Холокост в Румынии

См. также: Румыния во Второй мировой войне

Холокост в Румынии — преследование и уничтожение евреев и цыган на территории Румынии в период Второй мировой войны.

Планы Антонеску

Премьер-министр Румынии Ион Антонеску хотел видеть Румынию без национальных меньшинств, в первую очередь цыган и евреев. Он говорил: «Я ничего не достигну, если я не очищу румынскую нацию. Не границы, а однородность и чистота расы дают силу нации: такова моя высшая цель». В 1940 году началось ограничение прав румынских евреев. Были запрещены браки между румынами и евреями, а во время мятежа легионеров в Бухаресте и других городах страны произошли первые крупномасштабные погромы. С началом войны 27 июня в Яссах состоялся ещё один масштабный погром, в результате которого по данным румынской комиссии погибло 8000 и было арестовано и вывезено из Ясс 5000 евреев (по другим подсчётам, погибло 13 266 человек, включая умерших во время депортации из города). Этот погром стал первым из организованных властями. Поводом послужили обвинения ясских евреев в коллаборационизме и нападениях на румынских солдат. Антонеску проводил жёсткую политику по отношению к нерумынам, в первую очередь евреям. Несмотря на это, ему противостояли Союз Евреев Румынии и Еврейская партия. Последняя даже отправляла гуманитарную помощь в концлагеря и гетто Транснистрии.

Для реализации желаний Антонеску при его содействии был разработан специальный план по ликвидации всех евреев Румынии. Согласно плану, первыми должны были быть уничтожены евреи Буковины, Бессарабии, Транснистрии. Вслед за репрессиями против евреев Украины и Молдавии с перерывом в 5 лет должно было начаться массовое выселение евреев из центральной части Румынии. Всего в Румынии (с Бессарабией и Буковиной) проживало около 600 000 евреев. Непосредственно исполнение плана началось 17 июля. Тогда Антонеску, находясь в Бельцах, отдал приказ создать на оккупированных территориях гетто и концентрационные лагеря. Крупнейшими из лагерей стали Вертюженский, Секуренский и Единецкий. Кроме того, в Кишинёве было образовано гетто.

Депортации и казни

Первыми в концлагеря Буковины и Бессарабии прибыли цыгане. В Румынии было арестовано 30 000 цыган, ещё 6100 было арестовано в Молдавии и на Украине. Большинство из них было депортированы в сформированное на оккупированной территории бывшей МАССР губернаторство Транснистрия и собраны в концлагерях под Тирасполем. Из 25 тысяч цыганских узников концлагерей погибло около 11 тысяч Вслед за ними в концлагеря Бессарабского и Буковинского губернаторств начали переводить румынских и местных евреев.

7 сентября Антонеску посчитал, что евреев нужно выселять за Днестр. Для таких массовых депортаций был разработан специальный план и маршруты. Все арестованные евреи должны были идти пешком (см. марш смерти), а если кто-то отставал или не мог идти, подлежал расстрелу на месте. Для того, чтобы проводить подобные расстрелы, вдоль дорог на расстоянии 10 км друг от друга были вырыты ямы на 100 человек каждая. Расстрелянных сбрасывали в эти ямы. 9 декабря цыган и евреев полностью перевели из концлагерей Бессарабии и Буковины в концлагеря Транснистрии. К ним присоединились местные евреи, в частности из Одессы, а также с левобережья Южного Буга.

Однако румынская администрация не ожидала такого большого количества заключённых. Лагеря Транснистрии были переполнены, в связи с этим конвои совершали переходы от одного лагеря к другому. В концлагерях часто не было построек и пропитания, в связи с чем часть евреев погибла от голода и холода. Особенно высокая смертность среди заключённых наблюдалась зимой 1941—1942 годов. Из-за голода и болезней многие из заключённых не доживали до казни. Умерших не хоронили, что приводило к новым вспышкам заболеваний. В Транснистрии в жудеце (округе) Голта сложилась наихудшая ситуация. Этот жудец (округ) получил неофициальное название «королевство смерти», поскольку там располагались крупнейшие концентрационные лагеря Румынии. Это были Богдановка, Доманевка, Акмачетка и Мостовое. Зимой 1941—1942 годов в этих лагерях произошли масштабные массовые расстрелы евреев. На берегу Южного Буга всего за несколько дней расстреляли 40 000 узников, ещё 5000 было сожжено заживо в Богдановке.

Прекращение расстрелов

Ситуация изменилась после февраля 1942 года, когда румынское командование издало приказ о прекращении массовых расстрелов евреев. В гетто и концлагерях Транснистрии при содействии румынской администрации стали формироваться системы управления. Каждым лагерем или гетто управлял «президент общины», которому подчинялись строго структурированные социальные службы и кустарное производство.

В северной части Транснистрии (к северу и востоку от Могилева-Подольского) евреи (как местные жители, так и депортированные) большей частью находились не в лагерях, а в гетто, что несколько облегчало их положение. В ряде городов и местечек (например, в Могилеве-Подольском, Джурине, Шаргороде) были созданы еврейские комитеты, в которые входили представители местного еврейства и лидеры общин Бессарабии и Буковины. Иногда такой комитет назначала румынская администрация и в таком случае он являлся аналогом юденрата. Комитеты организовывали общественные кухни, пекарни, мыловаренные фабрики, больницы, сиротские приюты, ремесленные и потребительские кооперативы, почтовые отделения, вели учет рождений и смертей. Еврейские врачи пытались бороться с эпидемиями.

Оставшиеся на свободе румынские евреи стали регулярно посылать в Транснистрию продовольственную помощь. Совет евреев Румынии образовал Автономный комитет помощи. В начале января 1943 г. делегация румынских евреев во главе с Ф. Шрагой получила разрешение посетить Транснистрию и подготовленный ею отчёт о положении евреев там был переведён на несколько языков и разослан еврейским организациям различных стран.

Финансовую поддержку Автономному комитету с 1943 г. оказывали Джойнт, Всемирный еврейский конгресс, ОЗЕ и находившийся в Стамбуле Комитет спасения при всемирной Сионистской организации.

В 1942—1943 гг. наибольшей опасности подвергались евреи городов и местечек, расположенных близ Южного Буга, отделявшего румынскую зону оккупации от германской: немецкие отряды неоднократно переправлялись через эту реку и устраивали облавы на евреев. Их убивали на месте или переправляли на другой берег и посылали на принудительные работы, по окончании которых расстреливали. Таким образом только осенью 1942 г. было убито около тысячи человек. Зачастую и сами румынские власти отправляли группы евреев на работу в германскую зону оккупации, где их почти всегда поголовно уничтожали, особенно часто это делал глава администрации Тульчина и его окрестностей. 20 октября 1942 г. немцы уничтожили евреев гетто города Бар, при этом погибло около двенадцати тысяч человек. В концлагере Вапнярка узникам давали в пищу отравленные бобы, вызывавшие паралич и смерть. В декабре 1943 г. министерство внутренних дел Румынии сообщило правительству, что в живых осталось 50 740 евреев, депортированных в Транснистрию (в действительности — около шестидесяти тысяч).

В июне 1943 г. Антонеску отдал распоряжение о возвращении из Транснистрии пожилых людей, вдов, инвалидов Первой мировой войны и бывших армейских офицеров. По настоянию немецких советников власти Транснистрии до декабря саботировали выполнение этого распоряжения, однако затем полторы тысячи евреев получили возможность вернуться в Дорохой.

В феврале 1944 г., когда германские войска, отступавшие под натиском советских войск, заняли оборону в Транснистрии, Антонеску обратился к германскому командованию с требованием не допускать эксцессов по отношению к еврейскому населению. Это требование в основном выполнялось; лишь в Тирасполе было убито около тысячи евреев, содержавшихся в городской тюрьме. 15 марта 1944 г. советские войска форсировали Южный Буг и за несколько дней продвинулись до Днестра. За это время еврейская комиссия, прибывшая из Бухареста, сумела вывезти в Румынию 2518 евреев из Тирасполя и Балты; ещё раньше в Яссы были доставлены 1846 еврейских сирот из Транснистрии. К середине апреля вся территория между Южным Бугом и Днестром была освобождена советскими войсками.

Число жертв

По утверждениям румынской стороны, румынская администрация Буковины, Бессарабии и Транснистрии за всё время оккупации уничтожила в лагерях 270 000 человек. Когда советские армии пересекли Южный Буг и вступили на правый берег реки, Антонеску срочно отдал приказ выкапывать тела казнённых евреев и сжигать их. В то же время по неточным данным только зимой 1941—1942 годов в отдельно взятой Транснистрии было казнено 250 000 евреев. В 1944 году на оккупированных Румынией советских территориях выжили 50 000 евреев и 15 000 цыган. Меньшая жестокость румынских оккупантов по сравнению с немецкими способствовала тому, что в Транснистрии уцелело около 70 % всех выживших во время оккупации СССР евреев..

В самой Румынии в 1947 году насчитывалось 428 300 евреев, часть из выживших между 1944—1947 годами покинули страну.

Расследование преступлений

Расследование преступлений, совершённых в ходе Холокоста началось в Румынии в 1946 году. К суду было привлечено 2700 подозреваемых, из которых 668 были осуждены, а остальные освобождены из-за отсутствия доказательств.

Праведники мира

На 1 января 2016 года 60 граждан Румынии были признаны Праведниками мира за участие в спасении евреев от Холокоста.

Отрицание Холокоста в Румынии

См. также: Отрицание Холокоста

После падения коммунистического режима в Румынии часть националистически настроенных румынских историков оправдывает геноцид евреев и преступления режима Антонеску, а некоторые отрицают геноцид вообще. В июне 2003 года румынское правительство заявило, что в Румынии не было Холокоста. Возмущение еврейской общины вызвало назначение в 2012 году министром Дана Сова, который утверждал, что «ни один еврей не пострадал на территории Румынии» во время Второй мировой войны.

Литература

• Radu Ioanid, [www.romanianjewish.org/en/In_Romania.html The Holocaust in Romania: The Destruction of Jews and Gypsies Under the Antonescu Regime, 1940—1944], Ivan R. Dee, 2000, ISBN 1-56663-256-0.
• Alexandru Florian, «[www.questia.com/read/1G1-234054243 Anti-Semitic and Holocaust-Denying Topics in the Romanian Media]», Romanian Journal of Political Science 9, no. 2 (2009).
• [www.academia.edu/1514997/New_Models_New_Questions_Historiographical_Approaches_to_the_Romanian_Holocaust New models, new questions: historiographical approaches to theRomanian Holocaust]

См. также

• Штрайтман, Хенрик

Ссылки

• [www.dorledor.info/magazin/index.php?mag_id=16&art_id=121&pg_no=27 Глеб Праведников. Кровавый бизнес. Холокост по-румынски]
• Александр Шафран. [berkovich-zametki.com/2005/Zametki/Nomer3/Shafran1.htm Сопротивление нацистскому урагану]
• [www.ushmm.org/research/center/presentations/features/details/2005-03-10/pdf/english/chapter_05.pdf FINAL REPORT of the International Commission on the Holocaust in Romania] (англ.). United States Holocaust Memorial Museum. Проверено 4 сентября 2011. [www.webcitation.org/66pZ5das9 Архивировано из первоисточника 11 апреля 2012].

Отрывок, характеризующий Холокост в Румынии

Каратаев, по случаю тепла и для удобства работы, был в одних портках и в черной, как земля, продранной рубашке. Волоса его, как это делают мастеровые, были обвязаны мочалочкой, и круглое лицо его казалось еще круглее и миловиднее.
– Уговорец – делу родной братец. Как сказал к пятнице, так и сделал, – говорил Платон, улыбаясь и развертывая сшитую им рубашку.
Француз беспокойно оглянулся и, как будто преодолев сомнение, быстро скинул мундир и надел рубаху. Под мундиром на французе не было рубахи, а на голое, желтое, худое тело был надет длинный, засаленный, шелковый с цветочками жилет. Француз, видимо, боялся, чтобы пленные, смотревшие на него, не засмеялись, и поспешно сунул голову в рубашку. Никто из пленных не сказал ни слова.
– Вишь, в самый раз, – приговаривал Платон, обдергивая рубаху. Француз, просунув голову и руки, не поднимая глаз, оглядывал на себе рубашку и рассматривал шов.
– Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента настоящего нет; а сказано: без снасти и вша не убьешь, – говорил Платон, кругло улыбаясь и, видимо, сам радуясь на свою работу.
– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.


Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал другую мысль – о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота, свобода – теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие удовлетворения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта то свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможность занятия.
Все мечтания Пьера теперь стремились к тому времени, когда он будет свободен. А между тем впоследствии и во всю свою жизнь Пьер с восторгом думал и говорил об этом месяце плена, о тех невозвратимых, сильных и радостных ощущениях и, главное, о том полном душевном спокойствии, о совершенной внутренней свободе, которые он испытывал только в это время.
Когда он в первый день, встав рано утром, вышел на заре из балагана и увидал сначала темные купола, кресты Ново Девичьего монастыря, увидал морозную росу на пыльной траве, увидал холмы Воробьевых гор и извивающийся над рекою и скрывающийся в лиловой дали лесистый берег, когда ощутил прикосновение свежего воздуха и услыхал звуки летевших из Москвы через поле галок и когда потом вдруг брызнуло светом с востока и торжественно выплыл край солнца из за тучи, и купола, и кресты, и роса, и даль, и река, все заиграло в радостном свете, – Пьер почувствовал новое, не испытанное им чувство радости и крепости жизни.
И чувство это не только не покидало его во все время плена, но, напротив, возрастало в нем по мере того, как увеличивались трудности его положения.
Чувство это готовности на все, нравственной подобранности еще более поддерживалось в Пьере тем высоким мнением, которое, вскоре по его вступлении в балаган, установилось о нем между его товарищами. Пьер с своим знанием языков, с тем уважением, которое ему оказывали французы, с своей простотой, отдававший все, что у него просили (он получал офицерские три рубля в неделю), с своей силой, которую он показал солдатам, вдавливая гвозди в стену балагана, с кротостью, которую он выказывал в обращении с товарищами, с своей непонятной для них способностью сидеть неподвижно и, ничего не делая, думать, представлялся солдатам несколько таинственным и высшим существом. Те самые свойства его, которые в том свете, в котором он жил прежде, были для него если не вредны, то стеснительны – его сила, пренебрежение к удобствам жизни, рассеянность, простота, – здесь, между этими людьми, давали ему положение почти героя. И Пьер чувствовал, что этот взгляд обязывал его.


В ночь с 6 го на 7 е октября началось движение выступавших французов: ломались кухни, балаганы, укладывались повозки и двигались войска и обозы.
В семь часов утра конвой французов, в походной форме, в киверах, с ружьями, ранцами и огромными мешками, стоял перед балаганами, и французский оживленный говор, пересыпаемый ругательствами, перекатывался по всей линии.
В балагане все были готовы, одеты, подпоясаны, обуты и ждали только приказания выходить. Больной солдат Соколов, бледный, худой, с синими кругами вокруг глаз, один, не обутый и не одетый, сидел на своем месте и выкатившимися от худобы глазами вопросительно смотрел на не обращавших на него внимания товарищей и негромко и равномерно стонал. Видимо, не столько страдания – он был болен кровавым поносом, – сколько страх и горе оставаться одному заставляли его стонать.
Пьер, обутый в башмаки, сшитые для него Каратаевым из цибика, который принес француз для подшивки себе подошв, подпоясанный веревкою, подошел к больному и присел перед ним на корточки.
– Что ж, Соколов, они ведь не совсем уходят! У них тут гошпиталь. Может, тебе еще лучше нашего будет, – сказал Пьер.
– О господи! О смерть моя! О господи! – громче застонал солдат.
– Да я сейчас еще спрошу их, – сказал Пьер и, поднявшись, пошел к двери балагана. В то время как Пьер подходил к двери, снаружи подходил с двумя солдатами тот капрал, который вчера угощал Пьера трубкой. И капрал и солдаты были в походной форме, в ранцах и киверах с застегнутыми чешуями, изменявшими их знакомые лица.
Капрал шел к двери с тем, чтобы, по приказанию начальства, затворить ее. Перед выпуском надо было пересчитать пленных.
– Caporal, que fera t on du malade?.. [Капрал, что с больным делать?..] – начал Пьер; но в ту минуту, как он говорил это, он усумнился, тот ли это знакомый его капрал или другой, неизвестный человек: так непохож был на себя капрал в эту минуту. Кроме того, в ту минуту, как Пьер говорил это, с двух сторон вдруг послышался треск барабанов. Капрал нахмурился на слова Пьера и, проговорив бессмысленное ругательство, захлопнул дверь. В балагане стало полутемно; с двух сторон резко трещали барабаны, заглушая стоны больного.
«Вот оно!.. Опять оно!» – сказал себе Пьер, и невольный холод пробежал по его спине. В измененном лице капрала, в звуке его голоса, в возбуждающем и заглушающем треске барабанов Пьер узнал ту таинственную, безучастную силу, которая заставляла людей против своей воли умерщвлять себе подобных, ту силу, действие которой он видел во время казни. Бояться, стараться избегать этой силы, обращаться с просьбами или увещаниями к людям, которые служили орудиями ее, было бесполезно. Это знал теперь Пьер. Надо было ждать и терпеть. Пьер не подошел больше к больному и не оглянулся на него. Он, молча, нахмурившись, стоял у двери балагана.
Когда двери балагана отворились и пленные, как стадо баранов, давя друг друга, затеснились в выходе, Пьер пробился вперед их и подошел к тому самому капитану, который, по уверению капрала, готов был все сделать для Пьера. Капитан тоже был в походной форме, и из холодного лица его смотрело тоже «оно», которое Пьер узнал в словах капрала и в треске барабанов.
– Filez, filez, [Проходите, проходите.] – приговаривал капитан, строго хмурясь и глядя на толпившихся мимо него пленных. Пьер знал, что его попытка будет напрасна, но подошел к нему.
– Eh bien, qu'est ce qu'il y a? [Ну, что еще?] – холодно оглянувшись, как бы не узнав, сказал офицер. Пьер сказал про больного.
– Il pourra marcher, que diable! – сказал капитан. – Filez, filez, [Он пойдет, черт возьми! Проходите, проходите] – продолжал он приговаривать, не глядя на Пьера.
– Mais non, il est a l'agonie… [Да нет же, он умирает…] – начал было Пьер.
– Voulez vous bien?! [Пойди ты к…] – злобно нахмурившись, крикнул капитан.
Драм да да дам, дам, дам, трещали барабаны. И Пьер понял, что таинственная сила уже вполне овладела этими людьми и что теперь говорить еще что нибудь было бесполезно.
Пленных офицеров отделили от солдат и велели им идти впереди. Офицеров, в числе которых был Пьер, было человек тридцать, солдатов человек триста.
Пленные офицеры, выпущенные из других балаганов, были все чужие, были гораздо лучше одеты, чем Пьер, и смотрели на него, в его обуви, с недоверчивостью и отчужденностью. Недалеко от Пьера шел, видимо, пользующийся общим уважением своих товарищей пленных, толстый майор в казанском халате, подпоясанный полотенцем, с пухлым, желтым, сердитым лицом. Он одну руку с кисетом держал за пазухой, другою опирался на чубук. Майор, пыхтя и отдуваясь, ворчал и сердился на всех за то, что ему казалось, что его толкают и что все торопятся, когда торопиться некуда, все чему то удивляются, когда ни в чем ничего нет удивительного. Другой, маленький худой офицер, со всеми заговаривал, делая предположения о том, куда их ведут теперь и как далеко они успеют пройти нынешний день. Чиновник, в валеных сапогах и комиссариатской форме, забегал с разных сторон и высматривал сгоревшую Москву, громко сообщая свои наблюдения о том, что сгорело и какая была та или эта видневшаяся часть Москвы. Третий офицер, польского происхождения по акценту, спорил с комиссариатским чиновником, доказывая ему, что он ошибался в определении кварталов Москвы.