Первое антипартизанское наступление

Первое антипартизанское наступление Prva neprijateljska ofanziva
Основной конфликт: Югославский фронт Второй мировой войны
Ужицкая республика югославских партизан
Дата	27 сентября — 29 ноября 1941 года
Место	Югославия (современная боснийско-сербская граница)
Итог	Отступление четников и партизан. Начало конфликта между ними. Уничтожение Ужицкой республики.
Противники
Германия Хорватия Сербия НОАЮ Четники (до 1 ноября в союзе с НОАЮ) Четники (с 1 ноября выступали в качестве «третьей силы»)
Командующие
Франц Бёме Славко Кватерник Димитрие Лётич Коста Печанац Йосип Броз Тито Дража Михаилович
Силы сторон
113-я, 342-я пехотные дивизии и часть 704-й, 714-й, 717-й и 718-й дивизий Хорватские, сербские и четнические коллаборационистские формирования Около 80 000 человек Мачванский партизанский отряд, Ужицкий партизанский отряд и другие партизанские формирования Около 15 000 — 20 000 человек Около 3000 человек
Потери
около 100 убитых По заявлению партизан более 300 убитых По заявлению Немцев Более 4000 убитых 6700 раненых 3800 пленных нет данных

Первое антипартизанское наступление (сербохорв. Prva neprijateljska ofanziva) — первая крупная военная операция на югославском фронте Второй мировой войны, одна из семи крупных операций вермахта на территории Югославии. Первая антипартизанская операция проводилась немецкими войсками при поддержке хорватских и сербских коллаборационистов против первой «свободной территории» югославских партизан — Ужицкой республики.

На начальном этапе операции поддержку югославским партизанам оказывали четники. Однако после 1 ноября стороны не смогли найти общий язык и четники атаковали штаб партизан в Ужице. После этого обе силы стали противниками. Боевые действия происходили в районе современной сербско-боснийской границы на территории оккупированной Югославии. Операция завершилась поражением партизан и ликвидацией Ужицкой республики.

Предпосылки

Первый партизанский отряд в Югославии был сформирован 22 июня 1941 года в окрестностях города Сисак. После этого в различных частях оккупированной Югославии стали создаваться вооружённые отряды для борьбы с оккупантами и их пособниками. 4 июля 1941 года руководство Коммунистической партии Югославии приняло решение о начале общенационального восстания.

7 июля 1941 года вооружённые формирования югославских коммунистов начали вооружённое восстание на северо-западе Сербии в районе Ужице и Шабаца. Восстание имело успех, и партизанам удалось освободить территорию в районе Ужице. После этого формирования партизан стали расширять площадь освобождённых территорий на которых была создана «Ужицкая республика». Немецкие войска в регионе не могли остановить расширение Ужицкой республики, вследствие чего было принято решение прибегнуть к помощи югославских коллаборационистов.

Одновременно с этим, наблюдая за успешной вооружённой борьбой коммунистов с оккупантами, Югославские войска на родине не могли оставаться в стороне от этой борьбы. 12 сентября 1941 года подразделения четников занимают позиции рядом с партизанами. После этого в середине сентября главный штаб югославских партизан во главе с Тито перемещается из Белграда в Ужице. Помимо этого на территории Ужицкой республики начинается формирование органов новой власти — Народно-освободительных комитетов, партизаны налаживают выпуск собственной газеты «Борба». К этому времени на территории Ужицкой республики партизаны сформировали около 25 вооружённых отрядов.

25 сентября лидер четников Михаилович и командующий НОАЮ Тито встретились для переговоров о заключении союза между четниками и партизанами. Однако стороны не смогли прийти к соглашению. Тито настаивал на начале всеобщего национального восстания, а Михаилович высказывался против начала крупномасштабных боевых действий, так как это могло вызвать репрессии против мирного населения со стороны оккупантов.

Германская реакция

Одновременно с боевыми действиями в Сербии, 16 сентября 1941 года фельдмаршал Кейтель отдал приказ, распространявший свою силу на все оккупированные территории: за каждого раненого немецкого солдата убивать 50 заложников, а за каждого убитого — 100. После этого немецкое командование приняло самые радикальные меры для того, чтобы навести порядок в оккупированной Югославии. Командующий силами вермахта в Сербии Франц Бёме заявил, что готов рассматривать всё население Сербии в качестве врагов, включая гражданских лиц.

Согласно приказу Бёме все коммунисты, подозрительные жители мужского пола, все без исключения евреи, а также демократически и националистически настроенные жители подлежали аресту в качестве заложников. На основании данного приказа осенью прошли массовые расстрелы сербов, сербских евреев и цыган.

Помимо этого Бёме приказал убивать заложников, не только за нападения на немецких солдат, но и за нападения на военнослужащих союзной болгарской армии, гражданских лиц немецкой национальности, а также сербских коллаборационистов. 20 октября 1941 года во время совместной атаки четников и партизан на Кралево были убиты 17 немецких солдат. В ответ на это, немецкие войска расстреляли 1700 заложников из числа гражданских лиц.

Наступление

Для того чтобы уничтожить «свободную территорию» партизан германское командование привлекло: 113-ю (переброшена с Восточного фронта) и 342-ю (переброшена из Франции) пехотные дивизии, а также части 704-й, 714-й, 717-й и 718-й дивизий. Помимо этого в антипартизанской операции участвовали сербские добровольцы под командованием Димитрие Лётича и четники Косты Печанаца.

29 сентября 1941 года началось первое антипартизанское наступление, когда подразделения 342-й немецкой пехотной дивизии вступили в боестолкновение с Мачванским партизанским отрядом на дороге между Шабацем и Лозницей. После того как антипартизанские войска вторглись на территорию, контролируемую партизанами, завязались ожесточённые бои. Особенно яростное сопротивление партизаны оказывали у Кралево, Обреноваца, Крагуеваца и в горах Рудник. В период с 29 сентября по 20 ноября немецким войскам и силам коллаборационистов удалось уничтожить и рассеять силы партизан, действовавшие северо-восточнее Лозницы, Крагуеваца и Валево.

Одновременно с этим 718-я немецкая дивизия и подразделения усташей начали наступление на позиции партизан на реке Дрине с территории Боснии. В районе Зворника, Рогатицы и Вышеграда хорватским подразделениям (13-й пехотный полк, части Загребского кавалерийского полка) первоначально удалось добиться успеха и оттеснить силы партизан и четников. Однако 21 октября Романийский партизанский отряд и партизанский отряд из Калиновика перешли в контрнаступление и вновь отбили у усташей Рогатицу. После этого стороны не добились успехов и боевые действия в Боснии стали затихать.

Во время проведения антипартизанской операции немецкие войска совершили большое число военных преступлений. В Мачванском округе более 1000 человек было расстреляно, а более 22 000 были отправлены в концентрационные лагеря. Немецкие войска сожгли многие сёла в районе Крупани. С 21 сентября по 23 сентября в Крагуеваце немцы расстреляли 7 000 заложников в отместку за убитых немецких солдат.

В середине ноября немецкие войска при поддержке коллаборационистов успешно развивали наступление на Ужице с северного и восточного направлений. Отряды партизан спешно отступали. 25 ноября началась последняя фаза наступления. В это же время Тито и Михаилович имели разговор по телефону. Тито заявил о том, что партизаны будут оставаться на своих позициях, а Михаилович о том, что четники будут отступать. На завершающем этапе операции, партизаны понесли тяжёлые потери и были вынуждены отступать с территории Ужицкой республики в направлении Новопазарского Санджака. К 1 декабря немецкие войска заняли практически всю территорию Ужицкой республики. Немцы взяли Любовию, Косерич, Чачак, Ужице и Горни Милановац.

Отношение четников и партизан

К началу октября многие малые города в Сербии находились под контролем партизан и четников. Несмотря на рост антагонизма между сторонами, они действовали совместно во время атак на более крупные города. В это время четники и партизаны тесно взаимодействовали, а их главные штабы находились в 15 километрах друг от друга.

Однако в течение октября накапливаются разногласия между сторонами. В то время как партизаны продолжают борьбу против немецких войск, четники ищут пути примирения с немцами и бросают основные силы на борьбу с хорватами, боснийскими мусульманами и партизанами. В это время отряды четников Зечевича и Мартиновича полностью отказываются от борьбы с немцами и начинают боевые действия против партизан.

В октябре 1941 года в штаб Михаиловича прибыл представитель британского командования капитан Хадсон. К этому времени югославское правительство в изгнании в Каире назначило Михаиловича военным министром, а силы четников стали называться «Югославские войска на родине» и были признаны главной силой югославского сопротивления. Однако ознакомившись с ситуацией Хадсон докладывал о том, что силы четников практически прекратили борьбу с немецкими войсками, а переключились на боевые действия с партизанами, хорватами и мусульманами. Вследствие этого союзники прекратили поставки вооружения четникам, однако вскоре вновь их возобновили.

27 октября 1941 года состоялась встреча Тито и Михаиловича на которой лидеры НОАЮ и четников попытались в очередной раз договориться. Одновременно с этим Михаилович направил своих представителей Бранислава Пантича и Ненада Митровича в Белград с целью установить контакты с представителями немецкой администрации и правительством Милана Недича. 28 октября Митрович и Пантич встретились с капитаном немецкой разведки Йозефом Матлем. Эмиссары Михаиловича заверили немцев и Недича, что полковник готов предоставить силы четников для борьбы с коммунистами. Для окончательного решения «коммунистического вопроса» на территории Сербии, Михаилович просил 5000 винтовок, 350 пулемётов и 20 тяжёлых пулемётов.

Несмотря на это Тито и Михаилович всё ещё не исключали возможности совместной борьбы. Фактически же между коммунистами и националистами началась кровопролитная гражданская война. После месяца мелких стычек и неопределённости в отношениях между четниками и НОАЮ, 1 ноября 1941 года подразделения четников произвели массированную атаку на штаб партизан в Ужице. Партизаны сумели отбить атаки четников и окружили их. После этого командование НОАЮ позволило беспрепятственно выйти силам четников из окружения, поскольку последние продолжали боевые действия против немецких войск.

Позиция четников

Михаилович понимал, что его силы не могут защитить мирное население от репрессий немецкой армии. После тяжёлых боёв против немцев и партизан отряды четников понесли серьёзные потери. Пантич (один из эмиссаров Михаиловича) и капитан Матль организовали встречу Михаиловича с представителями германского командования. Встреча состоялась 11 ноября 1941 года в деревне Дивци недалеко от Валево. В ходе переговоров германская сторона выдвинула требование о полной капитуляции четников, которое Михаилович отказался выполнять. После этого немцы попытались арестовать Михаиловича, однако ему удалось скрыться. Факт встречи Михаиловича с представителями немецкого командования держался в тайне от партизан, югославского правительства в изгнании и британского представителя при четниках капитана Хадсона.

10 декабря немецкая сторона предложила награду за поимку Дражи Михаиловича, который едва избежал ареста. После этого Михаилович распустил многие четнические отряды, а оставшиеся малочисленные группы четников отступили к Равна гора. На протяжении всего декабря отряды четников вели ожесточённые бои с германскими войсками.

Последствия

Партизаны и четники потерпели поражение, Ужицкая республика была уничтожена. Неопытные бойцы НОАЮ, вчерашние крестьяне не смогли противостоять регулярным немецким войскам и силам коллаборационистов. Четники ведя борьбу против немцев, усташей, боснийцев и часто против партизан также потерпели тяжёлое поражение.

После отступления, партизанские формирования отправились в Санджак, в итальянскую зону оккупации. Условия отступления были тяжёлыми, и многие партизанские отряды были рассеяны или уничтожены. После перемещения основных сил НОАЮ в Санджак на территории Сербии действовали лишь 5 партизанских отрядов.

Впоследствии в Восточной Боснии немецкие войска провели второе наступление против партизан, которое, в общем и целом, оказалось неудачным.

См. также

• Югославский фронт Второй мировой войны
• Народно-освободительная армия Югославии
• Югославские войска на родине
• Движение Сопротивления
• Массовые расстрелы в Кралеве и Крагуеваце

Ссылки

• [www.marxists.org/subject/yugoslavia/images/maps/1941-dismemberment.jpg Карта оккупированной Югославии]

Отрывок, характеризующий Первое антипартизанское наступление

Вслед за тем князь Андрей был подведен к двери, и дежурный шопотом сказал: «направо, к окну».
Князь Андрей вошел в небогатый опрятный кабинет и у стола увидал cорокалетнего человека с длинной талией, с длинной, коротко обстриженной головой и толстыми морщинами, с нахмуренными бровями над каре зелеными тупыми глазами и висячим красным носом. Аракчеев поворотил к нему голову, не глядя на него.
– Вы чего просите? – спросил Аракчеев.
– Я ничего не… прошу, ваше сиятельство, – тихо проговорил князь Андрей. Глаза Аракчеева обратились на него.
– Садитесь, – сказал Аракчеев, – князь Болконский?
– Я ничего не прошу, а государь император изволил переслать к вашему сиятельству поданную мною записку…
– Изволите видеть, мой любезнейший, записку я вашу читал, – перебил Аракчеев, только первые слова сказав ласково, опять не глядя ему в лицо и впадая всё более и более в ворчливо презрительный тон. – Новые законы военные предлагаете? Законов много, исполнять некому старых. Нынче все законы пишут, писать легче, чем делать.
– Я приехал по воле государя императора узнать у вашего сиятельства, какой ход вы полагаете дать поданной записке? – сказал учтиво князь Андрей.
– На записку вашу мной положена резолюция и переслана в комитет. Я не одобряю, – сказал Аракчеев, вставая и доставая с письменного стола бумагу. – Вот! – он подал князю Андрею.
На бумаге поперег ее, карандашом, без заглавных букв, без орфографии, без знаков препинания, было написано: «неосновательно составлено понеже как подражание списано с французского военного устава и от воинского артикула без нужды отступающего».
– В какой же комитет передана записка? – спросил князь Андрей.
– В комитет о воинском уставе, и мною представлено о зачислении вашего благородия в члены. Только без жалованья.
Князь Андрей улыбнулся.
– Я и не желаю.
– Без жалованья членом, – повторил Аракчеев. – Имею честь. Эй, зови! Кто еще? – крикнул он, кланяясь князю Андрею.


Ожидая уведомления о зачислении его в члены комитета, князь Андрей возобновил старые знакомства особенно с теми лицами, которые, он знал, были в силе и могли быть нужны ему. Он испытывал теперь в Петербурге чувство, подобное тому, какое он испытывал накануне сражения, когда его томило беспокойное любопытство и непреодолимо тянуло в высшие сферы, туда, где готовилось будущее, от которого зависели судьбы миллионов. Он чувствовал по озлоблению стариков, по любопытству непосвященных, по сдержанности посвященных, по торопливости, озабоченности всех, по бесчисленному количеству комитетов, комиссий, о существовании которых он вновь узнавал каждый день, что теперь, в 1809 м году, готовилось здесь, в Петербурге, какое то огромное гражданское сражение, которого главнокомандующим было неизвестное ему, таинственное и представлявшееся ему гениальным, лицо – Сперанский. И самое ему смутно известное дело преобразования, и Сперанский – главный деятель, начинали так страстно интересовать его, что дело воинского устава очень скоро стало переходить в сознании его на второстепенное место.
Князь Андрей находился в одном из самых выгодных положений для того, чтобы быть хорошо принятым во все самые разнообразные и высшие круги тогдашнего петербургского общества. Партия преобразователей радушно принимала и заманивала его, во первых потому, что он имел репутацию ума и большой начитанности, во вторых потому, что он своим отпущением крестьян на волю сделал уже себе репутацию либерала. Партия стариков недовольных, прямо как к сыну своего отца, обращалась к нему за сочувствием, осуждая преобразования. Женское общество, свет , радушно принимали его, потому что он был жених, богатый и знатный, и почти новое лицо с ореолом романической истории о его мнимой смерти и трагической кончине жены. Кроме того, общий голос о нем всех, которые знали его прежде, был тот, что он много переменился к лучшему в эти пять лет, смягчился и возмужал, что не было в нем прежнего притворства, гордости и насмешливости, и было то спокойствие, которое приобретается годами. О нем заговорили, им интересовались и все желали его видеть.
На другой день после посещения графа Аракчеева князь Андрей был вечером у графа Кочубея. Он рассказал графу свое свидание с Силой Андреичем (Кочубей так называл Аракчеева с той же неопределенной над чем то насмешкой, которую заметил князь Андрей в приемной военного министра).
– Mon cher, [Дорогой мой,] даже в этом деле вы не минуете Михаил Михайловича. C'est le grand faiseur. [Всё делается им.] Я скажу ему. Он обещался приехать вечером…
– Какое же дело Сперанскому до военных уставов? – спросил князь Андрей.
Кочубей, улыбнувшись, покачал головой, как бы удивляясь наивности Болконского.
– Мы с ним говорили про вас на днях, – продолжал Кочубей, – о ваших вольных хлебопашцах…
– Да, это вы, князь, отпустили своих мужиков? – сказал Екатерининский старик, презрительно обернувшись на Болконского.
– Маленькое именье ничего не приносило дохода, – отвечал Болконский, чтобы напрасно не раздражать старика, стараясь смягчить перед ним свой поступок.
– Vous craignez d'etre en retard, [Боитесь опоздать,] – сказал старик, глядя на Кочубея.
– Я одного не понимаю, – продолжал старик – кто будет землю пахать, коли им волю дать? Легко законы писать, а управлять трудно. Всё равно как теперь, я вас спрашиваю, граф, кто будет начальником палат, когда всем экзамены держать?
– Те, кто выдержат экзамены, я думаю, – отвечал Кочубей, закидывая ногу на ногу и оглядываясь.
– Вот у меня служит Пряничников, славный человек, золото человек, а ему 60 лет, разве он пойдет на экзамены?…
– Да, это затруднительно, понеже образование весьма мало распространено, но… – Граф Кочубей не договорил, он поднялся и, взяв за руку князя Андрея, пошел навстречу входящему высокому, лысому, белокурому человеку, лет сорока, с большим открытым лбом и необычайной, странной белизной продолговатого лица. На вошедшем был синий фрак, крест на шее и звезда на левой стороне груди. Это был Сперанский. Князь Андрей тотчас узнал его и в душе его что то дрогнуло, как это бывает в важные минуты жизни. Было ли это уважение, зависть, ожидание – он не знал. Вся фигура Сперанского имела особенный тип, по которому сейчас можно было узнать его. Ни у кого из того общества, в котором жил князь Андрей, он не видал этого спокойствия и самоуверенности неловких и тупых движений, ни у кого он не видал такого твердого и вместе мягкого взгляда полузакрытых и несколько влажных глаз, не видал такой твердости ничего незначащей улыбки, такого тонкого, ровного, тихого голоса, и, главное, такой нежной белизны лица и особенно рук, несколько широких, но необыкновенно пухлых, нежных и белых. Такую белизну и нежность лица князь Андрей видал только у солдат, долго пробывших в госпитале. Это был Сперанский, государственный секретарь, докладчик государя и спутник его в Эрфурте, где он не раз виделся и говорил с Наполеоном.
Сперанский не перебегал глазами с одного лица на другое, как это невольно делается при входе в большое общество, и не торопился говорить. Он говорил тихо, с уверенностью, что будут слушать его, и смотрел только на то лицо, с которым говорил.
Князь Андрей особенно внимательно следил за каждым словом и движением Сперанского. Как это бывает с людьми, особенно с теми, которые строго судят своих ближних, князь Андрей, встречаясь с новым лицом, особенно с таким, как Сперанский, которого он знал по репутации, всегда ждал найти в нем полное совершенство человеческих достоинств.
Сперанский сказал Кочубею, что жалеет о том, что не мог приехать раньше, потому что его задержали во дворце. Он не сказал, что его задержал государь. И эту аффектацию скромности заметил князь Андрей. Когда Кочубей назвал ему князя Андрея, Сперанский медленно перевел свои глаза на Болконского с той же улыбкой и молча стал смотреть на него.
– Я очень рад с вами познакомиться, я слышал о вас, как и все, – сказал он.
Кочубей сказал несколько слов о приеме, сделанном Болконскому Аракчеевым. Сперанский больше улыбнулся.
– Директором комиссии военных уставов мой хороший приятель – господин Магницкий, – сказал он, договаривая каждый слог и каждое слово, – и ежели вы того пожелаете, я могу свести вас с ним. (Он помолчал на точке.) Я надеюсь, что вы найдете в нем сочувствие и желание содействовать всему разумному.
Около Сперанского тотчас же составился кружок и тот старик, который говорил о своем чиновнике, Пряничникове, тоже с вопросом обратился к Сперанскому.
Князь Андрей, не вступая в разговор, наблюдал все движения Сперанского, этого человека, недавно ничтожного семинариста и теперь в руках своих, – этих белых, пухлых руках, имевшего судьбу России, как думал Болконский. Князя Андрея поразило необычайное, презрительное спокойствие, с которым Сперанский отвечал старику. Он, казалось, с неизмеримой высоты обращал к нему свое снисходительное слово. Когда старик стал говорить слишком громко, Сперанский улыбнулся и сказал, что он не может судить о выгоде или невыгоде того, что угодно было государю.
Поговорив несколько времени в общем кругу, Сперанский встал и, подойдя к князю Андрею, отозвал его с собой на другой конец комнаты. Видно было, что он считал нужным заняться Болконским.
– Я не успел поговорить с вами, князь, среди того одушевленного разговора, в который был вовлечен этим почтенным старцем, – сказал он, кротко презрительно улыбаясь и этой улыбкой как бы признавая, что он вместе с князем Андреем понимает ничтожность тех людей, с которыми он только что говорил. Это обращение польстило князю Андрею. – Я вас знаю давно: во первых, по делу вашему о ваших крестьянах, это наш первый пример, которому так желательно бы было больше последователей; а во вторых, потому что вы один из тех камергеров, которые не сочли себя обиженными новым указом о придворных чинах, вызывающим такие толки и пересуды.
– Да, – сказал князь Андрей, – отец не хотел, чтобы я пользовался этим правом; я начал службу с нижних чинов.
– Ваш батюшка, человек старого века, очевидно стоит выше наших современников, которые так осуждают эту меру, восстановляющую только естественную справедливость.
– Я думаю однако, что есть основание и в этих осуждениях… – сказал князь Андрей, стараясь бороться с влиянием Сперанского, которое он начинал чувствовать. Ему неприятно было во всем соглашаться с ним: он хотел противоречить. Князь Андрей, обыкновенно говоривший легко и хорошо, чувствовал теперь затруднение выражаться, говоря с Сперанским. Его слишком занимали наблюдения над личностью знаменитого человека.
– Основание для личного честолюбия может быть, – тихо вставил свое слово Сперанский.
– Отчасти и для государства, – сказал князь Андрей.
– Как вы разумеете?… – сказал Сперанский, тихо опустив глаза.
– Я почитатель Montesquieu, – сказал князь Андрей. – И его мысль о том, что le рrincipe des monarchies est l'honneur, me parait incontestable. Certains droits еt privileges de la noblesse me paraissent etre des moyens de soutenir ce sentiment. [основа монархий есть честь, мне кажется несомненной. Некоторые права и привилегии дворянства мне кажутся средствами для поддержания этого чувства.]
Улыбка исчезла на белом лице Сперанского и физиономия его много выиграла от этого. Вероятно мысль князя Андрея показалась ему занимательною.
– Si vous envisagez la question sous ce point de vue, [Если вы так смотрите на предмет,] – начал он, с очевидным затруднением выговаривая по французски и говоря еще медленнее, чем по русски, но совершенно спокойно. Он сказал, что честь, l'honneur, не может поддерживаться преимуществами вредными для хода службы, что честь, l'honneur, есть или: отрицательное понятие неделанья предосудительных поступков, или известный источник соревнования для получения одобрения и наград, выражающих его.
Доводы его были сжаты, просты и ясны.
Институт, поддерживающий эту честь, источник соревнования, есть институт, подобный Legion d'honneur [Ордену почетного легиона] великого императора Наполеона, не вредящий, а содействующий успеху службы, а не сословное или придворное преимущество.
– Я не спорю, но нельзя отрицать, что придворное преимущество достигло той же цели, – сказал князь Андрей: – всякий придворный считает себя обязанным достойно нести свое положение.
– Но вы им не хотели воспользоваться, князь, – сказал Сперанский, улыбкой показывая, что он, неловкий для своего собеседника спор, желает прекратить любезностью. – Ежели вы мне сделаете честь пожаловать ко мне в среду, – прибавил он, – то я, переговорив с Магницким, сообщу вам то, что может вас интересовать, и кроме того буду иметь удовольствие подробнее побеседовать с вами. – Он, закрыв глаза, поклонился, и a la francaise, [на французский манер,] не прощаясь, стараясь быть незамеченным, вышел из залы.


Первое время своего пребыванья в Петербурге, князь Андрей почувствовал весь свой склад мыслей, выработавшийся в его уединенной жизни, совершенно затемненным теми мелкими заботами, которые охватили его в Петербурге.
С вечера, возвращаясь домой, он в памятной книжке записывал 4 или 5 необходимых визитов или rendez vous [свиданий] в назначенные часы. Механизм жизни, распоряжение дня такое, чтобы везде поспеть во время, отнимали большую долю самой энергии жизни. Он ничего не делал, ни о чем даже не думал и не успевал думать, а только говорил и с успехом говорил то, что он успел прежде обдумать в деревне.
Он иногда замечал с неудовольствием, что ему случалось в один и тот же день, в разных обществах, повторять одно и то же. Но он был так занят целые дни, что не успевал подумать о том, что он ничего не думал.
Сперанский, как в первое свидание с ним у Кочубея, так и потом в середу дома, где Сперанский с глазу на глаз, приняв Болконского, долго и доверчиво говорил с ним, сделал сильное впечатление на князя Андрея.
Князь Андрей такое огромное количество людей считал презренными и ничтожными существами, так ему хотелось найти в другом живой идеал того совершенства, к которому он стремился, что он легко поверил, что в Сперанском он нашел этот идеал вполне разумного и добродетельного человека. Ежели бы Сперанский был из того же общества, из которого был князь Андрей, того же воспитания и нравственных привычек, то Болконский скоро бы нашел его слабые, человеческие, не геройские стороны, но теперь этот странный для него логический склад ума тем более внушал ему уважения, что он не вполне понимал его. Кроме того, Сперанский, потому ли что он оценил способности князя Андрея, или потому что нашел нужным приобресть его себе, Сперанский кокетничал перед князем Андреем своим беспристрастным, спокойным разумом и льстил князю Андрею той тонкой лестью, соединенной с самонадеянностью, которая состоит в молчаливом признавании своего собеседника с собою вместе единственным человеком, способным понимать всю глупость всех остальных, и разумность и глубину своих мыслей.
Во время длинного их разговора в середу вечером, Сперанский не раз говорил: «У нас смотрят на всё, что выходит из общего уровня закоренелой привычки…» или с улыбкой: «Но мы хотим, чтоб и волки были сыты и овцы целы…» или: «Они этого не могут понять…» и всё с таким выраженьем, которое говорило: «Мы: вы да я, мы понимаем, что они и кто мы ».
Этот первый, длинный разговор с Сперанским только усилил в князе Андрее то чувство, с которым он в первый раз увидал Сперанского. Он видел в нем разумного, строго мыслящего, огромного ума человека, энергией и упорством достигшего власти и употребляющего ее только для блага России. Сперанский в глазах князя Андрея был именно тот человек, разумно объясняющий все явления жизни, признающий действительным только то, что разумно, и ко всему умеющий прилагать мерило разумности, которым он сам так хотел быть. Всё представлялось так просто, ясно в изложении Сперанского, что князь Андрей невольно соглашался с ним во всем. Ежели он возражал и спорил, то только потому, что хотел нарочно быть самостоятельным и не совсем подчиняться мнениям Сперанского. Всё было так, всё было хорошо, но одно смущало князя Андрея: это был холодный, зеркальный, не пропускающий к себе в душу взгляд Сперанского, и его белая, нежная рука, на которую невольно смотрел князь Андрей, как смотрят обыкновенно на руки людей, имеющих власть. Зеркальный взгляд и нежная рука эта почему то раздражали князя Андрея. Неприятно поражало князя Андрея еще слишком большое презрение к людям, которое он замечал в Сперанском, и разнообразность приемов в доказательствах, которые он приводил в подтверждение своих мнений. Он употреблял все возможные орудия мысли, исключая сравнения, и слишком смело, как казалось князю Андрею, переходил от одного к другому. То он становился на почву практического деятеля и осуждал мечтателей, то на почву сатирика и иронически подсмеивался над противниками, то становился строго логичным, то вдруг поднимался в область метафизики. (Это последнее орудие доказательств он особенно часто употреблял.) Он переносил вопрос на метафизические высоты, переходил в определения пространства, времени, мысли и, вынося оттуда опровержения, опять спускался на почву спора.
Вообще главная черта ума Сперанского, поразившая князя Андрея, была несомненная, непоколебимая вера в силу и законность ума. Видно было, что никогда Сперанскому не могла притти в голову та обыкновенная для князя Андрея мысль, что нельзя всё таки выразить всего того, что думаешь, и никогда не приходило сомнение в том, что не вздор ли всё то, что я думаю и всё то, во что я верю? И этот то особенный склад ума Сперанского более всего привлекал к себе князя Андрея.
Первое время своего знакомства с Сперанским князь Андрей питал к нему страстное чувство восхищения, похожее на то, которое он когда то испытывал к Бонапарте. То обстоятельство, что Сперанский был сын священника, которого можно было глупым людям, как это и делали многие, пошло презирать в качестве кутейника и поповича, заставляло князя Андрея особенно бережно обходиться с своим чувством к Сперанскому, и бессознательно усиливать его в самом себе.
В тот первый вечер, который Болконский провел у него, разговорившись о комиссии составления законов, Сперанский с иронией рассказывал князю Андрею о том, что комиссия законов существует 150 лет, стоит миллионы и ничего не сделала, что Розенкампф наклеил ярлычки на все статьи сравнительного законодательства. – И вот и всё, за что государство заплатило миллионы! – сказал он.
– Мы хотим дать новую судебную власть Сенату, а у нас нет законов. Поэтому то таким людям, как вы, князь, грех не служить теперь.
Князь Андрей сказал, что для этого нужно юридическое образование, которого он не имеет.
– Да его никто не имеет, так что же вы хотите? Это circulus viciosus, [заколдованный круг,] из которого надо выйти усилием.

Через неделю князь Андрей был членом комиссии составления воинского устава, и, чего он никак не ожидал, начальником отделения комиссии составления вагонов. По просьбе Сперанского он взял первую часть составляемого гражданского уложения и, с помощью Code Napoleon и Justiniani, [Кодекса Наполеона и Юстиниана,] работал над составлением отдела: Права лиц.


Года два тому назад, в 1808 году, вернувшись в Петербург из своей поездки по имениям, Пьер невольно стал во главе петербургского масонства. Он устроивал столовые и надгробные ложи, вербовал новых членов, заботился о соединении различных лож и о приобретении подлинных актов. Он давал свои деньги на устройство храмин и пополнял, на сколько мог, сборы милостыни, на которые большинство членов были скупы и неаккуратны. Он почти один на свои средства поддерживал дом бедных, устроенный орденом в Петербурге. Жизнь его между тем шла по прежнему, с теми же увлечениями и распущенностью. Он любил хорошо пообедать и выпить, и, хотя и считал это безнравственным и унизительным, не мог воздержаться от увеселений холостых обществ, в которых он участвовал.