Роберт Гвискар

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Роберт Гвискар
старофр. Robert Viscart<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>

<tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Роберт Гвискар (стоит) и его брат Рожер Сицилийский</td></tr>

Граф Апулии
1057 — 1059
Предшественник: Онфруа
Преемник: Должность упразднена
Герцог Апулии, Калабрии и Сицилии
1059 — 1085
Предшественник: Должность учреждена
Преемник: Рожер I Борса
 
Вероисповедание: Христианство
Рождение: 1016(1016)
Отвиль-ла-Гишар
Смерть: 17 июля 1085(1085-07-17)
Кефалиния
Место погребения: Монастырская церковь Святой Троицы, Веноза, в XVI в. перезахоронен в безымянной могиле
Род: Отвили
Отец: Танкред Отвиль
Мать: Фрессенда
Супруга: 1) Альберада Буональберго
2) Сишельгаита Салернская
Дети: сыновья: Боэмунд Тарентский, Рожер I Борса, Роберт Скалио и Ги
дочери: Эмма, Матильда, Мабилла, Эрия, Сибилла и Олимпия

Роберт Отви́ль по прозвищу Гвиска́р (старофр. Robert Viscart, лат. Robertus de Altavilla, Robertus cognomento Guiscardus o Viscardus; 1016, Отвиль-ла-Гишар, близ Кутанса — 17 июля 1085 года, Кефалиния) — четвёртый граф (с 1057 года) и первый герцог Апулии (10591085) из дома Отвилей. Окончательно изгнал из Италии византийцев (1071), захватил княжество Салерно (1077) и, тем самым, завершил завоевание нормандцами Южной Италии. Совместно с младшим братом Рожером I начал завоевание Сицилии (1061). Оказывая помощь папе Григорию VII, овладел Римом и сжёг город (1084). В конце жизни предпринял попытку завоевать Византию. Был прозван Гвискаром, что переводится со старофранцузского как «Хитрец»[1].





Ранние годы

Роберт — шестой сын Танкреда Отвиля, старший от его второго брака с Фрессендой. Роберт прибыл в Италию в 1046 году, гораздо позже своих старших единокровных братьев, уже успевших завоевать здесь славу и земли, и направился к своему брату Дрого Апулийскому. Дрого был готов принять его только в качестве обычного рыцаря, отказавшись одарить титулом и землями.

Разгневанный Роберт покинул Мельфи и в течение двух последующих лет был обычным наёмником у различных предводителей. В 1048 году он присоединился к Пандульфу IV Капуанскому, но в 1050 году последний умер, и Роберт был вновь вынужден обратиться к графу Дрого, который поручил ему командование гарнизоном в недавно завоёванной калабрийской крепости Скрибла[2].

В 1050—1053 годах Роберт находился в Калабрии, где помимо войны с византийцами нормандцы под его командованием занимались грабежом мирного населения и монастырей. Хронисты Аматус из Монте-Кассино, Вильгельм из Апулии[3] и Жоффрей Малатерра рассказывают о множестве случаев, в которых Роберт продемонстрировал свои хитрость и изворотливость. Именно в Калабрии Роберт получил своё прозвище «Гвискар», означающее «Хитрец»[4].

По призыву своего брата Онфруа в 1053 году Роберт Гвискар во главе собственного отряда принял участие в исторической битве при Чивитате (18 июня 1053 года), в результате которой в плен к нормандцам попал папа Лев IX. После битвы при Чивитате продвижение нормандцев в Италии ускорилось. Роберт в течение 1055 года покорил всю «пятку» Апулии, взяв Минервино, Отранто и Галлиполи. Его брат Онфруа, испугавшись усиления позиций Гвискара, вновь отправил его в Калабрию, где Роберт в течение 1056 года провёл удачную кампанию против Салерно и захватил Козенцу[5].

Весной 1057 года Роберт был призван в Мельфи, где его умирающий брат Онфруа поручил Гвискару опеку над своими малолетними сыновьями. Однако после смерти Онфруа в августе 1057 года Роберт сам был избран графом Апулии, отодвинув в тень своих племянников[5].

Вытеснение византийцев из Италии

К моменту получения Робертом графского титула (1057 год) под властью Византии оставалась значительная часть Калабрии и ряд городов на побережье Апулии. Вытеснение византийцев из Италии заняло ещё тринадцать лет и завершилось 16 апреля 1071 года взятием последнего оплота Византии в Италии, города Бари.

Покорение Калабрии

Нормандцы воевали в Калабрии ещё с 1044 года. Население Калабрии было преимущественно греческим по языку и вероисповеданию и враждебно относилось к завоевателям. Ещё при жизни старших братьев Дрого и Онфруа Роберт был наместником в Калабрии, занимаясь попутно грабежом местного населения.

К моменту воцарения Роберта в руках византийцев оставались города Кариати, Россано, Джераче и Реджо. Кариати был взят в 1057 году, Россано и Джераче в 1059 году. Поскольку внимание Роберта постоянно отвлекалось мятежами в Апулии, важнейшую роль в покорении Калабрии сыграл его младший брат Рожер. В результате Гвискар был вынужден разделить завоёванные земли Калабрии между собою и братом, хотя искусственно созданная при разделе чересполосица препятствовала образованию Рожером цельного домена.

Последним оплотом Византии в Калабрии остался город Реджо. При осаде его зимой 1059—1060 годов Рожер первым из нормандцев применил осадные машины. Роберт, воевавший в это время с византийцами в Апулии, прибыл к Реджо только весной 1060 года. В результате длительной осады гарнизон Реджо капитулировал, и торжествующий Роберт позволил греческим воинам свободно отплыть в Константинополь. Летом 1060 года Калабрия полностью перешла в руки нормандцев[3][6].

Покорение Апулии

Война с Византией в Апулии продолжалась с переменным успехом. Ещё в 1055 году Онфруа и Роберт завоевали полуостров Салентина. В 1057 году пост катапана покинул Аргир, ведший бескомпромиссную борьбу с нормандцами с момента перехода на сторону Византии в 1042 году. После отставки Аргира византийцы удерживали лишь несколько городов на побережье. В 1060 году новый император Константин X, пока Роберт завершал завоевание Калабрии, направил в Италию армию, сумевшую вернуть под контроль Византии большую часть Апулии и даже осадить нормандскую столицу Мельфи. В первые шесть месяцев 1061 года Роберт Гвискар и спешно призванный из Калабрии Рожер смогли снять осаду с Мельфи и вновь взять Бриндизи и Орию. В 10641068 годах против Роберта выступили недовольные вассалы, возглавляемые его племянниками — сыновьями Онфруа Отвиля. Соединившись с мятежниками, византийцы вновь заняли Бриндизи, Орию и Таранто.

Обстановка в Апулии резко изменилась в 1068 году: наступление турок-сельджуков в Малой Азии заставило императора Романа IV оставить Италию на произвол судьбы. В течение первых месяцев 1068 года Роберт без труда занял все остававшиеся в руках византийцев и мятежников города. В июне 1068 года Роберт Гвискар взял последнюю крепость мятежников, Монтепелозо[3]. Византийская армия заперлась в Бари[7].

Взятие Бари

Осада Робертом Гвискаром города Бари продолжалась в течение почти трёх лет — с 5 августа 1068 года по 16 апреля 1071 года. Для блокады города со стороны моря нормандцы впервые за время своих войн в Южной Италии использовали флот: нормандские корабли, соединённые железной цепью, полностью блокировали порт Бари. Городскому военачальнику удалось в начале осады вырваться из Бари, чтобы просить помощи в Константинополе.

В начале 1069 года византийский флот под командование катапана Стефана Патерана попытался прорвать нормандскую блокаду, но нормандцы потопили большинство вражеских кораблей, и только часть греческих судов всё же пробилась в Бари, доставив продовольствие и оружие. Стефан Патеран успешно оборонял Бари в течение 1069—1070 годов. В начале 1071 года Патеран смог выбраться из осаждённого города и вновь отправиться в Константинополь за помощью. По просьбе Патерана император Роман IV отправил флот к Бари. Роберт Гвискар, в свою очередь, вызвал из Сицилии своего брата Рожера, прибывшего во главе большой флотилии. Нормандцам удалось разбить византийцев в морской битве в виду города, и ни одному греческому кораблю на этот раз не удалось прорваться в город. Потеряв надежду на помощь из Византии, жители Бари открыли ворота нормандцам. 16 апреля 1071 года Роберт Гвискар и его брат Рожер Сицилийский торжественно вступили в Бари. Этот день стал последним днём византийского присутствия в Южной Италии[3][8].

Завоевание Салерно

После 1058 года Салерно осталось единственным независимым лангобардским княжеством в Южной Италии. Территория княжества существенно уменьшилась в ходе постоянных конфликтов с норманнами, но Роберт Гвискар предпочёл в этот момент заключить союз с Салерно. Предположительно в 1058—1059 годах он, объявив свой предыдущий брак недействительным из-за близкого кровного родства, женился на Сишельгаите, сестре салернского князя Гизульфа II. Ради союза с Салерно Роберт даже заставил своего брата Вильгельма из Принчипате вернуть княжеству захваченным им города в Калабрии[9].

Политический союз с Салерно оказался непрочным и недолговечным. Гизульф II тайно от Роберта поддерживал мятежных баронов Апулии, заключил с Григорием VII альянс против норманнов, а также пытался подчинить себе Амальфи, жители которого согласились отдаться под покровительство Гвискара.

Летом 1076 года Роберт Гвискар осадил город Салерно. Князь Гизульф II, предвидя нападение, заставил горожан запасти провизию на два года, но вскоре после начала осады реквизировал запасы своих подданных, а затем продавал продукты по баснословным ценам[3]. Измученные голодом и тиранией князя, жители Салерно открыли ворота города Роберту Гвискару 13 декабря 1076 года. Гизульф II со своими братьями и немногочисленными приверженцами укрылся в городской цитадели, но в мае 1077 года был вынужден капитулировать.

Роберт Гвискар присоединил Салерно к своим владениям, хотя и позволил Гизульфу II с братьями покинуть город. Капитуляция Гизульфа сопровождалась анекдотической историей в духе Гвискара. Роберт потребовал от сдавшегося князя отдать салернскую реликвию — зуб евангелиста Матфея, покровителя города. Гизульф попытался обмануть победителя, отослав к нему обычный, совершенно не священный зуб. Находившийся при Роберте священник разоблачил обман, и герцог Апулии в своём письме поставил Гизульфа перед выбором: лишиться всех своих зубов или отдать реликвию. Гизульф смирился перед неизбежным, отдал реликвию, и только после этого ему позволили удалиться из Салерно[10].

Салерно стал столицей герцогства Апулии, и по указанию Роберта здесь началось строительство грандиозного собора в честь евангелиста Матфея. Салерно продолжал играть роль второй, континентальной столицы и в Сицилийском королевстве.

Завоевание Сицилии

В июне 1059 года папа римский Николай II даровал Роберту Гвискару титул герцога Сицилии, а Роберт принёс папе вассальную присягу за остров. С этого момента Гвискар считал себя законным повелителем Сицилии и только искал случая начать её завоевание. В феврале 1061 года арабский эмир Катании и Сиракуз Ибн ат-Тимнах, потерпев сокрушительное поражение от своего соседа, правителя Энны, прибыл в Милето с просьбой о помощи. За это эмир соглашался признать Гвискара верховным правителем Сицилии — повод для вторжения был найден[11].

В силу постоянной занятости Роберта на континенте завоевание Сицилии было осуществлено, в основном, его младшим братом Рожером. Роберт Гвискар лично возглавлял лишь три кампании:

1061 год — взятие Мессины и Рометты; блестящая, но не имевшая практического значения победа при Энне[12];

1064 год — неудачный поход на Палермо[13];

10711072 годы — взятие Палермо[14].

В 1072 году Роберт покинул Сицилию навсегда, оставив своим официальным наместником Рожера, получившего титул «великого графа». Под своей непосредственной властью Роберт оставил только Мессину, Палермо и северо-восточную часть острова.

Взаимоотношения с папством

Договор в Мельфи и получение герцогского титула

В 1059 году произошёл резкий поворот во взаимоотношениях между папами и нормандцами. Кардинал Гильдебранд, действуя от имени папы Николая II, просил помощи у Ричарда Капуанского в борьбе против антипапы Бенедикта X. При помощи нормандцев папа овладел городом Галерией и пленил находившегося там Бенедикта. В апреле 1059 года Николай II, пользуясь малолетством короля Генриха IV и смутами в Германии, установил новый порядок выборов пап, устранив из этой процедуры императора. Чтобы обеспечить поддержку себе и своим преемникам, выбранным без участия императора, Николай II и Гильдебранд решительно повернулись в сторону нормандцев[15].

В августе 1059 года в Мельфи папа Николай II признал Ричарда князем Капуи, а Роберта Гвискара герцогом Апулии, Калабрии и Сицилии. Оба нормандских властителя принесли вассальную присягу папе, признав его своим сюзереном. Договор в Мельфи существенным образом изменил положение нормандцев в Южной Италии. С 1047 года южноитальянские государства Капуя, Аверса (оба в 1059 году были под властью Ричарда Дренго) и Апулия, которой с 1057 года правил Гвискар, были вассалами Священной Римской империи, хотя вассальная связь, по сути, и оставалась формальностью. С 1059 года Роберт Гвискар стал не только по духу, но и по букве независимым от империи правителем, а вассальная зависимость от папы не связывала руки, но, напротив, позволяла сохранять независимость. Этому же способствовало и повышение ранга — с 1059 года Роберт стал титуловаться герцогом[16].

Договор в Мельфи обеспечил папе поддержку нормандцев. В обмен на это Николай II отдал им то, что папству никогда не принадлежало — Апулия и Калабрия до недавних пор были византийскими провинциями, а находившуюся в руках арабов Сицилию ещё предстояло завоевать. Основанием для передачи этих территорий Роберту Гвискару выступал исключительно «Константинов дар» — фальшивый документ, появившийся в XI веке, в котором утверждалось, что Константин Великий отдавал Рим и западную часть своей империи папе Сильвестру I и его преемникам.

Получение прав на Сицилию из рук папы сделало Роберта Гвискара в глазах его вассалов законным правителем острова; оно открыло дорогу к нормандскому завоеванию Сицилии, которое началось уже в 1061 году. В том же 1061 году Роберт Гвискар и Ричард Капуанский поддержали Александра II, преемника Николая II, в его борьбе с антипапой Гонорием II.

Конфликт с Григорием VII и примирение

Кардинал Гильдебранд, творец папско-норманнского союза, сам стал в 1073 году папой под именем Григория VII. Новый папа был возмущён откровенным разбоем, которым занимались брат и племянник Роберта в Абруцци. При посредничестве аббата Монте-Кассино Дезидерия была назначена личная встреча папы Григория VII и Роберта в Беневенто, но переговоры окончились полным разрывом. На обратном пути папа римский демонстративно подтвердил княжеское достоинство Ричарда Капуанского, разрушив былой союз норманнских вождей[17].

В марте 1074 года Григорий VII отлучил от Церкви Роберта Гвискара. В июне того же года папа во главе армии был готов двинуться на Апулию, но в последний момент папская армия распалась: пизанцы отказались сражаться под одними знамёнами с Гизульфом II Салернским, флот которого занимался пиратством, нанося ущерб Пизанской республике[18].

Начавшая борьба за инвеституру между Григорием VII и Генрихом IV отвлекла внимание папы от Южной Италии. Ричард Капуанский, которому союз с папой перестал быть полезен, и Роберт Гвискар, уже получивший выгодные предложения от императора, вновь примирились. В 1076-1077 годах, при согласии Капуи, Роберт Гвискар ликвидировал княжество Салерно, а затем капуанская армия и апулийский флот совместно блокировали Неаполь, который по условиям соглашения между норманнскими вождями должен был достаться Ричарду. Одновременно норманнские отряды продолжали разбойничать в Абруцци, а 19 декабря 1077 года Роберт напал на Беневенто — город, принадлежавший папе.

3 марта 1078 года Григорий VII вновь отлучил от Церкви норманнских вождей. Для Роберта это было уже вторым отлучением, а для Ричарда Капуанского эта кара была первой в жизни. Через несколько недель Ричард внезапно умер, едва успев примириться с Церковью. Сын и наследник Ричарда, Жордан, поспешно прервал свой поход в Абруцци, снял осаду с Неаполя и прибыл в Рим для принесения присяги папе. В Апулии в это же время начался очередной феодальный мятеж против Роберта, который удалось подавить только к осени 1079 года. К этому же времени Генрих IV расправился с оппозицией в Германии и готовился к походу в Италию.

Перед лицом германской угрозы Григорий VII был вынужден пойти на соглашение с Робертом, чьи позиции не поколебались ни от двойного отлучения от Церкви, ни от мятежа непокорных феодалов. 29 июня 1080 года Григорий VII и Роберт Гвискар встретились в Чепрано, и герцог принёс папе вассальную клятву за земли, полученные им от Николая II в 1059 году. Формальной присяги за захваченные с того времени Салерно и Амальфи Роберт не приносил, папа этот вопрос не поднимал, и, таким образом, папа молчаливо согласился с завоеваниями Роберта[19].

Экспедиция на Балканы (1081—1082)

Летом 1080 года Роберт Гвискар начал широкомасштабную подготовку к войне против Византии[20]. Империя была ослаблена постоянными сменами императоров, военными мятежами, натиском турок-сельджуков, и Роберт имел неплохие шансы, высадившись на Балканах, дойти до Константинополя и захватить столицу. Гвискар обеспечил себе два предлога для нападения. Во-первых, в Салерно находился беглый греческий монах, выдававший себя за низложенного императора Михаила VII, и Роберт объявил о своём намерении вернуть трон беглецу (на самом деле, Михаил был пострижен в монахи, вскоре стал архиепископом Эфеса и не покидал Византии)[21]. Во-вторых, дочь Гвискара Елена, бывшая невеста Константина Дуки, сына свергнутого Михаила VII, находилась в Константинополе на положении заложницы, и Роберт желал силой освободить дочь[3]. Посол, отправленный Робертом в Константинополь для изложения требований, вернулся с известиями, что Михаил находится в монастыре и вполне доволен жизнью, а вступивший на престол император Алексей I Комнин вновь приблизил к себе Константина Дуку, так что Елена вскоре выйдет замуж. Но эти новости уже не могли остановить Роберта[22].

В апреле 1081 года передовая часть норманнской армии под командованием Боэмунда, сына Гвискара, высадилась на Балканах, захватила важный порт Валону и ожидала Роберта в Бутринти. В мае 1081 года Роберт во главе основной армии прибыл в Валону, оттуда флот направился на юг и без боя занял Корфу. Обеспечив себе необходимую базу на острове, флот Роберта двинулся на север к Диррахию. По пути флот был потрёпан неожиданной бурей[23], затем выдержал морскую битву с венецианцами, пришедшими на помощь Византии[24]. В результате Роберт потерял много кораблей, а венецианский флот прорвался в гавань Диррахия. Гвискар начал длительную осаду города. Защитники Диррахия, руководимые родственником императора, Георгием Палеологом, стойко держались и совершали частые опасные вылазки. В октябре 1081 года на помощь Диррахию прибыл во главе свежей армии император Алексей I Комнин.

18 октября 1081 года между войсками Роберта Гвискара и Алексея Комнина состоялась битва при Диррахии, красочно описанная Анной Комниной в «Алексиаде». Основу византийского войска составляла варяжская гвардия — англосаксы, бежавшие из Англии после норманнского завоевания и желавшие отомстить своим кровным врагам — норманнам. Пешие варяги, вооружённые тяжёлыми секирами, обратили в бегство правый фланг норманнской армии, но положение спасла воинственная Сишельгаита, жена Роберта, угрозами и проклятиями остановившая бегство норманнов. На помощь прибыл и Боэмунд, до этого находившийся со своими лучниками на левом фланге. В результате ожесточённого сражения варяги были полностью истреблены. Мужественно сражавшийся в центре Алексей Комнин понял, что шансы на победу утеряны, и решил отступить в Охрид[25].

После отступления поредевшей императорской армии Роберт сумел взять Диррахий (21 февраля 1082 года), а затем, не встречая сопротивления, достиг Кастории. В апреле 1082 года гарнизон Кастории, состоявший из лучших бойцов варяжской гвардии, капитулировал. Перед Робертом вырисовывалась перспектива наступления на Константинополь, но в это время пришли известия о значительном феодальном мятеже в Италии и приближении германской армии к Риму. Сын Роберта, Рожер Борса, оставленный наместником в Италии, уже не контролировал ситуацию, и папа Григорий VII призывал своего вассала Роберта на помощь. Роберт, возложив командование балканской армией на Боэмунда и поклявшись не мыться и не бриться до возвращения в Грецию, спешно отбыл в Италию[26].

Сожжение Рима в 1084 году

Предыстория (1080—1083)

В 1080 году начался очередной этап противостояния между Григорием VII и Генрихом IV. 25 июня 1080 года на соборе в Бриксене Генрих IV объявил о низложении Григория VII, после чего новым папой был выбран Климент III. В 1081 году германская армия в первый раз подступила к Риму, но, обнаружив твёрдое намерение римлян сражаться за Григория, Генрих IV вернулся в Ломбардию. В 1082 году император вновь начал осаду Рима, но на этот раз новый поход Генриха спровоцировал крупный феодальный мятеж в Апулии против Роберта Гвискара, а князь Жордан Капуанский открыто принял сторону императора[3].

В апреле 1082 года Роберт спешно вернулся с Балкан, принял в Отранто командование над армией, собранной для него Рожером Борсой, и отправился в Рим. Узнав о наступлении Роберта, Генрих IV отступил в Тоскану, оставив в Тиволи своего антипапу Климента III. Сочтя задачу выполненной, Роберт повернул обратно и в течение 1082-1083 годов подавлял мятеж в Апулии. Мятежные феодалы, пользовавшиеся финансовой поддержкой Алексея I Комнина[27], оказали упорное сопротивление. Только призвав на помощь из Сицилии своего брата Рожера, Роберт сумел подавить восстание. Братья предполагали затем нанести удар по Капуе, а после этого отправиться против Генриха IV, но известия о мятеже на Сицилии вынудили Рожера спешно вернуться в свои владения. Поход против Генриха IV был отложен на 1084 год.

Задержка Роберта в Апулии играла на руку Генриху IV. Приступив к Риму в третий раз, император 2 июня 1083 года овладел Ватиканом и водворил в соборе святого Петра антипапу Климента III, в то время как Григорий VII нашёл убежище в укреплённом замке Сан-Анджело. Основная часть Рима (левый берег Тибра) хранила верность Григорию. В ноябре 1083 года по инициативе Генриха IV состоялся собор, который в идеале должен был решить спор между двумя папами, но Григорий VII отказывался видеть среди участников собора германских и ломбардских епископов, а император, в свою очередь, не допустил к участию основных сторонников Григория. В результате собор не сумел выработать никакого решения по спорным вопросам[28].

События 1084 года в Риме

В начале 1084 года Генрих IV, с целью упредить норманнов, начал поход в Апулию, но неожиданно пришло известие, что Рим готов ему сдаться. Император спешно повернул обратно и 21 марта 1084 года вступил в город. В Пальмовое воскресение 24 марта 1084 года состоялась интронизация Климента III, а на Пасху (31 марта 1084 года) антипапа короновал Генриха IV. Всё это время Григорий VII бессильно наблюдал за происходящим: в руках его сторонников оставались только Сан-Анджело, Тибрский остров, а также холмы Капитолий, Палатин и Целий.

В сложившихся условиях откладывать поход на Рим было невозможно, и 24 мая 1084 года Роберт Гвискар подступил к Вечному городу. Узнав о норманнском наступлении, император спешно покинул Рим, оставив горожан на произвол судьбы. 27 мая 1084 года норманнская армия ворвалась в город через Фламиниевы ворота, после ожесточённого сражения взяла Рим под контроль и освободила папу Григория VII из Сан-Анджело.

Поскольку горожане изменили Григорию и приняли сторону императора и его антипапы, Рим в глазах норманнов превратился во враждебный город, и Роберт Гвискар отдал Вечный город на разграбление своим воинам. После трёх дней непрекращающихся грабежей и насилия римляне восстали против норманнов. Роберт Гвискар едва вырвался из засады, а его воины, спасая свои жизни, подожгли город.

Пожар 1084 года был одним из самых разрушительных в римской истории: полностью выгорели Капитолийский и Палатинский холмы, на пространстве между Латераном и Колизеем не осталось ни одного целого здания. В числе разрушенных пожаром сооружений можно упомянуть и раннехристианскую базилику Сан-Клементе[29].

После пожара Роберт не стал задерживаться в Риме и отправился обратно в Апулию, взяв с собою ненавистного римлянам Григория VII. Вслед за ушедшим Робертом в Рим вернулся антипапа Климент III. Григорий VII нашёл убежище в Салерно, столице Апулии, где и умер 25 мая 1085 года. Взятие и сожжение столицы христианского мира осталось самым громким деянием Роберта Гвискара, но с практической точки зрения оно оказалось безрезультатным. Рим остался в руках антипапы, и Григорий VII умер в изгнании. Урбану II, второму преемнику Григория VII, удалось окончательно утвердиться в Риме только в 1094 году, уже после смерти Роберта.

Возвращение на Балканы и смерть Гвискара

За время отсутствия Роберта на Балканах (10821084) армия под командованием Боэмунда нанесла византийцам несколько поражений. Но войска не получали обещанного вознаграждения, а Алексей I Комнин щедро платил норманнским дезертирам. В итоге к концу 1084 году армия норманнов была деморализована, а большая часть завоёванной территории потеряна. В 1084 году венецианский флот, союзный Византии, отбил у норманнов Корфу и Диррахий, после чего Боэмунд поспешно отправился в Италию просить у Роберта военной и финансовой помощи[3][30].

Осенью 1084 года Роберт с сыновьями Боэмундом и Рожером Борсой вернулся на Балканы со значительными подкреплениями и денежными средствами. Флот Роберта, задержавшийся в Бутринти из-за непогоды, отплыл в ноябре к Корфу, но путь ему преградил объединённый византийский и венецианский флот. В течение трёх дней норманны дважды терпели поражение и венецианцы уже отправили на родину известие о победе, когда Роберт с оставшимися судами неожиданно напал на уже уверовавших в свою победу противников и разгромил их. Вслед за этим Роберт вновь занял Корфу, где было решено переждать зиму[31].

В начале 1085 года армию Роберта поразила эпидемия. К весне умерло около 5 000 норманнских воинов[3], а оставшиеся в живых были обессилены. Тем не менее, отослав больного Боэмунда в Бари, Роберт со своим флотом двинулся вдоль побережья на юг. Норманнский авангард под командованием Рожера Борсы занял остров Кефалинию, где Роберт намеревался догнать своего сына. Но по пути Роберт Гвискар пал жертвой эпидемии и умер у мыса Афер 17 июля 1085 года[32].

В «Алексиаде» Анна Комнина пересказывает легенду о том, что умирающий Роберт спросил у местного жителя, как называется увиденный им на Итаке разрушенный город. Грек сообщил, что город назывался некогда Иерусалимом, и Роберт, вспомнив, что ему было некогда предсказано: «Ты покоришь все страны вплоть до самого Афера, а оттуда отправишься в Иерусалим, для того чтобы отдать долг судьбе.», — тотчас же скончался[33].

Тело Роберта было отправлено в Италию, так как он желал быть погребённым рядом с братьями в Венозе. По пути корабль попал в бурю, и гроб соскользнул за борт. Гроб удалось вновь поднять на борт, но пребывание в воде сделало невозможным дальнейшее посмертное путешествие. В Отранто тело Роберта было забальзамировано, внутренности и сердце извлечены и здесь же похоронены[3]. В сентябре 1085 года останки Роберта Гвискара был погребены в монастырской церкви Святой Троицы в Венозе. Эпитафия на надгробии, сохранённая в хронике Уильяма Мальмсберийского, гласила: «Здесь лежит Гвискар, ужас мира, его руками тот, кого германцы, лигурийцы и даже римляне называли королём, был изгнан из Города. От его гнева ни парфяне, ни арабы, ни даже войско македонцев не спасли Алексея, которому оставалось только обратиться в бегство, но венецианцам не помогли ни бегство, ни защита океана.»[34].

Первоначальная гробница Роберта была утрачена в последующие столетия. В XVI веке останки Вильгельма Железной Руки, Дрого, Онфруа и Роберта Гвискара были перезахоронены под одной безымянной плитой. Место отмечено только надписью на стене, представляющей цитату из хроники Вильгельма Апулийского: «Город Веноза озарён славой этих могил.»[34].

Правление Роберта в Апулии

К моменту восхождения на графский трон Роберта (1057) его владения включали в себя отдельные территории Апулии. После взятия Салерно (1077) территория герцогства практически совпадала с нынешними южно-итальянскими областями Кампания, Молизе, Апулия, Базиликата, Калабрия, а независимость сохраняли только княжество Капуя и графство Аверса, находившиеся под властью другой норманнской династии Дренго, герцогство Неаполь, умело лавировавшее между Робертом, Капуей и папой, и принадлежавший папам Беневенто. Таким образом, за двадцать лет Роберт объединил под своей властью всю Южную Италию.

Роберт был талантливым полководцем и смелым воином, но о его государственной деятельности практически ничего не известно. Пользуясь авторитетом в качестве военного вождя, в мирной жизни Роберт воспринимался своими вассалами в качестве «первого среди равных», тем более, что он прибыл в Италию гораздо позднее многих норманнских баронов и выдвинулся в тот момент, когда в Италии уже сложились крупные норманнские землевладения. Созданное им герцогство Апулия представляло собой типичное феодальное государство с рыхлой системой управления, феодальной раздробленностью и отсутствием единого законодательства. О нестабильности его государства можно судить по крупным феодальным мятежам, подавление которых требовало от Роберта значительных усилий и отвлекало от дальнейших завоеваний. Среди этих междоусобных войн наиболее известными являются следующие:

1062 — конфликт с Рожером в Калабрии, в результате которого последнему были отданы в качестве лена многочисленные крепости;

10641068 — восстание во главе с Жоселином из Мольфетты, Годфри де Конверсано, Робертом де Монтекальозо и племянником Роберта, Абеляром, за спинами которых стояла Византия; восстание удалось подавить только после того, как внимание Византии было отвлечено победным шествием турок-сельджуков в Малой Азии;

10711073 — восстание Абеляра и Германа, племянников Роберта, поддержанных феодальными властителями городов Джовинаццо и Трани; из-за этого мятежа Роберт был вынужден прервать боевые действия в Сицилии;

10781079 — мятеж Абеляра, Годфри де Конверсано, Петра из Трани, поддерживаемых Григорием VII и Жорданом Капуанским;

10821083 — охватившее практически всю Апулию и Калабрию восстание, финансируемое Алексеем I Комнином (об этом свидетельствует в «Алексиаде» Анна Комнина[27]); для подавления этого мятежа Роберт вернулся, прервав победоносную балканскую кампанию.

Внутренняя нестабильность герцогства Апулии проявляется ещё ярче по сравнению с завоёванной норманнами Сицилией. Роберт Гвискар и Рожер прибыли в Сицилию изначально в качестве правителей, получивших здесь власть из рук папы римского. Пожалования феодов баронам осуществлялись на острове с таким расчётом, чтобы не возникало крупных землевладений, способных стать центром мятежей. В итоге Сицилия оставалась консолидированным государством в течение последующего века, а Апулия погрузилась после смерти Гвискара (1085) в хаос, продолжавшийся вплоть до окончательной победы Рожера II над врагами (1139). В едином Сицилийском королевстве, объединившем Сицилию, Апулию и Калабрию в 1130 году, бывшие владения Гвискара оставались потенциальными источниками волнений и мятежей на протяжении всего времени правления Отвилей. Во многом подобная нестабильность была заложена в правление Роберта Гвискара[35].

Видя в греках политических противников и выполняя свой вассальный долг перед папой, Роберт последовательно вытеснял из своих владений византийский обряд, заменяя его латинским. С этой целью греческий епископат по мере смерти архиереев последовательно заменялся латинским (а в Реджо в 1078 году греческий епископ Василий был даже насильственно изгнан Робертом с кафедры и заменён латинянином[36]), основывались новые латинские монастыри, латинское духовенство получило значительные преимущества перед греческим. В 1080 году специальной буллой папа Григорий VII под угрозой отлучения потребовал от южноитальянских греческих монастырей перехода под власть латинских епископов и введения римского обряда, и Роберт последовательно проводил в жизнь эту буллу[36]. В результате такой политики византийский обряд практически исчез в Южной Италии, причём даже в тех районах Калабрии и Апулии, где греческое население было преобладающим ещё с античных времён. К настоящему времени общины католиков византийского обряда, объединённые в епархию Лунгро, сохранились лишь в труднодоступных районах горной Калабрии. Процесс вытеснения византийского обряда растянулся на столетия, но начало ему положил именно Роберт Гвискар. Религиозная политика Роберта резко контрастирует с политикой его брата Рожера и потомков последнего в Сицилии, где греческое население и византийский обряд пользовались покровительством Отвилей вплоть до конца XII века[35][36].

След в истории

Исторически достоверных изображений Роберта не сохранилось. Описание внешности можно найти в «Алексиаде»:

Он был большого роста — выше самых высоких людей, у него была розовая кожа, белокурые волосы, широкие плечи… глаза — только что огонь не искрился из них. Его фигура отличалась изяществом там, где ей полагалось раздаваться вширь, и обладала хорошими пропорциями в узких местах. Этот муж, как я не раз слышала от многих людей, был идеального сложения с головы до пят. А его голос! Гомер говорил об Ахилле, что услышавшим его крик казалось, будто шумит целая толпа. Крик же этого мужа, как рассказывают, обращал в бегство многие тысячи…[37]

Та же Анна Комнина оставила истории своё мнение о нравственном облике Гвискара:

Роберт, как разносила молва и утверждали некоторые люди, был выдающимся полководцем, обладал острым умом, красивой внешностью, изысканной речью, находчивостью в беседе, громким голосом и открытым нравом. Он был высокого роста, всегда с ровно остриженными волосами на голове и с густой бородой. Роберт постоянно стремился блюсти нравы своего племени и до самой кончины сохранял свежесть лица и всего тела. Он гордился этими своими качествами; благодаря им его внешность могла считаться достойной владыки. Он с уважением относился ко всем своим подчиненным, а особенно к тем, которые были наиболее ему преданы. В то же время Роберт был очень скуп, корыстолюбив, весьма склонен к приобретательству и стяжательству, да к тому же чрезвычайно тщеславен[38]

Ещё более восторженными в описании личности и деяний Гвискара являются три южноитальянских хрониста: Аматус из Монте-Кассино, Жоффрей Малатерра и Вильгельм из Апулии, чьи летописи являются важнейшими первоисточниками по истории норманнской Южной Италии.

Данте поместил Роберта Гвискара в Раю, на пятом небе, в обители воителей за веру рядом с Иисусом Навином, Иудой Маккавеем, Карлом Великим, Роландом и Готфридом Бульонским[39]. В поэзии менестрелей Роберт часто упоминается в качестве крестоносца. Этой славой, по всей видимости, он обязан своему сыну Боэмунду, так как их биографии вполне могли перемешаться в устной передаче, а также тому обстоятельству, что ряд местностей на Балканах, где побывал Гвискар, носили библейские названия. Считается, что ряд эпизодов «Песни о Роланде» также навеяны битвами Роберта Гвискара[40].

Семья и дети

В 1051 году женился на Альбераде. Детьми от этого брака были:

В 1058 (или 1059) году брак Роберта был аннулирован по причине близкого кровного родства супругов. Аннулирование брака сделало Боэмунда незаконнорождённым и помешало ему в дальнейшем стать наследником отца[42].

В 1058 или 1059 году Роберт Гвискар женился на Сишельгаите, сестре правящего князя Салерно Гизульфа II. Этот брак должен был поднять его авторитет среди лангобардских подданных. Норвич предполагает, что Гвискар просто использовал родство как повод для развода с первой женой, так как брак с Сишельгаитой должен был принести значительные политические выгоды[9]. Сишельгаита отличалась воинственностью, сопровождала мужа во всех походах, а в критический момент битвы при Диррахии остановила бегство норманнских воинов с поля битвы. В браке с Сишельгаитой у Роберта родилось 8 детей[41]:

Ещё в 1073 году, во время опасной болезни Роберта, его наследником был избран Рожер Борса — его старший сын от брака с лангобардкой Сишельгаитой[17]. Он в результате и был провозглашён следующим герцогом Апулии. Первенец Гвискара, Боэмунд, рождённый в позднее аннулированном первом браке, некоторое время боролся за наследство, сумел вычленить из владений покойного отца отдельное княжество Таранто, а затем отправился в Первый крестовый поход, в ходе которого добился значительных успехов и стал впоследствии князем Антиохии.

См. также

Напишите отзыв о статье "Роберт Гвискар"

Примечания

  1. «Его прозвали Гвискар, ибо в лукавстве не могли сравниться с ним ни мудрый Цицерон, ни хитрый Улисс.» — Вильгельм из Апулии.
  2. Норвич Дж.. Нормандцы в Сицилии. — С. 85-88.
  3. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 [odnapl1yazyk.narod.ru/drg.htm Вильгельм Апулийский]
  4. Норвич Дж.. Нормандцы в Сицилии. — С. 88-89.
  5. 1 2 Норвич Дж.. Нормандцы в Сицилии. — С. 119-120.
  6. Норвич Дж.. Нормандцы в Сицилии. — С. 146-147.
  7. Норвич Дж.. Нормандцы в Сицилии. — С. 149, 153, 179, 182.
  8. Норвич Дж.. Нормандцы в Сицилии. — С. 188-191.
  9. 1 2 Норвич Дж.. Нормандцы в Сицилии. — С. 130-131.
  10. Норвич Дж.. Нормандцы в Сицилии. — С. 228-231.
  11. Норвич Дж.. Нормандцы в Сицилии. — С. 150.
  12. Норвич Дж.. Нормандцы в Сицилии. — С. 154-163.
  13. Норвич Дж.. Нормандцы в Сицилии. — С. 179-181.
  14. Норвич Дж.. Нормандцы в Сицилии. — С. 192-204.
  15. Норвич Дж.. Нормандцы в Сицилии. — С. 138-140.
  16. Норвич Дж.. Нормандцы в Сицилии. — С. 141-144.
  17. 1 2 Норвич Дж.. Нормандцы в Сицилии. — С. 215-217.
  18. Норвич Дж.. Нормандцы в Сицилии. — С. 220-221.
  19. Норвич Дж.. Нормандцы в Сицилии. — С. 233-237.
  20. Анна Комнина. Алексиада. — С. 84.
  21. Анна Комнина. Алексиада. — С. 80-81.
  22. Анна Комнина. Алексиада. — С. 85-86.
  23. Анна Комнина. Алексиада. — С. 139.
  24. Анна Комнина. Алексиада. — С. 142-144.
  25. Анна Комнина. Алексиада. — С. 149-155.
  26. Норвич Дж.. Нормандцы в Сицилии. — С. 252-253.
  27. 1 2 Анна Комнина. Алексиада. — С. 134.
  28. Норвич Дж.. Нормандцы в Сицилии. — С. 253-257.
  29. Норвич Дж.. Нормандцы в Сицилии. — С. 257-261.
  30. Норвич Дж.. Нормандцы в Сицилии. — С. 263-264.
  31. Анна Комнина. Алексиада. — С. 181-183.
  32. Норвич Дж.. Нормандцы в Сицилии. — С. 265.
  33. Анна Комнина. Алексиада. — С. 184-185.
  34. 1 2 Норвич Дж.. Нормандцы в Сицилии. — С. 267-268.
  35. 1 2 Норвич Дж.. Нормандцы в Сицилии. — С. 289-291.
  36. 1 2 3 [www.pravenc.ru/text/372678.html#part_23 Статья «Византийская империя, часть II» в «Православной энциклопедии»]
  37. Анна Комнина. Алексиада. — С. 75.
  38. Анна Комнина. Алексиада. — С. 187.
  39. [divina.by.ru/par18.html Данте Алигьери. Божественная комедия. Рай 18:48]
  40. Норвич Дж.. Нормандцы в Сицилии. — С. 266.
  41. 1 2 [genealogy.euweb.cz/italy/hautvle.html#CR2 Генеалогическое древо Отвилей]
  42. Норвич Дж. [ulfdalir.ru/literature/881 Нормандцы в Сицилии. Второе нормандское завоевание. 1016—1130]. — С. 130-131.

Литература

  • Норвич Дж. [ulfdalir.ru/literature/881 Нормандцы в Сицилии. Второе нормандское завоевание. 1016—1130] / Перевод с английского Л. А. Игоревского. — М.: ЗАО Центрполиграф, 2005. — 367 с. — 5 000 экз. — ISBN 5-9524-1751-5.
  • Анна Комнина. Алексиада. — СПб.: Алетейя, 1996. — 703 с. — ISBN 5-89329-006-X.
  • Malaterra G. The Deeds Done by Count Roger of Calabria and Sicily and of Duke Robert his Brother = [www.intratext.com/IXT/LAT0870/ De Rebus Gestis Rogerii Calabriae et Siciliae Comitis et Roberti Guiscardi Ducis fratris eius]  (лат.) / ed. Ernesto Pontieri, Rerum Italicarum Scriptores V pt.1. — Bologna, 1927—1928.

Ссылки

  • Вильгельм из Апулии. [www.thelatinlibrary.com/williamapulia.html Деяния Роберта Гвискара] (лат.). Проверено 6 мая 2009. [www.webcitation.org/64vpM09QN Архивировано из первоисточника 24 января 2012].
  • Вильгельм из Апулии. [www.leeds.ac.uk/history/weblearning/MedievalHistoryTextCentre/medievalTexts.htm «Деяния Роберта Гвискара» и некоторые другие средневековые тексты] (англ.). Проверено 6 мая 2009. [www.webcitation.org/61CqSRjrM Архивировано из первоисточника 25 августа 2011].
  • Вильгельм из Апулии. [odnapl1yazyk.narod.ru/drg.htm «Деяния Роберта Гвискара» (русский перевод)] (рус.). Проверено 6 мая 2009. [www.webcitation.org/61CqT7D8B Архивировано из первоисточника 25 августа 2011].
  • [genealogy.euweb.cz/italy/hautvle.html#CR2 Генеалогическое древо Отвилей] (англ.). Проверено 6 мая 2009. [www.webcitation.org/61CqTt934 Архивировано из первоисточника 25 августа 2011].
  • [fmg.ac/Projects/MedLands/SICILY.htm#_Toc174790024 COUNTS and DUKES of APULIA, COUNTS and KINGS of SICILY (NORMANS)] (англ.). Foundation for Medieval Genealogy. Проверено 6 мая 2009. [www.webcitation.org/61CqURWAa Архивировано из первоисточника 25 августа 2011].

Отрывок, характеризующий Роберт Гвискар

На Праценской горе, на том самом месте, где он упал с древком знамени в руках, лежал князь Андрей Болконский, истекая кровью, и, сам не зная того, стонал тихим, жалостным и детским стоном.
К вечеру он перестал стонать и совершенно затих. Он не знал, как долго продолжалось его забытье. Вдруг он опять чувствовал себя живым и страдающим от жгучей и разрывающей что то боли в голове.
«Где оно, это высокое небо, которое я не знал до сих пор и увидал нынче?» было первою его мыслью. «И страдания этого я не знал также, – подумал он. – Да, я ничего, ничего не знал до сих пор. Но где я?»
Он стал прислушиваться и услыхал звуки приближающегося топота лошадей и звуки голосов, говоривших по французски. Он раскрыл глаза. Над ним было опять всё то же высокое небо с еще выше поднявшимися плывущими облаками, сквозь которые виднелась синеющая бесконечность. Он не поворачивал головы и не видал тех, которые, судя по звуку копыт и голосов, подъехали к нему и остановились.
Подъехавшие верховые были Наполеон, сопутствуемый двумя адъютантами. Бонапарте, объезжая поле сражения, отдавал последние приказания об усилении батарей стреляющих по плотине Аугеста и рассматривал убитых и раненых, оставшихся на поле сражения.
– De beaux hommes! [Красавцы!] – сказал Наполеон, глядя на убитого русского гренадера, который с уткнутым в землю лицом и почернелым затылком лежал на животе, откинув далеко одну уже закоченевшую руку.
– Les munitions des pieces de position sont epuisees, sire! [Батарейных зарядов больше нет, ваше величество!] – сказал в это время адъютант, приехавший с батарей, стрелявших по Аугесту.
– Faites avancer celles de la reserve, [Велите привезти из резервов,] – сказал Наполеон, и, отъехав несколько шагов, он остановился над князем Андреем, лежавшим навзничь с брошенным подле него древком знамени (знамя уже, как трофей, было взято французами).
– Voila une belle mort, [Вот прекрасная смерть,] – сказал Наполеон, глядя на Болконского.
Князь Андрей понял, что это было сказано о нем, и что говорит это Наполеон. Он слышал, как называли sire того, кто сказал эти слова. Но он слышал эти слова, как бы он слышал жужжание мухи. Он не только не интересовался ими, но он и не заметил, а тотчас же забыл их. Ему жгло голову; он чувствовал, что он исходит кровью, и он видел над собою далекое, высокое и вечное небо. Он знал, что это был Наполеон – его герой, но в эту минуту Наполеон казался ему столь маленьким, ничтожным человеком в сравнении с тем, что происходило теперь между его душой и этим высоким, бесконечным небом с бегущими по нем облаками. Ему было совершенно всё равно в эту минуту, кто бы ни стоял над ним, что бы ни говорил об нем; он рад был только тому, что остановились над ним люди, и желал только, чтоб эти люди помогли ему и возвратили бы его к жизни, которая казалась ему столь прекрасною, потому что он так иначе понимал ее теперь. Он собрал все свои силы, чтобы пошевелиться и произвести какой нибудь звук. Он слабо пошевелил ногою и произвел самого его разжалобивший, слабый, болезненный стон.
– А! он жив, – сказал Наполеон. – Поднять этого молодого человека, ce jeune homme, и свезти на перевязочный пункт!
Сказав это, Наполеон поехал дальше навстречу к маршалу Лану, который, сняв шляпу, улыбаясь и поздравляя с победой, подъезжал к императору.
Князь Андрей не помнил ничего дальше: он потерял сознание от страшной боли, которую причинили ему укладывание на носилки, толчки во время движения и сондирование раны на перевязочном пункте. Он очнулся уже только в конце дня, когда его, соединив с другими русскими ранеными и пленными офицерами, понесли в госпиталь. На этом передвижении он чувствовал себя несколько свежее и мог оглядываться и даже говорить.
Первые слова, которые он услыхал, когда очнулся, – были слова французского конвойного офицера, который поспешно говорил:
– Надо здесь остановиться: император сейчас проедет; ему доставит удовольствие видеть этих пленных господ.
– Нынче так много пленных, чуть не вся русская армия, что ему, вероятно, это наскучило, – сказал другой офицер.
– Ну, однако! Этот, говорят, командир всей гвардии императора Александра, – сказал первый, указывая на раненого русского офицера в белом кавалергардском мундире.
Болконский узнал князя Репнина, которого он встречал в петербургском свете. Рядом с ним стоял другой, 19 летний мальчик, тоже раненый кавалергардский офицер.
Бонапарте, подъехав галопом, остановил лошадь.
– Кто старший? – сказал он, увидав пленных.
Назвали полковника, князя Репнина.
– Вы командир кавалергардского полка императора Александра? – спросил Наполеон.
– Я командовал эскадроном, – отвечал Репнин.
– Ваш полк честно исполнил долг свой, – сказал Наполеон.
– Похвала великого полководца есть лучшая награда cолдату, – сказал Репнин.
– С удовольствием отдаю ее вам, – сказал Наполеон. – Кто этот молодой человек подле вас?
Князь Репнин назвал поручика Сухтелена.
Посмотрев на него, Наполеон сказал, улыбаясь:
– II est venu bien jeune se frotter a nous. [Молод же явился он состязаться с нами.]
– Молодость не мешает быть храбрым, – проговорил обрывающимся голосом Сухтелен.
– Прекрасный ответ, – сказал Наполеон. – Молодой человек, вы далеко пойдете!
Князь Андрей, для полноты трофея пленников выставленный также вперед, на глаза императору, не мог не привлечь его внимания. Наполеон, видимо, вспомнил, что он видел его на поле и, обращаясь к нему, употребил то самое наименование молодого человека – jeune homme, под которым Болконский в первый раз отразился в его памяти.
– Et vous, jeune homme? Ну, а вы, молодой человек? – обратился он к нему, – как вы себя чувствуете, mon brave?
Несмотря на то, что за пять минут перед этим князь Андрей мог сказать несколько слов солдатам, переносившим его, он теперь, прямо устремив свои глаза на Наполеона, молчал… Ему так ничтожны казались в эту минуту все интересы, занимавшие Наполеона, так мелочен казался ему сам герой его, с этим мелким тщеславием и радостью победы, в сравнении с тем высоким, справедливым и добрым небом, которое он видел и понял, – что он не мог отвечать ему.
Да и всё казалось так бесполезно и ничтожно в сравнении с тем строгим и величественным строем мысли, который вызывали в нем ослабление сил от истекшей крови, страдание и близкое ожидание смерти. Глядя в глаза Наполеону, князь Андрей думал о ничтожности величия, о ничтожности жизни, которой никто не мог понять значения, и о еще большем ничтожестве смерти, смысл которой никто не мог понять и объяснить из живущих.
Император, не дождавшись ответа, отвернулся и, отъезжая, обратился к одному из начальников:
– Пусть позаботятся об этих господах и свезут их в мой бивуак; пускай мой доктор Ларрей осмотрит их раны. До свидания, князь Репнин, – и он, тронув лошадь, галопом поехал дальше.
На лице его было сиянье самодовольства и счастия.
Солдаты, принесшие князя Андрея и снявшие с него попавшийся им золотой образок, навешенный на брата княжною Марьею, увидав ласковость, с которою обращался император с пленными, поспешили возвратить образок.
Князь Андрей не видал, кто и как надел его опять, но на груди его сверх мундира вдруг очутился образок на мелкой золотой цепочке.
«Хорошо бы это было, – подумал князь Андрей, взглянув на этот образок, который с таким чувством и благоговением навесила на него сестра, – хорошо бы это было, ежели бы всё было так ясно и просто, как оно кажется княжне Марье. Как хорошо бы было знать, где искать помощи в этой жизни и чего ждать после нее, там, за гробом! Как бы счастлив и спокоен я был, ежели бы мог сказать теперь: Господи, помилуй меня!… Но кому я скажу это! Или сила – неопределенная, непостижимая, к которой я не только не могу обращаться, но которой не могу выразить словами, – великое всё или ничего, – говорил он сам себе, – или это тот Бог, который вот здесь зашит, в этой ладонке, княжной Марьей? Ничего, ничего нет верного, кроме ничтожества всего того, что мне понятно, и величия чего то непонятного, но важнейшего!»
Носилки тронулись. При каждом толчке он опять чувствовал невыносимую боль; лихорадочное состояние усилилось, и он начинал бредить. Те мечтания об отце, жене, сестре и будущем сыне и нежность, которую он испытывал в ночь накануне сражения, фигура маленького, ничтожного Наполеона и над всем этим высокое небо, составляли главное основание его горячечных представлений.
Тихая жизнь и спокойное семейное счастие в Лысых Горах представлялись ему. Он уже наслаждался этим счастием, когда вдруг являлся маленький Напoлеон с своим безучастным, ограниченным и счастливым от несчастия других взглядом, и начинались сомнения, муки, и только небо обещало успокоение. К утру все мечтания смешались и слились в хаос и мрак беспамятства и забвения, которые гораздо вероятнее, по мнению самого Ларрея, доктора Наполеона, должны были разрешиться смертью, чем выздоровлением.
– C'est un sujet nerveux et bilieux, – сказал Ларрей, – il n'en rechappera pas. [Это человек нервный и желчный, он не выздоровеет.]
Князь Андрей, в числе других безнадежных раненых, был сдан на попечение жителей.


В начале 1806 года Николай Ростов вернулся в отпуск. Денисов ехал тоже домой в Воронеж, и Ростов уговорил его ехать с собой до Москвы и остановиться у них в доме. На предпоследней станции, встретив товарища, Денисов выпил с ним три бутылки вина и подъезжая к Москве, несмотря на ухабы дороги, не просыпался, лежа на дне перекладных саней, подле Ростова, который, по мере приближения к Москве, приходил все более и более в нетерпение.
«Скоро ли? Скоро ли? О, эти несносные улицы, лавки, калачи, фонари, извозчики!» думал Ростов, когда уже они записали свои отпуски на заставе и въехали в Москву.
– Денисов, приехали! Спит! – говорил он, всем телом подаваясь вперед, как будто он этим положением надеялся ускорить движение саней. Денисов не откликался.
– Вот он угол перекресток, где Захар извозчик стоит; вот он и Захар, и всё та же лошадь. Вот и лавочка, где пряники покупали. Скоро ли? Ну!
– К какому дому то? – спросил ямщик.
– Да вон на конце, к большому, как ты не видишь! Это наш дом, – говорил Ростов, – ведь это наш дом! Денисов! Денисов! Сейчас приедем.
Денисов поднял голову, откашлялся и ничего не ответил.
– Дмитрий, – обратился Ростов к лакею на облучке. – Ведь это у нас огонь?
– Так точно с и у папеньки в кабинете светится.
– Еще не ложились? А? как ты думаешь? Смотри же не забудь, тотчас достань мне новую венгерку, – прибавил Ростов, ощупывая новые усы. – Ну же пошел, – кричал он ямщику. – Да проснись же, Вася, – обращался он к Денисову, который опять опустил голову. – Да ну же, пошел, три целковых на водку, пошел! – закричал Ростов, когда уже сани были за три дома от подъезда. Ему казалось, что лошади не двигаются. Наконец сани взяли вправо к подъезду; над головой своей Ростов увидал знакомый карниз с отбитой штукатуркой, крыльцо, тротуарный столб. Он на ходу выскочил из саней и побежал в сени. Дом также стоял неподвижно, нерадушно, как будто ему дела не было до того, кто приехал в него. В сенях никого не было. «Боже мой! все ли благополучно?» подумал Ростов, с замиранием сердца останавливаясь на минуту и тотчас пускаясь бежать дальше по сеням и знакомым, покривившимся ступеням. Всё та же дверная ручка замка, за нечистоту которой сердилась графиня, также слабо отворялась. В передней горела одна сальная свеча.
Старик Михайла спал на ларе. Прокофий, выездной лакей, тот, который был так силен, что за задок поднимал карету, сидел и вязал из покромок лапти. Он взглянул на отворившуюся дверь, и равнодушное, сонное выражение его вдруг преобразилось в восторженно испуганное.
– Батюшки, светы! Граф молодой! – вскрикнул он, узнав молодого барина. – Что ж это? Голубчик мой! – И Прокофий, трясясь от волненья, бросился к двери в гостиную, вероятно для того, чтобы объявить, но видно опять раздумал, вернулся назад и припал к плечу молодого барина.
– Здоровы? – спросил Ростов, выдергивая у него свою руку.
– Слава Богу! Всё слава Богу! сейчас только покушали! Дай на себя посмотреть, ваше сиятельство!
– Всё совсем благополучно?
– Слава Богу, слава Богу!
Ростов, забыв совершенно о Денисове, не желая никому дать предупредить себя, скинул шубу и на цыпочках побежал в темную, большую залу. Всё то же, те же ломберные столы, та же люстра в чехле; но кто то уж видел молодого барина, и не успел он добежать до гостиной, как что то стремительно, как буря, вылетело из боковой двери и обняло и стало целовать его. Еще другое, третье такое же существо выскочило из другой, третьей двери; еще объятия, еще поцелуи, еще крики, слезы радости. Он не мог разобрать, где и кто папа, кто Наташа, кто Петя. Все кричали, говорили и целовали его в одно и то же время. Только матери не было в числе их – это он помнил.
– А я то, не знал… Николушка… друг мой!
– Вот он… наш то… Друг мой, Коля… Переменился! Нет свечей! Чаю!
– Да меня то поцелуй!
– Душенька… а меня то.
Соня, Наташа, Петя, Анна Михайловна, Вера, старый граф, обнимали его; и люди и горничные, наполнив комнаты, приговаривали и ахали.
Петя повис на его ногах. – А меня то! – кричал он. Наташа, после того, как она, пригнув его к себе, расцеловала всё его лицо, отскочила от него и держась за полу его венгерки, прыгала как коза всё на одном месте и пронзительно визжала.
Со всех сторон были блестящие слезами радости, любящие глаза, со всех сторон были губы, искавшие поцелуя.
Соня красная, как кумач, тоже держалась за его руку и вся сияла в блаженном взгляде, устремленном в его глаза, которых она ждала. Соне минуло уже 16 лет, и она была очень красива, особенно в эту минуту счастливого, восторженного оживления. Она смотрела на него, не спуская глаз, улыбаясь и задерживая дыхание. Он благодарно взглянул на нее; но всё еще ждал и искал кого то. Старая графиня еще не выходила. И вот послышались шаги в дверях. Шаги такие быстрые, что это не могли быть шаги его матери.
Но это была она в новом, незнакомом еще ему, сшитом без него платье. Все оставили его, и он побежал к ней. Когда они сошлись, она упала на его грудь рыдая. Она не могла поднять лица и только прижимала его к холодным снуркам его венгерки. Денисов, никем не замеченный, войдя в комнату, стоял тут же и, глядя на них, тер себе глаза.
– Василий Денисов, друг вашего сына, – сказал он, рекомендуясь графу, вопросительно смотревшему на него.
– Милости прошу. Знаю, знаю, – сказал граф, целуя и обнимая Денисова. – Николушка писал… Наташа, Вера, вот он Денисов.
Те же счастливые, восторженные лица обратились на мохнатую фигуру Денисова и окружили его.
– Голубчик, Денисов! – визгнула Наташа, не помнившая себя от восторга, подскочила к нему, обняла и поцеловала его. Все смутились поступком Наташи. Денисов тоже покраснел, но улыбнулся и взяв руку Наташи, поцеловал ее.
Денисова отвели в приготовленную для него комнату, а Ростовы все собрались в диванную около Николушки.
Старая графиня, не выпуская его руки, которую она всякую минуту целовала, сидела с ним рядом; остальные, столпившись вокруг них, ловили каждое его движенье, слово, взгляд, и не спускали с него восторженно влюбленных глаз. Брат и сестры спорили и перехватывали места друг у друга поближе к нему, и дрались за то, кому принести ему чай, платок, трубку.
Ростов был очень счастлив любовью, которую ему выказывали; но первая минута его встречи была так блаженна, что теперешнего его счастия ему казалось мало, и он всё ждал чего то еще, и еще, и еще.
На другое утро приезжие спали с дороги до 10 го часа.
В предшествующей комнате валялись сабли, сумки, ташки, раскрытые чемоданы, грязные сапоги. Вычищенные две пары со шпорами были только что поставлены у стенки. Слуги приносили умывальники, горячую воду для бритья и вычищенные платья. Пахло табаком и мужчинами.
– Гей, Г'ишка, т'убку! – крикнул хриплый голос Васьки Денисова. – Ростов, вставай!
Ростов, протирая слипавшиеся глаза, поднял спутанную голову с жаркой подушки.
– А что поздно? – Поздно, 10 й час, – отвечал Наташин голос, и в соседней комнате послышалось шуршанье крахмаленных платьев, шопот и смех девичьих голосов, и в чуть растворенную дверь мелькнуло что то голубое, ленты, черные волоса и веселые лица. Это была Наташа с Соней и Петей, которые пришли наведаться, не встал ли.
– Николенька, вставай! – опять послышался голос Наташи у двери.
– Сейчас!
В это время Петя, в первой комнате, увидав и схватив сабли, и испытывая тот восторг, который испытывают мальчики, при виде воинственного старшего брата, и забыв, что сестрам неприлично видеть раздетых мужчин, отворил дверь.
– Это твоя сабля? – кричал он. Девочки отскочили. Денисов с испуганными глазами спрятал свои мохнатые ноги в одеяло, оглядываясь за помощью на товарища. Дверь пропустила Петю и опять затворилась. За дверью послышался смех.
– Николенька, выходи в халате, – проговорил голос Наташи.
– Это твоя сабля? – спросил Петя, – или это ваша? – с подобострастным уважением обратился он к усатому, черному Денисову.
Ростов поспешно обулся, надел халат и вышел. Наташа надела один сапог с шпорой и влезала в другой. Соня кружилась и только что хотела раздуть платье и присесть, когда он вышел. Обе были в одинаковых, новеньких, голубых платьях – свежие, румяные, веселые. Соня убежала, а Наташа, взяв брата под руку, повела его в диванную, и у них начался разговор. Они не успевали спрашивать друг друга и отвечать на вопросы о тысячах мелочей, которые могли интересовать только их одних. Наташа смеялась при всяком слове, которое он говорил и которое она говорила, не потому, чтобы было смешно то, что они говорили, но потому, что ей было весело и она не в силах была удерживать своей радости, выражавшейся смехом.
– Ах, как хорошо, отлично! – приговаривала она ко всему. Ростов почувствовал, как под влиянием жарких лучей любви, в первый раз через полтора года, на душе его и на лице распускалась та детская улыбка, которою он ни разу не улыбался с тех пор, как выехал из дома.
– Нет, послушай, – сказала она, – ты теперь совсем мужчина? Я ужасно рада, что ты мой брат. – Она тронула его усы. – Мне хочется знать, какие вы мужчины? Такие ли, как мы? Нет?
– Отчего Соня убежала? – спрашивал Ростов.
– Да. Это еще целая история! Как ты будешь говорить с Соней? Ты или вы?
– Как случится, – сказал Ростов.
– Говори ей вы, пожалуйста, я тебе после скажу.
– Да что же?
– Ну я теперь скажу. Ты знаешь, что Соня мой друг, такой друг, что я руку сожгу для нее. Вот посмотри. – Она засучила свой кисейный рукав и показала на своей длинной, худой и нежной ручке под плечом, гораздо выше локтя (в том месте, которое закрыто бывает и бальными платьями) красную метину.
– Это я сожгла, чтобы доказать ей любовь. Просто линейку разожгла на огне, да и прижала.
Сидя в своей прежней классной комнате, на диване с подушечками на ручках, и глядя в эти отчаянно оживленные глаза Наташи, Ростов опять вошел в тот свой семейный, детский мир, который не имел ни для кого никакого смысла, кроме как для него, но который доставлял ему одни из лучших наслаждений в жизни; и сожжение руки линейкой, для показания любви, показалось ему не бесполезно: он понимал и не удивлялся этому.
– Так что же? только? – спросил он.
– Ну так дружны, так дружны! Это что, глупости – линейкой; но мы навсегда друзья. Она кого полюбит, так навсегда; а я этого не понимаю, я забуду сейчас.
– Ну так что же?
– Да, так она любит меня и тебя. – Наташа вдруг покраснела, – ну ты помнишь, перед отъездом… Так она говорит, что ты это всё забудь… Она сказала: я буду любить его всегда, а он пускай будет свободен. Ведь правда, что это отлично, благородно! – Да, да? очень благородно? да? – спрашивала Наташа так серьезно и взволнованно, что видно было, что то, что она говорила теперь, она прежде говорила со слезами.
Ростов задумался.
– Я ни в чем не беру назад своего слова, – сказал он. – И потом, Соня такая прелесть, что какой же дурак станет отказываться от своего счастия?
– Нет, нет, – закричала Наташа. – Мы про это уже с нею говорили. Мы знали, что ты это скажешь. Но это нельзя, потому что, понимаешь, ежели ты так говоришь – считаешь себя связанным словом, то выходит, что она как будто нарочно это сказала. Выходит, что ты всё таки насильно на ней женишься, и выходит совсем не то.
Ростов видел, что всё это было хорошо придумано ими. Соня и вчера поразила его своей красотой. Нынче, увидав ее мельком, она ему показалась еще лучше. Она была прелестная 16 тилетняя девочка, очевидно страстно его любящая (в этом он не сомневался ни на минуту). Отчего же ему было не любить ее теперь, и не жениться даже, думал Ростов, но теперь столько еще других радостей и занятий! «Да, они это прекрасно придумали», подумал он, «надо оставаться свободным».
– Ну и прекрасно, – сказал он, – после поговорим. Ах как я тебе рад! – прибавил он.
– Ну, а что же ты, Борису не изменила? – спросил брат.
– Вот глупости! – смеясь крикнула Наташа. – Ни об нем и ни о ком я не думаю и знать не хочу.
– Вот как! Так ты что же?
– Я? – переспросила Наташа, и счастливая улыбка осветила ее лицо. – Ты видел Duport'a?
– Нет.
– Знаменитого Дюпора, танцовщика не видал? Ну так ты не поймешь. Я вот что такое. – Наташа взяла, округлив руки, свою юбку, как танцуют, отбежала несколько шагов, перевернулась, сделала антраша, побила ножкой об ножку и, став на самые кончики носков, прошла несколько шагов.
– Ведь стою? ведь вот, – говорила она; но не удержалась на цыпочках. – Так вот я что такое! Никогда ни за кого не пойду замуж, а пойду в танцовщицы. Только никому не говори.
Ростов так громко и весело захохотал, что Денисову из своей комнаты стало завидно, и Наташа не могла удержаться, засмеялась с ним вместе. – Нет, ведь хорошо? – всё говорила она.
– Хорошо, за Бориса уже не хочешь выходить замуж?
Наташа вспыхнула. – Я не хочу ни за кого замуж итти. Я ему то же самое скажу, когда увижу.
– Вот как! – сказал Ростов.
– Ну, да, это всё пустяки, – продолжала болтать Наташа. – А что Денисов хороший? – спросила она.
– Хороший.
– Ну и прощай, одевайся. Он страшный, Денисов?
– Отчего страшный? – спросил Nicolas. – Нет. Васька славный.
– Ты его Васькой зовешь – странно. А, что он очень хорош?
– Очень хорош.
– Ну, приходи скорей чай пить. Все вместе.
И Наташа встала на цыпочках и прошлась из комнаты так, как делают танцовщицы, но улыбаясь так, как только улыбаются счастливые 15 летние девочки. Встретившись в гостиной с Соней, Ростов покраснел. Он не знал, как обойтись с ней. Вчера они поцеловались в первую минуту радости свидания, но нынче они чувствовали, что нельзя было этого сделать; он чувствовал, что все, и мать и сестры, смотрели на него вопросительно и от него ожидали, как он поведет себя с нею. Он поцеловал ее руку и назвал ее вы – Соня . Но глаза их, встретившись, сказали друг другу «ты» и нежно поцеловались. Она просила своим взглядом у него прощения за то, что в посольстве Наташи она смела напомнить ему о его обещании и благодарила его за его любовь. Он своим взглядом благодарил ее за предложение свободы и говорил, что так ли, иначе ли, он никогда не перестанет любить ее, потому что нельзя не любить ее.
– Как однако странно, – сказала Вера, выбрав общую минуту молчания, – что Соня с Николенькой теперь встретились на вы и как чужие. – Замечание Веры было справедливо, как и все ее замечания; но как и от большей части ее замечаний всем сделалось неловко, и не только Соня, Николай и Наташа, но и старая графиня, которая боялась этой любви сына к Соне, могущей лишить его блестящей партии, тоже покраснела, как девочка. Денисов, к удивлению Ростова, в новом мундире, напомаженный и надушенный, явился в гостиную таким же щеголем, каким он был в сражениях, и таким любезным с дамами и кавалерами, каким Ростов никак не ожидал его видеть.


Вернувшись в Москву из армии, Николай Ростов был принят домашними как лучший сын, герой и ненаглядный Николушка; родными – как милый, приятный и почтительный молодой человек; знакомыми – как красивый гусарский поручик, ловкий танцор и один из лучших женихов Москвы.
Знакомство у Ростовых была вся Москва; денег в нынешний год у старого графа было достаточно, потому что были перезаложены все имения, и потому Николушка, заведя своего собственного рысака и самые модные рейтузы, особенные, каких ни у кого еще в Москве не было, и сапоги, самые модные, с самыми острыми носками и маленькими серебряными шпорами, проводил время очень весело. Ростов, вернувшись домой, испытал приятное чувство после некоторого промежутка времени примеривания себя к старым условиям жизни. Ему казалось, что он очень возмужал и вырос. Отчаяние за невыдержанный из закона Божьего экзамен, занимание денег у Гаврилы на извозчика, тайные поцелуи с Соней, он про всё это вспоминал, как про ребячество, от которого он неизмеримо был далек теперь. Теперь он – гусарский поручик в серебряном ментике, с солдатским Георгием, готовит своего рысака на бег, вместе с известными охотниками, пожилыми, почтенными. У него знакомая дама на бульваре, к которой он ездит вечером. Он дирижировал мазурку на бале у Архаровых, разговаривал о войне с фельдмаршалом Каменским, бывал в английском клубе, и был на ты с одним сорокалетним полковником, с которым познакомил его Денисов.
Страсть его к государю несколько ослабела в Москве, так как он за это время не видал его. Но он часто рассказывал о государе, о своей любви к нему, давая чувствовать, что он еще не всё рассказывает, что что то еще есть в его чувстве к государю, что не может быть всем понятно; и от всей души разделял общее в то время в Москве чувство обожания к императору Александру Павловичу, которому в Москве в то время было дано наименование ангела во плоти.
В это короткое пребывание Ростова в Москве, до отъезда в армию, он не сблизился, а напротив разошелся с Соней. Она была очень хороша, мила, и, очевидно, страстно влюблена в него; но он был в той поре молодости, когда кажется так много дела, что некогда этим заниматься, и молодой человек боится связываться – дорожит своей свободой, которая ему нужна на многое другое. Когда он думал о Соне в это новое пребывание в Москве, он говорил себе: Э! еще много, много таких будет и есть там, где то, мне еще неизвестных. Еще успею, когда захочу, заняться и любовью, а теперь некогда. Кроме того, ему казалось что то унизительное для своего мужества в женском обществе. Он ездил на балы и в женское общество, притворяясь, что делал это против воли. Бега, английский клуб, кутеж с Денисовым, поездка туда – это было другое дело: это было прилично молодцу гусару.
В начале марта, старый граф Илья Андреич Ростов был озабочен устройством обеда в английском клубе для приема князя Багратиона.
Граф в халате ходил по зале, отдавая приказания клубному эконому и знаменитому Феоктисту, старшему повару английского клуба, о спарже, свежих огурцах, землянике, теленке и рыбе для обеда князя Багратиона. Граф, со дня основания клуба, был его членом и старшиною. Ему было поручено от клуба устройство торжества для Багратиона, потому что редко кто умел так на широкую руку, хлебосольно устроить пир, особенно потому, что редко кто умел и хотел приложить свои деньги, если они понадобятся на устройство пира. Повар и эконом клуба с веселыми лицами слушали приказания графа, потому что они знали, что ни при ком, как при нем, нельзя было лучше поживиться на обеде, который стоил несколько тысяч.
– Так смотри же, гребешков, гребешков в тортю положи, знаешь! – Холодных стало быть три?… – спрашивал повар. Граф задумался. – Нельзя меньше, три… майонез раз, – сказал он, загибая палец…
– Так прикажете стерлядей больших взять? – спросил эконом. – Что ж делать, возьми, коли не уступают. Да, батюшка ты мой, я было и забыл. Ведь надо еще другую антре на стол. Ах, отцы мои! – Он схватился за голову. – Да кто же мне цветы привезет?
– Митинька! А Митинька! Скачи ты, Митинька, в подмосковную, – обратился он к вошедшему на его зов управляющему, – скачи ты в подмосковную и вели ты сейчас нарядить барщину Максимке садовнику. Скажи, чтобы все оранжереи сюда волок, укутывал бы войлоками. Да чтобы мне двести горшков тут к пятнице были.
Отдав еще и еще разные приказания, он вышел было отдохнуть к графинюшке, но вспомнил еще нужное, вернулся сам, вернул повара и эконома и опять стал приказывать. В дверях послышалась легкая, мужская походка, бряцанье шпор, и красивый, румяный, с чернеющимися усиками, видимо отдохнувший и выхолившийся на спокойном житье в Москве, вошел молодой граф.
– Ах, братец мой! Голова кругом идет, – сказал старик, как бы стыдясь, улыбаясь перед сыном. – Хоть вот ты бы помог! Надо ведь еще песенников. Музыка у меня есть, да цыган что ли позвать? Ваша братия военные это любят.
– Право, папенька, я думаю, князь Багратион, когда готовился к Шенграбенскому сражению, меньше хлопотал, чем вы теперь, – сказал сын, улыбаясь.
Старый граф притворился рассерженным. – Да, ты толкуй, ты попробуй!
И граф обратился к повару, который с умным и почтенным лицом, наблюдательно и ласково поглядывал на отца и сына.
– Какова молодежь то, а, Феоктист? – сказал он, – смеется над нашим братом стариками.
– Что ж, ваше сиятельство, им бы только покушать хорошо, а как всё собрать да сервировать , это не их дело.
– Так, так, – закричал граф, и весело схватив сына за обе руки, закричал: – Так вот же что, попался ты мне! Возьми ты сейчас сани парные и ступай ты к Безухову, и скажи, что граф, мол, Илья Андреич прислали просить у вас земляники и ананасов свежих. Больше ни у кого не достанешь. Самого то нет, так ты зайди, княжнам скажи, и оттуда, вот что, поезжай ты на Разгуляй – Ипатка кучер знает – найди ты там Ильюшку цыгана, вот что у графа Орлова тогда плясал, помнишь, в белом казакине, и притащи ты его сюда, ко мне.
– И с цыганками его сюда привести? – спросил Николай смеясь. – Ну, ну!…
В это время неслышными шагами, с деловым, озабоченным и вместе христиански кротким видом, никогда не покидавшим ее, вошла в комнату Анна Михайловна. Несмотря на то, что каждый день Анна Михайловна заставала графа в халате, всякий раз он конфузился при ней и просил извинения за свой костюм.
– Ничего, граф, голубчик, – сказала она, кротко закрывая глаза. – А к Безухому я съезжу, – сказала она. – Пьер приехал, и теперь мы всё достанем, граф, из его оранжерей. Мне и нужно было видеть его. Он мне прислал письмо от Бориса. Слава Богу, Боря теперь при штабе.
Граф обрадовался, что Анна Михайловна брала одну часть его поручений, и велел ей заложить маленькую карету.
– Вы Безухову скажите, чтоб он приезжал. Я его запишу. Что он с женой? – спросил он.
Анна Михайловна завела глаза, и на лице ее выразилась глубокая скорбь…
– Ах, мой друг, он очень несчастлив, – сказала она. – Ежели правда, что мы слышали, это ужасно. И думали ли мы, когда так радовались его счастию! И такая высокая, небесная душа, этот молодой Безухов! Да, я от души жалею его и постараюсь дать ему утешение, которое от меня будет зависеть.
– Да что ж такое? – спросили оба Ростова, старший и младший.
Анна Михайловна глубоко вздохнула: – Долохов, Марьи Ивановны сын, – сказала она таинственным шопотом, – говорят, совсем компрометировал ее. Он его вывел, пригласил к себе в дом в Петербурге, и вот… Она сюда приехала, и этот сорви голова за ней, – сказала Анна Михайловна, желая выразить свое сочувствие Пьеру, но в невольных интонациях и полуулыбкою выказывая сочувствие сорви голове, как она назвала Долохова. – Говорят, сам Пьер совсем убит своим горем.
– Ну, всё таки скажите ему, чтоб он приезжал в клуб, – всё рассеется. Пир горой будет.
На другой день, 3 го марта, во 2 м часу по полудни, 250 человек членов Английского клуба и 50 человек гостей ожидали к обеду дорогого гостя и героя Австрийского похода, князя Багратиона. В первое время по получении известия об Аустерлицком сражении Москва пришла в недоумение. В то время русские так привыкли к победам, что, получив известие о поражении, одни просто не верили, другие искали объяснений такому странному событию в каких нибудь необыкновенных причинах. В Английском клубе, где собиралось всё, что было знатного, имеющего верные сведения и вес, в декабре месяце, когда стали приходить известия, ничего не говорили про войну и про последнее сражение, как будто все сговорились молчать о нем. Люди, дававшие направление разговорам, как то: граф Ростопчин, князь Юрий Владимирович Долгорукий, Валуев, гр. Марков, кн. Вяземский, не показывались в клубе, а собирались по домам, в своих интимных кружках, и москвичи, говорившие с чужих голосов (к которым принадлежал и Илья Андреич Ростов), оставались на короткое время без определенного суждения о деле войны и без руководителей. Москвичи чувствовали, что что то нехорошо и что обсуждать эти дурные вести трудно, и потому лучше молчать. Но через несколько времени, как присяжные выходят из совещательной комнаты, появились и тузы, дававшие мнение в клубе, и всё заговорило ясно и определенно. Были найдены причины тому неимоверному, неслыханному и невозможному событию, что русские были побиты, и все стало ясно, и во всех углах Москвы заговорили одно и то же. Причины эти были: измена австрийцев, дурное продовольствие войска, измена поляка Пшебышевского и француза Ланжерона, неспособность Кутузова, и (потихоньку говорили) молодость и неопытность государя, вверившегося дурным и ничтожным людям. Но войска, русские войска, говорили все, были необыкновенны и делали чудеса храбрости. Солдаты, офицеры, генералы – были герои. Но героем из героев был князь Багратион, прославившийся своим Шенграбенским делом и отступлением от Аустерлица, где он один провел свою колонну нерасстроенною и целый день отбивал вдвое сильнейшего неприятеля. Тому, что Багратион выбран был героем в Москве, содействовало и то, что он не имел связей в Москве, и был чужой. В лице его отдавалась должная честь боевому, простому, без связей и интриг, русскому солдату, еще связанному воспоминаниями Итальянского похода с именем Суворова. Кроме того в воздаянии ему таких почестей лучше всего показывалось нерасположение и неодобрение Кутузову.
– Ежели бы не было Багратиона, il faudrait l'inventer, [надо бы изобрести его.] – сказал шутник Шиншин, пародируя слова Вольтера. Про Кутузова никто не говорил, и некоторые шопотом бранили его, называя придворною вертушкой и старым сатиром. По всей Москве повторялись слова князя Долгорукова: «лепя, лепя и облепишься», утешавшегося в нашем поражении воспоминанием прежних побед, и повторялись слова Ростопчина про то, что французских солдат надо возбуждать к сражениям высокопарными фразами, что с Немцами надо логически рассуждать, убеждая их, что опаснее бежать, чем итти вперед; но что русских солдат надо только удерживать и просить: потише! Со всex сторон слышны были новые и новые рассказы об отдельных примерах мужества, оказанных нашими солдатами и офицерами при Аустерлице. Тот спас знамя, тот убил 5 ть французов, тот один заряжал 5 ть пушек. Говорили и про Берга, кто его не знал, что он, раненый в правую руку, взял шпагу в левую и пошел вперед. Про Болконского ничего не говорили, и только близко знавшие его жалели, что он рано умер, оставив беременную жену и чудака отца.


3 го марта во всех комнатах Английского клуба стоял стон разговаривающих голосов и, как пчелы на весеннем пролете, сновали взад и вперед, сидели, стояли, сходились и расходились, в мундирах, фраках и еще кое кто в пудре и кафтанах, члены и гости клуба. Пудренные, в чулках и башмаках ливрейные лакеи стояли у каждой двери и напряженно старались уловить каждое движение гостей и членов клуба, чтобы предложить свои услуги. Большинство присутствовавших были старые, почтенные люди с широкими, самоуверенными лицами, толстыми пальцами, твердыми движениями и голосами. Этого рода гости и члены сидели по известным, привычным местам и сходились в известных, привычных кружках. Малая часть присутствовавших состояла из случайных гостей – преимущественно молодежи, в числе которой были Денисов, Ростов и Долохов, который был опять семеновским офицером. На лицах молодежи, особенно военной, было выражение того чувства презрительной почтительности к старикам, которое как будто говорит старому поколению: уважать и почитать вас мы готовы, но помните, что всё таки за нами будущность.
Несвицкий был тут же, как старый член клуба. Пьер, по приказанию жены отпустивший волоса, снявший очки и одетый по модному, но с грустным и унылым видом, ходил по залам. Его, как и везде, окружала атмосфера людей, преклонявшихся перед его богатством, и он с привычкой царствования и рассеянной презрительностью обращался с ними.
По годам он бы должен был быть с молодыми, по богатству и связям он был членом кружков старых, почтенных гостей, и потому он переходил от одного кружка к другому.
Старики из самых значительных составляли центр кружков, к которым почтительно приближались даже незнакомые, чтобы послушать известных людей. Большие кружки составлялись около графа Ростопчина, Валуева и Нарышкина. Ростопчин рассказывал про то, как русские были смяты бежавшими австрийцами и должны были штыком прокладывать себе дорогу сквозь беглецов.
Валуев конфиденциально рассказывал, что Уваров был прислан из Петербурга, для того чтобы узнать мнение москвичей об Аустерлице.
В третьем кружке Нарышкин говорил о заседании австрийского военного совета, в котором Суворов закричал петухом в ответ на глупость австрийских генералов. Шиншин, стоявший тут же, хотел пошутить, сказав, что Кутузов, видно, и этому нетрудному искусству – кричать по петушиному – не мог выучиться у Суворова; но старички строго посмотрели на шутника, давая ему тем чувствовать, что здесь и в нынешний день так неприлично было говорить про Кутузова.
Граф Илья Андреич Ростов, озабоченно, торопливо похаживал в своих мягких сапогах из столовой в гостиную, поспешно и совершенно одинаково здороваясь с важными и неважными лицами, которых он всех знал, и изредка отыскивая глазами своего стройного молодца сына, радостно останавливал на нем свой взгляд и подмигивал ему. Молодой Ростов стоял у окна с Долоховым, с которым он недавно познакомился, и знакомством которого он дорожил. Старый граф подошел к ним и пожал руку Долохову.
– Ко мне милости прошу, вот ты с моим молодцом знаком… вместе там, вместе геройствовали… A! Василий Игнатьич… здорово старый, – обратился он к проходившему старичку, но не успел еще договорить приветствия, как всё зашевелилось, и прибежавший лакей, с испуганным лицом, доложил: пожаловали!
Раздались звонки; старшины бросились вперед; разбросанные в разных комнатах гости, как встряхнутая рожь на лопате, столпились в одну кучу и остановились в большой гостиной у дверей залы.
В дверях передней показался Багратион, без шляпы и шпаги, которые он, по клубному обычаю, оставил у швейцара. Он был не в смушковом картузе с нагайкой через плечо, как видел его Ростов в ночь накануне Аустерлицкого сражения, а в новом узком мундире с русскими и иностранными орденами и с георгиевской звездой на левой стороне груди. Он видимо сейчас, перед обедом, подстриг волосы и бакенбарды, что невыгодно изменяло его физиономию. На лице его было что то наивно праздничное, дававшее, в соединении с его твердыми, мужественными чертами, даже несколько комическое выражение его лицу. Беклешов и Федор Петрович Уваров, приехавшие с ним вместе, остановились в дверях, желая, чтобы он, как главный гость, прошел вперед их. Багратион смешался, не желая воспользоваться их учтивостью; произошла остановка в дверях, и наконец Багратион всё таки прошел вперед. Он шел, не зная куда девать руки, застенчиво и неловко, по паркету приемной: ему привычнее и легче было ходить под пулями по вспаханному полю, как он шел перед Курским полком в Шенграбене. Старшины встретили его у первой двери, сказав ему несколько слов о радости видеть столь дорогого гостя, и недождавшись его ответа, как бы завладев им, окружили его и повели в гостиную. В дверях гостиной не было возможности пройти от столпившихся членов и гостей, давивших друг друга и через плечи друг друга старавшихся, как редкого зверя, рассмотреть Багратиона. Граф Илья Андреич, энергичнее всех, смеясь и приговаривая: – пусти, mon cher, пусти, пусти, – протолкал толпу, провел гостей в гостиную и посадил на средний диван. Тузы, почетнейшие члены клуба, обступили вновь прибывших. Граф Илья Андреич, проталкиваясь опять через толпу, вышел из гостиной и с другим старшиной через минуту явился, неся большое серебряное блюдо, которое он поднес князю Багратиону. На блюде лежали сочиненные и напечатанные в честь героя стихи. Багратион, увидав блюдо, испуганно оглянулся, как бы отыскивая помощи. Но во всех глазах было требование того, чтобы он покорился. Чувствуя себя в их власти, Багратион решительно, обеими руками, взял блюдо и сердито, укоризненно посмотрел на графа, подносившего его. Кто то услужливо вынул из рук Багратиона блюдо (а то бы он, казалось, намерен был держать его так до вечера и так итти к столу) и обратил его внимание на стихи. «Ну и прочту», как будто сказал Багратион и устремив усталые глаза на бумагу, стал читать с сосредоточенным и серьезным видом. Сам сочинитель взял стихи и стал читать. Князь Багратион склонил голову и слушал.
«Славь Александра век
И охраняй нам Тита на престоле,
Будь купно страшный вождь и добрый человек,
Рифей в отечестве а Цесарь в бранном поле.
Да счастливый Наполеон,
Познав чрез опыты, каков Багратион,
Не смеет утруждать Алкидов русских боле…»
Но еще он не кончил стихов, как громогласный дворецкий провозгласил: «Кушанье готово!» Дверь отворилась, загремел из столовой польский: «Гром победы раздавайся, веселися храбрый росс», и граф Илья Андреич, сердито посмотрев на автора, продолжавшего читать стихи, раскланялся перед Багратионом. Все встали, чувствуя, что обед был важнее стихов, и опять Багратион впереди всех пошел к столу. На первом месте, между двух Александров – Беклешова и Нарышкина, что тоже имело значение по отношению к имени государя, посадили Багратиона: 300 человек разместились в столовой по чинам и важности, кто поважнее, поближе к чествуемому гостю: так же естественно, как вода разливается туда глубже, где местность ниже.
Перед самым обедом граф Илья Андреич представил князю своего сына. Багратион, узнав его, сказал несколько нескладных, неловких слов, как и все слова, которые он говорил в этот день. Граф Илья Андреич радостно и гордо оглядывал всех в то время, как Багратион говорил с его сыном.
Николай Ростов с Денисовым и новым знакомцем Долоховым сели вместе почти на середине стола. Напротив них сел Пьер рядом с князем Несвицким. Граф Илья Андреич сидел напротив Багратиона с другими старшинами и угащивал князя, олицетворяя в себе московское радушие.
Труды его не пропали даром. Обеды его, постный и скоромный, были великолепны, но совершенно спокоен он всё таки не мог быть до конца обеда. Он подмигивал буфетчику, шопотом приказывал лакеям, и не без волнения ожидал каждого, знакомого ему блюда. Всё было прекрасно. На втором блюде, вместе с исполинской стерлядью (увидав которую, Илья Андреич покраснел от радости и застенчивости), уже лакеи стали хлопать пробками и наливать шампанское. После рыбы, которая произвела некоторое впечатление, граф Илья Андреич переглянулся с другими старшинами. – «Много тостов будет, пора начинать!» – шепнул он и взяв бокал в руки – встал. Все замолкли и ожидали, что он скажет.
– Здоровье государя императора! – крикнул он, и в ту же минуту добрые глаза его увлажились слезами радости и восторга. В ту же минуту заиграли: «Гром победы раздавайся».Все встали с своих мест и закричали ура! и Багратион закричал ура! тем же голосом, каким он кричал на Шенграбенском поле. Восторженный голос молодого Ростова был слышен из за всех 300 голосов. Он чуть не плакал. – Здоровье государя императора, – кричал он, – ура! – Выпив залпом свой бокал, он бросил его на пол. Многие последовали его примеру. И долго продолжались громкие крики. Когда замолкли голоса, лакеи подобрали разбитую посуду, и все стали усаживаться, и улыбаясь своему крику переговариваться. Граф Илья Андреич поднялся опять, взглянул на записочку, лежавшую подле его тарелки и провозгласил тост за здоровье героя нашей последней кампании, князя Петра Ивановича Багратиона и опять голубые глаза графа увлажились слезами. Ура! опять закричали голоса 300 гостей, и вместо музыки послышались певчие, певшие кантату сочинения Павла Ивановича Кутузова.
«Тщетны россам все препоны,
Храбрость есть побед залог,
Есть у нас Багратионы,
Будут все враги у ног» и т.д.
Только что кончили певчие, как последовали новые и новые тосты, при которых всё больше и больше расчувствовался граф Илья Андреич, и еще больше билось посуды, и еще больше кричалось. Пили за здоровье Беклешова, Нарышкина, Уварова, Долгорукова, Апраксина, Валуева, за здоровье старшин, за здоровье распорядителя, за здоровье всех членов клуба, за здоровье всех гостей клуба и наконец отдельно за здоровье учредителя обеда графа Ильи Андреича. При этом тосте граф вынул платок и, закрыв им лицо, совершенно расплакался.


Пьер сидел против Долохова и Николая Ростова. Он много и жадно ел и много пил, как и всегда. Но те, которые его знали коротко, видели, что в нем произошла в нынешний день какая то большая перемена. Он молчал всё время обеда и, щурясь и морщась, глядел кругом себя или остановив глаза, с видом совершенной рассеянности, потирал пальцем переносицу. Лицо его было уныло и мрачно. Он, казалось, не видел и не слышал ничего, происходящего вокруг него, и думал о чем то одном, тяжелом и неразрешенном.
Этот неразрешенный, мучивший его вопрос, были намеки княжны в Москве на близость Долохова к его жене и в нынешнее утро полученное им анонимное письмо, в котором было сказано с той подлой шутливостью, которая свойственна всем анонимным письмам, что он плохо видит сквозь свои очки, и что связь его жены с Долоховым есть тайна только для одного него. Пьер решительно не поверил ни намекам княжны, ни письму, но ему страшно было теперь смотреть на Долохова, сидевшего перед ним. Всякий раз, как нечаянно взгляд его встречался с прекрасными, наглыми глазами Долохова, Пьер чувствовал, как что то ужасное, безобразное поднималось в его душе, и он скорее отворачивался. Невольно вспоминая всё прошедшее своей жены и ее отношения с Долоховым, Пьер видел ясно, что то, что сказано было в письме, могло быть правда, могло по крайней мере казаться правдой, ежели бы это касалось не его жены. Пьер вспоминал невольно, как Долохов, которому было возвращено всё после кампании, вернулся в Петербург и приехал к нему. Пользуясь своими кутежными отношениями дружбы с Пьером, Долохов прямо приехал к нему в дом, и Пьер поместил его и дал ему взаймы денег. Пьер вспоминал, как Элен улыбаясь выражала свое неудовольствие за то, что Долохов живет в их доме, и как Долохов цинически хвалил ему красоту его жены, и как он с того времени до приезда в Москву ни на минуту не разлучался с ними.