Максим I Киник

Ма́ксим I Ки́ник Μάξιμος Α΄ ο Κυνικός
34-й архиепископ Константинопольский
начало лета 380 — июнь 381
Церковь:	Константинопольская православная церковь
Предшественник:	Евагрий
Преемник:	Григорий I Богослов
Имя при рождении:	Ирон
Оригинал имени при рождении:	греч. Ἥρων
Рождение:	вторая половина IV века н.э. Александрия, Египетский диоцез, Римская Империя
Епископская хиротония:	начало лета 380 года

Архиепи́скоп Ма́ксим (также известный как Ма́ксим I (греч. Μάξιμος Α΄), Ма́ксим Ки́ник (греч. Μάξιμος ο Κυνικός, лат. Máximus Cínicus), Ма́ксим фило́соф ки́ник (греч. o Μάξιμος Κυνικὸς φιλόσοφος), Ма́ксим Александри́йский (греч. Μάξιμος ὁ Ἀλεξανδρεύς, лат. Máximus Alexandrínus) — архиепископ Константинопольский в период с начала лета 380 года по июнь 381 года, соперничавший за константинопольскую кафедру с Григорием Богословом.

Жизнеописание

Пресвитер Александрийский Максим (настоящее имя, по всей видимости, Ирон (Герон) (греч. Ἥρων) — не был приверженцем философии Диогена, но киники (иначе циники) имели очень неряшливую внешность, поэтому их называли «собаками» (от др.-греч. κύων — «собака»). Максим имел внешность, позволившую людям соотнести его с киниками: одевался в белый философский плащ, носил длинную бороду и длинные волосы, поэтому его и прозвали «киником» или «философом-киником».

Прошлое Максима достаточно туманно: родился в Александрии в христианской семье, родители его пострадали за свою религию, однако неясно, от язычников или от ариан. Максим, стоявший на никейских позициях, первоначально был весьма уважаем среди ведущих богословов православия. Вёл переписку с Афанасием Великим, архиепископом Александрийским о еретических движениях в Египте. Афанасий в письме LXI от 371 года передает Максиму, как автору трактата в защиту православия, несколько комплиментов.

В 374 году в царствование императора Валента II, во времена гонений, устроенных Лукием, архиепископом Александрийским, стоявшим на арианских позициях, Максим был осужден, и сослан в оазис за своё рвение к православию и за предложение помощи тем, кто пострадал по той же причине. Примерно через четыре года был освобожден, вероятно, после смерти Валента, и через некоторое время представил в Медиолане императору Грациану, свою работу «О Вере» (греч. Περὶ τῆς πίστεως, лат. De Fide), с обличением ариан.

Писал он также против других ересей, дискутировал с язычниками, но в упомянутой работе или в другой, неясно. Видимо, по возвращении из Милана он посетил Константинополь, где Григорий Богослов был только что призван к архиепископской кафедре (379 год). Григорий оказал ему высокую честь, выступив с панегирической речью в заполненной людьми церкви, перед празднованием Евхаристии; в своей речи знаменитый ритор создал образ человека, сочетавшего в себе мудрость философа с ревностью христианина — исповедника никейской веры, пострадавшего за свои убеждения. Приветствуя философа Ирона (он же Максим), Григорий не скупится на похвалы:

Приди же, о превосходнейший и совершеннейший из философов, прибавлю даже — и из свидетелей истины!
Приди ко мне, обличитель ложной мудрости, которая состоит лишь в словесах и прельщает сладкими речами, а выше этого подняться не может и не хочет!
Ты преуспел в добродетели — как в созерцательной, так и в деятельной, ибо философствуешь по-нашему в чуждом для нас облике, а может быть, и не в чуждом, поскольку длинные волосы назореев и освящение головы, которой не касается расческа, суть как бы закон для жертвенников; и поскольку светоносны и блистательны ангелы, когда их изображают в телесном виде, что, как думаю, символизирует их чистоту.
Приди ко мне, философ, мудрец… и собака не по бесстыдству, но по дерзновению, не по прожорливости, но по умеренности, не потому, что лаешь, но потому, что охраняешь доброе, бодрствуешь в заботе о душах, ласкаясь ко всем, которые близки тебе в добродетели, и лаешь на всех чужих.
Приди ко мне, встань рядом с жертвенником, с этим таинственным Престолом и со мной, ведущим через все это к обожению: сюда приводит тебя словесность и образ жизни и очищение через страдания.
Приди, я увенчаю тебя нашими венцами и провозглашу громким голосом..!

— Григорий Богослов.«Слово 25», 2,1-24

Григорий Богослов приблизил Максима, поселил у себя в доме и делил с ним трапезу, за которой епископ и философ вели продолжительные беседы. Однако в дальнейшем Григорий был жестоко разочарован в Максиме по причине последовавших далее событий, ставших то ли результатом честолюбия Максима, то ли Максим сам стал инструмент других политических сил, что не совсем ясно.

Борьба за константинопольский архиепископат

Втайне от Григория Богослова готовилась интрига, задуманная в Александрии, — вероятно, при участии Петра II, архиепископа Александрийского, который сначала в письменной форме поздравил Григория Богослова с началом его служения в Константинополе, но затем попытался его сместить . Поскольку Григорий Богослов не был официально утверждённым епископом столицы Римской империи, а лишь по приглашению группы верующих нес там служение, Александрийская партия решила попытаться отнять у него власть.

Весной 380 года в Константинополь прибыли первые корабли из Египта с грузом пшеницы, вместе с которыми в столице появились многочисленные египетские клирики и монахи; Григорий Богослов радостно приветствовал их как сторонников никейского исповедания (Слово 34). Однако в начале лета 380 года, ночью, в константинопольском храме Анаста́сия (греч. Αναστασία — «Воскресение»), когда Григорий Богослов лежал дома больной, египетские епископы начали совершать рукоположение Максима. Они усадили его на архиепископский престол, и только начали состригать у него длинные локоны, когда рассвело. Новость быстро распространились и негодующие толпы людей собрались к храму. Явились магистрат с приставами и Максим и хиротонисавшие его были изгнаны из собора, которым, в свою очередь, пришлось окончить церемонию пострига в доме некоего флейтиста.

Эта смелая выходка вызвала большое негодование среди народа, в котором Григорий пользовался популярностью. Максим бежал из Константинополя в Александрию и потребовал от Тимофея I, архиепископа Александрийского и брата скончавшегося к тому времени Петра II, оказать помощь в восстановлении себя в Константинополе на архиепископскую кафедру. Тимофей же обратился к префекту, который изгнал Максима из Египта.

Но будучи признан некоторыми западными епископами, не считал себя окончательно побежденным и отправился в Фессалонику, надеясь добиться утверждения своего назначения у императора Феодосия I. Император холодно встретил изгнанного архиепископа, приказав Асхолию, епископу Фессалоникийскому (Солунскому), отослать данное дело к Дамасию I, епископу Римскому.

В двух ответных письмах, в первом к Асхолию и македонским епископам, Дамасий осудил тех, кто предложил посвятить этого беспокойного суетливого человека, чужака в христианстве, недостойного называться христианином, и вдобавок носящего идолопоклонническую одежду (лат. habitus idoli) с длинными волосами, которые, как сказал Св. Павел, являлись позором мужчине. В другом письме к епископу Асхолию Дамасий также попросил Асхолия обратить особое внимание, что кафолический епископ может быть рукоположен.

На Втором Вселенском соборе, проходившем с мая 381 по июль 381 года, Максим Киник претендовал на то, чтобы его хиротония, как совершенная православными, имеющими законное апостольское преемство архиереями, была признана действительной. По вызову Максима из Александрии прибыли два епископа, совершавшие над ним хиротонию, но она так никем и не была признана. Собор резко осудил (4-е правило Собора) действия Максима Киника, заявлявшего притязания на замещение константинопольской кафедры, которую в то время возглавлял Григорий Богослов:

Κανὼν δ’ Περὶ Μαξίμου, τοῦ Κυνικοῦ φιλοσόφου		Перевод правила 4 Второго Вселенского Собора «О Максиме философе кинике»
Περὶ Μαξίμου τοῦ Κυνικοῦ καὶ τῆς κατ’ αὐτὸν ἀταξίας τῆς ἐν Κωνσταντινουπόλει γενομένης, ὥστε μήτε τὸν Μάξιμον ἐπίσκοπον ἢ γενέσθαι ἢ εἶναι, μήτε τοὺς παρ’ αὐτοῦ χειροτονηθέντας ἐν οἰῳδήποτε βαθμῷ κλήρου, πάντων καὶ τῶν περὶ αὐτόν, καὶ τῶν παρ' αὐτοῦ γενομένων ἀκυρωθέντων		О Максиме Кинике и о произведенном им безчинии в Константинополе: ниже Максим был, или есть епископ, ниже поставленные им на какую бы то ни было степень клира, и соделанное для него, и соделанное им, все ничтожно

В результате на столичную кафедру по ходотайству Диодора, епископа Тарсийского и по предложению императора Феодосия I был избран светский чиновник, претор Константинополя Нектарий.

Максим затем обратился к Западной церкви, которая в сентябре 381 года была созвана, в Аквилее и в Милане на Синод под председательством Амвросия, епископа Медиоланского, дабы рассмотреть претензии Максима. Синод выступил с пониманием того, что ранее не было достигнуто консенсуса по данной проблеме, что переход Григория с кафедры местечка Сасим на константинопольскую кафедру был неканоническим, и что избрание Нектария как некрещеного мирянина открыто для серьёзного осуждения. Максим предоставил письма от покойного Петра II, почтенного архиепископа Александрийского, чтобы подтвердить своё каноническое общение с Александрийской Церковью. Итальянские епископы высказались за Максима и отказался признать Григория или Нектария. В письме на имя императора Феодосия I, Амвросий и его братья-прелаты возразили протест против действий Нектария, как архиепископа незаконного, так как архиепископский престол в Константинополе принадлежал Максиму, которого они требовали восстановить, и что Вселенский собор Восточных и Западных частей церкви, который необходимо провести в Риме, должен уладить спорные епископаты в Константинополе и в Антиохии (конфликт между Мелетием и Павлином — двумя противоборствующими епископами Антиохии).

В 382 году в Риме состоялся поместный синод. Получив более точную информацию, синод наконец отклонил претензии Максима.

Умер Максим в безвестности.

Историческая оценка действий Максима I

Негативная оценка действиям Максима Киника была дана византийскими историками и хронистами, которые, в целом отмечая недопустимость подобных действий, указали на безысходность и бессмысленность произошедшего.

Византийский канонист XII века Алексей Аристин, разбирая и комментируя правила церковных соборов, об обстоятельствах, подтолкнувших отцов Второго Собора изречь четвёртое правило писал:

Максим циник не есть епископ, и не имеет священства всякий, кто им поставлен в клир. Ибо он произвел раздор в церкви и наполнил её смутою и нестроением, явившись волком вместо пастыря, и во всем беспрекословно оказывая снисхождение заблуждающимся, лишь бы они держались неправых догматов, по слову великого в богословии Григория. Итак, и сам Максим должен быть лишен епископства, и рукоположённые им на какую бы то ни было степень клира, лишаются священства. Алексей Аристин, «Толкование на канонический "Синопсис"». (ок. 1130)

В подобном ключе низложение и последовавшее за ним анафемствование Максима прокомментировал и Иоанн Зонара:

Этот Максим был египтянин, философ, циник. Циниками эти философы назывались за их наглость, дерзость и бесстыдство. Пришедши к великому отцу Григорию Богослову и быв оглашен, он был крещен. Потом был причислен и к клиру, и совершенно приближен к сему святому отцу, так что и пищу имел с ним вместе. Но возжелав архиерейского престола в Константинополе, он по­сылал деньги в Александрию и оттуда призывает епископов, которые должны были рукоположить его в архиерея Кон­стантинопольского при содействии одного из самых близких к Богослову. Когда они были уже в церкви, однако же преж­де совершения посвящения, верные об этом узнали и их про­гнали. Но и по изгнании они не успокоились, а удалившись в дом одного музыканта, там рукоположили Максима, хотя он не извлек никакой выгоды из этого злодеяния, ибо не мог ничего и совершить. И так настоящим правилом он отлучен от Церкви собравшимися на II Собор святыми отцами, кото­рые определили, что он не был и не есть епископ, потому что был рукоположён незаконно, и что рукоположённые им не суть клирики. А напоследок, когда открылось, что он держится Аполлинариевых мнений, он был предан анафеме. Иоанн Зонара

и Патриарх Антиохийский и канонист Феодор Вальсамон, практически буквально следуя в этом Зонаре.

Уже после их борьбы за архиепископат уязвленный и обиженный Григорий Богослов в отношение Максима высказался в совершенно негативном и даже оскорбительном русле. Эти слова резко контрастируют с торжественной похвалой двадцать пятой речи Григория. Даже внешний облик Максима, напоминавший ранее Григорию о назореях и ангелах, теперь вызывают у него только презрение и брезгливость:

Был у нас в городе некто женоподобный,
Египетское привидение, злое до бешенства,
Собака, собачонка, уличный прислужник,
Арей, безголосое бедствие, китовидное чудовище,
Белокурый, черноволосый. Чёрным
Был он с детства, а белый цвет изобретен недавно,
Ведь искусство - второй творец.
Чаще всего это бывает делом женщин, но иногда и мужчины
Золотят волосы и делают философскую завивку.
Так и женскую косметику для лица употребляйте, мудрецы!..
Что Максим не принадлежит уже к числу мужчин,
Показала его прическа, хотя до того это было скрыто.
То удивляет нас в нынешних мудрецах,
Что природа и наружность у них двойственны
И весьма жалким образом принадлежат обоим полам:
Прической они похожи на женщин, а жезлом - на мужчин.
Этим он и хвастался, как какая-то городская знаменитость:
Плечи его всегда осенялись легкими кудрями,
Из волос, словно из пращей, летели силлогизмы,
И всю ученость носил он на теле.
Он, как слышно, прошёл по многим лукавым путям,
Но о других его приключениях пусть разузнают другие:
Не мое дело заниматься исследованиями,
Впрочем, в книгах у градоправителей все это записано.
Наконец, утверждается он в этом городе.
Здесь ему не хватало привычной для него пищи,
Но у него был острый глаз и мудрое чутье,
Ибо нельзя не назвать мудрым и этот горький замысел -
Низложить с кафедры меня,
Который не обладал ею и вообще не быд удостоен титула,
А только охранял и примирял народ.
Но ещё мудрее то, что, будучи искусным в плетении интриг,
Он не через посторонних разыгрывает эту драму,
Но через меня же самого,
Совершенно не привычного к этому и чуждого любой интриге...

— Григорий Богослов.«Слово 37», 1081-1083

Произведения

Труд Максима «О Вере» (греч. Περὶ τῆς πίστεως, лат. De Fide), который упоминается у Иеронима в сочинении «О знаменитых мужах» (лат. De Viris Illustribus), считается утерянным.

Образ в литературе

Мистик Максим — один из героев дилогии Генрика Ибсена «Кесарь и Галилеянин» (1871—1873).

Литература

• Μανουήλ Γεδεών, [anemi.lib.uoc.gr/php/pdf_pager.php?rec=/metadata/f/0/9/metadata-01-0000337.tkl&do=74635.pdf&pageno=131&width=396&height=625&maxpage=734&lang=en Πατριαρχικοί Πίνακες: Ειδήσεις ιστορικαί βιογραφικαί περί των Πατριαρχών Κωνσταντινουπόλεως: από Ανδρέου του Πρωτοκλήτου μέχρις Ιωακείμ Γ' του από Θεσσαλονίκης, 36-1884]. — Κωνσταντινούπολις: Lorenz & Keil, [Σεπτ.1885-Οκτ.1890]. — 720 σ.: πορτρ. — σ. 131-133  (греч.)
  • 2-изд. доп. и расш.: Πατριαρχικοί πίνακες: ειδήσεις ιστορικαί βιογραφικαί περί των Πατριαρχών Κωνσταντινουπόλεως από Ανδρέου του Πρωτοκλήτου μέχρις Ιωακείμ Γ΄ του από Θεσσαλονίκης, 36-1884 / Εκδ. δευτέρα επηυξημένη καί βελτιωμένη… υπό Νικολάου Λυκ. Φυροπούλου. — Άριστη: Σύλλογος πρός διάδοσιν ωφελίμων βιβλίων, 1996. — 922 σ. ISBN 0-007133-38-3 ISBN 978-0-007133-38-3  (греч.)
• Claude Delaval Cobham, [www.scribd.com/doc/3278320/Patriarchs-of-Constantinople The Patriarchs of Constantinople]. — Cambridge: Cambridge University Press, 1911. — 106 p., ISBN 1-16911-596-9; ISBN 978-1169115965  (англ.)

Ссылки

• [www.ec-patr.org/list/index.php?lang=en&id=35 Максим I на официальном сайте Вселенского Патриархата]

При написании этой статьи использовался материал из Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона (1890—1907).

Отрывок, характеризующий Максим I Киник

«Я вас всех люблю и никому дурного не делала, и что вы со мной сделали?» говорило ее прелестное, жалкое, мертвое лицо. В углу комнаты хрюкнуло и пискнуло что то маленькое, красное в белых трясущихся руках Марьи Богдановны.

Через два часа после этого князь Андрей тихими шагами вошел в кабинет к отцу. Старик всё уже знал. Он стоял у самой двери, и, как только она отворилась, старик молча старческими, жесткими руками, как тисками, обхватил шею сына и зарыдал как ребенок.

Через три дня отпевали маленькую княгиню, и, прощаясь с нею, князь Андрей взошел на ступени гроба. И в гробу было то же лицо, хотя и с закрытыми глазами. «Ах, что вы со мной сделали?» всё говорило оно, и князь Андрей почувствовал, что в душе его оторвалось что то, что он виноват в вине, которую ему не поправить и не забыть. Он не мог плакать. Старик тоже вошел и поцеловал ее восковую ручку, спокойно и высоко лежащую на другой, и ему ее лицо сказало: «Ах, что и за что вы это со мной сделали?» И старик сердито отвернулся, увидав это лицо.

Еще через пять дней крестили молодого князя Николая Андреича. Мамушка подбородком придерживала пеленки, в то время, как гусиным перышком священник мазал сморщенные красные ладонки и ступеньки мальчика.
Крестный отец дед, боясь уронить, вздрагивая, носил младенца вокруг жестяной помятой купели и передавал его крестной матери, княжне Марье. Князь Андрей, замирая от страха, чтоб не утопили ребенка, сидел в другой комнате, ожидая окончания таинства. Он радостно взглянул на ребенка, когда ему вынесла его нянюшка, и одобрительно кивнул головой, когда нянюшка сообщила ему, что брошенный в купель вощечок с волосками не потонул, а поплыл по купели.


Участие Ростова в дуэли Долохова с Безуховым было замято стараниями старого графа, и Ростов вместо того, чтобы быть разжалованным, как он ожидал, был определен адъютантом к московскому генерал губернатору. Вследствие этого он не мог ехать в деревню со всем семейством, а оставался при своей новой должности всё лето в Москве. Долохов выздоровел, и Ростов особенно сдружился с ним в это время его выздоровления. Долохов больной лежал у матери, страстно и нежно любившей его. Старушка Марья Ивановна, полюбившая Ростова за его дружбу к Феде, часто говорила ему про своего сына.
– Да, граф, он слишком благороден и чист душою, – говаривала она, – для нашего нынешнего, развращенного света. Добродетели никто не любит, она всем глаза колет. Ну скажите, граф, справедливо это, честно это со стороны Безухова? А Федя по своему благородству любил его, и теперь никогда ничего дурного про него не говорит. В Петербурге эти шалости с квартальным там что то шутили, ведь они вместе делали? Что ж, Безухову ничего, а Федя все на своих плечах перенес! Ведь что он перенес! Положим, возвратили, да ведь как же и не возвратить? Я думаю таких, как он, храбрецов и сынов отечества не много там было. Что ж теперь – эта дуэль! Есть ли чувство, честь у этих людей! Зная, что он единственный сын, вызвать на дуэль и стрелять так прямо! Хорошо, что Бог помиловал нас. И за что же? Ну кто же в наше время не имеет интриги? Что ж, коли он так ревнив? Я понимаю, ведь он прежде мог дать почувствовать, а то год ведь продолжалось. И что же, вызвал на дуэль, полагая, что Федя не будет драться, потому что он ему должен. Какая низость! Какая гадость! Я знаю, вы Федю поняли, мой милый граф, оттого то я вас душой люблю, верьте мне. Его редкие понимают. Это такая высокая, небесная душа!
Сам Долохов часто во время своего выздоровления говорил Ростову такие слова, которых никак нельзя было ожидать от него. – Меня считают злым человеком, я знаю, – говаривал он, – и пускай. Я никого знать не хочу кроме тех, кого люблю; но кого я люблю, того люблю так, что жизнь отдам, а остальных передавлю всех, коли станут на дороге. У меня есть обожаемая, неоцененная мать, два три друга, ты в том числе, а на остальных я обращаю внимание только на столько, на сколько они полезны или вредны. И все почти вредны, в особенности женщины. Да, душа моя, – продолжал он, – мужчин я встречал любящих, благородных, возвышенных; но женщин, кроме продажных тварей – графинь или кухарок, всё равно – я не встречал еще. Я не встречал еще той небесной чистоты, преданности, которых я ищу в женщине. Ежели бы я нашел такую женщину, я бы жизнь отдал за нее. А эти!… – Он сделал презрительный жест. – И веришь ли мне, ежели я еще дорожу жизнью, то дорожу только потому, что надеюсь еще встретить такое небесное существо, которое бы возродило, очистило и возвысило меня. Но ты не понимаешь этого.
– Нет, я очень понимаю, – отвечал Ростов, находившийся под влиянием своего нового друга.

Осенью семейство Ростовых вернулось в Москву. В начале зимы вернулся и Денисов и остановился у Ростовых. Это первое время зимы 1806 года, проведенное Николаем Ростовым в Москве, было одно из самых счастливых и веселых для него и для всего его семейства. Николай привлек с собой в дом родителей много молодых людей. Вера была двадцати летняя, красивая девица; Соня шестнадцати летняя девушка во всей прелести только что распустившегося цветка; Наташа полу барышня, полу девочка, то детски смешная, то девически обворожительная.
В доме Ростовых завелась в это время какая то особенная атмосфера любовности, как это бывает в доме, где очень милые и очень молодые девушки. Всякий молодой человек, приезжавший в дом Ростовых, глядя на эти молодые, восприимчивые, чему то (вероятно своему счастию) улыбающиеся, девические лица, на эту оживленную беготню, слушая этот непоследовательный, но ласковый ко всем, на всё готовый, исполненный надежды лепет женской молодежи, слушая эти непоследовательные звуки, то пенья, то музыки, испытывал одно и то же чувство готовности к любви и ожидания счастья, которое испытывала и сама молодежь дома Ростовых.
В числе молодых людей, введенных Ростовым, был одним из первых – Долохов, который понравился всем в доме, исключая Наташи. За Долохова она чуть не поссорилась с братом. Она настаивала на том, что он злой человек, что в дуэли с Безуховым Пьер был прав, а Долохов виноват, что он неприятен и неестествен.
– Нечего мне понимать, – с упорным своевольством кричала Наташа, – он злой и без чувств. Вот ведь я же люблю твоего Денисова, он и кутила, и всё, а я всё таки его люблю, стало быть я понимаю. Не умею, как тебе сказать; у него всё назначено, а я этого не люблю. Денисова…
– Ну Денисов другое дело, – отвечал Николай, давая чувствовать, что в сравнении с Долоховым даже и Денисов был ничто, – надо понимать, какая душа у этого Долохова, надо видеть его с матерью, это такое сердце!
– Уж этого я не знаю, но с ним мне неловко. И ты знаешь ли, что он влюбился в Соню?
– Какие глупости…
– Я уверена, вот увидишь. – Предсказание Наташи сбывалось. Долохов, не любивший дамского общества, стал часто бывать в доме, и вопрос о том, для кого он ездит, скоро (хотя и никто не говорил про это) был решен так, что он ездит для Сони. И Соня, хотя никогда не посмела бы сказать этого, знала это и всякий раз, как кумач, краснела при появлении Долохова.
Долохов часто обедал у Ростовых, никогда не пропускал спектакля, где они были, и бывал на балах adolescentes [подростков] у Иогеля, где всегда бывали Ростовы. Он оказывал преимущественное внимание Соне и смотрел на нее такими глазами, что не только она без краски не могла выдержать этого взгляда, но и старая графиня и Наташа краснели, заметив этот взгляд.
Видно было, что этот сильный, странный мужчина находился под неотразимым влиянием, производимым на него этой черненькой, грациозной, любящей другого девочкой.
Ростов замечал что то новое между Долоховым и Соней; но он не определял себе, какие это были новые отношения. «Они там все влюблены в кого то», думал он про Соню и Наташу. Но ему было не так, как прежде, ловко с Соней и Долоховым, и он реже стал бывать дома.
С осени 1806 года опять всё заговорило о войне с Наполеоном еще с большим жаром, чем в прошлом году. Назначен был не только набор рекрут, но и еще 9 ти ратников с тысячи. Повсюду проклинали анафемой Бонапартия, и в Москве только и толков было, что о предстоящей войне. Для семейства Ростовых весь интерес этих приготовлений к войне заключался только в том, что Николушка ни за что не соглашался оставаться в Москве и выжидал только конца отпуска Денисова с тем, чтобы с ним вместе ехать в полк после праздников. Предстоящий отъезд не только не мешал ему веселиться, но еще поощрял его к этому. Большую часть времени он проводил вне дома, на обедах, вечерах и балах.

ХI
На третий день Рождества, Николай обедал дома, что в последнее время редко случалось с ним. Это был официально прощальный обед, так как он с Денисовым уезжал в полк после Крещенья. Обедало человек двадцать, в том числе Долохов и Денисов.
Никогда в доме Ростовых любовный воздух, атмосфера влюбленности не давали себя чувствовать с такой силой, как в эти дни праздников. «Лови минуты счастия, заставляй себя любить, влюбляйся сам! Только это одно есть настоящее на свете – остальное всё вздор. И этим одним мы здесь только и заняты», – говорила эта атмосфера. Николай, как и всегда, замучив две пары лошадей и то не успев побывать во всех местах, где ему надо было быть и куда его звали, приехал домой перед самым обедом. Как только он вошел, он заметил и почувствовал напряженность любовной атмосферы в доме, но кроме того он заметил странное замешательство, царствующее между некоторыми из членов общества. Особенно взволнованы были Соня, Долохов, старая графиня и немного Наташа. Николай понял, что что то должно было случиться до обеда между Соней и Долоховым и с свойственною ему чуткостью сердца был очень нежен и осторожен, во время обеда, в обращении с ними обоими. В этот же вечер третьего дня праздников должен был быть один из тех балов у Иогеля (танцовального учителя), которые он давал по праздникам для всех своих учеников и учениц.
– Николенька, ты поедешь к Иогелю? Пожалуйста, поезжай, – сказала ему Наташа, – он тебя особенно просил, и Василий Дмитрич (это был Денисов) едет.
– Куда я не поеду по приказанию г'афини! – сказал Денисов, шутливо поставивший себя в доме Ростовых на ногу рыцаря Наташи, – pas de chale [танец с шалью] готов танцовать.
– Коли успею! Я обещал Архаровым, у них вечер, – сказал Николай.
– А ты?… – обратился он к Долохову. И только что спросил это, заметил, что этого не надо было спрашивать.
– Да, может быть… – холодно и сердито отвечал Долохов, взглянув на Соню и, нахмурившись, точно таким взглядом, каким он на клубном обеде смотрел на Пьера, опять взглянул на Николая.
«Что нибудь есть», подумал Николай и еще более утвердился в этом предположении тем, что Долохов тотчас же после обеда уехал. Он вызвал Наташу и спросил, что такое?
– А я тебя искала, – сказала Наташа, выбежав к нему. – Я говорила, ты всё не хотел верить, – торжествующе сказала она, – он сделал предложение Соне.
Как ни мало занимался Николай Соней за это время, но что то как бы оторвалось в нем, когда он услыхал это. Долохов был приличная и в некоторых отношениях блестящая партия для бесприданной сироты Сони. С точки зрения старой графини и света нельзя было отказать ему. И потому первое чувство Николая, когда он услыхал это, было озлобление против Сони. Он приготавливался к тому, чтобы сказать: «И прекрасно, разумеется, надо забыть детские обещания и принять предложение»; но не успел он еще сказать этого…
– Можешь себе представить! она отказала, совсем отказала! – заговорила Наташа. – Она сказала, что любит другого, – прибавила она, помолчав немного.
«Да иначе и не могла поступить моя Соня!» подумал Николай.
– Сколько ее ни просила мама, она отказала, и я знаю, она не переменит, если что сказала…
– А мама просила ее! – с упреком сказал Николай.
– Да, – сказала Наташа. – Знаешь, Николенька, не сердись; но я знаю, что ты на ней не женишься. Я знаю, Бог знает отчего, я знаю верно, ты не женишься.
– Ну, этого ты никак не знаешь, – сказал Николай; – но мне надо поговорить с ней. Что за прелесть, эта Соня! – прибавил он улыбаясь.
– Это такая прелесть! Я тебе пришлю ее. – И Наташа, поцеловав брата, убежала.
Через минуту вошла Соня, испуганная, растерянная и виноватая. Николай подошел к ней и поцеловал ее руку. Это был первый раз, что они в этот приезд говорили с глазу на глаз и о своей любви.
– Sophie, – сказал он сначала робко, и потом всё смелее и смелее, – ежели вы хотите отказаться не только от блестящей, от выгодной партии; но он прекрасный, благородный человек… он мой друг…
Соня перебила его.
– Я уж отказалась, – сказала она поспешно.
– Ежели вы отказываетесь для меня, то я боюсь, что на мне…
Соня опять перебила его. Она умоляющим, испуганным взглядом посмотрела на него.
– Nicolas, не говорите мне этого, – сказала она.
– Нет, я должен. Может быть это suffisance [самонадеянность] с моей стороны, но всё лучше сказать. Ежели вы откажетесь для меня, то я должен вам сказать всю правду. Я вас люблю, я думаю, больше всех…
– Мне и довольно, – вспыхнув, сказала Соня.
– Нет, но я тысячу раз влюблялся и буду влюбляться, хотя такого чувства дружбы, доверия, любви, я ни к кому не имею, как к вам. Потом я молод. Мaman не хочет этого. Ну, просто, я ничего не обещаю. И я прошу вас подумать о предложении Долохова, – сказал он, с трудом выговаривая фамилию своего друга.
– Не говорите мне этого. Я ничего не хочу. Я люблю вас, как брата, и всегда буду любить, и больше мне ничего не надо.
– Вы ангел, я вас не стою, но я только боюсь обмануть вас. – Николай еще раз поцеловал ее руку.


У Иогеля были самые веселые балы в Москве. Это говорили матушки, глядя на своих adolescentes, [девушек,] выделывающих свои только что выученные па; это говорили и сами adolescentes и adolescents, [девушки и юноши,] танцовавшие до упаду; эти взрослые девицы и молодые люди, приезжавшие на эти балы с мыслию снизойти до них и находя в них самое лучшее веселье. В этот же год на этих балах сделалось два брака. Две хорошенькие княжны Горчаковы нашли женихов и вышли замуж, и тем еще более пустили в славу эти балы. Особенного на этих балах было то, что не было хозяина и хозяйки: был, как пух летающий, по правилам искусства расшаркивающийся, добродушный Иогель, который принимал билетики за уроки от всех своих гостей; было то, что на эти балы еще езжали только те, кто хотел танцовать и веселиться, как хотят этого 13 ти и 14 ти летние девочки, в первый раз надевающие длинные платья. Все, за редкими исключениями, были или казались хорошенькими: так восторженно они все улыбались и так разгорались их глазки. Иногда танцовывали даже pas de chale лучшие ученицы, из которых лучшая была Наташа, отличавшаяся своею грациозностью; но на этом, последнем бале танцовали только экосезы, англезы и только что входящую в моду мазурку. Зала была взята Иогелем в дом Безухова, и бал очень удался, как говорили все. Много было хорошеньких девочек, и Ростовы барышни были из лучших. Они обе были особенно счастливы и веселы. В этот вечер Соня, гордая предложением Долохова, своим отказом и объяснением с Николаем, кружилась еще дома, не давая девушке дочесать свои косы, и теперь насквозь светилась порывистой радостью.
Наташа, не менее гордая тем, что она в первый раз была в длинном платье, на настоящем бале, была еще счастливее. Обе были в белых, кисейных платьях с розовыми лентами.
Наташа сделалась влюблена с самой той минуты, как она вошла на бал. Она не была влюблена ни в кого в особенности, но влюблена была во всех. В того, на кого она смотрела в ту минуту, как она смотрела, в того она и была влюблена.
– Ах, как хорошо! – всё говорила она, подбегая к Соне.
Николай с Денисовым ходили по залам, ласково и покровительственно оглядывая танцующих.
– Как она мила, к'асавица будет, – сказал Денисов.
– Кто?
– Г'афиня Наташа, – отвечал Денисов.
– И как она танцует, какая г'ация! – помолчав немного, опять сказал он.
– Да про кого ты говоришь?
– Про сест'у п'о твою, – сердито крикнул Денисов.
Ростов усмехнулся.
– Mon cher comte; vous etes l'un de mes meilleurs ecoliers, il faut que vous dansiez, – сказал маленький Иогель, подходя к Николаю. – Voyez combien de jolies demoiselles. [Любезный граф, вы один из лучших моих учеников. Вам надо танцовать. Посмотрите, сколько хорошеньких девушек!] – Он с тою же просьбой обратился и к Денисову, тоже своему бывшему ученику.
– Non, mon cher, je fe'ai tapisse'ie, [Нет, мой милый, я посижу у стенки,] – сказал Денисов. – Разве вы не помните, как дурно я пользовался вашими уроками?
– О нет! – поспешно утешая его, сказал Иогель. – Вы только невнимательны были, а вы имели способности, да, вы имели способности.
Заиграли вновь вводившуюся мазурку; Николай не мог отказать Иогелю и пригласил Соню. Денисов подсел к старушкам и облокотившись на саблю, притопывая такт, что то весело рассказывал и смешил старых дам, поглядывая на танцующую молодежь. Иогель в первой паре танцовал с Наташей, своей гордостью и лучшей ученицей. Мягко, нежно перебирая своими ножками в башмачках, Иогель первым полетел по зале с робевшей, но старательно выделывающей па Наташей. Денисов не спускал с нее глаз и пристукивал саблей такт, с таким видом, который ясно говорил, что он сам не танцует только от того, что не хочет, а не от того, что не может. В середине фигуры он подозвал к себе проходившего мимо Ростова.
– Это совсем не то, – сказал он. – Разве это польская мазу'ка? А отлично танцует. – Зная, что Денисов и в Польше даже славился своим мастерством плясать польскую мазурку, Николай подбежал к Наташе:
– Поди, выбери Денисова. Вот танцует! Чудо! – сказал он.
Когда пришел опять черед Наташе, она встала и быстро перебирая своими с бантиками башмачками, робея, одна пробежала через залу к углу, где сидел Денисов. Она видела, что все смотрят на нее и ждут. Николай видел, что Денисов и Наташа улыбаясь спорили, и что Денисов отказывался, но радостно улыбался. Он подбежал.
– Пожалуйста, Василий Дмитрич, – говорила Наташа, – пойдемте, пожалуйста.
– Да, что, увольте, г'афиня, – говорил Денисов.
– Ну, полно, Вася, – сказал Николай.
– Точно кота Ваську угова'ивают, – шутя сказал Денисов.
– Целый вечер вам буду петь, – сказала Наташа.
– Волшебница всё со мной сделает! – сказал Денисов и отстегнул саблю. Он вышел из за стульев, крепко взял за руку свою даму, приподнял голову и отставил ногу, ожидая такта. Только на коне и в мазурке не видно было маленького роста Денисова, и он представлялся тем самым молодцом, каким он сам себя чувствовал. Выждав такт, он с боку, победоносно и шутливо, взглянул на свою даму, неожиданно пристукнул одной ногой и, как мячик, упруго отскочил от пола и полетел вдоль по кругу, увлекая за собой свою даму. Он не слышно летел половину залы на одной ноге, и, казалось, не видел стоявших перед ним стульев и прямо несся на них; но вдруг, прищелкнув шпорами и расставив ноги, останавливался на каблуках, стоял так секунду, с грохотом шпор стучал на одном месте ногами, быстро вертелся и, левой ногой подщелкивая правую, опять летел по кругу. Наташа угадывала то, что он намерен был сделать, и, сама не зная как, следила за ним – отдаваясь ему. То он кружил ее, то на правой, то на левой руке, то падая на колена, обводил ее вокруг себя, и опять вскакивал и пускался вперед с такой стремительностью, как будто он намерен был, не переводя духа, перебежать через все комнаты; то вдруг опять останавливался и делал опять новое и неожиданное колено. Когда он, бойко закружив даму перед ее местом, щелкнул шпорой, кланяясь перед ней, Наташа даже не присела ему. Она с недоуменьем уставила на него глаза, улыбаясь, как будто не узнавая его. – Что ж это такое? – проговорила она.
Несмотря на то, что Иогель не признавал эту мазурку настоящей, все были восхищены мастерством Денисова, беспрестанно стали выбирать его, и старики, улыбаясь, стали разговаривать про Польшу и про доброе старое время. Денисов, раскрасневшись от мазурки и отираясь платком, подсел к Наташе и весь бал не отходил от нее.


Два дня после этого, Ростов не видал Долохова у своих и не заставал его дома; на третий день он получил от него записку. «Так как я в доме у вас бывать более не намерен по известным тебе причинам и еду в армию, то нынче вечером я даю моим приятелям прощальную пирушку – приезжай в английскую гостинницу». Ростов в 10 м часу, из театра, где он был вместе с своими и Денисовым, приехал в назначенный день в английскую гостинницу. Его тотчас же провели в лучшее помещение гостинницы, занятое на эту ночь Долоховым. Человек двадцать толпилось около стола, перед которым между двумя свечами сидел Долохов. На столе лежало золото и ассигнации, и Долохов метал банк. После предложения и отказа Сони, Николай еще не видался с ним и испытывал замешательство при мысли о том, как они свидятся.