Репнин, Аникита Иванович

Аникита Иванович Репнин<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr> <tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr><tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Герб Репниных</td></tr>
Президент Военной коллегии Российской империи
1724 — 1726
Монарх:	Пётр I
Предшественник:	Меншиков, Александр Данилович
Преемник:	Меншиков, Александр Данилович
Рижский генерал-губернатор
1719 — 1726
Монарх:	Пётр I
Предшественник:	Пётр Алексеевич Голицын
Преемник:	Герман Иванович Бон
Вероисповедание:	православие
Рождение:	1668(1668)
Смерть:	3 июля (14 июля) 1726(1726-07-14) Рига
Род:	Репнины
Отец:	Иван Борисович Репнин
Военная служба
Годы службы:	1685—1726
Принадлежность:	Российская империя Российская империя
Род войск:	пехота
Звание:	генерал-фельдмаршал
Сражения:	Азовские походы, Северная война, Прутский поход
Награды:

Князь Аники́та Ива́нович Репни́н (1668 — 3 июля (14 июля) 1726, Рига) — русский военачальник и государственный деятель, генерал-фельдмаршал (1724), участник Северной войны.

Первый генерал-губернатор Рижской губернии (с 1719 года до самой смерти), второй по счёту (после А. Д. Меншикова) Президент Военной коллегии (1724—26).

Ранние годы

Родился в семье боярина, новгородского и тамбовского воеводы, начальника Сибирского приказа Ивана Борисовича Репнина (ум. 1697) и его жены Евдокии Никифоровны Плещеевой (ум. 1695). В 16 лет начал придворную службу спальником и вошел в тесный круг приближённых молодого царя Петра Алексеевича. В 1685 году, при учреждении потешной роты, пожалован поручиком её. Во время мятежа 1689 года одним из первых прибыл в Троицкий монастырь для охраны царя Петра от сторонников Софьи.

В чине полуполковника Преображенского полка участвовал в кожуховских манёврах (1694), в 1695 году получил боевое крещение под Азовом, находясь в главной квартире в качестве генерал-адъютанта генерала А. М. Головина. Второй Азовский поход в 1696 году совершил в отряде генерал-адмирала Ф. Лефорта в должности капитана морской роты.

В 1698 году именовался генерал-майором и содействовал быстрому усмирению стрелецкого бунта в Москве, своевременно успев занять Воскресенский монастырь.

Во главе «дивизии»

В 1699 году Репнину поручено было сформировать в Казани 10 солдатских полков; набор в низовых городах произведен был Репниным лично. Формирование было закончено в следующем году, причём 8 новонабранных полков составили «третье генеральство» действующей армии под началом Репнина (кроме того, после смерти генерала П. Гордона ему подчинён Бутырский полк).

15 июня 1700 года

Великий Государь Царь и Великий Князь Пётр Алексеевич... пожаловал ближнего стольника, Преображенского полка подполковника князя Никиту Ивановича Репнина за многие его службы и радение указал ему быть в генералах и ведать выборный полк генерала Петра Ивановича Гордона.

— П. О. Бобровский. История лейб-гвардии Преображенского полка. Том 1. — СПб. 1900.

В октябре 1700 года Репнин выступил со своей «дивизией» под Нарву, но, узнав на марше у оз. Самро о поражении русских, повернул назад и спешно отошел к р. Луге, где принял на себя отступавшие остатки армии и вместе с ними вернулся в Новгород, где — по повелению Петра — занялся приведением в порядок расстроенных русских полков. В Новгороде он оставался всю зиму 1700/01 года, причём некоторое время исполнял обязанности губернатора вместо взятого в плен генерал-майора И. Ю. Трубецкого.

В 1701 году во главе 20-тысячного корпуса направлен в Лифляндию для содействия саксонскому фельдмаршалу Штейнау, ничем не помог союзникам в несчастном сражении на Двине 8/19 июля 1701 года, после чего в середине августа вернулся в Россию. Штейнау оставил такой отзыв о русском корпусе:

Сюда прибыли русские войска, числом около 20 000. Люди вообще хороши, не больше 50 человек придется забраковать; у них хорошие мастрихтские и люттихские ружья, у некоторых полков шпаги вместо штыков. Они идут так хорошо, что нет на них ни одной жалобы, работают прилежно и скоро, беспрекословно исполняют все приказания. Особенно похвально то, что при целом войске нет ни одной женщины и ни одной собаки; в военном совете московский генерал сильно жаловался просил, чтобы женам саксонских мушкетеров запрещено было утром и вечером ходить в русский лагерь и продавать водку, потому что через это его люди приучаются к пьянству и разного рода дебоширству. Генерал Репнин человек лет сорока; в войне он не много смыслит, но он очень любит учиться и очень почтителен: полковники все немцы, старые, неспособные люди и остальные офицеры люди малоопытные…

В последующем А. И. Репнин участвовал в завоевании русскими Ингрии и Прибалтики, был вторым командующим генералом при взятии Нотебурга (1702), Ниеншанца (1703), Нарвы (1704) и Митавы (1705). В январе 1706 года вместе с генерал-фельдмаршал-лейтенантом Г. Б. Огильви был блокирован шведским королём Карлом XII в Гродно, но сумел вырваться и соединиться с основными силами, совершив переход из Гродно через Брест и Волынь к Киеву.

В январе 1707 года подал на имя Петра I доклад, в одном из пунктов просил царя дать пехотным полкам имена по городам (вместо обычая носить имена их полковников, которые часто менялись), как уже было проведено в драгунских полках. Только в марте 1708 года это предложение было принято Петром.

Репнин продолжал командовать дивизией в кампаниях 1707–08 годов. В 1708 году потерпел поражение от Карла XII при Головчине, отдан под трибунал и лишён генеральского звания, но после победы при Лесной заступничеством генерала М. М. Голицына был прощён и вернул себе генеральский чин. При Полтаве командовал центром русской армии, после победы стал кавалером ордена Андрея Первозванного. Был также кавалером польского ордена Белого Орла.

Осенью 1709 года повёл свои полки в Прибалтику, где при осаде Риги снова был вторым командующим, после Б. П. Шереметева, часто его заменяя. При взятии Риги в 1710 году первым вошел в город, сменив своими войсками шведские караулы, и был назначен губернатором Риги. До 17 октября ведал также гражданским управлением Лифляндии. В 1711 году во время Прутского похода командовал авангардом.

В 1712–13 годах снова состоял вторым, после А. Д. Меншикова, начальником войск в Померании, участвовал во взятии Тонингена и Штеттина (1713), получил от датского короля орден Слона. В 1715 году защищал от шведов побережье Курляндии. С 1719 года был генерал-губернатором Рижской губернии, с 1724 года совмещал эту службу с обязанностями президента Военной коллегии.

Управление Лифляндией

Князю Репнину удалось сгладить существовавшие до него трения и успешно справиться с нелёгким делом управления недавно покоренной страной, — задачей, тем более трудной, что многочисленные привилегии горожан и дворянства делали их совершенно «недоступными губернаментству и гоф-герихту».

Оценив деятельность Аникиты Репнина, Пётр Первый постепенно расширял полномочия генерал-губернатора. Указом от 24 февраля 1720 года в ведение Репнина были переданы все дела, «которые к охранению города Риги принадлежат». Несколько позже ему был передан контроль за городскими доходами и расходами и наблюдение за избранием выборных должностных лиц. Немало трудов положил Репнин на развитие рижской торговли, вернейший путь к которому он видел в оборудовании многочисленного торгового флота. Он заложил с этой целью верфь в Риге и усиленно хлопотал о соединении Пейпуса каналом с рекой Аа.

Борьба за престол

Во время очередной опалы А. Д. Меншикова 20 января 1724 года Репнин был назначен вместо него президентом Военной коллегии; 7 мая 1724 года, по случаю коронации Петром I своей жены Екатерины I императрицей, получил чин генерал-фельдмаршала.

В Петербурге Репнин был втянут в борьбу придворных партий, которая особенно обострилась из-за ухудшения здоровья царя и неясности вопроса о престолонаследии. После смерти Петра I 28 января 1725 года Репнин, как и другие представители родовитого боярства, высказался за воцарение Петра II, но затем поддержал мнение Меншикова о передаче короны Екатерине I. По случаю её воцарения осыпан милостями и удостоен ордена Св. Александра Невского.

Меншиков, опасавшийся чрезмерного возвышения Репнина, отобрал у него руководство Военной коллегией и добился его возвращения в Ригу для осмотра магазинов, артиллерии и амуниции, пополнения запасов и постройки нового траншемента на берегу Двины. Из этой командировки Репнин уже не вернулся, ибо в том же году умер. Похоронен в Алексеевской церкви.

Семья

Аникита (Никита) Репнин был женат дважды:

1. жена княжна Прасковья Михайловна Лыкова (ум. 1685), дочь боярина князя М. И. Лыкова (1640—1701), последнего в этом роде.
   • Анна Аникитична, замужем 1-м браком за князем Б. Ф. Хованским, 2-м браком — за князем Ф. П. Хованским.
   • Иван Аникитич (1685—1726), полковник Ярославского пехотного полка; у него сын Пётр
2. жена княжна Прасковья Дмитриевна Голицына (167. —1708), дочь ближнего стольника князя Д. А. Голицына и А. И. Пожарской.
   • Василий Никитич (около 1696—1748), генерал-аншеф, генерал-фельдцейхмейстер; его сын Николай, генерал-фельдмаршал, последний из Репниных прямой линии.
   • Иван Никитич (1696—1737), полковник.
   • Юрий Никитич (1701—1744), генерал-поручик.
   • Сергей Никитич

В 1717 году князь Репнин просил у царя Петра разрешения в порядке исключения возвратить сыновей из Германии, куда они были отправлены изучать военное дело, но вместо того запутались в долгах.

А. И. Репнин также имел внебрачных детей, которые при рождении носили фамилию Аникитины, а с 1732 года получили право именоваться Репнинскими:

• Андрей Никитич (ум. 1739)
• Николай Аникитич, состоял флигель-адъютантом при принце Антоне-Ульрихе Брауншвейг-Люнебургском.
• Екатерина Никитична (ум. 1739)

Источники

• Масловский С. Д. Репнин, Аникита Иванович // Русский биографический словарь : в 25 томах. — СПб.—М., 1896—1918.
• Бантыш-Каменский, Д. Н. 5-й генерал-фельдмаршал князь Никита Иванович Репнин // [militera.lib.ru/bio/bantysh-kamensky/07.html Биографии российских генералиссимусов и генерал-фельдмаршалов. В 4-х частях. Репринтное воспроизведение издания 1840 года. Часть 1–2]. — М.: Культура, 1991. — 620 с. — ISBN 5-7158-0002-1.

Литература

• Рудаков В. Е.,. Репнины // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

Отрывок, характеризующий Репнин, Аникита Иванович

Денисов встал и, делая жесты, излагал свой план Болконскому. В средине его изложения крики армии, более нескладные, более распространенные и сливающиеся с музыкой и песнями, послышались на месте смотра. На деревне послышался топот и крики.
– Сам едет, – крикнул казак, стоявший у ворот, – едет! Болконский и Денисов подвинулись к воротам, у которых стояла кучка солдат (почетный караул), и увидали подвигавшегося по улице Кутузова, верхом на невысокой гнедой лошадке. Огромная свита генералов ехала за ним. Барклай ехал почти рядом; толпа офицеров бежала за ними и вокруг них и кричала «ура!».
Вперед его во двор проскакали адъютанты. Кутузов, нетерпеливо подталкивая свою лошадь, плывшую иноходью под его тяжестью, и беспрестанно кивая головой, прикладывал руку к бедой кавалергардской (с красным околышем и без козырька) фуражке, которая была на нем. Подъехав к почетному караулу молодцов гренадеров, большей частью кавалеров, отдававших ему честь, он с минуту молча, внимательно посмотрел на них начальническим упорным взглядом и обернулся к толпе генералов и офицеров, стоявших вокруг него. Лицо его вдруг приняло тонкое выражение; он вздернул плечами с жестом недоумения.
– И с такими молодцами всё отступать и отступать! – сказал он. – Ну, до свиданья, генерал, – прибавил он и тронул лошадь в ворота мимо князя Андрея и Денисова.
– Ура! ура! ура! – кричали сзади его.
С тех пор как не видал его князь Андрей, Кутузов еще потолстел, обрюзг и оплыл жиром. Но знакомые ему белый глаз, и рана, и выражение усталости в его лице и фигуре были те же. Он был одет в мундирный сюртук (плеть на тонком ремне висела через плечо) и в белой кавалергардской фуражке. Он, тяжело расплываясь и раскачиваясь, сидел на своей бодрой лошадке.
– Фю… фю… фю… – засвистал он чуть слышно, въезжая на двор. На лице его выражалась радость успокоения человека, намеревающегося отдохнуть после представительства. Он вынул левую ногу из стремени, повалившись всем телом и поморщившись от усилия, с трудом занес ее на седло, облокотился коленкой, крякнул и спустился на руки к казакам и адъютантам, поддерживавшим его.
Он оправился, оглянулся своими сощуренными глазами и, взглянув на князя Андрея, видимо, не узнав его, зашагал своей ныряющей походкой к крыльцу.
– Фю… фю… фю, – просвистал он и опять оглянулся на князя Андрея. Впечатление лица князя Андрея только после нескольких секунд (как это часто бывает у стариков) связалось с воспоминанием о его личности.
– А, здравствуй, князь, здравствуй, голубчик, пойдем… – устало проговорил он, оглядываясь, и тяжело вошел на скрипящее под его тяжестью крыльцо. Он расстегнулся и сел на лавочку, стоявшую на крыльце.
– Ну, что отец?
– Вчера получил известие о его кончине, – коротко сказал князь Андрей.
Кутузов испуганно открытыми глазами посмотрел на князя Андрея, потом снял фуражку и перекрестился: «Царство ему небесное! Да будет воля божия над всеми нами!Он тяжело, всей грудью вздохнул и помолчал. „Я его любил и уважал и сочувствую тебе всей душой“. Он обнял князя Андрея, прижал его к своей жирной груди и долго не отпускал от себя. Когда он отпустил его, князь Андрей увидал, что расплывшие губы Кутузова дрожали и на глазах были слезы. Он вздохнул и взялся обеими руками за лавку, чтобы встать.
– Пойдем, пойдем ко мне, поговорим, – сказал он; но в это время Денисов, так же мало робевший перед начальством, как и перед неприятелем, несмотря на то, что адъютанты у крыльца сердитым шепотом останавливали его, смело, стуча шпорами по ступенькам, вошел на крыльцо. Кутузов, оставив руки упертыми на лавку, недовольно смотрел на Денисова. Денисов, назвав себя, объявил, что имеет сообщить его светлости дело большой важности для блага отечества. Кутузов усталым взглядом стал смотреть на Денисова и досадливым жестом, приняв руки и сложив их на животе, повторил: «Для блага отечества? Ну что такое? Говори». Денисов покраснел, как девушка (так странно было видеть краску на этом усатом, старом и пьяном лице), и смело начал излагать свой план разрезания операционной линии неприятеля между Смоленском и Вязьмой. Денисов жил в этих краях и знал хорошо местность. План его казался несомненно хорошим, в особенности по той силе убеждения, которая была в его словах. Кутузов смотрел себе на ноги и изредка оглядывался на двор соседней избы, как будто он ждал чего то неприятного оттуда. Из избы, на которую он смотрел, действительно во время речи Денисова показался генерал с портфелем под мышкой.
– Что? – в середине изложения Денисова проговорил Кутузов. – Уже готовы?
– Готов, ваша светлость, – сказал генерал. Кутузов покачал головой, как бы говоря: «Как это все успеть одному человеку», и продолжал слушать Денисова.
– Даю честное благородное слово гусского офицег'а, – говорил Денисов, – что я г'азог'ву сообщения Наполеона.
– Тебе Кирилл Андреевич Денисов, обер интендант, как приходится? – перебил его Кутузов.
– Дядя г'одной, ваша светлость.
– О! приятели были, – весело сказал Кутузов. – Хорошо, хорошо, голубчик, оставайся тут при штабе, завтра поговорим. – Кивнув головой Денисову, он отвернулся и протянул руку к бумагам, которые принес ему Коновницын.
– Не угодно ли вашей светлости пожаловать в комнаты, – недовольным голосом сказал дежурный генерал, – необходимо рассмотреть планы и подписать некоторые бумаги. – Вышедший из двери адъютант доложил, что в квартире все было готово. Но Кутузову, видимо, хотелось войти в комнаты уже свободным. Он поморщился…
– Нет, вели подать, голубчик, сюда столик, я тут посмотрю, – сказал он. – Ты не уходи, – прибавил он, обращаясь к князю Андрею. Князь Андрей остался на крыльце, слушая дежурного генерала.
Во время доклада за входной дверью князь Андрей слышал женское шептанье и хрустение женского шелкового платья. Несколько раз, взглянув по тому направлению, он замечал за дверью, в розовом платье и лиловом шелковом платке на голове, полную, румяную и красивую женщину с блюдом, которая, очевидно, ожидала входа влавввквмандующего. Адъютант Кутузова шепотом объяснил князю Андрею, что это была хозяйка дома, попадья, которая намеревалась подать хлеб соль его светлости. Муж ее встретил светлейшего с крестом в церкви, она дома… «Очень хорошенькая», – прибавил адъютант с улыбкой. Кутузов оглянулся на эти слова. Кутузов слушал доклад дежурного генерала (главным предметом которого была критика позиции при Цареве Займище) так же, как он слушал Денисова, так же, как он слушал семь лет тому назад прения Аустерлицкого военного совета. Он, очевидно, слушал только оттого, что у него были уши, которые, несмотря на то, что в одном из них был морской канат, не могли не слышать; но очевидно было, что ничто из того, что мог сказать ему дежурный генерал, не могло не только удивить или заинтересовать его, но что он знал вперед все, что ему скажут, и слушал все это только потому, что надо прослушать, как надо прослушать поющийся молебен. Все, что говорил Денисов, было дельно и умно. То, что говорил дежурный генерал, было еще дельнее и умнее, но очевидно было, что Кутузов презирал и знание и ум и знал что то другое, что должно было решить дело, – что то другое, независимое от ума и знания. Князь Андрей внимательно следил за выражением лица главнокомандующего, и единственное выражение, которое он мог заметить в нем, было выражение скуки, любопытства к тому, что такое означал женский шепот за дверью, и желание соблюсти приличие. Очевидно было, что Кутузов презирал ум, и знание, и даже патриотическое чувство, которое выказывал Денисов, но презирал не умом, не чувством, не знанием (потому что он и не старался выказывать их), а он презирал их чем то другим. Он презирал их своей старостью, своею опытностью жизни. Одно распоряжение, которое от себя в этот доклад сделал Кутузов, откосилось до мародерства русских войск. Дежурный редерал в конце доклада представил светлейшему к подписи бумагу о взысканий с армейских начальников по прошению помещика за скошенный зеленый овес.
Кутузов зачмокал губами и закачал головой, выслушав это дело.
– В печку… в огонь! И раз навсегда тебе говорю, голубчик, – сказал он, – все эти дела в огонь. Пуская косят хлеба и жгут дрова на здоровье. Я этого не приказываю и не позволяю, но и взыскивать не могу. Без этого нельзя. Дрова рубят – щепки летят. – Он взглянул еще раз на бумагу. – О, аккуратность немецкая! – проговорил он, качая головой.


– Ну, теперь все, – сказал Кутузов, подписывая последнюю бумагу, и, тяжело поднявшись и расправляя складки своей белой пухлой шеи, с повеселевшим лицом направился к двери.
Попадья, с бросившеюся кровью в лицо, схватилась за блюдо, которое, несмотря на то, что она так долго приготовлялась, она все таки не успела подать вовремя. И с низким поклоном она поднесла его Кутузову.
Глаза Кутузова прищурились; он улыбнулся, взял рукой ее за подбородок и сказал:
– И красавица какая! Спасибо, голубушка!
Он достал из кармана шаровар несколько золотых и положил ей на блюдо.
– Ну что, как живешь? – сказал Кутузов, направляясь к отведенной для него комнате. Попадья, улыбаясь ямочками на румяном лице, прошла за ним в горницу. Адъютант вышел к князю Андрею на крыльцо и приглашал его завтракать; через полчаса князя Андрея позвали опять к Кутузову. Кутузов лежал на кресле в том же расстегнутом сюртуке. Он держал в руке французскую книгу и при входе князя Андрея, заложив ее ножом, свернул. Это был «Les chevaliers du Cygne», сочинение madame de Genlis [«Рыцари Лебедя», мадам де Жанлис], как увидал князь Андрей по обертке.
– Ну садись, садись тут, поговорим, – сказал Кутузов. – Грустно, очень грустно. Но помни, дружок, что я тебе отец, другой отец… – Князь Андрей рассказал Кутузову все, что он знал о кончине своего отца, и о том, что он видел в Лысых Горах, проезжая через них.
– До чего… до чего довели! – проговорил вдруг Кутузов взволнованным голосом, очевидно, ясно представив себе, из рассказа князя Андрея, положение, в котором находилась Россия. – Дай срок, дай срок, – прибавил он с злобным выражением лица и, очевидно, не желая продолжать этого волновавшего его разговора, сказал: – Я тебя вызвал, чтоб оставить при себе.
– Благодарю вашу светлость, – отвечал князь Андрей, – но я боюсь, что не гожусь больше для штабов, – сказал он с улыбкой, которую Кутузов заметил. Кутузов вопросительно посмотрел на него. – А главное, – прибавил князь Андрей, – я привык к полку, полюбил офицеров, и люди меня, кажется, полюбили. Мне бы жалко было оставить полк. Ежели я отказываюсь от чести быть при вас, то поверьте…
Умное, доброе и вместе с тем тонко насмешливое выражение светилось на пухлом лице Кутузова. Он перебил Болконского:
– Жалею, ты бы мне нужен был; но ты прав, ты прав. Нам не сюда люди нужны. Советчиков всегда много, а людей нет. Не такие бы полки были, если бы все советчики служили там в полках, как ты. Я тебя с Аустерлица помню… Помню, помню, с знаменем помню, – сказал Кутузов, и радостная краска бросилась в лицо князя Андрея при этом воспоминании. Кутузов притянул его за руку, подставляя ему щеку, и опять князь Андрей на глазах старика увидал слезы. Хотя князь Андрей и знал, что Кутузов был слаб на слезы и что он теперь особенно ласкает его и жалеет вследствие желания выказать сочувствие к его потере, но князю Андрею и радостно и лестно было это воспоминание об Аустерлице.
– Иди с богом своей дорогой. Я знаю, твоя дорога – это дорога чести. – Он помолчал. – Я жалел о тебе в Букареште: мне послать надо было. – И, переменив разговор, Кутузов начал говорить о турецкой войне и заключенном мире. – Да, немало упрекали меня, – сказал Кутузов, – и за войну и за мир… а все пришло вовремя. Tout vient a point a celui qui sait attendre. [Все приходит вовремя для того, кто умеет ждать.] A и там советчиков не меньше было, чем здесь… – продолжал он, возвращаясь к советчикам, которые, видимо, занимали его. – Ох, советчики, советчики! – сказал он. Если бы всех слушать, мы бы там, в Турции, и мира не заключили, да и войны бы не кончили. Всё поскорее, а скорое на долгое выходит. Если бы Каменский не умер, он бы пропал. Он с тридцатью тысячами штурмовал крепости. Взять крепость не трудно, трудно кампанию выиграть. А для этого не нужно штурмовать и атаковать, а нужно терпение и время. Каменский на Рущук солдат послал, а я их одних (терпение и время) посылал и взял больше крепостей, чем Каменский, и лошадиное мясо турок есть заставил. – Он покачал головой. – И французы тоже будут! Верь моему слову, – воодушевляясь, проговорил Кутузов, ударяя себя в грудь, – будут у меня лошадиное мясо есть! – И опять глаза его залоснились слезами.