Чичагов, Павел Васильевич

Павел Васильевич Чичагов<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr> <tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Неизвестный художник. Портрет П.В.Чичагова. Холст, масло. Государственный Эрмитаж. Судя по надписи на обороте холста — копия, исполненная в Эдинбурге в 1824 году с оригинала 1804 года, возможно работы Джеймса Сэксона.</td></tr>
Министр морских сил Российской империи
31 декабря 1802 — 28 ноября 1811
Предшественник:	Мордвинов, Николай Семёнович
Преемник:	Траверсе, Иван Иванович
Президент Адмиралтейств-коллегии (в составе Министерства морских сил Российской империи)
1802 — 1809
Предшественник:	Голенищев-Кутузов, Иван Логгинович
Преемник:	Траверсе, Иван Иванович
Вероисповедание:	православие
Рождение:	27 июня (8 июля) 1767(1767-07-08) Санкт-Петербург
Смерть:	20 августа 1849(1849-08-20) (82 года) Париж
Военная служба
Годы службы:	1782—1813
Принадлежность:	Российская империя Российская империя
Род войск:	Российский императорский флот
Звание:	Адмирал
Командовал:	линейный корабль «Ростислав», линейный корабль «София-Магдалина», линейный корабль «Ретвизан», Дунайская армия
Сражения:	Русско-шведская война (1788—1790): Эландское сражение Ревельское сражение Выборгское сражение Голландская экспедиция (1799) Отечественная война 1812 года: Сражение на Березине
Награды:	английская шпага с бриллиантами

Па́вел Васи́льевич Чича́гов (1767—1849) — русский адмирал, сын Василия Яковлевича Чичагова, морской министр Российской империи с 1802 по 1809 годы (официально по 1811 год).

Известный англофил. В 1812 году сменил Кутузова в качестве командующего Дунайской армией, руководил преследованием Наполеона по территории Белоруссии. После переправы французов через Березину обвинён в неспособности преградить неприятелю путь к отступлению. Остаток жизни провёл на чужбине, фактически в эмиграции.

Именем адмирала названы острова́ Чичагова — группа из двух островов в архипелаге Земля Франца-Иосифа.

Биография

Детство и начало карьеры

Происходил из рода Чичаговых, родился в семье Василия Яковлевича Чичагова, в то время морского офицера в Санкт-Петербурге, в Коломне — районе, который прилегал к морскому порту. Его отец, принадлежавший дворянству Костромской губернии, получил флотское образование в Москве в Школе навигацких наук. Мать была дочерью немецкого военного инженера родом из Саксонии, поступившего на российскую службу. Вскоре после рождения Павла его семья переехала в Кронштадт, где служил его отец, вернувшись в Санкт-Петербург лишь весной 1776 года. В этом же году Чичагов был отдан на обучение в Немецкую школу св. Петра, которая в то время имела репутацию одного из лучших учебных заведений России.

В 1779 году начал службу сержантом в Преображенском лейб-гвардии полку. 1 января 1782 года переведён поручиком в 1-й морской батальон. Когда его отец, тогда уже вице-адмирал, возглавил эскадру, отправляющуюся в Средиземное море, упросил взять его с собой в качестве адъютанта; с этой эскадрой ходил до Ливорно, затем вернулся в Кронштадт. 6 сентября 1783 года произведён в лейтенанты флота. С 14 апреля 1787 года, будучи уже в офицерском звании, служил на борту корабля «Иезекиль» под началом контр-адмирала Козлянинова и совершил поход к острову Борнхольму; в том же году вновь перешёл под начало своего отца, а год спустя ему было присвоено звание капитана 2-го ранга. Участвовал в Русско-шведской войне 1788—1790 годов: командовал кораблём «Ростислав», на котором крейсировал в Балтийском море, принял участие в сражении со шведами при Эланде. В 1790 году, командуя тем же кораблём, участвовал в Ревельском и Выборгском морских сражениях; за первое был 18 мая 1790 года награждён орденом Святого Георгия IV класса, а за второе получил золотой шпагой с надписью «За храбрость». После победы над шведами при Выборгской губе получил звание капитана 1-го ранга.

После окончания войны в 1790 году решил продолжить получение военно-морского образования, в том числе по причине желания своей будущей деятельностью устранить все те недостатки российского флота, что были им отмечены за восемь лет службы. Разрешение на отъезд получил через своего отца у императрицы Екатерины II и в мае 1792 года отправился учиться в Англию вместе с братом Петром, в сопровождении математика С. Е. Гурьева и имея рекомендательное письмо к графу С. Р. Воронцову, бывшему тогда послом Российской империи в Лондоне. В Англии Чичагов пробыл около года: учился в морской школе, усиленно изучал английский язык и вместе с братом на борту учебного судна отправился в Америку. Однако, этот корабль не дошёл до Нового Света, вернувшись, по ряду причин, обратно в Англию. Возвратившись на родину, Чичагов некоторое время изучал кораблестроение. С 8 июля 1793 года командир трофейного шведского корабля «Софья-Магдалина». В составе эскадры своего отца отправился в Данию. С 1794 года служил под началом вице-адмирала П. И. Ханыкова, в эскадре которого командовал кораблём «Ретвизан» и крейсировал у английских берегов. С июля 1795 года командовал кораблём «Ретвизан». 13 ноября 1796 года получил звание бригадира флота. Во время своей службы на «Ретвизане» Чичагов познакомился в городе Чатаме с начальником местного порта Проби и его семьёй, полюбив его дочь Элизабет, и отбыл в Россию после помолвки с ней.

Служба в 1796—1811

Служебное положение Чичагова изменилось после смерти Екатерины II и вступления на престол Павла I: многие из приближённых нового императора, в том числе будущий адмирал и министр народного просвещения Александр Шишков, граф Григорий Кушелёв, бывший когда-то мичманом у отца Чичагова, а ныне поставленный во главе флота, Николай Мордвинов и многие другие, невзлюбили Чичагова за резкий характер и стремление к реформам на флоте. В 1797 году случился серьёзный конфликт, когда после масштабных манёвров флота под Красной Горкой Чичагов, командовавший кораблём «Ретвизан», делал кампанию под штандартом Государя Императора. Вверенный ему корабль оказался одним из лучших, и император Павел I приказал наградить командира его орденом Святой Анны 3-й степени и званием полковника. Однако конверт, в котором был отправлен приказ о производстве в новое звание, был адресован Чичагову как подполковнику. Чичагов в ответ на это отправил графу Кушелёву письмо, в котором спросил, должен ли он считать себя полковником или нет? И получил на это ответ: «Конечно нет, ибо Вы должны видеть, что на конверте Вы означены подполковником». Оскорбившись, Чичагов подал в отставку и 22 сентября 1797 года был уволен с военно-морской службы без пенсии «по молодости лет». После этого он решил поселиться в деревне, чтобы заняться хозяйством и попытаться улучшить положение своих крестьян. Однако, в это же время в Англии скончался капитан Проби, а Чичагов получил письмо от своей невесты, что она ждёт его.

В этих обстоятельствах Чичагов обратился к Павлу I с просьбой разрешить ему выехать за границу, чтобы жениться на своей английской невесте. Павел I через князя Безбородко ответил отказом — «в России настолько достаточно девиц, что нет надобности ехать искать их в Англию». 9 мая 1799 года Павел I приказал восстановить Чичагова на военно-морской службе, с присвоением звания контр-адмирала и отправкой в качестве командира эскадры к берегам Англии для участия в боевых действиях против Голландии. Узнав об этом, его противник граф Кушелёв начал убеждать императора, что Чичагов воспользуется этим назначением как предлогом, чтобы всё-таки жениться на англичанке, а одновременно и перейти в английскую службу. 21 июня 1799 года, попавший под влияние наветов графа, Павел I потребовал Чичагова явиться к нему в кабинет с докладом и, не будучи удовлетворён ответами адмирала, приказал заключить его в Петропавловскую крепость по обвинению в государственной измене. Чичагов возразил на это, что он, как георгиевский кавалер, не может быть заключён в крепость. В ответ император приказал дежурному флигель-адъютанту Ф. П. Уварову сорвать с него орден Святого Георгия, что тот и сделал. После этого оскорбления Чичагов в гневе сам сбросил с себя мундир и был препровождён в форт в одном жилете. В тот же день он был уволен со службы без пенсии, мундира и прошения, а Санкт-петербургскому военному губернатору графу фон дер Палену Павел I отправил написанный собственной рукой приказ следующего содержания: «Якобинские правила и противные власти отзывы посылаемого Чичагова к Вам, принудили меня приказать запереть его в равелин под Вашим смотрением». Навестив Чичагова в тюрьме, император нашел помещение его слишком чистым и светлым и приказал перевести в каземат.

Пален, однако, в скором времени отправил императору ходатайство о прощении для Чичагова, к тому времени тяжело заболевшего в равелине, доложив, что тот раскаивается в своём поступке. Император принял это прошение и в июле 1799 года приказал освободить Чичагова, сказав при встрече: «Позабудем, что произошло, и останемся друзьями». Император при этом также разрешил ему жениться и 2 июля того же года вновь принял его на службу во флот в звании контр-адмирала, восстановив и в должности командира экспедиции к берегам Англии. Чичагов с вверенной ему эскадрой и десантными войсками в скором времени вышел из Кронштадта и направился к острову Тексель, а в 1800 году возвратился в Санкт-Петербург, став начальником защиты Кронштадта. За участие в Голландской экспедиции английский король Георг III наградил его драгоценной шпагой, украшенной бриллиантами.

После убийства Павла I и вступления на российский престол Александра I, Чичагов сразу оказался в числе приближённых императора: уже 12 марта 1801 года он был назначен в его свиту, 12 мая получил звание генерал-адъютанта, 15 сентября награждён орденом Святой Анны 1-й степени с алмазами, с 24 августа 1802 годау занял должность члена Комитета по образованию флота и был назначен докладчиком Александру I по делам этого Комитета. В октябре того же года он был назначен управляющим делами вновь учреждённой Военной по флоту канцелярии, 16 ноября получил звание вице-адмирала, 31 ноября назначен товарищем министра, а уже 31 декабря министром морских сил. По причине этих быстрых успехов, открытого высказывания симпатий к английским порядкам и отстаивания идеи освобождения крестьян, он в скором времени вновь, как и при Павле I, нажил себе при дворе множество врагов — однако, со стороны императора пользовался большим доверием. Известно, что между ними велась переписка. 20 ноября 1803 года награждён орденом Святого Александра Невского. С 1 января 1805 года сенатор и член Непременного совета. С 13 ноября 1811 года — Государственного совета.

На посту министра морских дел Чичагов вёл энергичную деятельность: строил эллинги, следил за развитием техники и вводил различные усовершенствования в морской практике, неоднократно направлял в Государственный совет записки и мнения по морским вопросам. 17 июля 1807 года ему было пожаловано звание адмирала. Будучи членом Государственного Совета и Кабинета Министров, Чичагов постоянно спорил со многими своими коллегами, и эти столкновения привели в конце концов к взятию им в 1809 году отпуска, на время которого он отбыл за границу и фактически отошёл от службы, 28 ноября 1811 года он по собственному прошению был уволен с поста министра морских сил. По возвращении из-за границы, был назначен «состоять при особе Государя Императора» постоянно дежурным генерал-адъютантом, то есть ежедневно в 11 часов утра должен был являться во дворец и высказывать собственное мнение по различным текущим вопросам.

Участие в войне с Наполеоном

7 апреля 1812 года Александр I назначил Чичагова командующим Дунайской армией, Черноморским флотом и генерал-губернатором Молдавии и Валахии, приказав осуществить разработанный лично им план военных действий, составленный императором под влиянием недовольства медлительностью Михаила Кутузова. Отправляя Чичагова на юг, Александр I напутствовал бывшего морского министра словами: «Я Вам не даю советов, зная, что Вы — злейший враг произвола». Однако Кутузов ещё до прибытия Чичагова заключил мир с Османской империей, поэтому ему оказалось нечего делать на берегах Дуная, а план императора остался неосуществлённым.

20 июля 1812 года Дунайская армия под командованием Чичагова выступил на Волынь на соединение с 3-й Западной армией Тормасова. В сентябре обе армии объединилась и Чичагов стал главнокомандующим нового соединения.

И. А. Крылов
Щука и Кот

Беда, коль пироги начнет печи сапожник,
А сапоги тачать пирожник:
И дело не пойдет на лад,
Да и примечено стократ,
Что кто за ремесло чужое браться любит,
Тот завсегда других упрямей и вздорней;
Он лучше дело всё погубит
И рад скорей
Посмешищем стать света,
Чем у честных и знающих людей
Спросить иль выслушать разумного совета.

Зубастой Щуке в мысль пришло
За кошачье приняться ремесло.
Не знаю: завистью её лукавый мучил
Иль, может быть, ей рыбный стол наскучил?
Но только вздумала Кота она просить,
Чтоб взял её с собой он на охоту
Мышей в анбаре половить.
«Да полно, знаешь ли ты эту, свет, работу? —
Стал Щуке Васька говорить. —
Смотри, кума, чтобы не осрамиться:
Недаром говорится,
Что дело мастера боится». —
«И, полно, куманёк! Вот невидаль: мышей!
Мы лавливали и ершей». —
«Так в добрый час, пойдём!» Пошли, засели.
Натешился, наелся Кот,
И кумушку проведать он идёт;
А Щука, чуть жива, лежит, разинув рот,-
И крысы хвост у ней отъели.
Тут видя, что куме совсем не в силу труд,
Кум замертво стащил её обратно в пруд.
И дельно! Это, Щука,
Тебе наука:
Вперёд умнее быть
И за мышами не ходить.

1813

Во время Отечественной войны 1812 года Чичагов получил печальную известность, по причине чего Пётр Бартенев в предисловии к XIX-му тому «Архива князя Воронцова» оставил о нём следующее мнение: «Чичагов принадлежит к скорбному списку русских людей, совершивших для Отечества несравненно менее того, на что они были способны и к чему были призваны»: речь идёт о его вине в исходе сражения при Березине, когда французы из-за медлительности преследовавших их русских войск сумели переправить основные силы через эту реку. Но уже в XIX веке историками высказывались предположения, что его вина в случившемся намного меньше, чем это было принято предполагать.

К моменту прибытия Чичагова в Борисов, положение дел на этом участке фронта было крайне тяжёлым: генерал Карл Ламберт, который должен был командовать авангардом, был ранен, что не позволяло ему принимать участие в сражении. Александр Ланжерон не распорядился отдать приказ об осмотре и изучении местности будущего сражения, а времени для проведения инженерных работ не оставалось, поскольку атака неприятеля могла начаться в любой момент. Земля промёрзла на значительную глубину, а в армии нашёлся лишь один офицер-инженер, способный руководить постройкой укрепления. Все эти обстоятельства делали для Чичагова фактически невозможным выполнение данных ему приказов, а именно — обустройства укреплённого лагеря под Борисовым и возведения укреплённых дефиле со стороны Бобра, которые должны были остановить французскую армию, и впоследствии блокировать пути отхода наполеоновских войск через Березину, для чего армия под командованием Чичагова должна была, действуя совместно с армией Витгенштейна, нанести удар в тыл французским войскам. Оценив ситуацию, Чичагов в итоге решил отказаться от исполнения этого плана и отправил дивизию авангарда под командованием, заменившего раненого Ламберта, Павла Палена для изучения местности. Однако, едва войска Палена выступили из Борисова, как почти сразу же столкнулись с армией маршала Удино и были вынуждены отступить, потеряв до 600 человек убитыми и ранеными и оставив в руках противника весь свой обоз.

К тому времени как Чичагов возвратился из города Игумена, куда отправлялся по приказу Кутузова, в тщетной надежде преградить путь Наполеону, — Борисов уже был занят французами. Увидев это, он тут же решился атаковать их и, по некоторым данным, обратился к своему начальнику штаба Ивану Сабанееву со следующими словами: «Иван Васильевич, я во время сражения не умею распоряжаться войсками, примите команду и атакуйте». Сабанеев повёл войска в атаку на французов, но был разбит по причине несоразмерности в силах. Этот бой французы впоследствии описывали как крупную победу, в российской же печати цифры потерь Палена увеличили до 2000 человек, и в таком виде известие об этом поражении дошло до столицы. С этого момента Чичагов стал пользоваться дурной славой. После Березины общественность возложила на Чичагова всю вину за поражение, и он сделался предметом множества разнообразных насмешек, шуток, эпиграмм и даже «героем» басни Крылова, выставлявшей Чичагова в весьма неприглядном свете. Некоторые открыто обвиняли бывшего адмирала в измене, что не соответствовало действительности. При этом даже Кутузов отмечал, что выполнить первоначальный план не позволили ошибки не только Чичагова, но и Витгенштейна, не желавшего объединяться с ним, а также отсутствие взаимодействия между отдельными войсковыми подразделениями.

Эмиграция и последние годы

3 февраля 1813 года Чичагов «по болезни» отстранён от командования. 25 февраля 1814 года получил бессрочный заграничный отпуск с сохранением содержания, после чего более не возвращался в Россию. Последние годы своей жизни он провёл в Италии и во Франции, где жил преимущественно в Париже или в окрестностях французской столицы, в местечке Со (О-де-Сен), где близко сошёлся с другим высокопоставленным в прошлом изгнанником, графом Ростопчиным.

Адмирал Чичагов после Березинской передряги невзлюбил Россию, о которой, впрочем, говорят, отзывался он и прежде свысока и довольно строго. Петр Иванович Полетика, встретившись с ним в Париже и прослушав его нарекания всему, что у нас делается, наконец сказал ему с своею квакерскою (а при случае и язвительною) откровенностью: «Признайтесь, однако же, что есть в России одна вещь, которая так же хороша, как и в других государствах». — «А что, например?» — спросил Чичагов. «Да хоть бы деньги, которые вы в виде пенсии получаете из России».

— П. А. Вяземский

В 1834 году отказался подчиниться указу Николая I о пятилетнем пребывании за границей и вернуться, за что 17 мая выведен из состава Государственного совета, а 17 октября уволен со службы. Его имущество в России было секвестировано. Принял английское подданство. В том же году Чичагов полностью ослеп. Последние годы жизни жил у своей младшей дочери, графини Екатерины дю Бузе (du Bouzet), жены французского моряка. Похоронен на [fr.wikipedia.org/w/index.php?title=Cimetière_de_Sceaux&oldid=109612865 кладбище в Со].

С 1816 года Чичагов стал писать свои воспоминания — «Записки» — то на итальянском, то на французском и английском языках, начав их с года рождения своего отца (1726) и доведя до 1834 года, когда ослеп. В них он сообщил много ценных исторических фактов из эпох царствования Екатерины II, Павла I и Александра I, давая характеристики многим государственным деятелям и приводя множество подробностей, основанных на неизвестных дотоле документах и письмах.

Семья и характер

По воспоминаниям современников, Чичагов был умным и образованным человеком, честным и «прямого характера». К «придворным знатным льстецам относился с большим невниманием, а к иным — даже с пренебрежением»; с низшими и подчинёнными был приветлив.

Жена — англичанка Элизабет Проби (ум. 1811), дочь капитана Чарльза Проби, начальника Чатемского порта. У супругов родились три дочери — Аделаида, или Адель (1800), Юлия (1802) и Екатерина (1806).

Мемуары

«Записки адмирала Чичагова, заключающие то, что он видел и что, по его мнению, знал» (неполная часть его обширных мемуаров), увидели свет в «Русском архиве» (1869—1870) и в «Русской старине»: за 1886 год — тома 50, 51 и 52, за 1887 год — том 55, и за 1888 год — тома 58, 59 и 60. Отдельно был издан первый выпуск «Архива адмирала П. В. Чичагова» (Санкт-Петербург, 1885).

«Записки» Чичагова сохранила и приводила в порядок его младшая дочь, — супруг которой (дю Бузе), воспользовавшись несколькими отрывками их, напечатал в 1858 году брошюру «Memoires de l’amiral Tchitchagoff», где Чичагов был выставлен «хулителем» России. Очистить своего отца от этой клеветы Екатерине удалось только через суд. Несколько писем к Чичагову от императора Александра I было напечатано в «Русской Старине» (1902, № 2).

Ссылки

• [www.museum.ru/1812/Persons/RUSS/t_ch06.html Словарь русских генералов, участников боевых действий против армии Наполеона Бонапарта в 1812—1815 гг.] // Российский архив : Сб. — М., студия «ТРИТЭ» Н. Михалкова, 1996. — Т. VII. — С. 606-607.
• Юлин В. А. [www.museum.ru/museum/1812/Library/Chichagov/chichagov.txt «Адмирал П. В. Чичагов — истинный патриот Отечества. Новое в трактовке его роли в истории России»]

Литература

• Глебов И. Павел I и Чичагов // Исторический Вестник. 1883. — № 1.
• Попов А. Отечественная война // Русская Старина. 1877. — т. XX.
• Чичагов Л. М. Павел Васильевич Чичагов // «Русская Старина». 1886. — № 5.
• Записки адмирала Павла Васильевича Чичагова первого по времени морского министра с предисловием, примечаниями и заметками Л. М. Чичагова. — М.: Редакция альманаха «Российский Архив», 2002. — 800 с.
• Скрицкий Н. В. Два адмирала Чичагова. — М.: Центрполиграф, 2012. — 559 с. — Серия «Россия забытая и неизвестная» — 3000 экз., ISBN 978-5-227-03207-2
• [memoirs.ru/texts/Cicagov_RS83_6.htm Записки. Извлечения // Русская старина, 1883. — Т. 38. — № 6. — С. 487—506. — В ст.: Чичагов Л. М. Адмирал Павел Васильевич Чичагов. 1765—1849.]
• [www.memoirs.ru/rarhtml/Cica_IZ_RA70_8.htm Из записок адмирала Чичагова. Дела Турции в 1812 году // Русский архив, 1870. — Изд. 2-е. — М., 1871. — Стб. 1522—1551.]
• [www.memoirs.ru/rarhtml/Cica_RA69_7.htm Переправа через Березину. (Из Записок адмирала Чичагова) // Пер. Н. Ильина // Русский архив, 1869. — Вып. 7. — Стб. 1147—1178.]
• Чичагов, Павел Васильевич // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

Отрывок, характеризующий Чичагов, Павел Васильевич

«Кто же виноват в этом, кто допустил до этого? – думал он. – Разумеется, не я. У меня все было готово, я держал Москву вот как! И вот до чего они довели дело! Мерзавцы, изменники!» – думал он, не определяя хорошенько того, кто были эти мерзавцы и изменники, но чувствуя необходимость ненавидеть этих кого то изменников, которые были виноваты в том фальшивом и смешном положении, в котором он находился.
Всю эту ночь граф Растопчин отдавал приказания, за которыми со всех сторон Москвы приезжали к нему. Приближенные никогда не видали графа столь мрачным и раздраженным.
«Ваше сиятельство, из вотчинного департамента пришли, от директора за приказаниями… Из консистории, из сената, из университета, из воспитательного дома, викарный прислал… спрашивает… О пожарной команде как прикажете? Из острога смотритель… из желтого дома смотритель…» – всю ночь, не переставая, докладывали графу.
На все эта вопросы граф давал короткие и сердитые ответы, показывавшие, что приказания его теперь не нужны, что все старательно подготовленное им дело теперь испорчено кем то и что этот кто то будет нести всю ответственность за все то, что произойдет теперь.
– Ну, скажи ты этому болвану, – отвечал он на запрос от вотчинного департамента, – чтоб он оставался караулить свои бумаги. Ну что ты спрашиваешь вздор о пожарной команде? Есть лошади – пускай едут во Владимир. Не французам оставлять.
– Ваше сиятельство, приехал надзиратель из сумасшедшего дома, как прикажете?
– Как прикажу? Пускай едут все, вот и всё… А сумасшедших выпустить в городе. Когда у нас сумасшедшие армиями командуют, так этим и бог велел.
На вопрос о колодниках, которые сидели в яме, граф сердито крикнул на смотрителя:
– Что ж, тебе два батальона конвоя дать, которого нет? Пустить их, и всё!
– Ваше сиятельство, есть политические: Мешков, Верещагин.
– Верещагин! Он еще не повешен? – крикнул Растопчин. – Привести его ко мне.


К девяти часам утра, когда войска уже двинулись через Москву, никто больше не приходил спрашивать распоряжений графа. Все, кто мог ехать, ехали сами собой; те, кто оставались, решали сами с собой, что им надо было делать.
Граф велел подавать лошадей, чтобы ехать в Сокольники, и, нахмуренный, желтый и молчаливый, сложив руки, сидел в своем кабинете.
Каждому администратору в спокойное, не бурное время кажется, что только его усилиями движется всо ему подведомственное народонаселение, и в этом сознании своей необходимости каждый администратор чувствует главную награду за свои труды и усилия. Понятно, что до тех пор, пока историческое море спокойно, правителю администратору, с своей утлой лодочкой упирающемуся шестом в корабль народа и самому двигающемуся, должно казаться, что его усилиями двигается корабль, в который он упирается. Но стоит подняться буре, взволноваться морю и двинуться самому кораблю, и тогда уж заблуждение невозможно. Корабль идет своим громадным, независимым ходом, шест не достает до двинувшегося корабля, и правитель вдруг из положения властителя, источника силы, переходит в ничтожного, бесполезного и слабого человека.
Растопчин чувствовал это, и это то раздражало его. Полицеймейстер, которого остановила толпа, вместе с адъютантом, который пришел доложить, что лошади готовы, вошли к графу. Оба были бледны, и полицеймейстер, передав об исполнении своего поручения, сообщил, что на дворе графа стояла огромная толпа народа, желавшая его видеть.
Растопчин, ни слова не отвечая, встал и быстрыми шагами направился в свою роскошную светлую гостиную, подошел к двери балкона, взялся за ручку, оставил ее и перешел к окну, из которого виднее была вся толпа. Высокий малый стоял в передних рядах и с строгим лицом, размахивая рукой, говорил что то. Окровавленный кузнец с мрачным видом стоял подле него. Сквозь закрытые окна слышен был гул голосов.
– Готов экипаж? – сказал Растопчин, отходя от окна.
– Готов, ваше сиятельство, – сказал адъютант.
Растопчин опять подошел к двери балкона.
– Да чего они хотят? – спросил он у полицеймейстера.
– Ваше сиятельство, они говорят, что собрались идти на французов по вашему приказанью, про измену что то кричали. Но буйная толпа, ваше сиятельство. Я насилу уехал. Ваше сиятельство, осмелюсь предложить…
– Извольте идти, я без вас знаю, что делать, – сердито крикнул Растопчин. Он стоял у двери балкона, глядя на толпу. «Вот что они сделали с Россией! Вот что они сделали со мной!» – думал Растопчин, чувствуя поднимающийся в своей душе неудержимый гнев против кого то того, кому можно было приписать причину всего случившегося. Как это часто бывает с горячими людьми, гнев уже владел им, но он искал еще для него предмета. «La voila la populace, la lie du peuple, – думал он, глядя на толпу, – la plebe qu'ils ont soulevee par leur sottise. Il leur faut une victime, [„Вот он, народец, эти подонки народонаселения, плебеи, которых они подняли своею глупостью! Им нужна жертва“.] – пришло ему в голову, глядя на размахивающего рукой высокого малого. И по тому самому это пришло ему в голову, что ему самому нужна была эта жертва, этот предмет для своего гнева.
– Готов экипаж? – в другой раз спросил он.
– Готов, ваше сиятельство. Что прикажете насчет Верещагина? Он ждет у крыльца, – отвечал адъютант.
– А! – вскрикнул Растопчин, как пораженный каким то неожиданным воспоминанием.
И, быстро отворив дверь, он вышел решительными шагами на балкон. Говор вдруг умолк, шапки и картузы снялись, и все глаза поднялись к вышедшему графу.
– Здравствуйте, ребята! – сказал граф быстро и громко. – Спасибо, что пришли. Я сейчас выйду к вам, но прежде всего нам надо управиться с злодеем. Нам надо наказать злодея, от которого погибла Москва. Подождите меня! – И граф так же быстро вернулся в покои, крепко хлопнув дверью.
По толпе пробежал одобрительный ропот удовольствия. «Он, значит, злодеев управит усех! А ты говоришь француз… он тебе всю дистанцию развяжет!» – говорили люди, как будто упрекая друг друга в своем маловерии.
Через несколько минут из парадных дверей поспешно вышел офицер, приказал что то, и драгуны вытянулись. Толпа от балкона жадно подвинулась к крыльцу. Выйдя гневно быстрыми шагами на крыльцо, Растопчин поспешно оглянулся вокруг себя, как бы отыскивая кого то.
– Где он? – сказал граф, и в ту же минуту, как он сказал это, он увидал из за угла дома выходившего между, двух драгун молодого человека с длинной тонкой шеей, с до половины выбритой и заросшей головой. Молодой человек этот был одет в когда то щегольской, крытый синим сукном, потертый лисий тулупчик и в грязные посконные арестантские шаровары, засунутые в нечищеные, стоптанные тонкие сапоги. На тонких, слабых ногах тяжело висели кандалы, затруднявшие нерешительную походку молодого человека.
– А ! – сказал Растопчин, поспешно отворачивая свой взгляд от молодого человека в лисьем тулупчике и указывая на нижнюю ступеньку крыльца. – Поставьте его сюда! – Молодой человек, брянча кандалами, тяжело переступил на указываемую ступеньку, придержав пальцем нажимавший воротник тулупчика, повернул два раза длинной шеей и, вздохнув, покорным жестом сложил перед животом тонкие, нерабочие руки.
Несколько секунд, пока молодой человек устанавливался на ступеньке, продолжалось молчание. Только в задних рядах сдавливающихся к одному месту людей слышались кряхтенье, стоны, толчки и топот переставляемых ног.
Растопчин, ожидая того, чтобы он остановился на указанном месте, хмурясь потирал рукою лицо.
– Ребята! – сказал Растопчин металлически звонким голосом, – этот человек, Верещагин – тот самый мерзавец, от которого погибла Москва.
Молодой человек в лисьем тулупчике стоял в покорной позе, сложив кисти рук вместе перед животом и немного согнувшись. Исхудалое, с безнадежным выражением, изуродованное бритою головой молодое лицо его было опущено вниз. При первых словах графа он медленно поднял голову и поглядел снизу на графа, как бы желая что то сказать ему или хоть встретить его взгляд. Но Растопчин не смотрел на него. На длинной тонкой шее молодого человека, как веревка, напружилась и посинела жила за ухом, и вдруг покраснело лицо.
Все глаза были устремлены на него. Он посмотрел на толпу, и, как бы обнадеженный тем выражением, которое он прочел на лицах людей, он печально и робко улыбнулся и, опять опустив голову, поправился ногами на ступеньке.
– Он изменил своему царю и отечеству, он передался Бонапарту, он один из всех русских осрамил имя русского, и от него погибает Москва, – говорил Растопчин ровным, резким голосом; но вдруг быстро взглянул вниз на Верещагина, продолжавшего стоять в той же покорной позе. Как будто взгляд этот взорвал его, он, подняв руку, закричал почти, обращаясь к народу: – Своим судом расправляйтесь с ним! отдаю его вам!
Народ молчал и только все теснее и теснее нажимал друг на друга. Держать друг друга, дышать в этой зараженной духоте, не иметь силы пошевелиться и ждать чего то неизвестного, непонятного и страшного становилось невыносимо. Люди, стоявшие в передних рядах, видевшие и слышавшие все то, что происходило перед ними, все с испуганно широко раскрытыми глазами и разинутыми ртами, напрягая все свои силы, удерживали на своих спинах напор задних.
– Бей его!.. Пускай погибнет изменник и не срамит имя русского! – закричал Растопчин. – Руби! Я приказываю! – Услыхав не слова, но гневные звуки голоса Растопчина, толпа застонала и надвинулась, но опять остановилась.
– Граф!.. – проговорил среди опять наступившей минутной тишины робкий и вместе театральный голос Верещагина. – Граф, один бог над нами… – сказал Верещагин, подняв голову, и опять налилась кровью толстая жила на его тонкой шее, и краска быстро выступила и сбежала с его лица. Он не договорил того, что хотел сказать.
– Руби его! Я приказываю!.. – прокричал Растопчин, вдруг побледнев так же, как Верещагин.
– Сабли вон! – крикнул офицер драгунам, сам вынимая саблю.
Другая еще сильнейшая волна взмыла по народу, и, добежав до передних рядов, волна эта сдвинула переднии, шатая, поднесла к самым ступеням крыльца. Высокий малый, с окаменелым выражением лица и с остановившейся поднятой рукой, стоял рядом с Верещагиным.
– Руби! – прошептал почти офицер драгунам, и один из солдат вдруг с исказившимся злобой лицом ударил Верещагина тупым палашом по голове.
«А!» – коротко и удивленно вскрикнул Верещагин, испуганно оглядываясь и как будто не понимая, зачем это было с ним сделано. Такой же стон удивления и ужаса пробежал по толпе.
«О господи!» – послышалось чье то печальное восклицание.
Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.
Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.
«Топором то бей, что ли?.. задавили… Изменщик, Христа продал!.. жив… живущ… по делам вору мука. Запором то!.. Али жив?»
Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.
«О господи, народ то что зверь, где же живому быть!» – слышалось в толпе. – И малый то молодой… должно, из купцов, то то народ!.. сказывают, не тот… как же не тот… О господи… Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится… – говорили теперь те же люди, с болезненно жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.
Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачиваясь, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.
В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.
– Ваше сиятельство, сюда… куда изволите?.. сюда пожалуйте, – проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse, – думал он по французски. – Ils sont сошше les loups qu'on ne peut apaiser qu'avec de la chair. [Народная толпа страшна, она отвратительна. Они как волки: их ничем не удовлетворишь, кроме мяса.] „Граф! один бог над нами!“ – вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. „J'avais d'autres devoirs, – подумал он. – Il fallait apaiser le peuple. Bien d'autres victimes ont peri et perissent pour le bien publique“, [У меня были другие обязанности. Следовало удовлетворить народ. Много других жертв погибло и гибнет для общественного блага.] – и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, – не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien publique [общественного блага]), но о себе как о главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. „Ежели бы я был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait ete tout autrement tracee, [путь мой был бы совсем иначе начертан,] но я должен был сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего“.
Слегка покачиваясь на мягких рессорах экипажа и не слыша более страшных звуков толпы, Растопчин физически успокоился, и, как это всегда бывает, одновременно с физическим успокоением ум подделал для него и причины нравственного успокоения. Мысль, успокоившая Растопчина, была не новая. С тех пор как существует мир и люди убивают друг друга, никогда ни один человек не совершил преступления над себе подобным, не успокоивая себя этой самой мыслью. Мысль эта есть le bien publique [общественное благо], предполагаемое благо других людей.
Для человека, не одержимого страстью, благо это никогда не известно; но человек, совершающий преступление, всегда верно знает, в чем состоит это благо. И Растопчин теперь знал это.
Он не только в рассуждениях своих не упрекал себя в сделанном им поступке, но находил причины самодовольства в том, что он так удачно умел воспользоваться этим a propos [удобным случаем] – наказать преступника и вместе с тем успокоить толпу.
«Верещагин был судим и приговорен к смертной казни, – думал Растопчин (хотя Верещагин сенатом был только приговорен к каторжной работе). – Он был предатель и изменник; я не мог оставить его безнаказанным, и потом je faisais d'une pierre deux coups [одним камнем делал два удара]; я для успокоения отдавал жертву народу и казнил злодея».
Приехав в свой загородный дом и занявшись домашними распоряжениями, граф совершенно успокоился.
Через полчаса граф ехал на быстрых лошадях через Сокольничье поле, уже не вспоминая о том, что было, и думая и соображая только о том, что будет. Он ехал теперь к Яузскому мосту, где, ему сказали, был Кутузов. Граф Растопчин готовил в своем воображении те гневные в колкие упреки, которые он выскажет Кутузову за его обман. Он даст почувствовать этой старой придворной лисице, что ответственность за все несчастия, имеющие произойти от оставления столицы, от погибели России (как думал Растопчин), ляжет на одну его выжившую из ума старую голову. Обдумывая вперед то, что он скажет ему, Растопчин гневно поворачивался в коляске и сердито оглядывался по сторонам.
Сокольничье поле было пустынно. Только в конце его, у богадельни и желтого дома, виднелась кучки людей в белых одеждах и несколько одиноких, таких же людей, которые шли по полю, что то крича и размахивая руками.
Один вз них бежал наперерез коляске графа Растопчина. И сам граф Растопчин, и его кучер, и драгуны, все смотрели с смутным чувством ужаса и любопытства на этих выпущенных сумасшедших и в особенности на того, который подбегал к вим.
Шатаясь на своих длинных худых ногах, в развевающемся халате, сумасшедший этот стремительно бежал, не спуская глаз с Растопчина, крича ему что то хриплым голосом и делая знаки, чтобы он остановился. Обросшее неровными клочками бороды, сумрачное и торжественное лицо сумасшедшего было худо и желто. Черные агатовые зрачки его бегали низко и тревожно по шафранно желтым белкам.
– Стой! Остановись! Я говорю! – вскрикивал он пронзительно и опять что то, задыхаясь, кричал с внушительными интонациями в жестами.
Он поравнялся с коляской и бежал с ней рядом.
– Трижды убили меня, трижды воскресал из мертвых. Они побили каменьями, распяли меня… Я воскресну… воскресну… воскресну. Растерзали мое тело. Царствие божие разрушится… Трижды разрушу и трижды воздвигну его, – кричал он, все возвышая и возвышая голос. Граф Растопчин вдруг побледнел так, как он побледнел тогда, когда толпа бросилась на Верещагина. Он отвернулся.
– Пош… пошел скорее! – крикнул он на кучера дрожащим голосом.
Коляска помчалась во все ноги лошадей; но долго еще позади себя граф Растопчин слышал отдаляющийся безумный, отчаянный крик, а перед глазами видел одно удивленно испуганное, окровавленное лицо изменника в меховом тулупчике.
Как ни свежо было это воспоминание, Растопчин чувствовал теперь, что оно глубоко, до крови, врезалось в его сердце. Он ясно чувствовал теперь, что кровавый след этого воспоминания никогда не заживет, но что, напротив, чем дальше, тем злее, мучительнее будет жить до конца жизни это страшное воспоминание в его сердце. Он слышал, ему казалось теперь, звуки своих слов:
«Руби его, вы головой ответите мне!» – «Зачем я сказал эти слова! Как то нечаянно сказал… Я мог не сказать их (думал он): тогда ничего бы не было». Он видел испуганное и потом вдруг ожесточившееся лицо ударившего драгуна и взгляд молчаливого, робкого упрека, который бросил на него этот мальчик в лисьем тулупе… «Но я не для себя сделал это. Я должен был поступить так. La plebe, le traitre… le bien publique», [Чернь, злодей… общественное благо.] – думал он.
У Яузского моста все еще теснилось войско. Было жарко. Кутузов, нахмуренный, унылый, сидел на лавке около моста и плетью играл по песку, когда с шумом подскакала к нему коляска. Человек в генеральском мундире, в шляпе с плюмажем, с бегающими не то гневными, не то испуганными глазами подошел к Кутузову и стал по французски говорить ему что то. Это был граф Растопчин. Он говорил Кутузову, что явился сюда, потому что Москвы и столицы нет больше и есть одна армия.
– Было бы другое, ежели бы ваша светлость не сказали мне, что вы не сдадите Москвы, не давши еще сражения: всего этого не было бы! – сказал он.
Кутузов глядел на Растопчина и, как будто не понимая значения обращенных к нему слов, старательно усиливался прочесть что то особенное, написанное в эту минуту на лице говорившего с ним человека. Растопчин, смутившись, замолчал. Кутузов слегка покачал головой и, не спуская испытующего взгляда с лица Растопчина, тихо проговорил:
– Да, я не отдам Москвы, не дав сражения.
Думал ли Кутузов совершенно о другом, говоря эти слова, или нарочно, зная их бессмысленность, сказал их, но граф Растопчин ничего не ответил и поспешно отошел от Кутузова. И странное дело! Главнокомандующий Москвы, гордый граф Растопчин, взяв в руки нагайку, подошел к мосту и стал с криком разгонять столпившиеся повозки.


В четвертом часу пополудни войска Мюрата вступали в Москву. Впереди ехал отряд виртембергских гусар, позади верхом, с большой свитой, ехал сам неаполитанский король.
Около середины Арбата, близ Николы Явленного, Мюрат остановился, ожидая известия от передового отряда о том, в каком положении находилась городская крепость «le Kremlin».
Вокруг Мюрата собралась небольшая кучка людей из остававшихся в Москве жителей. Все с робким недоумением смотрели на странного, изукрашенного перьями и золотом длинноволосого начальника.
– Что ж, это сам, что ли, царь ихний? Ничево! – слышались тихие голоса.
Переводчик подъехал к кучке народа.
– Шапку то сними… шапку то, – заговорили в толпе, обращаясь друг к другу. Переводчик обратился к одному старому дворнику и спросил, далеко ли до Кремля? Дворник, прислушиваясь с недоумением к чуждому ему польскому акценту и не признавая звуков говора переводчика за русскую речь, не понимал, что ему говорили, и прятался за других.
Мюрат подвинулся к переводчику в велел спросить, где русские войска. Один из русских людей понял, чего у него спрашивали, и несколько голосов вдруг стали отвечать переводчику. Французский офицер из передового отряда подъехал к Мюрату и доложил, что ворота в крепость заделаны и что, вероятно, там засада.
– Хорошо, – сказал Мюрат и, обратившись к одному из господ своей свиты, приказал выдвинуть четыре легких орудия и обстрелять ворота.
Артиллерия на рысях выехала из за колонны, шедшей за Мюратом, и поехала по Арбату. Спустившись до конца Вздвиженки, артиллерия остановилась и выстроилась на площади. Несколько французских офицеров распоряжались пушками, расстанавливая их, и смотрели в Кремль в зрительную трубу.
В Кремле раздавался благовест к вечерне, и этот звон смущал французов. Они предполагали, что это был призыв к оружию. Несколько человек пехотных солдат побежали к Кутафьевским воротам. В воротах лежали бревна и тесовые щиты. Два ружейные выстрела раздались из под ворот, как только офицер с командой стал подбегать к ним. Генерал, стоявший у пушек, крикнул офицеру командные слова, и офицер с солдатами побежал назад.
Послышалось еще три выстрела из ворот.
Один выстрел задел в ногу французского солдата, и странный крик немногих голосов послышался из за щитов. На лицах французского генерала, офицеров и солдат одновременно, как по команде, прежнее выражение веселости и спокойствия заменилось упорным, сосредоточенным выражением готовности на борьбу и страдания. Для них всех, начиная от маршала и до последнего солдата, это место не было Вздвиженка, Моховая, Кутафья и Троицкие ворота, а это была новая местность нового поля, вероятно, кровопролитного сражения. И все приготовились к этому сражению. Крики из ворот затихли. Орудия были выдвинуты. Артиллеристы сдули нагоревшие пальники. Офицер скомандовал «feu!» [пали!], и два свистящие звука жестянок раздались один за другим. Картечные пули затрещали по камню ворот, бревнам и щитам; и два облака дыма заколебались на площади.
Несколько мгновений после того, как затихли перекаты выстрелов по каменному Кремлю, странный звук послышался над головами французов. Огромная стая галок поднялась над стенами и, каркая и шумя тысячами крыл, закружилась в воздухе. Вместе с этим звуком раздался человеческий одинокий крик в воротах, и из за дыма появилась фигура человека без шапки, в кафтане. Держа ружье, он целился во французов. Feu! – повторил артиллерийский офицер, и в одно и то же время раздались один ружейный и два орудийных выстрела. Дым опять закрыл ворота.