Донатизм

Донати́зм (греч. Δονατισμός) — церковный раскол в Карфагенской церкви, начавшийся в первом десятилетии IV века и сохранившийся до мусульманского завоевания. Причиной раскола стала реакция части христиан на поведение тех клириков, которые в силу разных причин во время диоклетиановских гонений пошли на сотрудничество с имперскими властями. Главным действующим лицом на начальном этапе был епископ Нумидийский Донат.

У донатистов сложилась собственная экклезиология: они учили, что главным признаком истинной церкви является святость, и что действительны только те таинства, которые совершаются праведным епископом (епископом, находящимся в Церкви).

Предпосылки раскола

Ещё в III веке Тертуллиан и Киприан задавались вопросом о зависимости действенности таинств от принадлежности человека к Церкви. Они высказывали мысль, что таинства, в том числе и такие важнейшие как крещение и посвящение в сан, не имеют силу, если священнослужитель находится вне Церкви.

У многих христиан гонения на них порождали стремление к мученичеству. Однако среди них находились такие, даже священнослужители, кто так или иначе повиновались требованиям властей.

В начале IV века преследования христиан достигли максимальной силы. В 303 году тетрархи Диоклетиан и Максимиан, Галерий и Констанций Хлор издали эдикт, отменяющий права христиан и требующий от них соблюдения традиционных римских религиозных практик и началось Великое гонение на христиан. Эдикт требовал от христиан, помимо прочего, отдать имеющиеся у них священные книги для последующего их сожжения. Это требование вызвало особенно сильное негодование христиан, но многие не смогли противостоять. В такой обстановке повиновение требованиям властей стало расцениваться как предательство (лат. traditores) Церкви. Было заявлено, что пресвитеры и епископы, совершившие это отступничество, отныне не вправе совершать таинства. Большая группа христиан, находившихся в тюрьме в Карфагене, отказалась от евхаристического общения с такими священниками.

Начало раскола

Мученики пользовались особенным почтением — целые толпы христиан посещали заключенных. Епископ карфагенский Мензурий своей властью, при помощи своего архидиакона Цецилиана силой разгонял толпы христиан на тюремных дворах. Менсурий и Цецилиан были противниками посещения и почитания мучеников в тюрьме, они поставили пред входом в тюрьму, где были заключены христиане, несколько людей, вооруженных ремнями и плетями. Стражи у лиц, приходивших навестить исповедников, отнимали пищу, которую они им приносили и отдавали собакам. Действия Менсурия вызвали негодование. Их противники расценивали это как пособничество властям.

После смерти Менсурия в 311 году, небольшой частью епископов был выбран Цецилиан, обвиняемый большинством населения в тридиторстве (предательстве), на епископскую кафедру города Карфагена. Его противники объявили посвящение Цецилиана в сан недействительным, так как его осуществил епископ Феликс Аптунгский, который пошёл на отступничество во время Великого гонения (был объявлен предателем). Бо́льшей частью епископов Карфагена это поставление было не признано, их поддержали епископы Нумидии. Богатая вдова Люцилла с особенным усердием поддержала отделение от Цецилиана. Её поддержал примат Нумидии Секунд, который поставил на поместном Нумидийском соборе Карфагенского чтеца Майорина, бывшего домашним другом (лат. domesticus) Люциллы, епископом Карфагена. В результате чего в Карфагене появилось два епископа. Майорин был епископом меньше трёх лет, он умер в 313 году. В октябре 313 года епископом Карфагена вместо Майорина становится Донат Великий, от имени Доната христиане Карфагена и Нумидии получили наименование донатисты. С этого времени начинается противостояние Доната с Цецилианом и его преемниками.

Избравшие вместо Цецилиана другого епископа назвали себя «церковью мучеников» и провозгласили отлучение от Церкви всех, кто находится в евхаристическом общении с отступниками.

При разделении нашлось принципиальное богословское отличие в учении. Донатисты учили, что главным признаком истинной церкви является святость, проявляющаяся в личном совершенстве её служителей, и что действительны только те таинства, которые совершаются в Церкви. Далее очень важное значение имело их утверждение, что ранее совершенные таинства вне Церкви недействительны. Это утверждение имело практическое следствие — донатисты крестили вновь тех православных, которые переходили к ним от Цицилиана и были крещены клириками Цицилиана. Донатисты в качестве обоснования приводили правило Карфагенского собора 258 года, согласно которому всех еретиков и раскольников, крещенных вне Церкви, надо крестить.

Для разрешения спора обе противоборствующие стороны обращались к императору Константину I. Тот представил спор на рассмотрение папе Мильтиаду. Папа в октябре 313 года созвал собор в Риме, на который Цецилиану было приказано явиться вместе с десятью епископами, поддерживавшими его, и десятью епископами, не признававшими его. От донатистов выступил Донат из Казы Нигры (лат. Donatus Casae Nigrae) (часть историков считает Доната из Казы Нигры и Доната Великого одним лицом). Папа принял решение в пользу Цецилиана, но Донат отказался подчиниться этому решению и потребовал созвать новый собор. На новом соборе Цецилиан вновь был оправдан, а решениями ещё одного собора, состоявшегося в Арле в 314 году, Донат был отлучен от Церкви, а донатизм осужден как ересь — хотя никакой собственной богословской доктрины он в себе не содержал, но оспаривание догмата о независимости святости сана от личной чистоты его носителя имело принципиальное значение (это предвосхищало постановку вопроса в антицерковных ересях позднего Средневековья). Было постановлено не крестить вторично тех, кто уже был крещен во имя Святой Троицы, и лишать священного сана только тех епископов, измена которых Церкви была доказана, сохраняя, однако силу за таинствами, ими совершенными. Требовать покаяния от донатистов, возвращающихся в ортодоксальную церковь, не стали, а за такими епископами сохранили их кафедры.

В ноябре 316 года Константин I утвердил все решения собора в Арле. Донатисты, недовольные решениями соборов, отвергли вмешательство светской власти в дела Церкви и продолжили поступать по-прежнему, чем вызвали преследования со стороны государственной власти — император издал эдикт, предписывающий отобрать у донатистов церкви, а их епископов сослать. В течение нескольких лет Константин I безуспешно пытался подавить схизму, но в 321 году, убедившись в бесполезности преследований донатистов, ослабил гонения и призвал христиан к терпимости по отношению к донатистам.

Углубление раскола

Донат имел огромный личный авторитет — его называли «очистителем» Африканской церкви, и к 330 году в Северной Африке его поддерживали 172 епископа. Особенно сильные позиции донатисты имели в сельских районах Нумидии и Мавритании. Донат сумел не только сорвать планы властей по его смещению с Карфагенской кафедры, но и созвал в 336 году большой по представительству Собор Карфагенской церкви, на котором присутствовало 270 епископов. Иероним Стридонский пишет о том, что на сторону донатистов перешла «почти вся Африка». У донатистов были контакты и с восточными епископами — их представители в 343 году присутствовали на Сардикийском Соборе. Общины донатистов появились и в Италии, Галлии, Испании. Донатист Клавдиан был провозглашен епископом Рима в противовес кафолическому епископу Дамасию и пробыл в Риме до 378 года.

Донат сумел, несмотря на усилия властей, удержать за собой карфагенскую кафедру, а в 346 году он даже обратился к императору Константу с просьбой признать его единственным епископом Карфагена. Император Констант издал против донатистов в 348 году строгие законы. Но преследование вызвало только большее возмущение против императора со стороны донатистов, которых по приказу императора всячески преследовали как государственных преступников, лишали имущества и разоряли.

С конца 330-х годов из среды донатистов вышли циркумцеллионы. Это были люди, которые порвали со своей средой и сочли своей обязанностью вести борьбу против всякой неправды и защищать всех обиженных и угнетённых. В своей борьбе они позволяли себе грабить и убивать богатых и высокопоставленных людей, обосновывая, однако, свои дела религиозными воззрениями. Циркумцеллионы охотно поддержали преследуемых властью донатистов. Это резко активизировало деятельность последних, но наложило неизгладимое пятно на всю партию Доната, хотя большинство его сторонников и не принимало участия в уголовных преступлениях. Поддержав донатистов, циркумцеллионы стали нападать также на кафолических клириков и даже на тех, кто просто перешёл в каноническую Церковь. В 346 году циркумцеллионы принимали участие в бунте в Карфагене.

В 358 году император посылает в Африку к Донату Великому двух своих послов Павла и Макария с дарами. Донат не принял дары, а лишь спросил: «Какое дело императору до Церкви?» (лат. «Quid est imperatori ad ecclesiam?») После этого Донат осыпал посланных всевозможными ругательствами и приказал оповестить чрез глашатая, чтобы никто не смел принимать милость от императора. Император двинул войска в Карфаген, донатисты были разгромлены, четыре донатиста казнены смертью, некоторые другие сосланы, в том числе сам Донат Великий, который в ссылке и умер. Храмы донатистов переданы при помощи силы кафоликам. В 349 году на Карфагенском соборе официально было объявлено об уничтожении раскола донатистов. Положение дел изменилось при императоре Юлиане в 361 году, который возвратил храмы донатистам; а епископа донатистов Пармениана вернул в Карфаген. Императоры Валентиниан I и Грациан вновь издали строгие законы против донатистов, в 373 и 375 годах.

Апогей движения донатистов

Император Юлиан Отступник ради поощрения распрей в рядах ненавистных ему христиан не только прекратил репрессии против донатистов, но даже покровительствовал им.

Пик активности донатистов пришёлся на 370-е — 380-е годы. В 371 году они участвовали в восстании Фирма. В 388 году фанатичный донатистский епископ Оптат из Фамугади вместе с циркумцеллионами принял участие в восстании Гильдона, продолжавшемся десять лет. Такие факты дискредитировали донатистов в глазах государственной власти, и преемники Юлиана вынуждены были несколько раз возобновлять преследования донатистов.

Чтобы справиться с донатизмом, кафолическая церковь обратилась за помощью к государственной власти — в 405 году собор в Карфагене попросил императора Гонория издать против донатистов уголовные законы. Гонорий издал эдикт о запрете собраний донатистов, изъятии у них всех церквей, но всех раскаявшихся помиловал. В своей политике в отношении донатистов Гонорий, однако, проявлял колебания — в 409 году он издал указ о веротерпимости, но под давлением кафолического клира вскоре отменил его.

Противостояние между донаститами и кафолической Церковью стало первым примером борьбы одних христиан против других с применением гражданских репрессий.

Спад движения донатистов

После смерти Пармениана в конце IV века в среде самих донатистов появилось множество отдельных соперничающих между собой лидеров. Наибольший вред донатистам нанес раздор между епископом карфагенским Примианом, занимавшим экстремистскую позицию, и его более умеренным диаконом Максимианом. Некоторая часть донатистских епископов выступила против Примиана и попыталась низложить его, заменив Максимианом, другая часть, оказавшаяся в большинстве, не согласилась с этим решением и отлучила Максимиана от церкви, а его сторонников подвергла гонениям и избиениям.

Сторонникам Примиана удалось приостановить действие в Северной Африке законов императора Феодосия I Великого, направленных против еретиков.

В то время как внутренние раздоры подрывали донатистов, в православной церкви нашёлся сильный её защитник — Августин. С 395 года он начал отстаивать объективное значение церкви, независимость действия благодати от святости служителя и спасающую силу Церкви вне зависимости от святости, личной веры и нравственных качеств её членов. В 411 году в Карфагене под контролем императорских представителей был собран специальный собор. В нём участвовали 286 православных и 280 донатистских епископов. Августин одержал полную победу над своими оппонентами, и результатом собора стала победа кафолической церкви над донатистами.

Гонорий утвердил правоту учения православной церкви и потребовал от донатистов, чтобы они подчинились решению собора, но они отказались исполнить его требование. В 414 году донатисты были лишены гражданских прав, а в 415 году под страхом смертной казни им было запрещено собираться для богослужений.

Начав слабеть после мер, предпринятых Гонорием, донатизм, благодаря своей мощной организационной структуре, так или иначе держался вплоть до завоевания Африки арабами в VII веке. На рубеже VI—VII веков, в период понтификата Григория I Великого, имел место некоторый подъём донатизма.

Последняя датированная надпись донатистов найдена в городе Ала Милиария (Мавритания). В ней говорится об освящении храма во имя донатистского мученика между 434 и 439 годами.

Взаимоотношения донатистов с церковью, поддерживаемой императорами, в период после 429 года, когда Северная Африка была завоёвана вандалами, остаются неясными. Скорее всего этот конфликт отошёл на задний план так как вандалы придерживались арианства.

Последствия донатизма

Донатизм явился одной из серьёзных причин, заставивших отцов церкви (прежде всего — Августина) обратиться к решению вопроса о возможности вмешательства светских властей в религиозные дела. Первоначально Августин был против применения к еретикам гражданских законов, но когда циркумцеллионы превратились в серьёзную угрозу для состоятельных слоев общества, он приветствовал политику государства, призванную защитить граждан от насилия со стороны неимущего класса. После колебаний Августин признал правомочность государственного принуждения также и в деле восстановления церковного единства.

Литература

На английском:

• Willis G. G. St. Augustine and the Donatist Controversy. L., 1950.
• Frend, W. C. H. The Donatist Church, Oxford, 1952; 2nd ed. Oxford, 1971; reiss. 1985.
• Markus R. A. The Problem of «Donatism» in the VI Cent. // Gregorio Magno e il suo tempo. R., 1991. Vol. 1. P. 159—166.
• Optatus. Against the Donatists, Translation and Commentary by Mark J. Edwards. Liverpool, Liverpool University Press, 1997.
• Brent D. Shaw. Sacred Violence: African Christians and Sectarian Hatred in the Age of Augustine. Cambridge: CUP, 2011.

На немецком:

• F. Ribbek, Donatus u. Augustinus oder der erste entscheidende Kampf zwischen Separatismus u. Kirche. Berlin: 1858.
• Soden H., von. Urkunden zur Entstehungsgeschichte des Donatismus. Bonn, 1913.
• Grasmück E. L. Coercitio: Staat und Kirche im Donatistenstreit. Bonn, 1964.
• Girardet, Klaus Martin. Kaisergericht und Bischofsgericht. Studien zu den Anfängen des Donatistenstreites (313−315) und zum Prozess des Athanasius von Alexandrien (328−346). Bonn: Habelt, 1975 (Antiquitas, Reihe 1, Abhandlungen zur alten Geschichte, 21).
• Kriegbaum B. Kirche der Traditoren oder Kirche der Märtyrer?: Die Vorgeschichte des Donatismus. Innsbruck, 1986.
• Clemens Weidmann, Augustinus und das Maximinianistenkonzil von Cebarsussi. Zur historischen und textgeschichtlichen Bedeutung von Enarratio in psalmum 36, 2, 18-23. Wien: Verlag der Österreichischen Akademie der Wissenschaften, 1998.

На французском:

• Monceaux P. Histoire littéraire de l’Afrique chrétienne. P., 1912—1923. Vol. 4-7.
• J.-L. Maier, Le dossier du donatisme. T. I—II. Berlin: 1987—1989 (Theologische Untersuchungen, 135, 143).
• Donatist Martyr Stories: The Church in Conflict in Roman North Africa. Tr. M. A. Tilley. Liverpool, 1996 (Translated Texts for Historians, 24).
• Gaddis, Michael. There is no crime for those who have Christ: Religious violence in the Christian Roman Empire. Berkeley: UCP, 2005, 103—150.

На русском:

• Кутепов Н. П., прот. Раскол донатистов. Каз., 1884.
• кн. E. Трубецкой. Религиозно-общественный идеал западного христианства в V в. Часть I. Миросозерцание блаженного Августина. М.: 1892.
• Белоликов В. З. [сщмч. Пимен]. Литературная деятельность блж. Августина против раскола донатистов. К., 1912.
• Герман Дилигенский. Северная Африка в IV—V веках. М., Изд. АН СССР, 1961.

Ссылки

• А. А. Ткаченко. [www.pravenc.ru/text/%D0%94%D0%BE%D0%BD%D0%B0%D1%82%D0%B8%D0%B7%D0%BC.html Донатизм] // Православная Энциклопедия. Т. 15, С. 654—657.
• [www.bogoslov.ru/persons/2801321/index.html Биография Доната, библиография его работ и библиография работ о нём на научно-богословском портале Богослов.ру]
• Донатизм // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• [ru.wikisource.org/w/index.php?title=Страница:Православная_богословская_энциклопедия._Том_4.djvu/610&action=edit&redlink=1 Православная богословская энциклопедия. Том 4. стр. 610]
• [azbyka.ru/otechnik/Vasilij_Bolotov/lektsii-po-istorii-drevnej-tserkvi/16_4 Василий Васильевич Болотов «Лекции по истории Древней Церкви» 4. Раскол донатистов]
• [www.magister.msk.ru/library/bible/history/ierons01.htm Иероним Стридонский «О знаменитых мужах» 93. Донат]

Отрывок, характеризующий Донатизм

И, взяв его под руку, она с счастливым лицом тихо пошла с ним рядом в диванную.


Графиня так устала от визитов, что не велела принимать больше никого, и швейцару приказано было только звать непременно кушать всех, кто будет еще приезжать с поздравлениями. Графине хотелось с глазу на глаз поговорить с другом своего детства, княгиней Анной Михайловной, которую она не видала хорошенько с ее приезда из Петербурга. Анна Михайловна, с своим исплаканным и приятным лицом, подвинулась ближе к креслу графини.
– С тобой я буду совершенно откровенна, – сказала Анна Михайловна. – Уж мало нас осталось, старых друзей! От этого я так и дорожу твоею дружбой.
Анна Михайловна посмотрела на Веру и остановилась. Графиня пожала руку своему другу.
– Вера, – сказала графиня, обращаясь к старшей дочери, очевидно, нелюбимой. – Как у вас ни на что понятия нет? Разве ты не чувствуешь, что ты здесь лишняя? Поди к сестрам, или…
Красивая Вера презрительно улыбнулась, видимо не чувствуя ни малейшего оскорбления.
– Ежели бы вы мне сказали давно, маменька, я бы тотчас ушла, – сказала она, и пошла в свою комнату.
Но, проходя мимо диванной, она заметила, что в ней у двух окошек симметрично сидели две пары. Она остановилась и презрительно улыбнулась. Соня сидела близко подле Николая, который переписывал ей стихи, в первый раз сочиненные им. Борис с Наташей сидели у другого окна и замолчали, когда вошла Вера. Соня и Наташа с виноватыми и счастливыми лицами взглянули на Веру.
Весело и трогательно было смотреть на этих влюбленных девочек, но вид их, очевидно, не возбуждал в Вере приятного чувства.
– Сколько раз я вас просила, – сказала она, – не брать моих вещей, у вас есть своя комната.
Она взяла от Николая чернильницу.
– Сейчас, сейчас, – сказал он, мокая перо.
– Вы всё умеете делать не во время, – сказала Вера. – То прибежали в гостиную, так что всем совестно сделалось за вас.
Несмотря на то, или именно потому, что сказанное ею было совершенно справедливо, никто ей не отвечал, и все четверо только переглядывались между собой. Она медлила в комнате с чернильницей в руке.
– И какие могут быть в ваши года секреты между Наташей и Борисом и между вами, – всё одни глупости!
– Ну, что тебе за дело, Вера? – тихеньким голоском, заступнически проговорила Наташа.
Она, видимо, была ко всем еще более, чем всегда, в этот день добра и ласкова.
– Очень глупо, – сказала Вера, – мне совестно за вас. Что за секреты?…
– У каждого свои секреты. Мы тебя с Бергом не трогаем, – сказала Наташа разгорячаясь.
– Я думаю, не трогаете, – сказала Вера, – потому что в моих поступках никогда ничего не может быть дурного. А вот я маменьке скажу, как ты с Борисом обходишься.
– Наталья Ильинишна очень хорошо со мной обходится, – сказал Борис. – Я не могу жаловаться, – сказал он.
– Оставьте, Борис, вы такой дипломат (слово дипломат было в большом ходу у детей в том особом значении, какое они придавали этому слову); даже скучно, – сказала Наташа оскорбленным, дрожащим голосом. – За что она ко мне пристает? Ты этого никогда не поймешь, – сказала она, обращаясь к Вере, – потому что ты никогда никого не любила; у тебя сердца нет, ты только madame de Genlis [мадам Жанлис] (это прозвище, считавшееся очень обидным, было дано Вере Николаем), и твое первое удовольствие – делать неприятности другим. Ты кокетничай с Бергом, сколько хочешь, – проговорила она скоро.
– Да уж я верно не стану перед гостями бегать за молодым человеком…
– Ну, добилась своего, – вмешался Николай, – наговорила всем неприятностей, расстроила всех. Пойдемте в детскую.
Все четверо, как спугнутая стая птиц, поднялись и пошли из комнаты.
– Мне наговорили неприятностей, а я никому ничего, – сказала Вера.
– Madame de Genlis! Madame de Genlis! – проговорили смеющиеся голоса из за двери.
Красивая Вера, производившая на всех такое раздражающее, неприятное действие, улыбнулась и видимо не затронутая тем, что ей было сказано, подошла к зеркалу и оправила шарф и прическу. Глядя на свое красивое лицо, она стала, повидимому, еще холоднее и спокойнее.

В гостиной продолжался разговор.
– Ah! chere, – говорила графиня, – и в моей жизни tout n'est pas rose. Разве я не вижу, что du train, que nous allons, [не всё розы. – при нашем образе жизни,] нашего состояния нам не надолго! И всё это клуб, и его доброта. В деревне мы живем, разве мы отдыхаем? Театры, охоты и Бог знает что. Да что обо мне говорить! Ну, как же ты это всё устроила? Я часто на тебя удивляюсь, Annette, как это ты, в свои годы, скачешь в повозке одна, в Москву, в Петербург, ко всем министрам, ко всей знати, со всеми умеешь обойтись, удивляюсь! Ну, как же это устроилось? Вот я ничего этого не умею.
– Ах, душа моя! – отвечала княгиня Анна Михайловна. – Не дай Бог тебе узнать, как тяжело остаться вдовой без подпоры и с сыном, которого любишь до обожания. Всему научишься, – продолжала она с некоторою гордостью. – Процесс мой меня научил. Ежели мне нужно видеть кого нибудь из этих тузов, я пишу записку: «princesse une telle [княгиня такая то] желает видеть такого то» и еду сама на извозчике хоть два, хоть три раза, хоть четыре, до тех пор, пока не добьюсь того, что мне надо. Мне всё равно, что бы обо мне ни думали.
– Ну, как же, кого ты просила о Бореньке? – спросила графиня. – Ведь вот твой уже офицер гвардии, а Николушка идет юнкером. Некому похлопотать. Ты кого просила?
– Князя Василия. Он был очень мил. Сейчас на всё согласился, доложил государю, – говорила княгиня Анна Михайловна с восторгом, совершенно забыв всё унижение, через которое она прошла для достижения своей цели.
– Что он постарел, князь Василий? – спросила графиня. – Я его не видала с наших театров у Румянцевых. И думаю, забыл про меня. Il me faisait la cour, [Он за мной волочился,] – вспомнила графиня с улыбкой.
– Всё такой же, – отвечала Анна Михайловна, – любезен, рассыпается. Les grandeurs ne lui ont pas touriene la tete du tout. [Высокое положение не вскружило ему головы нисколько.] «Я жалею, что слишком мало могу вам сделать, милая княгиня, – он мне говорит, – приказывайте». Нет, он славный человек и родной прекрасный. Но ты знаешь, Nathalieie, мою любовь к сыну. Я не знаю, чего я не сделала бы для его счастья. А обстоятельства мои до того дурны, – продолжала Анна Михайловна с грустью и понижая голос, – до того дурны, что я теперь в самом ужасном положении. Мой несчастный процесс съедает всё, что я имею, и не подвигается. У меня нет, можешь себе представить, a la lettre [буквально] нет гривенника денег, и я не знаю, на что обмундировать Бориса. – Она вынула платок и заплакала. – Мне нужно пятьсот рублей, а у меня одна двадцатипятирублевая бумажка. Я в таком положении… Одна моя надежда теперь на графа Кирилла Владимировича Безухова. Ежели он не захочет поддержать своего крестника, – ведь он крестил Борю, – и назначить ему что нибудь на содержание, то все мои хлопоты пропадут: мне не на что будет обмундировать его.
Графиня прослезилась и молча соображала что то.
– Часто думаю, может, это и грех, – сказала княгиня, – а часто думаю: вот граф Кирилл Владимирович Безухой живет один… это огромное состояние… и для чего живет? Ему жизнь в тягость, а Боре только начинать жить.
– Он, верно, оставит что нибудь Борису, – сказала графиня.
– Бог знает, chere amie! [милый друг!] Эти богачи и вельможи такие эгоисты. Но я всё таки поеду сейчас к нему с Борисом и прямо скажу, в чем дело. Пускай обо мне думают, что хотят, мне, право, всё равно, когда судьба сына зависит от этого. – Княгиня поднялась. – Теперь два часа, а в четыре часа вы обедаете. Я успею съездить.
И с приемами петербургской деловой барыни, умеющей пользоваться временем, Анна Михайловна послала за сыном и вместе с ним вышла в переднюю.
– Прощай, душа моя, – сказала она графине, которая провожала ее до двери, – пожелай мне успеха, – прибавила она шопотом от сына.
– Вы к графу Кириллу Владимировичу, ma chere? – сказал граф из столовой, выходя тоже в переднюю. – Коли ему лучше, зовите Пьера ко мне обедать. Ведь он у меня бывал, с детьми танцовал. Зовите непременно, ma chere. Ну, посмотрим, как то отличится нынче Тарас. Говорит, что у графа Орлова такого обеда не бывало, какой у нас будет.


– Mon cher Boris, [Дорогой Борис,] – сказала княгиня Анна Михайловна сыну, когда карета графини Ростовой, в которой они сидели, проехала по устланной соломой улице и въехала на широкий двор графа Кирилла Владимировича Безухого. – Mon cher Boris, – сказала мать, выпрастывая руку из под старого салопа и робким и ласковым движением кладя ее на руку сына, – будь ласков, будь внимателен. Граф Кирилл Владимирович всё таки тебе крестный отец, и от него зависит твоя будущая судьба. Помни это, mon cher, будь мил, как ты умеешь быть…
– Ежели бы я знал, что из этого выйдет что нибудь, кроме унижения… – отвечал сын холодно. – Но я обещал вам и делаю это для вас.
Несмотря на то, что чья то карета стояла у подъезда, швейцар, оглядев мать с сыном (которые, не приказывая докладывать о себе, прямо вошли в стеклянные сени между двумя рядами статуй в нишах), значительно посмотрев на старенький салоп, спросил, кого им угодно, княжен или графа, и, узнав, что графа, сказал, что их сиятельству нынче хуже и их сиятельство никого не принимают.
– Мы можем уехать, – сказал сын по французски.
– Mon ami! [Друг мой!] – сказала мать умоляющим голосом, опять дотрогиваясь до руки сына, как будто это прикосновение могло успокоивать или возбуждать его.
Борис замолчал и, не снимая шинели, вопросительно смотрел на мать.
– Голубчик, – нежным голоском сказала Анна Михайловна, обращаясь к швейцару, – я знаю, что граф Кирилл Владимирович очень болен… я затем и приехала… я родственница… Я не буду беспокоить, голубчик… А мне бы только надо увидать князя Василия Сергеевича: ведь он здесь стоит. Доложи, пожалуйста.
Швейцар угрюмо дернул снурок наверх и отвернулся.
– Княгиня Друбецкая к князю Василию Сергеевичу, – крикнул он сбежавшему сверху и из под выступа лестницы выглядывавшему официанту в чулках, башмаках и фраке.
Мать расправила складки своего крашеного шелкового платья, посмотрелась в цельное венецианское зеркало в стене и бодро в своих стоптанных башмаках пошла вверх по ковру лестницы.
– Mon cher, voue m'avez promis, [Мой друг, ты мне обещал,] – обратилась она опять к Сыну, прикосновением руки возбуждая его.
Сын, опустив глаза, спокойно шел за нею.
Они вошли в залу, из которой одна дверь вела в покои, отведенные князю Василью.
В то время как мать с сыном, выйдя на середину комнаты, намеревались спросить дорогу у вскочившего при их входе старого официанта, у одной из дверей повернулась бронзовая ручка и князь Василий в бархатной шубке, с одною звездой, по домашнему, вышел, провожая красивого черноволосого мужчину. Мужчина этот был знаменитый петербургский доктор Lorrain.
– C'est donc positif? [Итак, это верно?] – говорил князь.
– Mon prince, «errare humanum est», mais… [Князь, человеку ошибаться свойственно.] – отвечал доктор, грассируя и произнося латинские слова французским выговором.
– C'est bien, c'est bien… [Хорошо, хорошо…]
Заметив Анну Михайловну с сыном, князь Василий поклоном отпустил доктора и молча, но с вопросительным видом, подошел к ним. Сын заметил, как вдруг глубокая горесть выразилась в глазах его матери, и слегка улыбнулся.
– Да, в каких грустных обстоятельствах пришлось нам видеться, князь… Ну, что наш дорогой больной? – сказала она, как будто не замечая холодного, оскорбительного, устремленного на нее взгляда.
Князь Василий вопросительно, до недоумения, посмотрел на нее, потом на Бориса. Борис учтиво поклонился. Князь Василий, не отвечая на поклон, отвернулся к Анне Михайловне и на ее вопрос отвечал движением головы и губ, которое означало самую плохую надежду для больного.
– Неужели? – воскликнула Анна Михайловна. – Ах, это ужасно! Страшно подумать… Это мой сын, – прибавила она, указывая на Бориса. – Он сам хотел благодарить вас.
Борис еще раз учтиво поклонился.
– Верьте, князь, что сердце матери никогда не забудет того, что вы сделали для нас.
– Я рад, что мог сделать вам приятное, любезная моя Анна Михайловна, – сказал князь Василий, оправляя жабо и в жесте и голосе проявляя здесь, в Москве, перед покровительствуемою Анною Михайловной еще гораздо большую важность, чем в Петербурге, на вечере у Annette Шерер.
– Старайтесь служить хорошо и быть достойным, – прибавил он, строго обращаясь к Борису. – Я рад… Вы здесь в отпуску? – продиктовал он своим бесстрастным тоном.
– Жду приказа, ваше сиятельство, чтоб отправиться по новому назначению, – отвечал Борис, не выказывая ни досады за резкий тон князя, ни желания вступить в разговор, но так спокойно и почтительно, что князь пристально поглядел на него.
– Вы живете с матушкой?
– Я живу у графини Ростовой, – сказал Борис, опять прибавив: – ваше сиятельство.
– Это тот Илья Ростов, который женился на Nathalie Шиншиной, – сказала Анна Михайловна.
– Знаю, знаю, – сказал князь Василий своим монотонным голосом. – Je n'ai jamais pu concevoir, comment Nathalieie s'est decidee a epouser cet ours mal – leche l Un personnage completement stupide et ridicule.Et joueur a ce qu'on dit. [Я никогда не мог понять, как Натали решилась выйти замуж за этого грязного медведя. Совершенно глупая и смешная особа. К тому же игрок, говорят.]
– Mais tres brave homme, mon prince, [Но добрый человек, князь,] – заметила Анна Михайловна, трогательно улыбаясь, как будто и она знала, что граф Ростов заслуживал такого мнения, но просила пожалеть бедного старика. – Что говорят доктора? – спросила княгиня, помолчав немного и опять выражая большую печаль на своем исплаканном лице.
– Мало надежды, – сказал князь.
– А мне так хотелось еще раз поблагодарить дядю за все его благодеяния и мне и Боре. C'est son filleuil, [Это его крестник,] – прибавила она таким тоном, как будто это известие должно было крайне обрадовать князя Василия.
Князь Василий задумался и поморщился. Анна Михайловна поняла, что он боялся найти в ней соперницу по завещанию графа Безухого. Она поспешила успокоить его.
– Ежели бы не моя истинная любовь и преданность дяде, – сказала она, с особенною уверенностию и небрежностию выговаривая это слово: – я знаю его характер, благородный, прямой, но ведь одни княжны при нем…Они еще молоды… – Она наклонила голову и прибавила шопотом: – исполнил ли он последний долг, князь? Как драгоценны эти последние минуты! Ведь хуже быть не может; его необходимо приготовить ежели он так плох. Мы, женщины, князь, – она нежно улыбнулась, – всегда знаем, как говорить эти вещи. Необходимо видеть его. Как бы тяжело это ни было для меня, но я привыкла уже страдать.
Князь, видимо, понял, и понял, как и на вечере у Annette Шерер, что от Анны Михайловны трудно отделаться.
– Не было бы тяжело ему это свидание, chere Анна Михайловна, – сказал он. – Подождем до вечера, доктора обещали кризис.
– Но нельзя ждать, князь, в эти минуты. Pensez, il у va du salut de son ame… Ah! c'est terrible, les devoirs d'un chretien… [Подумайте, дело идет о спасения его души! Ах! это ужасно, долг христианина…]
Из внутренних комнат отворилась дверь, и вошла одна из княжен племянниц графа, с угрюмым и холодным лицом и поразительно несоразмерною по ногам длинною талией.
Князь Василий обернулся к ней.
– Ну, что он?
– Всё то же. И как вы хотите, этот шум… – сказала княжна, оглядывая Анну Михайловну, как незнакомую.
– Ah, chere, je ne vous reconnaissais pas, [Ах, милая, я не узнала вас,] – с счастливою улыбкой сказала Анна Михайловна, легкою иноходью подходя к племяннице графа. – Je viens d'arriver et je suis a vous pour vous aider a soigner mon oncle . J`imagine, combien vous avez souffert, [Я приехала помогать вам ходить за дядюшкой. Воображаю, как вы настрадались,] – прибавила она, с участием закатывая глаза.