Сотворение мира в Библии

Сотворение мира единым Богом, изображённое в Библии, является одним из центральных догматов веры иудаизма и христианства. Главным повествованием о сотворении является первая книга Библии — Бытие. Однако интерпретации данного повествования и понимание процесса творения среди верующих очень различны.

Описание текстов

Основные библейские тексты о сотворении содержатся в двух повествованиях первой и второй глав книги Бытия.

Первое повествование о сотворении занимает всю первую главу книги Бытия и начало второй главы. Оно описывает процесс творения в виде рабочей недели и выходного (субботнего) дня. В тексте говорится, что на первый день Бог создал небо и землю, воду и свет и отделил свет от тьмы; на второй день — создал твердь посреди воды, отделил воду над твердью от воды под твердью и назвал твердь небом; на третий — сушу, моря и растения, на четвёртый — светила на тверди небесной, на пятый — рыб, пресмыкающихся и птиц, наконец, на шестой — зверей земных, скот, гадов земных и человека. Повествование завершается тремя первыми стихами второй главы книги Бытия, где сказано, что Творец «почил в день седьмый от всех дел Своих, которые делал», и «благословил Бог седьмой день, и освятил его, ибо в оный почил от всех дел Своих, которые Бог творил и созидал» (см. Быт. 1:1—2:3).

Второе повествование о сотворении содержится во второй главе книги Бытия с четвёртого стиха. В тексте сказано о создании райского сада и двух деревьев в нём: древа жизни и древа познания добра и зла, о первой данной человеку заповеди — не вкушать плодов от древа познания добра и зла, а также содержится рассказ о сотворении Евы из ребра Адама (см. Быт. 2:4—25).

Сотворение Богом мира упомянуто также во многих других местах Библии (в книгах пророков, псалмах, книге притчей Соломоновых, книге Иова, во второканонических книгах Ветхого Завета и в книгах Нового Завета), но не настолько подробно как в книге Бытия.

Исследования истории и культуры

Для понимания смысла библейских текстов исследователи занимаются изучением истории их появления, времени и места, культурного контекста, литературных жанров изложения и стремятся понять намерения авторов, исходя из полученных данных.

Источники текстов

Два повествования о творении, как и всё Пятикнижие, частью которого они являются, традиционно рассматриваются как единое произведение одного и того же автора — Моисея, который, согласно представлениям иудеев и христиан, был вдохновляем Богом. Однако после появления методов библейской критики большинство исследователей пришло к заключению, что Пятикнижие — «составной труд, произведение многих участников в течение долгих периодов времени». Исследователи выделяют четыре источника Пятикнижия, которые обозначаются первыми буквами от их названий: J, Е, D и Р. Наиболее древним источником считается источник J (названный «Яхвистом» по имени Бога «Яхве», которое он употребляет). Спустя столетие или два появляется источник Е (названный «Элохистом» из-за употребления наименования Бога «Элохим»). Ещё позднее, около времени библейского царя Иосии (VII в. до н. э.), возникает источник D (названный «второзаконническим», поскольку положен в основу книги Второзаконие). И, наконец, в период вавилонского плена появляется источник Р (названный «священническим» из-за направленности на сохранение ритуальных регламентов). Это деление Пятикнижия на несколько источников изначально было предложено протестантской документальной гипотезой Графа — Велльгаузена, но позднее дополнено и разработано другими как протестантскими, так и католическими исследователями. Считается, что все эти источники являются развитием древней духовной традиции, восходящей к Моисею, однако последний не писал книги Пятикнижия в буквальном смысле слова.

Два повествования о творении мира в контексте означенных исследований рассматриваются происходящими из двух разных источников: первое — из «священнического», второе — из «Яхвиста». Второе повествование, таким образом, считается намного более древним, чем первое. Данная точка зрения сейчас является достаточно широко распространённой в библеистике и принимается не только либеральными протестантами, но и некоторыми православными и считается общепризнанной в католичестве. Традиционные иудеи, консервативные протестанты и часть православных эти исследования не признают, продолжая придерживаться традиционного взгляда, что всё Пятикнижие было написано лично Моисеем.

Проблема жанра

Многие современные исследователи Библии считают, что для правильной интерпретации текстов необходимо учитывать литературный жанр его изложения. Так, например, в документах Католической церкви II Ватиканского Собора, в Конституции «О Божественном Откровении» (Dei Verbum), говорится следующее:

«Поскольку же Бог говорил в Священном Писании через людей и по человечеству, то истолкователь Священного Писания, дабы уяснить, что Бог хотел нам сообщить, должен внимательно исследовать, что священнописатели в действительности намеревались сказать, и что Богу было угодно открыть нам через их слова. Чтобы выяснить намерение священнописателей, нужно, кроме всего прочего, принимать во внимание и „литературный жанр“. Действительно, истина излагается и выражается по-разному и различными способами в текстах исторических, пророческих, поэтических или в других „речевых жанрах“. Поэтому нужно, чтобы толкователь исследовал смысл, который священнописатель хотел выразить и выразил в определённых обстоятельствах, соответственно условиям своего времени и своей культуры, посредством употреблявшихся в его время литературных жанров. Ведь для правильного понимания того, что священнописатель хотел утверждать своим писанием, нужно обратить должное внимание как на привычные, прирождённые способы восприятия, изъяснения и повествования, бытовавшие во времена агиографа, так и на те, что в ту эпоху повсеместно употреблялись в общении людей друг с другом».

В отношении библейских текстов о творении существует несколько подходов оценки литературного жанра.

• Библейский рассказ о творении является историческим повествованием, то есть передаёт действительный отчёт о событиях.
  • Среди сторонников этой точки зрения находятся христианские фундаменталисты, которые считают, что Библия должна пониматься только так, как было принято в далёком прошлом, когда история творения трактовалась преимущественно буквально. В подтверждение своей точки зрения они ссылаются на авторитеты Отцов Церкви (в православии), либо других выдающихся богословов (как, например, Мартин Лютер или Жан Кальвин в протестантизме) (см. ниже раздел о буквальных интерпретациях).
  • С другой стороны, эта же точка зрения об историчности библейского рассказа побуждает немало верующих, напротив, искать новые пути понимания в свете научных данных. К примеру, рассказ о сотворении солнца, луны и звёзд на четвёртый день творения (после земли, морей, материков и растительности) объясняется тем, что густые пары окутывали землю, в результате чего небесные светила не могли быть видимы, на четвёртый же день благодаря выработке растениями кислорода пары рассеялись, и светила явились на небосводе. Другой вариант объяснения того же противоречия между буквальным чтением повествования и научными данными заключается в том, что на четвёртый день светила не были сотворены, а лишь заняли свои нынешние места на небосводе, что связано с наклоном Земной орбиты и временем обращения Земли вокруг своей оси.
• Библейский рассказ о творении является не историческим, а аллегорическим и/или поэтическим, то есть повествует о событиях с помощью языка символов, метафор, ритма и параллелизмов (см. ниже раздел о небуквальных интерпретациях).
• Библейский рассказ о творении является изображением донаучной картины мира, то есть передаёт события так, как их видели и понимали люди, жившие в древности (и потому его нельзя читать буквально), но, по мнению верующих, при этом повествование имеет теологический смысл — утверждение о происхождении космоса, земли и человечества от Бога в целом, без конкретизации научных деталей процесса творения (см. ниже раздел о разделении науки и богословия). В современной библеистике донаучную форму повествования о сакральном часто относят к языку мифа.

Библия и мифология

В научных кругах повествование сотворения мира книги Бытия часто характеризуется как космогонический миф.

Понятие мифа в Библии

Слово «миф» происходит из греческих источников в продолжение понятий «предание» или «легенда» и описывает культурный символ или сакральное сообщение, объясняющее происхождение всего сущего (и подобные важные вопросы) через использование метафорического языка или символики для выражения идей. В академическом употреблении термин «миф» в общем смысле не выносит решений по поводу истинности или ложности истории. Это идёт вразрез с популярным употреблением слова, часто используемого для обозначения неправды. Именно в научном значении слово «миф» используется и в библеистике. Так, священник Александр Мень объясняет значение слова «миф» как формы выражения мышления древних народов, включая и еврейского народа в Библии, следующим образом:

«Миф — это тот язык, на котором древний человек говорит о самом важном для себя. Древние евреи не создавали абстрактных схем, они мыслили картинами, образами, они прибегали к мифотворчеству. Миф — это „недифференцированное единство религии, поэзии, науки, этики, философии“. То, что открывалось внутреннему взору человека, он выражал в пластической символике мифа. Часто случалось, что исторический факт, став легендой, превращался в миф. Но тогда он обретал уже новое бытие не просто в качестве воспоминания о прошлом, а как образ непреходящей истины. Таким мифом стал Исход из Египта. Историческое событие было для Израиля подлинным Богоявлением. Поэтому Исход превратился во вневременной символ праздника Пасхи, в знак непрекращающегося действия Промысла в жизни народа.

<…> Даже тогда, когда библейский миф говорит о каких-то исторических событиях, он не есть история в прямом смысле этого слова. Его можно назвать олицетворенной метаисторией, картиной, выражающей вдохновенное видение смысла вещей.

Но если миф не есть история, его тем не менее нельзя считать вымыслом. Те, кто думает так, повторяя вслед за Смердяковым: „Про неправду все написано“, доказывают лишь свою неспособность приподнять пестрый покров сказания, чтобы увидеть его глубинный смысл. Миф греков о Прометее, индийцев о Пуруше, персов о борьбе Ормузда и Аримана — это не просто плоды фантазии, а великие мифы человечества, воплощающие религиозное постижение и мудрость народов.

В своё время говорили, что Израиль не создал мифов. <…> На самом же деле Библия свободна лишь от вульгарной мифологии, которая есть проекция в сферу мифа человеческих пороков и страстей; но миф в высоком смысле слова, миф-икона и миф-символ, составляет самую основу Ветхого Завета. Творение мира, Завет с Богом, Исход, День Ягве, Царство Мессии — все это боговдохновенные мифологемы, заключающие в себе истины Откровения».

Таким образом, утверждения современных библеистов о том, что Библия содержит древнюю мифологию, включая повествования о творении, не означает, что в ней совсем не содержится никакой истины, а лишь указывает на специфическую форму передачи информации сакрального характера, не предполагающую буквальной трактовки.

См. также: Мифология

Связь библейской мифологии с ближневосточной

Исследователи библейских текстов считают, что мировоззрение, которое ложится в основу описания творения книги Бытия, следует рассматривать как выражение распространённой в древности на Ближнем Востоке космологии. В этой космологии Земля представлялась в виде плоского диска с бесчисленными водами над и под ним. Купол неба считался твёрдой металлической чашей, отделяющей от вод предназначенную для жизни часть мира. Звёзды представлялись впрессованными в нижнюю поверхность небосвода вместе с проходом, который позволял перемещаться Солнцу и Луне назад и вперёд. Плоский диск Земли выглядел как единственный остров-континент, окружённый океаном, включающим моря, которые сейчас называются Средиземным морем, Персидским заливом и Красным морем. Под земным диском находилось море пресных вод, источник всех пресноводных рек и родников.

Исследователи утверждают, что повествования творения книги Бытия сопоставимы как с этой космологией, так и с другими ближневосточными мифологическими изложениями: в первом повествовании книги Быт. 1:1—2:3) обнаруживаются параллели с вавилоно-аккадским эпосом о сотворении мира Энума элиш, во втором повествовании Быт. 2:4—25) — с аккадским эпосом Атра хасис.

Согласно эпосу Энума элиш, первоначальным состоянием вселенной был хаос, сформированный смешением двух первобытных водных стихий, женской морской Тиамат и мужского пресноводного Абзу. Через их объединение было рождено шесть поколений богов. Между богами завязалась война, начавшаяся с умерщвления Абзы и закончившаяся тем, что бог Мардук разделил Тиамат на две части, которые образовали небеса и землю; реки Тигр и Евфрат возникли из её глазниц. Затем Мардук сотворил человека из глины, смешанной со слюной и кровью, чтобы он обслуживал землю для богов, в то время как Мардук возвёл себя на престол в вавилонском храме Эсагила — храме «с вершиной на небесах» как царствующий над миром.

В Библии также творение мира начинается с того, что сотворяются «небо и земля». Фраза «земля же была безвидна и пуста» считается описанием хаотичного состояния мира в начале творения, исходя из значения этих слов на иврите («тоху-ва-боху» — «бесформенная», «неустроенная», «хаотичная»). В библейском творении постоянно присутствует водная стихия, начиная со слов «Дух Божий носился над водою» и далее. Человек сотворён «из праха земного» в результате дуновения Бога, он должен «обладать» землёю и «возделывать» Эдемский сад. Библия повествует о вавилонской башне «высотою до небес».

Не менее отчётливо просматриваются аналогии с ближневосточной мифологией повествования 2-й главы книги Бытия. Так, вавилонский мифический герой Адапа сопоставляется с Адамом. Адапа отказался от дара бессмертия. Этот миф впервые засвидетельствован в кассидский период (14 в. до н. э.). Профессор истории Ближнего Востока Марио Ливерани проводит многократные параллели между историей Адапа, который обретает мудрость, но которому запрещается «пища бессмертия» небес, и историей Адама в Эдеме.

Нингишзида является месопотамским божеством-змеем, связанным с преисподней. Его сопоставляют со змеем, искусившим Адама и Еву вкусить запретный плод. Он часто изображался обвивающимся вокруг дерева как страж. Историк в области ассириологии и шумерской литературы Торкилд Якобсен переводит его имя с шумерского языка как «властелин дерева добра».

Несмотря на очевидные аналогии между повествованием Бытия и эпосом Энума элиш, имеются также существенные различия. Наиболее заметным является отсутствие в Бытии «божественного сражения» (в Энума элиш боги сражаются с морской стихией Тиамат), которое обеспечивает Мардуку положения правителя мира. Однако исследователи считают, что даже это имеет отголосок Библии в форме утверждения царственной власти Ягве над творением в таких местах как псалмы 28 и 92, где Бог изображён восседающим на троне над потоками вод, и в книге пророка Исайи 27:1, где сказано что Бог поразит левиафана — «чудовище морское». Эти библейские образы рассматриваются либо как заимствования из вавилонского мифа или как его изложение в семитской культуре, либо, напротив, как отказ от вавилонских представлений о происхождении мира и человека.

Библеисты считают, что слово «бездна» в Быт.1:2 (на иврите «теом») связано с именем Тиамат и подразумевает противящиеся Богу силы зла, которые также олицетворяются водами (Тиамат — водная стихия), поэтому пророчество Исайи указывает на окончательную победу Бога над силами зла в Апокалипсисе. Многие богословы полагают, что библейские авторы используют язык широко известной в то время и в той культуре мифологии для утверждения идей монотеизма.

Интерпретации текстов

Интерпретация библейских текстов о творении является не только специфически богословским вопросом, но и имеет непосредственное отношение к научным и общественным реалиям современного мира. От того, как понимаются библейские повествования, зависит как представление верующих о творении, так и их отношение к современной науке, в частности к достижениям эволюционной науки, а также к различным общественным процессам, связанным с этой тематикой.

Исторические интерпретации

Библейские тексты о сотворении уже в древности истолковывались двояко: с одной стороны, присутствовали буквальные интерпретации истории творения, с другой стороны — небуквальные.

Буквальные интерпретации

Наиболее известным сторонником буквальной интерпретации истории творения святоотеческой эпохи является Василий Великий, создавший свой Шестоднев, в котором он отклоняет аллегорические толкования. К примеру, он пишет:

«Известны мне правила иносказаний, хотя не сам я изобрел их, но нашел в сочинениях других. По сим правилам, иные, принимая написанное не в общеупотребительном смысли, воду называют не водою, но каким-нибудь другим веществом, и растению, и рыбе дают значение по своему усмотрению, даже бытие гадов и зверей объясняют сообразно с своими понятиями, подобно как и снотолкователи виденному в сонных мечтаниях дают толкования согласные с собственным их намерением. А я, слыша о траве траву и разумею, также растение, рыбу, зверя и скот, все, чем оно названо, за то и принимаю. Не стыжуся бо благовествованием (Рим. 1, 16). <…> Не паче ли прославлю Того, Кто не затруднил ума нашего предметами пустыми [светской мудростью, науками того времени], но устроил так, чтобы все было написано в назидание и усовершение душ наших? Сего, кажется мне, не уразумели те, которые по собственному своему уразумению вознамерились придать некоторую важность Писанию какими-то наведениями и приноровлениями. Но это значит ставить себя премудрее словес Духа и под видом толкования вводить собственные свои мысли. Посему так и будем разуметь, как написано».

Исходя из буквального понимания библейского текста, Василий Великий считает, что Бог творил мир в течение шести дней, а день творения составляет 24-часовые земные сутки:

«И бысть вечер, и бысть утро, день един. Почему назван не первым, но единым? Хотя намеревающемуся говорить о втором, и третьем, и четвёртом днях было бы приличнее наименовать первым тот день, с которого начинаются последующие, однако же он назвал единым. Или определяет сим меру дня и ночи, и совокупляет в одно суточное время, потому что двадцать четыре часа наполняют продолжение одного дня, если под днем подразумевать и ночь. Почему, хотя при поворотах солнца случается, что день и ночь друг друга превосходят, однако же продолжение дня и ночи всегда ограничивается одним определенным временем. И Моисей как бы так сказал: мера двадцати четырёх часов есть продолжение одного дня, или возвращение неба от одного знака к тому же опять знаку совершается в один день. Почему всякий раз, как от солнечного обращения наступают в мире вечер и утро, период сей совершается не в большее время, но в продолжение одного дня».

Американский православный монах Серафим Роуз, широко известный среди русских православных верующих, отрицая аллегорические интерпретации творения, ссылается также и на высказывания других Отцов Церкви, которые понимали библейский текст о творении буквально: Ефрема Сирина, Иоанна Златоуста, Иоанна Дамаскина и некоторых других. Аналогичным образом ссылается на понимание ряда Отцов Церкви и священник Даниил Сысоев, чтобы опровергнуть такую интерпретацию дней творения, где дни являются не буквальными земными 24-часовыми сутками, а некоторыми длительными периодами (обозначаемыми на иврите словом «йом», значение которого как сутки, так и некоторый интервал).

В эпоху Реформации буквальная интерпретация библейских текстов активно развивалась протестантскими богословами. Так, Мартин Лютер утверждает:

«Если Моисей пишет, что Бог сотворил Небо и Землю и все, что в них, за шесть дней, то признайте, что это и были шесть дней, и не дерзайте измышлять, что шесть дней были одним днем. Если же вы не в силах понять, как все это произошло за шесть дней, то предоставьте Духу Святому право и честь быть умнее вас. Ибо вы должны всегда помнить, что Священное Писание было писано так, как велел Сам Бог. И если Бог говорит с вами, не годится своенравно направлять Его Слово туда, куда вам вздумается».

Подобная логика библейского буквализма ложится в основание отрицания эволюционизма современными протестантскими фундаменталистами.

Другие древние интерпретации

Небуквальные формы интерпретации Библии уходят корнями в дохристианскую духовную традицию иудаизма, где уже начали развиваться аллегорические толкования. В книгах Нового Завета эта традиция продолжена, ярким её представителем является апостол Павел, ученик раввина Гамалиила (см., к примеру, Гал. 4:21—31). В дальнейшем в христианстве аллегорические интерпретации библейских текстов развиваются в Александрийской богословской школе и в особенности у крупного богослова святоотеческой эпохи Оригена. Ориген, в частности, в III веке излагает мысли, звучащие вполне современно:

«Кто, имея знание, может полагать, что первый, второй, третий день, и вечер и утро существовали без солнца, луны и звёзд? И что первый день, на самом деле, тоже был без неба? И кто настолько глуп, чтобы полагать, что Бог после того, как вспахал землю, посадил райский сад в Эдеме, на востоке, и поместил туда дерево жизни, видимое и осязаемое, так чтобы одним укусом кусочка фрукта физическими зубами обреталась жизнь? И, опять же, что каждый был участником добра и зла, жуя взятое от дерева? И если Бог, как говорят, гулял вечером в раю, и Адам спрятался от него под деревом, я не думаю, что кто-либо усомнится, что эти вещи фигурально указывают на некоторые тайны, что это история, [лишь] выраженная во внешних образах, а не буквально».

Оригинальный текст (англ.)  

For who that has understanding will suppose that the first, and second, and third day, and the evening and the morning, existed without a sun, and moon, and stars? And that the first day was, as it were, also without a sky? And who is so foolish as to suppose that God, after the manner of a husbandman, planted a paradise in Eden, towards the east, and placed in it a tree of life, visible and palpable, so that one tasting of the fruit by the bodily teeth obtained life? And again, that one was a partaker of good and evil by masticating what was taken from the tree? And if God is said to walk in the paradise in the evening, and Adam to hide himself under a tree, I do not suppose that anyone doubts that these things figuratively indicate certain mysteries, the history having taken place in appearance, and not literally.

В другом произведении Ориген пишет ответ языческому мыслителю Цельсу:

«И относительно создания света на первый день творения и небесного свода на второй, и собирания вод, которые под небесами, в несколько водоёмов на третий (земля далее производит плоды под управлением природы, без посторонней помощи), и больших светил и звёзд на четвёртый, и водяных животных на пятый, и земных животных и человека на шестой, мы трактовали [с помощью] лучших наших способностей в наших заметках по поводу творения, так же как в вышеизложенных страницах, когда мы нашли недостаток у тех, которые, беря слова в их буквальном значении, говорят, что творение мира заняло время в шесть дней».

Оригинальный текст (англ.)  

And with regard to the creation of the light upon the first day, and of the firmament upon the second, and of the gathering together of the waters that are under the heaven into their several reservoirs on the third (the earth thus causing to sprout forth those (fruits) which are under the control of nature alone), and of the (great) lights and stars upon the fourth, and of aquatic animals upon the fifth, and of land animals and man upon the sixth, we have treated to the best of our ability in our notes upon Genesis, as well as in the foregoing pages, when we found fault with those who, taking the words in their apparent signification, said that the time of six days was occupied in the creation of the world.

Другой известный христианский богослов святой Августин в V веке утверждает, что библейские тексты не должны пониматься буквально, если это входит в противоречие с тем, что известно из науки, и с рассуждением богоданного разума. В произведении «Буквальная интерпретация Бытия» (De Genesi ad literam) Августин пишет:

«Нередко случается, что нечто по поводу земли, неба и других стихий мира, по поводу движения и вращения или точной величины и расстояния звёзд, по поводу определения затмений солнца и луны, по поводу прохождения лет и времён года, по поводу животных, плодов, камней, и других подобных вещей могут быть известны несомненные факты, полученные путём рассуждений или исследований, даже теми, кто не является христианами. Это слишком позорно и пагубно, несмотря на то, что очень оспаривалось, что он [нехристианин] должен выслушивать речи христиан настолько идиотские относительно этих вопросов, как будто бы в соответствие с христианскими писаниями, что он мог бы сказать, что едва удерживается от смеха, когда он видел, как они абсолютно заблуждаются. В виду этого, и чтобы помнить об этом постоянно, имея дело с книгой Бытия, я, поскольку я был в состоянии, подробно объяснил и привёл для рассмотрения значения неясных [библейских] пассажей, заботясь о том, чтобы не подтвердить опрометчиво некоторые значения, послужившие поводом для предубеждения других, и, возможно, улучшить толкование».

Оригинальный текст (англ.)  

It not infrequently happens that something about the earth, about the sky, about other elements of this world, about the motion and rotation or even the magnitude and distances of the stars, about definite eclipses of the sun and moon, about the passage of years and seasons, about the nature of animals, of fruits, of stones, and of other such things, may be known with the greatest certainty by reasoning or by experience, even by one who is not a Christian. It is too disgraceful and ruinous, though, and greatly to be avoided, that he [the non-Christian] should hear a Christian speaking so idiotically on these matters, and as if in accord with Christian writings, that he might say that he could scarcely keep from laughing when he saw how totally in error they are. In view of this and in keeping it in mind constantly while dealing with the book of Genesis, I have, insofar as I was able, explained in detail and set forth for consideration the meanings of obscure passages, taking care not to affirm rashly some one meaning to the prejudice of another and perhaps better explanation.

При этом Августин не отвергал буквальную интерпретацию также и призывал не относиться с неприятием к тем, «кто хочет все сказанное принимать в буквальном значении, то есть так, как звучит буква, и при этом может избежать богохульства и говорить все согласно с кафолическою верой».

Августин утверждает, что в намерения Святого Духа не входило размещать в Священном Писании научные знания, поскольку это не относится к вопросам спасения:

«В Писании рассматриваются вопросы веры. По этой причине, как я неоднократно отмечал, если кто-либо, не понимая способов божественного красноречия, находит нечто по поводу этих вопросов [о физическом мире] в наших книгах или узнаёт то же самое из других книг, таким образом, что это представляется несоответствующим пониманию его собственных рациональных способностей, пусть верит, что эти дополнительные вопросы [о физическом мире] никоим образом не необходимы в наставлениях или изложениях или предсказаниях Писания. Короче говоря, нужно сказать, что наши авторы знали истину о сущности небес, а намерением Духа Божия, который говорил через них, не было учить людей чему-либо, что не может быть использовано для их спасения».

Оригинальный текст (англ.)  

With the scriptures it is a matter of treating about the faith. For that reason, as I have noted repeatedly, if anyone, not understanding the mode of divine eloquence, should find something about these matters [about the physical universe] in our books, or hear of the same from those books, of such a kind that it seems to be at variance with the perceptions of his own rational faculties, let him believe that these other things are in no way necessary to the admonitions or accounts or predictions of the scriptures. In short, it must be said that our authors knew the truth about the nature of the skies, but it was not the intention of the Spirit of God, who spoke through them, to teach men anything that would not be of use to them for their salvation.

Августин теологически обосновывает, что Бог сотворил Вселенную в один миг, а шесть дней первой главы книги Бытия являются не описанием временной продолжительности творения, а лишь формой изложения для читателя. Августин также не рассматривает первородный грех в качестве причины структурных изменений во Вселенной и появления смерти в мире животных. Он даже предполагает, что организм Адама и Евы был создан смертным ещё до грехопадения (и если бы они не согрешили, то обрели бы духовные тела и вечную жизнь). В связи с вышесказанным верующие сторонники эволюционизма находят идеи Августина достаточно актуальными и в наше время.

Современные интерпретации

В результате научных исследований возраста и происхождения Вселенной (13 млрд лет) и жизни (3,8 млрд лет) многие современные христианские теологи отказались от буквального толкования истории творения книги Бытия в пользу аллегорической или поэтической интерпретаций как, например, литературно-структурный взгляд. Диаметрально противоположной позиции придерживаются сторонники так называемого «научного» креационизма, целью деятельности которых является популяризация идеи, что библейские тексты о творении следует понимать буквально, и что наука свидетельствует в пользу этого.

Научный креационизм

Научным креационизмом называется одно из направлений в креационизме, стремящееся предоставить научную поддержку буквальной интерпретации истории творения, изображённой в Библии, и опровергнуть основные общепринятые научные факты, теории и парадигмы в отношении истории Земли, космологии и биологической эволюции, которые сторонники этого направления рассматривают противоречащими утверждениям Библии. Это одна из наиболее активных групп христианских фундаменталистов, развивающаяся в США и получающая некоторое распространение в других странах, которая стремится доказать абсолютную библейскую безошибочность во всех вопросах и аннулировать научные доказательства эволюции.

Основными постулатами научного креационизма являются следующие:

• вера в творение из ничего; утверждение, что Земля была создана не ранее 10000 лет назад;
• вера в то, что человечество и другие формы жизни были созданы как стационарные, неизменные виды;
• гипотеза о том, что окаменелости, найденные в различных геологических слоях Земли, были отложены туда в процессе Великого Потопа, который совершенно покрывал всю Землю.

Как следствие, научный креационизм пытается опровергнуть также геологические и астрофизические данные в отношении возраста и истории Земли и Вселенной, которые не совпадают с буквальной трактовкой библейских текстов.

Научный креационизм фактически единодушно признаётся «религиозным» и «псевдонаучным», а не «научным» учением в академических кругах, поскольку ему не хватает эмпирических данных, он не предоставляет экспериментальных гипотез и намеренно описывает историю природы с точки зрения непроверяемых сверхъестественных причин.

Научный креационизм получает поддержку преимущественно в среде протестантских фундаменталистов, хотя иногда его берут на вооружение и используют фундаменталисты других религиозных конфессий.

Разделение науки и богословия

Среди христиан, признающих эволюционное развитие мира, достаточно распространено убеждение, что библейские тексты являются изложением богословских идей на языке людей древнего мира, и потому не содержат современных научных данных. К примеру, католический богослов Людвиг Отт (Ludwig Ott) в «Основах католической догматики» (Fundamentals of Catholic Dogma) в разделе «Божественное дело творения» (The Divine Work of Creation) (стр. 92-122) рассматривает «библейский шестоднев», создание человека, первородный грех, изгнание из рая и заявления Отцов Церкви, святых, церковных соборов и Римских Пап по поводу данных вопросов. Отт делает следующие комментарии о «науке» Бытия и Отцов:

«…Поскольку агиографы в светских вопросах используют популярную, то есть ненаучную форму изложения, подходящую для психического восприятия их времени, здесь возможно более либеральное истолкование. Церковь не даёт безусловных определений в отношении исключительно научных вопросов, но ограждает себя от ошибок, которые ставят под угрозу веру. Кроме того, в этих научных вопросах не имеется консенсуса Отцов, поскольку они в этих вопросах выступают не в качестве свидетелей веры, а просто как частные учёные… Так как выводы рассуждений и сверхъестественное знание Отцов проитекают из одного и того же источника, то есть Бога, никогда не может быть действительных противоречий между надёжными открытиями светских наук и верно понятого Слова Бога».

Оригинальный текст (англ.)  

...as the hagiographers in profane things make use of a popular, that is, a non-scientific form of exposition suitable to the mental perception of their times, a more liberal interpretation, is possible here. The Church gives no positive decisions in regard to purely scientific questions, but limits itself to rejecting errors which endanger faith. Further, in these scientific matters there is no virtue in a consensus of the Fathers since they are not here acting as witnesses of the Faith, but merely as private scientists... Since the findings of reason and the supernatural knowledge of Faith go back to the same source, namely to God, there can never be a real contradiction between the certain discoveries of the profane sciences and the Word of God properly understood.

«Поскольку Священный Писатель не имеет намерения представлять с научной точностью действительное устройство вещей и последовательность работы творения, но передаёт знания в популярной форме, соответствующей языку и преднаучному развитию его времени, сообщение не должно расцениваться или измеряться, как если бы было выражено на языке, который является строго научным… Библейское сообщение о продолжительности или последовательности творения — только литературная форма изложения религиозных истин о том, что весь мир был вызван к бытию творческим словом Бога. Священный Писатель использовал для этой цели преднаучную картину Вселенной, существовавшую в его время. Исчисление шести дней творения понятно как антропоморфизм. Божественная работа творения изображена в схематичной форме (opus distinctionis — opus ornatus, лат.) картиной человеческой трудовой недели, завершение работы — картиной Субботнего отдыха. Цель этого литературного приёма — выражение Божественного одобрения рабочей недели и Субботнего отдыха».

Оригинальный текст (англ.)  

As the Sacred Writer had not the intention of representing with scientific accuracy the intrinsic constitution of things, and the sequence of the works of creation but of communicating knowledge in a popular way suitable to the idiom and to the pre-scientific development of his time, the account is not to be regarded or measured as if it were couched in language which is strictly scientific... The Biblical account of the duration and order of Creation is merely a literary clothing of the religious truth that the whole world was called into existence by the creative word of God. The Sacred Writer utilized for this purpose the pre-scientific picture of the world existing at the time. The numeral six of the days of Creation is to be understood as an anthropomorphism. God's work of creation represented in schematic form (opus distinctionis -- opus ornatus) by the picture of a human working week, the termination of the work by the picture of the Sabbath rest. The purpose of this literary device is to manifest Divine approval of the working week and the Sabbath rest.

Папа Иоанн Павел II пишет Папской Академии Наук по поводу вопросов космологии и интерпретации книги Бытия:

«Космогония и космология всегда вызывали большой интерес народов и религий. Сама Библия говорит с нами о происхождении Вселенной и её составляющих не для того, чтобы предоставить нам научный трактат, но чтобы сообщить о правильных отношениях между человеком, Богом и Вселенной. Священное Писание желает только указать, что мир создан Богом, и для того, чтобы научить этой истине, выражается в терминах космологии, употребляемой во время жизни писателя. Священная Книга также желает сказать людям, что мир не был создан в качестве места обитания богов, как это преподносилось в других космогониях и космологиях, но скорее создан для обслуживания человека и для славы Бога. Любое другое учение о происхождении и составляющих Вселенной является чуждым намерению Библии, которая желает учить не как были сделаны небеса, но как каждый идёт на небеса».

Оригинальный текст (англ.)  

Cosmogony and cosmology have always aroused great interest among peoples and religions. The Bible itself speaks to us of the origin of the universe and its make-up, not in order to provide us with a scientific treatise, but in order to state the correct relationships of man with God and with the universe. Sacred Scripture wishes simply to declare that the world was created by God, and in order to teach this truth it expresses itself in the terms of the cosmology in use at the time of the writer. The Sacred Book likewise wishes to tell men that the world was not created as the seat of the gods, as was taught by other cosmogonies and cosmologies, but was rather created for the service of man and the glory of God. Any other teaching about the origin and make-up of the universe is alien to the intentions of the Bible, which does not wish to teach how heaven was made but how one goes to heaven.

В протестантизме присутствует аналогичное мнение о необходимости разделения научной и теологической сфер. К примеру, протестантский автор Гордон Гловер (Gordon J. Glover) в работе «По ту сторону небес: понимание науки и теологии творения» (Beyond the Firmament: Understanding Science and the Theology of Creation) приводит доводы в пользу интерпретации Бытия, основанной на знании древней ближневосточной космологии, которую он называет богословием творения:

«Христиане нуждаются в понимании первой главы книги Бытия, [понимании того], что она собою представляет: это тщательная передача истины о материальной Вселенной древними стандартами, которые Бог использовал как средство выражения и распространения для донесения вечной богословской истины Его народу. Мы не должны пытаться превратить книгу Бытия во что-то другое, перетаскивая её через 3500 лет научного прогресса. Читая Бытие, сегодняшние христиане нуждаются в перемещении самих себя назад к Синаю, оставив свои современные умы в 21-м веке. Если вы только помните о повествовании этой главы следующее: Бытие не даёт нам научное созидание мира. Оно даёт нам нечто намного более глубокое и практичное, чем это. Бытие даёт нам библейское богословие творения».

Оригинальный текст (англ.)  

Christians need to understand the first chapter of Genesis for what it is: an 'accurate' rendering of the physical universe by ancient standards that God used as the vehicle to deliver timeless theological truth to His people. We shouldn’t try to make Genesis into something that it’s not by dragging it through 3,500 years of scientific progress. When reading Genesis, Christians today need to transport themselves back to Mt. Sinai and leave our modern minds in the 21st century. If you only remember one thing from this chapter make it this: Genesis is not giving us creation science. It is giving us something much more profound and practical than that. Genesis is giving us a Biblical Theology of Creation.

Интерпретации процесса творения

Вера в сотворение Богом мира, основанная на Библии, имеет широкий спектр богословских концепций в отношении вопроса, как именно был сотворён мир.

Представления из чего сотворён мир

В иудейской и христианской духовных традициях исторически существует несколько вариантов понимания того, из чего был сотворён мир.

Творение из ничего

Вера в творение Богом мира из ничего (лат. «ex nihilo», греч. «ex ouk onton», славянск. «из несущих») является основным в традиционном христианском богословии учением о творении. Это учение основывается на тексте Второй книги Маккавейской, относящейся к числу второканонических книг Библии (вошедших в библейский канон, принятый в православии и католичестве, но не принятый в иудаизме и протестантизме), где сказано:

«Умоляю тебя, дитя мое, посмотри на небо и землю и, видя всё, что на них, познай, что всё сотворил Бог из ничего, и что так произошел и род человеческий» (2 Мак. 7:28).

Хотя нигде больше в Библии не содержится подобного прямого утверждения о творении мира из ничего, христианские богословы восприняли и развили это учение как одну из основополагающих истин веры. Так, святитель Феофил Антиохийский критикует существовавшие в его время различные нехристианские философские концепции, упоминая, в частности, учение Платона:

«Платон же и его последователи признают Бога безначальным, отцом и творцом всего, но затем полагают, что Бог и материя безначальны, и что последняя совечна Богу. Если Бог безначален и материя безначальна, то Бог не есть уже творец всего, как думают платоники, и не остается единовластительство Божие, как они допускают. <…> Что великого, если Бог создал мир из подлежащей материи? И человек-художник, если получит от кого вещество, делает из него, что захочет. Могущество же Бога обнаруживается в том, что Он из ничего творит что хочет, равно — как дать душу и движение не свойственно никому другому, кроме Бога».

Аналогичным образом отвергает концепции творения, принятые в древнегреческой философии, и святитель Василий Великий:

«Поскольку у нас каждое искусство трудится над одним каким-нибудь веществом отдельно, например: кузнечное над железом, плотничное над деревами, поелику в сих искусствах иное есть материя, иное форма, а иное — производимое по форме, и вещество берется совне, форма же прилаживается искусством, а произведением бывает нечто сложенное из того и другого, из формы и из материи, то они рассуждают таким же образом и о Божием созидании, что форма дана миру премудростью Творца всяческих, а вещество имел Создатель совне, и произошел сложенный мир, который материю и сущность имеет от иного начала, а очертание и образ получил от Бога. Вследствие сего они отрицают, чтобы великий Бог был полновластен при устроении всего сущего, представляют же Его как бы участвовавшим в складчине и малую только долю вложившим от Себя в бытие существ. <…> Но Бог, прежде нежели существовало что-нибудь из видимого ныне, положив в уме и подвигшись привести в бытие не сущее, вместе и помыслил, каким должен быть мир, и произвел материю соответственную форме мира».

В то время как вера в творение Богом мира из ничего является существенной для традиционного церковного догматического богословия, в других религиях монотеизма (иудаизме и исламе) она не считается обязательной. Так, в иудаизме учение о творении из ничего прочно утверждается лишь в XI в. усилиями известного иудейского богослова Маймонида. В Талмуде же, помимо идеи творения из ничего, присутствуют и другие концепции происхождения мира. Современный иудейский теолог Исиодор Эпштейн утверждает:

«Вопрос о том, возник ли мир ex nihilo (из ничего) или из некой уже существовавшей субстанции, принадлежит, в сущности, философии и к иудаизму прямого отношения не имеет. В учении о творении иудаизм лишь подчеркивает, что вселенная и все, что в ней находится, не слепая случайность, не результат произвольной комбинации атомов, а творение Б-га».

Творение из материи

В иудейской и христианской теологии существуют также концепции о сотворении Богом мира из материи. Эти концепции богословски отталкиваются от первого стиха книги Бытия (называемого Прологом), который в синодальном переводе звучит таким образом:

«В начале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою» (Быт. 1:1—2).

По мнению ряда исследователей, этот текст в оригинале позволяет разные варианты перевода и понимания его значения. Кроме указанного варианта «В начале сотворил Бог», существует также вариант с другим смыслом: «Когда Бог начал творить», подразумевающий творение из уже имеющегося материала. Этот вариант, в частности, получил широкую известность на английском языке благодаря переводу Еврейского публикационного общества, в котором Пролог является частью предложения, описывающим временной период, когда Бог начал творение:

«Когда Бог начал творить небо и землю, и земля тогда была хаотична (безвидна) и пуста, и тьма над глубинами океана (над бездной), и Дух Божий носился над водой, <тогда, в то время> Бог сказал: „пусть будет свет“. И стал свет…».

Оригинальный текст (англ.)  

When God began to create heaven and earth, and the earth then was welter and waste and darkness over the deep and God's breath hovering over the water, God said, "Let there be light." And there was light.

Учения о сотворении мира из существующей материи исторически развивались внутри древнегреческой философии. Иудейские мыслители допускали согласованность с нею библейских рассказов о творении мира. К примеру, Филон Александрийский развивает концепцию творения на основе учения Платона, из которого он устранил утверждение вечно предсуществующей материи. Согласно Филону, Бог вначале сотворил первичную материю, а затем из неё мир. Другой, более поздний, иудейский мыслитель Герсонид придерживается философии Аристотеля и считает, что Бог сотворил мир из вечной бесформенной материи. Герсонид полагает, что доктрина вечной бесформенной материи содержится в Торе. Ещё один иудейский мыслитель Аврахам Ибн Эзра, склоняясь к неоплатонической эманации (см. далее), вообще отвергает идею начала мира во времени. Он считает, что разрешение противоречия между традиционным пониманием Библии о творении и представлением о вечности мира, возможно, содержится в учении о вечном, непрерывном творении Богом многих миров, которое существует уже в талмудической литературе.

Некоторые современные иудейские авторы усматривают в этом учении о вечном творении Богом миров возможность связи с теорией эволюции. Так, Пинхас Полонский, излагая представление Мидраша, нашедшее отражение в Каббале, о том, что при сотворении мира Бог «создавал миры и разрушал их, а затем на развалинах их создавал новые», утверждает, что эта концепция «создания новых миров из обломков старых» является одной из классических идей иудаизма, и далее отмечает:

«В этой связи созданная Дарвином эволюционная теория развития мира … была оценена некоторыми каббалистами … как наиболее близкая к еврейской традиции. Согласно еврейским каббалистическим воззрениям, в мире безусловно происходила некоторая эволюция, — но происходила она, конечно, не по причине дарвиновского „естественного отбора“ или „умения выжить“. Она была, согласно еврейской точке зрения, материализацией и реализацией духовных потенциалов, заложенных в верхних мирах. И поэтому, когда мы делаем раскопки и находим останки разных животных, а также когда при экстраполяции в прошлое мы получаем миллиарды лет, то при этом вполне возможно, что что-то, что мы наблюдаем, это и есть развалины миров, которые Всевышний разрушал, чтобы из их осколков построить наш, сегодняшний мир».

В наше время многие теологи, как иудейские, так и христианские, пытаются объединить представление о творении из ничего с представлением о творении из материи, используя научные данные об эволюции вселенной. Они полагают, что творение мира из ничего сопоставимо с Большим Взрывом, давшим начало вселенной, после чего она развивается из имеющейся материи. Верующие сторонники эволюционизма придерживаются позиции о том, что творение мира представляет собою постепенное развитие материи по замыслу Бога и с непосредственным вмешательством Бога в определённые ключевые моменты (как, например, сотворение живого из неживого или человека разумного (homo sapiens) из человекообразных животных предков). При этом большинство христианских эволюционистов продолжают верить, согласно традиционной церковной доктрине, что сама материя не является безначальной, но была сотворена Богом из ничего.

Некоторые христианские теологи, однако, как, например, Томас Джей Урд, считают, что христиане должны отказаться от доктрины творения из ничего. Урд ссылается на работы исследователей, таких как профессор иудаики Джон Левенсон, которые утверждают, что доктрина творения из ничего не происходит из истории сотворения книги Бытия. Урд предполагает, что Бог сотворил вселенную миллиарды лет назад из хаотичных элементов. Урд предлагает точку зрения о том, что Бог творит всё без того, чтобы творить из совершенного небытия.

Основатель церкви мормонов Джозеф Смит отклонил доктрину творения из ничего, вводя некие откровения, противопоставленные этой доктрине. Церковь Иисуса Христа Святых последних дней учит, что материя вечна, бесконечна и не может быть ни создана, ни уничтожена.

Подобные идеи о вечности материи практически никогда не высказывались в традиционном христианском богословии. Хотя выдающийся католический богослов, провозглашённый Учителем церкви, Фома Аквинский, приспособивший философию Аристотеля к нуждам христианской теологии, считал, что представление о вечной вселенной не противоречит верному пониманию творения, так как творение означает прежде всего зависимость сотворённого от Творца, поэтому мир вечно существующий нуждается в Боге точно так же, как и мир конечный.

Эманация из Божества

Сторонники понимания творения посредством эманации верят, что материальная энергия происходит путём истечения из Божественной сущности, а затем из этой энергии возникают разнообразные материальные тела.

Креационизм и эволюционизм

В зависимости от различных теологических позиций и от отношения к данным эволюционной науки существуют разные варианты понимания творения (креационизма), описанного в Библии.

• Младоземельный креационизм представляет собою направление наиболее радикальной буквальной интерпретации библейских текстов. Дни творения в этом направлении понимаются как 24-часовые сутки. Вселенная считается сотворённой в течение шести земных дней. Возраст Вселенной и Земли вычисляется на основе библейской хронологии событий и указанной в Библии продолжительности жизни легендарных героев. Возраст Земли и Вселенной, вычисленный таким способом, оказывается сравнительно небольшим, существенно меньше, чем утверждает современная наука: 5700 (по Масоретскому тексту) — 7500 (по тексту Септуагинты), максимум — 10000 лет.
• Староземельный креационизм в противоположность младоземельному признаёт современные научные данные в отношении огромного возраста Земли и Вселенной. В пределах этой позиции содержится несколько вариантов (они приведены ниже) объяснений несоответствия этих возрастов библейским текстам и понимания описаний творения.
  • В интервальном креационизме, как и в младоземельном, дни творения считаются 24-часовыми сутками. Однако утверждается, что между первым (говорящим о сотворении неба и земли) и вторым (с которого начинается описание дальнейшего творения на земле) стихами Библии заключён промежуток времени большой величины. Этим промежутком и объясняется огромный возраст Земли и Вселенной, согласно научным данным. Соответственно, в этом направлении, как и в младоземельном креационизме, отрицается постепенное развитие жизни.
  • В день-периодном креационизме утверждается, что дни творения являлись не 24-часовыми сутками, а длительными периодами-эпохами. В качестве обоснования такой точки зрения утверждается, что слово «день» на иврите («йом») обозначает не только обычный день, но и вообще промежуток времени какой-то величины. Также приводятся ссылки на библейские тексты, такие как Псалом 89 или Второе послание апостола Петра:

«Ибо пред очами Твоими тысяча лет, как день вчерашний, когда он прошел, и как стража в ночи» (Пс. 89:5).

«У Господа один день, как тысяча лет и тысяча лет, как один день» (2Петр. 3:8).

В день-периодном креационизме признаётся постепенное развитие, но оно представляется по-разному в двух вариантах, которые описаны ниже.

• В постепенном креационизме считается, что Бог управляет процессами развития, принимая в них постоянное участие, и отрицаются научные объяснения природных механизмов этих процессов (теория эволюции).
• Эволюционный креационизм (теистический эволюционизм) признаёт не только постепенное развитие, но и большинство научных объяснений природных причин эволюции. В этом направлении фактически признаётся теория эволюции, а сама эволюция понимается как орудие Бога. Представления о степени Божественного вмешательства в естественные процессы в этом взгляде могут быть разными: от веры в сверхъестественное вмешательство в некоторые особо важные, ключевые моменты истории, до минимизации этого вмешательства наподобие деизма (когда считается, что Бог сотворил законы природы, не требующие дальнейшего сверхъестественного вмешательства).

Литература

Каспина М. М. [www.ruthenia.ru/folklore/caspina1.htm Сюжеты об Адаме и Еве в свете исторической поэтики] // Диссертация на соискание ученой степени кандидата филологических наук по специальности «Теория литературы. Текстология», РГГУ, М., 2001

о. Александр Мень. [www.alexandrmen.ru/books/tom1/1_gl_05.html Творение, эволюция, человек] // [www.alexandrmen.ru/books/tom1/1__tom.html История религии: В поисках Пути, Истины и Жизни]. — М.: Слово, 1991. — Т. I. Истоки религии. — ISBN 5-85050-281-5.

Щедровицкий Д. В. [www.shchedrovitskiy.ru/PentateuchOfMoses.php?page=6 Лекция 1. Сотворение мира], [www.shchedrovitskiy.ru/PentateuchOfMoses.php?page=7 Лекция 2.«Два Адама»: образ и подобие. Человечество как разбитое зеркало]] // [www.shchedrovitskiy.ru/PentateuchOfMoses.php Введение в Ветхий Завет. Пятикнижие Моисеево]. — 4-е, испр. — М.: Оклик, 2008. — С. 31—67. — ISBN 978-5-91349-005-6, ISBN 978-5-91349-004-9.

Пинхас Полонский. [www.machanaim.org/tanach/in_2i.htm Две истории сотворения мира]. — Маханаим, 2009.

Св. Василий Великий. [www.orthlib.ru/Basil/sixday.html Беседы на Шестоднев] // Творения иже во святых отца нашего Василия Великаго, Архиепископа Кесарии Каппадокийския. Ч.1. — Москва, 1891. — С. 5-149.

Ссылки

• [www.eleven.co.il/article/12202 Космогония] // Электронная еврейская энциклопедия
• [www.newadvent.org/cathen/03459a.htm Creation] // Catholic Encyclopedia

Отрывок, характеризующий Сотворение мира в Библии

– Гм… гм… – мычал Пьер, морщась, не глядя на нее и не шевелясь ни одним членом.
– И почему вы могли поверить, что он мой любовник?… Почему? Потому что я люблю его общество? Ежели бы вы были умнее и приятнее, то я бы предпочитала ваше.
– Не говорите со мной… умоляю, – хрипло прошептал Пьер.
– Отчего мне не говорить! Я могу говорить и смело скажу, что редкая та жена, которая с таким мужем, как вы, не взяла бы себе любовников (des аmants), а я этого не сделала, – сказала она. Пьер хотел что то сказать, взглянул на нее странными глазами, которых выражения она не поняла, и опять лег. Он физически страдал в эту минуту: грудь его стесняло, и он не мог дышать. Он знал, что ему надо что то сделать, чтобы прекратить это страдание, но то, что он хотел сделать, было слишком страшно.
– Нам лучше расстаться, – проговорил он прерывисто.
– Расстаться, извольте, только ежели вы дадите мне состояние, – сказала Элен… Расстаться, вот чем испугали!
Пьер вскочил с дивана и шатаясь бросился к ней.
– Я тебя убью! – закричал он, и схватив со стола мраморную доску, с неизвестной еще ему силой, сделал шаг к ней и замахнулся на нее.
Лицо Элен сделалось страшно: она взвизгнула и отскочила от него. Порода отца сказалась в нем. Пьер почувствовал увлечение и прелесть бешенства. Он бросил доску, разбил ее и, с раскрытыми руками подступая к Элен, закричал: «Вон!!» таким страшным голосом, что во всем доме с ужасом услыхали этот крик. Бог знает, что бы сделал Пьер в эту минуту, ежели бы
Элен не выбежала из комнаты.

Через неделю Пьер выдал жене доверенность на управление всеми великорусскими имениями, что составляло большую половину его состояния, и один уехал в Петербург.


Прошло два месяца после получения известий в Лысых Горах об Аустерлицком сражении и о погибели князя Андрея, и несмотря на все письма через посольство и на все розыски, тело его не было найдено, и его не было в числе пленных. Хуже всего для его родных было то, что оставалась всё таки надежда на то, что он был поднят жителями на поле сражения, и может быть лежал выздоравливающий или умирающий где нибудь один, среди чужих, и не в силах дать о себе вести. В газетах, из которых впервые узнал старый князь об Аустерлицком поражении, было написано, как и всегда, весьма кратко и неопределенно, о том, что русские после блестящих баталий должны были отретироваться и ретираду произвели в совершенном порядке. Старый князь понял из этого официального известия, что наши были разбиты. Через неделю после газеты, принесшей известие об Аустерлицкой битве, пришло письмо Кутузова, который извещал князя об участи, постигшей его сына.
«Ваш сын, в моих глазах, писал Кутузов, с знаменем в руках, впереди полка, пал героем, достойным своего отца и своего отечества. К общему сожалению моему и всей армии, до сих пор неизвестно – жив ли он, или нет. Себя и вас надеждой льщу, что сын ваш жив, ибо в противном случае в числе найденных на поле сражения офицеров, о коих список мне подан через парламентеров, и он бы поименован был».
Получив это известие поздно вечером, когда он был один в. своем кабинете, старый князь, как и обыкновенно, на другой день пошел на свою утреннюю прогулку; но был молчалив с приказчиком, садовником и архитектором и, хотя и был гневен на вид, ничего никому не сказал.
Когда, в обычное время, княжна Марья вошла к нему, он стоял за станком и точил, но, как обыкновенно, не оглянулся на нее.
– А! Княжна Марья! – вдруг сказал он неестественно и бросил стамеску. (Колесо еще вертелось от размаха. Княжна Марья долго помнила этот замирающий скрип колеса, который слился для нее с тем,что последовало.)
Княжна Марья подвинулась к нему, увидала его лицо, и что то вдруг опустилось в ней. Глаза ее перестали видеть ясно. Она по лицу отца, не грустному, не убитому, но злому и неестественно над собой работающему лицу, увидала, что вот, вот над ней повисло и задавит ее страшное несчастие, худшее в жизни, несчастие, еще не испытанное ею, несчастие непоправимое, непостижимое, смерть того, кого любишь.
– Mon pere! Andre? [Отец! Андрей?] – Сказала неграциозная, неловкая княжна с такой невыразимой прелестью печали и самозабвения, что отец не выдержал ее взгляда, и всхлипнув отвернулся.
– Получил известие. В числе пленных нет, в числе убитых нет. Кутузов пишет, – крикнул он пронзительно, как будто желая прогнать княжну этим криком, – убит!
Княжна не упала, с ней не сделалось дурноты. Она была уже бледна, но когда она услыхала эти слова, лицо ее изменилось, и что то просияло в ее лучистых, прекрасных глазах. Как будто радость, высшая радость, независимая от печалей и радостей этого мира, разлилась сверх той сильной печали, которая была в ней. Она забыла весь страх к отцу, подошла к нему, взяла его за руку, потянула к себе и обняла за сухую, жилистую шею.
– Mon pere, – сказала она. – Не отвертывайтесь от меня, будемте плакать вместе.
– Мерзавцы, подлецы! – закричал старик, отстраняя от нее лицо. – Губить армию, губить людей! За что? Поди, поди, скажи Лизе. – Княжна бессильно опустилась в кресло подле отца и заплакала. Она видела теперь брата в ту минуту, как он прощался с ней и с Лизой, с своим нежным и вместе высокомерным видом. Она видела его в ту минуту, как он нежно и насмешливо надевал образок на себя. «Верил ли он? Раскаялся ли он в своем неверии? Там ли он теперь? Там ли, в обители вечного спокойствия и блаженства?» думала она.
– Mon pere, [Отец,] скажите мне, как это было? – спросила она сквозь слезы.
– Иди, иди, убит в сражении, в котором повели убивать русских лучших людей и русскую славу. Идите, княжна Марья. Иди и скажи Лизе. Я приду.
Когда княжна Марья вернулась от отца, маленькая княгиня сидела за работой, и с тем особенным выражением внутреннего и счастливо спокойного взгляда, свойственного только беременным женщинам, посмотрела на княжну Марью. Видно было, что глаза ее не видали княжну Марью, а смотрели вглубь – в себя – во что то счастливое и таинственное, совершающееся в ней.
– Marie, – сказала она, отстраняясь от пялец и переваливаясь назад, – дай сюда твою руку. – Она взяла руку княжны и наложила ее себе на живот.
Глаза ее улыбались ожидая, губка с усиками поднялась, и детски счастливо осталась поднятой.
Княжна Марья стала на колени перед ней, и спрятала лицо в складках платья невестки.
– Вот, вот – слышишь? Мне так странно. И знаешь, Мари, я очень буду любить его, – сказала Лиза, блестящими, счастливыми глазами глядя на золовку. Княжна Марья не могла поднять головы: она плакала.
– Что с тобой, Маша?
– Ничего… так мне грустно стало… грустно об Андрее, – сказала она, отирая слезы о колени невестки. Несколько раз, в продолжение утра, княжна Марья начинала приготавливать невестку, и всякий раз начинала плакать. Слезы эти, которых причину не понимала маленькая княгиня, встревожили ее, как ни мало она была наблюдательна. Она ничего не говорила, но беспокойно оглядывалась, отыскивая чего то. Перед обедом в ее комнату вошел старый князь, которого она всегда боялась, теперь с особенно неспокойным, злым лицом и, ни слова не сказав, вышел. Она посмотрела на княжну Марью, потом задумалась с тем выражением глаз устремленного внутрь себя внимания, которое бывает у беременных женщин, и вдруг заплакала.
– Получили от Андрея что нибудь? – сказала она.
– Нет, ты знаешь, что еще не могло притти известие, но mon реrе беспокоится, и мне страшно.
– Так ничего?
– Ничего, – сказала княжна Марья, лучистыми глазами твердо глядя на невестку. Она решилась не говорить ей и уговорила отца скрыть получение страшного известия от невестки до ее разрешения, которое должно было быть на днях. Княжна Марья и старый князь, каждый по своему, носили и скрывали свое горе. Старый князь не хотел надеяться: он решил, что князь Андрей убит, и не смотря на то, что он послал чиновника в Австрию розыскивать след сына, он заказал ему в Москве памятник, который намерен был поставить в своем саду, и всем говорил, что сын его убит. Он старался не изменяя вести прежний образ жизни, но силы изменяли ему: он меньше ходил, меньше ел, меньше спал, и с каждым днем делался слабее. Княжна Марья надеялась. Она молилась за брата, как за живого и каждую минуту ждала известия о его возвращении.


– Ma bonne amie, [Мой добрый друг,] – сказала маленькая княгиня утром 19 го марта после завтрака, и губка ее с усиками поднялась по старой привычке; но как и во всех не только улыбках, но звуках речей, даже походках в этом доме со дня получения страшного известия была печаль, то и теперь улыбка маленькой княгини, поддавшейся общему настроению, хотя и не знавшей его причины, – была такая, что она еще более напоминала об общей печали.
– Ma bonne amie, je crains que le fruschtique (comme dit Фока – повар) de ce matin ne m'aie pas fait du mal. [Дружочек, боюсь, чтоб от нынешнего фриштика (как называет его повар Фока) мне не было дурно.]
– А что с тобой, моя душа? Ты бледна. Ах, ты очень бледна, – испуганно сказала княжна Марья, своими тяжелыми, мягкими шагами подбегая к невестке.
– Ваше сиятельство, не послать ли за Марьей Богдановной? – сказала одна из бывших тут горничных. (Марья Богдановна была акушерка из уездного города, жившая в Лысых Горах уже другую неделю.)
– И в самом деле, – подхватила княжна Марья, – может быть, точно. Я пойду. Courage, mon ange! [Не бойся, мой ангел.] Она поцеловала Лизу и хотела выйти из комнаты.
– Ах, нет, нет! – И кроме бледности, на лице маленькой княгини выразился детский страх неотвратимого физического страдания.
– Non, c'est l'estomac… dites que c'est l'estomac, dites, Marie, dites…, [Нет это желудок… скажи, Маша, что это желудок…] – и княгиня заплакала детски страдальчески, капризно и даже несколько притворно, ломая свои маленькие ручки. Княжна выбежала из комнаты за Марьей Богдановной.
– Mon Dieu! Mon Dieu! [Боже мой! Боже мой!] Oh! – слышала она сзади себя.
Потирая полные, небольшие, белые руки, ей навстречу, с значительно спокойным лицом, уже шла акушерка.
– Марья Богдановна! Кажется началось, – сказала княжна Марья, испуганно раскрытыми глазами глядя на бабушку.
– Ну и слава Богу, княжна, – не прибавляя шага, сказала Марья Богдановна. – Вам девицам про это знать не следует.
– Но как же из Москвы доктор еще не приехал? – сказала княжна. (По желанию Лизы и князя Андрея к сроку было послано в Москву за акушером, и его ждали каждую минуту.)
– Ничего, княжна, не беспокойтесь, – сказала Марья Богдановна, – и без доктора всё хорошо будет.
Через пять минут княжна из своей комнаты услыхала, что несут что то тяжелое. Она выглянула – официанты несли для чего то в спальню кожаный диван, стоявший в кабинете князя Андрея. На лицах несших людей было что то торжественное и тихое.
Княжна Марья сидела одна в своей комнате, прислушиваясь к звукам дома, изредка отворяя дверь, когда проходили мимо, и приглядываясь к тому, что происходило в коридоре. Несколько женщин тихими шагами проходили туда и оттуда, оглядывались на княжну и отворачивались от нее. Она не смела спрашивать, затворяла дверь, возвращалась к себе, и то садилась в свое кресло, то бралась за молитвенник, то становилась на колена пред киотом. К несчастию и удивлению своему, она чувствовала, что молитва не утишала ее волнения. Вдруг дверь ее комнаты тихо отворилась и на пороге ее показалась повязанная платком ее старая няня Прасковья Савишна, почти никогда, вследствие запрещения князя,не входившая к ней в комнату.
– С тобой, Машенька, пришла посидеть, – сказала няня, – да вот княжовы свечи венчальные перед угодником зажечь принесла, мой ангел, – сказала она вздохнув.
– Ах как я рада, няня.
– Бог милостив, голубка. – Няня зажгла перед киотом обвитые золотом свечи и с чулком села у двери. Княжна Марья взяла книгу и стала читать. Только когда слышались шаги или голоса, княжна испуганно, вопросительно, а няня успокоительно смотрели друг на друга. Во всех концах дома было разлито и владело всеми то же чувство, которое испытывала княжна Марья, сидя в своей комнате. По поверью, что чем меньше людей знает о страданиях родильницы, тем меньше она страдает, все старались притвориться незнающими; никто не говорил об этом, но во всех людях, кроме обычной степенности и почтительности хороших манер, царствовавших в доме князя, видна была одна какая то общая забота, смягченность сердца и сознание чего то великого, непостижимого, совершающегося в эту минуту.
В большой девичьей не слышно было смеха. В официантской все люди сидели и молчали, на готове чего то. На дворне жгли лучины и свечи и не спали. Старый князь, ступая на пятку, ходил по кабинету и послал Тихона к Марье Богдановне спросить: что? – Только скажи: князь приказал спросить что? и приди скажи, что она скажет.
– Доложи князю, что роды начались, – сказала Марья Богдановна, значительно посмотрев на посланного. Тихон пошел и доложил князю.
– Хорошо, – сказал князь, затворяя за собою дверь, и Тихон не слыхал более ни малейшего звука в кабинете. Немного погодя, Тихон вошел в кабинет, как будто для того, чтобы поправить свечи. Увидав, что князь лежал на диване, Тихон посмотрел на князя, на его расстроенное лицо, покачал головой, молча приблизился к нему и, поцеловав его в плечо, вышел, не поправив свечей и не сказав, зачем он приходил. Таинство торжественнейшее в мире продолжало совершаться. Прошел вечер, наступила ночь. И чувство ожидания и смягчения сердечного перед непостижимым не падало, а возвышалось. Никто не спал.

Была одна из тех мартовских ночей, когда зима как будто хочет взять свое и высыпает с отчаянной злобой свои последние снега и бураны. Навстречу немца доктора из Москвы, которого ждали каждую минуту и за которым была выслана подстава на большую дорогу, к повороту на проселок, были высланы верховые с фонарями, чтобы проводить его по ухабам и зажорам.
Княжна Марья уже давно оставила книгу: она сидела молча, устремив лучистые глаза на сморщенное, до малейших подробностей знакомое, лицо няни: на прядку седых волос, выбившуюся из под платка, на висящий мешочек кожи под подбородком.
Няня Савишна, с чулком в руках, тихим голосом рассказывала, сама не слыша и не понимая своих слов, сотни раз рассказанное о том, как покойница княгиня в Кишиневе рожала княжну Марью, с крестьянской бабой молдаванкой, вместо бабушки.
– Бог помилует, никогда дохтура не нужны, – говорила она. Вдруг порыв ветра налег на одну из выставленных рам комнаты (по воле князя всегда с жаворонками выставлялось по одной раме в каждой комнате) и, отбив плохо задвинутую задвижку, затрепал штофной гардиной, и пахнув холодом, снегом, задул свечу. Княжна Марья вздрогнула; няня, положив чулок, подошла к окну и высунувшись стала ловить откинутую раму. Холодный ветер трепал концами ее платка и седыми, выбившимися прядями волос.
– Княжна, матушка, едут по прешпекту кто то! – сказала она, держа раму и не затворяя ее. – С фонарями, должно, дохтур…
– Ах Боже мой! Слава Богу! – сказала княжна Марья, – надо пойти встретить его: он не знает по русски.
Княжна Марья накинула шаль и побежала навстречу ехавшим. Когда она проходила переднюю, она в окно видела, что какой то экипаж и фонари стояли у подъезда. Она вышла на лестницу. На столбике перил стояла сальная свеча и текла от ветра. Официант Филипп, с испуганным лицом и с другой свечей в руке, стоял ниже, на первой площадке лестницы. Еще пониже, за поворотом, по лестнице, слышны были подвигавшиеся шаги в теплых сапогах. И какой то знакомый, как показалось княжне Марье, голос, говорил что то.
– Слава Богу! – сказал голос. – А батюшка?
– Почивать легли, – отвечал голос дворецкого Демьяна, бывшего уже внизу.
Потом еще что то сказал голос, что то ответил Демьян, и шаги в теплых сапогах стали быстрее приближаться по невидному повороту лестницы. «Это Андрей! – подумала княжна Марья. Нет, это не может быть, это было бы слишком необыкновенно», подумала она, и в ту же минуту, как она думала это, на площадке, на которой стоял официант со свечой, показались лицо и фигура князя Андрея в шубе с воротником, обсыпанным снегом. Да, это был он, но бледный и худой, и с измененным, странно смягченным, но тревожным выражением лица. Он вошел на лестницу и обнял сестру.
– Вы не получили моего письма? – спросил он, и не дожидаясь ответа, которого бы он и не получил, потому что княжна не могла говорить, он вернулся, и с акушером, который вошел вслед за ним (он съехался с ним на последней станции), быстрыми шагами опять вошел на лестницу и опять обнял сестру. – Какая судьба! – проговорил он, – Маша милая – и, скинув шубу и сапоги, пошел на половину княгини.


Маленькая княгиня лежала на подушках, в белом чепчике. (Страдания только что отпустили ее.) Черные волосы прядями вились у ее воспаленных, вспотевших щек; румяный, прелестный ротик с губкой, покрытой черными волосиками, был раскрыт, и она радостно улыбалась. Князь Андрей вошел в комнату и остановился перед ней, у изножья дивана, на котором она лежала. Блестящие глаза, смотревшие детски, испуганно и взволнованно, остановились на нем, не изменяя выражения. «Я вас всех люблю, я никому зла не делала, за что я страдаю? помогите мне», говорило ее выражение. Она видела мужа, но не понимала значения его появления теперь перед нею. Князь Андрей обошел диван и в лоб поцеловал ее.
– Душенька моя, – сказал он: слово, которое никогда не говорил ей. – Бог милостив. – Она вопросительно, детски укоризненно посмотрела на него.
– Я от тебя ждала помощи, и ничего, ничего, и ты тоже! – сказали ее глаза. Она не удивилась, что он приехал; она не поняла того, что он приехал. Его приезд не имел никакого отношения до ее страданий и облегчения их. Муки вновь начались, и Марья Богдановна посоветовала князю Андрею выйти из комнаты.
Акушер вошел в комнату. Князь Андрей вышел и, встретив княжну Марью, опять подошел к ней. Они шопотом заговорили, но всякую минуту разговор замолкал. Они ждали и прислушивались.
– Allez, mon ami, [Иди, мой друг,] – сказала княжна Марья. Князь Андрей опять пошел к жене, и в соседней комнате сел дожидаясь. Какая то женщина вышла из ее комнаты с испуганным лицом и смутилась, увидав князя Андрея. Он закрыл лицо руками и просидел так несколько минут. Жалкие, беспомощно животные стоны слышались из за двери. Князь Андрей встал, подошел к двери и хотел отворить ее. Дверь держал кто то.
– Нельзя, нельзя! – проговорил оттуда испуганный голос. – Он стал ходить по комнате. Крики замолкли, еще прошло несколько секунд. Вдруг страшный крик – не ее крик, она не могла так кричать, – раздался в соседней комнате. Князь Андрей подбежал к двери; крик замолк, послышался крик ребенка.
«Зачем принесли туда ребенка? подумал в первую секунду князь Андрей. Ребенок? Какой?… Зачем там ребенок? Или это родился ребенок?» Когда он вдруг понял всё радостное значение этого крика, слезы задушили его, и он, облокотившись обеими руками на подоконник, всхлипывая, заплакал, как плачут дети. Дверь отворилась. Доктор, с засученными рукавами рубашки, без сюртука, бледный и с трясущейся челюстью, вышел из комнаты. Князь Андрей обратился к нему, но доктор растерянно взглянул на него и, ни слова не сказав, прошел мимо. Женщина выбежала и, увидав князя Андрея, замялась на пороге. Он вошел в комнату жены. Она мертвая лежала в том же положении, в котором он видел ее пять минут тому назад, и то же выражение, несмотря на остановившиеся глаза и на бледность щек, было на этом прелестном, детском личике с губкой, покрытой черными волосиками.
«Я вас всех люблю и никому дурного не делала, и что вы со мной сделали?» говорило ее прелестное, жалкое, мертвое лицо. В углу комнаты хрюкнуло и пискнуло что то маленькое, красное в белых трясущихся руках Марьи Богдановны.

Через два часа после этого князь Андрей тихими шагами вошел в кабинет к отцу. Старик всё уже знал. Он стоял у самой двери, и, как только она отворилась, старик молча старческими, жесткими руками, как тисками, обхватил шею сына и зарыдал как ребенок.

Через три дня отпевали маленькую княгиню, и, прощаясь с нею, князь Андрей взошел на ступени гроба. И в гробу было то же лицо, хотя и с закрытыми глазами. «Ах, что вы со мной сделали?» всё говорило оно, и князь Андрей почувствовал, что в душе его оторвалось что то, что он виноват в вине, которую ему не поправить и не забыть. Он не мог плакать. Старик тоже вошел и поцеловал ее восковую ручку, спокойно и высоко лежащую на другой, и ему ее лицо сказало: «Ах, что и за что вы это со мной сделали?» И старик сердито отвернулся, увидав это лицо.

Еще через пять дней крестили молодого князя Николая Андреича. Мамушка подбородком придерживала пеленки, в то время, как гусиным перышком священник мазал сморщенные красные ладонки и ступеньки мальчика.
Крестный отец дед, боясь уронить, вздрагивая, носил младенца вокруг жестяной помятой купели и передавал его крестной матери, княжне Марье. Князь Андрей, замирая от страха, чтоб не утопили ребенка, сидел в другой комнате, ожидая окончания таинства. Он радостно взглянул на ребенка, когда ему вынесла его нянюшка, и одобрительно кивнул головой, когда нянюшка сообщила ему, что брошенный в купель вощечок с волосками не потонул, а поплыл по купели.


Участие Ростова в дуэли Долохова с Безуховым было замято стараниями старого графа, и Ростов вместо того, чтобы быть разжалованным, как он ожидал, был определен адъютантом к московскому генерал губернатору. Вследствие этого он не мог ехать в деревню со всем семейством, а оставался при своей новой должности всё лето в Москве. Долохов выздоровел, и Ростов особенно сдружился с ним в это время его выздоровления. Долохов больной лежал у матери, страстно и нежно любившей его. Старушка Марья Ивановна, полюбившая Ростова за его дружбу к Феде, часто говорила ему про своего сына.
– Да, граф, он слишком благороден и чист душою, – говаривала она, – для нашего нынешнего, развращенного света. Добродетели никто не любит, она всем глаза колет. Ну скажите, граф, справедливо это, честно это со стороны Безухова? А Федя по своему благородству любил его, и теперь никогда ничего дурного про него не говорит. В Петербурге эти шалости с квартальным там что то шутили, ведь они вместе делали? Что ж, Безухову ничего, а Федя все на своих плечах перенес! Ведь что он перенес! Положим, возвратили, да ведь как же и не возвратить? Я думаю таких, как он, храбрецов и сынов отечества не много там было. Что ж теперь – эта дуэль! Есть ли чувство, честь у этих людей! Зная, что он единственный сын, вызвать на дуэль и стрелять так прямо! Хорошо, что Бог помиловал нас. И за что же? Ну кто же в наше время не имеет интриги? Что ж, коли он так ревнив? Я понимаю, ведь он прежде мог дать почувствовать, а то год ведь продолжалось. И что же, вызвал на дуэль, полагая, что Федя не будет драться, потому что он ему должен. Какая низость! Какая гадость! Я знаю, вы Федю поняли, мой милый граф, оттого то я вас душой люблю, верьте мне. Его редкие понимают. Это такая высокая, небесная душа!
Сам Долохов часто во время своего выздоровления говорил Ростову такие слова, которых никак нельзя было ожидать от него. – Меня считают злым человеком, я знаю, – говаривал он, – и пускай. Я никого знать не хочу кроме тех, кого люблю; но кого я люблю, того люблю так, что жизнь отдам, а остальных передавлю всех, коли станут на дороге. У меня есть обожаемая, неоцененная мать, два три друга, ты в том числе, а на остальных я обращаю внимание только на столько, на сколько они полезны или вредны. И все почти вредны, в особенности женщины. Да, душа моя, – продолжал он, – мужчин я встречал любящих, благородных, возвышенных; но женщин, кроме продажных тварей – графинь или кухарок, всё равно – я не встречал еще. Я не встречал еще той небесной чистоты, преданности, которых я ищу в женщине. Ежели бы я нашел такую женщину, я бы жизнь отдал за нее. А эти!… – Он сделал презрительный жест. – И веришь ли мне, ежели я еще дорожу жизнью, то дорожу только потому, что надеюсь еще встретить такое небесное существо, которое бы возродило, очистило и возвысило меня. Но ты не понимаешь этого.
– Нет, я очень понимаю, – отвечал Ростов, находившийся под влиянием своего нового друга.

Осенью семейство Ростовых вернулось в Москву. В начале зимы вернулся и Денисов и остановился у Ростовых. Это первое время зимы 1806 года, проведенное Николаем Ростовым в Москве, было одно из самых счастливых и веселых для него и для всего его семейства. Николай привлек с собой в дом родителей много молодых людей. Вера была двадцати летняя, красивая девица; Соня шестнадцати летняя девушка во всей прелести только что распустившегося цветка; Наташа полу барышня, полу девочка, то детски смешная, то девически обворожительная.
В доме Ростовых завелась в это время какая то особенная атмосфера любовности, как это бывает в доме, где очень милые и очень молодые девушки. Всякий молодой человек, приезжавший в дом Ростовых, глядя на эти молодые, восприимчивые, чему то (вероятно своему счастию) улыбающиеся, девические лица, на эту оживленную беготню, слушая этот непоследовательный, но ласковый ко всем, на всё готовый, исполненный надежды лепет женской молодежи, слушая эти непоследовательные звуки, то пенья, то музыки, испытывал одно и то же чувство готовности к любви и ожидания счастья, которое испытывала и сама молодежь дома Ростовых.
В числе молодых людей, введенных Ростовым, был одним из первых – Долохов, который понравился всем в доме, исключая Наташи. За Долохова она чуть не поссорилась с братом. Она настаивала на том, что он злой человек, что в дуэли с Безуховым Пьер был прав, а Долохов виноват, что он неприятен и неестествен.
– Нечего мне понимать, – с упорным своевольством кричала Наташа, – он злой и без чувств. Вот ведь я же люблю твоего Денисова, он и кутила, и всё, а я всё таки его люблю, стало быть я понимаю. Не умею, как тебе сказать; у него всё назначено, а я этого не люблю. Денисова…
– Ну Денисов другое дело, – отвечал Николай, давая чувствовать, что в сравнении с Долоховым даже и Денисов был ничто, – надо понимать, какая душа у этого Долохова, надо видеть его с матерью, это такое сердце!
– Уж этого я не знаю, но с ним мне неловко. И ты знаешь ли, что он влюбился в Соню?
– Какие глупости…
– Я уверена, вот увидишь. – Предсказание Наташи сбывалось. Долохов, не любивший дамского общества, стал часто бывать в доме, и вопрос о том, для кого он ездит, скоро (хотя и никто не говорил про это) был решен так, что он ездит для Сони. И Соня, хотя никогда не посмела бы сказать этого, знала это и всякий раз, как кумач, краснела при появлении Долохова.
Долохов часто обедал у Ростовых, никогда не пропускал спектакля, где они были, и бывал на балах adolescentes [подростков] у Иогеля, где всегда бывали Ростовы. Он оказывал преимущественное внимание Соне и смотрел на нее такими глазами, что не только она без краски не могла выдержать этого взгляда, но и старая графиня и Наташа краснели, заметив этот взгляд.
Видно было, что этот сильный, странный мужчина находился под неотразимым влиянием, производимым на него этой черненькой, грациозной, любящей другого девочкой.
Ростов замечал что то новое между Долоховым и Соней; но он не определял себе, какие это были новые отношения. «Они там все влюблены в кого то», думал он про Соню и Наташу. Но ему было не так, как прежде, ловко с Соней и Долоховым, и он реже стал бывать дома.
С осени 1806 года опять всё заговорило о войне с Наполеоном еще с большим жаром, чем в прошлом году. Назначен был не только набор рекрут, но и еще 9 ти ратников с тысячи. Повсюду проклинали анафемой Бонапартия, и в Москве только и толков было, что о предстоящей войне. Для семейства Ростовых весь интерес этих приготовлений к войне заключался только в том, что Николушка ни за что не соглашался оставаться в Москве и выжидал только конца отпуска Денисова с тем, чтобы с ним вместе ехать в полк после праздников. Предстоящий отъезд не только не мешал ему веселиться, но еще поощрял его к этому. Большую часть времени он проводил вне дома, на обедах, вечерах и балах.

ХI
На третий день Рождества, Николай обедал дома, что в последнее время редко случалось с ним. Это был официально прощальный обед, так как он с Денисовым уезжал в полк после Крещенья. Обедало человек двадцать, в том числе Долохов и Денисов.
Никогда в доме Ростовых любовный воздух, атмосфера влюбленности не давали себя чувствовать с такой силой, как в эти дни праздников. «Лови минуты счастия, заставляй себя любить, влюбляйся сам! Только это одно есть настоящее на свете – остальное всё вздор. И этим одним мы здесь только и заняты», – говорила эта атмосфера. Николай, как и всегда, замучив две пары лошадей и то не успев побывать во всех местах, где ему надо было быть и куда его звали, приехал домой перед самым обедом. Как только он вошел, он заметил и почувствовал напряженность любовной атмосферы в доме, но кроме того он заметил странное замешательство, царствующее между некоторыми из членов общества. Особенно взволнованы были Соня, Долохов, старая графиня и немного Наташа. Николай понял, что что то должно было случиться до обеда между Соней и Долоховым и с свойственною ему чуткостью сердца был очень нежен и осторожен, во время обеда, в обращении с ними обоими. В этот же вечер третьего дня праздников должен был быть один из тех балов у Иогеля (танцовального учителя), которые он давал по праздникам для всех своих учеников и учениц.
– Николенька, ты поедешь к Иогелю? Пожалуйста, поезжай, – сказала ему Наташа, – он тебя особенно просил, и Василий Дмитрич (это был Денисов) едет.
– Куда я не поеду по приказанию г'афини! – сказал Денисов, шутливо поставивший себя в доме Ростовых на ногу рыцаря Наташи, – pas de chale [танец с шалью] готов танцовать.
– Коли успею! Я обещал Архаровым, у них вечер, – сказал Николай.
– А ты?… – обратился он к Долохову. И только что спросил это, заметил, что этого не надо было спрашивать.
– Да, может быть… – холодно и сердито отвечал Долохов, взглянув на Соню и, нахмурившись, точно таким взглядом, каким он на клубном обеде смотрел на Пьера, опять взглянул на Николая.
«Что нибудь есть», подумал Николай и еще более утвердился в этом предположении тем, что Долохов тотчас же после обеда уехал. Он вызвал Наташу и спросил, что такое?
– А я тебя искала, – сказала Наташа, выбежав к нему. – Я говорила, ты всё не хотел верить, – торжествующе сказала она, – он сделал предложение Соне.
Как ни мало занимался Николай Соней за это время, но что то как бы оторвалось в нем, когда он услыхал это. Долохов был приличная и в некоторых отношениях блестящая партия для бесприданной сироты Сони. С точки зрения старой графини и света нельзя было отказать ему. И потому первое чувство Николая, когда он услыхал это, было озлобление против Сони. Он приготавливался к тому, чтобы сказать: «И прекрасно, разумеется, надо забыть детские обещания и принять предложение»; но не успел он еще сказать этого…
– Можешь себе представить! она отказала, совсем отказала! – заговорила Наташа. – Она сказала, что любит другого, – прибавила она, помолчав немного.
«Да иначе и не могла поступить моя Соня!» подумал Николай.
– Сколько ее ни просила мама, она отказала, и я знаю, она не переменит, если что сказала…
– А мама просила ее! – с упреком сказал Николай.
– Да, – сказала Наташа. – Знаешь, Николенька, не сердись; но я знаю, что ты на ней не женишься. Я знаю, Бог знает отчего, я знаю верно, ты не женишься.
– Ну, этого ты никак не знаешь, – сказал Николай; – но мне надо поговорить с ней. Что за прелесть, эта Соня! – прибавил он улыбаясь.
– Это такая прелесть! Я тебе пришлю ее. – И Наташа, поцеловав брата, убежала.
Через минуту вошла Соня, испуганная, растерянная и виноватая. Николай подошел к ней и поцеловал ее руку. Это был первый раз, что они в этот приезд говорили с глазу на глаз и о своей любви.
– Sophie, – сказал он сначала робко, и потом всё смелее и смелее, – ежели вы хотите отказаться не только от блестящей, от выгодной партии; но он прекрасный, благородный человек… он мой друг…
Соня перебила его.
– Я уж отказалась, – сказала она поспешно.
– Ежели вы отказываетесь для меня, то я боюсь, что на мне…
Соня опять перебила его. Она умоляющим, испуганным взглядом посмотрела на него.
– Nicolas, не говорите мне этого, – сказала она.
– Нет, я должен. Может быть это suffisance [самонадеянность] с моей стороны, но всё лучше сказать. Ежели вы откажетесь для меня, то я должен вам сказать всю правду. Я вас люблю, я думаю, больше всех…
– Мне и довольно, – вспыхнув, сказала Соня.
– Нет, но я тысячу раз влюблялся и буду влюбляться, хотя такого чувства дружбы, доверия, любви, я ни к кому не имею, как к вам. Потом я молод. Мaman не хочет этого. Ну, просто, я ничего не обещаю. И я прошу вас подумать о предложении Долохова, – сказал он, с трудом выговаривая фамилию своего друга.
– Не говорите мне этого. Я ничего не хочу. Я люблю вас, как брата, и всегда буду любить, и больше мне ничего не надо.
– Вы ангел, я вас не стою, но я только боюсь обмануть вас. – Николай еще раз поцеловал ее руку.


У Иогеля были самые веселые балы в Москве. Это говорили матушки, глядя на своих adolescentes, [девушек,] выделывающих свои только что выученные па; это говорили и сами adolescentes и adolescents, [девушки и юноши,] танцовавшие до упаду; эти взрослые девицы и молодые люди, приезжавшие на эти балы с мыслию снизойти до них и находя в них самое лучшее веселье. В этот же год на этих балах сделалось два брака. Две хорошенькие княжны Горчаковы нашли женихов и вышли замуж, и тем еще более пустили в славу эти балы. Особенного на этих балах было то, что не было хозяина и хозяйки: был, как пух летающий, по правилам искусства расшаркивающийся, добродушный Иогель, который принимал билетики за уроки от всех своих гостей; было то, что на эти балы еще езжали только те, кто хотел танцовать и веселиться, как хотят этого 13 ти и 14 ти летние девочки, в первый раз надевающие длинные платья. Все, за редкими исключениями, были или казались хорошенькими: так восторженно они все улыбались и так разгорались их глазки. Иногда танцовывали даже pas de chale лучшие ученицы, из которых лучшая была Наташа, отличавшаяся своею грациозностью; но на этом, последнем бале танцовали только экосезы, англезы и только что входящую в моду мазурку. Зала была взята Иогелем в дом Безухова, и бал очень удался, как говорили все. Много было хорошеньких девочек, и Ростовы барышни были из лучших. Они обе были особенно счастливы и веселы. В этот вечер Соня, гордая предложением Долохова, своим отказом и объяснением с Николаем, кружилась еще дома, не давая девушке дочесать свои косы, и теперь насквозь светилась порывистой радостью.
Наташа, не менее гордая тем, что она в первый раз была в длинном платье, на настоящем бале, была еще счастливее. Обе были в белых, кисейных платьях с розовыми лентами.
Наташа сделалась влюблена с самой той минуты, как она вошла на бал. Она не была влюблена ни в кого в особенности, но влюблена была во всех. В того, на кого она смотрела в ту минуту, как она смотрела, в того она и была влюблена.
– Ах, как хорошо! – всё говорила она, подбегая к Соне.
Николай с Денисовым ходили по залам, ласково и покровительственно оглядывая танцующих.
– Как она мила, к'асавица будет, – сказал Денисов.
– Кто?
– Г'афиня Наташа, – отвечал Денисов.
– И как она танцует, какая г'ация! – помолчав немного, опять сказал он.
– Да про кого ты говоришь?
– Про сест'у п'о твою, – сердито крикнул Денисов.
Ростов усмехнулся.
– Mon cher comte; vous etes l'un de mes meilleurs ecoliers, il faut que vous dansiez, – сказал маленький Иогель, подходя к Николаю. – Voyez combien de jolies demoiselles. [Любезный граф, вы один из лучших моих учеников. Вам надо танцовать. Посмотрите, сколько хорошеньких девушек!] – Он с тою же просьбой обратился и к Денисову, тоже своему бывшему ученику.
– Non, mon cher, je fe'ai tapisse'ie, [Нет, мой милый, я посижу у стенки,] – сказал Денисов. – Разве вы не помните, как дурно я пользовался вашими уроками?
– О нет! – поспешно утешая его, сказал Иогель. – Вы только невнимательны были, а вы имели способности, да, вы имели способности.
Заиграли вновь вводившуюся мазурку; Николай не мог отказать Иогелю и пригласил Соню. Денисов подсел к старушкам и облокотившись на саблю, притопывая такт, что то весело рассказывал и смешил старых дам, поглядывая на танцующую молодежь. Иогель в первой паре танцовал с Наташей, своей гордостью и лучшей ученицей. Мягко, нежно перебирая своими ножками в башмачках, Иогель первым полетел по зале с робевшей, но старательно выделывающей па Наташей. Денисов не спускал с нее глаз и пристукивал саблей такт, с таким видом, который ясно говорил, что он сам не танцует только от того, что не хочет, а не от того, что не может. В середине фигуры он подозвал к себе проходившего мимо Ростова.
– Это совсем не то, – сказал он. – Разве это польская мазу'ка? А отлично танцует. – Зная, что Денисов и в Польше даже славился своим мастерством плясать польскую мазурку, Николай подбежал к Наташе:
– Поди, выбери Денисова. Вот танцует! Чудо! – сказал он.
Когда пришел опять черед Наташе, она встала и быстро перебирая своими с бантиками башмачками, робея, одна пробежала через залу к углу, где сидел Денисов. Она видела, что все смотрят на нее и ждут. Николай видел, что Денисов и Наташа улыбаясь спорили, и что Денисов отказывался, но радостно улыбался. Он подбежал.
– Пожалуйста, Василий Дмитрич, – говорила Наташа, – пойдемте, пожалуйста.
– Да, что, увольте, г'афиня, – говорил Денисов.
– Ну, полно, Вася, – сказал Николай.
– Точно кота Ваську угова'ивают, – шутя сказал Денисов.
– Целый вечер вам буду петь, – сказала Наташа.
– Волшебница всё со мной сделает! – сказал Денисов и отстегнул саблю. Он вышел из за стульев, крепко взял за руку свою даму, приподнял голову и отставил ногу, ожидая такта. Только на коне и в мазурке не видно было маленького роста Денисова, и он представлялся тем самым молодцом, каким он сам себя чувствовал. Выждав такт, он с боку, победоносно и шутливо, взглянул на свою даму, неожиданно пристукнул одной ногой и, как мячик, упруго отскочил от пола и полетел вдоль по кругу, увлекая за собой свою даму. Он не слышно летел половину залы на одной ноге, и, казалось, не видел стоявших перед ним стульев и прямо несся на них; но вдруг, прищелкнув шпорами и расставив ноги, останавливался на каблуках, стоял так секунду, с грохотом шпор стучал на одном месте ногами, быстро вертелся и, левой ногой подщелкивая правую, опять летел по кругу. Наташа угадывала то, что он намерен был сделать, и, сама не зная как, следила за ним – отдаваясь ему. То он кружил ее, то на правой, то на левой руке, то падая на колена, обводил ее вокруг себя, и опять вскакивал и пускался вперед с такой стремительностью, как будто он намерен был, не переводя духа, перебежать через все комнаты; то вдруг опять останавливался и делал опять новое и неожиданное колено. Когда он, бойко закружив даму перед ее местом, щелкнул шпорой, кланяясь перед ней, Наташа даже не присела ему. Она с недоуменьем уставила на него глаза, улыбаясь, как будто не узнавая его. – Что ж это такое? – проговорила она.
Несмотря на то, что Иогель не признавал эту мазурку настоящей, все были восхищены мастерством Денисова, беспрестанно стали выбирать его, и старики, улыбаясь, стали разговаривать про Польшу и про доброе старое время. Денисов, раскрасневшись от мазурки и отираясь платком, подсел к Наташе и весь бал не отходил от нее.


Два дня после этого, Ростов не видал Долохова у своих и не заставал его дома; на третий день он получил от него записку. «Так как я в доме у вас бывать более не намерен по известным тебе причинам и еду в армию, то нынче вечером я даю моим приятелям прощальную пирушку – приезжай в английскую гостинницу». Ростов в 10 м часу, из театра, где он был вместе с своими и Денисовым, приехал в назначенный день в английскую гостинницу. Его тотчас же провели в лучшее помещение гостинницы, занятое на эту ночь Долоховым. Человек двадцать толпилось около стола, перед которым между двумя свечами сидел Долохов. На столе лежало золото и ассигнации, и Долохов метал банк. После предложения и отказа Сони, Николай еще не видался с ним и испытывал замешательство при мысли о том, как они свидятся.
Светлый холодный взгляд Долохова встретил Ростова еще у двери, как будто он давно ждал его.
– Давно не видались, – сказал он, – спасибо, что приехал. Вот только домечу, и явится Илюшка с хором.
– Я к тебе заезжал, – сказал Ростов, краснея.
Долохов не отвечал ему. – Можешь поставить, – сказал он.
Ростов вспомнил в эту минуту странный разговор, который он имел раз с Долоховым. – «Играть на счастие могут только дураки», сказал тогда Долохов.
– Или ты боишься со мной играть? – сказал теперь Долохов, как будто угадав мысль Ростова, и улыбнулся. Из за улыбки его Ростов увидал в нем то настроение духа, которое было у него во время обеда в клубе и вообще в те времена, когда, как бы соскучившись ежедневной жизнью, Долохов чувствовал необходимость каким нибудь странным, большей частью жестоким, поступком выходить из нее.
Ростову стало неловко; он искал и не находил в уме своем шутки, которая ответила бы на слова Долохова. Но прежде, чем он успел это сделать, Долохов, глядя прямо в лицо Ростову, медленно и с расстановкой, так, что все могли слышать, сказал ему:
– А помнишь, мы говорили с тобой про игру… дурак, кто на счастье хочет играть; играть надо наверное, а я хочу попробовать.
«Попробовать на счастие, или наверное?» подумал Ростов.
– Да и лучше не играй, – прибавил он, и треснув разорванной колодой, прибавил: – Банк, господа!
Придвинув вперед деньги, Долохов приготовился метать. Ростов сел подле него и сначала не играл. Долохов взглядывал на него.
– Что ж не играешь? – сказал Долохов. И странно, Николай почувствовал необходимость взять карту, поставить на нее незначительный куш и начать игру.
– Со мной денег нет, – сказал Ростов.
– Поверю!
Ростов поставил 5 рублей на карту и проиграл, поставил еще и опять проиграл. Долохов убил, т. е. выиграл десять карт сряду у Ростова.
– Господа, – сказал он, прометав несколько времени, – прошу класть деньги на карты, а то я могу спутаться в счетах.
Один из игроков сказал, что, он надеется, ему можно поверить.
– Поверить можно, но боюсь спутаться; прошу класть деньги на карты, – отвечал Долохов. – Ты не стесняйся, мы с тобой сочтемся, – прибавил он Ростову.
Игра продолжалась: лакей, не переставая, разносил шампанское.
Все карты Ростова бились, и на него было написано до 800 т рублей. Он надписал было над одной картой 800 т рублей, но в то время, как ему подавали шампанское, он раздумал и написал опять обыкновенный куш, двадцать рублей.
– Оставь, – сказал Долохов, хотя он, казалось, и не смотрел на Ростова, – скорее отыграешься. Другим даю, а тебе бью. Или ты меня боишься? – повторил он.
Ростов повиновался, оставил написанные 800 и поставил семерку червей с оторванным уголком, которую он поднял с земли. Он хорошо ее после помнил. Он поставил семерку червей, надписав над ней отломанным мелком 800, круглыми, прямыми цифрами; выпил поданный стакан согревшегося шампанского, улыбнулся на слова Долохова, и с замиранием сердца ожидая семерки, стал смотреть на руки Долохова, державшего колоду. Выигрыш или проигрыш этой семерки червей означал многое для Ростова. В Воскресенье на прошлой неделе граф Илья Андреич дал своему сыну 2 000 рублей, и он, никогда не любивший говорить о денежных затруднениях, сказал ему, что деньги эти были последние до мая, и что потому он просил сына быть на этот раз поэкономнее. Николай сказал, что ему и это слишком много, и что он дает честное слово не брать больше денег до весны. Теперь из этих денег оставалось 1 200 рублей. Стало быть, семерка червей означала не только проигрыш 1 600 рублей, но и необходимость изменения данному слову. Он с замиранием сердца смотрел на руки Долохова и думал: «Ну, скорей, дай мне эту карту, и я беру фуражку, уезжаю домой ужинать с Денисовым, Наташей и Соней, и уж верно никогда в руках моих не будет карты». В эту минуту домашняя жизнь его, шуточки с Петей, разговоры с Соней, дуэты с Наташей, пикет с отцом и даже спокойная постель в Поварском доме, с такою силою, ясностью и прелестью представились ему, как будто всё это было давно прошедшее, потерянное и неоцененное счастье. Он не мог допустить, чтобы глупая случайность, заставив семерку лечь прежде на право, чем на лево, могла бы лишить его всего этого вновь понятого, вновь освещенного счастья и повергнуть его в пучину еще неиспытанного и неопределенного несчастия. Это не могло быть, но он всё таки ожидал с замиранием движения рук Долохова. Ширококостые, красноватые руки эти с волосами, видневшимися из под рубашки, положили колоду карт, и взялись за подаваемый стакан и трубку.
– Так ты не боишься со мной играть? – повторил Долохов, и, как будто для того, чтобы рассказать веселую историю, он положил карты, опрокинулся на спинку стула и медлительно с улыбкой стал рассказывать:
– Да, господа, мне говорили, что в Москве распущен слух, будто я шулер, поэтому советую вам быть со мной осторожнее.
– Ну, мечи же! – сказал Ростов.
– Ох, московские тетушки! – сказал Долохов и с улыбкой взялся за карты.
– Ааах! – чуть не крикнул Ростов, поднимая обе руки к волосам. Семерка, которая была нужна ему, уже лежала вверху, первой картой в колоде. Он проиграл больше того, что мог заплатить.
– Однако ты не зарывайся, – сказал Долохов, мельком взглянув на Ростова, и продолжая метать.


Через полтора часа времени большинство игроков уже шутя смотрели на свою собственную игру.
Вся игра сосредоточилась на одном Ростове. Вместо тысячи шестисот рублей за ним была записана длинная колонна цифр, которую он считал до десятой тысячи, но которая теперь, как он смутно предполагал, возвысилась уже до пятнадцати тысяч. В сущности запись уже превышала двадцать тысяч рублей. Долохов уже не слушал и не рассказывал историй; он следил за каждым движением рук Ростова и бегло оглядывал изредка свою запись за ним. Он решил продолжать игру до тех пор, пока запись эта не возрастет до сорока трех тысяч. Число это было им выбрано потому, что сорок три составляло сумму сложенных его годов с годами Сони. Ростов, опершись головою на обе руки, сидел перед исписанным, залитым вином, заваленным картами столом. Одно мучительное впечатление не оставляло его: эти ширококостые, красноватые руки с волосами, видневшимися из под рубашки, эти руки, которые он любил и ненавидел, держали его в своей власти.
«Шестьсот рублей, туз, угол, девятка… отыграться невозможно!… И как бы весело было дома… Валет на пе… это не может быть!… И зачем же он это делает со мной?…» думал и вспоминал Ростов. Иногда он ставил большую карту; но Долохов отказывался бить её, и сам назначал куш. Николай покорялся ему, и то молился Богу, как он молился на поле сражения на Амштетенском мосту; то загадывал, что та карта, которая первая попадется ему в руку из кучи изогнутых карт под столом, та спасет его; то рассчитывал, сколько было шнурков на его куртке и с столькими же очками карту пытался ставить на весь проигрыш, то за помощью оглядывался на других играющих, то вглядывался в холодное теперь лицо Долохова, и старался проникнуть, что в нем делалось.
«Ведь он знает, что значит для меня этот проигрыш. Не может же он желать моей погибели? Ведь он друг был мне. Ведь я его любил… Но и он не виноват; что ж ему делать, когда ему везет счастие? И я не виноват, говорил он сам себе. Я ничего не сделал дурного. Разве я убил кого нибудь, оскорбил, пожелал зла? За что же такое ужасное несчастие? И когда оно началось? Еще так недавно я подходил к этому столу с мыслью выиграть сто рублей, купить мама к именинам эту шкатулку и ехать домой. Я так был счастлив, так свободен, весел! И я не понимал тогда, как я был счастлив! Когда же это кончилось, и когда началось это новое, ужасное состояние? Чем ознаменовалась эта перемена? Я всё так же сидел на этом месте, у этого стола, и так же выбирал и выдвигал карты, и смотрел на эти ширококостые, ловкие руки. Когда же это совершилось, и что такое совершилось? Я здоров, силен и всё тот же, и всё на том же месте. Нет, это не может быть! Верно всё это ничем не кончится».
Он был красен, весь в поту, несмотря на то, что в комнате не было жарко. И лицо его было страшно и жалко, особенно по бессильному желанию казаться спокойным.
Запись дошла до рокового числа сорока трех тысяч. Ростов приготовил карту, которая должна была итти углом от трех тысяч рублей, только что данных ему, когда Долохов, стукнув колодой, отложил ее и, взяв мел, начал быстро своим четким, крепким почерком, ломая мелок, подводить итог записи Ростова.
– Ужинать, ужинать пора! Вот и цыгане! – Действительно с своим цыганским акцентом уж входили с холода и говорили что то какие то черные мужчины и женщины. Николай понимал, что всё было кончено; но он равнодушным голосом сказал:
– Что же, не будешь еще? А у меня славная карточка приготовлена. – Как будто более всего его интересовало веселье самой игры.
«Всё кончено, я пропал! думал он. Теперь пуля в лоб – одно остается», и вместе с тем он сказал веселым голосом:
– Ну, еще одну карточку.
– Хорошо, – отвечал Долохов, окончив итог, – хорошо! 21 рубль идет, – сказал он, указывая на цифру 21, рознившую ровный счет 43 тысяч, и взяв колоду, приготовился метать. Ростов покорно отогнул угол и вместо приготовленных 6.000, старательно написал 21.
– Это мне всё равно, – сказал он, – мне только интересно знать, убьешь ты, или дашь мне эту десятку.
Долохов серьезно стал метать. О, как ненавидел Ростов в эту минуту эти руки, красноватые с короткими пальцами и с волосами, видневшимися из под рубашки, имевшие его в своей власти… Десятка была дана.
– За вами 43 тысячи, граф, – сказал Долохов и потягиваясь встал из за стола. – А устаешь однако так долго сидеть, – сказал он.
– Да, и я тоже устал, – сказал Ростов.
Долохов, как будто напоминая ему, что ему неприлично было шутить, перебил его: Когда прикажете получить деньги, граф?
Ростов вспыхнув, вызвал Долохова в другую комнату.
– Я не могу вдруг заплатить всё, ты возьмешь вексель, – сказал он.
– Послушай, Ростов, – сказал Долохов, ясно улыбаясь и глядя в глаза Николаю, – ты знаешь поговорку: «Счастлив в любви, несчастлив в картах». Кузина твоя влюблена в тебя. Я знаю.
«О! это ужасно чувствовать себя так во власти этого человека», – думал Ростов. Ростов понимал, какой удар он нанесет отцу, матери объявлением этого проигрыша; он понимал, какое бы было счастье избавиться от всего этого, и понимал, что Долохов знает, что может избавить его от этого стыда и горя, и теперь хочет еще играть с ним, как кошка с мышью.
– Твоя кузина… – хотел сказать Долохов; но Николай перебил его.
– Моя кузина тут ни при чем, и о ней говорить нечего! – крикнул он с бешенством.
– Так когда получить? – спросил Долохов.
– Завтра, – сказал Ростов, и вышел из комнаты.


Сказать «завтра» и выдержать тон приличия было не трудно; но приехать одному домой, увидать сестер, брата, мать, отца, признаваться и просить денег, на которые не имеешь права после данного честного слова, было ужасно.
Дома еще не спали. Молодежь дома Ростовых, воротившись из театра, поужинав, сидела у клавикорд. Как только Николай вошел в залу, его охватила та любовная, поэтическая атмосфера, которая царствовала в эту зиму в их доме и которая теперь, после предложения Долохова и бала Иогеля, казалось, еще более сгустилась, как воздух перед грозой, над Соней и Наташей. Соня и Наташа в голубых платьях, в которых они были в театре, хорошенькие и знающие это, счастливые, улыбаясь, стояли у клавикорд. Вера с Шиншиным играла в шахматы в гостиной. Старая графиня, ожидая сына и мужа, раскладывала пасьянс с старушкой дворянкой, жившей у них в доме. Денисов с блестящими глазами и взъерошенными волосами сидел, откинув ножку назад, у клавикорд, и хлопая по ним своими коротенькими пальцами, брал аккорды, и закатывая глаза, своим маленьким, хриплым, но верным голосом, пел сочиненное им стихотворение «Волшебница», к которому он пытался найти музыку.
Волшебница, скажи, какая сила
Влечет меня к покинутым струнам;
Какой огонь ты в сердце заронила,
Какой восторг разлился по перстам!
Пел он страстным голосом, блестя на испуганную и счастливую Наташу своими агатовыми, черными глазами.
– Прекрасно! отлично! – кричала Наташа. – Еще другой куплет, – говорила она, не замечая Николая.
«У них всё то же» – подумал Николай, заглядывая в гостиную, где он увидал Веру и мать с старушкой.
– А! вот и Николенька! – Наташа подбежала к нему.
– Папенька дома? – спросил он.
– Как я рада, что ты приехал! – не отвечая, сказала Наташа, – нам так весело. Василий Дмитрич остался для меня еще день, ты знаешь?
– Нет, еще не приезжал папа, – сказала Соня.
– Коко, ты приехал, поди ко мне, дружок! – сказал голос графини из гостиной. Николай подошел к матери, поцеловал ее руку и, молча подсев к ее столу, стал смотреть на ее руки, раскладывавшие карты. Из залы всё слышались смех и веселые голоса, уговаривавшие Наташу.
– Ну, хорошо, хорошо, – закричал Денисов, – теперь нечего отговариваться, за вами barcarolla, умоляю вас.
Графиня оглянулась на молчаливого сына.
– Что с тобой? – спросила мать у Николая.
– Ах, ничего, – сказал он, как будто ему уже надоел этот всё один и тот же вопрос.
– Папенька скоро приедет?
– Я думаю.
«У них всё то же. Они ничего не знают! Куда мне деваться?», подумал Николай и пошел опять в залу, где стояли клавикорды.
Соня сидела за клавикордами и играла прелюдию той баркароллы, которую особенно любил Денисов. Наташа собиралась петь. Денисов восторженными глазами смотрел на нее.
Николай стал ходить взад и вперед по комнате.
«И вот охота заставлять ее петь? – что она может петь? И ничего тут нет веселого», думал Николай.
Соня взяла первый аккорд прелюдии.
«Боже мой, я погибший, я бесчестный человек. Пулю в лоб, одно, что остается, а не петь, подумал он. Уйти? но куда же? всё равно, пускай поют!»
Николай мрачно, продолжая ходить по комнате, взглядывал на Денисова и девочек, избегая их взглядов.
«Николенька, что с вами?» – спросил взгляд Сони, устремленный на него. Она тотчас увидала, что что нибудь случилось с ним.
Николай отвернулся от нее. Наташа с своею чуткостью тоже мгновенно заметила состояние своего брата. Она заметила его, но ей самой так было весело в ту минуту, так далека она была от горя, грусти, упреков, что она (как это часто бывает с молодыми людьми) нарочно обманула себя. Нет, мне слишком весело теперь, чтобы портить свое веселье сочувствием чужому горю, почувствовала она, и сказала себе:
«Нет, я верно ошибаюсь, он должен быть весел так же, как и я». Ну, Соня, – сказала она и вышла на самую середину залы, где по ее мнению лучше всего был резонанс. Приподняв голову, опустив безжизненно повисшие руки, как это делают танцовщицы, Наташа, энергическим движением переступая с каблучка на цыпочку, прошлась по середине комнаты и остановилась.
«Вот она я!» как будто говорила она, отвечая на восторженный взгляд Денисова, следившего за ней.
«И чему она радуется! – подумал Николай, глядя на сестру. И как ей не скучно и не совестно!» Наташа взяла первую ноту, горло ее расширилось, грудь выпрямилась, глаза приняли серьезное выражение. Она не думала ни о ком, ни о чем в эту минуту, и из в улыбку сложенного рта полились звуки, те звуки, которые может производить в те же промежутки времени и в те же интервалы всякий, но которые тысячу раз оставляют вас холодным, в тысячу первый раз заставляют вас содрогаться и плакать.
Наташа в эту зиму в первый раз начала серьезно петь и в особенности оттого, что Денисов восторгался ее пением. Она пела теперь не по детски, уж не было в ее пеньи этой комической, ребяческой старательности, которая была в ней прежде; но она пела еще не хорошо, как говорили все знатоки судьи, которые ее слушали. «Не обработан, но прекрасный голос, надо обработать», говорили все. Но говорили это обыкновенно уже гораздо после того, как замолкал ее голос. В то же время, когда звучал этот необработанный голос с неправильными придыханиями и с усилиями переходов, даже знатоки судьи ничего не говорили, и только наслаждались этим необработанным голосом и только желали еще раз услыхать его. В голосе ее была та девственная нетронутость, то незнание своих сил и та необработанная еще бархатность, которые так соединялись с недостатками искусства пенья, что, казалось, нельзя было ничего изменить в этом голосе, не испортив его.
«Что ж это такое? – подумал Николай, услыхав ее голос и широко раскрывая глаза. – Что с ней сделалось? Как она поет нынче?» – подумал он. И вдруг весь мир для него сосредоточился в ожидании следующей ноты, следующей фразы, и всё в мире сделалось разделенным на три темпа: «Oh mio crudele affetto… [О моя жестокая любовь…] Раз, два, три… раз, два… три… раз… Oh mio crudele affetto… Раз, два, три… раз. Эх, жизнь наша дурацкая! – думал Николай. Всё это, и несчастье, и деньги, и Долохов, и злоба, и честь – всё это вздор… а вот оно настоящее… Hy, Наташа, ну, голубчик! ну матушка!… как она этот si возьмет? взяла! слава Богу!» – и он, сам не замечая того, что он поет, чтобы усилить этот si, взял втору в терцию высокой ноты. «Боже мой! как хорошо! Неужели это я взял? как счастливо!» подумал он.
О! как задрожала эта терция, и как тронулось что то лучшее, что было в душе Ростова. И это что то было независимо от всего в мире, и выше всего в мире. Какие тут проигрыши, и Долоховы, и честное слово!… Всё вздор! Можно зарезать, украсть и всё таки быть счастливым…


Давно уже Ростов не испытывал такого наслаждения от музыки, как в этот день. Но как только Наташа кончила свою баркароллу, действительность опять вспомнилась ему. Он, ничего не сказав, вышел и пошел вниз в свою комнату. Через четверть часа старый граф, веселый и довольный, приехал из клуба. Николай, услыхав его приезд, пошел к нему.
– Ну что, повеселился? – сказал Илья Андреич, радостно и гордо улыбаясь на своего сына. Николай хотел сказать, что «да», но не мог: он чуть было не зарыдал. Граф раскуривал трубку и не заметил состояния сына.
«Эх, неизбежно!» – подумал Николай в первый и последний раз. И вдруг самым небрежным тоном, таким, что он сам себе гадок казался, как будто он просил экипажа съездить в город, он сказал отцу.
– Папа, а я к вам за делом пришел. Я было и забыл. Мне денег нужно.
– Вот как, – сказал отец, находившийся в особенно веселом духе. – Я тебе говорил, что не достанет. Много ли?
– Очень много, – краснея и с глупой, небрежной улыбкой, которую он долго потом не мог себе простить, сказал Николай. – Я немного проиграл, т. е. много даже, очень много, 43 тысячи.
– Что? Кому?… Шутишь! – крикнул граф, вдруг апоплексически краснея шеей и затылком, как краснеют старые люди.
– Я обещал заплатить завтра, – сказал Николай.
– Ну!… – сказал старый граф, разводя руками и бессильно опустился на диван.
– Что же делать! С кем это не случалось! – сказал сын развязным, смелым тоном, тогда как в душе своей он считал себя негодяем, подлецом, который целой жизнью не мог искупить своего преступления. Ему хотелось бы целовать руки своего отца, на коленях просить его прощения, а он небрежным и даже грубым тоном говорил, что это со всяким случается.
Граф Илья Андреич опустил глаза, услыхав эти слова сына и заторопился, отыскивая что то.
– Да, да, – проговорил он, – трудно, я боюсь, трудно достать…с кем не бывало! да, с кем не бывало… – И граф мельком взглянул в лицо сыну и пошел вон из комнаты… Николай готовился на отпор, но никак не ожидал этого.
– Папенька! па…пенька! – закричал он ему вслед, рыдая; простите меня! – И, схватив руку отца, он прижался к ней губами и заплакал.

В то время, как отец объяснялся с сыном, у матери с дочерью происходило не менее важное объяснение. Наташа взволнованная прибежала к матери.
– Мама!… Мама!… он мне сделал…
– Что сделал?
– Сделал, сделал предложение. Мама! Мама! – кричала она. Графиня не верила своим ушам. Денисов сделал предложение. Кому? Этой крошечной девочке Наташе, которая еще недавно играла в куклы и теперь еще брала уроки.
– Наташа, полно, глупости! – сказала она, еще надеясь, что это была шутка.
– Ну вот, глупости! – Я вам дело говорю, – сердито сказала Наташа. – Я пришла спросить, что делать, а вы мне говорите: «глупости»…
Графиня пожала плечами.
– Ежели правда, что мосьё Денисов сделал тебе предложение, то скажи ему, что он дурак, вот и всё.
– Нет, он не дурак, – обиженно и серьезно сказала Наташа.
– Ну так что ж ты хочешь? Вы нынче ведь все влюблены. Ну, влюблена, так выходи за него замуж! – сердито смеясь, проговорила графиня. – С Богом!
– Нет, мама, я не влюблена в него, должно быть не влюблена в него.
– Ну, так так и скажи ему.
– Мама, вы сердитесь? Вы не сердитесь, голубушка, ну в чем же я виновата?
– Нет, да что же, мой друг? Хочешь, я пойду скажу ему, – сказала графиня, улыбаясь.
– Нет, я сама, только научите. Вам всё легко, – прибавила она, отвечая на ее улыбку. – А коли бы видели вы, как он мне это сказал! Ведь я знаю, что он не хотел этого сказать, да уж нечаянно сказал.
– Ну всё таки надо отказать.
– Нет, не надо. Мне так его жалко! Он такой милый.
– Ну, так прими предложение. И то пора замуж итти, – сердито и насмешливо сказала мать.
– Нет, мама, мне так жалко его. Я не знаю, как я скажу.
– Да тебе и нечего говорить, я сама скажу, – сказала графиня, возмущенная тем, что осмелились смотреть, как на большую, на эту маленькую Наташу.
– Нет, ни за что, я сама, а вы слушайте у двери, – и Наташа побежала через гостиную в залу, где на том же стуле, у клавикорд, закрыв лицо руками, сидел Денисов. Он вскочил на звук ее легких шагов.
– Натали, – сказал он, быстрыми шагами подходя к ней, – решайте мою судьбу. Она в ваших руках!
– Василий Дмитрич, мне вас так жалко!… Нет, но вы такой славный… но не надо… это… а так я вас всегда буду любить.
Денисов нагнулся над ее рукою, и она услыхала странные, непонятные для нее звуки. Она поцеловала его в черную, спутанную, курчавую голову. В это время послышался поспешный шум платья графини. Она подошла к ним.
– Василий Дмитрич, я благодарю вас за честь, – сказала графиня смущенным голосом, но который казался строгим Денисову, – но моя дочь так молода, и я думала, что вы, как друг моего сына, обратитесь прежде ко мне. В таком случае вы не поставили бы меня в необходимость отказа.
– Г'афиня, – сказал Денисов с опущенными глазами и виноватым видом, хотел сказать что то еще и запнулся.
Наташа не могла спокойно видеть его таким жалким. Она начала громко всхлипывать.
– Г'афиня, я виноват перед вами, – продолжал Денисов прерывающимся голосом, – но знайте, что я так боготво'ю вашу дочь и всё ваше семейство, что две жизни отдам… – Он посмотрел на графиню и, заметив ее строгое лицо… – Ну п'ощайте, г'афиня, – сказал он, поцеловал ее руку и, не взглянув на Наташу, быстрыми, решительными шагами вышел из комнаты.