HMS Argus (1917)
HMS Argus (Корабль Его Величества «А́ргус», от имени мифологического Аргуса, шестой британский военный корабль с таким именем) — авианосец Королевского флота Великобритании, первый в мире[1][2] авианосец классической компоновки (с плоской взлётно-посадочной палубой). Принят на вооружение 16 сентября 1918 года. Будучи недостаточно быстроходным[1] для активных совместных действий с линейными кораблями и крейсерами флота, «Аргус», относимый обычно к первому поколению авианосцев (перестроенных из различных судов), стал экспериментальным полигоном для развития концепции морской авиации в целом и авианесущего корабля в частности, а также учебным судном.
Содержание
История создания и конструкция
Первоначально корабль был заложен как пассажирский лайнер Conto Rosso («Конто Россо»)[2] для итальянской судоходной компании Lloyd Sabaudo Line. Однако, начавшаяся Первая мировая война изменила планы и судостроителей, и заказчиков. Строительство было приостановлено. В августе 1916 года Адмиралтейство решило ответить согласием на предложение[1] Beardmore commercial yard выкупить недостроенный корпус достаточно большого лайнера и перестроить в гидроавиатранспорт. Однако, уже в ходе переоборудования было принято решение перестроить его в авианосец для палубных самолётов с колёсным шасси.
В конструкцию бывшего пассажирского лайнера было внесено множество новаторских по тем временам изменений, таких как плоская полётная палуба, горизонтальные дымоводы, для вывода дыма за кормовую оконечность авианосца, комплект тормозных тросов — предшественник аэрофинишеров. «Аргус» часто подвергался изменениям и модификациям, служа своеобразной моделью авианосца в натуральную величину для проверки идей и внедрения новшеств, впоследствии применявшихся при строительстве других авианосцев.
«Аргус» имел локальное бронирование: погреба боезапаса защищали двухдюймовые плиты. Первоначально артиллерийское вооружение авианосца состояло из двух орудий и четырёх зенитных пушек калибра 102 мм. Две зенитные пушки были установлены в носовой части авианосца, на верхней палубе. Они потребовали обустройства специальных проёмов в полётной палубе для ведения огня. Две других зенитные пушки были установлены в кормовой части корабля, за кормовым свесом полётной палубы.
К началу Второй мировой войны «Аргус» имел две зенитных пушки калибром 102 мм и двенадцать 12,7-мм пулемётов «Виккерс-12,7». В 1942 году его перевооружили, оснастив четырьмя орудиями калибра 102 мм, тринадцатью 20-миллиметровыми «эрликонами» и шестнадцатью 12,7-мм пулемётами Виккерс-12,7. В конце 1943 года к этому вооружению добавили ещё восемь 7,7-мм пулемётов.
Введение в строй «Аргуса» подстегнуло конструкторскую мысль и в других странах. В США в авианосец был перестроен флотский угольщик USS Jupiter, получивший название USS Langley[3].
| Авиагруппа HMS Argus во Вторую мировую войну[4] | ||
| Эскадрилья FAA | Период базирования | Самолёты на вооружении |
| 701 эскадрилья FAA | Июнь — октябрь 1940 года | Walrus I |
| 821X эскадрилья FAA | Декабрь 1940 года | Swordfish I |
| 825 эскадрилья FAA | декабрь 1940 — январь 1941 года | Swordfish I |
| 800Y эскадрилья FAA | май 1941 года | Fulmar I |
| 804B эскадрилья FAA | сентябрь — октябрь 1941, года | Fulmar I |
| 828 эскадрилья FAA | с сентября по октябрь 1941 | Fairey Albacore I и Swordfish I |
| 818 эскадрилья FAA | с сентября по ноябрь 1941 | Swordfish I |
| 812 эскадрилья FAA | с ноября 1941 по апрель 1942 | Swordfish I |
| 804 эскадрилья FAA | в ноябре 1941 | Fulmar II |
| 807 эскадрилья FAA | в ноябре 1941 | Fulmar II |
| 807 эскадрилья FAA | с февраля по июнь 1942 | Fulmar II |
| 801 эскадрилья FAA | мая по июнь 1942 | Sea Hurricane Ib |
| 824 эскадрилья FAA | мая по июнь 1942 | Swordfish I |
| 804 эскадрилья FAA | июль — август 1942 | Hurricane IIb |
| 880 эскадрилья FAA | октябрь — ноябрь 1942 | Spitfire Vb |
| 837A эскадрилья FAA | январь — февраль 1943 | Swordfish I/II |
Оценка проекта
С формальной точки зрения проект авианосца вряд ли можно описать, как особо удачный, поскольку корпус пассажирского лайнера трудно считать в полной мере пригодным для строительства боевого корабля, несмотря на проведённые модернизации. Небольшое водоизмещение влекло за собой малую самолётовместимость, а тихоходность не позволяла авианосцу действовать совместно с линейным флотом. Неудачной следует признать и систему дымоотведения. Критике моряков подвергалось и отсутствие надстройки. Вместе с тем, «Аргус» являлся во многом экспериментальной конструкцией, позволившей опробовать на практике как компоновочные решения, так и технические средства флотской авиации.
История службы
ЕВК «Аргус» официально был принят на вооружение 16 сентября 1918 года и был введён в состав Гранд-Флита. 21 октября на его борт прибыла эскадрилья Sopwith Cuckoo. Планировалось использовать «Аргус» для атаки Флота «Открытого Моря» на якорной стоянке, однако заключённое перемирие отменило эти планы. Эскадрилья была отписана от «Аргуса» 14 апреля 1919 года.
«Коробочка для мелочей»
Авианосец получил забавное прозвище «Ditty Box», так в англоязычных флотах называется коробочка для различных мелочей, таких как нитки, иголки, пуговицы и т. п. Этот случай описан[5] так:
Матрос Тед Поссер, поступивший в КВМФ в 1902 году, вскоре прославился своей способностью опознавать любой корабль. Он даже был в состоянии различить корабли одной серии. В ходе Первой мировой войны, благодаря своему умению, он, дослужившись до ранга старшего петти-офицера, был приписан к штабу адмирала Джеллико, командующего Гранд-Флитом, и стал старшиной сигнальщиков и вперёдсмотрящих. Поссер участвовал в Ютландской битве. После того, как Джеллико занял пост Первого Морского Лорда, Поссер сохранил свою должность при штабе нового командующего адмирала сэра Дэвида Битти.
В один из дней 1918 года корабль с необычной внешностью подошёл к якорной стоянке Гранд-Флита в Скапа-Флоу. Он имел плоскую палубу и был раскрашен яркими чёрными и белыми полосами. Такого судно Поссер никогда не видел ранее. Не найдя подходящих слов он решил доложить просто: «Корабль подходит, сэр».
Адмирал Битти был весьма удивлён, тем что Поссер не дал полную информацию о подходящем корабле. Удивление сменилось раздражением от того, что подобный рапорт исходил от человека, считавшегося экспертом в определении кораблей и адмирал рявкнул что-то типа: «Разрази меня гром, какой корабль? Какого типа?»
Поссер быстро ответил: «Похожий на большую плавучую коробку для мелочей, сэр!»
Адмирал и весь штаб разразились хохотом.
Вскоре выяснилось, что корабль был не чем иным, как HMS Argus…
Оригинальный текст (англ.)Ted Posser joined the Royal Navy in 1902 and soon made a name for himself with his remarkable ability to identify any ship at a glance. He could tell one sister ship from the other by the smallest differences, such as the arrangement of steam pipes or other minor details. His skills were such, that during World War I, by which time he was chief petty officer, Poser was attached to the staff of Admiral John Jellicoe, commanding the Grand Fleet as chief of signalmen and lookouts, serving in this capacity at the Battle of Jutland. When Jellicoe was promoted to First Sea Lord, Posser was retained by the new commander of the Grand Fleet, Adm. Sir David Beatty.
One day in 1918, an odd looking ship entered the Grand Fleet’s anchorage, at Scapa Flow. It had a totally flush deck and was painted in a vivid black and white striped camouflage. Posser had never seen such a vessels before. Stumbling for words, he finally decided to finally keep things simple, and said, "Ship entering, sir."
This caught Beatty by surprise, as Posser would normally have given a complete identification. The admiral naturally reacted with some anger at such a vague report from the man who was supposed to be the flagships' expert on ship identification, saying something like, "Damn it all man, what ship is it? What sort of ship?"
Non-pulsed, Posser quickly replied. "Well, it looks like a floating ditty box, Sir."
At that, Beatty and his staff roared with laughter.
It soon transpired that the ship was none other than HMS Argus, the first proper – i.e., flat-topped – aircraft carrier ever built. Thus, Posser’s lack of familiarity with the new vessel was natural. Neither he, nor anyone else in the fleet, had ever seen an aircraft carrier; seaplane carriers and flying deck cruisers, yes – but they had flying off platforms before or aft of the superstructure, not a totally flat deck.
In any case, having redeemed himself by a bit of wit, Posser earned a suitable reward. Beatty was to wont to send petty officers a 'tot' of rum when he was pleased with the way one of them had performed. That night Posser had a couple of tots; from the Admiral, from the Captain, the Commander, and various officers, all of whom were having drinks in the wardroom and laughing about the new arrival. In fact, Posser had so many tots, that he later said he was very glad that he was able to keep out of harm’s way the next morning as he had an enormous hang over.
By the way, a “Ditty Box” was a small wooden case about the size of a shoe box, that was provided to each sailor so that he could store his valuables. And Posser’s impromptu comparison between the new carrier and a ditty box, gave Argus the nickname that she would bear throughout her career, which ended when she was scrapped in 1946.
«Аргус» не попал под действие Вашингтонского соглашения об ограничении морских вооружений 1922 года. В конце 1920-х годов на корабле были установлены[1] були для улучшения противоторпедной защиты.
В 1937—1938 годах «Аргус» прошёл модернизацию и до начала Второй мировой войны использовался как учебный корабль. Его также оснастили оборудованием для работы с радиоуправляемыми самолётами-мишеняи Queen Bee. После начала Второй мировой войны корабль отправился во французский Тулон, в качестве стационара, для обучения палубной авиации союзных войск. После капитуляции Франции «Аргус» вернулся в Великобританию.
Годы боевой славы
В начале августа 1940 года «Аргус», прикрытие которого обеспечивало соединение кораблей во главе с HMS Hood удачно выполнил операцию «Харри» (Hurry), по переброске на Мальту двенадцати самолётов Hurricane для укрепления ПВО Мальты. Однако аналогичная операция «Уайт» (White), предпринятая в ноябре, закончилась неудачей — у 9 из 14 самолётов в результате перемены ветра закончилось горючее и они погибли вместе с экипажами.
Для усиления авиагруппировки в Египте был реализован комбинированный вариант доставки самолётов — морем до Такоради, далее через Хартум до Каира. Одним из первых в этой операции участвовал «Аргус». 6 сентября 1940 года партия из 30 «Харрикейнов» благополучно добралась до Такоради. Этот путь позволил высвободить тоннаж для использования на других направлениях.
После вступления в войну СССР был сформирован первый арктический конвой из 7 транспортов с сырьём (в первую очередь каучуком и продовольствием) и военной техникой (15 самолётами в разобранном состоянии) (SS Alchiba (голландский), флотский танкер RFA Aldersdale, SS Esneh, SS Lancastrian Prince, SS Llanstephan Castle, SS New Westminster City и SS Trehata). В состав эскорта входили океанские тральщики HMS Halcyon, HMS Salamander и HMS Harrier, эсминцы HMS Electra, HMS Active и HMS Impulsive, а также корабли ПЛО HMS Hamlet, HMS Macbeth и HMS Ophelia. Конвой ещё не получил буквенной литеры PQ, а назывался «Дервиш». 21 августа 1941 года конвой вышел из Исландии. Вместе с конвоем отправился и «Аргус», на который погрузили 24 новых «Харрикейна» IIB, а также по 12 пилотов из 81 и 134 эскадрилий 151-го авиакрыла Королевских ВВС. Собственную авиагруппу составили 6 Grumman Martlets[6]. Также прикрытие конвоя осуществляли авианосец HMS Victorious и 2 крейсера под командованием контр-адмирала Уэйк-Уокера[7].
Потери среди британских авианосцев в 1940—1941 вынудили Адмиралтейство вновь переклассифицировать «Аргус» в боевой авианосец после ремонта и модернизации, которые он проходил с декабря 1941 года по февраль 1942 года. После этого он был введён[1] в состав знаменитого Соединения H и принимал активное участие в боевых действиях на Средиземноморском и Североафриканском театрах военных действий.
12 июня 1942 года началась операция «Гарпун». В ходе её выполнения союзное командование планировало провести на Мальту конвой из 6 торговых судов (британские Troilus, Burdwan и Orari; голландский Tanimbar и американские Chant и Kentucky) с 43,000 тонн припасов и горючего. В эскорт входили крейсер HMS Cairo, девять эсминцев, минзаг (HMS Abdiel) и малые суда. Дистанционное прикрытие обеспечивали линкор HMS Malaya, авианосцы HMS Argus и Eagle, крейсера HMS Kenya, Charybdis, Liverpool и эсминцы. 13 июня конвой был обнаружен силами противника. 14 июня начались атаки авиации на конвой. В силу своей тихоходности, «Аргус» испытывал определённые проблемы — для проведения лётных операций ему необходимо было поворачиваться против ветра, а затем вновь занимать место в строю[8]. Однако, сопроводив конвой до Сицилийских узостей, большие корабли были вынуждены отвернуть назад. Конвой подвергся тяжёлым атакам и до Мальты дошло только два торговых судна.
При подготовке к операции «Факел» к «Аргусу» была прикомандирована 802 эскадрилья Королевских Воздушных Сил Флота, оснащённый самолётами Spitfire Vb. В ходе этой операции «Аргус» несколько раз едва не погиб. Сначала его попыталась атаковать немецкая подводная лодка U-81 под командованием оберлейтенанта цур зее Фридриха Гуггенбергера, потопившего HMS Ark Royal, однако лодка была обнаружена, и Гуггенбергер был вынужден отменить атаку[9]. 10 ноября 1942 года в 11.08 по центральноевропейскому времени по авианосцу выпустила четыре торпеды U-561 под командованием оберлейтенанта цур зее Хайнца Шомберга, но они прошли мимо. Однако тот день закончился для «Аргуса» тяжёлыми повреждениями — 250 килограммовая авиабомба попала в кормовую часть, уничтожив 4 самолёта из авиагруппы и нанеся серьёзный ущерб самому кораблю.
В конце 1943 года «Аргус» был переведён в статус учебных авианосцев. На нём проходили обучение экипажи эскортных авианосцев.
Заключение
Несмотря на небольшую скорость и малую самолётовместимость, «Аргус», из-за своей новаторской конструкции, оказал заметное влияние на развитие авианосцев в целом. Как учебное судно «Аргус» позволил провести обучение большого числа лётчиков Royal Navy и FAA Великобритании и лётчиков частей союзных государств. Корабль также внёс посильный вклад в военные действия на Средиземноморском театре военных действий Второй мировой войны и в битве за Атлантику.
См. также
Напишите отзыв о статье "HMS Argus (1917)"
Литература
- Conway’s All the world’s fighting ships 1906—1921 — Conway Maritime Press Ltd. ISBN 0-85177-245-5
- С.А. Балакин, А.В. Дашьян, М.Э. Морозов. «Авианосцы Второй мировой». — М.: Коллекция, Яуза, ЭКСМО, 2007. — 256 с. — ISBN 978-5-699-17428-7.
- Черчилль Уинстон, Вторая мировая война. (В 3-х книгах). Сокр. пер.с англ. М.: Воениздат, 1991. ISBN 5-203-00705-5.
Источники
- ↑ 1 2 3 4 5 Chris Bishop. The Encyclopedia of Weapons of World War II: The Comprehensive Guide to Over 1,500 Weapons Systems, Including Tanks, Small Arms, Warplanes, Artillery, Ships and Submarines. — Sterling Publishing Company, Inc., 2002. — 540 p. — ISBN 1586637622.
- ↑ 1 2 Spencer Tucker, Laura Matysek Wood, Justin D. Murphy. The European powers in the First World War: an encyclopedia. — Taylor & Francis, 2002. — P. 732. — 783 p. — ISBN 0815303998.
- ↑ Rodney P. Carlisle. One Day in History: December 7, 1941. — Imprint: Smithsonian. — ISBN 978-0-06-112034-3, ISBN 0-06-112034-0.
- ↑ [www.fleetairarmarchive.net/Ships/Argus.html HMS Argus aircraft carrier profile. Aircraft Carrier Database of the Fleet Air Arm Archive 1939—1945]
- ↑ [www.strategypage.com/cic/docs/cic125b.asp Combat Information Center analysis, facts and figures about military conflicts and leaders — Military History]
- ↑ [lend-lease.airforce.ru/english/articles/sheppard/hurricanes/index.htm Mark Sheppard. RAF Hurricanes in Russia]
- ↑ Скофилд Б. Русские конвои. — М.: ACT, 2003.
- ↑ Смит П. Ч. Пьедестал (Сборник «Решающие конвойные битвы»). — М.: ACT, 2005
- ↑ [www.kentuckypress.com/0813123380excerpt.cfm The Univercity Press of Kentucky. Book excerpt from With Utmost Spirit: Allied Naval Operations in the Mediterranean, 1942—1945 By Barbara Tomblin Chapter 4: The Race to Tunis]
|
||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
Отрывок, характеризующий HMS Argus (1917)
О той партии пленных, в которой был Пьер, во время всего своего движения от Москвы, не было от французского начальства никакого нового распоряжения. Партия эта 22 го октября находилась уже не с теми войсками и обозами, с которыми она вышла из Москвы. Половина обоза с сухарями, который шел за ними первые переходы, была отбита казаками, другая половина уехала вперед; пеших кавалеристов, которые шли впереди, не было ни одного больше; они все исчезли. Артиллерия, которая первые переходы виднелась впереди, заменилась теперь огромным обозом маршала Жюно, конвоируемого вестфальцами. Сзади пленных ехал обоз кавалерийских вещей.От Вязьмы французские войска, прежде шедшие тремя колоннами, шли теперь одной кучей. Те признаки беспорядка, которые заметил Пьер на первом привале из Москвы, теперь дошли до последней степени.
Дорога, по которой они шли, с обеих сторон была уложена мертвыми лошадьми; оборванные люди, отсталые от разных команд, беспрестанно переменяясь, то присоединялись, то опять отставали от шедшей колонны.
Несколько раз во время похода бывали фальшивые тревоги, и солдаты конвоя поднимали ружья, стреляли и бежали стремглав, давя друг друга, но потом опять собирались и бранили друг друга за напрасный страх.
Эти три сборища, шедшие вместе, – кавалерийское депо, депо пленных и обоз Жюно, – все еще составляли что то отдельное и цельное, хотя и то, и другое, и третье быстро таяло.
В депо, в котором было сто двадцать повозок сначала, теперь оставалось не больше шестидесяти; остальные были отбиты или брошены. Из обоза Жюно тоже было оставлено и отбито несколько повозок. Три повозки были разграблены набежавшими отсталыми солдатами из корпуса Даву. Из разговоров немцев Пьер слышал, что к этому обозу ставили караул больше, чем к пленным, и что один из их товарищей, солдат немец, был расстрелян по приказанию самого маршала за то, что у солдата нашли серебряную ложку, принадлежавшую маршалу.
Больше же всего из этих трех сборищ растаяло депо пленных. Из трехсот тридцати человек, вышедших из Москвы, теперь оставалось меньше ста. Пленные еще более, чем седла кавалерийского депо и чем обоз Жюно, тяготили конвоирующих солдат. Седла и ложки Жюно, они понимали, что могли для чего нибудь пригодиться, но для чего было голодным и холодным солдатам конвоя стоять на карауле и стеречь таких же холодных и голодных русских, которые мерли и отставали дорогой, которых было велено пристреливать, – это было не только непонятно, но и противно. И конвойные, как бы боясь в том горестном положении, в котором они сами находились, не отдаться бывшему в них чувству жалости к пленным и тем ухудшить свое положение, особенно мрачно и строго обращались с ними.
В Дорогобуже, в то время как, заперев пленных в конюшню, конвойные солдаты ушли грабить свои же магазины, несколько человек пленных солдат подкопались под стену и убежали, но были захвачены французами и расстреляны.
Прежний, введенный при выходе из Москвы, порядок, чтобы пленные офицеры шли отдельно от солдат, уже давно был уничтожен; все те, которые могли идти, шли вместе, и Пьер с третьего перехода уже соединился опять с Каратаевым и лиловой кривоногой собакой, которая избрала себе хозяином Каратаева.
С Каратаевым, на третий день выхода из Москвы, сделалась та лихорадка, от которой он лежал в московском гошпитале, и по мере того как Каратаев ослабевал, Пьер отдалялся от него. Пьер не знал отчего, но, с тех пор как Каратаев стал слабеть, Пьер должен был делать усилие над собой, чтобы подойти к нему. И подходя к нему и слушая те тихие стоны, с которыми Каратаев обыкновенно на привалах ложился, и чувствуя усилившийся теперь запах, который издавал от себя Каратаев, Пьер отходил от него подальше и не думал о нем.
В плену, в балагане, Пьер узнал не умом, а всем существом своим, жизнью, что человек сотворен для счастья, что счастье в нем самом, в удовлетворении естественных человеческих потребностей, и что все несчастье происходит не от недостатка, а от излишка; но теперь, в эти последние три недели похода, он узнал еще новую, утешительную истину – он узнал, что на свете нет ничего страшного. Он узнал, что так как нет положения, в котором бы человек был счастлив и вполне свободен, так и нет положения, в котором бы он был бы несчастлив и несвободен. Он узнал, что есть граница страданий и граница свободы и что эта граница очень близка; что тот человек, который страдал оттого, что в розовой постели его завернулся один листок, точно так же страдал, как страдал он теперь, засыпая на голой, сырой земле, остужая одну сторону и пригревая другую; что, когда он, бывало, надевал свои бальные узкие башмаки, он точно так же страдал, как теперь, когда он шел уже босой совсем (обувь его давно растрепалась), ногами, покрытыми болячками. Он узнал, что, когда он, как ему казалось, по собственной своей воле женился на своей жене, он был не более свободен, чем теперь, когда его запирали на ночь в конюшню. Из всего того, что потом и он называл страданием, но которое он тогда почти не чувствовал, главное были босые, стертые, заструпелые ноги. (Лошадиное мясо было вкусно и питательно, селитренный букет пороха, употребляемого вместо соли, был даже приятен, холода большого не было, и днем на ходу всегда бывало жарко, а ночью были костры; вши, евшие тело, приятно согревали.) Одно было тяжело в первое время – это ноги.
Во второй день перехода, осмотрев у костра свои болячки, Пьер думал невозможным ступить на них; но когда все поднялись, он пошел, прихрамывая, и потом, когда разогрелся, пошел без боли, хотя к вечеру страшнее еще было смотреть на ноги. Но он не смотрел на них и думал о другом.
Теперь только Пьер понял всю силу жизненности человека и спасительную силу перемещения внимания, вложенную в человека, подобную тому спасительному клапану в паровиках, который выпускает лишний пар, как только плотность его превышает известную норму.
Он не видал и не слыхал, как пристреливали отсталых пленных, хотя более сотни из них уже погибли таким образом. Он не думал о Каратаеве, который слабел с каждым днем и, очевидно, скоро должен был подвергнуться той же участи. Еще менее Пьер думал о себе. Чем труднее становилось его положение, чем страшнее была будущность, тем независимее от того положения, в котором он находился, приходили ему радостные и успокоительные мысли, воспоминания и представления.
22 го числа, в полдень, Пьер шел в гору по грязной, скользкой дороге, глядя на свои ноги и на неровности пути. Изредка он взглядывал на знакомую толпу, окружающую его, и опять на свои ноги. И то и другое было одинаково свое и знакомое ему. Лиловый кривоногий Серый весело бежал стороной дороги, изредка, в доказательство своей ловкости и довольства, поджимая заднюю лапу и прыгая на трех и потом опять на всех четырех бросаясь с лаем на вороньев, которые сидели на падали. Серый был веселее и глаже, чем в Москве. Со всех сторон лежало мясо различных животных – от человеческого до лошадиного, в различных степенях разложения; и волков не подпускали шедшие люди, так что Серый мог наедаться сколько угодно.
Дождик шел с утра, и казалось, что вот вот он пройдет и на небе расчистит, как вслед за непродолжительной остановкой припускал дождик еще сильнее. Напитанная дождем дорога уже не принимала в себя воды, и ручьи текли по колеям.
Пьер шел, оглядываясь по сторонам, считая шаги по три, и загибал на пальцах. Обращаясь к дождю, он внутренне приговаривал: ну ка, ну ка, еще, еще наддай.
Ему казалось, что он ни о чем не думает; но далеко и глубоко где то что то важное и утешительное думала его душа. Это что то было тончайшее духовное извлечение из вчерашнего его разговора с Каратаевым.
Вчера, на ночном привале, озябнув у потухшего огня, Пьер встал и перешел к ближайшему, лучше горящему костру. У костра, к которому он подошел, сидел Платон, укрывшись, как ризой, с головой шинелью, и рассказывал солдатам своим спорым, приятным, но слабым, болезненным голосом знакомую Пьеру историю. Было уже за полночь. Это было то время, в которое Каратаев обыкновенно оживал от лихорадочного припадка и бывал особенно оживлен. Подойдя к костру и услыхав слабый, болезненный голос Платона и увидав его ярко освещенное огнем жалкое лицо, Пьера что то неприятно кольнуло в сердце. Он испугался своей жалости к этому человеку и хотел уйти, но другого костра не было, и Пьер, стараясь не глядеть на Платона, подсел к костру.
– Что, как твое здоровье? – спросил он.
– Что здоровье? На болезнь плакаться – бог смерти не даст, – сказал Каратаев и тотчас же возвратился к начатому рассказу.
– …И вот, братец ты мой, – продолжал Платон с улыбкой на худом, бледном лице и с особенным, радостным блеском в глазах, – вот, братец ты мой…
Пьер знал эту историю давно, Каратаев раз шесть ему одному рассказывал эту историю, и всегда с особенным, радостным чувством. Но как ни хорошо знал Пьер эту историю, он теперь прислушался к ней, как к чему то новому, и тот тихий восторг, который, рассказывая, видимо, испытывал Каратаев, сообщился и Пьеру. История эта была о старом купце, благообразно и богобоязненно жившем с семьей и поехавшем однажды с товарищем, богатым купцом, к Макарью.
Остановившись на постоялом дворе, оба купца заснули, и на другой день товарищ купца был найден зарезанным и ограбленным. Окровавленный нож найден был под подушкой старого купца. Купца судили, наказали кнутом и, выдернув ноздри, – как следует по порядку, говорил Каратаев, – сослали в каторгу.
– И вот, братец ты мой (на этом месте Пьер застал рассказ Каратаева), проходит тому делу годов десять или больше того. Живет старичок на каторге. Как следовает, покоряется, худого не делает. Только у бога смерти просит. – Хорошо. И соберись они, ночным делом, каторжные то, так же вот как мы с тобой, и старичок с ними. И зашел разговор, кто за что страдает, в чем богу виноват. Стали сказывать, тот душу загубил, тот две, тот поджег, тот беглый, так ни за что. Стали старичка спрашивать: ты за что, мол, дедушка, страдаешь? Я, братцы мои миленькие, говорит, за свои да за людские грехи страдаю. А я ни душ не губил, ни чужого не брал, акромя что нищую братию оделял. Я, братцы мои миленькие, купец; и богатство большое имел. Так и так, говорит. И рассказал им, значит, как все дело было, по порядку. Я, говорит, о себе не тужу. Меня, значит, бог сыскал. Одно, говорит, мне свою старуху и деток жаль. И так то заплакал старичок. Случись в их компании тот самый человек, значит, что купца убил. Где, говорит, дедушка, было? Когда, в каком месяце? все расспросил. Заболело у него сердце. Подходит таким манером к старичку – хлоп в ноги. За меня ты, говорит, старичок, пропадаешь. Правда истинная; безвинно напрасно, говорит, ребятушки, человек этот мучится. Я, говорит, то самое дело сделал и нож тебе под голова сонному подложил. Прости, говорит, дедушка, меня ты ради Христа.
Каратаев замолчал, радостно улыбаясь, глядя на огонь, и поправил поленья.
– Старичок и говорит: бог, мол, тебя простит, а мы все, говорит, богу грешны, я за свои грехи страдаю. Сам заплакал горючьми слезьми. Что же думаешь, соколик, – все светлее и светлее сияя восторженной улыбкой, говорил Каратаев, как будто в том, что он имел теперь рассказать, заключалась главная прелесть и все значение рассказа, – что же думаешь, соколик, объявился этот убийца самый по начальству. Я, говорит, шесть душ загубил (большой злодей был), но всего мне жальче старичка этого. Пускай же он на меня не плачется. Объявился: списали, послали бумагу, как следовает. Место дальнее, пока суд да дело, пока все бумаги списали как должно, по начальствам, значит. До царя доходило. Пока что, пришел царский указ: выпустить купца, дать ему награждения, сколько там присудили. Пришла бумага, стали старичка разыскивать. Где такой старичок безвинно напрасно страдал? От царя бумага вышла. Стали искать. – Нижняя челюсть Каратаева дрогнула. – А его уж бог простил – помер. Так то, соколик, – закончил Каратаев и долго, молча улыбаясь, смотрел перед собой.
Не самый рассказ этот, но таинственный смысл его, та восторженная радость, которая сияла в лице Каратаева при этом рассказе, таинственное значение этой радости, это то смутно и радостно наполняло теперь душу Пьера.
– A vos places! [По местам!] – вдруг закричал голос.
Между пленными и конвойными произошло радостное смятение и ожидание чего то счастливого и торжественного. Со всех сторон послышались крики команды, и с левой стороны, рысью объезжая пленных, показались кавалеристы, хорошо одетые, на хороших лошадях. На всех лицах было выражение напряженности, которая бывает у людей при близости высших властей. Пленные сбились в кучу, их столкнули с дороги; конвойные построились.
– L'Empereur! L'Empereur! Le marechal! Le duc! [Император! Император! Маршал! Герцог!] – и только что проехали сытые конвойные, как прогремела карета цугом, на серых лошадях. Пьер мельком увидал спокойное, красивое, толстое и белое лицо человека в треугольной шляпе. Это был один из маршалов. Взгляд маршала обратился на крупную, заметную фигуру Пьера, и в том выражении, с которым маршал этот нахмурился и отвернул лицо, Пьеру показалось сострадание и желание скрыть его.
Генерал, который вел депо, с красным испуганным лицом, погоняя свою худую лошадь, скакал за каретой. Несколько офицеров сошлось вместе, солдаты окружили их. У всех были взволнованно напряженные лица.
– Qu'est ce qu'il a dit? Qu'est ce qu'il a dit?.. [Что он сказал? Что? Что?..] – слышал Пьер.
Во время проезда маршала пленные сбились в кучу, и Пьер увидал Каратаева, которого он не видал еще в нынешнее утро. Каратаев в своей шинельке сидел, прислонившись к березе. В лице его, кроме выражения вчерашнего радостного умиления при рассказе о безвинном страдании купца, светилось еще выражение тихой торжественности.
Каратаев смотрел на Пьера своими добрыми, круглыми глазами, подернутыми теперь слезою, и, видимо, подзывал его к себе, хотел сказать что то. Но Пьеру слишком страшно было за себя. Он сделал так, как будто не видал его взгляда, и поспешно отошел.
Когда пленные опять тронулись, Пьер оглянулся назад. Каратаев сидел на краю дороги, у березы; и два француза что то говорили над ним. Пьер не оглядывался больше. Он шел, прихрамывая, в гору.
Сзади, с того места, где сидел Каратаев, послышался выстрел. Пьер слышал явственно этот выстрел, но в то же мгновение, как он услыхал его, Пьер вспомнил, что он не кончил еще начатое перед проездом маршала вычисление о том, сколько переходов оставалось до Смоленска. И он стал считать. Два французские солдата, из которых один держал в руке снятое, дымящееся ружье, пробежали мимо Пьера. Они оба были бледны, и в выражении их лиц – один из них робко взглянул на Пьера – было что то похожее на то, что он видел в молодом солдате на казни. Пьер посмотрел на солдата и вспомнил о том, как этот солдат третьего дня сжег, высушивая на костре, свою рубаху и как смеялись над ним.
Собака завыла сзади, с того места, где сидел Каратаев. «Экая дура, о чем она воет?» – подумал Пьер.
Солдаты товарищи, шедшие рядом с Пьером, не оглядывались, так же как и он, на то место, с которого послышался выстрел и потом вой собаки; но строгое выражение лежало на всех лицах.
Депо, и пленные, и обоз маршала остановились в деревне Шамшеве. Все сбилось в кучу у костров. Пьер подошел к костру, поел жареного лошадиного мяса, лег спиной к огню и тотчас же заснул. Он спал опять тем же сном, каким он спал в Можайске после Бородина.
Опять события действительности соединялись с сновидениями, и опять кто то, сам ли он или кто другой, говорил ему мысли, и даже те же мысли, которые ему говорились в Можайске.
«Жизнь есть всё. Жизнь есть бог. Все перемещается и движется, и это движение есть бог. И пока есть жизнь, есть наслаждение самосознания божества. Любить жизнь, любить бога. Труднее и блаженнее всего любить эту жизнь в своих страданиях, в безвинности страданий».
«Каратаев» – вспомнилось Пьеру.
И вдруг Пьеру представился, как живой, давно забытый, кроткий старичок учитель, который в Швейцарии преподавал Пьеру географию. «Постой», – сказал старичок. И он показал Пьеру глобус. Глобус этот был живой, колеблющийся шар, не имеющий размеров. Вся поверхность шара состояла из капель, плотно сжатых между собой. И капли эти все двигались, перемещались и то сливались из нескольких в одну, то из одной разделялись на многие. Каждая капля стремилась разлиться, захватить наибольшее пространство, но другие, стремясь к тому же, сжимали ее, иногда уничтожали, иногда сливались с нею.
– Вот жизнь, – сказал старичок учитель.
«Как это просто и ясно, – подумал Пьер. – Как я мог не знать этого прежде».
– В середине бог, и каждая капля стремится расшириться, чтобы в наибольших размерах отражать его. И растет, сливается, и сжимается, и уничтожается на поверхности, уходит в глубину и опять всплывает. Вот он, Каратаев, вот разлился и исчез. – Vous avez compris, mon enfant, [Понимаешь ты.] – сказал учитель.
– Vous avez compris, sacre nom, [Понимаешь ты, черт тебя дери.] – закричал голос, и Пьер проснулся.
Он приподнялся и сел. У костра, присев на корточках, сидел француз, только что оттолкнувший русского солдата, и жарил надетое на шомпол мясо. Жилистые, засученные, обросшие волосами, красные руки с короткими пальцами ловко поворачивали шомпол. Коричневое мрачное лицо с насупленными бровями ясно виднелось в свете угольев.
– Ca lui est bien egal, – проворчал он, быстро обращаясь к солдату, стоявшему за ним. – …brigand. Va! [Ему все равно… разбойник, право!]
И солдат, вертя шомпол, мрачно взглянул на Пьера. Пьер отвернулся, вглядываясь в тени. Один русский солдат пленный, тот, которого оттолкнул француз, сидел у костра и трепал по чем то рукой. Вглядевшись ближе, Пьер узнал лиловую собачонку, которая, виляя хвостом, сидела подле солдата.
– А, пришла? – сказал Пьер. – А, Пла… – начал он и не договорил. В его воображении вдруг, одновременно, связываясь между собой, возникло воспоминание о взгляде, которым смотрел на него Платон, сидя под деревом, о выстреле, слышанном на том месте, о вое собаки, о преступных лицах двух французов, пробежавших мимо его, о снятом дымящемся ружье, об отсутствии Каратаева на этом привале, и он готов уже был понять, что Каратаев убит, но в то же самое мгновенье в его душе, взявшись бог знает откуда, возникло воспоминание о вечере, проведенном им с красавицей полькой, летом, на балконе своего киевского дома. И все таки не связав воспоминаний нынешнего дня и не сделав о них вывода, Пьер закрыл глаза, и картина летней природы смешалась с воспоминанием о купанье, о жидком колеблющемся шаре, и он опустился куда то в воду, так что вода сошлась над его головой.
Перед восходом солнца его разбудили громкие частые выстрелы и крики. Мимо Пьера пробежали французы.
– Les cosaques! [Казаки!] – прокричал один из них, и через минуту толпа русских лиц окружила Пьера.
Долго не мог понять Пьер того, что с ним было. Со всех сторон он слышал вопли радости товарищей.
– Братцы! Родимые мои, голубчики! – плача, кричали старые солдаты, обнимая казаков и гусар. Гусары и казаки окружали пленных и торопливо предлагали кто платья, кто сапоги, кто хлеба. Пьер рыдал, сидя посреди их, и не мог выговорить ни слова; он обнял первого подошедшего к нему солдата и, плача, целовал его.
Долохов стоял у ворот разваленного дома, пропуская мимо себя толпу обезоруженных французов. Французы, взволнованные всем происшедшим, громко говорили между собой; но когда они проходили мимо Долохова, который слегка хлестал себя по сапогам нагайкой и глядел на них своим холодным, стеклянным, ничего доброго не обещающим взглядом, говор их замолкал. С другой стороны стоял казак Долохова и считал пленных, отмечая сотни чертой мела на воротах.
