Никодим (Ротов)

В Википедии существуют статьи о других людях с именем Никодим и фамилией Ротов.

Митрополит Никодим<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr> <tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Епископ Никодим в феврале 1963 года</td></tr>
31-й Митрополит Ленинградский и Ладожский (Новгородский)
9 октября 1963 года — 5 сентября 1978 года
Церковь:	Русская православная церковь
Предшественник:	Пимен (Извеков)
Преемник:	Антоний (Мельников)
7-й Патриарший Экзарх Западной Европы
3 сентября 1974 года — 5 сентября 1978 года
Церковь:	Русская православная церковь
Предшественник:	Антоний (Блум)
Преемник:	Филарет (Вахромеев)
2-й Председатель Отдела внешних церковных сношений Московского Патриархата
21 июня 1960 года — 30 мая 1972 года
Церковь:	Русская православная церковь
Предшественник:	Николай (Ярушевич)
Преемник:	Ювеналий (Поярков)
Митрополит Минский и Белорусский
4 августа — 9 октября 1963 года
Предшественник:	Варлаам (Борисевич)
Преемник:	Сергий (Петров)
Архиепископ Ярославский и Ростовский
23 ноября 1960 года — 4 августа 1963 года
Предшественник:	Исаия (Ковалёв) (в/у)
Преемник:	Леонид (Поляков)
Епископ Подольский, викарий Московской епархии
10 июля — 23 ноября 1960 года
Предшественник:	Иоанн (Вендланд)
Преемник:	Киприан (Зёрнов)
Имя при рождении:	Борис Георгиевич Ротов
Рождение:	15 октября 1929(1929-10-15) деревня Фролово, Кораблинский район Рязанской области
Смерть:	5 сентября 1978(1978-09-05) (48 лет) Ватикан
Похоронен:	Никольское кладбище Александро-Невской лавры, Санкт-Петербург, Россия
Принятие священного сана:	19 августа 1947 года
Принятие монашества:	19 августа 1947 года
Епископская хиротония:	10 июля 1960 года
Награды:

Митрополи́т Никоди́м (в миру Бори́с Гео́ргиевич Ро́тов; 15 октября 1929, деревня Фролово, Кораблинский район, Рязанская область — 5 сентября 1978, Ватикан) — иерарх Русской Православной Церкви; с 9 октября 1963 года митрополит Ленинградский и Ладожский. С 1960 по 1972 год председатель Отдела внешних церковных сношений Московской Патриархии.

Детство и образование

Борис Георгиевич Ротов родился 15 октября 1929 года в деревне Фролово, Кораблинского района Рязанской области, согласно легенде, в семье секретаря Рязанского обкома ВКП(б); книга «Человек Церкви», составленная митрополитом Ювеналием, о родителе будущего митрополита говорит так: «Отец, Георгий Иванович, работал в Рязанском Губернском Земельном управлении инженером-землеустроителем». Мать, Елизавета Михайловна, урождённая Сионская, была дочерью священника Рязанской епархии.

По окончании средней школы юноша поступил в 1947 году в Рязанский педагогический институт (ныне Рязанский государственный университет) на факультет естествознания.

Постриг, иерейское рукоположение и духовное образование

19 августа 1947 года принял монашеский постриг; рукоположён во иеродиакона архиепископом Ярославским и Ростовским Димитрием (Градусовым; в схиме — Лазарь), с причислением к Ярославскому архиерейскому дому; при этом продолжал жить в Рязани и учиться в пединституте. Как вспоминал сам Никодим в речи при наречении, 9 июля 1960, в Трапезном храме Троице-Сергиевой Лавры, «на служение Святой Церкви я вступил, когда приснопоминаемый мною схиархимандрит Лазарь облёк меня в иночество» Своё иноческое имя Никодим он позднее оформил и как гражданское имя.

Летом 1949 года оставил пединститут по окончании второго курса. 20 ноября 1949 года архиепископом Димитрием рукоположён во иеромонаха и назначен настоятелем храма в честь Рождества Христова в селе Давыдове Толбухинского р-на Ярославской области.

Некоторое время состоял вторым священником Покровского храма в Переславле-Залесском.

7 августа 1950 года назначен настоятелем храма в честь Святого Димитрия царевича в Угличе и благочинным Угличского округа.

В том же году поступил на заочный сектор Ленинградской духовной семинарии, по окончании которой был зачислен студентом Ленинградской Духовной Академии.

В январе 1952 года назначен клириком кафедрального собора в Ярославле и секретарем архиепископа Ярославского и Ростовского; затем ключарём собора.

С декабря 1954 года — исполняющий обязанности настоятеля.

В 1955 году окончил Ленинградскую Духовную Академию. В 1959 году за сочинение «История Русской Духовной Миссии в Иерусалиме» удостоен степени кандидата богословия.

Церковная деятельность

В Русской Духовной миссии в Иерусалиме

25 февраля 1956 года назначен членом Русской Духовной миссии в Иерусалиме, а затем заместителем начальника Миссии.

31 марта 1957 года митрополитом Крутицким и Коломенским Николаем (Ярушевичем) возведён в сан игумена с возложением палицы.

25 сентября 1957 года назначен начальником Русской Духовной Миссии в Иерусалиме; возведён в сан архимандрита Митрополитом Назаретским и всея Галилеи Исидором по просьбе Патриарха Алексия (Симанского).

В марте 1959 года, по возвращении в Москву из Иерусалима, назначен заведующим канцелярией Московской Патриархии.

Заместитель председателя ОВЦС (1959—1960); председатель ОВЦС (1960—1972)

С 4 июня 1959 года — заместитель председателя Отдела внешних церковных сношений (ОВЦС) — митрополита Николая (Ярушевича) — с сохранением за собою должности заведующего канцелярией Московской Патриархии.

16 апреля 1960 года новый председатель Совета по делам Русской православной церкви при Совете Министров СССР Владимир Куроедов и председатель Комитета государственной безопасности СССР Александр Шелепин направили в ЦК КПСС записку, в которой, со ссылкой на информацию от агентурных источников КГБ, предлагали «отвести митрополита Николая от участия в работе Всемирного совета мира, Советского комитета защиты мира и отстранить его от руководящей деятельности в Московской патриархии», добиться на это согласия Патриарха Алексия; кроме того, в записке говорилось: «КГБ считал бы целесообразным на должность председателя отдела внешних церковных связей[sic] назначить архимандрита Никодима Ротова и выдвинуть его как представителя Русской православной церкви для участия в деятельности Всемирного совета мира и Советского комитета защиты мира». 21 июня 1960 года состоялось решение Священного Синода об освобождении от должности председателя ОВЦС митрополита Николая (Ярушевича); на его место был назначен архимандрит Никодим с возведением в сан епископа Подольского.

Возглавлял делегации РПЦ на Всеправославных Совещаниях 1961, 1963, 1964 на о. Родос (Греция) и 1968 года в Шамбези близ Женевы (Швейцария). 10 мая 1963 года назначен председателем Комиссии при Священном Синоде по разработке каталога тем Всеправославного Собора. 20 марта 1969 года назначен представителем от Московского Патриархата в Межправославную подготовительную комиссию Святого Всеправославного Собора.

Епископ Подольский (1960); епископ — архиепископ — митрополит Ярославский (1960—1963); митрополит Минский (1963)

10 июля 1960 года в Троицком соборе Троице Сергиевой Лавры хиротонисан сонмом епископов во главе с Патриархом Алексием I во епископа Подольского, викария Московской епархии; как Председатель ОВЦС епископ Никодим вступил в управление приходами Русской Православной Церкви в Венгрии, Финляндии и Японии.

28 августа 1960 года включён в состав новоучрежденной Комиссии по межхристианским связям при Священном Синоде.

С 19 сентября 1960 года руководил Издательским отделом Московской Патриархии.

С 23 ноября 1960 года — епископ Ярославский и Ростовский.

В ночь на 1 января 1961 года был (впервые) среди гостей «на традиционной встрече Нового, 1961 года, устроенной в Большом Кремлёвском дворце правительством Союза Советских Социалистических Республик» (вместе с Патриархом Алексием I, митрополитом Крутицким Питиримом (Свиридовым) и управляющим делами Московской Патриархии архиепископом Дмитровским Пименом (Извековым)).

16 марта 1961 года на заседании Священного Синода Патриарх Алексий предложил, чтобы «лица, занимающие должности Управляющего делами Московской Патриархии и Председателя ОВЦС Московской Патриархии, были в епископском сане и состояли в звании Постоянных Членов Священного Синода», в связи с чем Синод постановил «утвердить в звании Постоянных членов Священного Синода <…> епископа Ярославского и Ростовского Никодима».

10 июня 1961 года возведён в сан архиепископа. На Архиерейском Соборе 18 июля 1961 года (о созыве Собора заранее объявлено не было: архиереев собрали в Троице-Сергиевой лавре в связи с днём памяти преп. Сергия) сделал доклад о необходимости и своевременности вступления РПЦ во Всемирный Совет Церквей.

В связи с тем, что большую часть времени проводил в Москве, добился назначения в Ярославскую епархию викария. 26 марта 1961 года во епископа Угличского был хиротонисан архимандрит Кассиан (Ярославский); хиротонию его преемника, архимандрита Варфоломея (Гондаровского), архиепископ Никодим сам возглавил в Ярославле 26 мая 1963 года.

11 мая 1963 года награждён правом ношения креста на клобуке. 14 мая 1963 года Священный Синод постановил «согласно поданному прошению освободить Преосвященного архиепископа Ярославского и Ростовского Никодима от должности председателя Издательского отдела».

3 августа 1963 года назначен Председателем Комиссии Священного Синода по вопросам христианского единства, в которую тогда была преобразована Комиссия по межхристианским связям при Священном Синоде; возведён в сан митрополита и 4 августа назначен на Минскую и Белорусскую кафедру.

На Ленинградской кафедре

9 октября 1963 года назначен митрополитом Ленинградским и Ладожским, временно-управляющим Олонецкой епархией. 7 октября 1967 года назначен по совместительству управляющим Новгородской епархией с титулом «Ленинградский и Новгородский».

С 4 по 19 июля 1968 года возглавлял делегацию Московского Патриархата на IV Ассамблее Всемирного совета церквей (ВСЦ) в Уппсале, Швеция; избран в состав Центрального Комитета ВСЦ; в том же году избран Председателем Комитета продолжения работ Христианской Мирной Конференции (ХМК).

16 декабря 1969 года назначен председателем комиссии по изучению вопроса о прославлении в лике святых приснопамятного архиепископа Японского Николая (канонизирован 10 апреля 1970 года). 17 марта 1970 года ему поручено временное управление Патриаршими приходами Северной и Южной Америки. В апреле 1970 года в Соединенных Штатах Америки подписал соглашение с митрополитом Нью-Йоркским Иринеем об условиях дарования автокефалии Американской митрополии.

12 апреля 1970 года удостоен права ношения двух панагий. 17 июня 1971 года Указом Патриарха Пимена награждён правом служения с предносным крестом. В апреле 1972 года, в числе прочих религиозных деятелей СССР — «участников движения за мир», подписал Проект письма, осуждавшего «клеветническую деятельность» Александра Солженицына..

В 1972 году с ним случился инфаркт, после чего подал прошение об освобождении его от должности председателя ОВЦС МП. 30 мая 1972 года решением Синода освобождён от должности председателя Отдела внешних церковных сношений. Оставлен председателем Комиссии Священного Синода по вопросам христианского единства, которая в том же заседании Синода была переименована в «Комиссию Священного Синода по вопросам христианского единства и межцерковных сношений».

3 сентября 1974 года назначен Патриаршим Экзархом Западной Европы. С 23 ноября по 10 декабря 1975 года возглавил делегацию Русской Церкви на V Генеральной Ассамблее ВСЦ в Найроби; был избран Президентом Всемирного Совета Церквей.

Внешнеполитическая деятельность

Сыграл ключевую роль в переговорном процессе, в результате которого было урегулирован канонический статус — с точки зрения Московского Патриархата — Митрополичьего Округа в Северной Америке (Русской Православной Греко-Кафолической Церкви в Америке): последней была дарована автокефалия Патриаршим и Синодальным Томосом в 1970, учреждавшим Автокефальную Православную Церковь в Америке. Одновременно в юрисдикцию Московской Патриархии в качестве автономной возвращалась Японская православная церковь.

Принимал участие во многих экуменических встречах, межправославных совещаниях, международных миротворческих конференциях, был включён в делегацию РПЦ МП Родосских Всеправославных совещаний.

Наибольший интерес традиционно вызывают осуществлявшиеся Никодимом Ротовым от имени Московского Патриархата сношения с Ватиканом. Характерно, что Иоанну XXIII он посвятил магистерскую диссертацию, изданную в виде монографии уже посмертно.

Анализ документов свидетельствует, что каким бы ни было его личное отношение к Римской Церкви, политика, проводившаяся Никодимом всегда была в русле внешнеполитической линии советского руководства, не имевшего дипломатических отношений со Святым престолом и до августа 1962 года полагавшего Ватикан одним из центров глобального «антисоветского влияния». Первые выступления Никодима о РКЦ не отличались принципиально по своей тональности от речей других иерархов Патриархии в послевоенный период, разоблачавших «не только антихристианскую, но даже и аморальную сущность папизма». Так, в своём Докладе «Мир — последование Христу» на Первой Всемирной общехристианской конференции в защиту мира 14 июня 1961 года Никодим говорил:

Две тенденции усматриваются в развитии папской системы — тенденция к утверждению владычества папы над Церковью и миром и тенденция к провозглашению папской непогрешимости в делах веры. Папская теория есть наиболее яркое и сконцентрированное выражение того духа внешнего законничества и обмирщения, который проник в значительной степени в учение и жизнь Католической Церкви. <…> Стремление к владычеству земному кидало и кидает Римскую Церковь в самый центр политической международной борьбы. Это стремление заставляло и заставляет и поныне Папский Рим быть двигающей силой различных агрессивных политических ассоциаций и действовать во вред христианству, подрывать самые корни христианской веры и сегодняшней великой миссии церковного общения. <…> Загипнотизированная перспективой полноты папской власти, римская курия своими земными интересами и связями прочно вросла в старый строй жизни, неразрывно связала себя с империалистическими замыслами и доселе остается глухой, и чаще враждебной, к морально-социальным запросам масс, борющихся за идеалы свободы, равенства и братства.

В связи с подготовкой Второго Ватиканского Собора, секретарь по вопросам христианского единства кардинал Августин Беа предложил представителям Православной Церкви присутствовать на Соборе в качестве наблюдателей; предложение было прежде всего обращено Константинопольскому Патриархату — Патриарху Афинагору. В Журнале Московской Патриархии № 5 за 1961 год появилась редакционная статья Non possumus, которая, перечислив обычные пункты православной критики католицизма, отвечала на приглашение кардинала: «Московская Патриархия отвечает кардиналу Беа: NON POSSUMUS!»

Летом 1962 начало меняться отношение к Папе Римскому руководства СССР. «Советские дипломаты и спецслужбы начали наводить мосты для контактов с Ватиканом, глава которого в тот период — „красный папа“ Иоанн XXIII также старался наращивать мирные усилия».

Во время конфиденциальной встречи в августе 1962 в Париже секретаря Комиссии по содействию христианскому единству Й. Виллебрандса с Никодимом (Ротовым) выяснилось, что «Кремль мог бы согласиться на присутствие наблюдателей Русской Православной Церкви на Втором Ватиканском Соборе, если бы Ватикан смог гарантировать, что этот Собор не станет антисоветским форумом».

В сентябре 1962 года в интервью французскому журналисту Жану Гулье Патриарх Алексий говорил о близости Церквей «друг другу в области вероучительной и литургической». Статья Non possumus была официально объявлена частным мнением её автора А. В. Ведерникова.

27 сентября — 2 октября 1962 года Й. Виллебрандс официально посетил Москву, где 30 сентября «присутствовал в церкви Петра и Павла в Лефортове за литургией, которую совершал архиепископ Никодим»; 10 октября Священный Синод постановил принять приглашение Ватикана прислать наблюдателей, определив состав делегации: протоиерей Виталий Боровой и архимандрит Владимир (Котляров).

12 октября 1962 года, совершенно неожиданно для всех прочих поместных православных Церквей, делегация РПЦ отбыла из Москвы в Рим на первую сессию Собора, открывшегося 11 октября.

«Тем временем, накануне вечером, патриарх Афинагор телеграфировал в Рим, что главы православных церквей, включая патриарха Московского, решили не присылать наблюдателей».

Протопресвитер Сергий Голованов пишет: «Тайным условием Никодима было отказ Ватикана от критики внутренней политики в СССР, в первую очередь религиозной несвободы, и прекращение моральной помощи религиозным диссидентам (имелись в виду подпольные епископы и священники УГКЦ). <…> Визиты Никодима в Рим странным образом совпадали с волнами гонения на религиозных диссидентов в СССР, в том числе на украинских грекокатоликов. На вопли русских эмигрантских газет: „Куда не доехал красный танк, туда дошел красный митрополит!“ уже никто не обращал внимания».

По утверждению дочери Н. Хрущёва, Рады Хрущёвой, во время состоявшейся 7 марта 1963 года аудиенции у Папы Иоанна XXIII, на которой были её муж, тогда главный редактор «Известий» Алексей Аджубей, она сама и некий иезуит русского происхождения «отец Кулик», Аджубей передал Папе письмо Хрущева; а Папа, по её словам, «вручил ему своё письмо для моего отца, которое написал на кириллице в нашем присутствии».

Вторая сессия Ватиканского Собора открылась 29 сентября 1963 года. Митрополит Никодим «15 сентября 1963 года нанёс визит вежливости Его Святейшеству Папе Павлу VI, который принял его в частной аудиенции <…> возложил цветы на могилу Папы Иоанна XXIII и совершил литию об упокоении его души». Примечательно, что Патриарх Афинагор даже не послал поздравлений по случаю избрания Павла VI и не направил представителя на его интронизацию.

В 1963 году в Риме начались переговоры между Ватиканом и СССР об установлении дипломатических отношений. В них участвовали посол СССР в Риме С. П. Козырев и кардинал Беа. Как и первая аналогичная попытка в середине 1920-х, переговоры закончились безрезультатно из-за нежелания советского руководства облегчить положение верующих в СССР.

В ответ на инициативу в докладе митрополита Никодима «Диалог с римо-католиками о современной христианской социальной мысли», прочитанной им в Женеве в июле 1966 года на конференции «Церковь и общество», в декабре 1967 года в Ленинградской духовной академии, по предложению и под руководством епископа Мауриамского Иоанна Виллебрандса, а также епископа Зарайского Ювеналия (Пояркова), прошли первые собеседования между богословами Римской Церкви и РПЦ, которые продолжались и впоследствии.

Гимнотворчество

Малоизвестной областью деятельности митрополита Никодима являлось церковное гимнотворчество. Им были составлены несколько служб святым, которые используются в православном богослужении, среди них служба святому Иоанну Русскому, служба святой Тавифе, святому равноап. Николаю, архиепископу Японскому, Собору ярославских святых и пр.

Экуменизм и митрополит Никодим

Митрополит Никодим был известен своими экуменическими взглядами, которые он проводил в жизнь. Эпоха в жизни РПЦ МП с 1960 по 1978 годы, когда ОВЦС находился под руководством митрополита Никодима, известна среди противников экуменизма под названием «никодимовщины». Она характеризуется усилением контактов РПЦ МП с Ватиканом. Серьёзные споры вызвало определение Священного Синода от 16 декабря 1969 года, согласно которому священнослужителям Московского Патриархата разрешалось «преподавать благодать Святых Таинств католикам и старообрядцам в случаях крайней в сем духовной необходимости для последних и при отсутствии на местах их священников». Это решение порождено прежде всего условиями «социалистической действительности»: во многих регионах СССР не имелось ни католических, ни старообрядческих храмов, а только православные. В «Журнале Московской Патриархии» было опубликовано разъяснение митрополита Ленинградского и Новгородского Никодима, в котором подчеркивалось, что данное разрешение допускается лишь в случае болезни и из-за невозможности обращения к священнослужителям своих Церквей. «В таких случаях духовенству Русской Православной Церкви надлежит проявлять пастырскую заботу и преподавать нуждающимся духовное утешение и Святые Таинства». Впоследствии митрополит Никодим пояснял, что «подобное имело место в 1878 году, когда Константинопольский Синод вменил в обязанность греческим православным священникам совершать таинства для армян там, где у них не имеется церквей и священников».
Но сами греки осудили решение синода 1969 года на Элладском синоде. Экуменическое решение Поместного собора 1971 года о причащении католиков в РПЦ, которое отстаивал Никодим Ротов, было осуждено не только как противоречащее вероучению Православной Церкви, её догматам и канонам, а как еретическое, на Архиерейском Соборе РПЦЗ в 1971 году. На нём было вынесено постановление:

Святые каноны позволяют причащение великого грешника, находящегося под запрещением (епитимией), когда он близ смерти (13 прав. I Всел. Соб., 6 Карфаг., 2 и 5 Григория Нисского), но нет ни одного правила, которое распространяло бы это на лиц, чуждых Православной Церкви, покуда они не отвергнут свои лжеучения. Какое бы объяснение митр. Никодим и другие московские иерархи ни пытались дать этому деянию, совершенно ясно, что, хотя и с некоторым ограничениями, общение между Московской патриархией и римокатоликами было установлено...Решение допустить католиков к причастию есть акт не только неканонический, но также и еретический, как повреждающий православное учение о Церкви, поскольку лишь истинные члены Церкви призваны причащаться Тела и Крови Христовых в Евхаристии.

Никодим шёл в экуменизме гораздо дальше решения синода 1969 года. 14 декабря 1970 в базилике Св. Петра в Риме он преподавал причастие православное католическим клирикам, нарушая многие правила Православной Церкви, по этой причине собор РПЦЗ определил его действия как предательство Православия.

Смерть в Ватикане

Обстоятельства смерти митрополита Никодима весьма подробно изложены в «Журнале Московской Патриархии» № 11 за 1978 год.

Никодим был в Ватикане во главе делегации Русской Церкви по случаю интронизации папы римского Иоанна Павла I 3 сентября 1978.

5 сентября, в 10-м часу утра во время аудиенции у Папы, на которую митрополит Никодим пошёл, невзирая на то, что, по свидетельству очевидцев, выглядел очень усталым, с ним случился сердечный приступ — мгновенная остановка сердца. Приступ произошёл, когда Никодим представлял Папе архимандрита Льва (Церпицкого). «Журнал Московской Патриархии» писал: «Папа прочитал отходные молитвы и молитву об отпущении грехов. Прибыл государственный секретарь кардинал Иоанн Вилло и также совершил молитву у тела почившего митрополита».

Смерть Никодима породила конспирологическую версию об отравлении русского митрополита ядом в поднесённом напитке, предназначенном якобы понтифику (Иоанн Павел I через 22 дня также умер и так же от инфаркта миокарда).

Прощание было в Риме и Ленинграде; отпевание — в Ленинграде. Погребён на Никольском кладбище Александро-Невской Лавры.

То, где и как произошла смерть, вызвало недоумение у некоторых представителей Русской Церкви; их чувства выразил архиепископ Василий (Кривошеин) в своих воспоминаниях:

Это случилось в Ватикане, в присутствии Папы, вдали от своей епархии и вообще от православных. Конечно, всякая смерть есть тайна Божия, и является дерзновением судить, почему она случается в тот или иной момент и что она означает, но лично я (и думаю большинство православных) восприняли её как знамение Божие. Может быть, даже как вмешательство Божие, как неодобрение той спешки и увлечения, с которыми проводилось митрополитом дело сближения с Римом. Все его поездки на поклон к Папе, причащения католиков и даже сослужения с ними, и всё это в атмосфере одновременно скрытости и демонстративности. Правы мы были или не правы, — один Бог это может знать. Но таково было наше непосредственное подавляющее православное переживание.

Высказывания

Мнение о «коммунистическом атеизме»:

Объективное изучение атеизма показывает необходимость строгого различения мотивов, приводящих к атеистическому мировоззрению. Мы знаем, что атеизм коммунистический представляет собой определённую систему убеждений, включающую в себя моральные принципы, не противоречащие христианским нормам. Другой атеизм — кощунственный, аморальный, возникающий из желания жить «свободно» от божественного закона Правды, существовал преимущественно в недрах старого общества и чаще всего возникал на почве праздной и развращённой жизни имущих классов. Христианство действительно считает смертным грехом атеизм второго типа, но по-иному смотрит на атеизм коммунистический.

Награды

• 12 апреля 1970 года — удостоен права ношения второй панагии
• 17 июня 1971 года — удостоен права служения с предносным крестом.
• Орден святого равноапостольного великого князя Владимира I степени (13 мая 1963).
• Орден святого равноапостольного великого князя Владимира II степени
• Орден святого равноапостольного великого князя Владимира III степени
• Орден Феникса (Греция)
• Национальный орден Кедра (Ливан)
• Орден Югославского знамени (СФРЮ)
• Почётный член Ленинградской Духовной академии
• Почётный член Московской Духовной академии

Оценки и мнения о нём. Память

Оценки митрополита Никодима как при его жизни, так и по смерти, весьма различны. Патриарх Московский и всея Руси Пимен в своём слове на отпевании отмечал:

Блаженнопочивший Владыка митрополит Никодим был верным сыном Русской Православной Церкви, с юношеских лет посвятившим себя служению Церкви Божией. Любовь к Святой Церкви, одаренность и трудолюбие сопутствовали ему на всём протяжении его, по-человечески слишком короткого, жизненного пути <…> Он любил монашество и проявлял большую о нём заботу. Многие ныне окружающие его гроб Преосвященные архиереи и клирики были подвигнуты им на избрание иноческого пути <…>

Кардинал Йоханнес Виллебрандс сказал на отпевании:

Его любовь к Христу и к Церкви побуждала его к стремлению к единству. Он прилагал неутомимые усилия для того, чтобы познакомить нас, католиков, с богословскими, духовными и историческими богатствами Православной Церкви и, в частности. Русской Православной Церкви, верным и любящим сыном и служителем которой он был всегда.<…>
Он не только познакомил нас со своей Церковью, но, поскольку он глубоко любил свою Родину, он познакомил нас ещё больше с русским народом и его душой.

Митрополит Крутицкий и Коломенский Ювеналий сказал на отпевании:

Все свои знания, весь пыл христианской души ты отдал миротворчеству, также совершенно по-новому подходя к этому служению, глубоко осмысливая учение Христово, и не только этому учил своих соотечественников, но на севере и юге, на западе и востоке ты твердо и убежденно отстаивал мир и вместе с тем говорил, что этого недостаточно, нужна дружба между народами. Вот почему многие люди доброй воли ныне вместе с нами скорбят о твоей кончине.

Большинство священнослужителей, выпестованных и поставленных им (как, например, Патриарх Московский и всея Руси Кирилл, митрополит Ювеналий (Поярков), митрополит Виктор (Олейник), архимандрит Августин (Никитин)), полагают его выдающимся церковным деятелем и личностью своего времени. О заслугах Никодима говорится, в частности:

Известно ли вам, что именно благодаря митрополиту Никодиму в 60-е годы были спасены наши духовные школы? Знаете ли вы, что митрополит Никодим спас наш епископат? Ведь Хрущёв однажды заявил, что через 20 лет покажет по телевидению последнего попа. Проводилась страшная антирелигиозная кампания, планировалось закрытие духовных школ. Совет по делам религий имел указание от Политбюро не рукополагать священников в епископы. Ожидалось, что старые епископы вымрут и церковь погибнет. Но неутомимая деятельность митрополита Никодима принесла свои плоды. Он сумел доказать, что для поддержания международного престижа Русской Православной Церкви необходима плеяда молодых, грамотных епископов. И буквально пробил рукоположение. Этих епископов называли никодимовцами и подозревали в грехах только из-за духовной близости с митрополитом.

Митрополит Минский и Слуцкий Филарет (Вахромеев) даёт высокую оценку его действиям по отстаиванию интересов церкви в условиях гонений на неё:

Владыка Никодим (Ротов) был искуснейшим защитником Церкви в неравной борьбе с государством за выживание народа Божия, когда курс партии и правительства предполагал в ближайшей исторической перспективе показать по телевидению последнего священнослужителя на территории огромной страны. И напрасно сегодня кто-то сомневается в реальности этой цели <…>. Благодаря владыке Никодиму Русская Православная Церковь обрела голос, звучавший во всём мире, и поэтому разрушать её тело властям было уже не так-то просто.

Митрополит Виктор (Олейник) не согласен с обвинениями в приверженности митрополита Никодима католицизму:

По моему же глубокому убеждению, владыка Никодим был и остаётся одним из самых православнейших иерархов нашей Церкви. Как он умел и любил служить! Истово, благоговейно. И сослужащие, и предстоящие испытывали при нём редкостную молитвенную полноту. Я всегда это называю «никодимовским молитвенным настроем». Он вдохновлял и захватывал каждого человека, чтобы горе вознести свои сердца и приблизиться ко Христу. Владыка любил часто причащаться Святых Христовых Таин, а потому часто совершал Божественную литургию, делал это даже на одре болезни и скорби — лежа. Это о чём говорит? О том, что он был человеком высокой духовности и приверженности Православию.

В консервативных кругах Русской Церкви преобладает негативная оценка: в вину ему ставится, прежде всего, экуменизм и в особенности его увлечение католичеством. О последнем с некоторым недоумением пишет в своих воспоминаниях о нём архиепископ Василий (Кривошеин).

Что многих из нас смущало (как в России, так и на Западе), так это увлечение митрополита Никодима католичеством! Увлечение это было во многом иррациональное, почти патологическое. Началось оно не сразу и с каждым годом всё более развивалось. Думаю, что вначале на него повлиял А. Л. Казем-Бек. Помню как ещё в 1960 году в Москве, в разгар хрущёвского гонения на Церковь, он развивал мне мысль, что нам не нужно искать сближения с ВСЦ (это не серьёзная организация), а вот католики — это другое дело, они нам могут помочь и с ними нужно объединяться. Говорят также, что длинная, в 600 страниц, магистерская диссертация митрополита Никодима в значительной степени была написана Казем-Беком. Полагаю, что к католицизму митрополита Никодима прежде всего привлекало имевшееся у него представление о нём как о могущественной, строго дисциплинированной единой Церкви. Напрасно мы много раз ему говорили, что такая картина не соответствует современной действительности, что сейчас в католической Церкви дисциплина подорвана хуже, чем в Православии. Говорили ему, что священники служат мессу, как кому вздумается, а богословы отрицают основные догмы веры. Митрополит Никодим ни за что не хотел отрешиться от сложившегося у него убеждения на католицизм! На него действовала внешность.

«Всемогущим ересиархом», «никодимовщиной» называет его и его деятельность публицист К. Ю. Душенов, оппозиционно настроенный по отношению к руководству Московской Патриархии.

Деятельность митрополита Никодима отрицательно оценивается и либеральными кругами, главным образом за лояльность советской власти и отстаивание её интересов на международной арене. Правозащитник, диссидент и православный священник Георгий Эдельштейн так характеризовал церковно-политический курс Никодима в 1994 году: «<…> это линия слияния Церкви с государством, и главное — это линия уничтожения Церкви. Это линия, когда Моспатриархия становится средством, орудием. И вообще Церковь становится средством в политической интриге, борьбе». По смерти Патриарха Алексия I возникла реальная возможность, что патриархом будет избран митрополит Никодим. В Обращении к Поместному Собору 1971 г. «По поводу новоявленного лжеучения митр. Никодима (Ротова)» священника Николая Гайнова и мирян Феликса Карелина, Льва Регельсона и Виктора Капитанчука делалась попытка показать, что митрополит Никодим с группой богословов на протяжении ряда лет «развивал и насаждал в Русской Церкви новое, соборно не обсуждавшееся учение в духе апокалиптического религиозного коммунизма, в котором давалась новая догматическая формулировка тех основ христианской веры, которые не были сформулированы в Догматах Вселенских Соборов».

В сентябре 2008 года Михаил Ардов (РПАЦ) считал: «То, что принято сегодня называть „никодимовщиной“, — это вторая фаза развития сергианства». Журналист, критик РПЦ Михаил Ситников тогда же писал: «То, что митрополит осознанно шёл на контакт со спецслужбами большевистского государства с самого начала своей карьеры, не может вызывать особых сомнений. Это было свойственно большинству иерархов Русской Православной Церкви Московского патриархата до и после него. Однако случай именно Никодима (Ротова) логичней всего считать последним апробированием государственно-церковных отношений, после которого политика спецслужб в отношении роли РПЦ МП при советской власти сложилась окончательно. <…> Вполне вероятно, что один из её ведущих иерархов пошёл на личный риск сопротивления планам государства, рассчитывающего сделать из Церкви добровольного партнера в распространении коммунистической идеологии. После обнаружения того, что деятельность митрополита не соответствует интересам государства, но укрепляет позиции Церкви, спецслужбы ликвидировали опасного „двойного агента“ и отказались от перспективы попыток договариваться с РПЦ МП навсегда. <…> После митрополита Никодима Церковь рассматривалась не как возможный партнер власти, а только в примитивно сервильном качестве. После неудачной „пробы пера“ с Никодимом, отказ государства от партнерских отношений с Московской патриархией был настолько категоричным, что все попытки последующего руководства РПЦ МП переиграть ситуацию заново оставались и по сей день остаются обреченными на неудачу»^{[неавторитетный источник? 2990 дней]}.

В январе 2009 года «друг молодости» архимандрита Кирилла (Гундяева) Вадим Алексеевич Мельников (в начале 1970-х консул Представительства СССР в Женеве), вспоминая о приезде митрополита Никодима в Женеву, говорил: «Он приезжал туда в составе делегации. Кирилл предупредил его, что я консул, но имею отношение к спецслужбам. Я боялся этой встречи, знал, что Никодим с ненавистью относился к органам».

12 октября 2009 года в Санкт-Петербурге Патриарх Кирилл (Гундяев) возглавил памятные мероприятия по случаю 80-летия со дня рождения митрополита Никодима (Ротова).

Труды

• Богословские труды. Сб. 20. Сборник посвящён Митрополиту Ленинградскому и Новгородскому Никодиму (+ 5 сентября 1978). М.: Издание Московской Патриархии, 1979.
• Митрополит Никодим (Ротов) — православный богослов в эпоху социализма. К 80-летию со дня рождения. Из богословского наследия Митрополита Ленинградского и Новгородского Никодима за 1956—1967 гг. СПб.: Князь-Владимирский соб., 2009. 218 с.
• Никодим, митрополит Ленинградский и Новгородский. Иоанн XXIII, Папа Римский. Wien, «Pro Oriente», 1984. 665 с. — магистерская диссертация

Литература

1. Журнал Московской Патриархии. 1960, № 8, стр. 17—18
2. Человек Церкви. М.: Издание Московской епархии, 1998

Ссылки

• [www.bogoslov.ru/text/485916.html Обзор жизни и служения митрополита Ленинградского и Новгородского Никодима (Ротова) в годы Патриаршества Алексия (Симанского) в свете новых источников: Богослов. Ru]
• [ortho-rus.ru/cgi-bin/ps_file.cgi?2_340 Никодим (Ротов): Русское Православие База данных]
• [www.sfi.ru/lib.asp?rubr_id=755&art_id=3994 Митрополит Никодим и церковная ситуация середины XX века] Речь протопресвитера Виталия Борового на сайте Свято-Филаретовского института
• [www.krotov.info/spravki/persons/20person/rotov.html Архиепископ Василий Кривошеин. Воспоминания: митрополит Никодим (Ротов)]
• [www.sfi.ru/lib.asp?rubr_id=755&art_id=3994 Протопр. Виталий Боровой (Москва). Митрополит Никодим и церковная ситуация середины XX века]
• [www.rusk.ru/st.php?idar=414054 Семь седмин митрополита Никодима] архимандрита Августина (Никитина)

Отрывок, характеризующий Никодим (Ротов)

– Мать моя. Моя мать, мой ангел, мой обожаемый ангел, мать, – и Долохов заплакал, сжимая руку Ростова. Когда он несколько успокоился, он объяснил Ростову, что живет с матерью, что ежели мать увидит его умирающим, она не перенесет этого. Он умолял Ростова ехать к ней и приготовить ее.
Ростов поехал вперед исполнять поручение, и к великому удивлению своему узнал, что Долохов, этот буян, бретёр Долохов жил в Москве с старушкой матерью и горбатой сестрой, и был самый нежный сын и брат.


Пьер в последнее время редко виделся с женою с глазу на глаз. И в Петербурге, и в Москве дом их постоянно бывал полон гостями. В следующую ночь после дуэли, он, как и часто делал, не пошел в спальню, а остался в своем огромном, отцовском кабинете, в том самом, в котором умер граф Безухий.
Он прилег на диван и хотел заснуть, для того чтобы забыть всё, что было с ним, но он не мог этого сделать. Такая буря чувств, мыслей, воспоминаний вдруг поднялась в его душе, что он не только не мог спать, но не мог сидеть на месте и должен был вскочить с дивана и быстрыми шагами ходить по комнате. То ему представлялась она в первое время после женитьбы, с открытыми плечами и усталым, страстным взглядом, и тотчас же рядом с нею представлялось красивое, наглое и твердо насмешливое лицо Долохова, каким оно было на обеде, и то же лицо Долохова, бледное, дрожащее и страдающее, каким оно было, когда он повернулся и упал на снег.
«Что ж было? – спрашивал он сам себя. – Я убил любовника , да, убил любовника своей жены. Да, это было. Отчего? Как я дошел до этого? – Оттого, что ты женился на ней, – отвечал внутренний голос.
«Но в чем же я виноват? – спрашивал он. – В том, что ты женился не любя ее, в том, что ты обманул и себя и ее, – и ему живо представилась та минута после ужина у князя Василья, когда он сказал эти невыходившие из него слова: „Je vous aime“. [Я вас люблю.] Всё от этого! Я и тогда чувствовал, думал он, я чувствовал тогда, что это было не то, что я не имел на это права. Так и вышло». Он вспомнил медовый месяц, и покраснел при этом воспоминании. Особенно живо, оскорбительно и постыдно было для него воспоминание о том, как однажды, вскоре после своей женитьбы, он в 12 м часу дня, в шелковом халате пришел из спальни в кабинет, и в кабинете застал главного управляющего, который почтительно поклонился, поглядел на лицо Пьера, на его халат и слегка улыбнулся, как бы выражая этой улыбкой почтительное сочувствие счастию своего принципала.
«А сколько раз я гордился ею, гордился ее величавой красотой, ее светским тактом, думал он; гордился тем своим домом, в котором она принимала весь Петербург, гордился ее неприступностью и красотой. Так вот чем я гордился?! Я тогда думал, что не понимаю ее. Как часто, вдумываясь в ее характер, я говорил себе, что я виноват, что не понимаю ее, не понимаю этого всегдашнего спокойствия, удовлетворенности и отсутствия всяких пристрастий и желаний, а вся разгадка была в том страшном слове, что она развратная женщина: сказал себе это страшное слово, и всё стало ясно!
«Анатоль ездил к ней занимать у нее денег и целовал ее в голые плечи. Она не давала ему денег, но позволяла целовать себя. Отец, шутя, возбуждал ее ревность; она с спокойной улыбкой говорила, что она не так глупа, чтобы быть ревнивой: пусть делает, что хочет, говорила она про меня. Я спросил у нее однажды, не чувствует ли она признаков беременности. Она засмеялась презрительно и сказала, что она не дура, чтобы желать иметь детей, и что от меня детей у нее не будет».
Потом он вспомнил грубость, ясность ее мыслей и вульгарность выражений, свойственных ей, несмотря на ее воспитание в высшем аристократическом кругу. «Я не какая нибудь дура… поди сам попробуй… allez vous promener», [убирайся,] говорила она. Часто, глядя на ее успех в глазах старых и молодых мужчин и женщин, Пьер не мог понять, отчего он не любил ее. Да я никогда не любил ее, говорил себе Пьер; я знал, что она развратная женщина, повторял он сам себе, но не смел признаться в этом.
И теперь Долохов, вот он сидит на снегу и насильно улыбается, и умирает, может быть, притворным каким то молодечеством отвечая на мое раскаянье!»
Пьер был один из тех людей, которые, несмотря на свою внешнюю, так называемую слабость характера, не ищут поверенного для своего горя. Он переработывал один в себе свое горе.
«Она во всем, во всем она одна виновата, – говорил он сам себе; – но что ж из этого? Зачем я себя связал с нею, зачем я ей сказал этот: „Je vous aime“, [Я вас люблю?] который был ложь и еще хуже чем ложь, говорил он сам себе. Я виноват и должен нести… Что? Позор имени, несчастие жизни? Э, всё вздор, – подумал он, – и позор имени, и честь, всё условно, всё независимо от меня.
«Людовика XVI казнили за то, что они говорили, что он был бесчестен и преступник (пришло Пьеру в голову), и они были правы с своей точки зрения, так же как правы и те, которые за него умирали мученической смертью и причисляли его к лику святых. Потом Робеспьера казнили за то, что он был деспот. Кто прав, кто виноват? Никто. А жив и живи: завтра умрешь, как мог я умереть час тому назад. И стоит ли того мучиться, когда жить остается одну секунду в сравнении с вечностью? – Но в ту минуту, как он считал себя успокоенным такого рода рассуждениями, ему вдруг представлялась она и в те минуты, когда он сильнее всего выказывал ей свою неискреннюю любовь, и он чувствовал прилив крови к сердцу, и должен был опять вставать, двигаться, и ломать, и рвать попадающиеся ему под руки вещи. «Зачем я сказал ей: „Je vous aime?“ все повторял он сам себе. И повторив 10 й раз этот вопрос, ему пришло в голову Мольерово: mais que diable allait il faire dans cette galere? [но за каким чортом понесло его на эту галеру?] и он засмеялся сам над собою.
Ночью он позвал камердинера и велел укладываться, чтоб ехать в Петербург. Он не мог оставаться с ней под одной кровлей. Он не мог представить себе, как бы он стал теперь говорить с ней. Он решил, что завтра он уедет и оставит ей письмо, в котором объявит ей свое намерение навсегда разлучиться с нею.
Утром, когда камердинер, внося кофе, вошел в кабинет, Пьер лежал на отоманке и с раскрытой книгой в руке спал.
Он очнулся и долго испуганно оглядывался не в силах понять, где он находится.
– Графиня приказала спросить, дома ли ваше сиятельство? – спросил камердинер.
Но не успел еще Пьер решиться на ответ, который он сделает, как сама графиня в белом, атласном халате, шитом серебром, и в простых волосах (две огромные косы en diademe [в виде диадемы] огибали два раза ее прелестную голову) вошла в комнату спокойно и величественно; только на мраморном несколько выпуклом лбе ее была морщинка гнева. Она с своим всёвыдерживающим спокойствием не стала говорить при камердинере. Она знала о дуэли и пришла говорить о ней. Она дождалась, пока камердинер уставил кофей и вышел. Пьер робко чрез очки посмотрел на нее, и, как заяц, окруженный собаками, прижимая уши, продолжает лежать в виду своих врагов, так и он попробовал продолжать читать: но чувствовал, что это бессмысленно и невозможно и опять робко взглянул на нее. Она не села, и с презрительной улыбкой смотрела на него, ожидая пока выйдет камердинер.
– Это еще что? Что вы наделали, я вас спрашиваю, – сказала она строго.
– Я? что я? – сказал Пьер.
– Вот храбрец отыскался! Ну, отвечайте, что это за дуэль? Что вы хотели этим доказать! Что? Я вас спрашиваю. – Пьер тяжело повернулся на диване, открыл рот, но не мог ответить.
– Коли вы не отвечаете, то я вам скажу… – продолжала Элен. – Вы верите всему, что вам скажут, вам сказали… – Элен засмеялась, – что Долохов мой любовник, – сказала она по французски, с своей грубой точностью речи, выговаривая слово «любовник», как и всякое другое слово, – и вы поверили! Но что же вы этим доказали? Что вы доказали этой дуэлью! То, что вы дурак, que vous etes un sot, [что вы дурак,] так это все знали! К чему это поведет? К тому, чтобы я сделалась посмешищем всей Москвы; к тому, чтобы всякий сказал, что вы в пьяном виде, не помня себя, вызвали на дуэль человека, которого вы без основания ревнуете, – Элен всё более и более возвышала голос и одушевлялась, – который лучше вас во всех отношениях…
– Гм… гм… – мычал Пьер, морщась, не глядя на нее и не шевелясь ни одним членом.
– И почему вы могли поверить, что он мой любовник?… Почему? Потому что я люблю его общество? Ежели бы вы были умнее и приятнее, то я бы предпочитала ваше.
– Не говорите со мной… умоляю, – хрипло прошептал Пьер.
– Отчего мне не говорить! Я могу говорить и смело скажу, что редкая та жена, которая с таким мужем, как вы, не взяла бы себе любовников (des аmants), а я этого не сделала, – сказала она. Пьер хотел что то сказать, взглянул на нее странными глазами, которых выражения она не поняла, и опять лег. Он физически страдал в эту минуту: грудь его стесняло, и он не мог дышать. Он знал, что ему надо что то сделать, чтобы прекратить это страдание, но то, что он хотел сделать, было слишком страшно.
– Нам лучше расстаться, – проговорил он прерывисто.
– Расстаться, извольте, только ежели вы дадите мне состояние, – сказала Элен… Расстаться, вот чем испугали!
Пьер вскочил с дивана и шатаясь бросился к ней.
– Я тебя убью! – закричал он, и схватив со стола мраморную доску, с неизвестной еще ему силой, сделал шаг к ней и замахнулся на нее.
Лицо Элен сделалось страшно: она взвизгнула и отскочила от него. Порода отца сказалась в нем. Пьер почувствовал увлечение и прелесть бешенства. Он бросил доску, разбил ее и, с раскрытыми руками подступая к Элен, закричал: «Вон!!» таким страшным голосом, что во всем доме с ужасом услыхали этот крик. Бог знает, что бы сделал Пьер в эту минуту, ежели бы
Элен не выбежала из комнаты.

Через неделю Пьер выдал жене доверенность на управление всеми великорусскими имениями, что составляло большую половину его состояния, и один уехал в Петербург.


Прошло два месяца после получения известий в Лысых Горах об Аустерлицком сражении и о погибели князя Андрея, и несмотря на все письма через посольство и на все розыски, тело его не было найдено, и его не было в числе пленных. Хуже всего для его родных было то, что оставалась всё таки надежда на то, что он был поднят жителями на поле сражения, и может быть лежал выздоравливающий или умирающий где нибудь один, среди чужих, и не в силах дать о себе вести. В газетах, из которых впервые узнал старый князь об Аустерлицком поражении, было написано, как и всегда, весьма кратко и неопределенно, о том, что русские после блестящих баталий должны были отретироваться и ретираду произвели в совершенном порядке. Старый князь понял из этого официального известия, что наши были разбиты. Через неделю после газеты, принесшей известие об Аустерлицкой битве, пришло письмо Кутузова, который извещал князя об участи, постигшей его сына.
«Ваш сын, в моих глазах, писал Кутузов, с знаменем в руках, впереди полка, пал героем, достойным своего отца и своего отечества. К общему сожалению моему и всей армии, до сих пор неизвестно – жив ли он, или нет. Себя и вас надеждой льщу, что сын ваш жив, ибо в противном случае в числе найденных на поле сражения офицеров, о коих список мне подан через парламентеров, и он бы поименован был».
Получив это известие поздно вечером, когда он был один в. своем кабинете, старый князь, как и обыкновенно, на другой день пошел на свою утреннюю прогулку; но был молчалив с приказчиком, садовником и архитектором и, хотя и был гневен на вид, ничего никому не сказал.
Когда, в обычное время, княжна Марья вошла к нему, он стоял за станком и точил, но, как обыкновенно, не оглянулся на нее.
– А! Княжна Марья! – вдруг сказал он неестественно и бросил стамеску. (Колесо еще вертелось от размаха. Княжна Марья долго помнила этот замирающий скрип колеса, который слился для нее с тем,что последовало.)
Княжна Марья подвинулась к нему, увидала его лицо, и что то вдруг опустилось в ней. Глаза ее перестали видеть ясно. Она по лицу отца, не грустному, не убитому, но злому и неестественно над собой работающему лицу, увидала, что вот, вот над ней повисло и задавит ее страшное несчастие, худшее в жизни, несчастие, еще не испытанное ею, несчастие непоправимое, непостижимое, смерть того, кого любишь.
– Mon pere! Andre? [Отец! Андрей?] – Сказала неграциозная, неловкая княжна с такой невыразимой прелестью печали и самозабвения, что отец не выдержал ее взгляда, и всхлипнув отвернулся.
– Получил известие. В числе пленных нет, в числе убитых нет. Кутузов пишет, – крикнул он пронзительно, как будто желая прогнать княжну этим криком, – убит!
Княжна не упала, с ней не сделалось дурноты. Она была уже бледна, но когда она услыхала эти слова, лицо ее изменилось, и что то просияло в ее лучистых, прекрасных глазах. Как будто радость, высшая радость, независимая от печалей и радостей этого мира, разлилась сверх той сильной печали, которая была в ней. Она забыла весь страх к отцу, подошла к нему, взяла его за руку, потянула к себе и обняла за сухую, жилистую шею.
– Mon pere, – сказала она. – Не отвертывайтесь от меня, будемте плакать вместе.
– Мерзавцы, подлецы! – закричал старик, отстраняя от нее лицо. – Губить армию, губить людей! За что? Поди, поди, скажи Лизе. – Княжна бессильно опустилась в кресло подле отца и заплакала. Она видела теперь брата в ту минуту, как он прощался с ней и с Лизой, с своим нежным и вместе высокомерным видом. Она видела его в ту минуту, как он нежно и насмешливо надевал образок на себя. «Верил ли он? Раскаялся ли он в своем неверии? Там ли он теперь? Там ли, в обители вечного спокойствия и блаженства?» думала она.
– Mon pere, [Отец,] скажите мне, как это было? – спросила она сквозь слезы.
– Иди, иди, убит в сражении, в котором повели убивать русских лучших людей и русскую славу. Идите, княжна Марья. Иди и скажи Лизе. Я приду.
Когда княжна Марья вернулась от отца, маленькая княгиня сидела за работой, и с тем особенным выражением внутреннего и счастливо спокойного взгляда, свойственного только беременным женщинам, посмотрела на княжну Марью. Видно было, что глаза ее не видали княжну Марью, а смотрели вглубь – в себя – во что то счастливое и таинственное, совершающееся в ней.
– Marie, – сказала она, отстраняясь от пялец и переваливаясь назад, – дай сюда твою руку. – Она взяла руку княжны и наложила ее себе на живот.
Глаза ее улыбались ожидая, губка с усиками поднялась, и детски счастливо осталась поднятой.
Княжна Марья стала на колени перед ней, и спрятала лицо в складках платья невестки.
– Вот, вот – слышишь? Мне так странно. И знаешь, Мари, я очень буду любить его, – сказала Лиза, блестящими, счастливыми глазами глядя на золовку. Княжна Марья не могла поднять головы: она плакала.
– Что с тобой, Маша?
– Ничего… так мне грустно стало… грустно об Андрее, – сказала она, отирая слезы о колени невестки. Несколько раз, в продолжение утра, княжна Марья начинала приготавливать невестку, и всякий раз начинала плакать. Слезы эти, которых причину не понимала маленькая княгиня, встревожили ее, как ни мало она была наблюдательна. Она ничего не говорила, но беспокойно оглядывалась, отыскивая чего то. Перед обедом в ее комнату вошел старый князь, которого она всегда боялась, теперь с особенно неспокойным, злым лицом и, ни слова не сказав, вышел. Она посмотрела на княжну Марью, потом задумалась с тем выражением глаз устремленного внутрь себя внимания, которое бывает у беременных женщин, и вдруг заплакала.
– Получили от Андрея что нибудь? – сказала она.
– Нет, ты знаешь, что еще не могло притти известие, но mon реrе беспокоится, и мне страшно.
– Так ничего?
– Ничего, – сказала княжна Марья, лучистыми глазами твердо глядя на невестку. Она решилась не говорить ей и уговорила отца скрыть получение страшного известия от невестки до ее разрешения, которое должно было быть на днях. Княжна Марья и старый князь, каждый по своему, носили и скрывали свое горе. Старый князь не хотел надеяться: он решил, что князь Андрей убит, и не смотря на то, что он послал чиновника в Австрию розыскивать след сына, он заказал ему в Москве памятник, который намерен был поставить в своем саду, и всем говорил, что сын его убит. Он старался не изменяя вести прежний образ жизни, но силы изменяли ему: он меньше ходил, меньше ел, меньше спал, и с каждым днем делался слабее. Княжна Марья надеялась. Она молилась за брата, как за живого и каждую минуту ждала известия о его возвращении.


– Ma bonne amie, [Мой добрый друг,] – сказала маленькая княгиня утром 19 го марта после завтрака, и губка ее с усиками поднялась по старой привычке; но как и во всех не только улыбках, но звуках речей, даже походках в этом доме со дня получения страшного известия была печаль, то и теперь улыбка маленькой княгини, поддавшейся общему настроению, хотя и не знавшей его причины, – была такая, что она еще более напоминала об общей печали.
– Ma bonne amie, je crains que le fruschtique (comme dit Фока – повар) de ce matin ne m'aie pas fait du mal. [Дружочек, боюсь, чтоб от нынешнего фриштика (как называет его повар Фока) мне не было дурно.]
– А что с тобой, моя душа? Ты бледна. Ах, ты очень бледна, – испуганно сказала княжна Марья, своими тяжелыми, мягкими шагами подбегая к невестке.
– Ваше сиятельство, не послать ли за Марьей Богдановной? – сказала одна из бывших тут горничных. (Марья Богдановна была акушерка из уездного города, жившая в Лысых Горах уже другую неделю.)
– И в самом деле, – подхватила княжна Марья, – может быть, точно. Я пойду. Courage, mon ange! [Не бойся, мой ангел.] Она поцеловала Лизу и хотела выйти из комнаты.
– Ах, нет, нет! – И кроме бледности, на лице маленькой княгини выразился детский страх неотвратимого физического страдания.
– Non, c'est l'estomac… dites que c'est l'estomac, dites, Marie, dites…, [Нет это желудок… скажи, Маша, что это желудок…] – и княгиня заплакала детски страдальчески, капризно и даже несколько притворно, ломая свои маленькие ручки. Княжна выбежала из комнаты за Марьей Богдановной.
– Mon Dieu! Mon Dieu! [Боже мой! Боже мой!] Oh! – слышала она сзади себя.
Потирая полные, небольшие, белые руки, ей навстречу, с значительно спокойным лицом, уже шла акушерка.
– Марья Богдановна! Кажется началось, – сказала княжна Марья, испуганно раскрытыми глазами глядя на бабушку.
– Ну и слава Богу, княжна, – не прибавляя шага, сказала Марья Богдановна. – Вам девицам про это знать не следует.
– Но как же из Москвы доктор еще не приехал? – сказала княжна. (По желанию Лизы и князя Андрея к сроку было послано в Москву за акушером, и его ждали каждую минуту.)
– Ничего, княжна, не беспокойтесь, – сказала Марья Богдановна, – и без доктора всё хорошо будет.
Через пять минут княжна из своей комнаты услыхала, что несут что то тяжелое. Она выглянула – официанты несли для чего то в спальню кожаный диван, стоявший в кабинете князя Андрея. На лицах несших людей было что то торжественное и тихое.
Княжна Марья сидела одна в своей комнате, прислушиваясь к звукам дома, изредка отворяя дверь, когда проходили мимо, и приглядываясь к тому, что происходило в коридоре. Несколько женщин тихими шагами проходили туда и оттуда, оглядывались на княжну и отворачивались от нее. Она не смела спрашивать, затворяла дверь, возвращалась к себе, и то садилась в свое кресло, то бралась за молитвенник, то становилась на колена пред киотом. К несчастию и удивлению своему, она чувствовала, что молитва не утишала ее волнения. Вдруг дверь ее комнаты тихо отворилась и на пороге ее показалась повязанная платком ее старая няня Прасковья Савишна, почти никогда, вследствие запрещения князя,не входившая к ней в комнату.
– С тобой, Машенька, пришла посидеть, – сказала няня, – да вот княжовы свечи венчальные перед угодником зажечь принесла, мой ангел, – сказала она вздохнув.
– Ах как я рада, няня.
– Бог милостив, голубка. – Няня зажгла перед киотом обвитые золотом свечи и с чулком села у двери. Княжна Марья взяла книгу и стала читать. Только когда слышались шаги или голоса, княжна испуганно, вопросительно, а няня успокоительно смотрели друг на друга. Во всех концах дома было разлито и владело всеми то же чувство, которое испытывала княжна Марья, сидя в своей комнате. По поверью, что чем меньше людей знает о страданиях родильницы, тем меньше она страдает, все старались притвориться незнающими; никто не говорил об этом, но во всех людях, кроме обычной степенности и почтительности хороших манер, царствовавших в доме князя, видна была одна какая то общая забота, смягченность сердца и сознание чего то великого, непостижимого, совершающегося в эту минуту.
В большой девичьей не слышно было смеха. В официантской все люди сидели и молчали, на готове чего то. На дворне жгли лучины и свечи и не спали. Старый князь, ступая на пятку, ходил по кабинету и послал Тихона к Марье Богдановне спросить: что? – Только скажи: князь приказал спросить что? и приди скажи, что она скажет.
– Доложи князю, что роды начались, – сказала Марья Богдановна, значительно посмотрев на посланного. Тихон пошел и доложил князю.
– Хорошо, – сказал князь, затворяя за собою дверь, и Тихон не слыхал более ни малейшего звука в кабинете. Немного погодя, Тихон вошел в кабинет, как будто для того, чтобы поправить свечи. Увидав, что князь лежал на диване, Тихон посмотрел на князя, на его расстроенное лицо, покачал головой, молча приблизился к нему и, поцеловав его в плечо, вышел, не поправив свечей и не сказав, зачем он приходил. Таинство торжественнейшее в мире продолжало совершаться. Прошел вечер, наступила ночь. И чувство ожидания и смягчения сердечного перед непостижимым не падало, а возвышалось. Никто не спал.

Была одна из тех мартовских ночей, когда зима как будто хочет взять свое и высыпает с отчаянной злобой свои последние снега и бураны. Навстречу немца доктора из Москвы, которого ждали каждую минуту и за которым была выслана подстава на большую дорогу, к повороту на проселок, были высланы верховые с фонарями, чтобы проводить его по ухабам и зажорам.
Княжна Марья уже давно оставила книгу: она сидела молча, устремив лучистые глаза на сморщенное, до малейших подробностей знакомое, лицо няни: на прядку седых волос, выбившуюся из под платка, на висящий мешочек кожи под подбородком.
Няня Савишна, с чулком в руках, тихим голосом рассказывала, сама не слыша и не понимая своих слов, сотни раз рассказанное о том, как покойница княгиня в Кишиневе рожала княжну Марью, с крестьянской бабой молдаванкой, вместо бабушки.
– Бог помилует, никогда дохтура не нужны, – говорила она. Вдруг порыв ветра налег на одну из выставленных рам комнаты (по воле князя всегда с жаворонками выставлялось по одной раме в каждой комнате) и, отбив плохо задвинутую задвижку, затрепал штофной гардиной, и пахнув холодом, снегом, задул свечу. Княжна Марья вздрогнула; няня, положив чулок, подошла к окну и высунувшись стала ловить откинутую раму. Холодный ветер трепал концами ее платка и седыми, выбившимися прядями волос.
– Княжна, матушка, едут по прешпекту кто то! – сказала она, держа раму и не затворяя ее. – С фонарями, должно, дохтур…
– Ах Боже мой! Слава Богу! – сказала княжна Марья, – надо пойти встретить его: он не знает по русски.
Княжна Марья накинула шаль и побежала навстречу ехавшим. Когда она проходила переднюю, она в окно видела, что какой то экипаж и фонари стояли у подъезда. Она вышла на лестницу. На столбике перил стояла сальная свеча и текла от ветра. Официант Филипп, с испуганным лицом и с другой свечей в руке, стоял ниже, на первой площадке лестницы. Еще пониже, за поворотом, по лестнице, слышны были подвигавшиеся шаги в теплых сапогах. И какой то знакомый, как показалось княжне Марье, голос, говорил что то.
– Слава Богу! – сказал голос. – А батюшка?
– Почивать легли, – отвечал голос дворецкого Демьяна, бывшего уже внизу.
Потом еще что то сказал голос, что то ответил Демьян, и шаги в теплых сапогах стали быстрее приближаться по невидному повороту лестницы. «Это Андрей! – подумала княжна Марья. Нет, это не может быть, это было бы слишком необыкновенно», подумала она, и в ту же минуту, как она думала это, на площадке, на которой стоял официант со свечой, показались лицо и фигура князя Андрея в шубе с воротником, обсыпанным снегом. Да, это был он, но бледный и худой, и с измененным, странно смягченным, но тревожным выражением лица. Он вошел на лестницу и обнял сестру.
– Вы не получили моего письма? – спросил он, и не дожидаясь ответа, которого бы он и не получил, потому что княжна не могла говорить, он вернулся, и с акушером, который вошел вслед за ним (он съехался с ним на последней станции), быстрыми шагами опять вошел на лестницу и опять обнял сестру. – Какая судьба! – проговорил он, – Маша милая – и, скинув шубу и сапоги, пошел на половину княгини.


Маленькая княгиня лежала на подушках, в белом чепчике. (Страдания только что отпустили ее.) Черные волосы прядями вились у ее воспаленных, вспотевших щек; румяный, прелестный ротик с губкой, покрытой черными волосиками, был раскрыт, и она радостно улыбалась. Князь Андрей вошел в комнату и остановился перед ней, у изножья дивана, на котором она лежала. Блестящие глаза, смотревшие детски, испуганно и взволнованно, остановились на нем, не изменяя выражения. «Я вас всех люблю, я никому зла не делала, за что я страдаю? помогите мне», говорило ее выражение. Она видела мужа, но не понимала значения его появления теперь перед нею. Князь Андрей обошел диван и в лоб поцеловал ее.
– Душенька моя, – сказал он: слово, которое никогда не говорил ей. – Бог милостив. – Она вопросительно, детски укоризненно посмотрела на него.
– Я от тебя ждала помощи, и ничего, ничего, и ты тоже! – сказали ее глаза. Она не удивилась, что он приехал; она не поняла того, что он приехал. Его приезд не имел никакого отношения до ее страданий и облегчения их. Муки вновь начались, и Марья Богдановна посоветовала князю Андрею выйти из комнаты.
Акушер вошел в комнату. Князь Андрей вышел и, встретив княжну Марью, опять подошел к ней. Они шопотом заговорили, но всякую минуту разговор замолкал. Они ждали и прислушивались.
– Allez, mon ami, [Иди, мой друг,] – сказала княжна Марья. Князь Андрей опять пошел к жене, и в соседней комнате сел дожидаясь. Какая то женщина вышла из ее комнаты с испуганным лицом и смутилась, увидав князя Андрея. Он закрыл лицо руками и просидел так несколько минут. Жалкие, беспомощно животные стоны слышались из за двери. Князь Андрей встал, подошел к двери и хотел отворить ее. Дверь держал кто то.
– Нельзя, нельзя! – проговорил оттуда испуганный голос. – Он стал ходить по комнате. Крики замолкли, еще прошло несколько секунд. Вдруг страшный крик – не ее крик, она не могла так кричать, – раздался в соседней комнате. Князь Андрей подбежал к двери; крик замолк, послышался крик ребенка.
«Зачем принесли туда ребенка? подумал в первую секунду князь Андрей. Ребенок? Какой?… Зачем там ребенок? Или это родился ребенок?» Когда он вдруг понял всё радостное значение этого крика, слезы задушили его, и он, облокотившись обеими руками на подоконник, всхлипывая, заплакал, как плачут дети. Дверь отворилась. Доктор, с засученными рукавами рубашки, без сюртука, бледный и с трясущейся челюстью, вышел из комнаты. Князь Андрей обратился к нему, но доктор растерянно взглянул на него и, ни слова не сказав, прошел мимо. Женщина выбежала и, увидав князя Андрея, замялась на пороге. Он вошел в комнату жены. Она мертвая лежала в том же положении, в котором он видел ее пять минут тому назад, и то же выражение, несмотря на остановившиеся глаза и на бледность щек, было на этом прелестном, детском личике с губкой, покрытой черными волосиками.
«Я вас всех люблю и никому дурного не делала, и что вы со мной сделали?» говорило ее прелестное, жалкое, мертвое лицо. В углу комнаты хрюкнуло и пискнуло что то маленькое, красное в белых трясущихся руках Марьи Богдановны.

Через два часа после этого князь Андрей тихими шагами вошел в кабинет к отцу. Старик всё уже знал. Он стоял у самой двери, и, как только она отворилась, старик молча старческими, жесткими руками, как тисками, обхватил шею сына и зарыдал как ребенок.

Через три дня отпевали маленькую княгиню, и, прощаясь с нею, князь Андрей взошел на ступени гроба. И в гробу было то же лицо, хотя и с закрытыми глазами. «Ах, что вы со мной сделали?» всё говорило оно, и князь Андрей почувствовал, что в душе его оторвалось что то, что он виноват в вине, которую ему не поправить и не забыть. Он не мог плакать. Старик тоже вошел и поцеловал ее восковую ручку, спокойно и высоко лежащую на другой, и ему ее лицо сказало: «Ах, что и за что вы это со мной сделали?» И старик сердито отвернулся, увидав это лицо.

Еще через пять дней крестили молодого князя Николая Андреича. Мамушка подбородком придерживала пеленки, в то время, как гусиным перышком священник мазал сморщенные красные ладонки и ступеньки мальчика.
Крестный отец дед, боясь уронить, вздрагивая, носил младенца вокруг жестяной помятой купели и передавал его крестной матери, княжне Марье. Князь Андрей, замирая от страха, чтоб не утопили ребенка, сидел в другой комнате, ожидая окончания таинства. Он радостно взглянул на ребенка, когда ему вынесла его нянюшка, и одобрительно кивнул головой, когда нянюшка сообщила ему, что брошенный в купель вощечок с волосками не потонул, а поплыл по купели.


Участие Ростова в дуэли Долохова с Безуховым было замято стараниями старого графа, и Ростов вместо того, чтобы быть разжалованным, как он ожидал, был определен адъютантом к московскому генерал губернатору. Вследствие этого он не мог ехать в деревню со всем семейством, а оставался при своей новой должности всё лето в Москве. Долохов выздоровел, и Ростов особенно сдружился с ним в это время его выздоровления. Долохов больной лежал у матери, страстно и нежно любившей его. Старушка Марья Ивановна, полюбившая Ростова за его дружбу к Феде, часто говорила ему про своего сына.
– Да, граф, он слишком благороден и чист душою, – говаривала она, – для нашего нынешнего, развращенного света. Добродетели никто не любит, она всем глаза колет. Ну скажите, граф, справедливо это, честно это со стороны Безухова? А Федя по своему благородству любил его, и теперь никогда ничего дурного про него не говорит. В Петербурге эти шалости с квартальным там что то шутили, ведь они вместе делали? Что ж, Безухову ничего, а Федя все на своих плечах перенес! Ведь что он перенес! Положим, возвратили, да ведь как же и не возвратить? Я думаю таких, как он, храбрецов и сынов отечества не много там было. Что ж теперь – эта дуэль! Есть ли чувство, честь у этих людей! Зная, что он единственный сын, вызвать на дуэль и стрелять так прямо! Хорошо, что Бог помиловал нас. И за что же? Ну кто же в наше время не имеет интриги? Что ж, коли он так ревнив? Я понимаю, ведь он прежде мог дать почувствовать, а то год ведь продолжалось. И что же, вызвал на дуэль, полагая, что Федя не будет драться, потому что он ему должен. Какая низость! Какая гадость! Я знаю, вы Федю поняли, мой милый граф, оттого то я вас душой люблю, верьте мне. Его редкие понимают. Это такая высокая, небесная душа!
Сам Долохов часто во время своего выздоровления говорил Ростову такие слова, которых никак нельзя было ожидать от него. – Меня считают злым человеком, я знаю, – говаривал он, – и пускай. Я никого знать не хочу кроме тех, кого люблю; но кого я люблю, того люблю так, что жизнь отдам, а остальных передавлю всех, коли станут на дороге. У меня есть обожаемая, неоцененная мать, два три друга, ты в том числе, а на остальных я обращаю внимание только на столько, на сколько они полезны или вредны. И все почти вредны, в особенности женщины. Да, душа моя, – продолжал он, – мужчин я встречал любящих, благородных, возвышенных; но женщин, кроме продажных тварей – графинь или кухарок, всё равно – я не встречал еще. Я не встречал еще той небесной чистоты, преданности, которых я ищу в женщине. Ежели бы я нашел такую женщину, я бы жизнь отдал за нее. А эти!… – Он сделал презрительный жест. – И веришь ли мне, ежели я еще дорожу жизнью, то дорожу только потому, что надеюсь еще встретить такое небесное существо, которое бы возродило, очистило и возвысило меня. Но ты не понимаешь этого.
– Нет, я очень понимаю, – отвечал Ростов, находившийся под влиянием своего нового друга.

Осенью семейство Ростовых вернулось в Москву. В начале зимы вернулся и Денисов и остановился у Ростовых. Это первое время зимы 1806 года, проведенное Николаем Ростовым в Москве, было одно из самых счастливых и веселых для него и для всего его семейства. Николай привлек с собой в дом родителей много молодых людей. Вера была двадцати летняя, красивая девица; Соня шестнадцати летняя девушка во всей прелести только что распустившегося цветка; Наташа полу барышня, полу девочка, то детски смешная, то девически обворожительная.
В доме Ростовых завелась в это время какая то особенная атмосфера любовности, как это бывает в доме, где очень милые и очень молодые девушки. Всякий молодой человек, приезжавший в дом Ростовых, глядя на эти молодые, восприимчивые, чему то (вероятно своему счастию) улыбающиеся, девические лица, на эту оживленную беготню, слушая этот непоследовательный, но ласковый ко всем, на всё готовый, исполненный надежды лепет женской молодежи, слушая эти непоследовательные звуки, то пенья, то музыки, испытывал одно и то же чувство готовности к любви и ожидания счастья, которое испытывала и сама молодежь дома Ростовых.
В числе молодых людей, введенных Ростовым, был одним из первых – Долохов, который понравился всем в доме, исключая Наташи. За Долохова она чуть не поссорилась с братом. Она настаивала на том, что он злой человек, что в дуэли с Безуховым Пьер был прав, а Долохов виноват, что он неприятен и неестествен.
– Нечего мне понимать, – с упорным своевольством кричала Наташа, – он злой и без чувств. Вот ведь я же люблю твоего Денисова, он и кутила, и всё, а я всё таки его люблю, стало быть я понимаю. Не умею, как тебе сказать; у него всё назначено, а я этого не люблю. Денисова…
– Ну Денисов другое дело, – отвечал Николай, давая чувствовать, что в сравнении с Долоховым даже и Денисов был ничто, – надо понимать, какая душа у этого Долохова, надо видеть его с матерью, это такое сердце!
– Уж этого я не знаю, но с ним мне неловко. И ты знаешь ли, что он влюбился в Соню?
– Какие глупости…
– Я уверена, вот увидишь. – Предсказание Наташи сбывалось. Долохов, не любивший дамского общества, стал часто бывать в доме, и вопрос о том, для кого он ездит, скоро (хотя и никто не говорил про это) был решен так, что он ездит для Сони. И Соня, хотя никогда не посмела бы сказать этого, знала это и всякий раз, как кумач, краснела при появлении Долохова.
Долохов часто обедал у Ростовых, никогда не пропускал спектакля, где они были, и бывал на балах adolescentes [подростков] у Иогеля, где всегда бывали Ростовы. Он оказывал преимущественное внимание Соне и смотрел на нее такими глазами, что не только она без краски не могла выдержать этого взгляда, но и старая графиня и Наташа краснели, заметив этот взгляд.
Видно было, что этот сильный, странный мужчина находился под неотразимым влиянием, производимым на него этой черненькой, грациозной, любящей другого девочкой.
Ростов замечал что то новое между Долоховым и Соней; но он не определял себе, какие это были новые отношения. «Они там все влюблены в кого то», думал он про Соню и Наташу. Но ему было не так, как прежде, ловко с Соней и Долоховым, и он реже стал бывать дома.
С осени 1806 года опять всё заговорило о войне с Наполеоном еще с большим жаром, чем в прошлом году. Назначен был не только набор рекрут, но и еще 9 ти ратников с тысячи. Повсюду проклинали анафемой Бонапартия, и в Москве только и толков было, что о предстоящей войне. Для семейства Ростовых весь интерес этих приготовлений к войне заключался только в том, что Николушка ни за что не соглашался оставаться в Москве и выжидал только конца отпуска Денисова с тем, чтобы с ним вместе ехать в полк после праздников. Предстоящий отъезд не только не мешал ему веселиться, но еще поощрял его к этому. Большую часть времени он проводил вне дома, на обедах, вечерах и балах.

ХI
На третий день Рождества, Николай обедал дома, что в последнее время редко случалось с ним. Это был официально прощальный обед, так как он с Денисовым уезжал в полк после Крещенья. Обедало человек двадцать, в том числе Долохов и Денисов.
Никогда в доме Ростовых любовный воздух, атмосфера влюбленности не давали себя чувствовать с такой силой, как в эти дни праздников. «Лови минуты счастия, заставляй себя любить, влюбляйся сам! Только это одно есть настоящее на свете – остальное всё вздор. И этим одним мы здесь только и заняты», – говорила эта атмосфера. Николай, как и всегда, замучив две пары лошадей и то не успев побывать во всех местах, где ему надо было быть и куда его звали, приехал домой перед самым обедом. Как только он вошел, он заметил и почувствовал напряженность любовной атмосферы в доме, но кроме того он заметил странное замешательство, царствующее между некоторыми из членов общества. Особенно взволнованы были Соня, Долохов, старая графиня и немного Наташа. Николай понял, что что то должно было случиться до обеда между Соней и Долоховым и с свойственною ему чуткостью сердца был очень нежен и осторожен, во время обеда, в обращении с ними обоими. В этот же вечер третьего дня праздников должен был быть один из тех балов у Иогеля (танцовального учителя), которые он давал по праздникам для всех своих учеников и учениц.
– Николенька, ты поедешь к Иогелю? Пожалуйста, поезжай, – сказала ему Наташа, – он тебя особенно просил, и Василий Дмитрич (это был Денисов) едет.
– Куда я не поеду по приказанию г'афини! – сказал Денисов, шутливо поставивший себя в доме Ростовых на ногу рыцаря Наташи, – pas de chale [танец с шалью] готов танцовать.
– Коли успею! Я обещал Архаровым, у них вечер, – сказал Николай.
– А ты?… – обратился он к Долохову. И только что спросил это, заметил, что этого не надо было спрашивать.
– Да, может быть… – холодно и сердито отвечал Долохов, взглянув на Соню и, нахмурившись, точно таким взглядом, каким он на клубном обеде смотрел на Пьера, опять взглянул на Николая.
«Что нибудь есть», подумал Николай и еще более утвердился в этом предположении тем, что Долохов тотчас же после обеда уехал. Он вызвал Наташу и спросил, что такое?
– А я тебя искала, – сказала Наташа, выбежав к нему. – Я говорила, ты всё не хотел верить, – торжествующе сказала она, – он сделал предложение Соне.
Как ни мало занимался Николай Соней за это время, но что то как бы оторвалось в нем, когда он услыхал это. Долохов был приличная и в некоторых отношениях блестящая партия для бесприданной сироты Сони. С точки зрения старой графини и света нельзя было отказать ему. И потому первое чувство Николая, когда он услыхал это, было озлобление против Сони. Он приготавливался к тому, чтобы сказать: «И прекрасно, разумеется, надо забыть детские обещания и принять предложение»; но не успел он еще сказать этого…
– Можешь себе представить! она отказала, совсем отказала! – заговорила Наташа. – Она сказала, что любит другого, – прибавила она, помолчав немного.
«Да иначе и не могла поступить моя Соня!» подумал Николай.
– Сколько ее ни просила мама, она отказала, и я знаю, она не переменит, если что сказала…
– А мама просила ее! – с упреком сказал Николай.
– Да, – сказала Наташа. – Знаешь, Николенька, не сердись; но я знаю, что ты на ней не женишься. Я знаю, Бог знает отчего, я знаю верно, ты не женишься.
– Ну, этого ты никак не знаешь, – сказал Николай; – но мне надо поговорить с ней. Что за прелесть, эта Соня! – прибавил он улыбаясь.
– Это такая прелесть! Я тебе пришлю ее. – И Наташа, поцеловав брата, убежала.
Через минуту вошла Соня, испуганная, растерянная и виноватая. Николай подошел к ней и поцеловал ее руку. Это был первый раз, что они в этот приезд говорили с глазу на глаз и о своей любви.
– Sophie, – сказал он сначала робко, и потом всё смелее и смелее, – ежели вы хотите отказаться не только от блестящей, от выгодной партии; но он прекрасный, благородный человек… он мой друг…
Соня перебила его.
– Я уж отказалась, – сказала она поспешно.
– Ежели вы отказываетесь для меня, то я боюсь, что на мне…
Соня опять перебила его. Она умоляющим, испуганным взглядом посмотрела на него.
– Nicolas, не говорите мне этого, – сказала она.
– Нет, я должен. Может быть это suffisance [самонадеянность] с моей стороны, но всё лучше сказать. Ежели вы откажетесь для меня, то я должен вам сказать всю правду. Я вас люблю, я думаю, больше всех…
– Мне и довольно, – вспыхнув, сказала Соня.
– Нет, но я тысячу раз влюблялся и буду влюбляться, хотя такого чувства дружбы, доверия, любви, я ни к кому не имею, как к вам. Потом я молод. Мaman не хочет этого. Ну, просто, я ничего не обещаю. И я прошу вас подумать о предложении Долохова, – сказал он, с трудом выговаривая фамилию своего друга.
– Не говорите мне этого. Я ничего не хочу. Я люблю вас, как брата, и всегда буду любить, и больше мне ничего не надо.
– Вы ангел, я вас не стою, но я только боюсь обмануть вас. – Николай еще раз поцеловал ее руку.


У Иогеля были самые веселые балы в Москве. Это говорили матушки, глядя на своих adolescentes, [девушек,] выделывающих свои только что выученные па; это говорили и сами adolescentes и adolescents, [девушки и юноши,] танцовавшие до упаду; эти взрослые девицы и молодые люди, приезжавшие на эти балы с мыслию снизойти до них и находя в них самое лучшее веселье. В этот же год на этих балах сделалось два брака. Две хорошенькие княжны Горчаковы нашли женихов и вышли замуж, и тем еще более пустили в славу эти балы. Особенного на этих балах было то, что не было хозяина и хозяйки: был, как пух летающий, по правилам искусства расшаркивающийся, добродушный Иогель, который принимал билетики за уроки от всех своих гостей; было то, что на эти балы еще езжали только те, кто хотел танцовать и веселиться, как хотят этого 13 ти и 14 ти летние девочки, в первый раз надевающие длинные платья. Все, за редкими исключениями, были или казались хорошенькими: так восторженно они все улыбались и так разгорались их глазки. Иногда танцовывали даже pas de chale лучшие ученицы, из которых лучшая была Наташа, отличавшаяся своею грациозностью; но на этом, последнем бале танцовали только экосезы, англезы и только что входящую в моду мазурку. Зала была взята Иогелем в дом Безухова, и бал очень удался, как говорили все. Много было хорошеньких девочек, и Ростовы барышни были из лучших. Они обе были особенно счастливы и веселы. В этот вечер Соня, гордая предложением Долохова, своим отказом и объяснением с Николаем, кружилась еще дома, не давая девушке дочесать свои косы, и теперь насквозь светилась порывистой радостью.
Наташа, не менее гордая тем, что она в первый раз была в длинном платье, на настоящем бале, была еще счастливее. Обе были в белых, кисейных платьях с розовыми лентами.
Наташа сделалась влюблена с самой той минуты, как она вошла на бал. Она не была влюблена ни в кого в особенности, но влюблена была во всех. В того, на кого она смотрела в ту минуту, как она смотрела, в того она и была влюблена.
– Ах, как хорошо! – всё говорила она, подбегая к Соне.
Николай с Денисовым ходили по залам, ласково и покровительственно оглядывая танцующих.
– Как она мила, к'асавица будет, – сказал Денисов.
– Кто?
– Г'афиня Наташа, – отвечал Денисов.
– И как она танцует, какая г'ация! – помолчав немного, опять сказал он.
– Да про кого ты говоришь?
– Про сест'у п'о твою, – сердито крикнул Денисов.
Ростов усмехнулся.
– Mon cher comte; vous etes l'un de mes meilleurs ecoliers, il faut que vous dansiez, – сказал маленький Иогель, подходя к Николаю. – Voyez combien de jolies demoiselles. [Любезный граф, вы один из лучших моих учеников. Вам надо танцовать. Посмотрите, сколько хорошеньких девушек!] – Он с тою же просьбой обратился и к Денисову, тоже своему бывшему ученику.
– Non, mon cher, je fe'ai tapisse'ie, [Нет, мой милый, я посижу у стенки,] – сказал Денисов. – Разве вы не помните, как дурно я пользовался вашими уроками?
– О нет! – поспешно утешая его, сказал Иогель. – Вы только невнимательны были, а вы имели способности, да, вы имели способности.
Заиграли вновь вводившуюся мазурку; Николай не мог отказать Иогелю и пригласил Соню. Денисов подсел к старушкам и облокотившись на саблю, притопывая такт, что то весело рассказывал и смешил старых дам, поглядывая на танцующую молодежь. Иогель в первой паре танцовал с Наташей, своей гордостью и лучшей ученицей. Мягко, нежно перебирая своими ножками в башмачках, Иогель первым полетел по зале с робевшей, но старательно выделывающей па Наташей. Денисов не спускал с нее глаз и пристукивал саблей такт, с таким видом, который ясно говорил, что он сам не танцует только от того, что не хочет, а не от того, что не может. В середине фигуры он подозвал к себе проходившего мимо Ростова.
– Это совсем не то, – сказал он. – Разве это польская мазу'ка? А отлично танцует. – Зная, что Денисов и в Польше даже славился своим мастерством плясать польскую мазурку, Николай подбежал к Наташе: