Амундсен, Руаль

Руаль Амундсен
Roald Amundsen
Фронтиспис английского перевода книги The North West Passage, 1908 год
Род деятельности:	Путешественник
Место рождения:	Борге, Норвегия
Подданство:	Шведско-норвежское королевство Норвегия Норвегия
Место смерти:	Баренцево море (предположительно)
Отец:	Йенс Энгебрект Амундсен
Мать:	Ханна Хенрике Густава Салквист
Награды и премии:	Золотая медаль Конгресса США Медаль Хаббарда Медаль Южного полюса Медаль Чарльза Дэли Медаль Ханса Эгеде

Ру́аль Э́нгельбрегт Гра́внинг А́мундсен (норв. Roald Engelbregt Gravning Amundsen; 16 июля 1872 — 18 июня 1928) — норвежский полярный путешественник и рекордсмен, «Наполеон полярных стран» по выражению Р. Хантфорда.

Первый человек, достигший Южного полюса (14 декабря 1911 года). Первый человек (совместно с Оскаром Вистингом), побывавший на обоих географических полюсах планеты. Первый путешественник, совершивший морской переход Северо-Западным проходом (по проливам Канадского архипелага), позднее совершил переход Северо-Восточным путём (вдоль берегов Сибири), впервые замкнув кругосветную дистанцию за Полярным кругом. Один из пионеров применения авиации — гидросамолётов и дирижаблей — в арктических путешествиях. Погиб в 1928 году во время поисков пропавшей экспедиции Умберто Нобиле. Имел награды многих стран мира, в том числе высшую награду США — Золотую медаль Конгресса, его именем названы многочисленные географические и иные объекты.

Происхождение. Семья

Генеалогия рода Амундсенов может быть прослежена с XVII века: это были крестьяне с острова Асмалёй на границе Норвегии и Швеции. Прадед Руаля смог приобрести землю на материке под Шебергом. Дед Руаля был первым в роду, кто носил фамилию Амундсен, отец Руаля — Йенс Амундсен (1820—1886) — был четвёртым из 12 детей. Братья Амундсен, занимаясь морской торговлей, владели общей усадьбой в Борге, недалеко от Сарпсборга, где река Гломма впадала в Скагеррак. К 1880-м годам во владении семьи было 20 парусников и пароход, имелась даже собственная судоверфь.

Йенс Амундсен разбогател во время Крымской войны, поставляя британским и французским войскам зерно и солому; его парусник «Феникс» во время осады Севастополя использовался для размещения английских офицеров. В 1866 году он совершил рейс из Китая на Кубу, доставив на сахарные плантации 300 китайских кули. О его характере свидетельствует следующий эпизод: во время плавания кули взбунтовались, но всё закончилось тем, что Й. Амундсен принудил их повесить вожака.

В 1863 году, в возрасте 43 лет он женился на дочери таможенного чиновника Ханне Хенрике Густаве Салквист. В семье было четверо детей — все сыновья:

Йенс Уле Антони (семейное прозвище «Тони»), родился в январе 1866 года в море во время бунта китайских кули. Рано проявил предпринимательские способности, занимался также изобретательством: разработал собственные технологии производства маргарина и сухого молока. Густав Салквист, родился 7 июня 1868 года. Получил военное образование, в 1902 году дослужился до звания лейтенанта. Леон, родился 4 сентября 1870 года. Окончил коммерческую гимназию, с 1892 года жил во Франции, где занялся торговлей вином. До разрыва с Руалем исполнял роль его личного поверенного в делах. Руаль, родился 16 июля 1872 года.

Детство и юность

О ранних годах жизни Амундсена известно немногое. Детство его прошло в лесах, окружавших родительскую усадьбу, в компании братьев и соседских детей (доходившей до 40 человек), в которой Руаль был самым младшим. Братья Амундсен охотно участвовали в драках; Руаля в то время описывали как «высокомерного мальчика», которого легко было разозлить. Одним из его товарищей по играм был будущий исследователь Антарктики Карстен Борхгревинк.

Братьев Амундсен с раннего возраста приучали к спорту: во дворе усадьбы были сооружены гимнастические брусья, все четверо стали неплохими гимнастами. На лыжи Руаля Амундсена поставили, как только он научился ходить. В школе Амундсен был стабильно худшим учеником, но выделялся упрямством и обострённым чувством справедливости. Директор школы даже отказал ему в сдаче выпускного экзамена из опасения опозорить заведение неуспевающим учеником. Амундсену пришлось записываться на выпускные экзамены отдельно, как экстерну, и в июле 1890 года он с большим трудом получил аттестат зрелости.

Руаль Амундсен в автобиографии рассматривал два фактора, способствовавших становлению его личности. В 1886 году скончался отец Йенс Амундсен. Мать — Густава Салквист — хотела, чтобы младший сын вошёл в состав интеллектуальной элиты страны, для чего перевезла семью в Кристианию, семейный дом располагался близ королевского дворца. По настоянию матери Руаль поступил учиться на медицинский факультет университета, но, когда ему был 21 год, она умерла (9 сентября 1893 года), и Руаль бросил университет. Характерно, что собственно медицину он так и не изучал и лишь с трудом окончил подготовительное отделение. Амундсен писал в автобиографии: «С огромным облегчением покинул я… университет, чтобы всецело предаться осуществлению мечты моей жизни».

Другим фактором стало знакомство с историей покорения Северо-западного прохода и судьбой капитана Джона Франклина. В автобиографии и книге «Северо-западный проход» Амундсен приводил противоречивые данные о возрасте, когда судьба Франклина захватила его воображение, — в 8 или в 15 лет.

Удивительно, что из всего рассказа более всего приковывало моё внимание именно описание лишений, испытанных Франклином и его спутниками. Во мне загорелось странное стремление претерпеть когда-нибудь такие же страдания. Я тоже хотел пострадать за своё дело, — не в знойной пустыне по пути в Иерусалим, а на ледяном Севере, на пути к широкому познанию доселе неведомой великой пустыни.

Начиная с 15—16-летнего возраста Амундсен ввёл для себя спартанский режим жизни: строгая диета, физические упражнения, сон на открытом воздухе даже зимой, регулярные лыжные походы в период с ноября по апрель. По собственным словам, Амундсен никогда не любил футбола, но регулярно играл в эту игру, «чтобы тренировать своё тело и приучить его к выносливости». В 1892 году Амундсен прошёл медицинскую комиссию, в заключении которой было написано: «Рост — 180 см, объём грудной клетки на выдохе — 87 см, на вдохе — 98 см». Кто-то из видевших Амундсена в тот период назвал его «последним викингом». После пересечения плоскогорья Хардангервидда (под руководством лыжника Л. Урдала) Амундсен нанялся на зверобойное судно «Моргенен», чтобы на практике подготовиться к получению штурманского звания. После возвращения в 1894 году из первой путины Амундсен обратился в Министерство внутренних дел с докладной запиской, в которой рассматривался вопрос о заинтересованности Норвегии в получении прав на архипелаг Шпицберген. По Р. Хантфорду, в 1894 году Амундсен писал в Лондон, прося, чтобы его включили в состав экспедиции Джексона — Хармсворта, но получил отказ.

После смерти матери Амундсен снимал квартиру в Кристиании. С самого рождения о нём заботилась шведка Элизабет Густавсон, служившая его родителям с 1865 года. Амундсен, по собственным словам, относился к ней как к матери. Для никогда не имевшего семьи путешественника Бетти (таково было её семейное прозвище) была хранительницей домашнего очага.

Существенную роль в определении жизненных планов Амундсена сыграло знакомство с известным норвежским полярным исследователем Эйвином Аструпом. Впервые Амундсен побывал на его лекции 25 февраля 1893 года, ещё формально числясь студентом университета. 24 июня 1893 года Амундсен был в толпе, провожавшей «Фрам» Нансена: отправлялась национальная норвежская экспедиция к Северному полюсу. Характерно, что в его интересе к полярным исследованиям не было никаких следов мальчишеских мечтаний: приняв решение, Амундсен сразу стал претворять его в жизнь, готовя себя к карьере арктического путешественника.

Весной 1895 года Амундсен успешно сдал экзамен на штурмана и принял участие в ещё одном промысловом плавании. 3 января 1896 года Руаль и его брат Леон, имитируя арктический поход, решили пересечь Хардангерское плоскогорье с востока на запад, но заблудились и ходили по нему кругами. На четвёртый день закончились запасы провизии. В «Автобиографии» этот эпизод описан как самое опасное происшествие, с которым он сталкивался в жизни: на ночёвке Руаля занесло снегом, а от усталости свело судорогой мышцы. Брат Леон сумел откопать его и вытащить на воздух.

Первая экспедиция

7 августа 1896 года Амундсен нанялся матросом в бельгийскую антарктическую экспедицию на судне «Бельжика» под командованием Адриена де Жерлаша, личный состав которой был интернациональным. Это была единственная экспедиция, в которой Амундсен участвовал в качестве подчинённого. Целью похода было достижение Южного магнитного полюса, в максимальном приближении к нему надлежало высадить четверых зимовщиков с магнитометрическим оборудованием, после чего судно снабжения должно было отбыть в Рио-де-Жанейро и забрать береговую команду следующим антарктическим летом. Зимой 1896—1897 годов будущий полярник переехал в Антверпен для изучения французского языка и прохождения курса навигации. Здесь у него завязался роман с квартирной хозяйкой, которая 24 марта 1897 года покончила с собой, после чего Амундсену пришлось поспешно покинуть город.

Амундсен был повышен в звании до штурмана и размещён в офицерском отсеке в связи с тем, что в экспедиции оставались вакантные места. В автобиографии Амундсен ни разу не называл Адриена де Жерлаша по имени, упоминая только старшего коллегу — судового врача Фредерика Кука. Отплыв 16 августа 1897 года, «Бельжика» прибыла в Антарктиду 30 января 1898 года. В первый же день высадки Амундсен совершил лыжный поход по побережью острова Ту Хэммок, по мнению В. С. Корякина, — впервые в истории антарктических исследований. 8 марта судно, продвигаясь на юг, было остановлено льдами, предстояла незапланированная зимовка. Дрейф продолжался 13 месяцев и проходил в районах моря Беллинсгаузена, которые до того не посещались людьми из-за крайне тяжёлой ледовой обстановки. Глубины в этих местах превышали 1500 м, так что лот не достигал дна. Судовая команда не должна была зимовать в Антарктике, поэтому на борту было только четыре комплекта полярной одежды, предназначенной для зимовочной партии. Амундсен предложил сшить тёплую одежду из шерстяных одеял красного цвета, имевшихся в избытке на борту. Работы были начаты немедленно. Цинга стала главной проблемой экипажа с наступлением полярной ночи. Амундсен и Кук развернули охоту на тюленей и пингвинов и не ограничивали себя в пище, при взвешивании в мае Амундсен поставил рекорд — 87,5 кг. Вместе с Куком они также экспериментировали с полярным снаряжением, на практике проверив свойства спальных мешков конструкции Пири, Аструпа и Нансена. Кук был для Амундсена одновременно наставником и соучеником, однако остальные члены команды относились к этим экспериментам без всякого энтузиазма. 5 июня 1898 года скончался от цинги и осложнений на сердце магнитолог Э. Данко; вскоре матрос-норвежец Толефсен сошёл с ума и попытался пешком уйти в Норвегию. Впрочем, обстановка на борту не была вовсе беспросветной: старший помощник Лекуан провёл «Большой конкурс женской красоты» и издавал непристойный рукописный журнал. Он же в своём дневнике подметил у 26-летнего Амундсена явную склонность к аскетизму и даже монашеству.

В условиях разложения и деморализации команды вспыхнул конфликт между Жерлашем и Амундсеном. Жерлаш категорически отвергал все рекомендации норвежца и к июню уже не вставал. Однако существовало соглашение Жерлаша с Географическим обществом Бельгии, по которому экспедиция, невзирая на все обстоятельства, должна оставаться под началом любого офицера-бельгийца. В результате Амундсен, ставший к тому времени старшим помощником командира, решительно заявил Жерлашу, что «никакой бельгийской экспедиции для него больше не существует». Однако он оговорился, что теперь рассматривает «Бельжику» не как место службы, а как самое обыкновенное судно, поэтому его долгом является вывести её из льдов. В автобиографии, опубликованной четверть века спустя, Амундсен кратко писал, что руководство экспедицией перешло к нему. Только 14 марта 1899 года «Бельжика» вышла из зоны паковых льдов, вернувшись в Антверпен 5 ноября того же года.

О дате возвращения Амундсена на родину существуют противоречивые сведения. Он сошёл на берег в Рио-де-Жанейро и далее добирался самостоятельно. Леон Амундсен надеялся, что путь брата пройдёт через Коньяк, где он к тому времени обосновался, однако Руаль предпочёл отбыть в Брюссель, где принял первую из своих наград — кавалерский крест ордена Леопольда. Он отказался что-либо писать и публиковать об экспедиции Жерлаша, хотя и признавался, что это предприятие сыграло выдающуюся роль в его жизни:

Во время этого путешествия созрел мой план. Мне хотелось связать мечту детских лет о Северо-Западном проходе с гораздо более важной для науки целью: установить нынешнее местоположение Северного магнитного полюса.

По мнению Р. Хантфорда, важнейшим уроком, вынесенным Амундсеном из экспедиции де Жерлаша, стало то, что с тех пор он маскировал собственные первопроходческие планы под научное исследование. Таким образом, детские мечты о покорении Северо-западного прохода Амундсен прикрывал идеей достижения Северного магнитного полюса.

Северо-западный морской путь

Подготовка

Вернувшись из Бельгии, Амундсен отбыл на военные сборы, после которых в сентябре 1899 года братья Леон и Руаль на велосипедах проехали из Кристиании в Коньяк. Из Франции Руаль на том же транспорте через Мадрид добрался до Картахены. Оттуда он пошёл на барке «Оскар», принадлежавшем его семье, в Пенсаколу. Амундсен вернулся в Европу в апреле 1900 года, причём во время пребывания в Великобритании собрал себе исчерпывающую библиотечку трудов, посвящённых покорению Северо-Западного прохода. По результатам плавания он был удостоен диплома капитана торгового флота. В сентябре 1900 года Амундсен прибыл в Германскую морскую геофизическую обсерваторию в Гамбурге, где его тепло принял директор Георг фон Ноймайер. Амундсен работал над овладением необходимыми сведениями едва ли не фанатично. Позднее он вспоминал, что из 40 дней, проведённых в Гамбурге, 250 часов посвятил геофизике, что составляло более 6 часов занятий в сутки. У Ноймайера Амундсен был представлен Хенрику Мону, который на Рождество 1900 года познакомил его с Фритьофом Нансеном — величайшим из норвежских полярников того времени. Отношения между Нансеном и Амундсеном описывались разными биографами по-разному. Так, Хантфорд утверждал, что в «них не было ни лёгкости, ни сердечности», однако Т. Буманн-Ларсен писал, что «нет оснований считать, что в Люсакере Амундсена принимали с меньшим восторгом, чем в Гамбурге». По воспоминаниям Лив Нансен-Хейер — старшей дочери полярника, в обществе Нансена Амундсен всегда выглядел смущённым и неуверенным.

«Йоа»

В январе 1901 года Амундсен купил подержанную 47-тонную зверобойную яхту «Йоа» (Gjøa) — свою «ровесницу» (построена в 1872 году). Заняв у брата Густава 10 000 крон, Руаль Амундсен переоборудовал яхту (был поставлен керосиновый двигатель в 13 л. с. и механизированы парусные лебёдки). В апреле он отправился в полугодовое плавание в Баренцево море, как для испытания судна, так и для проведения океанографических работ под руководством Нансена. Попутно удалось добыть двух китов и нескольких моржей, что принесло прибыль в 8000 крон. Примечательно, что командовал плаванием бывший владелец яхты — Ханс Кристиан Йоханнесен. Поздней осенью 1901 года Амундсен сделал доклад в Географическом обществе Норвегии.

1902 год прошёл для Амундсена напряжённо, поскольку не удавалось раздобыть достаточно средств на проведение экспедиции, а первоначально заложенный бюджет в 50 000 крон оказался недостаточным. В конце года Амундсен впервые побывал в Лондоне — в Королевском географическом обществе, однако выступление оказалась неудачным — Амундсен скверно владел английским языком. К началу 1903 года финансовый дефицит Амундсена достиг 70 000 крон. Проблема безденежья преследовала полярника всю жизнь. Существенную помощь при подготовке этой и последующих экспедиций Амундсену оказал Фриц Цапфе — аптекарь из Тромсё, который также являлся корреспондентом кристианийской газеты «Моргенбладет».

До последней минуты отправление экспедиции было под угрозой: общая сумма расходов составила 150 000 крон, не считая стоимости судна и натуральных пожертвований фабрикантов консервов, при этом 14 тысяч крон было взято в долг под поручительство братьев Густава и Леона буквально за несколько дней до отплытия. Амундсен в автобиографии, опубликованной спустя 22 года, описывал начало экспедиции как едва ли не криминальное предприятие: спасаясь от кредиторов, команда «Йоа» отправилась в путь глубокой ночью под проливным дождём. Тур Буманн-Ларсен, располагая личными письмами и дневниками полярника, ставшими доступными только в 1990-е годы, писал, что это не соответствовало действительности: при отплытии ночью 17 июня 1903 года на борту «Йоа» находились все четверо братьев Амундсен, а список спонсоров открывали король Швеции и Норвегии Оскар II и Фритьоф Нансен. За два дня до отплытия Руаль Амундсен передал доверенность на ведение всех своих дел брату Леону.

Покорение Северо-западного прохода

Амундсен прошёл через Северную Атлантику, Баффинов залив, проливы Ланкастер, Барроу, Пил, Франклина, Джеймса Росса и 9 сентября остановился на зимовку у юго-восточного берега острова Кинг-Вильям, которая, как оказалось, продлилась два года. Гавань получила название Йоа-Хейвен. Эскимосы местного племени нетсилик появились 29 октября, отношения с ними складывались вполне удачно. Однако во время зимовки оказалось, что подбор маленького экипажа — всего 7 человек — был ошибочным, в результате уже с ноября возникло противостояние между Начальником (как называли Амундсена в дневниковых записях все члены экспедиции) и мотористом Педером Ристведтом. Кок Адольф Хенрик Линдстрём страдал алкоголизмом, со временем Амундсен испортил отношения и с другими членами команды.

1 марта 1904 года Амундсен, Хансен и Ристведт, экипированные по-эскимосски, отправились в санный поход к Северному магнитному полюсу, в тот день стоял мороз в −53 °С. Вечером того же дня температура опустилась до −57 °С. В результате уже утром 5 марта команда вернулась на «Йоа», причём при возвращении собаки за 4 часа преодолели 10 миль, на которые по пути на полюс потребовалось потратить 2½ дня. Впрочем, уже 16 марта Амундсен и Хансен выступили во второй раз, 24 апреля они достигли позиции Северного магнитного полюса, определённой Джеймсом Кларком Россом в 1831 году. Поскольку полюс изменил положение, Амундсен вернулся на корабль, проведя в походе семь недель.

После этого, судя по дневникам членов экспедиции, Амундсен охладел к магнитным исследованиям и переключился на этнографию эскимосов, как оказалось в дальнейшем, его открытия в этой области способствовали успеху его экспедиций. В начале 1905 года он обнаружил у эскимосов сифилис и настрого запретил команде общаться с местными женщинами. В феврале отношения с эскимосами испортились: не имея понятия о частной собственности, местные жители позаимствовали съестные припасы из трюмов «Йоа», после чего Начальник взорвал ледяное иглу с помощью динамита и вообще стал относиться к аборигенам крайне воинственно.

13 августа 1905 года корабль продолжил плавание и уже 26 августа оказался в заливе Маккензи на острове Хершел — месте зимовки китобоев. К удивлению Амундсена, все они были в курсе его экспедиции: брат Леон при поддержке Нансена провёл в США большую рекламную кампанию Амундсен для закрепления отношений поделился с зимовщиками мучными продуктами, которых на «Йоа» было в избытке. Несмотря на то, что канадское побережье и северные берега Аляски в августе — сентябре 1905 года были свободны ото льда, Амундсен решил остаться на третью зимовку. Его спутники недоумевали о причинах такого решения: Амундсен объяснял зимовку именно тяжёлым состоянием льдов. Т. Буманн-Ларсен полагал, что главной причиной было то, что Начальник считал двухгодичное путешествие слишком кратким, ведь эпохальные экспедиции Нансена и Свердрупа длились 3 и 4 года, соответственно.

Поскольку «Йоа» была лишена прямой связи с внешним миром, Амундсен 24 октября 1905 года на нартах с 12 собаками и эскимосской семейной парой в качестве ассистентов выступил в 700-километровый путь до ближайшего телеграфа в Игл-Сити на Аляске. Однако аппарат не работал, и только 5 декабря, преодолев 1300 км, полярник прибыл в Форт-Эгберт — золотопромышленный город на Юконе. Лучший дневной переход равнялся 65 км за 10 часов. Первая телеграмма была послана брату Леону, 9 декабря удалось связаться с Нансеном. За время отсутствия Амундсена резко изменилась политическая ситуация — Норвегия стала независимой страной. По совету Нансена, Амундсен известил о своём успехе нового короля Хокона VII. 3 февраля 1906 года Амундсен пустился в обратный путь на остров Хершел и прибыл на «Йоа» 12 марта, преодолев 1300 км за 30 походных дней. Вскоре началось потепление: уже 22 марта температура поднялась выше нуля, заболел самый младший член команды — Густав Вик. Лечением его занимался Амундсен, поначалу последовало улучшение, но 30 марта болезнь обострилась. К врачу, имевшемуся у китобоев, обратились слишком поздно, и 31 марта Вик скончался.

Только 1 июля 1906 года «Йоа» смогла сняться с места, мыс Барроу преодолели 30 августа в сильный шторм. На этом покорение Северо-западного прохода было завершено. 19 октября «Йоа» прибыла в Сан-Франциско, где стеснённый в средствах Амундсен продал яхту норвежскому землячеству для публичного обозрения. 18 ноября команда прибыла в Кристианию.

Экспедиция тяжело далась Амундсену. В «Автобиографии» он писал:

…По возвращении все определяли мой возраст между 59 и 75 годами, хотя мне было только 33.

После экспедиции

По словам Р. Хантфорда, Фритьоф Нансен, став норвежским посланником в Великобритании, «был пионером использования не связанных с политикой знаменитостей в целях политической пропаганды». Слава покорителя Северо-западного прохода должна была использоваться для повышения авторитета Норвегии в мире, Нансен постоянно торопил Амундсена с возвращением из США. Однако Амундсен отбыл прямо в Кристианию, где премьер-министр К. Миккельсен 20 ноября 1906 года вручил ему Большой крест ордена св. Олафа — король находился в Лондоне; в тот день у школьников отменили занятия. Доклад Амундсена в Лондоне на заседании Королевского географического общества был намечен на 11 февраля 1907 года, но результаты его были более чем скромными, а визит полярника в Британию вообще не афишировался. Для современников стало своего рода загадкой прохладное отношение британцев к норвежскому герою, о чём говорилось в возмущённом письме Норвежского генерального консульства, адресованном Амундсену. Напротив, лекционное турне Амундсена по разным странам Европы проходило чрезвычайно успешно. Всё лето заняла подготовка книги об экспедиции, выпущенной в Норвегии тиражом 10 000 экземпляров. 20 апреля 1907 года было опубликовано официальное постановление стортинга, в котором бюджет экспедиции на «Йоа» был оценён в 160 000 крон, причём эта сумма была признана «незначительной для благополучного преодоления Северо-западного прохода под норвежским флагом». К тому времени долг Амундсена составлял 80 000 крон (поверенным в делах экспедиции был Александр Нансен — младший брат Фритьофа). В тот же день стортинг ассигновал 40 000 крон для покрытия наиболее срочных долгов полярника, хотя официально это было оформлено как покупка научных материалов экспедиции норвежским государством.

24 января 1907 года Амундсен был избран иностранным почётным членом Русского географического общества.

Покорение Южного полюса

Предыстория

В автобиографии Амундсен писал:

Следующей задачей, которую я задумал разрешить, было открытие Северного полюса. Мне очень хотелось самому проделать попытку, предпринятую несколько лет тому назад доктором Нансеном, а именно — продрейфовать с полярными течениями через Северный полюс поперёк Северного Ледовитого океана.

По мнению Т. Буманн-Ларсена, полярная гонка, развернувшаяся в Арктике и Антарктике в период 1908—1912 годов, была состязанием не стран, а личностей. Американцам Фредерику Куку и Роберту Пири, боровшимся за Северный полюс, не требовалось научного камуфляжа: в США рекорд — достаточное основание для экспедиции. Эрнест Шеклтон (считавшийся главным соперником Роберта Скотта по пути на Южный полюс) и Руаль Амундсен вынуждены были на первое место ставить научные исследования. Вдобавок в тогдашнем мире существовало единственное судно, специально предназначенное для дрейфа в паковых льдах, и это был «Фрам», приоритетным правами на который обладал Нансен, строивший планы достижения Южного полюса.

Судя по переписке, впервые Амундсен заговорил о своих северополярных планах с Нансеном в феврале 1907 года, когда оба они были в Лондоне. Ситуация к тому располагала: в 1906 году Пири смог достигнуть только 87° с. ш., Амундсену марш-бросок на санях по паковым льдам от материковой базы казался бесперспективным. В теоретическом плане проект достижения Северного полюса Амундсеном всецело опирался на расчёты Нансена. Поскольку ветка трансполярного течения, начинающаяся от Новосибирских островов, не достигала Северного полюса, предстояло отправляться от мыса Барроу; дрейф в этом случае должен был занять по расчётам от 4 до 5 лет. Нансен, однако, прямого ответа не дал. Через три месяца Амундсен направил ему почтительное, но настойчивое по тону письмо, в котором напоминал о февральском разговоре и просил дать ответ не позднее осени. Слухи о новых планах Амундсена просочились в прессу в конце августа, а 3 сентября 1907 года Амундсен дал газете «Афтенпостен» сенсационное интервью, в котором заявил, что рассматривает планы использования в санной упряжке белых медведей, чем ещё больше подогрел ажиотаж.

В письме сэру Клементу Маркхэму — бывшему президенту Королевского географического общества и своему другу — Нансен описывал дальнейшее:

В 1907 году я снова начал было заниматься своей подготовкой. Как раз в это самое время явился Амундсен и рассказал мне о своём плане — пройти на малом судне Беринговым проливом до кромки льдов, высадиться на лёд и проделать вместе с ним дрейф через Северный Ледовитый океан. Дрейфовать на судне он опасался. Я напрямую сказал ему, что одобрить его план не могу… Случись ему решиться на такую экспедицию, для этого есть одна возможность — проводить её на «Фраме», который построен специально для плавания во льдах. Но тогда возникнут трудности, потому что я сам собираюсь воспользоваться «Фрамом» для своей экспедиции к Южному полюсу. Тогда он спросил, не соглашусь ли я взять его с собой сперва в мою экспедицию, с тем чтобы после он мог получить «Фрам» для своего дрейфа в Ледовитом море.

Амундсен пришёл к Нансену в конце сентября или в начале октября 1907 года, в момент, когда великий полярник и учёный переживал острый нравственный кризис: после сильнейших размолвок с женой Нансен вновь восстанавливал их отношения. Свидетельницей беседы родителей стала старшая дочь Нансена — Лив (тогда ей было 14 лет), которая в своих мемуарах 1955 года писала, что Ева Нансен произнесла единственную фразу: «Я знаю, чем всё это кончится». После этого Нансен спустился в гостиную к ожидающему его Амундсену и сказал коротко: «Вы получите „Фрам“».

Приготовления

Обещание Нансеном «Фрама» не было даром: судно являлось государственной собственностью. Амундсен обратился к правительству за субсидией, необходимой для реконструкции судна, выдержавшего две арктические экспедиции. Эта субсидия, достигавшая 75 000 крон, была получена по постановлению стортинга 9 февраля 1909 года. Осенью 1907 года Амундсен отправился в турне по США для сбора недостающих средств. Оно началось 20 октября выступлением в Карнеги-Холл, которое прошло неудачно — собралось только 300 человек, в основном норвежцев, в зале, вмещающем более 2000 зрителей. Тем не менее, к Рождеству Амундсену удалось выручить 1000 долларов чистой прибыли, о чём он сообщал брату Леону. Также одной из целей поездки в США была встреча со старым другом — доктором Куком, однако 7 ноября Амундсен получил от него письмо, написанное в чрезвычайно обтекаемых выражениях: Кук отправлялся в поход на Северный полюс, но не желал извещать об этом коллегу и друга. В США Руаль Амундсен получил известия о кончине Евы Нансен, и, хотя её кремация была закрыта для всех, Леону Амундсену удалось передать венок. Турне по США закончилось в мае 1908 года, но целей не оправдало — денег отчаянно не хватало, удалось только погасить долги по экспедиции на «Йоа». Тем не менее, Амундсен, вернувшись из Америки, купил себе дом в 15 км к юго-востоку от Кристиании на берегу Буннефьорда в Свартскуге; холостяцкий коттедж получил имя «Ураниенборг».

Летом 1908 года Амундсен в течение двух месяцев по рекомендации Нансена прошёл курс океанографии у Б. Хелланд-Хансена в Бергене. 10 ноября Амундсен огласил свой план на заседании Географического общества Норвегии в присутствии Нансена и дипломатического корпуса. На следующий день — 11 ноября 1908 года — король Хокон VII и королева Мод пожертвовали будущей экспедиции 30 000 крон. К Амундсену стали стекаться заявки от желающих участвовать в экспедиции, 24 ноября пришло письмо из Шиена от Фредерика Ялмара Йохансена, ходатайство немедленно было удовлетворено. 25 января 1909 года Амундсен сделал доклад на заседании Королевского географического общества в Лондоне, встреченный восторженно. Тогдашний секретарь общества — Скотт Келти — одновременно освещал в лондонской «Таймс» новости полярных исследований. Перед заседанием Амундсен был удостоен аудиенции короля Эдуарда VII.

Изменение планов

Летом 1909 года в Лондон вернулся Эрнест Шеклтон, не дошедший в начале того же года до Южного полюса 180 км. 1 сентября 1909 года старый друг и соратник Амундсена Фредерик Кук официально объявил о достижении Северного полюса 21 апреля 1908 года. 7 сентября того же года о достижении Северного полюса объявил и Роберт Пири: по его заявлению, это произошло 6 апреля 1909 года. В прессе упорно муссировались слухи, что следующей целью Пири (как и Кука) будет Южный полюс, аналогичные экспедиции готовили: во Франции — Жан-Батист Шарко, в Германии — Вильгельм Фильхнер, в Японии — Нобу Сирасэ. Готовились экспедиции в Бельгии и Австралии (Дуглас Моусон). Никто из них, включая Роберта Скотта, не называл конкретных дат начала экспедиции.

В сложившейся ситуации Амундсен принял мгновенное решение: его целью отныне стал противоположный полюс. Утром 8 сентября он отбыл в Копенгаген, где тогда находился доктор Кук. Одновременно с ним в столице Дании оказался и Отто Свердруп, который публично заявил, что «Пири напрасно 26 лет искал Северный полюс». Вероятно, в результате разговора с Фредериком Куком, 9 сентября Амундсен сделал заказ компании «Королевская гренландская торговля» на приобретение 50 ездовых гренландских лаек, 14 полных комплектов эскимосской меховой одежды, полярной обуви, материалов для её ремонта, необработанных оленьих шкур и т. п. Первоначально предполагалось всё это закупить на Аляске. Тем самым становится понятно, что по крайней мере 9 сентября 1909 года Амундсен решился на штурм Южного полюса.

13 сентября о своих планах достижения Южного полюса заявил Роберт Скотт, чья экспедиция имела политическую цель: «достижение Южного полюса, с тем, чтобы честь этого свершения доставить Британской империи». В октябре в Кристианию прибыл Эрнест Шеклтон, на чествовании которого выступил и Амундсен — с той поры их связывали дружеские узы. В ноябре Амундсен отправился в США заказывать провиант для экспедиции; в Америке полным ходом шли судебные разбирательства между Пири и Куком. К тому времени об изменении планов Руаля Амундсена было известно всего трём людям, давшим подписку о неразглашении: Леону Амундсену, Бьорну Хелланд-Хансену и командиру «Фрама» Торвальду Нильсену. В начале 1910 года обо всём узнал и Фриц Цапфе, намеревавшийся участвовать в походе, но потом от него отказавшийся.

Всю первую половину 1910 года Амундсен вёл уединённый образ жизни, вообще не показываясь на публике. Необходимые работы по экспедиции велись прямо на его вилле «Ураниенборг» в Свартскуге. Из Гренландии доставили 90 кобелей и 10 сук местной породы лаек; первоначально Амундсен хотел взять двух каюров-эскимосов, отлично зарекомендовавших себя в экспедициях Пири, но потом пришёл к выводу, что в Антарктиде они будут такими же новичками, как и норвежцы. На Пасху в Норвегию приехал Роберт Скотт, чтобы испытать моторные сани для экспедиции «Терра Нова» и встретиться с Нансеном и Амундсеном — ведущими полярниками мира, проконсультироваться с ними и обменяться информацией: Скотт рассчитывал, что его экспедиция в Антарктиде и арктическая команда Амундсена будут действовать по единому научно-исследовательскому плану. Амундсен не ответил на письма и телеграммы Скотта, а также на его телефонные звонки. Впоследствии он писал:

Я знал, что успею сообщить капитану Скотту о своём расширенном плане во всяком случае до того, как он покинет цивилизованный мир, несколько месяцев раньше или позже тут большой роли не играли. Планы и снаряжение Скотта настолько отличались от моих, что я считал телеграмму, которую послал ему впоследствии, сообщая о нашем отплытии в Антарктику, скорее зна́ком вежливости, чем посланием, рассчитанным на то, чтобы он хоть как-то изменил свою программу. Английская экспедиция ставила своей задачей научные исследования. Полюс для неё был, так сказать, второстепенным делом, а в моём расширенном плане он стоял на первом месте.

Накануне выхода в море финансовый дефицит Амундсена достиг 150 000 крон, при этом неоткуда было взять денег даже для обратного рейса «Фрама». Спонсор неожиданно нашёлся в Аргентине: это был магнат-скотовод дон Педро Кристо́ферсен, переселившийся в Новый свет в 1871 году. Его брат Кристофер Кристоферсен стал в 1910 году норвежским послом в Аргентине, а до того занимал пост министра иностранных дел (в 1908—1910 годах) и был близко знаком с Нансеном. Дон Педро безвозмездно обеспечил «Фрам» керосином и необходимыми припасами. Тем не менее, Амундсен залез в долги и был вынужден заложить свой дом за 25 тыс. крон. Из Кристиании «Фрам» вышел 7 июня 1910 года в полночь, его отплытие наблюдал из своего кабинета Нансен, который позднее признался сыну Одду, что это был самый горький час его жизни.

Путь в Антарктиду

Ведение всех своих дел Руаль Амундсен вновь передал брату Леону. Ещё до выхода «Фрама» из Кристиании Леон Амундсен совершил поездку на Мадейру, где проверил количество и качество запасов для перехода команды его брата в Антарктиду, последующей зимовки и штурма полюса. «Фрам» пришёл в Фуншал 6 сентября 1910 года. На несколько дней команда была отпущена в увольнение, все (включая Л. Амундсена) собрались на борту в половине пятого вечера 9 сентября. Тогда Амундсен всего за 15 минут сообщил своей команде о радикальной смене маршрута, причём команда известия о коротком марш-броске к полюсу вместо многолетнего дрейфа приняла с большим энтузиазмом. Леон Амундсен сошёл на берег, увезя три письма брата, адресованных королю, Нансену и норвежскому народу. Характерно, что ни стортинг, ни премьер-министра Амундсен оповещать не стал, королю и Нансену послания были доставлены 1 октября. Королю послание вручал лично Л. Амундсен, он же давал необходимые объяснения, письмо для Нансена было передано Б. Хелланд-Хансену. Т. Буманн-Ларсен отмечает, что письмо Нансену было написано в умоляющих тонах, а также описывает своеобразную орфографию Амундсена, которая впервые появилась в его письмах и дневниках с осени 1909 года.

Письмо Руаля Амундсена норвежскому народу (с поправками Леона Амундсена) было перепечатано многими газетами Норвегии 2 октября. В тот же день Леон Амундсен отправил в Крайстчерч телеграмму на английском языке за подписью брата, адресованную Роберту Скотту: «Имею честь сообщить „Фрам“ направляется Антарктику. Амундсен». Адресата она достигла 12 октября. Новости были восприняты в Норвегии спокойно, прокомментировать заявление Амундсена попросили Карстена Борхгревинка. Полярник заявил, что северные олени — лучшая тягловая сила, чем собаки, и пожалел, что ни Амундсен, ни Скотт не используют их. Кроме того, он утверждал, что с самого начала понял, куда направлялся Амундсен, учитывая, что в списке снаряжения было 100 собак и разобранный дом с печью. О последнем писал и Ялмар Йохансен в своём дневнике, выказывая удивление, что даже Нансен не догадался об истинной цели похода, хотя и недоумевал о множестве собак.

Высадка команды Амундсена на побережье Китовой бухты прошла 15 января 1911 года, к тому времени собак естественным образом стало 116 голов. Перевозка строительных материалов проходила 15—16 января 1911 года (на ней было занято 80 собак, работавших в упряжке по 10 через день), под крышу зимовочный дом был подведён уже 21 января. Новоселье отпраздновали 28 января, дом получил имя «Фрамхейм». В этот день было перевезено более 900 ящиков с провиантом с судна на базу. 4 февраля Китовую бухту посетил барк «Терра Нова» — судно снабжения Роберта Скотта, некоторые участники экспедиции которого посетили и «Фрам», и береговую базу Амундсена.

Участник экспедиции Скотта Эпсли Черри-Гаррард писал, что, узнав новости о прибытии Амундсена, английская команда несколько часов была обуреваема желанием немедленно плыть в Китовую бухту и расправиться с норвежцами. Позднее он переменил мнение:

…Амундсен был исследователем высочайшего интеллекта, по складу ума больше напоминавшим еврея, чем скандинава; достаточно вспомнить, с какой дальновидностью, руководствуясь одной лишь логикой, он выбрал место для зимовки. Признаюсь, в тот момент мы все его недооценивали и не могли избавиться от ощущения, что он хочет опередить нас обманным путём.

Если в Англии известие о встрече конкурирующих команд вызвало смешанные чувства у публики, то в Норвегии произошёл мгновенный взрыв патриотизма и чувства конкуренции; одновременно фонд экспедиции стал быстро пополняться пожертвованиями. 5 июня 1911 года Леон Амундсен посетил Лондон, где встречался с импресарио Фритьофа Нансена — Джеральдом Кристи, а также с Эрнестом Шеклтоном и Дугласом Моусоном, которые в грядущей информационной войне приняли сторону Руаля Амундсена. Президент Королевского географического общества лорд Керзон во время встречи с Л. Амундсеном заявил: «Пусть победит сильнейший!»

Зимовка

Список участников похода к Южному полюсу Амундсен огласил 1 декабря 1910 года, когда «Фрам» ещё находился в море. В состав зимовочного отряда вошли следующие лица:

Руаль Амундсен (норв. Roald Amundsen) — начальник экспедиции, начальник санной партии в походе к Южному полюсу. Олаф Бьоланд (норв. Olav Bjaaland) — опытный лыжник и плотник. Оскар Вистинг (норв. Oscar Wisting) — лыжник и каюр. Служил артиллеристом на Хортенской верфи. Амундсен взял его в команду, несмотря на то, что Вистинг не умел ходить на лыжах и обращаться с собаками, но быстро всему научился. Йорген Стубберуд (норв. Jørgen Stubberud) — плотник, участник похода к Земле короля Эдуарда VII. Кристиан Преструд (норв. Kristian Prestrud) — лейтенант ВМФ Норвегии, непосредственный начальник Вистинга на Хортенской верфи, начальник санной партии к Земле короля Эдуарда VII. В экспедиции проводил метеорологические и прочие измерения. Фредерик Ялмар Йохансен (норв. Fredrik Hjalmar Johansen) — капитан запаса норвежской армии, участник Норвежской полярной экспедиции в 1893—1896 годах. Самый опытный каюр в экспедиции. Хельмер Хансен (норв. Helmer Hanssen) — лыжник. Сверре Хассель (норв. Sverre Hassel) — лыжник. Адольф Хенрик Линдстрём (норв. Adolf Henrik Lindstrøm) — кок и провиантмейстер, участник экспедиций Свердрупа и Амундсена.

Амундсен подбирал команду исходя из двух критериев: личной преданности начальнику и полярного опыта. В результате Преструд и Бьоланд впервые оказались в полярной экспедиции. Йохансен и Сверре Хассель представляли в команде Нансена и Свердрупа, с которыми работали раньше.

10 февраля 1911 года Амундсен, Йохансен, Хансен и Преструд отправились на 80° ю. ш. на трёх санях, достигнув места назначения 14-го числа. Они должны были заложить базовый склад для похода на Юг. Вернулись они 16 февраля, днём ранее «Фрам» покинул Китовую бухту. Последующие походы группы Амундсена на юг базировались на лагере 80-й широты. Дорога размечалась бамбуковыми вехами с чёрными флагами; когда вехи закончились, их отлично заменила сушёная треска. Остававшиеся на базе люди заготовили более 60 т тюленины. В результате трёх походов (до 11 апреля) были заложены склады вплоть до 82° ю. ш., куда были свезены свыше 3000 кг провианта, в том числе 1200 кг тюленины, и горючего. В последнем (апрельском) походе начальник не участвовал: он страдал кровотечениями из прямой кишки и оправился только к июню. Это были последствия травмы, полученной ещё на «Йоа». Командовал последним походом Йохансен как самый опытный полярник в команде.

Полярная ночь на широте «Фрамхейма» началась 21 апреля 1911 года и длилась до 24 августа. Зимовка проходила в благоприятной обстановке, для необходимых работ норвежцы построили подснежный городок, где была даже сауна, и могли на несколько часов в день уединяться. Зимовщики имели граммофон и набор пластинок, в основном классического репертуара. Для развлечения служили карты и дартс, а также чтение (библиотечка включала 80 книг). Амундсен вспоминал, что во «Фрамхейме» особой популярностью пользовался детектив «Экспресс Рим — Париж». Ялмар Йохансен писал в дневнике:

12 апреля: мы живём теперь поистине роскошно, при хорошей еде и хороших напитках. Сегодня подали великолепный обед: куриный суп, жареную телячью грудинку, спаржу, на десерт — пудинг, из напитков — водку, портвейн, фруктовую воду, кофе и ликёр «Бенедиктин». В двери уже стучится Пасха — впереди целая неделя отдыха и беззаботной жизни. Сегодня вечером настал черёд мне и Преструду основательно помыться: после ужина для двоих человек есть возможность принять в кухне ванну.

Всю полярную зиму шла интенсивная подготовка к походу. Бьоланд, убедившись, что поверхность ледника ровна, уменьшил вес саней с 80 до 30 кг, — изначально их предназначали для тяжёлого рельефа. Йохансен всю зиму занимался укладкой провианта, чтобы не тратить время на его распаковку и взвешивание в пути. Всего он разложил в строгом порядке 42 000 овсяных галет, вскрыл 1321 банку пеммикана, разломал кусочками 100 кг шоколада и набил 203 «колбасы» сухим молоком. В продовольственный ящик укладывалось 5400 галет или 4 ряда кусков пеммикана. Поскольку они имели форму консервной банки (12 см диаметра и 5 см высоты), ромбовидные промежутки заполнялись молочными «колбасами», а прочее пространство — кусочками шоколада. Стандартный дневной рацион команды Амундсена в походе составлял: 40 галет (400 г), 75 г сухого молока, 125 г шоколада и 375 г пеммикана, всего 975 г твёрдой пищи. К этому следует добавить тюленину и собачину, которые также употреблялись регулярно. Энергетическая ценность рациона 4560 килокалорий (у команды Р. Скотта — 4430). Суточные энергетические расходы члена команды у Амундсена составляли примерно 4500 килокалорий (5500 килокалорий у Р. Скотта).

Неудачный выход к полюсу

К наступлению полярного дня Начальником руководило нетерпение — его команда находилась в 650 км от группы Скотта и на 96 км ближе к полюсу, поэтому нельзя было судить о погодных условиях у конкурентов (Тогда ещё не было известно, что во «Фрамхейме» было холоднее, чем на базе Скотта. Средняя зимняя температура достигала у Амундсена −38 °С, у Скотта −27 °С, но основной тягловой силой у Скотта были лошади, что определяло более поздние сроки выхода). Амундсена особенно беспокоили известия о моторных санях Скотта, поэтому он решил выступать 1 сентября 1911 года. Однако даже за 4 дня до отправления температура не поднималась выше −57 °С. Только 31 августа потеплело до −26 °С, но дальше погода опять испортилась.

В команду вошли 8 человек (кроме Линдстрёма — бессменного хранителя базы) со всеми пережившими зиму собаками, которых осталось 86. Первая попытка похода к Южному полюсу была предпринята 8 сентября 1911 года при −37 °С. Йохансен считал этот выход преждевременным, но обязан был подчиниться. Поход оказался неудачным: при падении температуры до −56 °С лыжи не скользили, а собаки не могли спать. Взятая в поход водка замёрзла.

Полярники решили добраться до склада на 80° ю. ш., разгрузить там нарты и возвращаться во «Фрамхейм». 16 сентября Амундсен, имевший лучшую собачью упряжку, устремился обратно на базу, не позаботившись о безопасности своих людей, находившихся в более сложных условиях. Возвращение превратилось в неорганизованное бегство, в котором каждый полярник оказался предоставлен сам себе. Интервал времени между возвращением членов экспедиции во «Фрамхейм» составил 6 часов, на базе даже не был зажжён фонарь, чтобы облегчить отставшим ориентацию в пространстве. На этом пути Йохансен спас менее опытного Преструда от верной смерти в снежной метели и на экстремальном холоде −60 °C: у того пала вся собачья упряжка. У Йохансена даже не было палатки и примуса, их одолжил ему Хассель. Результатом были обморожения ног у трёх человек, лечение которых растянулось. Характерно, что Йохансена и Преструда Амундсен встретил вопросом: «Куда вы запропастились?!»

Наутро по возвращению во «Фрамхейм» Йохансен, основываясь на своём опыте полярных путешествий с Нансеном, подверг резкой критике руководство Амундсена. Раздражённый оппозицией, Амундсен исключил Йохансена из полярной партии, несмотря на то, что он был самым опытным каюром экспедиции. Отношения были испорчены окончательно: Амундсен и Йохансен не разговаривали до самого 20 октября. Йохансен вместе с поддержавшими его Преструдом и Стубберудом вместо престижного похода к географическому полюсу были направлены Амундсеном во второстепенную экспедицию к Земле короля Эдуарда VII. Кроме того, капитан Йохансен отныне был подчинён заведомо менее подготовленному тридцатилетнему лейтенанту Преструду. Р. Хантфорд сравнил отношения Амундсена и Йохансена с размолвками Скотта и Шеклтона в экспедиции на «Дискавери».

Покорение Южного полюса

Только в октябре 1911 года появились признаки антарктической весны. Тем не менее погода в сезон 1911/1912 годов была аномально холодной: температуры держались между −30 °C и −20 °C, при норме −15 °C — −10 °C.

20 октября в путь отправились пятеро участников полярного похода. У них было 4 нарт и 52 собаки. Йохансен посчитал, что этого ресурса не хватит для успешного возвращения. Первого склада на 80° ю. ш. достигли 23 октября и устроили двухдневный привал. Начиная с 26 октября экспедиция стала строить снежные пирамиды высотой около 2 м для ориентации в пространстве (частая пасмурная погода на леднике Антарктиды вообще приводит к дезориентации), их воздвигали через каждые 3 мили. Начальные 180 миль пути были размечены шестами с флагами и прочими вехами. Последний из заложенных ранее складов был достигнут 5 ноября в густом тумане. Далее путь проходил по неизвестной территории. 9 ноября команда достигла 83° ю. ш., где был заложен большой склад для обратного пути. Здесь пришлось пристрелить нескольких беременных сук, которые были закопаны в снег про запас. 11 ноября показались Трансантарктические горы, самые высокие вершины получили имена Фритьофа Нансена и дона Педро Кристоферсена. Здесь были собраны и оставлены на промежуточном складе геологические образцы. 17 ноября команда подошла к границе шельфового ледника, предстоял подъём на Полярное плато. До полюса оставалось 550 км.

Сначала Амундсен предполагал сокращать группу по мере похода, чтобы до Полюса добралось не более двух человек. Не обошлось без скандала: 19 ноября Начальник решил отправить назад Хасселя и Бьоланда, после чего последний ползал перед Амундсеном на коленях и крайне униженно просил переменить решение. Сведения об этих событиях остались только в дневнике Хасселя, Амундсен ограничился в тот день описанием горных панорам.

В последний рывок на полюс Амундсен брал провианта на 60 дней, 30-дневный запас оставался на складе 84° ю. ш. Собак к этому времени осталось 42. Было решено подняться на плато, забить 24 собаки и с 18-ю двинуться к полюсу. По пути предполагалось забить ещё шесть собак, в лагерь должны были вернуться 12 животных. Планы полностью оправдались.

Подъём на плато начался 18 ноября под сенью горы Бетти, названной так в честь старой няньки Амундсена — шведки Элизабет Густавсон. В первый день команда прошла 18,5 км, поднявшись на 600 м над уровнем моря. Вистинг и Хансен разведали подъём по леднику высотой около 1300 м, протяжённости которого определить не удалось (он получил имя Акселя Хейберга). Далее были другие перевалы, высотой до 2400 м.

21 ноября был пройден 31 км с подъёмом на высоту 1800 м.

Подводя итог этому дню… видишь, на что способны хорошо тренированные собаки. И ведь сани оставались достаточно тяжёлыми. Надо ли говорить что-нибудь ещё, не достаточно ли одного этого факта?

Лагерь 21 ноября получил название «Бойни»: каждый каюр убивал своих собак, на которых пал выбор, Амундсен в этом не участвовал, взяв на себя обязанности кока. 24 собаки были разделаны и захоронены в ледник, а также частично съедены на месте. На короткое время выглянуло солнце, после чего удалось определить, что экспедиция достигла 85° 36’ ю. ш. Двухдневный отдых с обильной пищей подкрепил собак, однако дальше команда встретилась с огромными трудностями, о чём свидетельствуют данные этим местам названия: Чёртов ледник и Танцплощадка дьявола. Это были зоны глубоких трещин на высоте 3030 м над уровнем моря и крутой ледник. Обнаруженные дальше горы получили имя Хелланд-Хансена. Амундсен беспокоился: альпинистское оборудование осталось на складе внизу, но удалось найти относительно пологий ледник для подъёма.

Температуры всё это время держались на уровне −20 °C при штормовых ветрах, собаки и члены команды страдали от горной болезни. Постоянные штормовые ветры приносили новые проблемы. Амундсен писал:

Ну и вид был у нас! Вистинг, Хансен и я особенно пострадали во время последнего бурана, у каждого из нас левая щека превратилась в сплошную болячку, из которой сочились сукровица с гноем.

6 декабря норвежцы достигли наивысшей точки на пути — 3260 м над уровнем моря — и в тот же день побили рекорд Шеклтона 1909 года. Нервы команды были на пределе: часто разгорались мелкие ссоры. Сверре Хассель откровенно называет в дневнике Начальника — «склочником», а Вистинга и Хансена — «его прихлебателями».

Полюса Амундсен и товарищи достигли 14 декабря в 15:00 по времени «Фрамхейма». Равнина, окружающая его, была названа именем Хокона VII (Шеклтон назвал её в честь Эдуарда VII). Покорение полюса отпраздновали курением сигар, припасённых Бьоландом. Поскольку сигар было восемь — по числу первоначальных участников команды, три из них достались Амундсену.

Из-за острых дебатов, которыми сопровождались обсуждения отчётов полярных экспедиций и, в частности, конкурирующих утверждений Фредерика Кука и Роберта Пири о достижении ими Северного полюса первыми, Амундсен подошёл к определению географического положения с особой ответственностью. Амундсен полагал, что его инструменты позволят определить местоположение с погрешностью не лучше одной морской мили, поэтому он решил «окружать» полюс лыжными пробегами на удалении 10 миль от расчётной точки.

Поскольку теодолит был повреждён, обсервация производилось с помощью секстанта. Солнце за 24 часа совершило вокруг лагеря круг, не скрываясь за горизонтом. Выполнив измерения и вычисления, Амундсен определил, что их текущая позиция примерно на 5,5 миль (8,5 километра) удалена от математической точки Южного полюса. Это место было также «окружено» на лыжах.

17 декабря Амундсен решил, что находится в истинной точке Южного полюса и предпринял новый 24-часовой цикл измерений, причём каждую обсервацию выполняли два человека с тщательной фиксацией в навигационном журнале. Четверо из пяти путешественников имели квалификацию навигатора (кроме Олафа Бьоланда).

На этот раз из вычислений Амундсена следовало, что группа находится в 1,5 милях (около 2,4 километра) от полюса, и двое экспедиционеров пометили флагами и «окружили» расчётное место. Таким образом, ради достоверности покорения Южный полюс был «окружён» экспедицией трижды. На полюсе была оставлена шёлковая палатка — «Пульхейм» — с письмами Роберту Скотту и королю Норвегии. Хассель в дневнике писал, что, если Скотт доберётся до полюса, ему будет неприятно обнаружить там палатку с норвежским флагом и вымпелом «Фрама»…

Амундсен оставил на Южном полюсе письмо следующего содержания:

Дорогой капитан Скотт, поскольку Вы, вероятно, станете первым, кто достигнет этого места после нас, я любезно прошу направить это письмо королю Хокону VII. Если Вам пригодятся любые из вещей в этой палатке, не стесняйтесь их использовать. С уважением желаю Вам благополучного возвращения. Искренне Ваш, Руаль Амундсен. Оригинальный текст (англ.)   Dear Captain Scott, As you probably are the first to reach this area after us, I will ask you kindly to forward this letter to King Haakon VII. If you can use any of the articles left in the tent please do not hesitate to do so. With kind regards I wish you a safe return. Yours truly, Roald Amundsen.

Возвращались быстро: Чёртов ледник был достигнут 2 января 1912 года, спуск занял один день. Погода резко испортилась: спустился туман. В тумане 5 января экспедиция едва не пропустила Бойню, которую случайно нашёл Вистинг, наткнувшись на собственную сломанную лыжу. В тот же день разыгрался шторм при температуре −23 °C. Достигнутый успех, однако, не подействовал в лучшую сторону на отношения членов команды: однажды Бьоланда и Хасселя сурово отчитали за храп. Хассель в дневнике жаловался, что Амундсен «всегда избирает самый неприязненный и надменный тон выговора»; к тому времени хорошие отношения с Начальником сохранил один только Х. Хансен.

7 января норвежцы были у подножья ледника Акселя Хейберга, в том же месте, которое покинули 19 ноября, на высоте 900 м над уровнем моря. Здесь команда приняла новый распорядок: после 28 километров перехода делался 6-часовой привал, затем — новый переход и т. д. После нового сбора геологических данных была убита одна собака (осталось 11), и у подножья ледника в каменной пирамиде были захоронены 17 л керосина в бидоне и спички. У экспедиции было провианта на 35 дней пути и промежуточные склады на каждом градусе широты. С того дня экспедиционеры каждый день ели мясо.

Во «Фрамхейм» команда прибыла в 04:00 26 января 1912 года с двумя нартами и 11-ю собаками. Пройденное расстояние составило чуть менее 3000 км, таким образом, за 99 дней пути средний переход составил 36 км.

Сверре Хассель в дневнике оставил важную заметку об отношении Амундсена к походу: накануне возвращения во «Фрамхейм» Начальник вспомнил, как лейтенант Преструд заявил перед выходом, что не суть важно, кто первым придёт к полюсу — норвежцы или англичане. Амундсен был возмущён этими словами. 25 января Начальник решительно заявил, что «не согласился бы стать на полюсе вторым и за миллион».

Возвращение

Нервное напряжение Амундсена только возросло после возвращения с полюса, тем более, что он не знал, что уже одержал победу над Скоттом: предстояло как можно быстрее вернуться к цивилизации и сообщить о результатах. Внешне это выразилось в том, что в дневнике и письмах Амундсен вообще перестаёт придерживаться общепринятой норвежской орфографии. Вечером 30 января «Фрам» в густом тумане покинул Китовую бухту и около 5 недель пересекал поля паковых льдов, направляясь в Хобарт, хотя Литтелтон в Новой Зеландии был ближе, но это была главная база Скотта.

В Хобарт «Фрам» прибыл 7 марта 1912 года (изнурённую команду Скотта в этот момент отделяло от антарктической базы более 300 км). На берег сошёл один только Амундсен с папкой, содержащей тексты телеграмм, составленных заблаговременно. О Скотте не было никаких известий. Амундсен инкогнито снял номер в портовой гостинице, после чего немедленно связался с Норвегией, отправив три телеграммы — брату Леону, Нансену и королю, даже спонсорам известия были отправлены позже. В утренней телеграмме от брата сообщалось, что Леон Амундсен к тому времени продал эксклюзивные права на публикацию материалов о Норвежской полярной экспедиции лондонской газете Daily Chronicle. Гонорар Руаля Амундсена составил 2000 фунтов — по наивысшей ставке. Неоценимую помощь в заключении договора оказал Эрнест Шеклтон. По условиям контракта, Амундсену принадлежало исключительное право публикации отчётов и дневников всех участников экспедиции. Они не могли публиковать что-либо без согласия Амундсена на протяжении трёх лет после возвращения. Телеграмма Нансену была весьма лаконична: «Спасибо за всё. Задача выполнена. Всё в порядке». С королём Норвегии Леону Амундсену встретиться не удалось — он заседал в штабе военных учений, но содержание телеграммы передал ему адъютант.

Только 11 марта 1912 года команде «Фрама» разрешили сойти на берег в Хобарте, выдав 10 шиллингов на карманные расходы. Ялмар Йохансен, не оправившийся от размолвки с Амундсеном, пустился в запой, 15 марта Амундсен расторг с ним контракт и отправил на родину. Его жене перестали перечислять содержание. Гонорар Йохансена составил 600 крон, что соответствовало 33 фунтам 10 шиллингам. Билет для Йохансена из Мельбурна до Кристиании обошёлся фонду экспедиции в 505 крон.

20 марта 1912 года Амундсен отбыл в лекционное турне по Австралии и Новой Зеландии, в тот же день получив известия, что издательство Якоба Дюбвада заключило с ним договор о книге о путешествии на сумму 111 тыс. крон — рекордную для того времени. 21 мая он прибыл в Буэнос-Айрес, выдавая себя за коммерсанта Энгельбрегта Гравнинга, торжественное чествование состоялось 30 мая в Норвежском обществе Ла-Платы. Команду отправили в Норвегию, «Фрам» оставался в Аргентине под присмотром лейтенанта Т. Нильсена.

Жизнь Амундсена в 1912—1917 годах

1912 год

С 11 июня 1912 года Амундсен жил в поместье дона Педро Кристоферсена «Кармен» под Буэнос-Айресом, где писал книгу об экспедиции. Главы о морском переходе написал К. Преструд (не упоминаемый в книге как автор), текст пересылался в Норвегию и публиковался периодическими изданиями практически без литературной правки. К тому времени наметились два скандала: Фредерик Кук, желая восстановить свою репутацию и авторитет полярника, заявил, что намерен нанести в Норвегию визит и встретиться с Амундсеном. В это же время Леон Амундсен настаивал на исключении из книги «Южный полюс» любого упоминания о Куке.

Новые осложнения возникли в Лондоне, где отношение к Амундсену по мере ожидания вестей о Скотте менялось в худшую сторону. Хотя Королевское географическое общество первым по времени пригласило покорителя Южного полюса выступить с лекционным турне, его открытие было намечено сделать не в Альберт-холле, где прежде выступали Нансен, Пири и Шеклтон, а в Куинс-холле, на что Амундсен оскорбился. Лорд Керзон тогда же выступил с двусмысленным выражением об «изменившихся планах Амундсена», которое можно было истолковать и как критическое. Проблема была решена только после вмешательства короля Хокона VII — Амундсен был вынужден умерить свои амбиции.

1 июля 1912 года в Берген прибыли почти все участники экспедиции к Южному полюсу, за исключением Йохансена, который вернулся ещё 11 июня. 31 июля из Буэнос-Айреса через Копенгаген прибыл и Амундсен, который под псевдонимом Энгельбрегт Гравнинг так никем и не был опознан, хотя пользовался общественным транспортом. 20 августа в его честь был дан обед в королевском дворце, но остальное время Амундсен безвылазно сидел дома, оканчивая книгу об экспедиции.

Доклад Амундсена в Географическом обществе Норвегии был прочитан 9 сентября в присутствии дипломатического корпуса и королевского семейства, «став самым значительным мероприятием Общества за все 25 лет его существования». Нансена при этом не было — он находился в экспедиции на Шпицбергене. Сразу после выступления Амундсен отправился в Берген, откуда, после посещения нескольких норвежских городов, должен был отправиться в Швецию, Данию и Германию, оттуда — в Англию, Францию и Италию. Турне в США намечалось с началом 1913 года, причём предполагалось к лету перевести «Фрам» в Сан-Франциско и сразу после окончания гастролей отправиться к Берингову проливу и Северному полюсу. К тому времени фонд экспедиции на «Фраме» располагал 330 тыс. крон, в дальнейшем его планировалось пополнять гонорарами за книгу Амундсена и его выступления в разных странах мира.

14 ноября 1912 года Амундсен прибыл в Дувр, в тот же вечер в Лондоне был устроен грандиозный приём в честь полярника. К тому времени только что триумфально завершилось турне по Германии (принесшее 40 000 марок) и Бельгии. 15 ноября произошёл скандал в Королевском географическом обществе в Лондоне: президент Общества — лорд Джордж Натаниэль Керзон — произнёс двусмысленную речь. Амундсен описывал этот эпизод так:

Тщательно взвешивая слова, лорд Керзон обосновал приглашение меня в качестве докладчика, причём особо отметил то обстоятельство, что я приписываю часть нашего успеха собакам, после чего завершил свою речь словами: «Посему предлагаю всем присутствующим грянуть троекратное „ура“ в честь собак», — да ещё подчеркнул саркастический и унизительный смысл своего высказывания успокоительным жестом в мою сторону.

Именно этот эпизод, по мнению Р. Хантфорда, стал для Амундсена побудительным мотивом оставить членство в Королевском географическом обществе. Некоторое утешение полярник получил от восторженного приёма в Париже 16 декабря, где он был возведён в достоинство офицера Почётного легиона, и приёма в Риме 19 декабря с аудиенцией у короля Виктора-Эммануила. Стортинг назначил Амундсену почётный оклад в 6000 крон в год, а каждый член экспедиции получил ещё премию в 4000 крон.

1913 и 1914 годы

4 января 1913 года, когда Амундсен находился на пути в США, в кристианийском Солли-парке застрелился Ялмар Йохансен. Его тело доставили в родной Шиен Леон Амундсен и Йорген Стубберуд, было это 7 января. Похороны состоялись 9 января, расходы поделили пополам Нансен и Амундсен, обоих на церемонии не было — у Нансена умирал младший сын Осмунд.

Американские гастроли Амундсена начались в Карнеги-холл 15 января 1913 года и стали триумфальными. Полярника пригласили на обед к президенту США Теодору Рузвельту и чествовали вместе с адмиралом Пири. Газеты всего мира обошёл снимок, на котором вместе были запечатлены Пири, Амундсен и Шеклтон.

11 февраля 1913 года из Литтелтона пришла телеграмма, известившая мир о трагедии капитана Скотта. Руаль Амундсен находился тогда в Мэдисоне, Висконсин. Леон Амундсен сразу отправил в английское посольство в Кристиании открытку с соболезнованиями, Руаль Амундсен на следующий день из Чикаго отправил телеграммы капитану Эдварду Эвансу — командиру «Терра Нова» — и вдовам Скотта и Уилсона. Леон Амундсен писал брату:

…Экспедиция (Скотта) организовывалась способами, не внушающими доверия. Мне кажется… все должны радоваться, что ты уже побывал на Южном полюсе. Иначе… мгновенно собрали бы новую британскую экспедицию для достижения той же цели, скорее всего ничуть не изменив методику похода. В результате катастрофа следовала бы за катастрофой, как это было в случае с Северо-западным проходом.

Известия о катастрофе вызвали в США ажиотаж: Руаль Амундсен в конечном итоге дал 160 выступлений. Хотя он и говорил в одном из интервью: «Я пожертвовал бы славой и всеми деньгами, сумей я таким путём уберечь Скотта от ужасной гибели», но брату Леону писал откровенно: «Печальная судьба Скотта вызвала необыкновенный интерес к моим докладам. Посещаемость, которая начала было падать, снова взлетела на недосягаемую высоту». Леон всячески призывал брата к осторожности и заявлял, что перед посторонними никак нельзя связывать триумф у Южного полюса и катастрофу Скотта. Однако популярность Амундсена в мире существенно выросла после известий о Скотте, особенно в Германии и Австралии. При этом вице-консул Норвегии в Мельбурне отмечал, что обнародование того факта, что Скотт нашёл письмо Амундсена на полюсе, развеяло в сознании обывателей сомнения, действительно ли норвежцы побывали на Южном полюсе, и заставило понять, какой подвиг совершил Амундсен.

Главной задачей Амундсена в 1913 году стала подготовка к походу «Фрама». 19 апреля он писал дону Педро Кристоферсену, что заказал себе два гидросамолёта, которые могут принести экспедиции большую пользу. Однако спонсоры не торопились жертвовать на вторичное достижение Северного полюса, вдобавок начала редеть команда. Ещё в марте 1912 года, возвращаясь из Антарктиды, Амундсен собрал команду и спросил, кто согласен сопровождать его в дрейфе по Северному Ледовитому океану, в результате все, кроме ледового штурмана Андреаса Бека, ответили отрицательно. Амундсен вынужден был опрашивать членов команды по одному, в результате согласились все, кроме Бьоланда. Олаф Бьоланд как раз в 1913 году окончательно уволился, однако Амундсен выдал ему 20 000 крон на основание фабрики по выделке лыж.

В мае Амундсен из США отправился в Канаду, откуда вернулся в Лондон 10 июля 1913 года, проведя в имперской столице 10 дней. Далее его ждали в Бергене, где предложили занять пост содиректора открываемого Института океанографии. Амундсен отверг это предложение, ибо никогда не интересовался наукой, вызвав недоумение у Ф. Нансена.

К осени представилась возможность использовать «Фрам» в церемонии открытия Панамского канала. 3 октября 1913 года «Фрам» под командованием Т. Нильсена прибыл в Колон. Поскольку к декабрю канал всё ещё не был открыт, от этой идеи Амундсен отказался. Переход из Колона обратно в Буэнос-Айрес был очень тяжёл: 100 дней непрерывно продолжались штормы. Деревянная конструкция, выдержавшая две арктических экспедиции и кругосветное плавание, была непоправимо испорчена тропическими древоточцами. Нашествие насекомых 2 января 1914 года уничтожило все бортовые запасы провианта. 18 марта 1914 года скончался матрос Андреас Бек. Только 25 марта 1914 года «Фрам» прибыл в Монтевидео, нуждаясь в капитальном ремонте.

16 июня 1914 года старое судно вернулось в Хортен и было поставлено на прикол. «Фрам» с 7 июня 1910 года два с половиной раза обогнул земной шар, пройдя 54 тыс. морских миль, по преимуществу — в умеренных и экваториальных водах. 11 августа судно было обследовано классификационным бюро: гниением была поражена вся подводная часть судна, внутренняя и наружная обшивки, палуба и палубные бимсы. Стоимость капитального ремонта оценивалась в 150 тыс. крон, что примерно равнялось стоимости постройки «Фрама».

Ещё в феврале 1914 года Амундсен в Берлине организовал Антарктическую конференцию, на которой присутствовал Эдвард Эванс — заместитель Скотта, с которым у норвежца сложились отличные отношения, и Вильгельм Фильхнер. Предполагалось, что из Германии полярник отправится сразу в США, но он неожиданно для всех вернулся в Норвегию. 29 апреля 1914 года Амундсен телеграфировал норвежскому консулу в Сан-Франциско, что экспедиция к Северному полюсу откладывается до 1915 года.

Первая мировая война

В 1909 году, после сенсационных полётов Луи Блерио, Амундсену стало очевидно, что авиация является транспортом будущего. Ещё до отправления к Южному полюсу летом 1909 года он экспериментировал с воздушными змеями, однако понимал, что использование авиации в Антарктиде при техническом уровне 1900-х годов невозможно. С началом Первой мировой войны Амундсен распорядился продать купленные им в Сан-Франциско гидросамолёты, ибо доставка их морским путём в Норвегию была слишком накладна.

Весной 1914 года в Париже Амундсен купил аэроплан «Морис-Фарман» за 20 000 франков, поставив себе целью стать первым гражданским лицом в Норвегии, имеющим пилотское удостоверение. Его наставником в авиационном деле был капитан Эйнар Сем-Якобсен. Экзамен на пилота Амундсен сдавал 11 июня 1914 года, имея к тому времени налёт в 20 часов. На экзамене пилот сумел вывести машину из пике, король прислал поздравительную телеграмму. После начала войны, 3 августа Амундсен написал официальное письмо норвежскому правительству, в котором предлагал свой самолёт ВВС и просил включить его в этот же род войск в звании рядового. Тогда же Амундсен отказался от 200 000 крон, выделенных ему стортингом на проведение новой экспедиции. Нансен при этом подсчитал, что покорение Северного полюса обойдётся вдвое дороже, и брался сам внести недостающие средства.

После начала боевых действий Норвегия осталась нейтральной страной, Амундсен так и не был призван на военную службу. По словам Т. Буманн-Ларсена, в 1914—1917 годах Амундсен вступил в наиболее покойный период своей бурной жизни. У Амундсена к тому времени было 25 000 долларов свободных денег, которые он принялся активно инвестировать в традиционный бизнес своей семьи — фрахт. Единовременная продажа акций в 1916 году обеспечила его миллионным состоянием. В политическом отношении Амундсен был на стороне Германии и продолжал переписку с Вильгельмом Фильхнером, призванным в кайзеровские ВВС: немецкий полярник хотел участвовать в экспедиции Амундсена. В 1916 году он был назначен в Берген главой миссии германского военно-морского министерства, но после шпионского скандала выслан из страны. Как утверждал сам Фильхнер в мемуарах, это положило конец тайным переговорам о прекращении войны, которые велись по инициативе Нансена в его собственной резиденции.

Весной 1916 года Амундсен решился вернуться к своим северополярным планам, заработав достаточно, чтобы финансировать экспедицию из собственных средств. В переписке он называл датой отхода лето 1917 года. Поскольку «Фрам» сильно обветшал и был государственной собственностью, Амундсен предпринял строительство собственного полярного судна.

Северо-восточный морской путь

Экспедиционное судно строилось по чертежам «Фрама», но был учтён опыт предыдущих походов: уменьшен размер команды до 9 человек (каждый имел индивидуальную каюту), предусмотрены отдельные помещения для мастерской и лаборатории, наличие гидросамолёта и радиостанции, установленной уже в 1922 году. Спуск на воду прошёл на рассвете 7 июня 1917 года, причём вместо шампанского при церемонии освящения была использована сосулька. Корабль получил имя «Мод» в честь королевы Норвегии — Мод Уэльской, на что король Хокон VII дал специальное разрешение. Снаряжение экспедиции было весьма затруднено, так как даже провиант пришлось заказывать в США, да ещё и получать специальное разрешение для его перевозки в Норвегию: в 1917 году США вступили в войну и ввели эмбарго. Неоценимую помощь при получении лицензии для вывоза провианта оказал Фритьоф Нансен — тогдашний дипломатический поверенный Норвегии в США. Бо́льшую часть оборудования и даже мебель для жилых помещений пришлось демонтировать с «Фрама». Предполагалось, что дрейфом судно вынесет за полюс, что позволит совершить походы к северной Гренландии, для чего на мысе Колумбия были организованы дополнительные склады. Из-за развязанной Германией неограниченной подводной войны пришлось изменить планы. К Берингову проливу экспедиции предстояло добраться Северо-Восточным проходом. Амундсен также вернул Вильгельму II все некогда полученные им германские награды, передав их через посла в Норвегии — князя Вида.

«Мод» отплыла из Кристиании 24 июня 1918 года. На судне было 9 человек команды, из них четверо участвовали в предыдущих экспедициях Амундсена. Командиром судна был назначен Хельмер Хансен (ветеран покорения Южного полюса), в состав команды входил также геофизик Харальд Свердруп. Амундсен взошёл на борт своего корабля только 14 июля в Тромсё, буквально за несколько дней до того вернувшись из США. Корабль вышел в море 16 июля — в 47-й день рождения Начальника. В Югорском Шаре в команду был принят полурусский-полунорвежец Геннадий Олонкин в качестве второго моториста и радиста. Его отцу и матери ежемесячно перечислялось жалованье сына в 200 крон.

9 сентября 1918 года «Мод» была зажата льдами у мыса Челюскина — в 25-ю годовщину прохождения мыса «Фрамом», пришлось встать на незапланированную зимовку. Бухта в 21-й морской миле к востоку от мыса Челюскина получила название Мод Хейвен (Гавань «Мод»). 30 сентября Амундсен упал с борта на лёд, сломав левую руку в двух местах, выше и ниже плечевого сустава. Перелом сопровождался мышечными судорогами. Ещё через пять недель Амундсен едва не был растерзан медведицей и получил серьёзные травмы спины. Уже в США выяснилось, что переломы срослись неправильно, сломанная рука стала короче другой. Специалисты даже утверждали, что Амундсен вовсе не должен был владеть рукой, но она работала. 10 декабря Амундсен получил тяжёлое отравление угарным газом из-за неисправности керосиновой лампы и с тех пор стал испытывать серьёзные проблемы с сердцем. Зимовка вообще была тяжела: парусный мастер Рённе страдал алкоголизмом (он был по совместительству коком и имел доступ к судовым запасам спиртного), у некоторых членов команды появились признаки психического расстройства. Участились и конфликты членов команды с больным Амундсеном.

В сентябре 1919 года судно покинули два матроса: опытный полярник Петер Тессем и молодой Пауль Кнудсен. Амундсен в разное время по-разному объяснял причины их отправки на Диксон, находящийся в 800 км юго-западнее места зимовки. Первоначально он говорил о необходимости доставки почты с результатами исследований в Норвегию. Это не очень убедительно, так как там эту почту никто не ждал. В написанной через 5 лет автобиографии он объяснял решение болезнью Петера Тессема, который испытывал сильные головные боли. На родину Тессем и Кнудсен так и не вернулись, останки были найдены только в 1921—1922 годах экспедициями Н. А. Бегичева и Н. Н. Урванцева. По-видимому, Кнудсен провалился в полынью, а Тессем по неустановленной причине умер в нескольких километрах от полярной станции на о. Диксон. Фотографию скелета Тессема сделал Георгий Рыбин в июле 1922 года.

Освободившись из льдов 12 сентября 1919 года, уже через 11 дней «Мод» была вынуждена стать на зимовку у острова Айон на полпути между Новосибирскими островами и Беринговым проливом. На борту едва не произошёл бунт. Харальд Свердруп тогда заинтересовался этнографией и на год поселился в чукотском племени. С 1 декабря 1919 по 14 июня 1920 года Оскар Вистинг и Хельмер Хансен попытались добраться на собаках до Нома на Аляске, но из-за перипетий Гражданской войны в России дошли только до Анадыря и благополучно возвратились. Там же они узнали об окончании Первой мировой войны.

Только через два года «Мод» достигла Аляски, где выяснилось, что экспедиция обанкротилась, пришлось просить правительственную субсидию. Произошёл крупный конфликт с Хельмером Хансеном, он был уволен, а вскоре на родину запросились и парусный мастер Рённе с мотористом Сюндбеком — оба были ветеранами покорения Южного полюса. Амундсен тем не менее попытался с экипажем в 4 человека пробиться через Берингов пролив (доукомплектовать команду планировалось местными чукчами и русскими охотниками), но пришлось в третий раз зимовать у мыса Сердце-Камень. У «Мод» был сломан гребной винт, а валом льдов судно вынесло на берег, но весной после таяния льда оно вновь оказалось на воде. На зимовке Амундсен удочерил двух чукотских девочек 4 и 10 лет — Какониту и Камиллу, позднее отправив их на обучение в Норвегию и дав свою фамилию.

В 1921 году Амундсен передал командование экспедицией Вистингу и удалился от дел. Судно отправилось в Сиэтл для ремонта и укомплектования. Ассистентом Свердрупа стал Финн Мальмгрен (1895—1928). Норвежское правительство предоставило 500 000 крон для продолжения экспедиции. «Мод» в 1922—1925 годах дрейфовала над шельфами Восточно-Сибирского моря и освободилась недалеко от места вмерзания в лёд «Фрама». Экспедиция доставила новые сведения по метеорологии и геофизике, обширные этнографические, зоологические и орнитологические коллекции, а также данные по полярным течениям. Трансполярный дрейф не удался. По современным представлениям, план Амундсена мог стать удачным, если бы дрейф начался от северного побережья Аляски, но не Чукотки.

В последних числах июня 1921 года Амундсен с приёмными дочерьми Каконитой и Камиллой взошёл на борт парохода «Виктория» — единственного в те времена, который поддерживал прямую связь Нома и Сиэтла. 4 июля компания прибыла в Сиэтл, куда Амундсен распорядился доставить супругу Вистинга — Элизу-Марию, а также большое количество припасов и два самолёта. Приёмных дочерей Амундсен отправил брату Леону, чтобы его семья занялась их воспитанием.

Трансарктические полёты

Смена планов

Амундсен писал, что, прибыв в 1921 году в Сиэтл, он узнал, что мировой рекорд безостановочного полёта доведён до 27 часов. Это привело к резкому изменению планов: 5 января 1922 года он отправился в Европу, передав командование «Мод» Вистингу, а свои дела — уроженцу Норвегии Хокону Хаммеру. В Нью-Йорке большой фурор в светском обществе вызвали чукотские воспитанницы Амундсена, старшую из которых — Камиллу — он планировал отдать в балетную школу. 13 января Э. Вистинг с Камиллой и Каконитой были отправлены в Норвегию. Амундсен вернулся в Лондон 30 января. Официально он при этом не покидал Соединённых Штатов.

17 марта 1922 года Амундсен отплыл из Кристиании в сопровождении пилотов Оскара Омдаля и Одда Даля. В мае 1922 года Амундсен планировал перелёт из Нью-Йорка в Сиэтл на самолёте фирмы «Кёртисс», однако перелёт завершился аварией — остановился двигатель в 125 милях от Кливленда. Самолёт при падении скапотировал, все пилоты остались в живых и почти не пострадали. Амундсен продолжил путь и по железной дороге прибыл в Сиэтл.

3 июня 1922 года «Мод» начала четвёртый сезон полярной экспедиции (в «Автобиографии» называлась дата 1 июня), Амундсен отплыл в тот же день на «Виктории», направляясь в Ном. 9 июня Леон Амундсен в Кристиании устроил большую пресс-конференцию, на которой объявил, что Руаль Амундсен намерен совершить трансполярный перелёт с мыса Барроу на мыс Колумбия, где Г. Хансен — ветеран «Йоа» — организовал склады для санной экспедиции с «Мод». Был заключён договор с ведущими норвежскими газетами об исключительном праве публикации сообщений о полёте на 15 000 крон. На «Мод» Амундсен и лейтенант Омдаль добрались до посёлка Диринг в Заливе Коцебу, где 16 июня полярник отпраздновал своё 50-летие. В конце июля радиостанция «Мод» сообщила в Норвегию, что в связи с тяжелейшей ледовой обстановкой перелёт откладывается на будущий год. 28 июля «Мод» направилась дрейфовать в Чукотское море, а Начальник, Омдаль и оператор Рейдар Лунн отправились к мысу Барроу на шхуне «Холмс».

Хотя зимовку предполагалось основать у мыса Барроу, Амундсен построил зимовочную базу южнее у Уэйнрайта, назвав её «Модхейм». Зимовали втроём, Начальник взял на себя роль кока. 19 ноября Амундсен отправился на мыс Барроу в поисках почтальона и вместе с ним покрыл на лыжах 1000 км до залива Коцебу всего за 10 дней, а потом отправился в Диринг, 180 км до которого преодолел за два дня. Из Диринга Амундсен прошёл 400 км до Нома, средний переход составлял 100 км в день. Прибыв в Ном в годовщину покорения Южного полюса, Амундсен провёл там всю зиму.

В начале 1923 года Амундсен узнал, что находится на грани финансового краха: только в Сиэтле долги составляли 20 000 долларов. В норвежских газетах над ним открыто издевались, а также помещали злопыхательские материалы, что приёмные чукотские девочки на самом деле — незаконные дети Амундсена. 12 мая 1923 года полярник вернулся в Модхейм, где немедленно начали сборку аэроплана. Перелёт был назначен на 20 июня, а 14 мая Омдаль попытался в первый раз поднять самолёт в воздух. При посадке отказал двигатель, и была сломана одна из лыж. 10 июня при повторной попытке взлететь вновь была сломана стойка шасси. 19 июня в Норвегию ушла депеша об отмене перелёта.

Финансовые затруднения

17 сентября 1923 года Амундсен вернулся в Сиэтл, а 29 октября добрался до Лондона. На родину он вернулся 9 ноября через Копенгаген, где на сей раз был опознан. Уже в начале января 1924 года Амундсен вновь отправился в Копенгаген, где вёл переговоры с представителями фирмы «Дорнье», 7 января подписав контракт на постройку двух гидропланов для трансполярного перелёта, базирующегося на Шпицбергене. Средства предоставил Х. Хаммер, долг Амундсена перед которым вырос уже до 100 000 крон.

Окончательное соглашение с Хаммером предусматривало экспедицию на трёх самолётах, с участием американских и итальянских пилотов. Помимо Омдаля и Амундсена, Норвегию представляли Ялмар Рисер-Ларсен, знакомый с полярником ещё по Аляске, а также Лейф Дитриксон. Проблемы возникли сразу: Хаммер рассчитывал найти в неисследованной части Северного Ледовитого океана обширные земли, которые должны были быть аннексированы США; это было широко разрекламировано в американской прессе. Возникали и проблемы организационного плана: гидропланы, нужные Амундсену, по условиям Версальского договора нельзя было строить в Германии. Было решено, что они будут собраны в итальянской Марина-ди-Пиза, откуда своим ходом будут доставлены в Осло. Хаммер к тому времени явно приступил к строительству «финансовой пирамиды», в результате Амундсен 26 июня 1924 года приказал прервать сборы. Рисер-Ларсена и Омдаля, находившихся в Риме, отозвали на родину.

Амундсен оказался в безвыходном финансовом положении и 2 сентября 1924 года объявил себя банкротом, что вызвало в Норвегии, а затем и в мире большой скандал. Он разорвал всякие отношения с братом Леоном, который с 1902 года занимался всеми его делами, приёмных дочерей Камиллу и Какониту, о которых семья Леона заботилась, Амундсен приказал «отправить домой». Одновременно была описана усадьба «Ураниенборг», оценённая в 30 тысяч крон.

В конце сентября Амундсен отправился в США, пытаясь заработать денег для расплаты с кредиторами, однако сам же вычислил, что лекционное турне и гонорары за статьи в СМИ покроют все расходы, только когда ему исполнится 110 лет. В автобиографии он писал, что «более чем когда-либо за все 53 года жизни был близок к мрачному отчаянию».

Выход нашёлся во время встречи с журналистами 8 октября. Во время пресс-конференции Амундсену позвонил Линкольн Эллсворт — сын владельца крупных угольных шахт, с которым полярник встречался в Париже ещё до отплытия «Мод». 26 октября отец Эллсворта предоставил Амундсену 85 000 долларов, что означало, что перелёт практически обеспечен. В декабре Амундсену пришлось пройти процедуру банкротства и в США, однако 5 января 1925 года он начал новое турне с диапроектором и смог в кратчайшие сроки заработать 27 000 крон, необходимых для покрытия наиболее срочных платежей по долгам. Финансовую помощь полярнику предложили и старые друзья — дон Педро Кристоферсен и Герман Гаде. В феврале Амундсен и Рисер-Ларсен проинспектировали свои самолёты в Марина-ди-Пиза, признав их полностью готовыми. К тому времени экспедицию взяло под своё покровительство Норвежское общество воздухоплавания («аэроклуб» в русском издании Амундсена 1936 года).

Полёт 1925 года

Экспедиция началась 11 марта 1925 года, когда судно с самолётами вышло из Италии. Стортинг 24 марта голосовал за предоставление Амундсену военного транспорта «Фарм» и 25 тысяч крон на его оснащение. «За» проголосовали 87 депутатов, «против» — 54. Команда Амундсена на двух кораблях — «Хобби» и «Фарме» — отплыла из Тромсё 9 апреля, вечером накануне их чествовало Общество воздухоплавания во главе с Отто Свердрупом. На борту «Хобби» находились Рисер-Ларсен, Дитриксон и Омдаль, а также разобранные самолёты, на «Фарме» — Амундсен, Фриц Цапфе, Линкольн Эллсворт, журналисты, директор пизанских заводов — немец Шульте-Фролинде, и многие другие.

13 апреля «Фарм» вошёл в Конгсфьорд на Шпицбергене под 79° с. ш. В практическом плане Амундсен уже не контролировал проведение экспедиции, главными фигурами здесь стали Рисер-Ларсен и директор фирмы «Дорнье» Шульте-Фролинде. 3 мая пришла телеграмма премьер-министра Мувинкеля, который уполномочил Амундсена от имени короля принять во владение новые земли. Старт, однако, переносился из-за местной непогоды. В 15:00 21 мая 1925 года команда была готова. Самолёты имели заводские номера N24 и N25. На старте обнаружился перегруз примерно в 500 кг (общий груз — 3100 кг).

На борту каждого самолёта было по три человека: N24 пилотировал Лейф Дитриксон, штурманом-навигатором был Линкольн Эллсворт, механиком шёл Оскар Омдаль. Пилотом N25 был Я. Рисер-Ларсен, Амундсен — штурманом, механиком шёл немец Карл Фойхт — представитель фирмы «Дорнье». Средняя температура во время полёта составляла −13 °С, солнце было видно хорошо, но горизонт не подходил для навигационных наблюдений, небо сливалось с ледяными полями. После восьми часов полёта, когда половина бензина была израсходована, по счислению экспедиция должна была находиться на 88° с. ш. Было решено снизиться, тем более что внизу появилось обширное разводье. Чудом избежав крушения о торосы, Рисер-Ларсен посадил машину. Наблюдения после посадки показали координаты: 87° 43’ с. ш., 10° 20’ з. д., до полюса оставалось 136 морских миль. Главной задачей команды было развернуть самолёт, а также срыть торос, угрожающий фюзеляжу, и столкнуть машину с гребня ледового сжатия. При этом на борту были следующие инструменты: 3 финки, 1 нож, 1 скаутский топорик и 2 деревянных лопаты. Провианта на первое время хватало (имелся месячный запас, исходя из рациона в 1 кг твёрдой пищи в сутки на человека), а бензиновые печки при −15 °С позволяли поддерживать в кабинах сносные условия. Вскоре Амундсен распорядился сократить паёк до 300 г твёрдой пищи в сутки. На борту самолёта имелись нарты и каяк, команда была готова в случае гибели самолёта идти к мысу Колумбия, до которого было 650 км.

23 мая Амундсен залез с биноклем на торос и вскоре обнаружил N24, который на вид был в полном порядке. На борту были сигнальные флаги, а пилоты были знакомы с кодом, удалось выяснить, что Дитриксон уже на старте выявил повреждение фюзеляжа, но садиться не стал. Больше ничего не удалось выяснить, ибо переговоры азбукой Морзе занимали много времени. Весь день 24 мая команда Амундсена рыла торос, 25 мая машина уже лежала на скате. Днём 26 мая команда Эллсворта с большим трудом перебралась через гряду торосов и провалилась в полынью. Эллсворту удалось спасти Дитриксона и Омдаля. Теперь шестерым воздухоплавателям предстояло подняться в воздух на одном самолёте.

Несмотря на отчаянное положение, Амундсен провёл измерение глубины океана эхолотом и выяснил, что она равна 3750 метрам, это доказывало, что никакого полярного материка не существует. В ночь на 29 мая льды стали смыкаться, и расстояние между самолётами уменьшилось примерно до километра. Так удалось вернуть все запасы авиационного бензина. Две попытки старта провалились — молодой лёд был тонок, а корпус гидросамолёта работал как ледокол. После третьей неудачной попытки старта Амундсен нашёл полынью длиною около 400 м, за которой сразу начиналось поле молодого льда — был шанс, что, набрав скорость на чистой воде, самолёт не затормозится на ледовом поле, получив ещё 700 м для разбега. Кроме того, предстояло вырубить из тороса стартовую горку и протащить самолёт 300 м до неё по полю молодого льда. Эта работа началась утром 6 июня и была очень тяжела. Эллсворт в своих мемуарах писал, что Амундсен сильно постарел за эти несколько дней, а у механика Фойхта развилась депрессия. Ещё две попытки старта оказались неудачными.

8 июня температура перевалила за нулевую отметку, и начался дождь. В этот день команде пришлось разворачивать самолёт в густом рыхлом снегу, а Амундсен уменьшил паёк с 300 до 250 г. На этом рационе нужно было тащить по изломанному льду самолёт весом 4½ тонны. 10 июня началось сооружение новой стартовой площадки 500 м длины и 12 м ширины из трёхфутового слоя утрамбованного мокрого снега. Сил полярников не хватало на работу лопатами, однако 11 июня Омдаль обнаружил, что снег неплохо утаптывается. Шестая и седьмая попытки взлететь вновь не увенчались успехом. Между тем 15 июня было крайним сроком, в который ещё можно было выступить в пеший поход к Гренландии. Провианта команде даже на уменьшенном пайке должно было хватить до 1 августа.

Вечером 14 июня из самолётов было выброшено всё, без чего можно обойтись. Оставили бензина и масла на 8 часов работы двигателя, 2 дробовика и 200 патронов, спальные мешки, палатку и провизию на две недели. В 10:30 утра по Гринвичу удалось взлететь. Полёт проходил в тяжёлых метеоусловиях на высоте 50 м в густом тумане и продолжался 8½ часов. Приводниться удалось в 25 км от мыса Нордкап в группе Семи островов, где аэронавтов вскоре приняла на борт шхуна «Шёлив», доставив с самолётом в Конгсфьорд 18-го. На родину полярники отплыли 25 июня, а 5 июля был устроен триумфальный въезд в Осло, в котором участвовал и самолёт N25.

Тур Буманн-Ларсен писал:

И вот победители курят сигары, как Руаль Амундсен и его товарищи курили их на Южном полюсе. Щёлкают фотоаппараты. Но когда снимки проявляют… они похожи на сделанные… автоматической камерой капитана Скотта. Все шестеро отмечены смертью. Наверное, так выглядели бы Роберт Скотт и его товарищи, если б им сопутствовала удача…

Пересечение Арктики

16 июля 1925 года Амундсен телеграфировал в Рим Умберто Нобиле, с которым был знаком ещё с лета 1924 года, прося встретиться с ним в Осло. Нобиле был в Норвегии 25 июля, встреча с Амундсеном и Рисер-Ларсеном произошла в «Ураниенборге», в котором полярник жил только благодаря любезности конкурсного управляющего. Амундсен сразу сказал итальянскому дирижаблестроителю, что его интересует перелёт от Шпицбергена до мыса Барроу на дистанцию 3500 км. Нобиле писал, что растерялся, ибо не был уверен, что дирижаблю объёмом 19 000 м³ под силу преодолеть такое расстояние. Амундсен заявил, что намерен начать экспедицию весной 1926 года, Нобиле связывал это с соперничеством с Нансеном, который готовил экспедицию в Арктику на тот же год. Эллсворт гарантировал финансовую сторону полёта, предоставив 100 000 долларов, впрочем, Нобиле называл сумму 125 тыс. долларов.

22 августа 1925 года Амундсен и Рисер-Ларсен отбыли в Италию, в Риме 1 сентября было подписано соглашение между Норвежским обществом воздухоплавания и итальянским правительством. Амундсен писал, что благодаря заинтересованности Муссолини дело было улажено легко. По соглашению дирижабль N-1 переходил в распоряжение Общества воздухоплавания Норвегии, итальянское правительство же предоставляло техников, рабочих и всё полётное оснащение, включая экипаж. В Осло договор был оглашён 9 сентября, тогда же было объявлено, что дирижабль переименуют в «Норвегию».

Нобиле предстояло подготовить дирижабль к полёту и перегнать его в Кингсбей из Рима через Пулхэм, Осло и Гатчину. В Ню-Олесунне были построены ангар для дирижабля и причальная мачта, из Италии туда доставили бензин, запасные части, в том числе целые моторы, инструменты и сжатый водород в баллонах. Испытательные полёты проводились с 27 февраля по 3 апреля 1926 года, было совершено 5 полётов суммарной продолжительностью 27 часов. В испытаниях принимал участие Рисер-Ларсен, желавший обучиться пилотированию дирижабля. 29 марта на дирижабле был поднят норвежский флаг, и он официально был переименован, хотя не было смыто и прежнее обозначение N-1, под которым он был зарегистрирован и в Норвегии.

Рисер-Ларсен исполнял обязанности штурмана, его помощником был норвежец Э. Хорген. Другие члены команды — норвежцы: радист Б. Готвальд, механик О. Омдаль, Оскар Вистинг управлял рулём высоты. Скандинавию представляли также шведский метеоролог Финн Мальмгрен и радист «Мод» Геннадий Олонкин.

Амундсен и его окружение прибыли на Шпицберген пароходом 21 апреля 1926 года, Нобиле вылетел из Рима 10 апреля. 29 апреля, когда «Норвегия» ещё отстаивалась в ангаре под Гатчиной, в Ню-Олесунн прибыл со своей командой Ричард Ивлин Бэрд, решивший лететь к Северному полюсу на самолёте. «Норвегия» прилетела только 7 мая, а в ночь на 9 мая Бэрд с пилотом Флойдом Беннетом вылетели на север и вернулись в 16:00 на следующий день, заявив, что побывали на Северном полюсе. Амундсен, по выражению Буманн-Ларсена, «встретил американцев с распростёртыми объятиями»: полярный приоритет его не сильно волновал, ибо полюс только открывал пересечение всей Арктики. Характерно, что сомнения в достижении Бэрда возникли сразу же — ещё на Шпицбергене. Это было доказано уже в 1996 году: при исследовании полётного дневника Бэрда были обнаружены следы подчисток — фальсификация части полётных данных в официальном отчёте в Национальное Географическое общество.

К 11 мая — запланированному вылету — произошёл конфликт между Амундсеном и итальянцами из-за состава команды. Состав экипажа определился только в день вылета, он должен был насчитывать 16 человек. В последний момент Олонкина под предлогом дефекта слуха заменили радистом из Ню-Олесунна Ф. Сторм-Йонсеном, Нобиле писал, что Амундсен желал иметь на борту ещё одного норвежца. В команду входили теперь 7 итальянцев, 7 норвежцев, швед и американец. Общались они между собой по-английски.

«Норвегия» отчалила от мачты в Ню-Олесунне 11 мая 1926 года в 08:55 по Гринвичу при температуре −4,5 °С. До полюса было 1280 км. Амундсен писал в автобиографии:

Мне выпала самая лёгкая работа на борту. <…> Я изучал местность под нами, её характер и главным образом зорко наблюдал, не обнаружатся ли какие-нибудь признаки новой земли.

Эти же строки цитирует и Нобиле, добавляя, что для Амундсена поставили специальное кожаное кресло у иллюминатора. Сам же Амундсен утверждал, что сидел на водяном баке. В полночь, когда дирижабль находился на 88° 30’ с. ш., отпраздновали день рождения Эллсворта, которому исполнилось 46 лет. В 02:20 12 мая достигли Северного полюса: в дневнике Амундсен писал, что дирижабль завис на высоте 200 м над сильно изломанным ледяным полем, над которым и были сброшены флаги. В описании путешествия эта сцена была сильно приукрашена (Амундсен писал о себе в третьем лице):

…Амундсен обернулся и крепко сжал руку Вистинга. Не было произнесено ни слова, слова были излишни. Две те же самые руки водрузили норвежский флаг на Южном полюсе 14 декабря 1911 года.

После достижения Северного полюса прервалась радиосвязь, бортовая станция не работала ни на приём, ни на передачу. Всего радиостанция «Норвегии» передала в эфир 55 сообщений суммарным объёмом в 1494 слова. К 14 часам 12 мая произошла первая авария из-за обледенения дирижабля. Серьёзные проблемы, впрочем, начались только на Аляске 13 мая, когда дирижабль попал в сложные атмосферные условия. Команда была измучена работой — более 80 часов без сна (перед вылетом никто не отдыхал), вдобавок на корабле забыли установить печку для камбуза, и питаться приходилось промороженной пищей, а чай и кофе в термосах быстро закончились. В 07:35 13 мая увидели землю, в 08:40 Вистинг опознал Уэйнрайт — эскимосскую деревню. Нобиле писал, что у него даже была идея приземлиться на мысе Барроу, дозаправиться и вернуться обратно на Шпицберген. Из-за обледенения дирижабля, однако, пришлось садиться, не долетев до Нома. Рисер-Ларсен был так измотан, что у него начались галлюцинации — он «увидел» на земле кавалерийский корпус, готовый прийти на помощь. В 07:40 14 мая 1926 года по Гринвичу (20:30 13 мая по местному времени) «Норвегия» приземлилась в Теллере, в 100 милях от Нома.

В Европе к тому времени о судьбе экспедиции не было никаких сведений уже в течение трёх суток. Первые смутные слухи стали проникать с Аляски 15 мая, и только 17 мая — в национальный день Норвегии — газета «Афтенпостен» подробно описала сенсационные известия. Теллер итальянцы покинули только 31 мая — нужно было разобрать дирижабль, чтобы вернуть его в Европу. Амундсен вместе с Эллсвортом, Вистингом и Омдалем уехал на собачьих упряжках уже 15 мая, и это не случайно: к тому времени разгорелся конфликт между Амундсеном и Нобиле. Проблема заключалась в вопросе, кому принадлежит честь достижения Северного полюса, — конструктору и пилоту дирижабля Нобиле или Амундсену как начальнику экспедиции: в Норвегии и США эта экспедиция официально считалась трансполярным перелётом Амундсена — Эллсворта, а Нобиле рассматривался как технический специалист. Однако с точки зрения и Общества воздухоплавания, и общественного мнения замолчать роль Нобиле было немыслимо, что выводило Амундсена из себя. Ситуация усугублялась тем, что экспедиция завершилась полным успехом, проведя в воздухе 171 час, из которых 72 часа — в беспосадочном перелёте над Северным Ледовитым океаном. Поссорившись с Нобиле, Амундсен 16 июня отбыл в Сиэтл. 5 июля его чествовали в Нью-Йорке. 12 июля Амундсен вернулся в Берген как триумфатор, причём местные жители отнесли полярников с парохода на берег на руках. В Осло торжественную встречу полярника устроило в день его рождения Патриотическое объединение молодёжи, в совет которого входил и Ф. Нансен.

Последние годы

После окончания трансарктического перелёта настроение Амундсена сильно изменилось, он стал совершенно непредсказуемым: управляющий делами Общества воздухоплавания Шоллборг, навестив Амундсена, заявил, что он невменяем. Даже чрезвычайно сдержанный Фритьоф Нансен в 1927 году писал одному из своих друзей: «У меня складывается впечатление, что Амундсен окончательно утратил душевное равновесие и не вполне отвечает за свои поступки». Дом в Свартскуге был выкуплен давними друзьями — Германом Гаде и доном Педро Кристоферсеном, однако у Амундсена оставались огромные долги. В ноябре 1926 года его приглашали в Берлин на учредительный съезд Международного общества арктических исследований, но он отказался. Амундсен отплыл в США, где организовал гастрольное турне. В США вновь разгорелся конфликт Амундсена и Нобиле, который вдобавок был усилен фашистской пропагандой, которая прославляла Нобиле. В свою очередь Амундсен называл Нобиле «заносчивым, ребячливым, эгоистичным выскочкой», «нелепым офицером», «человеком дикой, полутропической расы».

9 июня 1927 года Амундсен отплыл из Ванкувера в трёхнедельное турне по Японии. Амундсен провёл 10 выступлений, в том числе отдельное для императорского семейства. Норвежец произвёл сильное впечатление на японскую публику, один из комментаторов особо отмечал, как полярник «неустанно повторял, что патриотизм уберегает людей от скверных поступков, и высокими словами подчёркивал ценность национального духа». Амундсена в японской прессе сравнивали даже с адмиралом Того. 15 июля Амундсен выехал во Владивосток и далее не делал остановок до самой Москвы. В норвежском посольстве в СССР его опекал Видкун Квислинг. 6 августа полярник вернулся в Норвегию.

Главным делом Амундсена на протяжении 1926—1927 годов стало написание мемуаров. Они создавались по заказу нью-йоркского издательства «Doubleday», причём контракт Амундсен подписал ещё 24 февраля 1926 года, когда был в Нью-Йорке. В США книга вышла в ежемесячнике Worlds Work под названием «My Life as an Explorer». Норвежское издание (Mitt liv som polarforsker, в русском переводе — «Моя жизнь») последовало 23 сентября 1927 года, и, по словам Т. Буманн-Ларсена, «стало самоубийством», удостоверив слухи, что Амундсен не вполне вменяем. В норвежские собрания сочинений полярника эта книга не включается с момента её публикации. Р. Хантфорд писал, что «это горькая книга… Стиль отличается от ранних работ Амундсена, создаётся впечатление, что её писал другой человек. Исчез мягкий юмор, книга убийственно серьёзна, а её автор без конца атакует врагов, особенно резок и беспощаден он по отношению к Нобиле». Автобиография привела к повторному скандалу в Великобритании: Амундсен язвительно писал, как в Англии школьников учат, что Южный полюс покорил Скотт, и подробно описал историю с уже покойным лордом Керзоном, который поднял тост за собак полярника. В американском издании он назвал англичан bad losers (по-английски: «люди, падающие духом при поражении и обвиняющие в нём других»), Королевское географическое общество потребовало извинений, заявив, что никаких сведений о поведении лорда Керзона в архивах не найдено. Много страниц в книге посвящено Леону Амундсену, который показан с самой дурной стороны и ни разу не назван по имени. Единственным человеком, о котором Амундсен неизменно тепло отзывался в автобиографии, был Фредерик Кук. Ещё в 1925 году, когда Кук оказался в тюрьме Ливенворт, единственным из друзей, который навестил его в самый тяжёлый период пребывания за решёткой — начальный, оказался Амундсен, которому этот визит стоил срыва гастролей в США. Кук подробно описал визит уже после гибели Амундсена, но опубликованы воспоминания были только в 1995 году.

В заключении «Моей жизни» Амундсен писал:

…Я хочу сознаться читателю, что отныне считаю свою карьеру исследователя законченной. Мне было дано совершить то, к чему я себя предназначил. Этой славы достаточно для одного человека.

Это объявление не означало затворничества: уже 7 октября 1927 года Амундсен направился в США, где планировал провести 5-месячное турне, а далее проследовать в Южную Америку. Однако уже 25 октября, когда ему предстояло быть гостем на торжественном приёме в «Клубе исследователей», он неожиданно сел на пароход и 7 ноября вернулся в Норвегию. Сам полярник объяснял своё решение разногласиями из-за 10 000 долларов с импресарио — Ли Кидиком. На родине Амундсена вновь ожидала трагедия: 11 ноября застрелился Кристиан Преструд — один из участников антарктического похода. После этого до весны 1928 года Амундсен не показывался на публике.

Гибель

После полёта «Норвегии» Бенито Муссолини произвел Нобиле в генералы и почётные члены фашистской партии. 5 февраля 1928 года Нобиле прибыл в Осло, готовясь повторить полёт к Северному полюсу на дирижабле «Италия», однотипном с «Норвегией». Стартовав со Шпицбергена 24 мая, он достиг полюса, но на обратном пути из-за обледенения дирижабль разбился, члены экспедиции были выброшены на дрейфующий лёд, радиосвязь с ними прервалась. Амундсен в эти дни принимал американских полярников — лётчиков Джорджа Уилкинса и Карла Эйлсона, в разгар торжеств в «Ураниенборг» позвонил норвежский министр обороны и вызвал Амундсена на совещание по вопросу исчезновения «Италии».

Амундсен оказался в двусмысленном положении: норвежское правительство хотело, чтобы именно он возглавил спасательную операцию, тогда как полярник неоднократно декларировал конфликт с Нобиле и разрыв всяких отношений с ним. В первый день Троицы итальянский посол граф Сенни прислал ответ от Муссолини — отказ от операции под руководством норвежцев. Однако Италия не возражала против посылки разведывательного самолёта. Пилотировать его брался Рисер-Ларсен, на что Амундсен обиделся и уехал к себе в Свартскуг. К Амундсену обратился Эллсворт, и они составили план собственной спасательной операции на немецком гидросамолёте. План был широко разрекламирован 30 мая газетой «Афтенпостен», но так и остался на бумаге: немецкая фирма требовала 200 000 крон страхового взноса.

3 июня первые сигналы выживших с «Италии» были уловлены советским радиолюбителем Николаем Шмидтом из села Вознесенье-Вохма, однако на Западе считается, что их приняли только 7 июня. В этот день Рисер-Ларсен прибыл в Ню-Олесунн с разобранным самолётом. Накануне, 6 июня, в саду усадьбы Амундсена скончался от остановки сердца Сверре Хассель, участник покорения Южного полюса: он гулял там с Густавом Амундсеном — старшим братом Руаля. Давая в те же дни интервью итальянскому журналисту Гуидичи, Амундсен сказал:

О, если бы вам когда-нибудь довелось увидеть своими глазами, как там чудесно, в высоких широтах! Там я хотел бы умереть, только пусть смерть придёт ко мне по-рыцарски, настигнет меня при выполнении великой миссии, быстро и без мучений!

14 июня Амундсену позвонил из Парижа норвежский предприниматель Фредерик Петерсон, который следил за ходом спасательной операции по газетам. Петерсон на свои деньги заказал полярнику гидроплан, пригодный к эксплуатации при температуре около 0 °С. Норвежский посол во Франции барон Ведель-Ярлсберг официально обратился к французскому правительству, уже в конце дня 14 июня Амундсен знал, что в его распоряжении находится гидросамолёт «Латам-47» («Latham») с французским экипажем.

16 июня в 23:00 Амундсен поездом выехал в Берген, в 25-ю годовщину отправления «Йоа». Его провожали брат Густав, а также послы Франции и Италии и Герман Гаде — бывший посол Норвегии в Бразилии, юридический владелец «Ураниенборга». Полярника сопровождали Оскар Вистинг и лейтенант Дитриксон. В Берген «Латам» прилетел из Нормандии, пилотируемый Рене Гильбо, кавалером ордена Почётного легиона. В экипаже были также второй пилот Альбер де Кювервиль, механик Брази и радист Валетт. Дитриксон и Амундсен вошли в состав команды, Вистинг отбыл в Тромсё пароходом.

В 06:00 18 июня 1928 года «Латам» прилетел в Тромсё, норвежцы традиционно навестили Фрица Цапфе, у которого остались крайне тягостные впечатления от общения с Амундсеном. Ровно в 16:00 гидроплан стартовал, впоследствии появилось множество противоречивых свидетельств о сложности взлёта, утверждалось, что гидроплан был перегружен. Последнее радиосообщение было принято в 18:45 — радист тщетно пытался связаться с Ню-Олесунном и говорил, что имеет несколько неотправленных сообщений. После трёх часов полёта машина должна была находиться на полпути к острову Медвежий. Больше об Амундсене никто ничего не слышал. Генерал Нобиле был спасён через 5 дней после исчезновения полярника — 23 июня.

После исчезновения «Латама» появилось множество предложений от ясновидящих, которые желали руководить спасательными операциями. Я. Рисер-Ларсен приводил в мемуарах телепатическое послание, якобы полученное им от пропавшего Амундсена через некоего датского кочегара. В ночь с 31 августа на 1 сентября вблизи Тромсё был найден поплавок «Латама-47», сильно повреждённый от удара о воду. 13 октября 1928 года южнее Тромсё море вынесло бензобак, который также был признан принадлежавшим «Латаму». Выяснилось, что была попытка использования его в качестве поплавка, по-видимому, взамен утраченного. Комиссия по поиску выработала следующую картину: «Латам» заметили рыбаки во второй половине дня 18 июня, он летел в туман. При навигационной технике 1928 года в тумане было невозможно ориентироваться, вероятно, испортилась погода, но тогдашняя сеть метеостанций была не в состоянии этого наблюдать. Что происходило после приводнения, сказать невозможно. Я. Рисер-Ларсен участвовал в экспертизе поплавка и бензобака и считал, что в бурном море повреждённый гидроплан перевернулся (он не был приспособлен для посадки при волнении), а шестеро пилотов быстро умерли в ледяной воде.

Итальянский посол в Норвегии поместил в газете «Афтенпостен» официальное обращение:

Трагическая судьба отняла у родной страны человека, которого все любят и почитают, но одновременно та же судьба дарует Норвегии бессмертного героя, и для Италии Руаль Амундсен навсегда останется одним из величайших людей на свете.

14 декабря 1928 года — в годовщину покорения Южного полюса — ровно в полдень в Норвегии было объявлено двухминутное молчание в память о полярнике. Официальный приём в честь Амундсена был устроен в крепости Акерсхус, на нём присутствовали король, Ф. Нансен и О. Свердруп, из родственников полярника присутствовал брат — лейтенант Густав Амундсен. Нансен в своём выступлении ни словом не упомянул о жертвенности и мученичестве, хотя именно эта тема определяла большинство произнесённых речей. Фритьоф Нансен констатировал, что Амундсен не был учёным, да и не хотел им быть, главным в его деяниях был сам факт этих деяний. Закончив первопроходческие труды, Амундсен вновь вернулся на просторы Ледовитого океана, где вершилось дело всей его жизни.

В августе 2009 года были предприняты попытки поиска остатков самолёта «Латам» на морском дне. Двухнедельную экспедицию возглавлял новозеландец Роб Мак-Каллум, в поиске были заняты два корабля норвежского ВМФ. С помощью гидролокаторов и подводных автономных аппаратов были обследованы 117 км² дна в окрестностях Тромсё, но безуспешно.

Частная жизнь

Руаль Амундсен никогда не был женат и не имел семьи и детей. Бо́льшая часть его жизни прошла в экспедициях и длительных лекционных турне в разных странах мира. Его дом долгие годы обустраивала старая нянька Бетти, после её отправки в дом престарелых в 1925 году эти функции исполнял племянник, единственный сын старшего брата Густава — Густав С. Амундсен.

Родственники полярника полагали, что он был асексуален или по крайней мере не интересовался женщинами. Амундсен всегда был чрезвычайно скрытен во всём, что касалось частной стороны его жизни, но иногда она находила выражение в письмах, отправляемых брату Леону и избранным друзьям, особенно Герману Гаде, жившему в США. Существовал и интимный дневник (журналы, которые велись в походах, имели значение документа, кроме того, являясь материалами для написания отчётов и книг), который Амундсен с перерывами вёл с 1912 года. Этот дневник Густав С. Амундсен в запечатанном виде в 1940 году продал Мемориальному фонду Руаля Амундсена. Фонд передал документ Университету Осло с условием, что он будет обнародован не ранее 1990 года.

Длительные отношения связывали Амундсена с тремя женщинами — все они были замужними. В возрасте 37 лет (в марте 1909 года) полярник влюбился в 32-летнюю Сигрид Кастберг, урождённую Флуд, — жену присяжного поверенного, у них было трое детей. По Хантфорду, Амундсен не хотел скандала и просил Сигрид развестись с мужем и вступить в новый брак, однако она тянула время. В 1913 году С. Кастберг развелась с мужем и даже получила должность в министерстве социальной защиты, однако Амундсен не стал возобновлять с ней отношений. Она умерла в 1958 году, так и не выйдя повторно замуж.

Самую длительную привязанность Амундсен испытывал к Кристине Элизабет Беннетт (урождённой Гудде), родившейся 10 февраля 1886 года в Тронхейме. В 17 лет она вышла замуж за британского предпринимателя Чарльза Пито Беннета, бывшего ровесником её отца, и имела от него двух детей. Знакомство с Амундсеном произошло в Лондоне в ноябре 1912 года, вскоре после скандала в Королевском географическом обществе. Связь Амундсена с К. Беннетт объясняет постоянное затягивание полярником сроков отправления экспедиции к Северному полюсу. Как и в случае с С. Кастберг, К. Беннетт отказывалась менять свой семейный статус. Отношения такого рода причиняли полярнику значительные неудобства, тем более что по характеру Амундсен никогда не был склонен к компромиссам. Любовная связь упрочилась на протяжении 1915 года, когда К. Беннетт посещала Норвегию, однако в марте 1916 года Амундсен, вероятно, поставил её перед выбором. Результатом стало возвращение полярника к планам дрейфа в Северном Ледовитом океане. Перед отплытием в 1918 году, Амундсен передал адвокату Трюгве Гудде — брату К. Беннетт — доверенность на усадьбу «Ураниенборг» и составил завещание в её пользу. Возобновление отношений произошло после возвращения Амундсена в 1922 году, но они стали заметно холоднее. Окончательный разрыв последовал в августе 1925 года. После исчезновения полярника К. Беннетт выкупила у наследников Амундсена свои письма к нему. Скончалась она в возрасте 96 лет, в 1982 году на острове Джерси.

Р. Хантфорд упоминал и о третьей возлюбленной Амундсена — Бесс Магидс. Их отношения были преданы гласности ещё в 1941 году газетой «Афтенпостен», но там не называлось имён. Только 7 мая 1968 года Элизабет Патриция Магидс, урождённая Бергер, в кратком письме поведала историю своих отношений с Амундсеном некой норвежской чете на Аляске. Она родилась в Виннипеге в 1897 году и была дочерью эльзасца и уроженки Киева, в 16-летнем возрасте вышла замуж за Сэмюэла Магидса, аляскинского предпринимателя российско-еврейского происхождения, разбогатевшего во время «Золотой лихорадки». В дневнике Амундсена она впервые упоминается в июле 1921 года, когда «Мод» находилась в Номе. Вместе Амундсен и Магидс провели зиму 1922—1923 годов в Номе, встречались они и во время турне полярника по США в 1925 и 1926 годах. По сведениям, приводимым Т. Буманн-Ларсеном и Р. Хантфордом, Э. Магидс в декабре 1927 года приезжала в Норвегию и жила в доме Амундсена до марта 1928 года. Затем, судя по письмам Г. Гаде и неопубликованной биографии Амундсена, написанной Х. Свердрупом, Э. Магидс вернулась в США, чтобы развестись с мужем. Вновь в Норвегию она отплыла 23 июня 1928 года, в день, когда был спасён У. Нобиле, а об Амундсене не было известий уже 5 дней. В письме 1968 года она сообщала:

«Последний раз я видела Руала Амундсона в 1928 году в Осло, Норвегия. Я поехала туда, чтобы выйти за него замуж. Как раз тогда пропал итальянский генерал Умберто Нобиле, и Руал отправился искать его. Назад он не вернулся».

Э. Магидс сохранила многие вещи, принадлежавшие Амундсену, и незадолго до своей смерти в 1971 году продала их Олафу Лиллегравену из Джуно, в сопроводительном письме сообщив некоторые подробности отношений с Амундсеном. В 1976 году Лиллегравен передал реликвии Музею Руаля Амундсена в Свартскуге.

Память

Через полгода после исчезновения Амундсена усадьба «Ураниенборг» в Свартскуге, на берегу Буннефьорда, её юридическим владельцем Германом Гаде была передана государству для устройства мемориального музея Руаля Амундсена.

В честь путешественника названы Море Амундсена, Гора Амундсена, Ледник Амундсена, полярная станция Амундсен-Скотт в Антарктиде, Залив Амундсена, Котловина Амундсена в Северном Ледовитом океане, кратер Амундсен у Южного полюса Луны, а также астероид № 1065 Amundsenia, открытый Сергеем Белявским 4 августа 1926 года.

В начале 2000-х годов на вооружение ВМФ Норвегии поступили фрегаты типа «Фритьоф Нансен». Второе судно этого типа, вступившее в строй в 2004 году, получило имя «Руаль Амундсен».

В советско-итальянском фильме Михаила Калатозова «Красная палатка» (1969 года) роль Руаля Амундсена исполнил Шон Коннери. Создатели фильма ввели вымышленный эпизод о том, что Амундсену удалось обнаружить обломки «Италии», и лишь затем он погиб, заявив, что людям нечего делать в Арктике. Амундсену посвящено стихотворение Константина Симонова «Старик».

В Университете Тромсё с 1989 года существует Центр полярных исследований имени Амундсена (норв. Roald Amundsens senter for arktisk forskning). Средняя школа коммуны Оппегор с 2012 года переименована в честь Руаля Амундсена.

23 января 2011 года в Тромсё официально открылся юбилейный год Нансена — Амундсена, поскольку в 2011 году совпали 150-летие со дня рождения Фритьофа Нансена и 100-летие со дня достижения экспедицией Руаля Амундсена Южного полюса. Об открытии года объявил министр иностранных дел Норвегии Йонас Гар Стёре. Церемония проходила под открытым небом рядом с центром «Фрам», названным в честь знаменитого корабля, и арктическим музеем «Полярия».

12 декабря 2011 года премьер-министр Норвегии Йенс Столтенберг прибыл на Южный полюс, чтобы отметить столетие экспедиции Руаля Амундсена

Долгое время память и наследие Амундсена вообще не подвергались в Норвегии попыткам ревизии. Лишь в документальном романе Коре Холта (норв. Kåre Holt, 1916—1997) «Состязание» (норв. Kappløpet), опубликованном в 1974 году, Р. Амундсен был показан в довольно неприглядном свете. Средства массовой информации в Норвегии обвинили автора в том, что он развенчал образ национального героя, овеянного ореолом мировой славы. Холт показал Амундсена как эгоистичного, завистливого, двоедушного человека, снедаемого непомерным честолюбием и одержимого погоней за славой и деньгами, обладающего нездоровой психикой и не способного на искреннее проявление дружеских чувств. Вместе с тем, и Роберт Скотт был описан как откровенный дилетант и ничем не примечательная личность. Книга Холта была издана на русском языке в 1987 году. Разоблачительную линию продолжили в 1990-е годы Тур Буманн-Ларсен и Рагнар Квам-младший, занимавшийся историей жизни Ялмара Йохансена. По книге Буманн-Ларсена в 1999 году был снят документальный фильм «Замёрзшее сердце» (норв. Frosset hjerte). Критики Амундсена осуждали его авторитарные методы управления и нетерпимость к мнениям оппонентов. Биография Амундсена, написанная Буманн-Ларсеном, в 2005 году была переведена на русский язык и напечатана в серии ЖЗЛ.

Библиография трудов Амундсена

На норвежском языке

Примечание: Соблюдена норвежская орфография начала ХХ века, отличающаяся от современной

• Nordvestpassagen. Beretning om Gjøa-ekspeditionen 1903—1907. Med et tillæg af Godfred Hansen (Северо-Западный проход. Отчёт об экспедиции на «Йоа» 1903—1907. С дополнениями Годфрида Хансена). — Kristiania: Aschehoug, 1907. — 511 s.
• Sydpolen. Den norske sydpolsfærd med Fram 1910—1912 (Южный полюс. Норвежская южнополярная экспедиция на «Фраме» 1910—1912). — Kristiania: Jacob Dybwads forlag, 1912. — 2 bind, 528+424 s.
• Nordostpassagen. Maudfærden langs Asiens kyst 1918—1920. H. U. Sverdrups ophold blandt tsjuktsjerne. Godfred Hansens depotekspedition 1919—1920 (Северо-Восточный проход. Путешествие на «Мод» вдоль побережья Азии 1918—1920. Пребывание Х. У. Свердрупа среди чукчей. Экспедиция Г. Хансена для закладки складов в 1919—1920). — Kristiania: Gyldendal, 1921. — 467 s.
• Gjennem luften til 88°nord (Amundsen-Ellsworths polflyvning 1925). Med bidrag av Hj. Riiser-Larsen, Leif Dietrichson, Fredrik Ramm, J. Bjerknes (По воздуху на 88° с.ш. Полярная аэроэкспедиция Амундсена — Эллсворта 1925. При участии Я. Рисер-Ларсена, Лейфа Дитриксона, Фредерика Рамма, Й. Бьеркнеса). — Oslo: Gyldendal, 1925. — 278 s.
• Med Lincoln Ellsworth: Den første flukt over polhavet. Med bidrag av Gustav S. Amundsen, B. L. Gottwaldt, Joh. Høyer, Finn Malmgren, Hj. Riiser-Larsen (С Линкольном Эллсвортом: первый полёт над Ледовитым океаном. При участии Густава С. Амундсена, Б. Готтвальдта, Й. Хёйера, Финна Мальмгрена, Я. Рисер-Ларсена). — Oslo: Gyldendal, 1926. — 264 s.
• Mitt liv som polarforsker (Моя жизнь как полярного исследователя). — Oslo: Gyldendal, 1927. — 256 s.

Издания на русском языке

Примечание: Список приведён в хронологической последовательности

• К Северному магнитному полюсу и через Северо-Западный проход. — М.: Типография М. М. Стасюлевича, 1908. — 34 с.
• Завоевание Южного полюса: Норвежская экспедиция на «Фраме» 1910—1912. — М.: Новая Москва, 1924. — 450 с.
• На крыльях в страну безмолвия: Путешествие к Северному полюсу на аэроплане. — М.; Л.: Госиздат, 1926. — 62 с.
• По воздуху до 88° северной широты: Перелет через Ледовитый океан. — М.; Л.: Госиздат, 1927. — 204 с.
• Завоевание полюсов. 2-е изд. — М.: Госиздат, 1928. — 232 с.
• То, что сохранилось в памяти. — М.: Госиздат, 1929. — 44 с.
• На корабле «Мод»: Экспедиция вдоль северного побережья Азии. — М.; Л.: Госиздат, 1929. — 310 с.
• Моя жизнь. — Л.: Прибой, 1930. — 166 с.
• То, что сохранилось в памяти. — Сталинабад: Таджикгосиздат, 1935. — 48 с.
• Плавание Северо-Западным проходом на судне «Йоа». — Л.: Главсевморпуть, 1935. — 468 с.
• Северо-Восточный проход: Экспедиция на «Мод» вдоль северного побережья Азии // Собрание сочинений: в 5 т. — Л.: Главсевморпуть, 1936. — Т. 3. — 450 с.
• Полет до 88° северной широты: Первый полет над Северным Ледовитым океаном // Собрание сочинений: в 5 т. — Л.: Главсевморпуть, 1936. — Т. 4. — 386 с.
• Южный полюс: Плавание «Фрама» в Антарктике 1910—1912 // Собрание сочинений: в 5 т. — Л.: Главсевморпуть, 1937. — Т. 2. — 424 с.
• Моя жизнь // Собрание сочинений: в 5 т. — Л.: Главсевморпуть, 1937. — Т. 5. — 228 с.
• Южный полюс / Под ред. М. А. Дьяконова; Предисловие В. Ю. Визе; Переплет Ю.Скалдина. — М.: Молодая гвардия, 1937. — 434 с.
• Южный полюс. Плавание «Фрама» в Антарктике 1910—1912. — Л.: Воениздат, 1937. — 424 с.
• Северо-Западный проход: Плавание на судне «Йоа» 1903—1907 // Собрание сочинений: в 5 т. — Л.: Главсевморпуть, 1939. — Т. 1. — 436 с.
• Моя жизнь. Серия: Путешествия. Приключения. Фантастика. — М.: Географгиз, 1959. — 167 с.
• Пири Р. Северный полюс. Амундсен Р. Южный полюс. Серия: XX век. Путешествия, открытия, исследования. — М.: Мысль, 1976. — 550 с. (Это издание было повторено тем же издательством в 1981 году; перепечатано издательством «Дрофа» в 2007 году)
• Южный полюс. Серия: Зелёная серия — М.: Армада-Пресс, 2002. — 384 с.
• Плавание Северо-Западным проходом на судне «Йоа». Серия: Сквозь белое безмолвие / Пер. с норвежского М. Дьяконовой. — М.: Терра-Книжный клуб, 2004. — 352 с.
• Южный полюс. Серия: Путешествия вокруг света. — М.: Мир книги, 2009. — 384 с.
• Южный полюс / Пер. с норв. М. Дьяконовой; Вступ. ст. В. Визе. — М.: Мир книги, Литература, 2009. — 384 с.
• Пири Р., Амундсен Р. Северный полюс. Южный полюс. Серия: Великие путешествия / Пер. с англ. В. А. Смирнова; Пер. с норвежск. Л. Л. Жданова. — М.: ЭКСМО, 2010. — 480 с. (Большеформатное, обильно иллюстрированное издание)
• Моя жизнь. Южный полюс. Серия: Великие путешествия. — М.: Эксмо, 2012. — 480 с. (Большеформатное, обильно иллюстрированное издание)

Литература

• Амундсен Р. Моя жизнь; Южный полюс.. — М.: Эксмо, 2012. — ISBN 978-5-699-53608-5.
• Амундсен Р. Плавание Северо-Западным проходом на судне «Йоа». — М.: ТЕРРА — Книжный клуб, 2004.
• Амундсен Р. Собрание сочинений. — Л.: Изд-во Главсевморпути, 1936. — Т. 4: Полёт до 88° северной широты. Первый полёт над Северным Ледовитым океаном.
• Амундсен Р. Собрание сочинений. — Л.: Изд-во Главсевморпути, 1937. — Т. 5: [lib.ru/ALPINISM/AMUNDSEN Моя жизнь].
• Амундсен Р. Южный полюс / Пер. Л. Л. Жданова. — М.: Мысль, 1972.
• Буманн-Ларсен Т. Амундсен (ЖЗЛ). — М.: Молодая гвардия, 2005.
• Дьяконов М. Амундсен. — М.: Журнально-газетное объединение, 1937.
• Корякин В. С. Фредерик Альберт Кук. — М.: Наука, 2002.
• Ладлэм Г. Капитан Скотт. — Л.: Гидрометеоиздат, 1989.
• Нансен-Хейер Л. Книга об отце. — Л.: Гидрометеоиздат, 1973.
• Нобиле У. Крылья над полюсом / Пер. А. А. Чернова, Э. А. Черновой. — М.: Мысль, 1984.
• Саннес Т. Б. «Фрам»: приключения полярных экспедиций. — Л.: Судостроение, 1991.
• Центкевич Чеслав и Алина. Человек, которого позвало море. — Л.: Гидрометеоиздат, 1971.
• Черри-Гаррард Э. Самое ужасное путешествие. — Л.: Гидрометеоиздат, 1991.
• Яковлев А. Руал Амундсен. 1872—1928. — М.: Издательство ЦК ВЛКСМ «Молодая гвардия», 1957.
• Crane D. Scott of the Antarctic. — L.: Harper-Collins, 2002.
• Huntford R. The Last Place on Earth. Scott and Amundsen's Race to the South Pole. — N. Y.: The Modern Library, 1999.
• Mills, William J. Exploring polar frontiers : a historical encyclopedia in 2 vols. — Santa Barbara (etc.): ABC-CLIO, Inc., 2003.

Ссылки

• [bigenc.ru/text/1819181 Амундсен] / В. М. Котляков // А — Анкетирование. — М. : Большая Российская энциклопедия, 2005. — С. 633. — (Большая российская энциклопедия : [в 35 т.] / гл. ред. Ю. С. Осипов ; 2004—, т. 1). — ISBN 5-85270-329-X.</span>
• [altfornorge.ru/amundsen.htm Великие норвежцы. Руаль Амундсен.]
• [www.norge.ru/amundsen Вся Норвегия на русском. Руаль Амундсен.]
• [geo.1september.ru/1998/geo43.htm Галерея знаменитых путешественников. Руаль Амундсен — полярные исследования.]
• [www.frammuseum.no/Polar-Heroes/Main-Heroes/Main-Hero-2-(1).aspx Руаль Амундсен на сайте музея «Фрама» в Осло]
• Енеке Г. [mymultimedia.narod.ru/biogr/amundsen/am.htm Руаль Амундсен] // GEO. — № 5. — 2001.
• Александер К. [www.nat-geo.ru/article/304/ Южный полюс: Амундсен против Скотта] // National Geographic Россия. — № 9. — 2011.
• [www.youtube.com/watch?v=xEHmD-FDUEU Фильм, запечатлевший старт воздушной экспедиции Амундсена — Эллсворта 1925 года, на Youtube]

Персоналии   Антарктика   Арктика   Норвегия

Отрывок, характеризующий Амундсен, Руаль

– Хорошие! Вперед, – крикнул он ямщику и поскакал далее.
Уже было совсем темно, когда князь Андрей въехал в Брюнн и увидал себя окруженным высокими домами, огнями лавок, окон домов и фонарей, шумящими по мостовой красивыми экипажами и всею тою атмосферой большого оживленного города, которая всегда так привлекательна для военного человека после лагеря. Князь Андрей, несмотря на быструю езду и бессонную ночь, подъезжая ко дворцу, чувствовал себя еще более оживленным, чем накануне. Только глаза блестели лихорадочным блеском, и мысли изменялись с чрезвычайною быстротой и ясностью. Живо представились ему опять все подробности сражения уже не смутно, но определенно, в сжатом изложении, которое он в воображении делал императору Францу. Живо представились ему случайные вопросы, которые могли быть ему сделаны,и те ответы,которые он сделает на них.Он полагал,что его сейчас же представят императору. Но у большого подъезда дворца к нему выбежал чиновник и, узнав в нем курьера, проводил его на другой подъезд.
– Из коридора направо; там, Euer Hochgeboren, [Ваше высокородие,] найдете дежурного флигель адъютанта, – сказал ему чиновник. – Он проводит к военному министру.
Дежурный флигель адъютант, встретивший князя Андрея, попросил его подождать и пошел к военному министру. Через пять минут флигель адъютант вернулся и, особенно учтиво наклонясь и пропуская князя Андрея вперед себя, провел его через коридор в кабинет, где занимался военный министр. Флигель адъютант своею изысканною учтивостью, казалось, хотел оградить себя от попыток фамильярности русского адъютанта. Радостное чувство князя Андрея значительно ослабело, когда он подходил к двери кабинета военного министра. Он почувствовал себя оскорбленным, и чувство оскорбления перешло в то же мгновенье незаметно для него самого в чувство презрения, ни на чем не основанного. Находчивый же ум в то же мгновение подсказал ему ту точку зрения, с которой он имел право презирать и адъютанта и военного министра. «Им, должно быть, очень легко покажется одерживать победы, не нюхая пороха!» подумал он. Глаза его презрительно прищурились; он особенно медленно вошел в кабинет военного министра. Чувство это еще более усилилось, когда он увидал военного министра, сидевшего над большим столом и первые две минуты не обращавшего внимания на вошедшего. Военный министр опустил свою лысую, с седыми висками, голову между двух восковых свечей и читал, отмечая карандашом, бумаги. Он дочитывал, не поднимая головы, в то время как отворилась дверь и послышались шаги.
– Возьмите это и передайте, – сказал военный министр своему адъютанту, подавая бумаги и не обращая еще внимания на курьера.
Князь Андрей почувствовал, что либо из всех дел, занимавших военного министра, действия кутузовской армии менее всего могли его интересовать, либо нужно было это дать почувствовать русскому курьеру. «Но мне это совершенно всё равно», подумал он. Военный министр сдвинул остальные бумаги, сровнял их края с краями и поднял голову. У него была умная и характерная голова. Но в то же мгновение, как он обратился к князю Андрею, умное и твердое выражение лица военного министра, видимо, привычно и сознательно изменилось: на лице его остановилась глупая, притворная, не скрывающая своего притворства, улыбка человека, принимающего одного за другим много просителей.
– От генерала фельдмаршала Кутузова? – спросил он. – Надеюсь, хорошие вести? Было столкновение с Мортье? Победа? Пора!
Он взял депешу, которая была на его имя, и стал читать ее с грустным выражением.
– Ах, Боже мой! Боже мой! Шмит! – сказал он по немецки. – Какое несчастие, какое несчастие!
Пробежав депешу, он положил ее на стол и взглянул на князя Андрея, видимо, что то соображая.
– Ах, какое несчастие! Дело, вы говорите, решительное? Мортье не взят, однако. (Он подумал.) Очень рад, что вы привезли хорошие вести, хотя смерть Шмита есть дорогая плата за победу. Его величество, верно, пожелает вас видеть, но не нынче. Благодарю вас, отдохните. Завтра будьте на выходе после парада. Впрочем, я вам дам знать.
Исчезнувшая во время разговора глупая улыбка опять явилась на лице военного министра.
– До свидания, очень благодарю вас. Государь император, вероятно, пожелает вас видеть, – повторил он и наклонил голову.
Когда князь Андрей вышел из дворца, он почувствовал, что весь интерес и счастие, доставленные ему победой, оставлены им теперь и переданы в равнодушные руки военного министра и учтивого адъютанта. Весь склад мыслей его мгновенно изменился: сражение представилось ему давнишним, далеким воспоминанием.


Князь Андрей остановился в Брюнне у своего знакомого, русского дипломата .Билибина.
– А, милый князь, нет приятнее гостя, – сказал Билибин, выходя навстречу князю Андрею. – Франц, в мою спальню вещи князя! – обратился он к слуге, провожавшему Болконского. – Что, вестником победы? Прекрасно. А я сижу больной, как видите.
Князь Андрей, умывшись и одевшись, вышел в роскошный кабинет дипломата и сел за приготовленный обед. Билибин покойно уселся у камина.
Князь Андрей не только после своего путешествия, но и после всего похода, во время которого он был лишен всех удобств чистоты и изящества жизни, испытывал приятное чувство отдыха среди тех роскошных условий жизни, к которым он привык с детства. Кроме того ему было приятно после австрийского приема поговорить хоть не по русски (они говорили по французски), но с русским человеком, который, он предполагал, разделял общее русское отвращение (теперь особенно живо испытываемое) к австрийцам.
Билибин был человек лет тридцати пяти, холостой, одного общества с князем Андреем. Они были знакомы еще в Петербурге, но еще ближе познакомились в последний приезд князя Андрея в Вену вместе с Кутузовым. Как князь Андрей был молодой человек, обещающий пойти далеко на военном поприще, так, и еще более, обещал Билибин на дипломатическом. Он был еще молодой человек, но уже немолодой дипломат, так как он начал служить с шестнадцати лет, был в Париже, в Копенгагене и теперь в Вене занимал довольно значительное место. И канцлер и наш посланник в Вене знали его и дорожили им. Он был не из того большого количества дипломатов, которые обязаны иметь только отрицательные достоинства, не делать известных вещей и говорить по французски для того, чтобы быть очень хорошими дипломатами; он был один из тех дипломатов, которые любят и умеют работать, и, несмотря на свою лень, он иногда проводил ночи за письменным столом. Он работал одинаково хорошо, в чем бы ни состояла сущность работы. Его интересовал не вопрос «зачем?», а вопрос «как?». В чем состояло дипломатическое дело, ему было всё равно; но составить искусно, метко и изящно циркуляр, меморандум или донесение – в этом он находил большое удовольствие. Заслуги Билибина ценились, кроме письменных работ, еще и по его искусству обращаться и говорить в высших сферах.
Билибин любил разговор так же, как он любил работу, только тогда, когда разговор мог быть изящно остроумен. В обществе он постоянно выжидал случая сказать что нибудь замечательное и вступал в разговор не иначе, как при этих условиях. Разговор Билибина постоянно пересыпался оригинально остроумными, законченными фразами, имеющими общий интерес.
Эти фразы изготовлялись во внутренней лаборатории Билибина, как будто нарочно, портативного свойства, для того, чтобы ничтожные светские люди удобно могли запоминать их и переносить из гостиных в гостиные. И действительно, les mots de Bilibine se colportaient dans les salons de Vienne, [Отзывы Билибина расходились по венским гостиным] и часто имели влияние на так называемые важные дела.
Худое, истощенное, желтоватое лицо его было всё покрыто крупными морщинами, которые всегда казались так чистоплотно и старательно промыты, как кончики пальцев после бани. Движения этих морщин составляли главную игру его физиономии. То у него морщился лоб широкими складками, брови поднимались кверху, то брови спускались книзу, и у щек образовывались крупные морщины. Глубоко поставленные, небольшие глаза всегда смотрели прямо и весело.
– Ну, теперь расскажите нам ваши подвиги, – сказал он.
Болконский самым скромным образом, ни разу не упоминая о себе, рассказал дело и прием военного министра.
– Ils m'ont recu avec ma nouvelle, comme un chien dans un jeu de quilles, [Они приняли меня с этою вестью, как принимают собаку, когда она мешает игре в кегли,] – заключил он.
Билибин усмехнулся и распустил складки кожи.
– Cependant, mon cher, – сказал он, рассматривая издалека свой ноготь и подбирая кожу над левым глазом, – malgre la haute estime que je professe pour le православное российское воинство, j'avoue que votre victoire n'est pas des plus victorieuses. [Однако, мой милый, при всем моем уважении к православному российскому воинству, я полагаю, что победа ваша не из самых блестящих.]
Он продолжал всё так же на французском языке, произнося по русски только те слова, которые он презрительно хотел подчеркнуть.
– Как же? Вы со всею массой своею обрушились на несчастного Мортье при одной дивизии, и этот Мортье уходит у вас между рук? Где же победа?
– Однако, серьезно говоря, – отвечал князь Андрей, – всё таки мы можем сказать без хвастовства, что это немного получше Ульма…
– Отчего вы не взяли нам одного, хоть одного маршала?
– Оттого, что не всё делается, как предполагается, и не так регулярно, как на параде. Мы полагали, как я вам говорил, зайти в тыл к семи часам утра, а не пришли и к пяти вечера.
– Отчего же вы не пришли к семи часам утра? Вам надо было притти в семь часов утра, – улыбаясь сказал Билибин, – надо было притти в семь часов утра.
– Отчего вы не внушили Бонапарту дипломатическим путем, что ему лучше оставить Геную? – тем же тоном сказал князь Андрей.
– Я знаю, – перебил Билибин, – вы думаете, что очень легко брать маршалов, сидя на диване перед камином. Это правда, а всё таки, зачем вы его не взяли? И не удивляйтесь, что не только военный министр, но и августейший император и король Франц не будут очень осчастливлены вашей победой; да и я, несчастный секретарь русского посольства, не чувствую никакой потребности в знак радости дать моему Францу талер и отпустить его с своей Liebchen [милой] на Пратер… Правда, здесь нет Пратера.
Он посмотрел прямо на князя Андрея и вдруг спустил собранную кожу со лба.
– Теперь мой черед спросить вас «отчего», мой милый, – сказал Болконский. – Я вам признаюсь, что не понимаю, может быть, тут есть дипломатические тонкости выше моего слабого ума, но я не понимаю: Мак теряет целую армию, эрцгерцог Фердинанд и эрцгерцог Карл не дают никаких признаков жизни и делают ошибки за ошибками, наконец, один Кутузов одерживает действительную победу, уничтожает charme [очарование] французов, и военный министр не интересуется даже знать подробности.
– Именно от этого, мой милый. Voyez vous, mon cher: [Видите ли, мой милый:] ура! за царя, за Русь, за веру! Tout ca est bel et bon, [все это прекрасно и хорошо,] но что нам, я говорю – австрийскому двору, за дело до ваших побед? Привезите вы нам свое хорошенькое известие о победе эрцгерцога Карла или Фердинанда – un archiduc vaut l'autre, [один эрцгерцог стоит другого,] как вам известно – хоть над ротой пожарной команды Бонапарте, это другое дело, мы прогремим в пушки. А то это, как нарочно, может только дразнить нас. Эрцгерцог Карл ничего не делает, эрцгерцог Фердинанд покрывается позором. Вену вы бросаете, не защищаете больше, comme si vous nous disiez: [как если бы вы нам сказали:] с нами Бог, а Бог с вами, с вашей столицей. Один генерал, которого мы все любили, Шмит: вы его подводите под пулю и поздравляете нас с победой!… Согласитесь, что раздразнительнее того известия, которое вы привозите, нельзя придумать. C'est comme un fait expres, comme un fait expres. [Это как нарочно, как нарочно.] Кроме того, ну, одержи вы точно блестящую победу, одержи победу даже эрцгерцог Карл, что ж бы это переменило в общем ходе дел? Теперь уж поздно, когда Вена занята французскими войсками.
– Как занята? Вена занята?
– Не только занята, но Бонапарте в Шенбрунне, а граф, наш милый граф Врбна отправляется к нему за приказаниями.
Болконский после усталости и впечатлений путешествия, приема и в особенности после обеда чувствовал, что он не понимает всего значения слов, которые он слышал.
– Нынче утром был здесь граф Лихтенфельс, – продолжал Билибин, – и показывал мне письмо, в котором подробно описан парад французов в Вене. Le prince Murat et tout le tremblement… [Принц Мюрат и все такое…] Вы видите, что ваша победа не очень то радостна, и что вы не можете быть приняты как спаситель…
– Право, для меня всё равно, совершенно всё равно! – сказал князь Андрей, начиная понимать,что известие его о сражении под Кремсом действительно имело мало важности ввиду таких событий, как занятие столицы Австрии. – Как же Вена взята? А мост и знаменитый tete de pont, [мостовое укрепление,] и князь Ауэрсперг? У нас были слухи, что князь Ауэрсперг защищает Вену, – сказал он.
– Князь Ауэрсперг стоит на этой, на нашей, стороне и защищает нас; я думаю, очень плохо защищает, но всё таки защищает. А Вена на той стороне. Нет, мост еще не взят и, надеюсь, не будет взят, потому что он минирован, и его велено взорвать. В противном случае мы были бы давно в горах Богемии, и вы с вашею армией провели бы дурную четверть часа между двух огней.
– Но это всё таки не значит, чтобы кампания была кончена, – сказал князь Андрей.
– А я думаю, что кончена. И так думают большие колпаки здесь, но не смеют сказать этого. Будет то, что я говорил в начале кампании, что не ваша echauffouree de Durenstein, [дюренштейнская стычка,] вообще не порох решит дело, а те, кто его выдумали, – сказал Билибин, повторяя одно из своих mots [словечек], распуская кожу на лбу и приостанавливаясь. – Вопрос только в том, что скажет берлинское свидание императора Александра с прусским королем. Ежели Пруссия вступит в союз, on forcera la main a l'Autriche, [принудят Австрию,] и будет война. Ежели же нет, то дело только в том, чтоб условиться, где составлять первоначальные статьи нового Саmро Formio. [Кампо Формио.]
– Но что за необычайная гениальность! – вдруг вскрикнул князь Андрей, сжимая свою маленькую руку и ударяя ею по столу. – И что за счастие этому человеку!
– Buonaparte? [Буонапарте?] – вопросительно сказал Билибин, морща лоб и этим давая чувствовать, что сейчас будет un mot [словечко]. – Bu onaparte? – сказал он, ударяя особенно на u . – Я думаю, однако, что теперь, когда он предписывает законы Австрии из Шенбрунна, il faut lui faire grace de l'u . [надо его избавить от и.] Я решительно делаю нововведение и называю его Bonaparte tout court [просто Бонапарт].
– Нет, без шуток, – сказал князь Андрей, – неужели вы думаете,что кампания кончена?
– Я вот что думаю. Австрия осталась в дурах, а она к этому не привыкла. И она отплатит. А в дурах она осталась оттого, что, во первых, провинции разорены (on dit, le православное est terrible pour le pillage), [говорят, что православное ужасно по части грабежей,] армия разбита, столица взята, и всё это pour les beaux yeux du [ради прекрасных глаз,] Сардинское величество. И потому – entre nous, mon cher [между нами, мой милый] – я чутьем слышу, что нас обманывают, я чутьем слышу сношения с Францией и проекты мира, тайного мира, отдельно заключенного.
– Это не может быть! – сказал князь Андрей, – это было бы слишком гадко.
– Qui vivra verra, [Поживем, увидим,] – сказал Билибин, распуская опять кожу в знак окончания разговора.
Когда князь Андрей пришел в приготовленную для него комнату и в чистом белье лег на пуховики и душистые гретые подушки, – он почувствовал, что то сражение, о котором он привез известие, было далеко, далеко от него. Прусский союз, измена Австрии, новое торжество Бонапарта, выход и парад, и прием императора Франца на завтра занимали его.
Он закрыл глаза, но в то же мгновение в ушах его затрещала канонада, пальба, стук колес экипажа, и вот опять спускаются с горы растянутые ниткой мушкатеры, и французы стреляют, и он чувствует, как содрогается его сердце, и он выезжает вперед рядом с Шмитом, и пули весело свистят вокруг него, и он испытывает то чувство удесятеренной радости жизни, какого он не испытывал с самого детства.
Он пробудился…
«Да, всё это было!…» сказал он, счастливо, детски улыбаясь сам себе, и заснул крепким, молодым сном.


На другой день он проснулся поздно. Возобновляя впечатления прошедшего, он вспомнил прежде всего то, что нынче надо представляться императору Францу, вспомнил военного министра, учтивого австрийского флигель адъютанта, Билибина и разговор вчерашнего вечера. Одевшись в полную парадную форму, которой он уже давно не надевал, для поездки во дворец, он, свежий, оживленный и красивый, с подвязанною рукой, вошел в кабинет Билибина. В кабинете находились четыре господина дипломатического корпуса. С князем Ипполитом Курагиным, который был секретарем посольства, Болконский был знаком; с другими его познакомил Билибин.
Господа, бывавшие у Билибина, светские, молодые, богатые и веселые люди, составляли и в Вене и здесь отдельный кружок, который Билибин, бывший главой этого кружка, называл наши, les nфtres. В кружке этом, состоявшем почти исключительно из дипломатов, видимо, были свои, не имеющие ничего общего с войной и политикой, интересы высшего света, отношений к некоторым женщинам и канцелярской стороны службы. Эти господа, повидимому, охотно, как своего (честь, которую они делали немногим), приняли в свой кружок князя Андрея. Из учтивости, и как предмет для вступления в разговор, ему сделали несколько вопросов об армии и сражении, и разговор опять рассыпался на непоследовательные, веселые шутки и пересуды.
– Но особенно хорошо, – говорил один, рассказывая неудачу товарища дипломата, – особенно хорошо то, что канцлер прямо сказал ему, что назначение его в Лондон есть повышение, и чтоб он так и смотрел на это. Видите вы его фигуру при этом?…
– Но что всего хуже, господа, я вам выдаю Курагина: человек в несчастии, и этим то пользуется этот Дон Жуан, этот ужасный человек!
Князь Ипполит лежал в вольтеровском кресле, положив ноги через ручку. Он засмеялся.
– Parlez moi de ca, [Ну ка, ну ка,] – сказал он.
– О, Дон Жуан! О, змея! – послышались голоса.
– Вы не знаете, Болконский, – обратился Билибин к князю Андрею, – что все ужасы французской армии (я чуть было не сказал – русской армии) – ничто в сравнении с тем, что наделал между женщинами этот человек.
– La femme est la compagne de l'homme, [Женщина – подруга мужчины,] – произнес князь Ипполит и стал смотреть в лорнет на свои поднятые ноги.
Билибин и наши расхохотались, глядя в глаза Ипполиту. Князь Андрей видел, что этот Ипполит, которого он (должно было признаться) почти ревновал к своей жене, был шутом в этом обществе.
– Нет, я должен вас угостить Курагиным, – сказал Билибин тихо Болконскому. – Он прелестен, когда рассуждает о политике, надо видеть эту важность.
Он подсел к Ипполиту и, собрав на лбу свои складки, завел с ним разговор о политике. Князь Андрей и другие обступили обоих.
– Le cabinet de Berlin ne peut pas exprimer un sentiment d'alliance, – начал Ипполит, значительно оглядывая всех, – sans exprimer… comme dans sa derieniere note… vous comprenez… vous comprenez… et puis si sa Majeste l'Empereur ne deroge pas au principe de notre alliance… [Берлинский кабинет не может выразить свое мнение о союзе, не выражая… как в своей последней ноте… вы понимаете… вы понимаете… впрочем, если его величество император не изменит сущности нашего союза…]
– Attendez, je n'ai pas fini… – сказал он князю Андрею, хватая его за руку. – Je suppose que l'intervention sera plus forte que la non intervention. Et… – Он помолчал. – On ne pourra pas imputer a la fin de non recevoir notre depeche du 28 novembre. Voila comment tout cela finira. [Подождите, я не кончил. Я думаю, что вмешательство будет прочнее чем невмешательство И… Невозможно считать дело оконченным непринятием нашей депеши от 28 ноября. Чем то всё это кончится.]
И он отпустил руку Болконского, показывая тем, что теперь он совсем кончил.
– Demosthenes, je te reconnais au caillou que tu as cache dans ta bouche d'or! [Демосфен, я узнаю тебя по камешку, который ты скрываешь в своих золотых устах!] – сказал Билибин, y которого шапка волос подвинулась на голове от удовольствия.
Все засмеялись. Ипполит смеялся громче всех. Он, видимо, страдал, задыхался, но не мог удержаться от дикого смеха, растягивающего его всегда неподвижное лицо.
– Ну вот что, господа, – сказал Билибин, – Болконский мой гость в доме и здесь в Брюнне, и я хочу его угостить, сколько могу, всеми радостями здешней жизни. Ежели бы мы были в Брюнне, это было бы легко; но здесь, dans ce vilain trou morave [в этой скверной моравской дыре], это труднее, и я прошу у всех вас помощи. Il faut lui faire les honneurs de Brunn. [Надо ему показать Брюнн.] Вы возьмите на себя театр, я – общество, вы, Ипполит, разумеется, – женщин.
– Надо ему показать Амели, прелесть! – сказал один из наших, целуя кончики пальцев.
– Вообще этого кровожадного солдата, – сказал Билибин, – надо обратить к более человеколюбивым взглядам.
– Едва ли я воспользуюсь вашим гостеприимством, господа, и теперь мне пора ехать, – взглядывая на часы, сказал Болконский.
– Куда?
– К императору.
– О! о! о!
– Ну, до свидания, Болконский! До свидания, князь; приезжайте же обедать раньше, – пocлшaлиcь голоса. – Мы беремся за вас.
– Старайтесь как можно более расхваливать порядок в доставлении провианта и маршрутов, когда будете говорить с императором, – сказал Билибин, провожая до передней Болконского.
– И желал бы хвалить, но не могу, сколько знаю, – улыбаясь отвечал Болконский.
– Ну, вообще как можно больше говорите. Его страсть – аудиенции; а говорить сам он не любит и не умеет, как увидите.


На выходе император Франц только пристально вгляделся в лицо князя Андрея, стоявшего в назначенном месте между австрийскими офицерами, и кивнул ему своей длинной головой. Но после выхода вчерашний флигель адъютант с учтивостью передал Болконскому желание императора дать ему аудиенцию.
Император Франц принял его, стоя посредине комнаты. Перед тем как начинать разговор, князя Андрея поразило то, что император как будто смешался, не зная, что сказать, и покраснел.
– Скажите, когда началось сражение? – спросил он поспешно.
Князь Андрей отвечал. После этого вопроса следовали другие, столь же простые вопросы: «здоров ли Кутузов? как давно выехал он из Кремса?» и т. п. Император говорил с таким выражением, как будто вся цель его состояла только в том, чтобы сделать известное количество вопросов. Ответы же на эти вопросы, как было слишком очевидно, не могли интересовать его.
– В котором часу началось сражение? – спросил император.
– Не могу донести вашему величеству, в котором часу началось сражение с фронта, но в Дюренштейне, где я находился, войско начало атаку в 6 часу вечера, – сказал Болконский, оживляясь и при этом случае предполагая, что ему удастся представить уже готовое в его голове правдивое описание всего того, что он знал и видел.
Но император улыбнулся и перебил его:
– Сколько миль?
– Откуда и докуда, ваше величество?
– От Дюренштейна до Кремса?
– Три с половиною мили, ваше величество.
– Французы оставили левый берег?
– Как доносили лазутчики, в ночь на плотах переправились последние.
– Достаточно ли фуража в Кремсе?
– Фураж не был доставлен в том количестве…
Император перебил его.
– В котором часу убит генерал Шмит?…
– В семь часов, кажется.
– В 7 часов. Очень печально! Очень печально!
Император сказал, что он благодарит, и поклонился. Князь Андрей вышел и тотчас же со всех сторон был окружен придворными. Со всех сторон глядели на него ласковые глаза и слышались ласковые слова. Вчерашний флигель адъютант делал ему упреки, зачем он не остановился во дворце, и предлагал ему свой дом. Военный министр подошел, поздравляя его с орденом Марии Терезии З й степени, которым жаловал его император. Камергер императрицы приглашал его к ее величеству. Эрцгерцогиня тоже желала его видеть. Он не знал, кому отвечать, и несколько секунд собирался с мыслями. Русский посланник взял его за плечо, отвел к окну и стал говорить с ним.
Вопреки словам Билибина, известие, привезенное им, было принято радостно. Назначено было благодарственное молебствие. Кутузов был награжден Марией Терезией большого креста, и вся армия получила награды. Болконский получал приглашения со всех сторон и всё утро должен был делать визиты главным сановникам Австрии. Окончив свои визиты в пятом часу вечера, мысленно сочиняя письмо отцу о сражении и о своей поездке в Брюнн, князь Андрей возвращался домой к Билибину. У крыльца дома, занимаемого Билибиным, стояла до половины уложенная вещами бричка, и Франц, слуга Билибина, с трудом таща чемодан, вышел из двери.
Прежде чем ехать к Билибину, князь Андрей поехал в книжную лавку запастись на поход книгами и засиделся в лавке.
– Что такое? – спросил Болконский.
– Ach, Erlaucht? – сказал Франц, с трудом взваливая чемодан в бричку. – Wir ziehen noch weiter. Der Bosewicht ist schon wieder hinter uns her! [Ах, ваше сиятельство! Мы отправляемся еще далее. Злодей уж опять за нами по пятам.]
– Что такое? Что? – спрашивал князь Андрей.
Билибин вышел навстречу Болконскому. На всегда спокойном лице Билибина было волнение.
– Non, non, avouez que c'est charmant, – говорил он, – cette histoire du pont de Thabor (мост в Вене). Ils l'ont passe sans coup ferir. [Нет, нет, признайтесь, что это прелесть, эта история с Таборским мостом. Они перешли его без сопротивления.]
Князь Андрей ничего не понимал.
– Да откуда же вы, что вы не знаете того, что уже знают все кучера в городе?
– Я от эрцгерцогини. Там я ничего не слыхал.
– И не видали, что везде укладываются?
– Не видал… Да в чем дело? – нетерпеливо спросил князь Андрей.
– В чем дело? Дело в том, что французы перешли мост, который защищает Ауэсперг, и мост не взорвали, так что Мюрат бежит теперь по дороге к Брюнну, и нынче завтра они будут здесь.
– Как здесь? Да как же не взорвали мост, когда он минирован?
– А это я у вас спрашиваю. Этого никто, и сам Бонапарте, не знает.
Болконский пожал плечами.
– Но ежели мост перейден, значит, и армия погибла: она будет отрезана, – сказал он.
– В этом то и штука, – отвечал Билибин. – Слушайте. Вступают французы в Вену, как я вам говорил. Всё очень хорошо. На другой день, то есть вчера, господа маршалы: Мюрат Ланн и Бельяр, садятся верхом и отправляются на мост. (Заметьте, все трое гасконцы.) Господа, – говорит один, – вы знаете, что Таборский мост минирован и контраминирован, и что перед ним грозный tete de pont и пятнадцать тысяч войска, которому велено взорвать мост и нас не пускать. Но нашему государю императору Наполеону будет приятно, ежели мы возьмем этот мост. Проедемте втроем и возьмем этот мост. – Поедемте, говорят другие; и они отправляются и берут мост, переходят его и теперь со всею армией по сю сторону Дуная направляются на нас, на вас и на ваши сообщения.
– Полноте шутить, – грустно и серьезно сказал князь Андрей.
Известие это было горестно и вместе с тем приятно князю Андрею.
Как только он узнал, что русская армия находится в таком безнадежном положении, ему пришло в голову, что ему то именно предназначено вывести русскую армию из этого положения, что вот он, тот Тулон, который выведет его из рядов неизвестных офицеров и откроет ему первый путь к славе! Слушая Билибина, он соображал уже, как, приехав к армии, он на военном совете подаст мнение, которое одно спасет армию, и как ему одному будет поручено исполнение этого плана.
– Полноте шутить, – сказал он.
– Не шучу, – продолжал Билибин, – ничего нет справедливее и печальнее. Господа эти приезжают на мост одни и поднимают белые платки; уверяют, что перемирие, и что они, маршалы, едут для переговоров с князем Ауэрспергом. Дежурный офицер пускает их в tete de pont. [мостовое укрепление.] Они рассказывают ему тысячу гасконских глупостей: говорят, что война кончена, что император Франц назначил свидание Бонапарту, что они желают видеть князя Ауэрсперга, и тысячу гасконад и проч. Офицер посылает за Ауэрспергом; господа эти обнимают офицеров, шутят, садятся на пушки, а между тем французский баталион незамеченный входит на мост, сбрасывает мешки с горючими веществами в воду и подходит к tete de pont. Наконец, является сам генерал лейтенант, наш милый князь Ауэрсперг фон Маутерн. «Милый неприятель! Цвет австрийского воинства, герой турецких войн! Вражда кончена, мы можем подать друг другу руку… император Наполеон сгорает желанием узнать князя Ауэрсперга». Одним словом, эти господа, не даром гасконцы, так забрасывают Ауэрсперга прекрасными словами, он так прельщен своею столь быстро установившеюся интимностью с французскими маршалами, так ослеплен видом мантии и страусовых перьев Мюрата, qu'il n'y voit que du feu, et oubl celui qu'il devait faire faire sur l'ennemi. [Что он видит только их огонь и забывает о своем, о том, который он обязан был открыть против неприятеля.] (Несмотря на живость своей речи, Билибин не забыл приостановиться после этого mot, чтобы дать время оценить его.) Французский баталион вбегает в tete de pont, заколачивают пушки, и мост взят. Нет, но что лучше всего, – продолжал он, успокоиваясь в своем волнении прелестью собственного рассказа, – это то, что сержант, приставленный к той пушке, по сигналу которой должно было зажигать мины и взрывать мост, сержант этот, увидав, что французские войска бегут на мост, хотел уже стрелять, но Ланн отвел его руку. Сержант, который, видно, был умнее своего генерала, подходит к Ауэрспергу и говорит: «Князь, вас обманывают, вот французы!» Мюрат видит, что дело проиграно, ежели дать говорить сержанту. Он с удивлением (настоящий гасконец) обращается к Ауэрспергу: «Я не узнаю столь хваленую в мире австрийскую дисциплину, – говорит он, – и вы позволяете так говорить с вами низшему чину!» C'est genial. Le prince d'Auersperg se pique d'honneur et fait mettre le sergent aux arrets. Non, mais avouez que c'est charmant toute cette histoire du pont de Thabor. Ce n'est ni betise, ni lachete… [Это гениально. Князь Ауэрсперг оскорбляется и приказывает арестовать сержанта. Нет, признайтесь, что это прелесть, вся эта история с мостом. Это не то что глупость, не то что подлость…]
– С'est trahison peut etre, [Быть может, измена,] – сказал князь Андрей, живо воображая себе серые шинели, раны, пороховой дым, звуки пальбы и славу, которая ожидает его.
– Non plus. Cela met la cour dans de trop mauvais draps, – продолжал Билибин. – Ce n'est ni trahison, ni lachete, ni betise; c'est comme a Ulm… – Он как будто задумался, отыскивая выражение: – c'est… c'est du Mack. Nous sommes mackes , [Также нет. Это ставит двор в самое нелепое положение; это ни измена, ни подлость, ни глупость; это как при Ульме, это… это Маковщина . Мы обмаковались. ] – заключил он, чувствуя, что он сказал un mot, и свежее mot, такое mot, которое будет повторяться.
Собранные до тех пор складки на лбу быстро распустились в знак удовольствия, и он, слегка улыбаясь, стал рассматривать свои ногти.
– Куда вы? – сказал он вдруг, обращаясь к князю Андрею, который встал и направился в свою комнату.
– Я еду.
– Куда?
– В армию.
– Да вы хотели остаться еще два дня?
– А теперь я еду сейчас.
И князь Андрей, сделав распоряжение об отъезде, ушел в свою комнату.
– Знаете что, мой милый, – сказал Билибин, входя к нему в комнату. – Я подумал об вас. Зачем вы поедете?
И в доказательство неопровержимости этого довода складки все сбежали с лица.
Князь Андрей вопросительно посмотрел на своего собеседника и ничего не ответил.
– Зачем вы поедете? Я знаю, вы думаете, что ваш долг – скакать в армию теперь, когда армия в опасности. Я это понимаю, mon cher, c'est de l'heroisme. [мой дорогой, это героизм.]
– Нисколько, – сказал князь Андрей.
– Но вы un philoSophiee, [философ,] будьте же им вполне, посмотрите на вещи с другой стороны, и вы увидите, что ваш долг, напротив, беречь себя. Предоставьте это другим, которые ни на что более не годны… Вам не велено приезжать назад, и отсюда вас не отпустили; стало быть, вы можете остаться и ехать с нами, куда нас повлечет наша несчастная судьба. Говорят, едут в Ольмюц. А Ольмюц очень милый город. И мы с вами вместе спокойно поедем в моей коляске.
– Перестаньте шутить, Билибин, – сказал Болконский.
– Я говорю вам искренно и дружески. Рассудите. Куда и для чего вы поедете теперь, когда вы можете оставаться здесь? Вас ожидает одно из двух (он собрал кожу над левым виском): или не доедете до армии и мир будет заключен, или поражение и срам со всею кутузовскою армией.
И Билибин распустил кожу, чувствуя, что дилемма его неопровержима.
– Этого я не могу рассудить, – холодно сказал князь Андрей, а подумал: «еду для того, чтобы спасти армию».
– Mon cher, vous etes un heros, [Мой дорогой, вы – герой,] – сказал Билибин.


В ту же ночь, откланявшись военному министру, Болконский ехал в армию, сам не зная, где он найдет ее, и опасаясь по дороге к Кремсу быть перехваченным французами.
В Брюнне всё придворное население укладывалось, и уже отправлялись тяжести в Ольмюц. Около Эцельсдорфа князь Андрей выехал на дорогу, по которой с величайшею поспешностью и в величайшем беспорядке двигалась русская армия. Дорога была так запружена повозками, что невозможно было ехать в экипаже. Взяв у казачьего начальника лошадь и казака, князь Андрей, голодный и усталый, обгоняя обозы, ехал отыскивать главнокомандующего и свою повозку. Самые зловещие слухи о положении армии доходили до него дорогой, и вид беспорядочно бегущей армии подтверждал эти слухи.
«Cette armee russe que l'or de l'Angleterre a transportee, des extremites de l'univers, nous allons lui faire eprouver le meme sort (le sort de l'armee d'Ulm)», [«Эта русская армия, которую английское золото перенесло сюда с конца света, испытает ту же участь (участь ульмской армии)».] вспоминал он слова приказа Бонапарта своей армии перед началом кампании, и слова эти одинаково возбуждали в нем удивление к гениальному герою, чувство оскорбленной гордости и надежду славы. «А ежели ничего не остается, кроме как умереть? думал он. Что же, коли нужно! Я сделаю это не хуже других».
Князь Андрей с презрением смотрел на эти бесконечные, мешавшиеся команды, повозки, парки, артиллерию и опять повозки, повозки и повозки всех возможных видов, обгонявшие одна другую и в три, в четыре ряда запружавшие грязную дорогу. Со всех сторон, назади и впереди, покуда хватал слух, слышались звуки колес, громыхание кузовов, телег и лафетов, лошадиный топот, удары кнутом, крики понуканий, ругательства солдат, денщиков и офицеров. По краям дороги видны были беспрестанно то павшие ободранные и неободранные лошади, то сломанные повозки, у которых, дожидаясь чего то, сидели одинокие солдаты, то отделившиеся от команд солдаты, которые толпами направлялись в соседние деревни или тащили из деревень кур, баранов, сено или мешки, чем то наполненные.
На спусках и подъемах толпы делались гуще, и стоял непрерывный стон криков. Солдаты, утопая по колена в грязи, на руках подхватывали орудия и фуры; бились кнуты, скользили копыта, лопались постромки и надрывались криками груди. Офицеры, заведывавшие движением, то вперед, то назад проезжали между обозами. Голоса их были слабо слышны посреди общего гула, и по лицам их видно было, что они отчаивались в возможности остановить этот беспорядок. «Voila le cher [„Вот дорогое] православное воинство“, подумал Болконский, вспоминая слова Билибина.
Желая спросить у кого нибудь из этих людей, где главнокомандующий, он подъехал к обозу. Прямо против него ехал странный, в одну лошадь, экипаж, видимо, устроенный домашними солдатскими средствами, представлявший середину между телегой, кабриолетом и коляской. В экипаже правил солдат и сидела под кожаным верхом за фартуком женщина, вся обвязанная платками. Князь Андрей подъехал и уже обратился с вопросом к солдату, когда его внимание обратили отчаянные крики женщины, сидевшей в кибиточке. Офицер, заведывавший обозом, бил солдата, сидевшего кучером в этой колясочке, за то, что он хотел объехать других, и плеть попадала по фартуку экипажа. Женщина пронзительно кричала. Увидав князя Андрея, она высунулась из под фартука и, махая худыми руками, выскочившими из под коврового платка, кричала:
– Адъютант! Господин адъютант!… Ради Бога… защитите… Что ж это будет?… Я лекарская жена 7 го егерского… не пускают; мы отстали, своих потеряли…
– В лепешку расшибу, заворачивай! – кричал озлобленный офицер на солдата, – заворачивай назад со шлюхой своею.
– Господин адъютант, защитите. Что ж это? – кричала лекарша.
– Извольте пропустить эту повозку. Разве вы не видите, что это женщина? – сказал князь Андрей, подъезжая к офицеру.
Офицер взглянул на него и, не отвечая, поворотился опять к солдату: – Я те объеду… Назад!…
– Пропустите, я вам говорю, – опять повторил, поджимая губы, князь Андрей.
– А ты кто такой? – вдруг с пьяным бешенством обратился к нему офицер. – Ты кто такой? Ты (он особенно упирал на ты ) начальник, что ль? Здесь я начальник, а не ты. Ты, назад, – повторил он, – в лепешку расшибу.
Это выражение, видимо, понравилось офицеру.
– Важно отбрил адъютантика, – послышался голос сзади.
Князь Андрей видел, что офицер находился в том пьяном припадке беспричинного бешенства, в котором люди не помнят, что говорят. Он видел, что его заступничество за лекарскую жену в кибиточке исполнено того, чего он боялся больше всего в мире, того, что называется ridicule [смешное], но инстинкт его говорил другое. Не успел офицер договорить последних слов, как князь Андрей с изуродованным от бешенства лицом подъехал к нему и поднял нагайку:
– Из воль те про пус тить!
Офицер махнул рукой и торопливо отъехал прочь.
– Всё от этих, от штабных, беспорядок весь, – проворчал он. – Делайте ж, как знаете.
Князь Андрей торопливо, не поднимая глаз, отъехал от лекарской жены, называвшей его спасителем, и, с отвращением вспоминая мельчайшие подробности этой унизи тельной сцены, поскакал дальше к той деревне, где, как ему сказали, находился главнокомандующий.
Въехав в деревню, он слез с лошади и пошел к первому дому с намерением отдохнуть хоть на минуту, съесть что нибудь и привесть в ясность все эти оскорбительные, мучившие его мысли. «Это толпа мерзавцев, а не войско», думал он, подходя к окну первого дома, когда знакомый ему голос назвал его по имени.
Он оглянулся. Из маленького окна высовывалось красивое лицо Несвицкого. Несвицкий, пережевывая что то сочным ртом и махая руками, звал его к себе.
– Болконский, Болконский! Не слышишь, что ли? Иди скорее, – кричал он.
Войдя в дом, князь Андрей увидал Несвицкого и еще другого адъютанта, закусывавших что то. Они поспешно обратились к Болконскому с вопросом, не знает ли он чего нового. На их столь знакомых ему лицах князь Андрей прочел выражение тревоги и беспокойства. Выражение это особенно заметно было на всегда смеющемся лице Несвицкого.
– Где главнокомандующий? – спросил Болконский.
– Здесь, в том доме, – отвечал адъютант.
– Ну, что ж, правда, что мир и капитуляция? – спрашивал Несвицкий.
– Я у вас спрашиваю. Я ничего не знаю, кроме того, что я насилу добрался до вас.
– А у нас, брат, что! Ужас! Винюсь, брат, над Маком смеялись, а самим еще хуже приходится, – сказал Несвицкий. – Да садись же, поешь чего нибудь.
– Теперь, князь, ни повозок, ничего не найдете, и ваш Петр Бог его знает где, – сказал другой адъютант.
– Где ж главная квартира?
– В Цнайме ночуем.
– А я так перевьючил себе всё, что мне нужно, на двух лошадей, – сказал Несвицкий, – и вьюки отличные мне сделали. Хоть через Богемские горы удирать. Плохо, брат. Да что ты, верно нездоров, что так вздрагиваешь? – спросил Несвицкий, заметив, как князя Андрея дернуло, будто от прикосновения к лейденской банке.
– Ничего, – отвечал князь Андрей.
Он вспомнил в эту минуту о недавнем столкновении с лекарскою женой и фурштатским офицером.
– Что главнокомандующий здесь делает? – спросил он.
– Ничего не понимаю, – сказал Несвицкий.
– Я одно понимаю, что всё мерзко, мерзко и мерзко, – сказал князь Андрей и пошел в дом, где стоял главнокомандующий.
Пройдя мимо экипажа Кутузова, верховых замученных лошадей свиты и казаков, громко говоривших между собою, князь Андрей вошел в сени. Сам Кутузов, как сказали князю Андрею, находился в избе с князем Багратионом и Вейротером. Вейротер был австрийский генерал, заменивший убитого Шмита. В сенях маленький Козловский сидел на корточках перед писарем. Писарь на перевернутой кадушке, заворотив обшлага мундира, поспешно писал. Лицо Козловского было измученное – он, видно, тоже не спал ночь. Он взглянул на князя Андрея и даже не кивнул ему головой.
– Вторая линия… Написал? – продолжал он, диктуя писарю, – Киевский гренадерский, Подольский…
– Не поспеешь, ваше высокоблагородие, – отвечал писарь непочтительно и сердито, оглядываясь на Козловского.
Из за двери слышен был в это время оживленно недовольный голос Кутузова, перебиваемый другим, незнакомым голосом. По звуку этих голосов, по невниманию, с которым взглянул на него Козловский, по непочтительности измученного писаря, по тому, что писарь и Козловский сидели так близко от главнокомандующего на полу около кадушки,и по тому, что казаки, державшие лошадей, смеялись громко под окном дома, – по всему этому князь Андрей чувствовал, что должно было случиться что нибудь важное и несчастливое.
Князь Андрей настоятельно обратился к Козловскому с вопросами.
– Сейчас, князь, – сказал Козловский. – Диспозиция Багратиону.
– А капитуляция?
– Никакой нет; сделаны распоряжения к сражению.
Князь Андрей направился к двери, из за которой слышны были голоса. Но в то время, как он хотел отворить дверь, голоса в комнате замолкли, дверь сама отворилась, и Кутузов, с своим орлиным носом на пухлом лице, показался на пороге.
Князь Андрей стоял прямо против Кутузова; но по выражению единственного зрячего глаза главнокомандующего видно было, что мысль и забота так сильно занимали его, что как будто застилали ему зрение. Он прямо смотрел на лицо своего адъютанта и не узнавал его.
– Ну, что, кончил? – обратился он к Козловскому.
– Сию секунду, ваше высокопревосходительство.
Багратион, невысокий, с восточным типом твердого и неподвижного лица, сухой, еще не старый человек, вышел за главнокомандующим.
– Честь имею явиться, – повторил довольно громко князь Андрей, подавая конверт.
– А, из Вены? Хорошо. После, после!
Кутузов вышел с Багратионом на крыльцо.
– Ну, князь, прощай, – сказал он Багратиону. – Христос с тобой. Благословляю тебя на великий подвиг.
Лицо Кутузова неожиданно смягчилось, и слезы показались в его глазах. Он притянул к себе левою рукой Багратиона, а правой, на которой было кольцо, видимо привычным жестом перекрестил его и подставил ему пухлую щеку, вместо которой Багратион поцеловал его в шею.
– Христос с тобой! – повторил Кутузов и подошел к коляске. – Садись со мной, – сказал он Болконскому.
– Ваше высокопревосходительство, я желал бы быть полезен здесь. Позвольте мне остаться в отряде князя Багратиона.
– Садись, – сказал Кутузов и, заметив, что Болконский медлит, – мне хорошие офицеры самому нужны, самому нужны.
Они сели в коляску и молча проехали несколько минут.
– Еще впереди много, много всего будет, – сказал он со старческим выражением проницательности, как будто поняв всё, что делалось в душе Болконского. – Ежели из отряда его придет завтра одна десятая часть, я буду Бога благодарить, – прибавил Кутузов, как бы говоря сам с собой.
Князь Андрей взглянул на Кутузова, и ему невольно бросились в глаза, в полуаршине от него, чисто промытые сборки шрама на виске Кутузова, где измаильская пуля пронизала ему голову, и его вытекший глаз. «Да, он имеет право так спокойно говорить о погибели этих людей!» подумал Болконский.
– От этого я и прошу отправить меня в этот отряд, – сказал он.
Кутузов не ответил. Он, казалось, уж забыл о том, что было сказано им, и сидел задумавшись. Через пять минут, плавно раскачиваясь на мягких рессорах коляски, Кутузов обратился к князю Андрею. На лице его не было и следа волнения. Он с тонкою насмешливостью расспрашивал князя Андрея о подробностях его свидания с императором, об отзывах, слышанных при дворе о кремском деле, и о некоторых общих знакомых женщинах.


Кутузов чрез своего лазутчика получил 1 го ноября известие, ставившее командуемую им армию почти в безвыходное положение. Лазутчик доносил, что французы в огромных силах, перейдя венский мост, направились на путь сообщения Кутузова с войсками, шедшими из России. Ежели бы Кутузов решился оставаться в Кремсе, то полуторастатысячная армия Наполеона отрезала бы его от всех сообщений, окружила бы его сорокатысячную изнуренную армию, и он находился бы в положении Мака под Ульмом. Ежели бы Кутузов решился оставить дорогу, ведшую на сообщения с войсками из России, то он должен был вступить без дороги в неизвестные края Богемских
гор, защищаясь от превосходного силами неприятеля, и оставить всякую надежду на сообщение с Буксгевденом. Ежели бы Кутузов решился отступать по дороге из Кремса в Ольмюц на соединение с войсками из России, то он рисковал быть предупрежденным на этой дороге французами, перешедшими мост в Вене, и таким образом быть принужденным принять сражение на походе, со всеми тяжестями и обозами, и имея дело с неприятелем, втрое превосходившим его и окружавшим его с двух сторон.
Кутузов избрал этот последний выход.
Французы, как доносил лазутчик, перейдя мост в Вене, усиленным маршем шли на Цнайм, лежавший на пути отступления Кутузова, впереди его более чем на сто верст. Достигнуть Цнайма прежде французов – значило получить большую надежду на спасение армии; дать французам предупредить себя в Цнайме – значило наверное подвергнуть всю армию позору, подобному ульмскому, или общей гибели. Но предупредить французов со всею армией было невозможно. Дорога французов от Вены до Цнайма была короче и лучше, чем дорога русских от Кремса до Цнайма.
В ночь получения известия Кутузов послал четырехтысячный авангард Багратиона направо горами с кремско цнаймской дороги на венско цнаймскую. Багратион должен был пройти без отдыха этот переход, остановиться лицом к Вене и задом к Цнайму, и ежели бы ему удалось предупредить французов, то он должен был задерживать их, сколько мог. Сам же Кутузов со всеми тяжестями тронулся к Цнайму.
Пройдя с голодными, разутыми солдатами, без дороги, по горам, в бурную ночь сорок пять верст, растеряв третью часть отсталыми, Багратион вышел в Голлабрун на венско цнаймскую дорогу несколькими часами прежде французов, подходивших к Голлабруну из Вены. Кутузову надо было итти еще целые сутки с своими обозами, чтобы достигнуть Цнайма, и потому, чтобы спасти армию, Багратион должен был с четырьмя тысячами голодных, измученных солдат удерживать в продолжение суток всю неприятельскую армию, встретившуюся с ним в Голлабруне, что было, очевидно, невозможно. Но странная судьба сделала невозможное возможным. Успех того обмана, который без боя отдал венский мост в руки французов, побудил Мюрата пытаться обмануть так же и Кутузова. Мюрат, встретив слабый отряд Багратиона на цнаймской дороге, подумал, что это была вся армия Кутузова. Чтобы несомненно раздавить эту армию, он поджидал отставшие по дороге из Вены войска и с этою целью предложил перемирие на три дня, с условием, чтобы те и другие войска не изменяли своих положений и не трогались с места. Мюрат уверял, что уже идут переговоры о мире и что потому, избегая бесполезного пролития крови, он предлагает перемирие. Австрийский генерал граф Ностиц, стоявший на аванпостах, поверил словам парламентера Мюрата и отступил, открыв отряд Багратиона. Другой парламентер поехал в русскую цепь объявить то же известие о мирных переговорах и предложить перемирие русским войскам на три дня. Багратион отвечал, что он не может принимать или не принимать перемирия, и с донесением о сделанном ему предложении послал к Кутузову своего адъютанта.
Перемирие для Кутузова было единственным средством выиграть время, дать отдохнуть измученному отряду Багратиона и пропустить обозы и тяжести (движение которых было скрыто от французов), хотя один лишний переход до Цнайма. Предложение перемирия давало единственную и неожиданную возможность спасти армию. Получив это известие, Кутузов немедленно послал состоявшего при нем генерал адъютанта Винценгероде в неприятельский лагерь. Винценгероде должен был не только принять перемирие, но и предложить условия капитуляции, а между тем Кутузов послал своих адъютантов назад торопить сколь возможно движение обозов всей армии по кремско цнаймской дороге. Измученный, голодный отряд Багратиона один должен был, прикрывая собой это движение обозов и всей армии, неподвижно оставаться перед неприятелем в восемь раз сильнейшим.
Ожидания Кутузова сбылись как относительно того, что предложения капитуляции, ни к чему не обязывающие, могли дать время пройти некоторой части обозов, так и относительно того, что ошибка Мюрата должна была открыться очень скоро. Как только Бонапарте, находившийся в Шенбрунне, в 25 верстах от Голлабруна, получил донесение Мюрата и проект перемирия и капитуляции, он увидел обман и написал следующее письмо к Мюрату:
Au prince Murat. Schoenbrunn, 25 brumaire en 1805 a huit heures du matin.
«II m'est impossible de trouver des termes pour vous exprimer mon mecontentement. Vous ne commandez que mon avant garde et vous n'avez pas le droit de faire d'armistice sans mon ordre. Vous me faites perdre le fruit d'une campagne. Rompez l'armistice sur le champ et Mariechez a l'ennemi. Vous lui ferez declarer,que le general qui a signe cette capitulation, n'avait pas le droit de le faire, qu'il n'y a que l'Empereur de Russie qui ait ce droit.
«Toutes les fois cependant que l'Empereur de Russie ratifierait la dite convention, je la ratifierai; mais ce n'est qu'une ruse.Mariechez, detruisez l'armee russe… vous etes en position de prendre son bagage et son artiller.
«L'aide de camp de l'Empereur de Russie est un… Les officiers ne sont rien quand ils n'ont pas de pouvoirs: celui ci n'en avait point… Les Autrichiens se sont laisse jouer pour le passage du pont de Vienne, vous vous laissez jouer par un aide de camp de l'Empereur. Napoleon».
[Принцу Мюрату. Шенбрюнн, 25 брюмера 1805 г. 8 часов утра.
Я не могу найти слов чтоб выразить вам мое неудовольствие. Вы командуете только моим авангардом и не имеете права делать перемирие без моего приказания. Вы заставляете меня потерять плоды целой кампании. Немедленно разорвите перемирие и идите против неприятеля. Вы объявите ему, что генерал, подписавший эту капитуляцию, не имел на это права, и никто не имеет, исключая лишь российского императора.
Впрочем, если российский император согласится на упомянутое условие, я тоже соглашусь; но это не что иное, как хитрость. Идите, уничтожьте русскую армию… Вы можете взять ее обозы и ее артиллерию.
Генерал адъютант российского императора обманщик… Офицеры ничего не значат, когда не имеют власти полномочия; он также не имеет его… Австрийцы дали себя обмануть при переходе венского моста, а вы даете себя обмануть адъютантам императора.
Наполеон.]
Адъютант Бонапарте во всю прыть лошади скакал с этим грозным письмом к Мюрату. Сам Бонапарте, не доверяя своим генералам, со всею гвардией двигался к полю сражения, боясь упустить готовую жертву, а 4.000 ный отряд Багратиона, весело раскладывая костры, сушился, обогревался, варил в первый раз после трех дней кашу, и никто из людей отряда не знал и не думал о том, что предстояло ему.


В четвертом часу вечера князь Андрей, настояв на своей просьбе у Кутузова, приехал в Грунт и явился к Багратиону.
Адъютант Бонапарте еще не приехал в отряд Мюрата, и сражение еще не начиналось. В отряде Багратиона ничего не знали об общем ходе дел, говорили о мире, но не верили в его возможность. Говорили о сражении и тоже не верили и в близость сражения. Багратион, зная Болконского за любимого и доверенного адъютанта, принял его с особенным начальническим отличием и снисхождением, объяснил ему, что, вероятно, нынче или завтра будет сражение, и предоставил ему полную свободу находиться при нем во время сражения или в ариергарде наблюдать за порядком отступления, «что тоже было очень важно».
– Впрочем, нынче, вероятно, дела не будет, – сказал Багратион, как бы успокоивая князя Андрея.
«Ежели это один из обыкновенных штабных франтиков, посылаемых для получения крестика, то он и в ариергарде получит награду, а ежели хочет со мной быть, пускай… пригодится, коли храбрый офицер», подумал Багратион. Князь Андрей ничего не ответив, попросил позволения князя объехать позицию и узнать расположение войск с тем, чтобы в случае поручения знать, куда ехать. Дежурный офицер отряда, мужчина красивый, щеголевато одетый и с алмазным перстнем на указательном пальце, дурно, но охотно говоривший по французски, вызвался проводить князя Андрея.
Со всех сторон виднелись мокрые, с грустными лицами офицеры, чего то как будто искавшие, и солдаты, тащившие из деревни двери, лавки и заборы.
– Вот не можем, князь, избавиться от этого народа, – сказал штаб офицер, указывая на этих людей. – Распускают командиры. А вот здесь, – он указал на раскинутую палатку маркитанта, – собьются и сидят. Нынче утром всех выгнал: посмотрите, опять полна. Надо подъехать, князь, пугнуть их. Одна минута.
– Заедемте, и я возьму у него сыру и булку, – сказал князь Андрей, который не успел еще поесть.
– Что ж вы не сказали, князь? Я бы предложил своего хлеба соли.
Они сошли с лошадей и вошли под палатку маркитанта. Несколько человек офицеров с раскрасневшимися и истомленными лицами сидели за столами, пили и ели.
– Ну, что ж это, господа, – сказал штаб офицер тоном упрека, как человек, уже несколько раз повторявший одно и то же. – Ведь нельзя же отлучаться так. Князь приказал, чтобы никого не было. Ну, вот вы, г. штабс капитан, – обратился он к маленькому, грязному, худому артиллерийскому офицеру, который без сапог (он отдал их сушить маркитанту), в одних чулках, встал перед вошедшими, улыбаясь не совсем естественно.
– Ну, как вам, капитан Тушин, не стыдно? – продолжал штаб офицер, – вам бы, кажется, как артиллеристу надо пример показывать, а вы без сапог. Забьют тревогу, а вы без сапог очень хороши будете. (Штаб офицер улыбнулся.) Извольте отправляться к своим местам, господа, все, все, – прибавил он начальнически.
Князь Андрей невольно улыбнулся, взглянув на штабс капитана Тушина. Молча и улыбаясь, Тушин, переступая с босой ноги на ногу, вопросительно глядел большими, умными и добрыми глазами то на князя Андрея, то на штаб офицера.
– Солдаты говорят: разумшись ловчее, – сказал капитан Тушин, улыбаясь и робея, видимо, желая из своего неловкого положения перейти в шутливый тон.
Но еще он не договорил, как почувствовал, что шутка его не принята и не вышла. Он смутился.
– Извольте отправляться, – сказал штаб офицер, стараясь удержать серьезность.
Князь Андрей еще раз взглянул на фигурку артиллериста. В ней было что то особенное, совершенно не военное, несколько комическое, но чрезвычайно привлекательное.
Штаб офицер и князь Андрей сели на лошадей и поехали дальше.
Выехав за деревню, беспрестанно обгоняя и встречая идущих солдат, офицеров разных команд, они увидали налево краснеющие свежею, вновь вскопанною глиною строящиеся укрепления. Несколько баталионов солдат в одних рубахах, несмотря на холодный ветер, как белые муравьи, копошились на этих укреплениях; из за вала невидимо кем беспрестанно выкидывались лопаты красной глины. Они подъехали к укреплению, осмотрели его и поехали дальше. За самым укреплением наткнулись они на несколько десятков солдат, беспрестанно переменяющихся, сбегающих с укрепления. Они должны были зажать нос и тронуть лошадей рысью, чтобы выехать из этой отравленной атмосферы.
– Voila l'agrement des camps, monsieur le prince, [Вот удовольствие лагеря, князь,] – сказал дежурный штаб офицер.
Они выехали на противоположную гору. С этой горы уже видны были французы. Князь Андрей остановился и начал рассматривать.
– Вот тут наша батарея стоит, – сказал штаб офицер, указывая на самый высокий пункт, – того самого чудака, что без сапог сидел; оттуда всё видно: поедемте, князь.
– Покорно благодарю, я теперь один проеду, – сказал князь Андрей, желая избавиться от штаб офицера, – не беспокойтесь, пожалуйста.
Штаб офицер отстал, и князь Андрей поехал один.
Чем далее подвигался он вперед, ближе к неприятелю, тем порядочнее и веселее становился вид войск. Самый сильный беспорядок и уныние были в том обозе перед Цнаймом, который объезжал утром князь Андрей и который был в десяти верстах от французов. В Грунте тоже чувствовалась некоторая тревога и страх чего то. Но чем ближе подъезжал князь Андрей к цепи французов, тем самоувереннее становился вид наших войск. Выстроенные в ряд, стояли в шинелях солдаты, и фельдфебель и ротный рассчитывали людей, тыкая пальцем в грудь крайнему по отделению солдату и приказывая ему поднимать руку; рассыпанные по всему пространству, солдаты тащили дрова и хворост и строили балаганчики, весело смеясь и переговариваясь; у костров сидели одетые и голые, суша рубахи, подвертки или починивая сапоги и шинели, толпились около котлов и кашеваров. В одной роте обед был готов, и солдаты с жадными лицами смотрели на дымившиеся котлы и ждали пробы, которую в деревянной чашке подносил каптенармус офицеру, сидевшему на бревне против своего балагана. В другой, более счастливой роте, так как не у всех была водка, солдаты, толпясь, стояли около рябого широкоплечего фельдфебеля, который, нагибая бочонок, лил в подставляемые поочередно крышки манерок. Солдаты с набожными лицами подносили ко рту манерки, опрокидывали их и, полоща рот и утираясь рукавами шинелей, с повеселевшими лицами отходили от фельдфебеля. Все лица были такие спокойные, как будто всё происходило не в виду неприятеля, перед делом, где должна была остаться на месте, по крайней мере, половина отряда, а как будто где нибудь на родине в ожидании спокойной стоянки. Проехав егерский полк, в рядах киевских гренадеров, молодцоватых людей, занятых теми же мирными делами, князь Андрей недалеко от высокого, отличавшегося от других балагана полкового командира, наехал на фронт взвода гренадер, перед которыми лежал обнаженный человек. Двое солдат держали его, а двое взмахивали гибкие прутья и мерно ударяли по обнаженной спине. Наказываемый неестественно кричал. Толстый майор ходил перед фронтом и, не переставая и не обращая внимания на крик, говорил:
– Солдату позорно красть, солдат должен быть честен, благороден и храбр; а коли у своего брата украл, так в нем чести нет; это мерзавец. Еще, еще!
И всё слышались гибкие удары и отчаянный, но притворный крик.
– Еще, еще, – приговаривал майор.
Молодой офицер, с выражением недоумения и страдания в лице, отошел от наказываемого, оглядываясь вопросительно на проезжавшего адъютанта.
Князь Андрей, выехав в переднюю линию, поехал по фронту. Цепь наша и неприятельская стояли на левом и на правом фланге далеко друг от друга, но в средине, в том месте, где утром проезжали парламентеры, цепи сошлись так близко, что могли видеть лица друг друга и переговариваться между собой. Кроме солдат, занимавших цепь в этом месте, с той и с другой стороны стояло много любопытных, которые, посмеиваясь, разглядывали странных и чуждых для них неприятелей.
С раннего утра, несмотря на запрещение подходить к цепи, начальники не могли отбиться от любопытных. Солдаты, стоявшие в цепи, как люди, показывающие что нибудь редкое, уж не смотрели на французов, а делали свои наблюдения над приходящими и, скучая, дожидались смены. Князь Андрей остановился рассматривать французов.
– Глянь ка, глянь, – говорил один солдат товарищу, указывая на русского мушкатера солдата, который с офицером подошел к цепи и что то часто и горячо говорил с французским гренадером. – Вишь, лопочет как ловко! Аж хранцуз то за ним не поспевает. Ну ка ты, Сидоров!
– Погоди, послушай. Ишь, ловко! – отвечал Сидоров, считавшийся мастером говорить по французски.
Солдат, на которого указывали смеявшиеся, был Долохов. Князь Андрей узнал его и прислушался к его разговору. Долохов, вместе с своим ротным, пришел в цепь с левого фланга, на котором стоял их полк.
– Ну, еще, еще! – подстрекал ротный командир, нагибаясь вперед и стараясь не проронить ни одного непонятного для него слова. – Пожалуйста, почаще. Что он?
Долохов не отвечал ротному; он был вовлечен в горячий спор с французским гренадером. Они говорили, как и должно было быть, о кампании. Француз доказывал, смешивая австрийцев с русскими, что русские сдались и бежали от самого Ульма; Долохов доказывал, что русские не сдавались, а били французов.
– Здесь велят прогнать вас и прогоним, – говорил Долохов.
– Только старайтесь, чтобы вас не забрали со всеми вашими казаками, – сказал гренадер француз.
Зрители и слушатели французы засмеялись.
– Вас заставят плясать, как при Суворове вы плясали (on vous fera danser [вас заставят плясать]), – сказал Долохов.
– Qu'est ce qu'il chante? [Что он там поет?] – сказал один француз.
– De l'histoire ancienne, [Древняя история,] – сказал другой, догадавшись, что дело шло о прежних войнах. – L'Empereur va lui faire voir a votre Souvara, comme aux autres… [Император покажет вашему Сувара, как и другим…]
– Бонапарте… – начал было Долохов, но француз перебил его.
– Нет Бонапарте. Есть император! Sacre nom… [Чорт возьми…] – сердито крикнул он.
– Чорт его дери вашего императора!
И Долохов по русски, грубо, по солдатски обругался и, вскинув ружье, отошел прочь.
– Пойдемте, Иван Лукич, – сказал он ротному.
– Вот так по хранцузски, – заговорили солдаты в цепи. – Ну ка ты, Сидоров!
Сидоров подмигнул и, обращаясь к французам, начал часто, часто лепетать непонятные слова:
– Кари, мала, тафа, сафи, мутер, каска, – лопотал он, стараясь придавать выразительные интонации своему голосу.
– Го, го, го! ха ха, ха, ха! Ух! Ух! – раздался между солдатами грохот такого здорового и веселого хохота, невольно через цепь сообщившегося и французам, что после этого нужно было, казалось, разрядить ружья, взорвать заряды и разойтись поскорее всем по домам.
Но ружья остались заряжены, бойницы в домах и укреплениях так же грозно смотрели вперед и так же, как прежде, остались друг против друга обращенные, снятые с передков пушки.


Объехав всю линию войск от правого до левого фланга, князь Андрей поднялся на ту батарею, с которой, по словам штаб офицера, всё поле было видно. Здесь он слез с лошади и остановился у крайнего из четырех снятых с передков орудий. Впереди орудий ходил часовой артиллерист, вытянувшийся было перед офицером, но по сделанному ему знаку возобновивший свое равномерное, скучливое хождение. Сзади орудий стояли передки, еще сзади коновязь и костры артиллеристов. Налево, недалеко от крайнего орудия, был новый плетеный шалашик, из которого слышались оживленные офицерские голоса.
Действительно, с батареи открывался вид почти всего расположения русских войск и большей части неприятеля. Прямо против батареи, на горизонте противоположного бугра, виднелась деревня Шенграбен; левее и правее можно было различить в трех местах, среди дыма их костров, массы французских войск, которых, очевидно, большая часть находилась в самой деревне и за горою. Левее деревни, в дыму, казалось что то похожее на батарею, но простым глазом нельзя было рассмотреть хорошенько. Правый фланг наш располагался на довольно крутом возвышении, которое господствовало над позицией французов. По нем расположена была наша пехота, и на самом краю видны были драгуны. В центре, где и находилась та батарея Тушина, с которой рассматривал позицию князь Андрей, был самый отлогий и прямой спуск и подъем к ручью, отделявшему нас от Шенграбена. Налево войска наши примыкали к лесу, где дымились костры нашей, рубившей дрова, пехоты. Линия французов была шире нашей, и ясно было, что французы легко могли обойти нас с обеих сторон. Сзади нашей позиции был крутой и глубокий овраг, по которому трудно было отступать артиллерии и коннице. Князь Андрей, облокотясь на пушку и достав бумажник, начертил для себя план расположения войск. В двух местах он карандашом поставил заметки, намереваясь сообщить их Багратиону. Он предполагал, во первых, сосредоточить всю артиллерию в центре и, во вторых, кавалерию перевести назад, на ту сторону оврага. Князь Андрей, постоянно находясь при главнокомандующем, следя за движениями масс и общими распоряжениями и постоянно занимаясь историческими описаниями сражений, и в этом предстоящем деле невольно соображал будущий ход военных действий только в общих чертах. Ему представлялись лишь следующего рода крупные случайности: «Ежели неприятель поведет атаку на правый фланг, – говорил он сам себе, – Киевский гренадерский и Подольский егерский должны будут удерживать свою позицию до тех пор, пока резервы центра не подойдут к ним. В этом случае драгуны могут ударить во фланг и опрокинуть их. В случае же атаки на центр, мы выставляем на этом возвышении центральную батарею и под ее прикрытием стягиваем левый фланг и отступаем до оврага эшелонами», рассуждал он сам с собою…
Всё время, что он был на батарее у орудия, он, как это часто бывает, не переставая, слышал звуки голосов офицеров, говоривших в балагане, но не понимал ни одного слова из того, что они говорили. Вдруг звук голосов из балагана поразил его таким задушевным тоном, что он невольно стал прислушиваться.
– Нет, голубчик, – говорил приятный и как будто знакомый князю Андрею голос, – я говорю, что коли бы возможно было знать, что будет после смерти, тогда бы и смерти из нас никто не боялся. Так то, голубчик.
Другой, более молодой голос перебил его:
– Да бойся, не бойся, всё равно, – не минуешь.
– А всё боишься! Эх вы, ученые люди, – сказал третий мужественный голос, перебивая обоих. – То то вы, артиллеристы, и учены очень оттого, что всё с собой свезти можно, и водочки и закусочки.
И владелец мужественного голоса, видимо, пехотный офицер, засмеялся.
– А всё боишься, – продолжал первый знакомый голос. – Боишься неизвестности, вот чего. Как там ни говори, что душа на небо пойдет… ведь это мы знаем, что неба нет, a сфера одна.
Опять мужественный голос перебил артиллериста.
– Ну, угостите же травником то вашим, Тушин, – сказал он.
«А, это тот самый капитан, который без сапог стоял у маркитанта», подумал князь Андрей, с удовольствием признавая приятный философствовавший голос.
– Травничку можно, – сказал Тушин, – а всё таки будущую жизнь постигнуть…
Он не договорил. В это время в воздухе послышался свист; ближе, ближе, быстрее и слышнее, слышнее и быстрее, и ядро, как будто не договорив всего, что нужно было, с нечеловеческою силой взрывая брызги, шлепнулось в землю недалеко от балагана. Земля как будто ахнула от страшного удара.
В то же мгновение из балагана выскочил прежде всех маленький Тушин с закушенною на бок трубочкой; доброе, умное лицо его было несколько бледно. За ним вышел владетель мужественного голоса, молодцоватый пехотный офицер, и побежал к своей роте, на бегу застегиваясь.


Князь Андрей верхом остановился на батарее, глядя на дым орудия, из которого вылетело ядро. Глаза его разбегались по обширному пространству. Он видел только, что прежде неподвижные массы французов заколыхались, и что налево действительно была батарея. На ней еще не разошелся дымок. Французские два конные, вероятно, адъютанта, проскакали по горе. Под гору, вероятно, для усиления цепи, двигалась явственно видневшаяся небольшая колонна неприятеля. Еще дым первого выстрела не рассеялся, как показался другой дымок и выстрел. Сраженье началось. Князь Андрей повернул лошадь и поскакал назад в Грунт отыскивать князя Багратиона. Сзади себя он слышал, как канонада становилась чаще и громче. Видно, наши начинали отвечать. Внизу, в том месте, где проезжали парламентеры, послышались ружейные выстрелы.
Лемарруа (Le Marierois) с грозным письмом Бонапарта только что прискакал к Мюрату, и пристыженный Мюрат, желая загладить свою ошибку, тотчас же двинул свои войска на центр и в обход обоих флангов, надеясь еще до вечера и до прибытия императора раздавить ничтожный, стоявший перед ним, отряд.
«Началось! Вот оно!» думал князь Андрей, чувствуя, как кровь чаще начинала приливать к его сердцу. «Но где же? Как же выразится мой Тулон?» думал он.
Проезжая между тех же рот, которые ели кашу и пили водку четверть часа тому назад, он везде видел одни и те же быстрые движения строившихся и разбиравших ружья солдат, и на всех лицах узнавал он то чувство оживления, которое было в его сердце. «Началось! Вот оно! Страшно и весело!» говорило лицо каждого солдата и офицера.
Не доехав еще до строившегося укрепления, он увидел в вечернем свете пасмурного осеннего дня подвигавшихся ему навстречу верховых. Передовой, в бурке и картузе со смушками, ехал на белой лошади. Это был князь Багратион. Князь Андрей остановился, ожидая его. Князь Багратион приостановил свою лошадь и, узнав князя Андрея, кивнул ему головой. Он продолжал смотреть вперед в то время, как князь Андрей говорил ему то, что он видел.
Выражение: «началось! вот оно!» было даже и на крепком карем лице князя Багратиона с полузакрытыми, мутными, как будто невыспавшимися глазами. Князь Андрей с беспокойным любопытством вглядывался в это неподвижное лицо, и ему хотелось знать, думает ли и чувствует, и что думает, что чувствует этот человек в эту минуту? «Есть ли вообще что нибудь там, за этим неподвижным лицом?» спрашивал себя князь Андрей, глядя на него. Князь Багратион наклонил голову, в знак согласия на слова князя Андрея, и сказал: «Хорошо», с таким выражением, как будто всё то, что происходило и что ему сообщали, было именно то, что он уже предвидел. Князь Андрей, запихавшись от быстроты езды, говорил быстро. Князь Багратион произносил слова с своим восточным акцентом особенно медленно, как бы внушая, что торопиться некуда. Он тронул, однако, рысью свою лошадь по направлению к батарее Тушина. Князь Андрей вместе с свитой поехал за ним. За князем Багратионом ехали: свитский офицер, личный адъютант князя, Жерков, ординарец, дежурный штаб офицер на энглизированной красивой лошади и статский чиновник, аудитор, который из любопытства попросился ехать в сражение. Аудитор, полный мужчина с полным лицом, с наивною улыбкой радости оглядывался вокруг, трясясь на своей лошади, представляя странный вид в своей камлотовой шинели на фурштатском седле среди гусар, казаков и адъютантов.
– Вот хочет сраженье посмотреть, – сказал Жерков Болконскому, указывая на аудитора, – да под ложечкой уж заболело.
– Ну, полно вам, – проговорил аудитор с сияющею, наивною и вместе хитрою улыбкой, как будто ему лестно было, что он составлял предмет шуток Жеркова, и как будто он нарочно старался казаться глупее, чем он был в самом деле.
– Tres drole, mon monsieur prince, [Очень забавно, мой господин князь,] – сказал дежурный штаб офицер. (Он помнил, что по французски как то особенно говорится титул князь, и никак не мог наладить.)
В это время они все уже подъезжали к батарее Тушина, и впереди их ударилось ядро.
– Что ж это упало? – наивно улыбаясь, спросил аудитор.
– Лепешки французские, – сказал Жерков.
– Этим то бьют, значит? – спросил аудитор. – Страсть то какая!
И он, казалось, распускался весь от удовольствия. Едва он договорил, как опять раздался неожиданно страшный свист, вдруг прекратившийся ударом во что то жидкое, и ш ш ш шлеп – казак, ехавший несколько правее и сзади аудитора, с лошадью рухнулся на землю. Жерков и дежурный штаб офицер пригнулись к седлам и прочь поворотили лошадей. Аудитор остановился против казака, со внимательным любопытством рассматривая его. Казак был мертв, лошадь еще билась.
Князь Багратион, прищурившись, оглянулся и, увидав причину происшедшего замешательства, равнодушно отвернулся, как будто говоря: стоит ли глупостями заниматься! Он остановил лошадь, с приемом хорошего ездока, несколько перегнулся и выправил зацепившуюся за бурку шпагу. Шпага была старинная, не такая, какие носились теперь. Князь Андрей вспомнил рассказ о том, как Суворов в Италии подарил свою шпагу Багратиону, и ему в эту минуту особенно приятно было это воспоминание. Они подъехали к той самой батарее, у которой стоял Болконский, когда рассматривал поле сражения.
– Чья рота? – спросил князь Багратион у фейерверкера, стоявшего у ящиков.
Он спрашивал: чья рота? а в сущности он спрашивал: уж не робеете ли вы тут? И фейерверкер понял это.
– Капитана Тушина, ваше превосходительство, – вытягиваясь, закричал веселым голосом рыжий, с покрытым веснушками лицом, фейерверкер.
– Так, так, – проговорил Багратион, что то соображая, и мимо передков проехал к крайнему орудию.
В то время как он подъезжал, из орудия этого, оглушая его и свиту, зазвенел выстрел, и в дыму, вдруг окружившем орудие, видны были артиллеристы, подхватившие пушку и, торопливо напрягаясь, накатывавшие ее на прежнее место. Широкоплечий, огромный солдат 1 й с банником, широко расставив ноги, отскочил к колесу. 2 й трясущейся рукой клал заряд в дуло. Небольшой сутуловатый человек, офицер Тушин, спотыкнувшись на хобот, выбежал вперед, не замечая генерала и выглядывая из под маленькой ручки.
– Еще две линии прибавь, как раз так будет, – закричал он тоненьким голоском, которому он старался придать молодцоватость, не шедшую к его фигуре. – Второе! – пропищал он. – Круши, Медведев!
Багратион окликнул офицера, и Тушин, робким и неловким движением, совсем не так, как салютуют военные, а так, как благословляют священники, приложив три пальца к козырьку, подошел к генералу. Хотя орудия Тушина были назначены для того, чтоб обстреливать лощину, он стрелял брандскугелями по видневшейся впереди деревне Шенграбен, перед которой выдвигались большие массы французов.
Никто не приказывал Тушину, куда и чем стрелять, и он, посоветовавшись с своим фельдфебелем Захарченком, к которому имел большое уважение, решил, что хорошо было бы зажечь деревню. «Хорошо!» сказал Багратион на доклад офицера и стал оглядывать всё открывавшееся перед ним поле сражения, как бы что то соображая. С правой стороны ближе всего подошли французы. Пониже высоты, на которой стоял Киевский полк, в лощине речки слышалась хватающая за душу перекатная трескотня ружей, и гораздо правее, за драгунами, свитский офицер указывал князю на обходившую наш фланг колонну французов. Налево горизонт ограничивался близким лесом. Князь Багратион приказал двум баталионам из центра итти на подкрепление направо. Свитский офицер осмелился заметить князю, что по уходе этих баталионов орудия останутся без прикрытия. Князь Багратион обернулся к свитскому офицеру и тусклыми глазами посмотрел на него молча. Князю Андрею казалось, что замечание свитского офицера было справедливо и что действительно сказать было нечего. Но в это время прискакал адъютант от полкового командира, бывшего в лощине, с известием, что огромные массы французов шли низом, что полк расстроен и отступает к киевским гренадерам. Князь Багратион наклонил голову в знак согласия и одобрения. Шагом поехал он направо и послал адъютанта к драгунам с приказанием атаковать французов. Но посланный туда адъютант приехал через полчаса с известием, что драгунский полковой командир уже отступил за овраг, ибо против него был направлен сильный огонь, и он понапрасну терял людей и потому спешил стрелков в лес.
– Хорошо! – сказал Багратион.
В то время как он отъезжал от батареи, налево тоже послышались выстрелы в лесу, и так как было слишком далеко до левого фланга, чтобы успеть самому приехать во время, князь Багратион послал туда Жеркова сказать старшему генералу, тому самому, который представлял полк Кутузову в Браунау, чтобы он отступил сколь можно поспешнее за овраг, потому что правый фланг, вероятно, не в силах будет долго удерживать неприятеля. Про Тушина же и баталион, прикрывавший его, было забыто. Князь Андрей тщательно прислушивался к разговорам князя Багратиона с начальниками и к отдаваемым им приказаниям и к удивлению замечал, что приказаний никаких отдаваемо не было, а что князь Багратион только старался делать вид, что всё, что делалось по необходимости, случайности и воле частных начальников, что всё это делалось хоть не по его приказанию, но согласно с его намерениями. Благодаря такту, который выказывал князь Багратион, князь Андрей замечал, что, несмотря на эту случайность событий и независимость их от воли начальника, присутствие его сделало чрезвычайно много. Начальники, с расстроенными лицами подъезжавшие к князю Багратиону, становились спокойны, солдаты и офицеры весело приветствовали его и становились оживленнее в его присутствии и, видимо, щеголяли перед ним своею храбростию.


Князь Багратион, выехав на самый высокий пункт нашего правого фланга, стал спускаться книзу, где слышалась перекатная стрельба и ничего не видно было от порохового дыма. Чем ближе они спускались к лощине, тем менее им становилось видно, но тем чувствительнее становилась близость самого настоящего поля сражения. Им стали встречаться раненые. Одного с окровавленной головой, без шапки, тащили двое солдат под руки. Он хрипел и плевал. Пуля попала, видно, в рот или в горло. Другой, встретившийся им, бодро шел один, без ружья, громко охая и махая от свежей боли рукою, из которой кровь лилась, как из стклянки, на его шинель. Лицо его казалось больше испуганным, чем страдающим. Он минуту тому назад был ранен. Переехав дорогу, они стали круто спускаться и на спуске увидали несколько человек, которые лежали; им встретилась толпа солдат, в числе которых были и не раненые. Солдаты шли в гору, тяжело дыша, и, несмотря на вид генерала, громко разговаривали и махали руками. Впереди, в дыму, уже были видны ряды серых шинелей, и офицер, увидав Багратиона, с криком побежал за солдатами, шедшими толпой, требуя, чтоб они воротились. Багратион подъехал к рядам, по которым то там, то здесь быстро щелкали выстрелы, заглушая говор и командные крики. Весь воздух пропитан был пороховым дымом. Лица солдат все были закопчены порохом и оживлены. Иные забивали шомполами, другие посыпали на полки, доставали заряды из сумок, третьи стреляли. Но в кого они стреляли, этого не было видно от порохового дыма, не уносимого ветром. Довольно часто слышались приятные звуки жужжанья и свистения. «Что это такое? – думал князь Андрей, подъезжая к этой толпе солдат. – Это не может быть атака, потому что они не двигаются; не может быть карре: они не так стоят».
Худощавый, слабый на вид старичок, полковой командир, с приятною улыбкой, с веками, которые больше чем наполовину закрывали его старческие глаза, придавая ему кроткий вид, подъехал к князю Багратиону и принял его, как хозяин дорогого гостя. Он доложил князю Багратиону, что против его полка была конная атака французов, но что, хотя атака эта отбита, полк потерял больше половины людей. Полковой командир сказал, что атака была отбита, придумав это военное название тому, что происходило в его полку; но он действительно сам не знал, что происходило в эти полчаса во вверенных ему войсках, и не мог с достоверностью сказать, была ли отбита атака или полк его был разбит атакой. В начале действий он знал только то, что по всему его полку стали летать ядра и гранаты и бить людей, что потом кто то закричал: «конница», и наши стали стрелять. И стреляли до сих пор уже не в конницу, которая скрылась, а в пеших французов, которые показались в лощине и стреляли по нашим. Князь Багратион наклонил голову в знак того, что всё это было совершенно так, как он желал и предполагал. Обратившись к адъютанту, он приказал ему привести с горы два баталиона 6 го егерского, мимо которых они сейчас проехали. Князя Андрея поразила в эту минуту перемена, происшедшая в лице князя Багратиона. Лицо его выражало ту сосредоточенную и счастливую решимость, которая бывает у человека, готового в жаркий день броситься в воду и берущего последний разбег. Не было ни невыспавшихся тусклых глаз, ни притворно глубокомысленного вида: круглые, твердые, ястребиные глаза восторженно и несколько презрительно смотрели вперед, очевидно, ни на чем не останавливаясь, хотя в его движениях оставалась прежняя медленность и размеренность.
Полковой командир обратился к князю Багратиону, упрашивая его отъехать назад, так как здесь было слишком опасно. «Помилуйте, ваше сиятельство, ради Бога!» говорил он, за подтверждением взглядывая на свитского офицера, который отвертывался от него. «Вот, изволите видеть!» Он давал заметить пули, которые беспрестанно визжали, пели и свистали около них. Он говорил таким тоном просьбы и упрека, с каким плотник говорит взявшемуся за топор барину: «наше дело привычное, а вы ручки намозолите». Он говорил так, как будто его самого не могли убить эти пули, и его полузакрытые глаза придавали его словам еще более убедительное выражение. Штаб офицер присоединился к увещаниям полкового командира; но князь Багратион не отвечал им и только приказал перестать стрелять и построиться так, чтобы дать место подходившим двум баталионам. В то время как он говорил, будто невидимою рукой потянулся справа налево, от поднявшегося ветра, полог дыма, скрывавший лощину, и противоположная гора с двигающимися по ней французами открылась перед ними. Все глаза были невольно устремлены на эту французскую колонну, подвигавшуюся к нам и извивавшуюся по уступам местности. Уже видны были мохнатые шапки солдат; уже можно было отличить офицеров от рядовых; видно было, как трепалось о древко их знамя.
– Славно идут, – сказал кто то в свите Багратиона.
Голова колонны спустилась уже в лощину. Столкновение должно было произойти на этой стороне спуска…
Остатки нашего полка, бывшего в деле, поспешно строясь, отходили вправо; из за них, разгоняя отставших, подходили стройно два баталиона 6 го егерского. Они еще не поровнялись с Багратионом, а уже слышен был тяжелый, грузный шаг, отбиваемый в ногу всею массой людей. С левого фланга шел ближе всех к Багратиону ротный командир, круглолицый, статный мужчина с глупым, счастливым выражением лица, тот самый, который выбежал из балагана. Он, видимо, ни о чем не думал в эту минуту, кроме того, что он молодцом пройдет мимо начальства.
С фрунтовым самодовольством он шел легко на мускулистых ногах, точно он плыл, без малейшего усилия вытягиваясь и отличаясь этою легкостью от тяжелого шага солдат, шедших по его шагу. Он нес у ноги вынутую тоненькую, узенькую шпагу (гнутую шпажку, не похожую на оружие) и, оглядываясь то на начальство, то назад, не теряя шагу, гибко поворачивался всем своим сильным станом. Казалось, все силы души его были направлены на то,чтобы наилучшим образом пройти мимо начальства, и, чувствуя, что он исполняет это дело хорошо, он был счастлив. «Левой… левой… левой…», казалось, внутренно приговаривал он через каждый шаг, и по этому такту с разно образно строгими лицами двигалась стена солдатских фигур, отягченных ранцами и ружьями, как будто каждый из этих сотен солдат мысленно через шаг приговаривал: «левой… левой… левой…». Толстый майор, пыхтя и разрознивая шаг, обходил куст по дороге; отставший солдат, запыхавшись, с испуганным лицом за свою неисправность, рысью догонял роту; ядро, нажимая воздух, пролетело над головой князя Багратиона и свиты и в такт: «левой – левой!» ударилось в колонну. «Сомкнись!» послышался щеголяющий голос ротного командира. Солдаты дугой обходили что то в том месте, куда упало ядро; старый кавалер, фланговый унтер офицер, отстав около убитых, догнал свой ряд, подпрыгнув, переменил ногу, попал в шаг и сердито оглянулся. «Левой… левой… левой…», казалось, слышалось из за угрожающего молчания и однообразного звука единовременно ударяющих о землю ног.
– Молодцами, ребята! – сказал князь Багратион.
«Ради… ого го го го го!…» раздалось по рядам. Угрюмый солдат, шедший слева, крича, оглянулся глазами на Багратиона с таким выражением, как будто говорил: «сами знаем»; другой, не оглядываясь и как будто боясь развлечься, разинув рот, кричал и проходил.
Велено было остановиться и снять ранцы.
Багратион объехал прошедшие мимо его ряды и слез с лошади. Он отдал казаку поводья, снял и отдал бурку, расправил ноги и поправил на голове картуз. Голова французской колонны, с офицерами впереди, показалась из под горы.
«С Богом!» проговорил Багратион твердым, слышным голосом, на мгновение обернулся к фронту и, слегка размахивая руками, неловким шагом кавалериста, как бы трудясь, пошел вперед по неровному полю. Князь Андрей чувствовал, что какая то непреодолимая сила влечет его вперед, и испытывал большое счастие. [Тут произошла та атака, про которую Тьер говорит: «Les russes se conduisirent vaillamment, et chose rare a la guerre, on vit deux masses d'infanterie Mariecher resolument l'une contre l'autre sans qu'aucune des deux ceda avant d'etre abordee»; а Наполеон на острове Св. Елены сказал: «Quelques bataillons russes montrerent de l'intrepidite„. [Русские вели себя доблестно, и вещь – редкая на войне, две массы пехоты шли решительно одна против другой, и ни одна из двух не уступила до самого столкновения“. Слова Наполеона: [Несколько русских батальонов проявили бесстрашие.]
Уже близко становились французы; уже князь Андрей, шедший рядом с Багратионом, ясно различал перевязи, красные эполеты, даже лица французов. (Он ясно видел одного старого французского офицера, который вывернутыми ногами в штиблетах с трудом шел в гору.) Князь Багратион не давал нового приказания и всё так же молча шел перед рядами. Вдруг между французами треснул один выстрел, другой, третий… и по всем расстроившимся неприятельским рядам разнесся дым и затрещала пальба. Несколько человек наших упало, в том числе и круглолицый офицер, шедший так весело и старательно. Но в то же мгновение как раздался первый выстрел, Багратион оглянулся и закричал: «Ура!»
«Ура а а а!» протяжным криком разнеслось по нашей линии и, обгоняя князя Багратиона и друг друга, нестройною, но веселою и оживленною толпой побежали наши под гору за расстроенными французами.


Атака 6 го егерского обеспечила отступление правого фланга. В центре действие забытой батареи Тушина, успевшего зажечь Шенграбен, останавливало движение французов. Французы тушили пожар, разносимый ветром, и давали время отступать. Отступление центра через овраг совершалось поспешно и шумно; однако войска, отступая, не путались командами. Но левый фланг, который единовременно был атакован и обходим превосходными силами французов под начальством Ланна и который состоял из Азовского и Подольского пехотных и Павлоградского гусарского полков, был расстроен. Багратион послал Жеркова к генералу левого фланга с приказанием немедленно отступать.
Жерков бойко, не отнимая руки от фуражки, тронул лошадь и поскакал. Но едва только он отъехал от Багратиона, как силы изменили ему. На него нашел непреодолимый страх, и он не мог ехать туда, где было опасно.
Подъехав к войскам левого фланга, он поехал не вперед, где была стрельба, а стал отыскивать генерала и начальников там, где их не могло быть, и потому не передал приказания.
Командование левым флангом принадлежало по старшинству полковому командиру того самого полка, который представлялся под Браунау Кутузову и в котором служил солдатом Долохов. Командование же крайнего левого фланга было предназначено командиру Павлоградского полка, где служил Ростов, вследствие чего произошло недоразумение. Оба начальника были сильно раздражены друг против друга, и в то самое время как на правом фланге давно уже шло дело и французы уже начали наступление, оба начальника были заняты переговорами, которые имели целью оскорбить друг друга. Полки же, как кавалерийский, так и пехотный, были весьма мало приготовлены к предстоящему делу. Люди полков, от солдата до генерала, не ждали сражения и спокойно занимались мирными делами: кормлением лошадей в коннице, собиранием дров – в пехоте.
– Есть он, однако, старше моего в чином, – говорил немец, гусарский полковник, краснея и обращаясь к подъехавшему адъютанту, – то оставляяй его делать, как он хочет. Я своих гусар не могу жертвовать. Трубач! Играй отступление!
Но дело становилось к спеху. Канонада и стрельба, сливаясь, гремели справа и в центре, и французские капоты стрелков Ланна проходили уже плотину мельницы и выстраивались на этой стороне в двух ружейных выстрелах. Пехотный полковник вздрагивающею походкой подошел к лошади и, взлезши на нее и сделавшись очень прямым и высоким, поехал к павлоградскому командиру. Полковые командиры съехались с учтивыми поклонами и со скрываемою злобой в сердце.
– Опять таки, полковник, – говорил генерал, – не могу я, однако, оставить половину людей в лесу. Я вас прошу , я вас прошу , – повторил он, – занять позицию и приготовиться к атаке.
– А вас прошу не мешивайтся не свое дело, – отвечал, горячась, полковник. – Коли бы вы был кавалерист…
– Я не кавалерист, полковник, но я русский генерал, и ежели вам это неизвестно…
– Очень известно, ваше превосходительство, – вдруг вскрикнул, трогая лошадь, полковник, и делаясь красно багровым. – Не угодно ли пожаловать в цепи, и вы будете посмотрейть, что этот позиция никуда негодный. Я не хочу истребить своя полка для ваше удовольствие.
– Вы забываетесь, полковник. Я не удовольствие свое соблюдаю и говорить этого не позволю.
Генерал, принимая приглашение полковника на турнир храбрости, выпрямив грудь и нахмурившись, поехал с ним вместе по направлению к цепи, как будто всё их разногласие должно было решиться там, в цепи, под пулями. Они приехали в цепь, несколько пуль пролетело над ними, и они молча остановились. Смотреть в цепи нечего было, так как и с того места, на котором они прежде стояли, ясно было, что по кустам и оврагам кавалерии действовать невозможно, и что французы обходят левое крыло. Генерал и полковник строго и значительно смотрели, как два петуха, готовящиеся к бою, друг на друга, напрасно выжидая признаков трусости. Оба выдержали экзамен. Так как говорить было нечего, и ни тому, ни другому не хотелось подать повод другому сказать, что он первый выехал из под пуль, они долго простояли бы там, взаимно испытывая храбрость, ежели бы в это время в лесу, почти сзади их, не послышались трескотня ружей и глухой сливающийся крик. Французы напали на солдат, находившихся в лесу с дровами. Гусарам уже нельзя было отступать вместе с пехотой. Они были отрезаны от пути отступления налево французскою цепью. Теперь, как ни неудобна была местность, необходимо было атаковать, чтобы проложить себе дорогу.
Эскадрон, где служил Ростов, только что успевший сесть на лошадей, был остановлен лицом к неприятелю. Опять, как и на Энском мосту, между эскадроном и неприятелем никого не было, и между ними, разделяя их, лежала та же страшная черта неизвестности и страха, как бы черта, отделяющая живых от мертвых. Все люди чувствовали эту черту, и вопрос о том, перейдут ли или нет и как перейдут они черту, волновал их.
Ко фронту подъехал полковник, сердито ответил что то на вопросы офицеров и, как человек, отчаянно настаивающий на своем, отдал какое то приказание. Никто ничего определенного не говорил, но по эскадрону пронеслась молва об атаке. Раздалась команда построения, потом визгнули сабли, вынутые из ножен. Но всё еще никто не двигался. Войска левого фланга, и пехота и гусары, чувствовали, что начальство само не знает, что делать, и нерешимость начальников сообщалась войскам.
«Поскорее, поскорее бы», думал Ростов, чувствуя, что наконец то наступило время изведать наслаждение атаки, про которое он так много слышал от товарищей гусаров.
– С Богом, г'ебята, – прозвучал голос Денисова, – г'ысыо, маг'ш!
В переднем ряду заколыхались крупы лошадей. Грачик потянул поводья и сам тронулся.
Справа Ростов видел первые ряды своих гусар, а еще дальше впереди виднелась ему темная полоса, которую он не мог рассмотреть, но считал неприятелем. Выстрелы были слышны, но в отдалении.
– Прибавь рыси! – послышалась команда, и Ростов чувствовал, как поддает задом, перебивая в галоп, его Грачик.
Он вперед угадывал его движения, и ему становилось все веселее и веселее. Он заметил одинокое дерево впереди. Это дерево сначала было впереди, на середине той черты, которая казалась столь страшною. А вот и перешли эту черту, и не только ничего страшного не было, но всё веселее и оживленнее становилось. «Ох, как я рубану его», думал Ростов, сжимая в руке ефес сабли.
– О о о а а а!! – загудели голоса. «Ну, попадись теперь кто бы ни был», думал Ростов, вдавливая шпоры Грачику, и, перегоняя других, выпустил его во весь карьер. Впереди уже виден был неприятель. Вдруг, как широким веником, стегнуло что то по эскадрону. Ростов поднял саблю, готовясь рубить, но в это время впереди скакавший солдат Никитенко отделился от него, и Ростов почувствовал, как во сне, что продолжает нестись с неестественною быстротой вперед и вместе с тем остается на месте. Сзади знакомый гусар Бандарчук наскакал на него и сердито посмотрел. Лошадь Бандарчука шарахнулась, и он обскакал мимо.
«Что же это? я не подвигаюсь? – Я упал, я убит…» в одно мгновение спросил и ответил Ростов. Он был уже один посреди поля. Вместо двигавшихся лошадей и гусарских спин он видел вокруг себя неподвижную землю и жнивье. Теплая кровь была под ним. «Нет, я ранен, и лошадь убита». Грачик поднялся было на передние ноги, но упал, придавив седоку ногу. Из головы лошади текла кровь. Лошадь билась и не могла встать. Ростов хотел подняться и упал тоже: ташка зацепилась за седло. Где были наши, где были французы – он не знал. Никого не было кругом.
Высвободив ногу, он поднялся. «Где, с какой стороны была теперь та черта, которая так резко отделяла два войска?» – он спрашивал себя и не мог ответить. «Уже не дурное ли что нибудь случилось со мной? Бывают ли такие случаи, и что надо делать в таких случаях?» – спросил он сам себя вставая; и в это время почувствовал, что что то лишнее висит на его левой онемевшей руке. Кисть ее была, как чужая. Он оглядывал руку, тщетно отыскивая на ней кровь. «Ну, вот и люди, – подумал он радостно, увидав несколько человек, бежавших к нему. – Они мне помогут!» Впереди этих людей бежал один в странном кивере и в синей шинели, черный, загорелый, с горбатым носом. Еще два и еще много бежало сзади. Один из них проговорил что то странное, нерусское. Между задними такими же людьми, в таких же киверах, стоял один русский гусар. Его держали за руки; позади его держали его лошадь.
«Верно, наш пленный… Да. Неужели и меня возьмут? Что это за люди?» всё думал Ростов, не веря своим глазам. «Неужели французы?» Он смотрел на приближавшихся французов, и, несмотря на то, что за секунду скакал только затем, чтобы настигнуть этих французов и изрубить их, близость их казалась ему теперь так ужасна, что он не верил своим глазам. «Кто они? Зачем они бегут? Неужели ко мне? Неужели ко мне они бегут? И зачем? Убить меня? Меня, кого так любят все?» – Ему вспомнилась любовь к нему его матери, семьи, друзей, и намерение неприятелей убить его показалось невозможно. «А может, – и убить!» Он более десяти секунд стоял, не двигаясь с места и не понимая своего положения. Передний француз с горбатым носом подбежал так близко, что уже видно было выражение его лица. И разгоряченная чуждая физиономия этого человека, который со штыком на перевес, сдерживая дыханье, легко подбегал к нему, испугала Ростова. Он схватил пистолет и, вместо того чтобы стрелять из него, бросил им в француза и побежал к кустам что было силы. Не с тем чувством сомнения и борьбы, с каким он ходил на Энский мост, бежал он, а с чувством зайца, убегающего от собак. Одно нераздельное чувство страха за свою молодую, счастливую жизнь владело всем его существом. Быстро перепрыгивая через межи, с тою стремительностью, с которою он бегал, играя в горелки, он летел по полю, изредка оборачивая свое бледное, доброе, молодое лицо, и холод ужаса пробегал по его спине. «Нет, лучше не смотреть», подумал он, но, подбежав к кустам, оглянулся еще раз. Французы отстали, и даже в ту минуту как он оглянулся, передний только что переменил рысь на шаг и, обернувшись, что то сильно кричал заднему товарищу. Ростов остановился. «Что нибудь не так, – подумал он, – не может быть, чтоб они хотели убить меня». А между тем левая рука его была так тяжела, как будто двухпудовая гиря была привешана к ней. Он не мог бежать дальше. Француз остановился тоже и прицелился. Ростов зажмурился и нагнулся. Одна, другая пуля пролетела, жужжа, мимо него. Он собрал последние силы, взял левую руку в правую и побежал до кустов. В кустах были русские стрелки.


Пехотные полки, застигнутые врасплох в лесу, выбегали из леса, и роты, смешиваясь с другими ротами, уходили беспорядочными толпами. Один солдат в испуге проговорил страшное на войне и бессмысленное слово: «отрезали!», и слово вместе с чувством страха сообщилось всей массе.
– Обошли! Отрезали! Пропали! – кричали голоса бегущих.
Полковой командир, в ту самую минуту как он услыхал стрельбу и крик сзади, понял, что случилось что нибудь ужасное с его полком, и мысль, что он, примерный, много лет служивший, ни в чем не виноватый офицер, мог быть виновен перед начальством в оплошности или нераспорядительности, так поразила его, что в ту же минуту, забыв и непокорного кавалериста полковника и свою генеральскую важность, а главное – совершенно забыв про опасность и чувство самосохранения, он, ухватившись за луку седла и шпоря лошадь, поскакал к полку под градом обсыпавших, но счастливо миновавших его пуль. Он желал одного: узнать, в чем дело, и помочь и исправить во что бы то ни стало ошибку, ежели она была с его стороны, и не быть виновным ему, двадцать два года служившему, ни в чем не замеченному, примерному офицеру.
Счастливо проскакав между французами, он подскакал к полю за лесом, через который бежали наши и, не слушаясь команды, спускались под гору. Наступила та минута нравственного колебания, которая решает участь сражений: послушают эти расстроенные толпы солдат голоса своего командира или, оглянувшись на него, побегут дальше. Несмотря на отчаянный крик прежде столь грозного для солдата голоса полкового командира, несмотря на разъяренное, багровое, на себя не похожее лицо полкового командира и маханье шпагой, солдаты всё бежали, разговаривали, стреляли в воздух и не слушали команды. Нравственное колебание, решающее участь сражений, очевидно, разрешалось в пользу страха.
Генерал закашлялся от крика и порохового дыма и остановился в отчаянии. Всё казалось потеряно, но в эту минуту французы, наступавшие на наших, вдруг, без видимой причины, побежали назад, скрылись из опушки леса, и в лесу показались русские стрелки. Это была рота Тимохина, которая одна в лесу удержалась в порядке и, засев в канаву у леса, неожиданно атаковала французов. Тимохин с таким отчаянным криком бросился на французов и с такою безумною и пьяною решительностью, с одною шпажкой, набежал на неприятеля, что французы, не успев опомниться, побросали оружие и побежали. Долохов, бежавший рядом с Тимохиным, в упор убил одного француза и первый взял за воротник сдавшегося офицера. Бегущие возвратились, баталионы собрались, и французы, разделившие было на две части войска левого фланга, на мгновение были оттеснены. Резервные части успели соединиться, и беглецы остановились. Полковой командир стоял с майором Экономовым у моста, пропуская мимо себя отступающие роты, когда к нему подошел солдат, взял его за стремя и почти прислонился к нему. На солдате была синеватая, фабричного сукна шинель, ранца и кивера не было, голова была повязана, и через плечо была надета французская зарядная сумка. Он в руках держал офицерскую шпагу. Солдат был бледен, голубые глаза его нагло смотрели в лицо полковому командиру, а рот улыбался.Несмотря на то,что полковой командир был занят отданием приказания майору Экономову, он не мог не обратить внимания на этого солдата.
– Ваше превосходительство, вот два трофея, – сказал Долохов, указывая на французскую шпагу и сумку. – Мною взят в плен офицер. Я остановил роту. – Долохов тяжело дышал от усталости; он говорил с остановками. – Вся рота может свидетельствовать. Прошу запомнить, ваше превосходительство!
– Хорошо, хорошо, – сказал полковой командир и обратился к майору Экономову.
Но Долохов не отошел; он развязал платок, дернул его и показал запекшуюся в волосах кровь.
– Рана штыком, я остался во фронте. Попомните, ваше превосходительство.

Про батарею Тушина было забыто, и только в самом конце дела, продолжая слышать канонаду в центре, князь Багратион послал туда дежурного штаб офицера и потом князя Андрея, чтобы велеть батарее отступать как можно скорее. Прикрытие, стоявшее подле пушек Тушина, ушло, по чьему то приказанию, в середине дела; но батарея продолжала стрелять и не была взята французами только потому, что неприятель не мог предполагать дерзости стрельбы четырех никем не защищенных пушек. Напротив, по энергичному действию этой батареи он предполагал, что здесь, в центре, сосредоточены главные силы русских, и два раза пытался атаковать этот пункт и оба раза был прогоняем картечными выстрелами одиноко стоявших на этом возвышении четырех пушек.
Скоро после отъезда князя Багратиона Тушину удалось зажечь Шенграбен.
– Вишь, засумятились! Горит! Вишь, дым то! Ловко! Важно! Дым то, дым то! – заговорила прислуга, оживляясь.
Все орудия без приказания били в направлении пожара. Как будто подгоняя, подкрикивали солдаты к каждому выстрелу: «Ловко! Вот так так! Ишь, ты… Важно!» Пожар, разносимый ветром, быстро распространялся. Французские колонны, выступившие за деревню, ушли назад, но, как бы в наказание за эту неудачу, неприятель выставил правее деревни десять орудий и стал бить из них по Тушину.
Из за детской радости, возбужденной пожаром, и азарта удачной стрельбы по французам, наши артиллеристы заметили эту батарею только тогда, когда два ядра и вслед за ними еще четыре ударили между орудиями и одно повалило двух лошадей, а другое оторвало ногу ящичному вожатому. Оживление, раз установившееся, однако, не ослабело, а только переменило настроение. Лошади были заменены другими из запасного лафета, раненые убраны, и четыре орудия повернуты против десятипушечной батареи. Офицер, товарищ Тушина, был убит в начале дела, и в продолжение часа из сорока человек прислуги выбыли семнадцать, но артиллеристы всё так же были веселы и оживлены. Два раза они замечали, что внизу, близко от них, показывались французы, и тогда они били по них картечью.
Маленький человек, с слабыми, неловкими движениями, требовал себе беспрестанно у денщика еще трубочку за это , как он говорил, и, рассыпая из нее огонь, выбегал вперед и из под маленькой ручки смотрел на французов.
– Круши, ребята! – приговаривал он и сам подхватывал орудия за колеса и вывинчивал винты.
В дыму, оглушаемый беспрерывными выстрелами, заставлявшими его каждый раз вздрагивать, Тушин, не выпуская своей носогрелки, бегал от одного орудия к другому, то прицеливаясь, то считая заряды, то распоряжаясь переменой и перепряжкой убитых и раненых лошадей, и покрикивал своим слабым тоненьким, нерешительным голоском. Лицо его всё более и более оживлялось. Только когда убивали или ранили людей, он морщился и, отворачиваясь от убитого, сердито кричал на людей, как всегда, мешкавших поднять раненого или тело. Солдаты, большею частью красивые молодцы (как и всегда в батарейной роте, на две головы выше своего офицера и вдвое шире его), все, как дети в затруднительном положении, смотрели на своего командира, и то выражение, которое было на его лице, неизменно отражалось на их лицах.
Вследствие этого страшного гула, шума, потребности внимания и деятельности Тушин не испытывал ни малейшего неприятного чувства страха, и мысль, что его могут убить или больно ранить, не приходила ему в голову. Напротив, ему становилось всё веселее и веселее. Ему казалось, что уже очень давно, едва ли не вчера, была та минута, когда он увидел неприятеля и сделал первый выстрел, и что клочок поля, на котором он стоял, был ему давно знакомым, родственным местом. Несмотря на то, что он всё помнил, всё соображал, всё делал, что мог делать самый лучший офицер в его положении, он находился в состоянии, похожем на лихорадочный бред или на состояние пьяного человека.
Из за оглушающих со всех сторон звуков своих орудий, из за свиста и ударов снарядов неприятелей, из за вида вспотевшей, раскрасневшейся, торопящейся около орудий прислуги, из за вида крови людей и лошадей, из за вида дымков неприятеля на той стороне (после которых всякий раз прилетало ядро и било в землю, в человека, в орудие или в лошадь), из за вида этих предметов у него в голове установился свой фантастический мир, который составлял его наслаждение в эту минуту. Неприятельские пушки в его воображении были не пушки, а трубки, из которых редкими клубами выпускал дым невидимый курильщик.
– Вишь, пыхнул опять, – проговорил Тушин шопотом про себя, в то время как с горы выскакивал клуб дыма и влево полосой относился ветром, – теперь мячик жди – отсылать назад.
– Что прикажете, ваше благородие? – спросил фейерверкер, близко стоявший около него и слышавший, что он бормотал что то.
– Ничего, гранату… – отвечал он.
«Ну ка, наша Матвевна», говорил он про себя. Матвевной представлялась в его воображении большая крайняя, старинного литья пушка. Муравьями представлялись ему французы около своих орудий. Красавец и пьяница первый номер второго орудия в его мире был дядя ; Тушин чаще других смотрел на него и радовался на каждое его движение. Звук то замиравшей, то опять усиливавшейся ружейной перестрелки под горою представлялся ему чьим то дыханием. Он прислушивался к затиханью и разгоранью этих звуков.
– Ишь, задышала опять, задышала, – говорил он про себя.
Сам он представлялся себе огромного роста, мощным мужчиной, который обеими руками швыряет французам ядра.
– Ну, Матвевна, матушка, не выдавай! – говорил он, отходя от орудия, как над его головой раздался чуждый, незнакомый голос:
– Капитан Тушин! Капитан!
Тушин испуганно оглянулся. Это был тот штаб офицер, который выгнал его из Грунта. Он запыхавшимся голосом кричал ему:
– Что вы, с ума сошли. Вам два раза приказано отступать, а вы…
«Ну, за что они меня?…» думал про себя Тушин, со страхом глядя на начальника.
– Я… ничего… – проговорил он, приставляя два пальца к козырьку. – Я…
Но полковник не договорил всего, что хотел. Близко пролетевшее ядро заставило его, нырнув, согнуться на лошади. Он замолк и только что хотел сказать еще что то, как еще ядро остановило его. Он поворотил лошадь и поскакал прочь.
– Отступать! Все отступать! – прокричал он издалека. Солдаты засмеялись. Через минуту приехал адъютант с тем же приказанием.
Это был князь Андрей. Первое, что он увидел, выезжая на то пространство, которое занимали пушки Тушина, была отпряженная лошадь с перебитою ногой, которая ржала около запряженных лошадей. Из ноги ее, как из ключа, лилась кровь. Между передками лежало несколько убитых. Одно ядро за другим пролетало над ним, в то время как он подъезжал, и он почувствовал, как нервическая дрожь пробежала по его спине. Но одна мысль о том, что он боится, снова подняла его. «Я не могу бояться», подумал он и медленно слез с лошади между орудиями. Он передал приказание и не уехал с батареи. Он решил, что при себе снимет орудия с позиции и отведет их. Вместе с Тушиным, шагая через тела и под страшным огнем французов, он занялся уборкой орудий.
– А то приезжало сейчас начальство, так скорее драло, – сказал фейерверкер князю Андрею, – не так, как ваше благородие.
Князь Андрей ничего не говорил с Тушиным. Они оба были и так заняты, что, казалось, и не видали друг друга. Когда, надев уцелевшие из четырех два орудия на передки, они двинулись под гору (одна разбитая пушка и единорог были оставлены), князь Андрей подъехал к Тушину.
– Ну, до свидания, – сказал князь Андрей, протягивая руку Тушину.
– До свидания, голубчик, – сказал Тушин, – милая душа! прощайте, голубчик, – сказал Тушин со слезами, которые неизвестно почему вдруг выступили ему на глаза.


Ветер стих, черные тучи низко нависли над местом сражения, сливаясь на горизонте с пороховым дымом. Становилось темно, и тем яснее обозначалось в двух местах зарево пожаров. Канонада стала слабее, но трескотня ружей сзади и справа слышалась еще чаще и ближе. Как только Тушин с своими орудиями, объезжая и наезжая на раненых, вышел из под огня и спустился в овраг, его встретило начальство и адъютанты, в числе которых были и штаб офицер и Жерков, два раза посланный и ни разу не доехавший до батареи Тушина. Все они, перебивая один другого, отдавали и передавали приказания, как и куда итти, и делали ему упреки и замечания. Тушин ничем не распоряжался и молча, боясь говорить, потому что при каждом слове он готов был, сам не зная отчего, заплакать, ехал сзади на своей артиллерийской кляче. Хотя раненых велено было бросать, много из них тащилось за войсками и просилось на орудия. Тот самый молодцоватый пехотный офицер, который перед сражением выскочил из шалаша Тушина, был, с пулей в животе, положен на лафет Матвевны. Под горой бледный гусарский юнкер, одною рукой поддерживая другую, подошел к Тушину и попросился сесть.
– Капитан, ради Бога, я контужен в руку, – сказал он робко. – Ради Бога, я не могу итти. Ради Бога!
Видно было, что юнкер этот уже не раз просился где нибудь сесть и везде получал отказы. Он просил нерешительным и жалким голосом.
– Прикажите посадить, ради Бога.
– Посадите, посадите, – сказал Тушин. – Подложи шинель, ты, дядя, – обратился он к своему любимому солдату. – А где офицер раненый?
– Сложили, кончился, – ответил кто то.
– Посадите. Садитесь, милый, садитесь. Подстели шинель, Антонов.
Юнкер был Ростов. Он держал одною рукой другую, был бледен, и нижняя челюсть тряслась от лихорадочной дрожи. Его посадили на Матвевну, на то самое орудие, с которого сложили мертвого офицера. На подложенной шинели была кровь, в которой запачкались рейтузы и руки Ростова.
– Что, вы ранены, голубчик? – сказал Тушин, подходя к орудию, на котором сидел Ростов.
– Нет, контужен.
– Отчего же кровь то на станине? – спросил Тушин.
– Это офицер, ваше благородие, окровянил, – отвечал солдат артиллерист, обтирая кровь рукавом шинели и как будто извиняясь за нечистоту, в которой находилось орудие.
Насилу, с помощью пехоты, вывезли орудия в гору, и достигши деревни Гунтерсдорф, остановились. Стало уже так темно, что в десяти шагах нельзя было различить мундиров солдат, и перестрелка стала стихать. Вдруг близко с правой стороны послышались опять крики и пальба. От выстрелов уже блестело в темноте. Это была последняя атака французов, на которую отвечали солдаты, засевшие в дома деревни. Опять всё бросилось из деревни, но орудия Тушина не могли двинуться, и артиллеристы, Тушин и юнкер, молча переглядывались, ожидая своей участи. Перестрелка стала стихать, и из боковой улицы высыпали оживленные говором солдаты.
– Цел, Петров? – спрашивал один.
– Задали, брат, жару. Теперь не сунутся, – говорил другой.
– Ничего не видать. Как они в своих то зажарили! Не видать; темь, братцы. Нет ли напиться?
Французы последний раз были отбиты. И опять, в совершенном мраке, орудия Тушина, как рамой окруженные гудевшею пехотой, двинулись куда то вперед.
В темноте как будто текла невидимая, мрачная река, всё в одном направлении, гудя шопотом, говором и звуками копыт и колес. В общем гуле из за всех других звуков яснее всех были стоны и голоса раненых во мраке ночи. Их стоны, казалось, наполняли собой весь этот мрак, окружавший войска. Их стоны и мрак этой ночи – это было одно и то же. Через несколько времени в движущейся толпе произошло волнение. Кто то проехал со свитой на белой лошади и что то сказал, проезжая. Что сказал? Куда теперь? Стоять, что ль? Благодарил, что ли? – послышались жадные расспросы со всех сторон, и вся движущаяся масса стала напирать сама на себя (видно, передние остановились), и пронесся слух, что велено остановиться. Все остановились, как шли, на середине грязной дороги.
Засветились огни, и слышнее стал говор. Капитан Тушин, распорядившись по роте, послал одного из солдат отыскивать перевязочный пункт или лекаря для юнкера и сел у огня, разложенного на дороге солдатами. Ростов перетащился тоже к огню. Лихорадочная дрожь от боли, холода и сырости трясла всё его тело. Сон непреодолимо клонил его, но он не мог заснуть от мучительной боли в нывшей и не находившей положения руке. Он то закрывал глаза, то взглядывал на огонь, казавшийся ему горячо красным, то на сутуловатую слабую фигуру Тушина, по турецки сидевшего подле него. Большие добрые и умные глаза Тушина с сочувствием и состраданием устремлялись на него. Он видел, что Тушин всею душой хотел и ничем не мог помочь ему.
Со всех сторон слышны были шаги и говор проходивших, проезжавших и кругом размещавшейся пехоты. Звуки голосов, шагов и переставляемых в грязи лошадиных копыт, ближний и дальний треск дров сливались в один колеблющийся гул.
Теперь уже не текла, как прежде, во мраке невидимая река, а будто после бури укладывалось и трепетало мрачное море. Ростов бессмысленно смотрел и слушал, что происходило перед ним и вокруг него. Пехотный солдат подошел к костру, присел на корточки, всунул руки в огонь и отвернул лицо.
– Ничего, ваше благородие? – сказал он, вопросительно обращаясь к Тушину. – Вот отбился от роты, ваше благородие; сам не знаю, где. Беда!
Вместе с солдатом подошел к костру пехотный офицер с подвязанной щекой и, обращаясь к Тушину, просил приказать подвинуть крошечку орудия, чтобы провезти повозку. За ротным командиром набежали на костер два солдата. Они отчаянно ругались и дрались, выдергивая друг у друга какой то сапог.
– Как же, ты поднял! Ишь, ловок, – кричал один хриплым голосом.
Потом подошел худой, бледный солдат с шеей, обвязанной окровавленною подверткой, и сердитым голосом требовал воды у артиллеристов.
– Что ж, умирать, что ли, как собаке? – говорил он.
Тушин велел дать ему воды. Потом подбежал веселый солдат, прося огоньку в пехоту.
– Огоньку горяченького в пехоту! Счастливо оставаться, землячки, благодарим за огонек, мы назад с процентой отдадим, – говорил он, унося куда то в темноту краснеющуюся головешку.
За этим солдатом четыре солдата, неся что то тяжелое на шинели, прошли мимо костра. Один из них споткнулся.
– Ишь, черти, на дороге дрова положили, – проворчал он.
– Кончился, что ж его носить? – сказал один из них.
– Ну, вас!
И они скрылись во мраке с своею ношей.
– Что? болит? – спросил Тушин шопотом у Ростова.
– Болит.
– Ваше благородие, к генералу. Здесь в избе стоят, – сказал фейерверкер, подходя к Тушину.
– Сейчас, голубчик.
Тушин встал и, застегивая шинель и оправляясь, отошел от костра…
Недалеко от костра артиллеристов, в приготовленной для него избе, сидел князь Багратион за обедом, разговаривая с некоторыми начальниками частей, собравшимися у него. Тут был старичок с полузакрытыми глазами, жадно обгладывавший баранью кость, и двадцатидвухлетний безупречный генерал, раскрасневшийся от рюмки водки и обеда, и штаб офицер с именным перстнем, и Жерков, беспокойно оглядывавший всех, и князь Андрей, бледный, с поджатыми губами и лихорадочно блестящими глазами.
В избе стояло прислоненное в углу взятое французское знамя, и аудитор с наивным лицом щупал ткань знамени и, недоумевая, покачивал головой, может быть оттого, что его и в самом деле интересовал вид знамени, а может быть, и оттого, что ему тяжело было голодному смотреть на обед, за которым ему не достало прибора. В соседней избе находился взятый в плен драгунами французский полковник. Около него толпились, рассматривая его, наши офицеры. Князь Багратион благодарил отдельных начальников и расспрашивал о подробностях дела и о потерях. Полковой командир, представлявшийся под Браунау, докладывал князю, что, как только началось дело, он отступил из леса, собрал дроворубов и, пропустив их мимо себя, с двумя баталионами ударил в штыки и опрокинул французов.
– Как я увидал, ваше сиятельство, что первый батальон расстроен, я стал на дороге и думаю: «пропущу этих и встречу батальным огнем»; так и сделал.
Полковому командиру так хотелось сделать это, так он жалел, что не успел этого сделать, что ему казалось, что всё это точно было. Даже, может быть, и в самом деле было? Разве можно было разобрать в этой путанице, что было и чего не было?
– Причем должен заметить, ваше сиятельство, – продолжал он, вспоминая о разговоре Долохова с Кутузовым и о последнем свидании своем с разжалованным, – что рядовой, разжалованный Долохов, на моих глазах взял в плен французского офицера и особенно отличился.
– Здесь то я видел, ваше сиятельство, атаку павлоградцев, – беспокойно оглядываясь, вмешался Жерков, который вовсе не видал в этот день гусар, а только слышал о них от пехотного офицера. – Смяли два каре, ваше сиятельство.
На слова Жеркова некоторые улыбнулись, как и всегда ожидая от него шутки; но, заметив, что то, что он говорил, клонилось тоже к славе нашего оружия и нынешнего дня, приняли серьезное выражение, хотя многие очень хорошо знали, что то, что говорил Жерков, была ложь, ни на чем не основанная. Князь Багратион обратился к старичку полковнику.
– Благодарю всех, господа, все части действовали геройски: пехота, кавалерия и артиллерия. Каким образом в центре оставлены два орудия? – спросил он, ища кого то глазами. (Князь Багратион не спрашивал про орудия левого фланга; он знал уже, что там в самом начале дела были брошены все пушки.) – Я вас, кажется, просил, – обратился он к дежурному штаб офицеру.
– Одно было подбито, – отвечал дежурный штаб офицер, – а другое, я не могу понять; я сам там всё время был и распоряжался и только что отъехал… Жарко было, правда, – прибавил он скромно.
Кто то сказал, что капитан Тушин стоит здесь у самой деревни, и что за ним уже послано.
– Да вот вы были, – сказал князь Багратион, обращаясь к князю Андрею.
– Как же, мы вместе немного не съехались, – сказал дежурный штаб офицер, приятно улыбаясь Болконскому.
– Я не имел удовольствия вас видеть, – холодно и отрывисто сказал князь Андрей.
Все молчали. На пороге показался Тушин, робко пробиравшийся из за спин генералов. Обходя генералов в тесной избе, сконфуженный, как и всегда, при виде начальства, Тушин не рассмотрел древка знамени и спотыкнулся на него. Несколько голосов засмеялось.
– Каким образом орудие оставлено? – спросил Багратион, нахмурившись не столько на капитана, сколько на смеявшихся, в числе которых громче всех слышался голос Жеркова.
Тушину теперь только, при виде грозного начальства, во всем ужасе представилась его вина и позор в том, что он, оставшись жив, потерял два орудия. Он так был взволнован, что до сей минуты не успел подумать об этом. Смех офицеров еще больше сбил его с толку. Он стоял перед Багратионом с дрожащею нижнею челюстью и едва проговорил:
– Не знаю… ваше сиятельство… людей не было, ваше сиятельство.
– Вы бы могли из прикрытия взять!
Что прикрытия не было, этого не сказал Тушин, хотя это была сущая правда. Он боялся подвести этим другого начальника и молча, остановившимися глазами, смотрел прямо в лицо Багратиону, как смотрит сбившийся ученик в глаза экзаменатору.
Молчание было довольно продолжительно. Князь Багратион, видимо, не желая быть строгим, не находился, что сказать; остальные не смели вмешаться в разговор. Князь Андрей исподлобья смотрел на Тушина, и пальцы его рук нервически двигались.
– Ваше сиятельство, – прервал князь Андрей молчание своим резким голосом, – вы меня изволили послать к батарее капитана Тушина. Я был там и нашел две трети людей и лошадей перебитыми, два орудия исковерканными, и прикрытия никакого.
Князь Багратион и Тушин одинаково упорно смотрели теперь на сдержанно и взволнованно говорившего Болконского.
– И ежели, ваше сиятельство, позволите мне высказать свое мнение, – продолжал он, – то успехом дня мы обязаны более всего действию этой батареи и геройской стойкости капитана Тушина с его ротой, – сказал князь Андрей и, не ожидая ответа, тотчас же встал и отошел от стола.
Князь Багратион посмотрел на Тушина и, видимо не желая выказать недоверия к резкому суждению Болконского и, вместе с тем, чувствуя себя не в состоянии вполне верить ему, наклонил голову и сказал Тушину, что он может итти. Князь Андрей вышел за ним.
– Вот спасибо: выручил, голубчик, – сказал ему Тушин.
Князь Андрей оглянул Тушина и, ничего не сказав, отошел от него. Князю Андрею было грустно и тяжело. Всё это было так странно, так непохоже на то, чего он надеялся.

«Кто они? Зачем они? Что им нужно? И когда всё это кончится?» думал Ростов, глядя на переменявшиеся перед ним тени. Боль в руке становилась всё мучительнее. Сон клонил непреодолимо, в глазах прыгали красные круги, и впечатление этих голосов и этих лиц и чувство одиночества сливались с чувством боли. Это они, эти солдаты, раненые и нераненые, – это они то и давили, и тяготили, и выворачивали жилы, и жгли мясо в его разломанной руке и плече. Чтобы избавиться от них, он закрыл глаза.
Он забылся на одну минуту, но в этот короткий промежуток забвения он видел во сне бесчисленное количество предметов: он видел свою мать и ее большую белую руку, видел худенькие плечи Сони, глаза и смех Наташи, и Денисова с его голосом и усами, и Телянина, и всю свою историю с Теляниным и Богданычем. Вся эта история была одно и то же, что этот солдат с резким голосом, и эта то вся история и этот то солдат так мучительно, неотступно держали, давили и все в одну сторону тянули его руку. Он пытался устраняться от них, но они не отпускали ни на волос, ни на секунду его плечо. Оно бы не болело, оно было бы здорово, ежели б они не тянули его; но нельзя было избавиться от них.
Он открыл глаза и поглядел вверх. Черный полог ночи на аршин висел над светом углей. В этом свете летали порошинки падавшего снега. Тушин не возвращался, лекарь не приходил. Он был один, только какой то солдатик сидел теперь голый по другую сторону огня и грел свое худое желтое тело.
«Никому не нужен я! – думал Ростов. – Некому ни помочь, ни пожалеть. А был же и я когда то дома, сильный, веселый, любимый». – Он вздохнул и со вздохом невольно застонал.
– Ай болит что? – спросил солдатик, встряхивая свою рубаху над огнем, и, не дожидаясь ответа, крякнув, прибавил: – Мало ли за день народу попортили – страсть!
Ростов не слушал солдата. Он смотрел на порхавшие над огнем снежинки и вспоминал русскую зиму с теплым, светлым домом, пушистою шубой, быстрыми санями, здоровым телом и со всею любовью и заботою семьи. «И зачем я пошел сюда!» думал он.
На другой день французы не возобновляли нападения, и остаток Багратионова отряда присоединился к армии Кутузова.



Князь Василий не обдумывал своих планов. Он еще менее думал сделать людям зло для того, чтобы приобрести выгоду. Он был только светский человек, успевший в свете и сделавший привычку из этого успеха. У него постоянно, смотря по обстоятельствам, по сближениям с людьми, составлялись различные планы и соображения, в которых он сам не отдавал себе хорошенько отчета, но которые составляли весь интерес его жизни. Не один и не два таких плана и соображения бывало у него в ходу, а десятки, из которых одни только начинали представляться ему, другие достигались, третьи уничтожались. Он не говорил себе, например: «Этот человек теперь в силе, я должен приобрести его доверие и дружбу и через него устроить себе выдачу единовременного пособия», или он не говорил себе: «Вот Пьер богат, я должен заманить его жениться на дочери и занять нужные мне 40 тысяч»; но человек в силе встречался ему, и в ту же минуту инстинкт подсказывал ему, что этот человек может быть полезен, и князь Василий сближался с ним и при первой возможности, без приготовления, по инстинкту, льстил, делался фамильярен, говорил о том, о чем нужно было.
Пьер был у него под рукою в Москве, и князь Василий устроил для него назначение в камер юнкеры, что тогда равнялось чину статского советника, и настоял на том, чтобы молодой человек с ним вместе ехал в Петербург и остановился в его доме. Как будто рассеянно и вместе с тем с несомненной уверенностью, что так должно быть, князь Василий делал всё, что было нужно для того, чтобы женить Пьера на своей дочери. Ежели бы князь Василий обдумывал вперед свои планы, он не мог бы иметь такой естественности в обращении и такой простоты и фамильярности в сношении со всеми людьми, выше и ниже себя поставленными. Что то влекло его постоянно к людям сильнее или богаче его, и он одарен был редким искусством ловить именно ту минуту, когда надо и можно было пользоваться людьми.
Пьер, сделавшись неожиданно богачом и графом Безухим, после недавнего одиночества и беззаботности, почувствовал себя до такой степени окруженным, занятым, что ему только в постели удавалось остаться одному с самим собою. Ему нужно было подписывать бумаги, ведаться с присутственными местами, о значении которых он не имел ясного понятия, спрашивать о чем то главного управляющего, ехать в подмосковное имение и принимать множество лиц, которые прежде не хотели и знать о его существовании, а теперь были бы обижены и огорчены, ежели бы он не захотел их видеть. Все эти разнообразные лица – деловые, родственники, знакомые – все были одинаково хорошо, ласково расположены к молодому наследнику; все они, очевидно и несомненно, были убеждены в высоких достоинствах Пьера. Беспрестанно он слышал слова: «С вашей необыкновенной добротой» или «при вашем прекрасном сердце», или «вы сами так чисты, граф…» или «ежели бы он был так умен, как вы» и т. п., так что он искренно начинал верить своей необыкновенной доброте и своему необыкновенному уму, тем более, что и всегда, в глубине души, ему казалось, что он действительно очень добр и очень умен. Даже люди, прежде бывшие злыми и очевидно враждебными, делались с ним нежными и любящими. Столь сердитая старшая из княжен, с длинной талией, с приглаженными, как у куклы, волосами, после похорон пришла в комнату Пьера. Опуская глаза и беспрестанно вспыхивая, она сказала ему, что очень жалеет о бывших между ними недоразумениях и что теперь не чувствует себя вправе ничего просить, разве только позволения, после постигшего ее удара, остаться на несколько недель в доме, который она так любила и где столько принесла жертв. Она не могла удержаться и заплакала при этих словах. Растроганный тем, что эта статуеобразная княжна могла так измениться, Пьер взял ее за руку и просил извинения, сам не зная, за что. С этого дня княжна начала вязать полосатый шарф для Пьера и совершенно изменилась к нему.
– Сделай это для нее, mon cher; всё таки она много пострадала от покойника, – сказал ему князь Василий, давая подписать какую то бумагу в пользу княжны.
Князь Василий решил, что эту кость, вексель в 30 т., надо было всё таки бросить бедной княжне с тем, чтобы ей не могло притти в голову толковать об участии князя Василия в деле мозаикового портфеля. Пьер подписал вексель, и с тех пор княжна стала еще добрее. Младшие сестры стали также ласковы к нему, в особенности самая младшая, хорошенькая, с родинкой, часто смущала Пьера своими улыбками и смущением при виде его.
Пьеру так естественно казалось, что все его любят, так казалось бы неестественно, ежели бы кто нибудь не полюбил его, что он не мог не верить в искренность людей, окружавших его. Притом ему не было времени спрашивать себя об искренности или неискренности этих людей. Ему постоянно было некогда, он постоянно чувствовал себя в состоянии кроткого и веселого опьянения. Он чувствовал себя центром какого то важного общего движения; чувствовал, что от него что то постоянно ожидается; что, не сделай он того, он огорчит многих и лишит их ожидаемого, а сделай то то и то то, всё будет хорошо, – и он делал то, что требовали от него, но это что то хорошее всё оставалось впереди.
Более всех других в это первое время как делами Пьера, так и им самим овладел князь Василий. Со смерти графа Безухого он не выпускал из рук Пьера. Князь Василий имел вид человека, отягченного делами, усталого, измученного, но из сострадания не могущего, наконец, бросить на произвол судьбы и плутов этого беспомощного юношу, сына его друга, apres tout, [в конце концов,] и с таким огромным состоянием. В те несколько дней, которые он пробыл в Москве после смерти графа Безухого, он призывал к себе Пьера или сам приходил к нему и предписывал ему то, что нужно было делать, таким тоном усталости и уверенности, как будто он всякий раз приговаривал:
«Vous savez, que je suis accable d'affaires et que ce n'est que par pure charite, que je m'occupe de vous, et puis vous savez bien, que ce que je vous propose est la seule chose faisable». [Ты знаешь, я завален делами; но было бы безжалостно покинуть тебя так; разумеется, что я тебе говорю, есть единственно возможное.]
– Ну, мой друг, завтра мы едем, наконец, – сказал он ему однажды, закрывая глаза, перебирая пальцами его локоть и таким тоном, как будто то, что он говорил, было давным давно решено между ними и не могло быть решено иначе.
– Завтра мы едем, я тебе даю место в своей коляске. Я очень рад. Здесь у нас всё важное покончено. А мне уж давно бы надо. Вот я получил от канцлера. Я его просил о тебе, и ты зачислен в дипломатический корпус и сделан камер юнкером. Теперь дипломатическая дорога тебе открыта.
Несмотря на всю силу тона усталости и уверенности, с которой произнесены были эти слова, Пьер, так долго думавший о своей карьере, хотел было возражать. Но князь Василий перебил его тем воркующим, басистым тоном, который исключал возможность перебить его речь и который употреблялся им в случае необходимости крайнего убеждения.
– Mais, mon cher, [Но, мой милый,] я это сделал для себя, для своей совести, и меня благодарить нечего. Никогда никто не жаловался, что его слишком любили; а потом, ты свободен, хоть завтра брось. Вот ты всё сам в Петербурге увидишь. И тебе давно пора удалиться от этих ужасных воспоминаний. – Князь Василий вздохнул. – Так так, моя душа. А мой камердинер пускай в твоей коляске едет. Ах да, я было и забыл, – прибавил еще князь Василий, – ты знаешь, mon cher, что у нас были счеты с покойным, так с рязанского я получил и оставлю: тебе не нужно. Мы с тобою сочтемся.
То, что князь Василий называл с «рязанского», было несколько тысяч оброка, которые князь Василий оставил у себя.
В Петербурге, так же как и в Москве, атмосфера нежных, любящих людей окружила Пьера. Он не мог отказаться от места или, скорее, звания (потому что он ничего не делал), которое доставил ему князь Василий, а знакомств, зовов и общественных занятий было столько, что Пьер еще больше, чем в Москве, испытывал чувство отуманенности, торопливости и всё наступающего, но не совершающегося какого то блага.
Из прежнего его холостого общества многих не было в Петербурге. Гвардия ушла в поход. Долохов был разжалован, Анатоль находился в армии, в провинции, князь Андрей был за границей, и потому Пьеру не удавалось ни проводить ночей, как он прежде любил проводить их, ни отводить изредка душу в дружеской беседе с старшим уважаемым другом. Всё время его проходило на обедах, балах и преимущественно у князя Василия – в обществе толстой княгини, его жены, и красавицы Элен.
Анна Павловна Шерер, так же как и другие, выказала Пьеру перемену, происшедшую в общественном взгляде на него.
Прежде Пьер в присутствии Анны Павловны постоянно чувствовал, что то, что он говорит, неприлично, бестактно, не то, что нужно; что речи его, кажущиеся ему умными, пока он готовит их в своем воображении, делаются глупыми, как скоро он громко выговорит, и что, напротив, самые тупые речи Ипполита выходят умными и милыми. Теперь всё, что ни говорил он, всё выходило charmant [очаровательно]. Ежели даже Анна Павловна не говорила этого, то он видел, что ей хотелось это сказать, и она только, в уважение его скромности, воздерживалась от этого.
В начале зимы с 1805 на 1806 год Пьер получил от Анны Павловны обычную розовую записку с приглашением, в котором было прибавлено: «Vous trouverez chez moi la belle Helene, qu'on ne se lasse jamais de voir». [у меня будет прекрасная Элен, на которую никогда не устанешь любоваться.]
Читая это место, Пьер в первый раз почувствовал, что между ним и Элен образовалась какая то связь, признаваемая другими людьми, и эта мысль в одно и то же время и испугала его, как будто на него накладывалось обязательство, которое он не мог сдержать, и вместе понравилась ему, как забавное предположение.
Вечер Анны Павловны был такой же, как и первый, только новинкой, которою угощала Анна Павловна своих гостей, был теперь не Мортемар, а дипломат, приехавший из Берлина и привезший самые свежие подробности о пребывании государя Александра в Потсдаме и о том, как два высочайшие друга поклялись там в неразрывном союзе отстаивать правое дело против врага человеческого рода. Пьер был принят Анной Павловной с оттенком грусти, относившейся, очевидно, к свежей потере, постигшей молодого человека, к смерти графа Безухого (все постоянно считали долгом уверять Пьера, что он очень огорчен кончиною отца, которого он почти не знал), – и грусти точно такой же, как и та высочайшая грусть, которая выражалась при упоминаниях об августейшей императрице Марии Феодоровне. Пьер почувствовал себя польщенным этим. Анна Павловна с своим обычным искусством устроила кружки своей гостиной. Большой кружок, где были князь Василий и генералы, пользовался дипломатом. Другой кружок был у чайного столика. Пьер хотел присоединиться к первому, но Анна Павловна, находившаяся в раздраженном состоянии полководца на поле битвы, когда приходят тысячи новых блестящих мыслей, которые едва успеваешь приводить в исполнение, Анна Павловна, увидев Пьера, тронула его пальцем за рукав.
– Attendez, j'ai des vues sur vous pour ce soir. [У меня есть на вас виды в этот вечер.] Она взглянула на Элен и улыбнулась ей. – Ma bonne Helene, il faut, que vous soyez charitable pour ma рauvre tante, qui a une adoration pour vous. Allez lui tenir compagnie pour 10 minutes. [Моя милая Элен, надо, чтобы вы были сострадательны к моей бедной тетке, которая питает к вам обожание. Побудьте с ней минут 10.] А чтоб вам не очень скучно было, вот вам милый граф, который не откажется за вами следовать.
Красавица направилась к тетушке, но Пьера Анна Павловна еще удержала подле себя, показывая вид, как будто ей надо сделать еще последнее необходимое распоряжение.
– Не правда ли, она восхитительна? – сказала она Пьеру, указывая на отплывающую величавую красавицу. – Et quelle tenue! [И как держит себя!] Для такой молодой девушки и такой такт, такое мастерское уменье держать себя! Это происходит от сердца! Счастлив будет тот, чьей она будет! С нею самый несветский муж будет невольно занимать самое блестящее место в свете. Не правда ли? Я только хотела знать ваше мнение, – и Анна Павловна отпустила Пьера.
Пьер с искренностью отвечал Анне Павловне утвердительно на вопрос ее об искусстве Элен держать себя. Ежели он когда нибудь думал об Элен, то думал именно о ее красоте и о том не обыкновенном ее спокойном уменьи быть молчаливо достойною в свете.