обстриженную голову и взглянул на Безухого. Строгое, умное и проницательное выражение этого взгляда поразило Пьера. Ему захотелось заговорить с проезжающим, но когда он собрался обратиться к нему с вопросом о дороге, проезжающий уже закрыл глаза и сложив сморщенные старые руки, на пальце одной из которых был большой чугунный перстень с изображением Адамовой головы, неподвижно сидел, или отдыхая, или о чем то глубокомысленно и спокойно размышляя, как показалось Пьеру. Слуга проезжающего был весь покрытый морщинами, тоже желтый старичек, без усов и бороды, которые видимо не были сбриты, а никогда и не росли у него. Поворотливый старичек слуга разбирал погребец, приготовлял чайный стол, и принес кипящий самовар. Когда всё было готово, проезжающий открыл глаза, придвинулся к столу и налив себе один стакан чаю, налил другой безбородому старичку и подал ему. Пьер начинал чувствовать беспокойство и необходимость, и даже неизбежность вступления в разговор с этим проезжающим.