Восстание 13 июля

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Черногорское восстание 13 июля 1941 года
Основной конфликт: Народно-освободительная война Югославии

Итальянцы расстреливают восставших черногорцев
Дата

13 июля—декабрь 1941

Место

Черногория

Причина

оккупация итальянцами Черногории

Итог

подавление восстания, начало антифашистской борьбы в Черногории

Противники
Черногория
Коммунистическая партия Югославии
Югославские войска на родине 		Королевство Италия
Албания
Командующие
Силы сторон
около 30 тысяч партизан (32 тысячи по югославским данным)[3] более 70 тысяч человек[4]:
Потери
по итальянским данным: 5 тысяч убитых и 7 тысяч раненых[5]
по югославским данным: 72 убитых и 53 раненых (военные потери); от 10 до 20 тысяч жертв среди гражданского населения 		по итальянским данным: 2 тысячи убитых и раненых[6]
по югославским данным: 735 убитых, 1120 раненых, 2070 попали в плен
 История Черногории

Доисторические Балканы

Иллирия

Далмация

Превалитания

Дукля

Зета

Черногорский санджак

Княжество Черногория

Королевство Черногория

Королевство Сербия

Создание Югославии

Зетская бановина

Протекторат

ЧАСНО

СР Черногория

Сербия и Черногория

Черногория

Портал «Черногория»

Восстание 13 июля 1941 года в Черногории — крупнейшее антифашистское и антинацистское восстание 1941 года, организованное черногорскими антифашистами и коммунистами. Под руководством Коммунистической партии Югославии 13 июля участники черногорского движения начали открытую борьбу против итальянских оккупантов. В восстании участвовали не менее 30 тысяч человек. Основная фаза восстания продолжалась в течение шести недель; последние очаги восстания удалось подавить только к декабрю 1941 года. В числе восставших были офицеры Югославской королевской армии, не принявшие капитуляцию Югославии и поддерживавшие идеологию национализма, а также коммунисты, многие из которых проходили в лучшем случае срочную службу в югославской армии и только что вступили в партизанское Народно-освободительное движение. Целью восстания было начало освободительной борьбы как против оккупационных сил Италии и Германии, так и против сбежавших на сторону оккупантов некоторых монархистов, черногорских сепаратистов, хорватских и албанских коллаборационистов. Основной отличительной особенностью восстания была его массовость — восставшие не признавали капитуляцию своей страны и поддерживали не только действия западных союзников, но и сражающуюся против Германии Советскую Россию, к которой они испытывали искренние симпатии вне зависимости от политических убеждений[7].

В течение трёх недель после начала восстания в руках антифашистского движения оказалась почти вся Черногория[8][9], а в ходе одного из сражений был разгромлен крупнейший итальянский гарнизон в оккупированной Европе численностью 1000 солдат и офицеров[10]. Повстанческим движением руководили бывшие офицеры югославской армии: полковник Байо Станишич, майор Джорджие Лашич и капитан Павле Джуришич. Развить успех партизанам не удалось: 70-тысячная итальянская армия под командованием генерала Алессандро Пирцио Бироли при поддержке санджакских мусульман и албанских полицейских перешла в контрнаступление и за последующие три недели покончила с восстанием. Тем не менее, восставшие сумели добиться основной цели — развязали партизанскую войну по всей стране. Благодаря внезапному удару партизанских войск в Черногории началась борьба против оккупантов. 13 июля по сей день считается в Черногории праздничным днём — в СФРЮ он носил имя «День восстания черногорского народа», ныне он называется «Днём государственности Черногории».





Предыстория

Провозглашение независимой Черногории

25 апреля 1941 года министр иностранных дел Италии Галеаццо Чиано провёл в Любляне встречу с руководителем Независимого государства Хорватия Анте Павеличем, на которой они обсуждали вопросы будущего хорватского государства на территории оккупированной Югославии. 7 мая 1941 года в Тржиче Чиано провёл трёхстороннюю встречу с участием всё того же Павелича и Бенито Муссолини. Они заключили предварительное соглашение о союзе Италии и Хорватии, которое было ратифицировано 18 мая 1941 года в 12:30 и получило название «Римские соглашения (хорв.)русск.». Это соглашение было частью политики Чиано в отношении Югославии: итальянцы стремились добиться аннексии части территории Югославии и провести итализацию местного населения. По договору к Италии отошла значительная часть Далмации с городами Задар, Шибеник и Сплит, островами Раб, Крк, Вис, Ластово, Корчула, Млет и многими другими, а также часть Которского залива[11].

Подобное Чиано собирался провести и в отношении Черногории: после захвата немцами Югославии де-факто образовалось марионеточное государство Черногория, правителем которой предполагали сделать представителя какой-либо сербской или черногорской династии, имеющего сильные кровно-родственные связи с итальянскими аристократами. Кандидата нашли в династии Петровичей-Негош, которой покровительствовал Савойский Королевский дом. Михаил Петрович-Негош, внук князя и короля Николы I, соответствовал всем итальянским требованиям, и ему вскоре было выслано предложение[12].

Михаил во время операции «Ауфмарш 25», в ходе которой была захвачена Югославия, находился с югославской дипломатической миссией в Париже. Вскоре немцы перевезли его в лагерь близ Франкфурта-на-Майне, где он встретился с представителем правящей династии Италии, который прибыл из Цетинье. Посланник заявил о скором провозглашении независимости Черногории и официально предложил Михаилу черногорский престол. Итальянцы были уверены в том, что принц не откажется от престола, поскольку его тётка Елена Черногорская была королевой Италии и могла бы заставить племянника согласиться с предложением[12]. Ответ Михаила был полной неожиданностью: он категорически отказался от предложения и осудил саму идею отделения Черногории от Югославии. По его словам, он ощущал себя отчасти сербом и ни под какими угрозами не отрёкся бы от идеи единства Сербии и Черногории[12].

12 июля 1941 года состоялось Петродневское собрание, на котором была провозглашена независимость Черногории. Сепаратисты во главе с Йово Поповичем восстановили Подгорицкую скупщину 1918 года, отменили действие сербской и югославской конституции на территории Черногории и учредили флаг и герб новообразованного государства. Итальянцам пришлось смириться с тем, что племянник жены Виктора Эммануила III отказался возглавить марионеточное государство, но их планы получили и более существенный удар: на следующий день в Черногории вспыхнуло антифашистское восстание, которое и развалило планы Чиано по покорению Черногории[3].

Подготовка к восстанию

Черногорские и сербские коммунисты начали подготовку к восстанию ещё в мае 1941 года. Черногорский райком КПЮ, основываясь на решениях, принятых на съезде в Загребе, начал готовить и партизан, и простых мирных граждан, стремившихся освободить страну от оккупантов, к вооружённому сопротивлению. Боевые группы формировались нелегально, в состав каждой группы входило от 10 до 30 человек. Туда принимали коммунистов, членов Союза коммунистической молодёжи Югославии и просто антифашистов и антинацистов. В числе сражавшихся было много сербских националистов-«белашей»[13], которые считали Дрлевича и его зеленашей шайкой преступников[3]. Всего удалось создать 290 групп общей численностью в 6 тысяч человек (1800 членов партии, 3000 членов Союза коммунистической молодёжи и 1200 беспартийных). Среди сражавшихся было очень много крестьян, которые хотели выместить злость на итальянцах[9]. На помощь восставшим спешили черногорцы со всей страны, в том числе те из Воеводины, Косова и Метохии. Командовать движением были назначены офицеры Югославской королевской армии, часть из которых успела сбежать из плена. Стараниями коммунистов в армию повстанцев были внедрены политруки[14].

Поводов для восстания было более чем достаточно, и это были не обычная дискриминация черногорцев итальянскими властями, которые презирали славяноязычное население, а конкретные действия итальянской администрации: так, итальянцы конфисковали в пользу Королевства большую часть земельных участков в Косово, на которых выращивались продукты, а также соляной завод в Улцине, проданный албанцам; на территории Черногории запретили обращение югославских купюр номиналом в 500 динар. Окончательным же поводом стало принятое итальянцами решение о провозглашении «независимой» Черногории, которое яростно поддерживал Секула Дрлевич, глава сепаратистского движения зеленашей[15][13][16]. Призывы к восстанию усилились после нападения Германии на СССР 22 июня 1941 года, поскольку русофильские настроения были сильны не только среди монархистов Королевства Югославия, но и среди югославских коммунистов. Ненависть к оккупантам только усилилась. В конце июня Черногорский райком издал манифест с призывом к черногорскому народу[17]:

…под руководством КПЮ встаньте в ряды, единым фронтом соберитесь на борьбу против оккупантов и их приспешников, ради своего национального освобождения, вместе со всеми порабощёнными народами Югославии и Балкан, в союзе с великим Советским Союзом.

Райком издал директиву для городских комитетов с рекомендацией уходить из городов и сёл как можно скорее, поскольку партизанские методы войны позволили бы быстрее справиться с оккупантами. Рекомендовалось быть начеку и не позволять отдавать врагу свои дома на разграбление.

С мая по июль состоялось несколько местных партийных конференций в Плевле, Биело-Поле и Приеполье, на которых были сделаны выводы о готовности партизан к восстанию и переданы новые сведения о ситуации на фронтах и политической ситуации в Югославии. 4 июля 1941 года в Белграде на заседании Политбюро ЦК КПЮ было принято решение о назначении члена Политбюро и Главного штаба НОАЮ Милована Джиласа руководителем восстания. Он как делегат ЦК КПЮ в Черногории был направлен сразу же в оккупированную страну для разъяснения целей восстания и передачи последних указаний[18][15].

8 июля Джилас прибыл в Стиене-Пиперске (недалеко от Подгорицы), где провёл заседание Черногорского райкома КПЮ, на котором присутствовали члены партии Божо Люмович, Блажо Йованович, Радое Дакич, Саво Бркович, Будо Томович, Видо Ускокович, Крсто Попвиода и Периша Вуйошевич. На заседании было принято решение о начале боевых действий на следующий же день. В качестве возможных партизанских действий предлагались уничтожение полицейских отрядов, разрушение линий коммуникаций и минирование дорог, подрывы мостов, взрывы в зданиях итальянской администрации и т.п[19].

Выбор даты

Выбор даты восстания был не случайным. Во-первых, 13 июля 1878 года на Берлинском конгрессе была признана независимость Черногории, что положило конец многовековому турецкому игу. Об этом освобождении собирались напомнить партизаны. Во-вторых, эта акция должна была стать ответом на сепаратистскую акцию 12 июля 1941, на которой была провозглашена «независимая» Черногория. Ходили слухи о том, что черногорские фашисты призвали Виктора Эммануила III на престол. Восстание в итоге стало третьим на территории Югославии с момента её оккупации силами Оси[20].

Ход восстания

Хронология начала восстания

  • Ранним утром 13 июля 1941 года в городах Черногории одна за другой начались перестрелки: партизаны стали врываться в различные населённые пункты и стрелять в итальянских карабинеров и жандармов. Восстание началось. В течение дня партизаны взяли штурмом города Вирпазар, Чево, Риеку-Црноевицу и вышли к прибрежной линии Милочер-Сутоморе[21].
  • 14 июля перестрелка продолжилась, партизаны постоянно устраивали взрывы в городах Черногории, но старались не пугать мирное население. Итальянцы начали паниковать и срочно вызвали подкрепление. Восставшие взяли штурмом Мойковац, перебив всю жандармерию[22], и в том же городе состоялось экстренное завещание Санджакского областного комитета КПЮ[23].
  • 15 июля восставшие взяли Биоче, Спуж и Лиеву-Риеку[23]. Близ села Кошчеле, около Риеки-Црноевицы партизанские отряды (два отряда из Люботиня и Горни-Цеклина суммарной численностью 80 человек) столкнулись со 2-м гвардейским пограничным моторизованным батальоном итальянской дивизии «Мессина», который был направлен в сторону Цетине. В ходе восьмичасового сражения партизаны убили 70 человек, ранили 110 и захватили 290 солдат в плен (по другим данным, было убито 80 человек, ранено 260 и взято в плен 440)[24]. В тот же день были захвачены несколько малых кораблей в Вирпазаре.
  • 16 июля от итальянцев освобождена Андриевица. На одном из захваченных итальянских судов в Скутари перевезены 46 пленных итальянцев в обмен на медикаменты и продовольствие[25].
  • 17 июля шли бои под Беране: капитан повстанцев Павле Джуришич, сражавшийся бок о бок с другими партизанами под Беране[26], раскрыл свою личность[27][28] как одного из лидера восставших[29]. Джилас попытался назначить командующим всеми повстанческими силами Байо Станишича, но тот отказался.
  • 18 июля Черногорский райком создал временное Верховное командование партизан в Черногории, Боке и Санджаке[30], которое возглавили Арсо Йованович и Милован Джилас при поддержке офицеров Югославской королевской армии, признававших участие коммунистов в восстании[14]. В состав вошли Божо Люмович, Блажо Йованович, Будо Томович и Байо Секулич. Штаб располагался близ Подгорицы. Временное командование издало несколько приказов и призвало простых граждан вступать в партизанские отряды. В тот же день на дороге Цетинье—Будва близ села Браич партизаны успели нанести мощный урон итальянской армии: моторизованная колонна в составе 20 грузовиков, 6 танков, 7 мотоциклов и одного служебного автомобиля вступила в бой с несколькими партизанскими батальонами. После долгого и упорного сражения итальянцы потеряли 220 человек убитыми и ранеными, у партизан же всего два человека погибли и семеро были ранены[30].
  • 19 июля повстанцами захвачена станция жандармерии в Неговудже и перекрыта дорога Жабляк—Плевля. 20 июля захвачены Беране, Даниловград, Жабляк и Колашин[30], а также взято Биело-Поле и разоружён гарнизон из 180 итальянских солдат и офицеров[22]. 21 июля начались первые сборы официальных партизанских отрядов НОАЮ. 22 июля освобождён Шавник, 24 июля — Грахово.

В восстании участвовало около 32 тысяч человек, что составляло 66 % от пригодного к военной службе населения Черногории. Война началась почти во всех городах, кроме Цетинье, Никшича, Подгорицы и Плевли. К 22 июля партизаны освободили шесть крупных городов и пять деревень, а к 25 июля близ Даниловграда были освобождены ещё восемь деревень. Несмотря на то, что в крупных городах следов восстания почти не было, гарнизоны этих городов были взяты в кольцо. Паника среди мусульман и албанцев привела к тому, что часть их бежала в Албанию, а часть ушла в леса, где они ещё долго вели перестрелки с партизанами. В итоге в течение трёх недель с момента начала восстания итальянцы сохранили за собой только Никшич, Плевлю, Цетине и Подгорицу[31][32]. В помощь восставшим был отправлен Арсо Йованович для того, чтобы руководить действиями всех восставших при поддержке Милована Джиласа[9]. По свидетельству маршала Уго Кавальеро, офицеры королевской армии командовали восставшими вплоть до октября 1941 года[33].

Ответ итальянцев

16 июля 1941 тогда ещё генерал Уго Кавальеро, командующий итальянскими войсками в Албании приказал генералу Алессандро Пирцио Бироли, бывшему губернатору Асмары, подавить восстание любой ценой[34]. 25 июля 1941 Бироли удостоился аудиенции у Бенито Муссолини, который предоставил тому фактически карт-бланш в Черногории[35]. Бироли считал, что покончить с восстанием можно только силой, и именно сила была единственной вещью, понимаемой людьми с балканским менталитетом. Бироли приказал немедленно нанести по восставшим удар[36].

5 августа Бироли предъявил ультиматум повстанцам и гражданским с призывом сложить оружие. 8 августа он объявил о конфискации всего имущества поднявших восстание[4]. Однако добиться полной капитуляции не удалось, и восставшие черногорцы продолжали бои, а итальянские гарнизоны городов Черногории всё ещё пребывали в шоке и не могли справиться с ними. Бироли в экстренном порядке перебросил в помощь гарнизонам шесть итальянских дивизий: «Пустерия», «Мессина», «Венеция», «Каччатори делле Альпи», «Пулье» и «Таро»[37]. В бой вступили два легиона чернорубашечников (108-й и 164-й), две боевые группы (1-я боевая группа кавалерийского полка «Каваледжери Гвиде» и 2-я албанская боевая группа «Скандербег»[38] и ещё два пограничных отряда[39]. «Таро» и «Каччатори делле Альпи» были сняты с Восточного фронта в самый последний момент[24].

Итальянцы собрали армию численностью в 70 тысяч человек при поддержке ещё 20 тысяч коллаборационистов:[40] членов Санджакской мусульманской милиции из Санджака, Плава и Гусине[24] и албанских боевиков, прикрывавших фланги[41]. Полицейскую службу несли также и албанские полицаи-«Вулнетари» из Косово и Джаковицы, которые поддерживали наступление итальянских войск[42]. Теперь по численности силы сторон были равны, но итальянцы заметно превосходили восставших по вооружению. Судьба восстания была решена — против хорошо вооружённых и экипированных пехотных дивизий черногорцы не могли сражаться долго. Так началась первая наступательная операция на Балканах с момента капитуляции Югославии и Греции[43].

В августе 1941 года в одном из своих отчётов Бироли сообщил, что 19-я дивизия «Венеция» продвинулась к Колашину и Андриевице при поддержке альпийских горных стрелков и албанской милиции под командованием капитана Прека Чали из Вермоша и ещё нескольких отрядов из Джаковицы. Несмотря на упорнейшее сопротивление партизан, итальянцы восстановили контроль над Колашином, Андриевицей и Беране, освободив из плена 879 человек[44]. К 14 августа итальянцам удалось восстановить контроль над городами: за шесть недель восстание всё-таки было подавлено[41]. Бироли приказал не проявлять чрезмерную жестокость к местному населению, но его солдаты проигнорировали приказ: от рук итальянских мародёров в ходе восстания были убиты сотни людей, сожжены десятки деревень, от 10 до 20 тысяч жителей стали беженцами. Албанцы и иные мусульмане пытали мирных жителей и казнили их, грабя деревни безостановочно[41].

Для поддержания порядка в Черногории была постоянно дислоцирована дивизия «Пустерия». Сами итальянцы решили не восстанавливать охранные посты в деревнях, поскольку боялись сделать их лёгкими мишенями для восставших. Многие территории Черногории в итоге остались без контроля со стороны Италии. Именно там и обосновались группировки несдавшихся партизан, которые продолжили партизанскую деятельность и дальше снабжали своих соратников оружием и припасами[24].

Битва за Плевлю

Несдавшиеся группировки партизан продолжали бои[4]. 1 декабря 1941 партизаны атаковали город Плевля, однако с огромными потерями вынуждены были отступить[45]. Было убито 203 человека и ранено 269. Под влиянием пропаганды многие из партизан разочаровались как в движении, так и в его идеологии, став сбегать к четникам[46][47]. После поражения партизаны стали вымещать свою злость на местных жителях, грабя некоторые деревни, пытая деревенских жителей и казня итальянцев, которых обвиняли во всех немыслимых грехах[48]. Вплоть до весны 1943 года партизаны не добивались никаких успехов в Черногории: их почти не было в стране[49]

«Левацкие просчёты»

Коммунистическая партия, взявшая на себя обязанности по руководству восставшими, утратила часть своего авторитета из-за чрезмерной жестокости к некоторым своим противникам[50]. Джилас и партизаны, расправляясь не только с оккупантами, но и идейными противниками, в глазах многих стали кровожадными бандитами, поэтому мало кто решался их поддержать. Достать припасы, найти укрытие и уж тем более заручиться поддержкой добровольцев партизанам было трудно[51]. Поражение под Плевлей заставило партизан решить, что кто-то насильно им вставляет палки в колёса. Они стали подозревать в предательстве и поддержке итальянцев и их сообщников всех подряд: сбежавших из армии дезертиров, членов их семей, четников и членов их семей, спекулировавших тогда торговцев и всех, кто считал рабочий класс трусливым и недостаточно храбрым в боях. Так начался террор, из-за которого партизан стали презирать даже далёкие от войны люди. Этот террор вошёл в историю как «левацкие просчёты (англ.)русск.»: Джиласа за эту жестокость к местному населению потом раскритиковал Тито, обвинив в превышении должностных полномочий[3].

Раскол среди восставших

Череда поражений повлекла за собой первые разногласия в стане партизан: боевой дух многих был подавлен из-за того, что итальянцы не повторяли своих начальных ошибок, к тому же большинство из лидеров восстания были коммунистами, и у них был свой взгляд на послевоенное устройство[52]. Партизаны рассчитывали всё-таки организовать классовую революцию и с её помощью добиться ухода итальянцев; националисты призывали всех заключить перемирие и не проливать понапрасну кровь[53][13], а также не желали видеть коммунистов во главе восстания[54]. В Северной Черногории разногласия были особенно сильными, где титовские партизаны решили сначала разобраться с классовыми врагами и заняться «раскулачиванием» на балканский манер. Националисты же хотели спасти гражданское население и дождаться, пока итальянцы сами не уберут войска[55]. В конце концов, терпение националистов лопнуло, и те осенью вышли на связь с итальянцами, предложив свою помощь в борьбе с партизанами[13]. Последовательно националисты во главе с Джуришичем ушли в тыл[56], а некоторые решили просто понаблюдать за стычками партизан и итальянцев, причём партизаны стали сражаться ещё яростнее[57].

Именно поражение партизанских войск под Плевлей и начавшийся красный террор стали поводом для раскола в движении[46]. Четники сразу же начали войну против своих бывших союзников, добившись того, что партизан к 1942 году в стране почти не осталось[58]. Национально-освободительное восстание переросло в гражданскую войну[59].

Завершение восстания

В ноябре 1941 года[60] по приказу Иосипа Броза Тито Милован Джилас был снят с должности командующего партизанами в Черногории из-за своих просчётов во время организации восстания, в том числе и из-за «левацких просчётов»[61]. Одной из причин провала восстания стали разногласия между монархистами и коммунистами в штабе: первые поддерживали тактику партизанской войны и выступали за оборону деревень в горах в случае атаки итальянцев, вторые считали партизанскую войну неуместной и выступали за организацию линии обороны по всей ширине фронта. По мнению Тито, выбранный Джиласом второй вариант тактики и привёл к итоговому поражению. Отстранённому от командования Джиласу пришлось продолжить свою партийную деятельность в газете «Борба»[62].

Последние очаги восстания были подавлены только в декабре 1941 года[14]. Оно, несмотря на своё поражение, показало слабость итальянского контингента в Черногории и неумение военной и гражданской администрации предупреждать подобные выступления. Гражданский комиссар оккупированных территорий Серафино Мацолини 24 июля 1941 года был снят со своей должности за то, что не предотвратил восстание. Вся власть была передана генералу Пирцио Бироли, командиру 9-й армии, который и сумел восстановить итальянский контроль над территорией. Черногорцы, несмотря на тактическую неудачу, убедились в возможности освобождения страны и продолжили партизанскую войну даже после подавления восстания, хотя дальнейшая борьба велась в тяжёлых условиях[58].

Последствия

1 декабря 1941 окончательный раскол среди монархистов и коммунистов после битвы за Плевлю привёл к официальному появлению «третьей силы» в лице югославских войск на родине, более известных как «четники». Последовавшие стычки между четниками и партизанами привели к началу открытого террора в Черногории: от рук и тех, и других погибало гражданское население, подозревавшееся в симпатиях к противнику. Преступления партизан заставили даже население Сербии выступить против восстания, и в итоге партизаны ушли в Боснию, оккупированную усташами, где соединились со своими черногорскими соратниками[53]. С учётом всех тактических ошибок Тито принял решение преобразовать мелкие отряды в полноценные крупные формирования, а именно в бригады. 1-я пролетарская бригада была образована 21 декабря 1941 в местечке Рудо (Юго-Восточная Босния)[63].

20 декабря 1941 Дража Михайлович, который возглавлял движение четников и поддерживал югославское правительство в изгнании, назначил Павле Джуришича командующим всем регулярными и резервными силами четников в Центральной, Восточной Черногории и Санджаке[57]. 21 декабря 1941 итальянцы предупредили черногорцев, что те будут нести ответственность за все возможные нападения на итальянцев[4]. Во второй половине декабря 1941 года Павле Джуришич и Джордже Лашич начали мобилизацию солдат, сбежавших из партизанских отрядов. К середине января 1942 года они уже участвовали в боях с партизанами[46]. 12 января 1942 итальянцы официально пригрозили черногорцам, что за каждого раненого или убитого итальянского офицера будут казнить 50 гражданских лиц, а в случае с рядовым солдатом будут казнить 10 человек[52]. Бироли был позднее объявлен военным преступником по причине злодеяний, совершённых его войсками в Черногории[64].

В феврале 1942 года итальянцы установили, что в Черногории находятся 8 тысяч партизан и 5 тысяч четников[65]. В начале марта 1942 года Джуришич первым выступил за сотрудничество с итальянцами: Бироли принял его предложение и отправил в зону боевых действий 19-ю пехотную дивизию «Венеция». Джуришич в мае 1942 года разбил последнее крупное партизанское соединение[66], после чего партизаны почти все ушли из Черногории, сжигая все деревни, где их не поддерживали[53]. Города остались под контролем итальянцев, а четники заняли всю сельскую местность[53]. К решительным действиям партизаны не переходили в Черногории в течение года[3]. Но после этого четники, возомнив себя хозяевами, стали возводить лагеря военнопленных, устраивать показательные суды и уничтожать всех, кто не поддерживал их: от рук четников были убиты множество мусульман, сотрудничавших с итальянцами и албанцами. Особенно много жертв было в Биело-Поле, Плевле и Буковице: из-за этого мусульмане стали уходить на сторону оккупационных сил[67].

Согласно югославским источникам, итальянцы потеряли в ходе восстания 735 человек убитыми, 1120 ранеными и 2070 пленными. Потери восставших, по тем же источникам, составили 72 убитых и 53 раненых. Итальянские источники приводят следующие цифры: 5 тысяч убитых и 7 тысяч раненых со стороны партизан[5], 2 тысячи убитых и раненых со стороны итальянских войск[6].

См. также

Напишите отзыв о статье "Восстание 13 июля"

Примечания

  1. ↑ Djilas Milovan. [books.google.com/books?id=UCmFAAAAIAAJ Tito: the story from inside]. — Harcourt Brace Jovanovich, 1980. — P. 183. — ISBN 978-0-15-190474-7.
  2. ↑ [books.google.com/books?id=-gdnAAAAMAAJ Surova vremena na Kosovu i Metohiji: kvislinzi i kolaboracija u drugom svetskom ratu]. — Institut za savremenu istoriju, 1991. — P. 194.
  3. ↑ 1 2 3 4 5 Tomasevich, 2001, p. 140.
  4. ↑ 1 2 3 4 Tomasevich, 2001, p. 141.
  5. ↑ 1 2 Burgwyn, 2005, p. 93.
  6. ↑ 1 2 West Richard. [books.google.com/books?id=J34leeCdXFQC&pg=PT35 Tito and the Rise and Fall of Yugoslavia]. — Faber & Faber. — P. 35. — ISBN 978-0-571-28110-7.
  7. ↑ Petranović, 1992, p. 191, 192.
  8. ↑ [books.google.com/books?id=ORSMBFwjAKcC&pg=PA176 The Former Yugoslavia's Diverse Peoples: A Reference Sourcebook]. — ABC-CLIO, 2004. — P. 176. — ISBN 978-1-57607-294-3.
  9. ↑ 1 2 3 Lampe, 2000, p. 214.
  10. ↑ [www.montenegrina.net/pages/pages1/istorija/cg_u_2_svj_ratu/mrtvi_ne_zbore3.htm Бранко Н. Филиповић: МРТВИ НЕ ЗБОРЕ], Приступљено 9. 4. 2013.
  11. ↑ [www.hrt.hr/arhiv/ndd/05svibanj/0518%20RimskiUgovor.html TV kalendar. 18 svibnja. RIMSKI UGOVOR] (хорв.). Хорватское радио и телевидение. Проверено 20 мая 2016.
  12. ↑ 1 2 3 Milunović, 2001, pp. 160-161.
  13. ↑ 1 2 3 4 Tomasevich, 1975, p. 209.
  14. ↑ 1 2 3 Pavlowitch, 2007, p. 76.
  15. ↑ 1 2 Pavlowitch, 2007, p. 74.
  16. ↑ Tomasevich, 2001, pp. 138–140.
  17. ↑ Хронология, 1964, с. 46.
  18. ↑ Rodogno, 2006, p. 53.
  19. ↑ Хронология, 1964, с. 54.
  20. ↑ Pavlowitch, 2002, p. 145.
  21. ↑ Хронология, 1964, с. 55.
  22. ↑ 1 2 [books.google.com/books?id=FSNpAAAAMAAJ Istorijski zapisi]. — Istorijski institut SR Crne Gore c, 1975. — P. 268, 269.
  23. ↑ 1 2 Хронология, 1964, с. 56.
  24. ↑ 1 2 3 4 Pajović, 2013.
  25. ↑ [books.google.com/books?id=xtAPAQAAIAAJ Pomorska enciklopedija]. — Jugoslavenski leksikografski zavod, 1985. — P. 359.
  26. ↑ Morrison, 2009, p. 56.
  27. ↑ Caccamo, Monzali, 2008, p. 186.
  28. ↑ Đilas, 1980, p. 150.
  29. ↑ Pavlowitch, 2007, p. 75.
  30. ↑ 1 2 3 Хронология, 1964, с. 57.
  31. ↑ Morrison, 2009, p. 54.
  32. ↑ Petacco, 2003, p. 44.
  33. ↑ Milazzo, 1975, p. 44.
  34. ↑ Burgwyn, 2005, p. 90.
  35. ↑ Rodogno Davide. [books.google.com/books?id=ZcUNELPsQQsC&pg=PA103 Fascism's European Empire: Italian Occupation During the Second World War]. — Cambridge University Press. — P. 103. — ISBN 978-0-521-84515-1.
  36. ↑ Steinberg Jonathan. [books.google.com/books?id=-lKBAgAAQBAJ&pg=PT62 All or Nothing: The Axis and the Holocaust 1941–43]. — Routledge. — P. 62. — ISBN 1-134-43655-6.
  37. ↑ Pajović, 1987, p. 21.
  38. ↑ Đuranović Veselin. [books.google.com/books?id=71Q8AAAAMAAJ Crna Gora 1941–1945]. — Pobjeda,, 1966. — P. 34.
  39. ↑ Brajović Petar. [books.google.com/books?id=aIUgAAAAMAAJ Rapports au 3e Congrès international sur l'histoire de la résistance européenne à Karlovy Vary, les 2–4 septembre 1963]. — Institut pour l'étude du mouvement ouvrier, 1963. — P. 21.
  40. ↑ Stanišić Milija. [books.google.com/books?id=2PohAQAAIAAJ Dubinski slojevi trinaestojulskog ustanka u Crnoj Gori]. — Istorijski institut Crne Gore, 2005. — P. 77.
  41. ↑ 1 2 3 Pavlowitch, 2007, pp. 75–76.
  42. ↑ [books.google.com/books?id=-gdnAAAAMAAJ Surova vremena na Kosovu i Metohiji: kvislinzi i kolaboracija u drugom svetskom ratu]. — Institut za savremenu istoriju, 1991. — P. 193.
  43. ↑ Pajović, 1987, p. 22.
  44. ↑ Gobeti, Erik. «[www.maticacrnogorska.me/files/48/20%20pircio%20biroli.pdf Crna Gora u očima Pircija Birolija avgusta 1941]» (sr). Matica (Matica Crnogorska) (Winter 2011). Проверено 15 March 2014.
  45. ↑ Pajović, 1987, p. 32.
  46. ↑ 1 2 3 Tomašević, 1979, p. 192.
  47. ↑ Tomasevich, 2001, p. 143.
  48. ↑ Pavlowitch, 2007, p. 105.
  49. ↑ Fleming Thomas. [books.google.com/books?id=VaMtAQAAIAAJ Montenegro: the divided land]. — Rockford Institute, 2002. — P. 138. — ISBN 978-0-9619364-9-5.
  50. ↑ Roberts, 1987, p. 40.
  51. ↑ Cox John K. [books.google.com/books?id=U765FGDfbPoC&pg=PA85 The History of Serbia]. — Greenwood Publishing Group. — P. 85. — ISBN 978-0-313-31290-8.
  52. ↑ 1 2 Tomasevich, 2001, p. 142.
  53. ↑ 1 2 3 4 Pavlowitch, 2002, p. 147.
  54. ↑ Petranović, 1992, p. 188.
  55. ↑ Karchmar, 1987, p. 386.
  56. ↑ Pavlowitch, 2007, pp. 75–78.
  57. ↑ 1 2 Milazzo, 1975, p. 46.
  58. ↑ 1 2 Lakić Zoran. [books.google.com/books?id=emwNAAAAIAAJ Народна власт у Црној Гори 1941–1945]. — Обод, 1981. — P. 250.
  59. ↑ Burgwyn, 2005, p. 92.
  60. ↑ West Richard. [books.google.com/books?id=J34leeCdXFQC&pg=PT36 Tito and the Rise and Fall of Yugoslavia]. — Faber & Faber. — P. 36. — ISBN 978-0-571-28110-7.
  61. ↑ Irvine Jill A. [books.google.com/books?id=gn9pAAAAMAAJ The Croat Question: Partisan Politics in the Formation of the Yugoslav Socialist State]. — Westview Press, 1993. — P. 128. — ISBN 978-0-8133-8542-6.
  62. ↑ Ramet, 2006, p. 152.
  63. ↑ Tomasevich, 1975, p. 159.
  64. ↑ Dedijer, 1990, p. 169.
  65. ↑ Rodogno, 2006, p. 441.
  66. ↑ Milazzo, 1975, p. 82.
  67. ↑ Morrison, 2009, p. 57.

Литература

Основная

  • Banac Ivo. [books.google.com/books?id=jS69IRtTA3gC&pg=PA83 With Stalin Against Tito: Cominformist Splits in Yugoslav Communism]. — Cornell University Press, 1988. — ISBN 0-8014-2186-1.
  • Caccamo Francesco, Monzali Luciano. L'occupazione italiana della Iugoslavia, 1941–1943. — Firenze: Le Lettere, 2008. — ISBN 978-88-6087-113-8.
  • Burgwyn H. James. [books.google.com/books?id=-o5pAAAAMAAJ Empire On The Adriatic: Mussolini's Conquest Of Yugoslavia 1941–1943]. — Enigma Books, 2005. — ISBN 978-1-929631-35-3.
  • Dedijer Vladimir. [books.google.com/books?id=RG3zAAAAMAAJ From April 6, 1941, to November 27, 1942]. — University of Michigan Press, 1990. — ISBN 978-0-472-10091-0.
  • Đilas Milovan. Wartime / Translated by Michael B. Petrovich. — New York: Houghton Mifflin Harcourt, 1980. — ISBN 978-0-15-694712-1.
  • Karchmar Lucien. Draža Mihailović and the Rise of the Četnik Movement, 1941–1945. — New York: Garland Publishing, 1987. — ISBN 978-0-8240-8027-3.
  • Lampe John R. [books.google.com/books?id=AZ1x7gvwx_8C&pg=PA214 Yugoslavia as History: Twice There Was a Country]. — Cambridge University Press, 2000. — ISBN 978-0-521-77401-7.
  • Milazzo Matteo J. The Chetnik Movement & the Yugoslav Resistance. — Baltimore, Maryland: Johns Hopkins University Press, 1975. — ISBN 978-0-8018-1589-8.
  • Milunović Marko. Kralj Nikola Prvi. — Kragujevac, 2001.
  • Morrison Kenneth. [books.google.com/books?id=xKMtAQAAIAAJ Montenegro: a modern history]. — I.B. Tauris, 2009. — ISBN 978-1-84511-710-8.
  • Pajović Radoje. Pavle Đurišić. — Zagreb: Centar za informacije i publicitet, 1987. — ISBN 978-86-7125-006-1.
  • Pavlowitch Stevan K. [books.google.com/books?id=w-RuLDaNwbMC&pg=PA145 Serbia: The History Behind the Name]. — C. Hurst & Co. Publishers, 2002. — ISBN 978-1-85065-477-3.
  • Pavlowitch Stevan K. [books.google.com/books?id=R8d2409V9tEC Hitler's New Disorder: The Second World War in Yugoslavia]. — New York: Columbia University Press, 2007. — ISBN 978-1-85065-895-5.
  • Petacco Arrigo. [books.google.com/books?id=PCUWAQAAMAAJ Egzodus: zanijekana tragedija Talijana Istre, Dalmacije i Julijske Krajine]. — Durieux, 2003. — ISBN 978-953-188-171-5.
  • Petranović Branko. [books.google.com/books?id=BAlnAAAAMAAJ Srbija u drugom svetskom ratu: 1939-1945]. — Vojnoizdavaćki i Novinski Centar, 1992.
  • Ramet Sabrina P. [books.google.com/books?id=FTw3lEqi2-oC The Three Yugoslavias: State-Building and Legitimation, 1918–2005]. — Bloomington, Indiana: Indiana University Press, 2006. — ISBN 978-0-253-34656-8.
  • Roberts Walter R. [books.google.com/books?id=43CbLU8FgFsC&pg=PA391 Tito, Mihailović, and the Allies, 1941–1945]. — Duke University Press, 1987. — ISBN 0-8223-0773-1.
  • Strugar Vlado. [books.google.com/books?id=loTh1UQHRagC Drugi svjetski rat—50 godina kasnije: radovi sa naučnog skupa, Podgorica, 20–22. septembar 1996]. — Crnogorska akademija nauka i umjetnosti, 1997. — ISBN 978-86-7215-089-6.
  • Rodogno Davide. [books.google.com/books?id=ZcUNELPsQQsC Fascism's European Empire: Italian Occupation During the Second World War]. — Cambridge University Press, 2006. — ISBN 978-0-521-84515-1.
  • Tomasevich Jozo. [books.google.com/books?id=yoCaAAAAIAAJ War and Revolution in Yugoslavia, 1941–1945: The Chetniks]. — Stanford, California: Stanford University Press, 1975. — ISBN 978-0-8047-0857-9.
  • Tomašević Jozo. [books.google.com/books?id=GvUCAAAAMAAJ Četnici u Drugom svjetskom ratu: 1941–1945]. — Sveučilišna naklada Liber, 1979.
  • Tomasevich Jozo. [books.google.com/books?id=fqUSGevFe5MC War and Revolution in Yugoslavia, 1941–1945: Occupation and Collaboration]. — Stanford, California: Stanford University Press, 2001. — ISBN 978-0-8047-3615-2.

Прочая

  • Maclean Fitzroy. Disputed Barricade: The Life and Times of Josip Broz-Tito, Marshal of Jugoslavia. — London: Jonathan Cape, 1957.
  • Pajović Radoje. Kontrarevolucija u Crnoj Gori: Četnički i federalistički pokret 1941–1945. — Cetinje: Obod, 1977.
  • Mala enciklopedija Prosveta. — Beograd: Prosveta, 1959. — Т. 2.
  • [www.znaci.net/00001/53.htm Хронологија ослободилачке борбе народа Југославије 1941—1945]. — Београд: Војно-историјски институт, 1964.

Ссылки

  • Pajović, Radoje. [www.vijesti.me/vijesti/ustanak-koji-nikada-nije-ugusen-clanak-138740 Ustanak koji nikada nije ugušen] (серб.) (13 июля 2013). Проверено 1 мая 2014.


 
Ауфмарш 25 • Раздел страны • Всеюгославское восстание[sh] (Герцеговина[sr] • Хорватия[sh] • Сербия[sr] • Черногория • Словения) • Дедине • Совместные операции партизан и четников (Лозница • Завлака • Крупань • Баня-Ковиляча • Шабац • Крушевац) • Загреб (Почта • Стадион • «Ботанический сад» • Звонимирова улица[sr]) • Первое антипартизанское наступление (Ужицкая республика • «Мачва»[sr] • Дивцы[sr] • Кадинача[sr] • Нови-Пазар[sr] • Санджак[sr]) • Трешница[sr] • Плевля • «Михаилович»


 Статья содержит короткие («гарвардские») ссылки на публикации, не указанные или неправильно описанные в библиографическом разделе.
Список неработающих ссылок: Pajović, 2013
Пожалуйста, исправьте ссылки согласно инструкции к шаблону {{sfn}} и дополните библиографический раздел корректными описаниями цитируемых публикаций, следуя руководствам ВП:Сноски и ВП:Ссылки на источники.

Отрывок, характеризующий Восстание 13 июля

– Не может быть! – вскрикнул Ростов.
– Имею честь докладывать вам сущую правду, – повторил Алпатыч.
Ростов слез с лошади и, передав ее вестовому, пошел с Алпатычем к дому, расспрашивая его о подробностях дела. Действительно, вчерашнее предложение княжны мужикам хлеба, ее объяснение с Дроном и с сходкою так испортили дело, что Дрон окончательно сдал ключи, присоединился к мужикам и не являлся по требованию Алпатыча и что поутру, когда княжна велела закладывать, чтобы ехать, мужики вышли большой толпой к амбару и выслали сказать, что они не выпустят княжны из деревни, что есть приказ, чтобы не вывозиться, и они выпрягут лошадей. Алпатыч выходил к ним, усовещивая их, но ему отвечали (больше всех говорил Карп; Дрон не показывался из толпы), что княжну нельзя выпустить, что на то приказ есть; а что пускай княжна остается, и они по старому будут служить ей и во всем повиноваться.
В ту минуту, когда Ростов и Ильин проскакали по дороге, княжна Марья, несмотря на отговариванье Алпатыча, няни и девушек, велела закладывать и хотела ехать; но, увидав проскакавших кавалеристов, их приняли за французов, кучера разбежались, и в доме поднялся плач женщин.
– Батюшка! отец родной! бог тебя послал, – говорили умиленные голоса, в то время как Ростов проходил через переднюю.
Княжна Марья, потерянная и бессильная, сидела в зале, в то время как к ней ввели Ростова. Она не понимала, кто он, и зачем он, и что с нею будет. Увидав его русское лицо и по входу его и первым сказанным словам признав его за человека своего круга, она взглянула на него своим глубоким и лучистым взглядом и начала говорить обрывавшимся и дрожавшим от волнения голосом. Ростову тотчас же представилось что то романическое в этой встрече. «Беззащитная, убитая горем девушка, одна, оставленная на произвол грубых, бунтующих мужиков! И какая то странная судьба натолкнула меня сюда! – думал Ростов, слушяя ее и глядя на нее. – И какая кротость, благородство в ее чертах и в выражении! – думал он, слушая ее робкий рассказ.
Когда она заговорила о том, что все это случилось на другой день после похорон отца, ее голос задрожал. Она отвернулась и потом, как бы боясь, чтобы Ростов не принял ее слова за желание разжалобить его, вопросительно испуганно взглянула на него. У Ростова слезы стояли в глазах. Княжна Марья заметила это и благодарно посмотрела на Ростова тем своим лучистым взглядом, который заставлял забывать некрасивость ее лица.
– Не могу выразить, княжна, как я счастлив тем, что я случайно заехал сюда и буду в состоянии показать вам свою готовность, – сказал Ростов, вставая. – Извольте ехать, и я отвечаю вам своей честью, что ни один человек не посмеет сделать вам неприятность, ежели вы мне только позволите конвоировать вас, – и, почтительно поклонившись, как кланяются дамам царской крови, он направился к двери.
Почтительностью своего тона Ростов как будто показывал, что, несмотря на то, что он за счастье бы счел свое знакомство с нею, он не хотел пользоваться случаем ее несчастия для сближения с нею.
Княжна Марья поняла и оценила этот тон.
– Я очень, очень благодарна вам, – сказала ему княжна по французски, – но надеюсь, что все это было только недоразуменье и что никто не виноват в том. – Княжна вдруг заплакала. – Извините меня, – сказала она.
Ростов, нахмурившись, еще раз низко поклонился и вышел из комнаты.


– Ну что, мила? Нет, брат, розовая моя прелесть, и Дуняшей зовут… – Но, взглянув на лицо Ростова, Ильин замолк. Он видел, что его герой и командир находился совсем в другом строе мыслей.
Ростов злобно оглянулся на Ильина и, не отвечая ему, быстрыми шагами направился к деревне.
– Я им покажу, я им задам, разбойникам! – говорил он про себя.
Алпатыч плывущим шагом, чтобы только не бежать, рысью едва догнал Ростова.
– Какое решение изволили принять? – сказал он, догнав его.
Ростов остановился и, сжав кулаки, вдруг грозно подвинулся на Алпатыча.
– Решенье? Какое решенье? Старый хрыч! – крикнул он на него. – Ты чего смотрел? А? Мужики бунтуют, а ты не умеешь справиться? Ты сам изменник. Знаю я вас, шкуру спущу со всех… – И, как будто боясь растратить понапрасну запас своей горячности, он оставил Алпатыча и быстро пошел вперед. Алпатыч, подавив чувство оскорбления, плывущим шагом поспевал за Ростовым и продолжал сообщать ему свои соображения. Он говорил, что мужики находились в закоснелости, что в настоящую минуту было неблагоразумно противуборствовать им, не имея военной команды, что не лучше ли бы было послать прежде за командой.
– Я им дам воинскую команду… Я их попротивоборствую, – бессмысленно приговаривал Николай, задыхаясь от неразумной животной злобы и потребности излить эту злобу. Не соображая того, что будет делать, бессознательно, быстрым, решительным шагом он подвигался к толпе. И чем ближе он подвигался к ней, тем больше чувствовал Алпатыч, что неблагоразумный поступок его может произвести хорошие результаты. То же чувствовали и мужики толпы, глядя на его быструю и твердую походку и решительное, нахмуренное лицо.
После того как гусары въехали в деревню и Ростов прошел к княжне, в толпе произошло замешательство и раздор. Некоторые мужики стали говорить, что эти приехавшие были русские и как бы они не обиделись тем, что не выпускают барышню. Дрон был того же мнения; но как только он выразил его, так Карп и другие мужики напали на бывшего старосту.
– Ты мир то поедом ел сколько годов? – кричал на него Карп. – Тебе все одно! Ты кубышку выроешь, увезешь, тебе что, разори наши дома али нет?
– Сказано, порядок чтоб был, не езди никто из домов, чтобы ни синь пороха не вывозить, – вот она и вся! – кричал другой.
– Очередь на твоего сына была, а ты небось гладуха своего пожалел, – вдруг быстро заговорил маленький старичок, нападая на Дрона, – а моего Ваньку забрил. Эх, умирать будем!
– То то умирать будем!
– Я от миру не отказчик, – говорил Дрон.
– То то не отказчик, брюхо отрастил!..
Два длинные мужика говорили свое. Как только Ростов, сопутствуемый Ильиным, Лаврушкой и Алпатычем, подошел к толпе, Карп, заложив пальцы за кушак, слегка улыбаясь, вышел вперед. Дрон, напротив, зашел в задние ряды, и толпа сдвинулась плотнее.
– Эй! кто у вас староста тут? – крикнул Ростов, быстрым шагом подойдя к толпе.
– Староста то? На что вам?.. – спросил Карп. Но не успел он договорить, как шапка слетела с него и голова мотнулась набок от сильного удара.
– Шапки долой, изменники! – крикнул полнокровный голос Ростова. – Где староста? – неистовым голосом кричал он.
– Старосту, старосту кличет… Дрон Захарыч, вас, – послышались кое где торопливо покорные голоса, и шапки стали сниматься с голов.
– Нам бунтовать нельзя, мы порядки блюдем, – проговорил Карп, и несколько голосов сзади в то же мгновенье заговорили вдруг:
– Как старички пороптали, много вас начальства…
– Разговаривать?.. Бунт!.. Разбойники! Изменники! – бессмысленно, не своим голосом завопил Ростов, хватая за юрот Карпа. – Вяжи его, вяжи! – кричал он, хотя некому было вязать его, кроме Лаврушки и Алпатыча.
Лаврушка, однако, подбежал к Карпу и схватил его сзади за руки.
– Прикажете наших из под горы кликнуть? – крикнул он.
Алпатыч обратился к мужикам, вызывая двоих по именам, чтобы вязать Карпа. Мужики покорно вышли из толпы и стали распоясываться.
– Староста где? – кричал Ростов.
Дрон, с нахмуренным и бледным лицом, вышел из толпы.
– Ты староста? Вязать, Лаврушка! – кричал Ростов, как будто и это приказание не могло встретить препятствий. И действительно, еще два мужика стали вязать Дрона, который, как бы помогая им, снял с себя кушан и подал им.
– А вы все слушайте меня, – Ростов обратился к мужикам: – Сейчас марш по домам, и чтобы голоса вашего я не слыхал.
– Что ж, мы никакой обиды не делали. Мы только, значит, по глупости. Только вздор наделали… Я же сказывал, что непорядки, – послышались голоса, упрекавшие друг друга.
– Вот я же вам говорил, – сказал Алпатыч, вступая в свои права. – Нехорошо, ребята!
– Глупость наша, Яков Алпатыч, – отвечали голоса, и толпа тотчас же стала расходиться и рассыпаться по деревне.
Связанных двух мужиков повели на барский двор. Два пьяные мужика шли за ними.
– Эх, посмотрю я на тебя! – говорил один из них, обращаясь к Карпу.
– Разве можно так с господами говорить? Ты думал что?
– Дурак, – подтверждал другой, – право, дурак!
Через два часа подводы стояли на дворе богучаровского дома. Мужики оживленно выносили и укладывали на подводы господские вещи, и Дрон, по желанию княжны Марьи выпущенный из рундука, куда его заперли, стоя на дворе, распоряжался мужиками.
– Ты ее так дурно не клади, – говорил один из мужиков, высокий человек с круглым улыбающимся лицом, принимая из рук горничной шкатулку. – Она ведь тоже денег стоит. Что же ты ее так то вот бросишь или пол веревку – а она потрется. Я так не люблю. А чтоб все честно, по закону было. Вот так то под рогожку, да сенцом прикрой, вот и важно. Любо!
– Ишь книг то, книг, – сказал другой мужик, выносивший библиотечные шкафы князя Андрея. – Ты не цепляй! А грузно, ребята, книги здоровые!
– Да, писали, не гуляли! – значительно подмигнув, сказал высокий круглолицый мужик, указывая на толстые лексиконы, лежавшие сверху.

Ростов, не желая навязывать свое знакомство княжне, не пошел к ней, а остался в деревне, ожидая ее выезда. Дождавшись выезда экипажей княжны Марьи из дома, Ростов сел верхом и до пути, занятого нашими войсками, в двенадцати верстах от Богучарова, верхом провожал ее. В Янкове, на постоялом дворе, он простился с нею почтительно, в первый раз позволив себе поцеловать ее руку.
– Как вам не совестно, – краснея, отвечал он княжне Марье на выражение благодарности за ее спасенье (как она называла его поступок), – каждый становой сделал бы то же. Если бы нам только приходилось воевать с мужиками, мы бы не допустили так далеко неприятеля, – говорил он, стыдясь чего то и стараясь переменить разговор. – Я счастлив только, что имел случай познакомиться с вами. Прощайте, княжна, желаю вам счастия и утешения и желаю встретиться с вами при более счастливых условиях. Ежели вы не хотите заставить краснеть меня, пожалуйста, не благодарите.
Но княжна, если не благодарила более словами, благодарила его всем выражением своего сиявшего благодарностью и нежностью лица. Она не могла верить ему, что ей не за что благодарить его. Напротив, для нее несомненно было то, что ежели бы его не было, то она, наверное, должна была бы погибнуть и от бунтовщиков и от французов; что он, для того чтобы спасти ее, подвергал себя самым очевидным и страшным опасностям; и еще несомненнее было то, что он был человек с высокой и благородной душой, который умел понять ее положение и горе. Его добрые и честные глаза с выступившими на них слезами, в то время как она сама, заплакав, говорила с ним о своей потере, не выходили из ее воображения.
Когда она простилась с ним и осталась одна, княжна Марья вдруг почувствовала в глазах слезы, и тут уж не в первый раз ей представился странный вопрос, любит ли она его?
По дороге дальше к Москве, несмотря на то, что положение княжны было не радостно, Дуняша, ехавшая с ней в карете, не раз замечала, что княжна, высунувшись в окно кареты, чему то радостно и грустно улыбалась.
«Ну что же, ежели бы я и полюбила его? – думала княжна Марья.
Как ни стыдно ей было признаться себе, что она первая полюбила человека, который, может быть, никогда не полюбит ее, она утешала себя мыслью, что никто никогда не узнает этого и что она не будет виновата, ежели будет до конца жизни, никому не говоря о том, любить того, которого она любила в первый и в последний раз.
Иногда она вспоминала его взгляды, его участие, его слова, и ей казалось счастье не невозможным. И тогда то Дуняша замечала, что она, улыбаясь, глядела в окно кареты.
«И надо было ему приехать в Богучарово, и в эту самую минуту! – думала княжна Марья. – И надо было его сестре отказать князю Андрею! – И во всем этом княжна Марья видела волю провиденья.
Впечатление, произведенное на Ростова княжной Марьей, было очень приятное. Когда ои вспоминал про нее, ему становилось весело, и когда товарищи, узнав о бывшем с ним приключении в Богучарове, шутили ему, что он, поехав за сеном, подцепил одну из самых богатых невест в России, Ростов сердился. Он сердился именно потому, что мысль о женитьбе на приятной для него, кроткой княжне Марье с огромным состоянием не раз против его воли приходила ему в голову. Для себя лично Николай не мог желать жены лучше княжны Марьи: женитьба на ней сделала бы счастье графини – его матери, и поправила бы дела его отца; и даже – Николай чувствовал это – сделала бы счастье княжны Марьи. Но Соня? И данное слово? И от этого то Ростов сердился, когда ему шутили о княжне Болконской.


Приняв командование над армиями, Кутузов вспомнил о князе Андрее и послал ему приказание прибыть в главную квартиру.
Князь Андрей приехал в Царево Займище в тот самый день и в то самое время дня, когда Кутузов делал первый смотр войскам. Князь Андрей остановился в деревне у дома священника, у которого стоял экипаж главнокомандующего, и сел на лавочке у ворот, ожидая светлейшего, как все называли теперь Кутузова. На поле за деревней слышны были то звуки полковой музыки, то рев огромного количества голосов, кричавших «ура!новому главнокомандующему. Тут же у ворот, шагах в десяти от князя Андрея, пользуясь отсутствием князя и прекрасной погодой, стояли два денщика, курьер и дворецкий. Черноватый, обросший усами и бакенбардами, маленький гусарский подполковник подъехал к воротам и, взглянув на князя Андрея, спросил: здесь ли стоит светлейший и скоро ли он будет?
Князь Андрей сказал, что он не принадлежит к штабу светлейшего и тоже приезжий. Гусарский подполковник обратился к нарядному денщику, и денщик главнокомандующего сказал ему с той особенной презрительностью, с которой говорят денщики главнокомандующих с офицерами:
– Что, светлейший? Должно быть, сейчас будет. Вам что?
Гусарский подполковник усмехнулся в усы на тон денщика, слез с лошади, отдал ее вестовому и подошел к Болконскому, слегка поклонившись ему. Болконский посторонился на лавке. Гусарский подполковник сел подле него.
– Тоже дожидаетесь главнокомандующего? – заговорил гусарский подполковник. – Говог'ят, всем доступен, слава богу. А то с колбасниками беда! Недаг'ом Ег'молов в немцы пг'осился. Тепег'ь авось и г'усским говог'ить можно будет. А то чег'т знает что делали. Все отступали, все отступали. Вы делали поход? – спросил он.
– Имел удовольствие, – отвечал князь Андрей, – не только участвовать в отступлении, но и потерять в этом отступлении все, что имел дорогого, не говоря об именьях и родном доме… отца, который умер с горя. Я смоленский.
– А?.. Вы князь Болконский? Очень г'ад познакомиться: подполковник Денисов, более известный под именем Васьки, – сказал Денисов, пожимая руку князя Андрея и с особенно добрым вниманием вглядываясь в лицо Болконского. – Да, я слышал, – сказал он с сочувствием и, помолчав немного, продолжал: – Вот и скифская война. Это все хог'ошо, только не для тех, кто своими боками отдувается. А вы – князь Андг'ей Болконский? – Он покачал головой. – Очень г'ад, князь, очень г'ад познакомиться, – прибавил он опять с грустной улыбкой, пожимая ему руку.
Князь Андрей знал Денисова по рассказам Наташи о ее первом женихе. Это воспоминанье и сладко и больно перенесло его теперь к тем болезненным ощущениям, о которых он последнее время давно уже не думал, но которые все таки были в его душе. В последнее время столько других и таких серьезных впечатлений, как оставление Смоленска, его приезд в Лысые Горы, недавнее известно о смерти отца, – столько ощущений было испытано им, что эти воспоминания уже давно не приходили ему и, когда пришли, далеко не подействовали на него с прежней силой. И для Денисова тот ряд воспоминаний, которые вызвало имя Болконского, было далекое, поэтическое прошедшее, когда он, после ужина и пения Наташи, сам не зная как, сделал предложение пятнадцатилетней девочке. Он улыбнулся воспоминаниям того времени и своей любви к Наташе и тотчас же перешел к тому, что страстно и исключительно теперь занимало его. Это был план кампании, который он придумал, служа во время отступления на аванпостах. Он представлял этот план Барклаю де Толли и теперь намерен был представить его Кутузову. План основывался на том, что операционная линия французов слишком растянута и что вместо того, или вместе с тем, чтобы действовать с фронта, загораживая дорогу французам, нужно было действовать на их сообщения. Он начал разъяснять свой план князю Андрею.
– Они не могут удержать всей этой линии. Это невозможно, я отвечаю, что пг'ог'ву их; дайте мне пятьсот человек, я г'азог'ву их, это вег'но! Одна система – паг'тизанская.
Денисов встал и, делая жесты, излагал свой план Болконскому. В средине его изложения крики армии, более нескладные, более распространенные и сливающиеся с музыкой и песнями, послышались на месте смотра. На деревне послышался топот и крики.
– Сам едет, – крикнул казак, стоявший у ворот, – едет! Болконский и Денисов подвинулись к воротам, у которых стояла кучка солдат (почетный караул), и увидали подвигавшегося по улице Кутузова, верхом на невысокой гнедой лошадке. Огромная свита генералов ехала за ним. Барклай ехал почти рядом; толпа офицеров бежала за ними и вокруг них и кричала «ура!».
Вперед его во двор проскакали адъютанты. Кутузов, нетерпеливо подталкивая свою лошадь, плывшую иноходью под его тяжестью, и беспрестанно кивая головой, прикладывал руку к бедой кавалергардской (с красным околышем и без козырька) фуражке, которая была на нем. Подъехав к почетному караулу молодцов гренадеров, большей частью кавалеров, отдававших ему честь, он с минуту молча, внимательно посмотрел на них начальническим упорным взглядом и обернулся к толпе генералов и офицеров, стоявших вокруг него. Лицо его вдруг приняло тонкое выражение; он вздернул плечами с жестом недоумения.
– И с такими молодцами всё отступать и отступать! – сказал он. – Ну, до свиданья, генерал, – прибавил он и тронул лошадь в ворота мимо князя Андрея и Денисова.
– Ура! ура! ура! – кричали сзади его.
С тех пор как не видал его князь Андрей, Кутузов еще потолстел, обрюзг и оплыл жиром. Но знакомые ему белый глаз, и рана, и выражение усталости в его лице и фигуре были те же. Он был одет в мундирный сюртук (плеть на тонком ремне висела через плечо) и в белой кавалергардской фуражке. Он, тяжело расплываясь и раскачиваясь, сидел на своей бодрой лошадке.
– Фю… фю… фю… – засвистал он чуть слышно, въезжая на двор. На лице его выражалась радость успокоения человека, намеревающегося отдохнуть после представительства. Он вынул левую ногу из стремени, повалившись всем телом и поморщившись от усилия, с трудом занес ее на седло, облокотился коленкой, крякнул и спустился на руки к казакам и адъютантам, поддерживавшим его.
Он оправился, оглянулся своими сощуренными глазами и, взглянув на князя Андрея, видимо, не узнав его, зашагал своей ныряющей походкой к крыльцу.
– Фю… фю… фю, – просвистал он и опять оглянулся на князя Андрея. Впечатление лица князя Андрея только после нескольких секунд (как это часто бывает у стариков) связалось с воспоминанием о его личности.
– А, здравствуй, князь, здравствуй, голубчик, пойдем… – устало проговорил он, оглядываясь, и тяжело вошел на скрипящее под его тяжестью крыльцо. Он расстегнулся и сел на лавочку, стоявшую на крыльце.
– Ну, что отец?
– Вчера получил известие о его кончине, – коротко сказал князь Андрей.
Кутузов испуганно открытыми глазами посмотрел на князя Андрея, потом снял фуражку и перекрестился: «Царство ему небесное! Да будет воля божия над всеми нами!Он тяжело, всей грудью вздохнул и помолчал. „Я его любил и уважал и сочувствую тебе всей душой“. Он обнял князя Андрея, прижал его к своей жирной груди и долго не отпускал от себя. Когда он отпустил его, князь Андрей увидал, что расплывшие губы Кутузова дрожали и на глазах были слезы. Он вздохнул и взялся обеими руками за лавку, чтобы встать.
– Пойдем, пойдем ко мне, поговорим, – сказал он; но в это время Денисов, так же мало робевший перед начальством, как и перед неприятелем, несмотря на то, что адъютанты у крыльца сердитым шепотом останавливали его, смело, стуча шпорами по ступенькам, вошел на крыльцо. Кутузов, оставив руки упертыми на лавку, недовольно смотрел на Денисова. Денисов, назвав себя, объявил, что имеет сообщить его светлости дело большой важности для блага отечества. Кутузов усталым взглядом стал смотреть на Денисова и досадливым жестом, приняв руки и сложив их на животе, повторил: «Для блага отечества? Ну что такое? Говори». Денисов покраснел, как девушка (так странно было видеть краску на этом усатом, старом и пьяном лице), и смело начал излагать свой план разрезания операционной линии неприятеля между Смоленском и Вязьмой. Денисов жил в этих краях и знал хорошо местность. План его казался несомненно хорошим, в особенности по той силе убеждения, которая была в его словах. Кутузов смотрел себе на ноги и изредка оглядывался на двор соседней избы, как будто он ждал чего то неприятного оттуда. Из избы, на которую он смотрел, действительно во время речи Денисова показался генерал с портфелем под мышкой.
– Что? – в середине изложения Денисова проговорил Кутузов. – Уже готовы?
– Готов, ваша светлость, – сказал генерал. Кутузов покачал головой, как бы говоря: «Как это все успеть одному человеку», и продолжал слушать Денисова.
– Даю честное благородное слово гусского офицег'а, – говорил Денисов, – что я г'азог'ву сообщения Наполеона.
– Тебе Кирилл Андреевич Денисов, обер интендант, как приходится? – перебил его Кутузов.
– Дядя г'одной, ваша светлость.
– О! приятели были, – весело сказал Кутузов. – Хорошо, хорошо, голубчик, оставайся тут при штабе, завтра поговорим. – Кивнув головой Денисову, он отвернулся и протянул руку к бумагам, которые принес ему Коновницын.
– Не угодно ли вашей светлости пожаловать в комнаты, – недовольным голосом сказал дежурный генерал, – необходимо рассмотреть планы и подписать некоторые бумаги. – Вышедший из двери адъютант доложил, что в квартире все было готово. Но Кутузову, видимо, хотелось войти в комнаты уже свободным. Он поморщился…
– Нет, вели подать, голубчик, сюда столик, я тут посмотрю, – сказал он. – Ты не уходи, – прибавил он, обращаясь к князю Андрею. Князь Андрей остался на крыльце, слушая дежурного генерала.
Во время доклада за входной дверью князь Андрей слышал женское шептанье и хрустение женского шелкового платья. Несколько раз, взглянув по тому направлению, он замечал за дверью, в розовом платье и лиловом шелковом платке на голове, полную, румяную и красивую женщину с блюдом, которая, очевидно, ожидала входа влавввквмандующего. Адъютант Кутузова шепотом объяснил князю Андрею, что это была хозяйка дома, попадья, которая намеревалась подать хлеб соль его светлости. Муж ее встретил светлейшего с крестом в церкви, она дома… «Очень хорошенькая», – прибавил адъютант с улыбкой. Кутузов оглянулся на эти слова. Кутузов слушал доклад дежурного генерала (главным предметом которого была критика позиции при Цареве Займище) так же, как он слушал Денисова, так же, как он слушал семь лет тому назад прения Аустерлицкого военного совета. Он, очевидно, слушал только оттого, что у него были уши, которые, несмотря на то, что в одном из них был морской канат, не могли не слышать; но очевидно было, что ничто из того, что мог сказать ему дежурный генерал, не могло не только удивить или заинтересовать его, но что он знал вперед все, что ему скажут, и слушал все это только потому, что надо прослушать, как надо прослушать поющийся молебен. Все, что говорил Денисов, было дельно и умно. То, что говорил дежурный генерал, было еще дельнее и умнее, но очевидно было, что Кутузов презирал и знание и ум и знал что то другое, что должно было решить дело, – что то другое, независимое от ума и знания. Князь Андрей внимательно следил за выражением лица главнокомандующего, и единственное выражение, которое он мог заметить в нем, было выражение скуки, любопытства к тому, что такое означал женский шепот за дверью, и желание соблюсти приличие. Очевидно было, что Кутузов презирал ум, и знание, и даже патриотическое чувство, которое выказывал Денисов, но презирал не умом, не чувством, не знанием (потому что он и не старался выказывать их), а он презирал их чем то другим. Он презирал их своей старостью, своею опытностью жизни. Одно распоряжение, которое от себя в этот доклад сделал Кутузов, откосилось до мародерства русских войск. Дежурный редерал в конце доклада представил светлейшему к подписи бумагу о взысканий с армейских начальников по прошению помещика за скошенный зеленый овес.
Кутузов зачмокал губами и закачал головой, выслушав это дело.
– В печку… в огонь! И раз навсегда тебе говорю, голубчик, – сказал он, – все эти дела в огонь. Пуская косят хлеба и жгут дрова на здоровье. Я этого не приказываю и не позволяю, но и взыскивать не могу. Без этого нельзя. Дрова рубят – щепки летят. – Он взглянул еще раз на бумагу. – О, аккуратность немецкая! – проговорил он, качая головой.


– Ну, теперь все, – сказал Кутузов, подписывая последнюю бумагу, и, тяжело поднявшись и расправляя складки своей белой пухлой шеи, с повеселевшим лицом направился к двери.
Попадья, с бросившеюся кровью в лицо, схватилась за блюдо, которое, несмотря на то, что она так долго приготовлялась, она все таки не успела подать вовремя. И с низким поклоном она поднесла его Кутузову.
Глаза Кутузова прищурились; он улыбнулся, взял рукой ее за подбородок и сказал:
– И красавица какая! Спасибо, голубушка!
Он достал из кармана шаровар несколько золотых и положил ей на блюдо.
– Ну что, как живешь? – сказал Кутузов, направляясь к отведенной для него комнате. Попадья, улыбаясь ямочками на румяном лице, прошла за ним в горницу. Адъютант вышел к князю Андрею на крыльцо и приглашал его завтракать; через полчаса князя Андрея позвали опять к Кутузову. Кутузов лежал на кресле в том же расстегнутом сюртуке. Он держал в руке французскую книгу и при входе князя Андрея, заложив ее ножом, свернул. Это был «Les chevaliers du Cygne», сочинение madame de Genlis [«Рыцари Лебедя», мадам де Жанлис], как увидал князь Андрей по обертке.
– Ну садись, садись тут, поговорим, – сказал Кутузов. – Грустно, очень грустно. Но помни, дружок, что я тебе отец, другой отец… – Князь Андрей рассказал Кутузову все, что он знал о кончине своего отца, и о том, что он видел в Лысых Горах, проезжая через них.
– До чего… до чего довели! – проговорил вдруг Кутузов взволнованным голосом, очевидно, ясно представив себе, из рассказа князя Андрея, положение, в котором находилась Россия. – Дай срок, дай срок, – прибавил он с злобным выражением лица и, очевидно, не желая продолжать этого волновавшего его разговора, сказал: – Я тебя вызвал, чтоб оставить при себе.
– Благодарю вашу светлость, – отвечал князь Андрей, – но я боюсь, что не гожусь больше для штабов, – сказал он с улыбкой, которую Кутузов заметил. Кутузов вопросительно посмотрел на него. – А главное, – прибавил князь Андрей, – я привык к полку, полюбил офицеров, и люди меня, кажется, полюбили. Мне бы жалко было оставить полк. Ежели я отказываюсь от чести быть при вас, то поверьте…
Умное, доброе и вместе с тем тонко насмешливое выражение светилось на пухлом лице Кутузова. Он перебил Болконского:
– Жалею, ты бы мне нужен был; но ты прав, ты прав. Нам не сюда люди нужны. Советчиков всегда много, а людей нет. Не такие бы полки были, если бы все советчики служили там в полках, как ты. Я тебя с Аустерлица помню… Помню, помню, с знаменем помню, – сказал Кутузов, и радостная краска бросилась в лицо князя Андрея при этом воспоминании. Кутузов притянул его за руку, подставляя ему щеку, и опять князь Андрей на глазах старика увидал слезы. Хотя князь Андрей и знал, что Кутузов был слаб на слезы и что он теперь особенно ласкает его и жалеет вследствие желания выказать сочувствие к его потере, но князю Андрею и радостно и лестно было это воспоминание об Аустерлице.
– Иди с богом своей дорогой. Я знаю, твоя дорога – это дорога чести. – Он помолчал. – Я жалел о тебе в Букареште: мне послать надо было. – И, переменив разговор, Кутузов начал говорить о турецкой войне и заключенном мире. – Да, немало упрекали меня, – сказал Кутузов, – и за войну и за мир… а все пришло вовремя. Tout vient a point a celui qui sait attendre. [Все приходит вовремя для того, кто умеет ждать.] A и там советчиков не меньше было, чем здесь… – продолжал он, возвращаясь к советчикам, которые, видимо, занимали его. – Ох, советчики, советчики! – сказал он. Если бы всех слушать, мы бы там, в Турции, и мира не заключили, да и войны бы не кончили. Всё поскорее, а скорое на долгое выходит. Если бы Каменский не умер, он бы пропал. Он с тридцатью тысячами штурмовал крепости. Взять крепость не трудно, трудно кампанию выиграть. А для этого не нужно штурмовать и атаковать, а нужно терпение и время. Каменский на Рущук солдат послал, а я их одних (терпение и время) посылал и взял больше крепостей, чем Каменский, и лошадиное мясо турок есть заставил. – Он покачал головой. – И французы тоже будут! Верь моему слову, – воодушевляясь, проговорил Кутузов, ударяя себя в грудь, – будут у меня лошадиное мясо есть! – И опять глаза его залоснились слезами.
– Однако до лжно же будет принять сражение? – сказал князь Андрей.
– До лжно будет, если все этого захотят, нечего делать… А ведь, голубчик: нет сильнее тех двух воинов, терпение и время; те всё сделают, да советчики n'entendent pas de cette oreille, voila le mal. [этим ухом не слышат, – вот что плохо.] Одни хотят, другие не хотят. Что ж делать? – спросил он, видимо, ожидая ответа. – Да, что ты велишь делать? – повторил он, и глаза его блестели глубоким, умным выражением. – Я тебе скажу, что делать, – проговорил он, так как князь Андрей все таки не отвечал. – Я тебе скажу, что делать и что я делаю. Dans le doute, mon cher, – он помолчал, – abstiens toi, [В сомнении, мой милый, воздерживайся.] – выговорил он с расстановкой.
– Ну, прощай, дружок; помни, что я всей душой несу с тобой твою потерю и что я тебе не светлейший, не князь и не главнокомандующий, а я тебе отец. Ежели что нужно, прямо ко мне. Прощай, голубчик. – Он опять обнял и поцеловал его. И еще князь Андрей не успел выйти в дверь, как Кутузов успокоительно вздохнул и взялся опять за неконченный роман мадам Жанлис «Les chevaliers du Cygne».
Как и отчего это случилось, князь Андрей не мог бы никак объяснить; но после этого свидания с Кутузовым он вернулся к своему полку успокоенный насчет общего хода дела и насчет того, кому оно вверено было. Чем больше он видел отсутствие всего личного в этом старике, в котором оставались как будто одни привычки страстей и вместо ума (группирующего события и делающего выводы) одна способность спокойного созерцания хода событий, тем более он был спокоен за то, что все будет так, как должно быть. «У него не будет ничего своего. Он ничего не придумает, ничего не предпримет, – думал князь Андрей, – но он все выслушает, все запомнит, все поставит на свое место, ничему полезному не помешает и ничего вредного не позволит. Он понимает, что есть что то сильнее и значительнее его воли, – это неизбежный ход событий, и он умеет видеть их, умеет понимать их значение и, ввиду этого значения, умеет отрекаться от участия в этих событиях, от своей личной волн, направленной на другое. А главное, – думал князь Андрей, – почему веришь ему, – это то, что он русский, несмотря на роман Жанлис и французские поговорки; это то, что голос его задрожал, когда он сказал: „До чего довели!“, и что он захлипал, говоря о том, что он „заставит их есть лошадиное мясо“. На этом же чувстве, которое более или менее смутно испытывали все, и основано было то единомыслие и общее одобрение, которое сопутствовало народному, противному придворным соображениям, избранию Кутузова в главнокомандующие.


После отъезда государя из Москвы московская жизнь потекла прежним, обычным порядком, и течение этой жизни было так обычно, что трудно было вспомнить о бывших днях патриотического восторга и увлечения, и трудно было верить, что действительно Россия в опасности и что члены Английского клуба суть вместе с тем и сыны отечества, готовые для него на всякую жертву. Одно, что напоминало о бывшем во время пребывания государя в Москве общем восторженно патриотическом настроении, было требование пожертвований людьми и деньгами, которые, как скоро они были сделаны, облеклись в законную, официальную форму и казались неизбежны.
С приближением неприятеля к Москве взгляд москвичей на свое положение не только не делался серьезнее, но, напротив, еще легкомысленнее, как это всегда бывает с людьми, которые видят приближающуюся большую опасность. При приближении опасности всегда два голоса одинаково сильно говорят в душе человека: один весьма разумно говорит о том, чтобы человек обдумал самое свойство опасности и средства для избавления от нее; другой еще разумнее говорит, что слишком тяжело и мучительно думать об опасности, тогда как предвидеть все и спастись от общего хода дела не во власти человека, и потому лучше отвернуться от тяжелого, до тех пор пока оно не наступило, и думать о приятном. В одиночестве человек большею частью отдается первому голосу, в обществе, напротив, – второму. Так было и теперь с жителями Москвы. Давно так не веселились в Москве, как этот год.
Растопчинские афишки с изображением вверху питейного дома, целовальника и московского мещанина Карпушки Чигирина, который, быв в ратниках и выпив лишний крючок на тычке, услыхал, будто Бонапарт хочет идти на Москву, рассердился, разругал скверными словами всех французов, вышел из питейного дома и заговорил под орлом собравшемуся народу, читались и обсуживались наравне с последним буриме Василия Львовича Пушкина.
В клубе, в угловой комнате, собирались читать эти афиши, и некоторым нравилось, как Карпушка подтрунивал над французами, говоря, что они от капусты раздуются, от каши перелопаются, от щей задохнутся, что они все карлики и что их троих одна баба вилами закинет. Некоторые не одобряли этого тона и говорила, что это пошло и глупо. Рассказывали о том, что французов и даже всех иностранцев Растопчин выслал из Москвы, что между ними шпионы и агенты Наполеона; но рассказывали это преимущественно для того, чтобы при этом случае передать остроумные слова, сказанные Растопчиным при их отправлении. Иностранцев отправляли на барке в Нижний, и Растопчин сказал им: «Rentrez en vous meme, entrez dans la barque et n'en faites pas une barque ne Charon». [войдите сами в себя и в эту лодку и постарайтесь, чтобы эта лодка не сделалась для вас лодкой Харона.] Рассказывали, что уже выслали из Москвы все присутственные места, и тут же прибавляли шутку Шиншина, что за это одно Москва должна быть благодарна Наполеону. Рассказывали, что Мамонову его полк будет стоить восемьсот тысяч, что Безухов еще больше затратил на своих ратников, но что лучше всего в поступке Безухова то, что он сам оденется в мундир и поедет верхом перед полком и ничего не будет брать за места с тех, которые будут смотреть на него.
– Вы никому не делаете милости, – сказала Жюли Друбецкая, собирая и прижимая кучку нащипанной корпии тонкими пальцами, покрытыми кольцами.
Жюли собиралась на другой день уезжать из Москвы и делала прощальный вечер.
– Безухов est ridicule [смешон], но он так добр, так мил. Что за удовольствие быть так caustique [злоязычным]?
– Штраф! – сказал молодой человек в ополченском мундире, которого Жюли называла «mon chevalier» [мой рыцарь] и который с нею вместе ехал в Нижний.
В обществе Жюли, как и во многих обществах Москвы, было положено говорить только по русски, и те, которые ошибались, говоря французские слова, платили штраф в пользу комитета пожертвований.
– Другой штраф за галлицизм, – сказал русский писатель, бывший в гостиной. – «Удовольствие быть не по русски.
– Вы никому не делаете милости, – продолжала Жюли к ополченцу, не обращая внимания на замечание сочинителя. – За caustique виновата, – сказала она, – и плачу, но за удовольствие сказать вам правду я готова еще заплатить; за галлицизмы не отвечаю, – обратилась она к сочинителю: – у меня нет ни денег, ни времени, как у князя Голицына, взять учителя и учиться по русски. А вот и он, – сказала Жюли. – Quand on… [Когда.] Нет, нет, – обратилась она к ополченцу, – не поймаете. Когда говорят про солнце – видят его лучи, – сказала хозяйка, любезно улыбаясь Пьеру. – Мы только говорили о вас, – с свойственной светским женщинам свободой лжи сказала Жюли. – Мы говорили, что ваш полк, верно, будет лучше мамоновского.
– Ах, не говорите мне про мой полк, – отвечал Пьер, целуя руку хозяйке и садясь подле нее. – Он мне так надоел!


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Восстание_13_июля&oldid=80448601»