Арамеи
| Арамеи | |
| Арамейский язык | |
| Арамейский алфавит | |
| Арамейские царства | |
| Арамейские цари | |
|
• Ризон I |
Араме́и, арамейцы — семитские народы, коренные жители Сирии и Ирака.
Согласно Библии, предком арамеев является сын Сима, «Сыны Сима: Елам, Асур, Арфаксад, Луд, Арам» (Быт. 10:22).
Впервые упоминаются в середине III тысячелетия до н. э. В XIV веке до н. э. кочевые племена арамеев расселились в Сирийской пустыне, проникая оттуда на средний Евфрат, на рубеже XII-XI веков до н. э. наводнили почти всю Переднюю Азию. В ряде мест (например, к востоку от реки Иордан) арамеи превратились в оседлое население. Арамейский язык к началу нашей эры стал основным разговорным языком Передней Азии.
Потомками арамеев считаются современные ассирийцы, поскольку Страбон называет сирийцев греческим именем арамеев[1].
Содержание
История
К северу от Аравийской пустыни располагается широкая территория, вклинившаяся между Ханааном и Месопотамией и тянущаяся до южного края Анатолийских гор. Эта промежуточная зона в своё время играла важную роль в истории и Ханаана, и Месопотамии. Для Ханаана она была по очереди то ограничивающим, то уравновешивающим фактором при принятии краткосрочных политических решений. Для месопотамских государств она была дорогой к морю и воротами в Палестину и Египет. В таком месте не могла долго просуществовать сильная политическая власть. Как и остальная часть Сиро-Палестинского региона, это была территория, по которой проводились военные походы и на которой распространялись культурные веяния.
Грабители из числа семитов, которые, по имеющимся свидетельствам, жили во II тысячелетии до н. э. в Верхней Палестине и оттуда совершали набеги на соседние регионы, играли роль, определённую им географическими условиями. Так никогда и не создав чего либо более масштабного, чем мелкие царства, они стали усиливать своё влияние в период упадка месопотамского могущества, но впоследствии, во время повторного завоевания, были покорены. Позднее, когда они утратили независимость, им довелось сыграть единственную положительную роль, выполнить функцию, которую позволяли им географические условия.
Арамейские источники древнейшего периода истории редки. Они состоят из ряда надписей, по большей части обнаруженных недавно в таких местах, как Гузана (современный Тель-Халаф), Самаль, Арпад и Хама.
Косвенных источников больше: клинописные тексты, рассказывающие о передвижениях арамеев и давлении, которое они оказывали на границах месопотамских государств, и Библия, повествующая о контактах арамеев с евреями на разных этапах истории. В ней, где речь идёт о наиболее древних событиях и помещены генеалогические списки, отразилась легенда о первоначальном кровном родстве между двумя народами. Период монархии особенно богат информацией об арамейских государствах, которые периодически играли роль в политической истории еврейских царств.
Слово «Арам» в качестве названия региона или государства впервые появилось в XXIII столетии до н. э. в клинописной надписи аккадского царя Нарамсина. Судя по контексту, Арам, располагался в Верхней Месопотамии. Перевод надписи не вполне однозначен. Однако вскоре обнаружилось ещё одно упоминание об Араме — на табличке из торговых архивов Дрехема, датированных примерно 2000 годом до н. э. Это название относится к городу и государству, располагавшемуся в низовьях Тигра, недалеко от Эшнунны. Другая табличка из Дрехема, датированная несколькими годами позже, содержит имя собственное Араму. Это же имя встречается в тексте из Мари, относящемся к 1700 году до н. э.
Это самые древние упоминания об арамеях, которые существуют в настоящее время. Но их недостаточно, чтобы проследить раннюю историю этого народа, зато довольно, чтобы потребовать пересмотра ранее принятого мнения о том, что его история началась в 1400 году до н. э.
Более точные сведения, имеющиеся в наше время, относятся к событиям второй половины II тысячелетия до н. э. В надписи ассирийского царя Арикденилу сказано о победах над ордами ахламу, и это название снова появляется при следующих царях до тех пор, пока Тиглатпаласар I не заявляет, что он разбил наголову ахламу-арамеев, которые пришли из пустыни, чтобы заполонить берега Евфрата. Слово «ахламу» может означать «союзник», и, похоже, арамеи были частью союза. Существует несколько более поздних, чем надпись Тиглатпаласара I, ассирийских источников, в которых упоминаются ахламу и ахламу-арамеи, но встречается и отдельный термин — арамеи.
Ассирийские надписи вполне согласуются с представлениями об арамеях. Как и другие семитские народы, они впервые появляются в истории как кочевники, чьи передвижения соответствуют периодическому переселению бедуинов с окраины пустыни в районы, где ведётся оседлая жизнь. Основные направления их передвижения были ограничены присутствием уже твёрдо осевшего семитского населения на востоке и западе, в Месопотамии и Ханаане.
Наиболее важную роль арамеи стали играть в политической жизни региона в XI и X веках до н. э. благодаря упадку в этот период Ассирийской империи. На востоке арамейские племена вторглись в Северную Месопотамию и основали там ряд маленьких государств, главным из которых было Бит-Адини со столицей в Борсиппе и Бит-Бахиани со столицей в Гузане (Тель-Халаф). Южнее несколько групп проникли в Центральную и Южную Месопотамию. Здесь арамейский узурпатор Ададаплайдин захватил в XI веке до н. э. трон Вавилонии, а на берегах Персидского залива халдейские племена, родственные арамеям, тоже основали маленькие государства, главным из которых было Бит-Якин.
На другом фронте арамейской экспансии, западном, в Киликии, выросло государство Самаль. В Сирии вокруг Арпада и Алеппо было создано государство, получившее название Бит-Агуши. В Хаме в результате раскопок Ингольта был обнаружен арамейский слой, датированный 1000 годом до н. э. Южнее, на границе еврейского царства, было основано ещё несколько государств. Именно о них, благодаря Ветхому Завету, у исследователей есть полная информация. Главные из них — Соба и Дамаск, которые были завоеваны Давидом, но вновь обрели независимость, когда царство раскололось на два.
Сила экспансии арамейцев, отчетливо видная в этот период, однако, не соответствовала их организаторским способностям. Они не могли упорядочить свои завоевания, да и наладить жизнь в собственных государствах им не удавалось. Арамеи не были организованной политической общностью, и их разделение на мелкие царства, усугублявшееся из-за разнородности элементов, с которыми они вступали в контакт, являлось основной причиной их слабости. В конце X века до н. э. вновь набрала силу Ассирия и начала возвращать себе утраченные владения.
Ассирия выбирала захватчиков из Месопотамии. Этим и занимались в первой половине IX века до н. э. Ададнерари II, Ашшурбанипал II и Салманасар III, который в 856 году до н. э. захватил Бит-Адини — последний оплот арамейской власти в Месопотамии.
Затем Салманасар обратил свои взоры на Сирию и после ряда набегов нанёс в 841 году до н. э. решающее поражение коалиции арамейских государств, союзником которых был также израильский царь. Однако, потерпевшие поражение государства пока не утратили свою независимость. К этому периоду принадлежит надпись, в которой Киламува — царь Самаля, увековечил свои победы над соседями и процветание своего царства, и стела, возведенная Закиром — царём Хамы, в ознаменование успеха в борьбе против коалиции во главе с Дамаском. Несмотря на содержащиеся в них хвастливые прославления силы тех, по чьему приказу они были составлены, надписи являются бесспорным свидетельством неизлечимого внутреннего разлада, ставшего не последней причиной кризиса этих маленьких государств.
В VIII веке до н. э. Ассирия снова перешла в наступление. В 740 году до н. э. Арпад, который, судя по надписям в Суджине, стал центром оппозиции Ассирии, пал перед Тиглатпаласаром III. Далее настала очередь Самаля, где некий узурпатор захватил власть и начал создавать антиассирийскую коалицию. Узурпатор был схвачен и казнён в 738 году до н. э., и трон вернулся к законному царю Панамува II, сын которого Бар-Рекуб сообщил об этом в очередной надписи. Самаль оказался в сфере влияния Ассирии. Археологические следы уничтожения огнём и отсутствие любых упоминаний об этом государстве в письменных источниках, вероятнее всего, говорят о том, что с этим государством было покончено навсегда. Расположенный южнее Дамаск был низведен до статуса ассирийской провинции в 732 году до н. э.; Хама после последней попытки бунта была захвачена Саргоном II.
Политическая жизнь арамеев продолжалась ещё некоторое время в Вавилонии, где халдейские племена периодически выступали против Ассирии и даже сумели прийти к власти при нововавилонской династии. Но все они к концу VIII века до н. э. были подавлены Ассирией. Потерпев крах, арамеи так больше никогда и не поднялись. Их независимая история, являющаяся всего лишь небольшим штрихом в широкомасштабной истории Древнего Ближнего Востока, подошла к концу. Верхняя Сирия — центр их могущества — перешла под власть великих держав, сменявших друг друга на восточном средиземноморском побережье. Тем не менее арамеи как народ продолжали существовать, их язык тоже сохранился. Историческое значение арамейских государств невелико по сравнению с исключительной культурной важностью, которую приобрел в ходе веков арамейский язык.
Язык
Конец арамейской независимости стал началом эры нового типа: политическая экспансия трансформировалась в сферу культуры. Арамейский язык, представленный лишь несколькими надписями в период политической независимости, теперь распространился далеко за границы территорий, населённых арамейским народом.
Первая фаза лингвистической экспансии совпадает с периодом ассирийской оккупации. Арамейский язык благодаря значительно более простой письменности всё глубже проникал в Месопотамию. Множество контрактов, расписок и других документов показывает, как широко использовался арамейский язык у вавилонян и ассирийцев. Он также стал применяться в ходе дипломатических переговоров и заменил аккадский, став языком международного общения. К примеру, когда представители царя Езекии вели переговоры с ассирийскими послами во время осады Иерусалима, они просили их говорить по-арамейски, чтобы народ не понял (2 Цар., 18: 26; Ис., 36: 11). Более того, арамейский папирус, опубликованный в 1948 году профессором Дюпон-Соммером, в котором содержится письмо от финикийского царевича египетскому фараону, датированное 605 годом до н. э., свидетельствует о распространении нового языка дипломатического общения далеко на запад.
Между тем крупные победы арамейского языка стали возможными благодаря персидским завоеваниям. С VI по IV век до н. э. распространение власти персов на всём сиро-палестинском побережье принесло с собой временный союз северных семитских народов, произошло некоторое «нивелирование» культуры, при котором арамейский язык стал официальным языком большой части Персидской империи, расположенной между Египтом и Евфратом. Такой язык всегда имеет тенденцию подавлять местные языки, и действительно еврейский, финикийский и другие семитские языки региона со временем всё больше вытеснялись арамейским. Одна из самых больших трудностей, с которыми столкнулись евреи после возвращения из вавилонского плена, заключалась именно в том, что часть народа отказалась от своего родного языка.
Во время персидской эпохи арамейский язык проник даже за пределы Месопотамии, Сирии и Палестины. Арамейские надписи обнаружены в разных частях Малой Азии — Киликии, Лидии, а также в Персии и Аравии. В Египте, на территории еврейской колонии в Элефантине, был найден ряд острак (глиняных черепков) и папирусов, датированных VI и V веками до н. э. Существуют также пергаменты, принадлежащие к архиву персидского сатрапа времён правления Дария II. Они опубликованы в 1953 году профессором Драйвером.
Приход эллинизма и его культурное покорение Ближнего Востока вызвало отступление арамейского языка, сопровождавшееся, прорывом в другом секторе — на севере пустыни, где маленькие доисламские государства Петра и Пальмира приняли арамейскую культуру и язык. Несмотря на отступление арамейского языка, арамейские надписи, датированные этим периодом, обнаружены в Персии, Каппадокии и Египте.
Объединение Ближнего Востока под властью Римской империи и последующее распространение христианства стали причинами нового возрождения арамейского языка. С одной стороны, на нём говорили жители маленьких государств с арабским населением (Хатра). С другой стороны, будучи языком Христа, он стал официальным языком сирийской церкви, а значит, утвердился на многие века, и на нём написано много религиозных произведений. Известно, что в западном мире были люди, говорившие на арамейском языке. К их числу относились купцы, солдаты и рабы, принесшие в римский мир разные ближневосточные культы.
Отсутствие единства, характерное для арамейской истории, нашло отражение и в арамейском языке, который состоял из множества диалектов. К более древним временам относятся надписи, составленные на арамейском языке Персидской империи, и несколько отрывков из Библии. Во времена Христа арамейский язык разделился на две ветви. Первая, западно-арамейская, которая недалеко ушла от древнего арамейского языка, имеет несколько диалектов: набатейский (надписи из Петры), пальмирский (надписи из Пальмиры), иудейский арамейский (более поздние, чем Библия, писания палестинских евреев — Таргум, Иерусалимский Талмуд, Мидраш) и христианский арамейский (язык палестинских христиан). Другая ветвь, восточно-арамейская, сильнее отличалась от древних форм. Она представлена диалектом, на котором составлены надписи в Хатре, древнесирийским диалектом, языком церкви Эдессы с её многочисленными произведениями, датирующимися периодом со II по XIV век, языком вавилонского Талмуда и мандейским, языком гностической группы, носившей это название.
Даже сегодня в Сирии существуют общины, говорящие на арамейском языке, а ещё более крупные проживают в Месопотамии и Армении. Но арабские завоевания привели к почти полному вытеснению арамейского языка арабским, и первому из них пришлось исчезнуть после того, как он много веков оставался средством культурного общения между народами.
Культура
Религия
Персидские завоевания и эллинизм привели к трансформации арамейской культуры, осуществлявшейся в период, когда за утратой независимости последовало формирование чрезвычайно сложной цивилизации с множеством элементов иностранного происхождения. Хотя арамейский базис ещё остался, и в первую очередь арамейский язык был движущим средством новой культуры, сама она уже не могла называться истинно семитской. Христианская литература на арамейском языке является продуктом сложившейся позднее культуры. Она внесла элементы семитского происхождения в другой исторический контекст.
Арамейский народ подвергся культурной ассимиляции. Это особенно прослеживается в религии, явившейся результатом мощного воздействия, которое оказывали расположенные вокруг цивилизации на традиции арамеев. В то же время политическая раздробленность неизбежно исключала возможность развития религии на общенародной основе и дала жителям каждого города право придерживаться отдельных религиозных представлений.
Тем не менее существовало несколько богов, культ которых не ограничивался одним только городом. Прежде всего это относится к богу Хададу (эквивалент вавилонского и ассирийского Адада, а по функциям — хеттского и хурритского верховного божества). Хадад был царём бури и олицетворял молнии, ветер и благотворный дождь. Греческий писатель Лукиан рассказывает о культе этого божества в Иераполе (к югу от Каркемиша), в рамках которого совершались ритуалы, определённо уходящие в далёкое прошлое. Ему также поклонялись в Самале, Алеппо и Дамаске, где три царя носили имя, производное от имени божества (Бар-Хадад — «сын Хадада»). Будучи истинным божеством неба, он позднее был отождествлён с богом солнца. Его изображали держащим в одной руке молнию, а в другой — топор и стоящим на спине быка, который был его священным животным. Как божество солнца он вошёл в греческий и римский пантеон — там его ассоциировали с Зевсом и Юпитером.
Кроме Хадада, в Иераполисе поклонялись богине по имени Атаргата, сходной с великими семитскими богинями плодородия. Последним членом божественной семьи был их сын Симиос.
Ханаанские боги тоже присутствуют в арамейском пантеоне. Эль упоминается в Самале в составном имени Рекуб-Эль, а в Суджине — в имени Элион. Его имя является составной частью имен многих царей. Ваалу поклонялись в Самале как Ваалу-Семеду и Ваалу-Хаммону, а в Хаме — как Ваалу-Шамину. В Пальмире Ваал (Бел) — верховное божество.
Население этих маленьких государств было арабским, а их цивилизация, хотя и арамейская по языку и в основном такая же по культуре, имела смешанный характер.
Еврейскому богу Яхве, скорее всего, тоже поклонялись или по крайней мере его знали, поскольку в надписях часто встречаются собственные имена, включающие его имя.
В надписях из Нераба упоминаются местные боги, такие как луна, солнце и огонь, имена и функции которых указывают на месопотамское влияние.
Исследователи не располагают информацией, по которой можно бы судить о том, каким образом отправлялись ритуалы. Представляется, что они сродни тем, что практиковали соседи — хананеи, но больше ничего с определённостью утверждать нельзя.
Арамейская религия развивалась в рамках общих направлений семитской религиозной мысли, но в неё вплелись религиозные представления соседей — жителей Месопотамии, Малой Азии и Ханаана.
Литература
Об арамейской литературе самого древнего периода известно немного. За исключением различных исторических надписей, включая эпитафии из Нераба, существует только один текст этого времени, который можно назвать литературным, — история об Ахикаре, которая дошла до нас на папирусе V века до н. э., но текст, вероятно, создан раньше. Это рассказ о мудром и добродетельном человеке по имени Ахикар, министре при дворе ассирийских царей Сеннахериба и Асархаддона. Не имея сына, он усыновил племянника Надина и передал ему должность. Надин отплатил ему отнюдь не той же монетой: из-за его клеветнического доноса Асархаддон приговорил Ахикара к смерти. Однако палач помог ему бежать, и он сумел реабилитироваться, раскрыв интриги своего племянника. К рассказу прилагается ряд высказываний, приписываемых Ахикару, которые чрезвычайно интересны тем, что, с одной стороны, принадлежат к традиции древней ближневосточной дидактической литературы, а с другой — используют басни — аппарат, которому ещё предстояло развиться в греческой литературе. Вот несколько примеров высказываний:
|
«Сын мой, не болтай много, не произноси всякое слово, которое приходит тебе в голову: глаза и уши людей направлены ко рту человека. Смотри, чтобы не сказать лишнего. Превыше всех прочих вестей следи за своим ртом, а тем, что услышишь, закаляй своё сердце. Слово не воробей, выпустишь — не поймаешь…
Гнев царя — жгучий огонь. Покоряйся немедленно. Пусть он не возгорится против тебя и опалит твои руки. Покрывай слово царя покровом своего сердца. Зачем лесу бороться с огнём, плоти с ножом, человеку с царем?» |
|
Басня:
|
|
«Леопард встретил козу, которая замерзла, и сказал ей:
— Иди, я укрою тебя своей шкурой. Коза ответила: — Зачем мне это? Разве ты при этом не возьмёшь мою шкуру? Ты же даже не здороваешься, разве, только, чтобы высосать кровь». |
|
Суть некоторых басен Ахикара повторяется позже в знаменитых баснях, приписываемых Эзопу, и даже на биографию Эзопа повлияла эта древняя восточная «сага».
Художественное творчество маленьких арамейских государств было ограниченным, и, как и в случае с арамейской религией, в нём проявилось влияние хеттских, хурритских и месопотамских и даже египетских элементов. Стиль того или иного произведения зависит главным образом от политических условий, существовавших в данное время в данном месте.
Изобразительное искусство
Арамеи оставили следы своего проникновения в Месопотамию в культуре Тель-Халафа, где фон Оппенгейм обнаружил большое собрание статуй и пилонов, покрытых рельефами. Арамейские произведения можно отличить по тому, как на них изображались мужчины — с бородой, выбритой над и под губами. На рельефах чаще всего встречаются фигуры животных, фантастические существа и сцены охоты, причём с определённой грубой выразительностью. По сути, всё это свойственно месопотамскому искусству и вполне может считаться таковым.
Говоря об арамейских городах Сирии, следует отметить, что Самаль является наиболее ярким примером эволюции, произошедшей с течением времени и изменением исторической ситуации. Его архитектура и самые древние статуи сделаны по хурритским и хеттским образцам. Город был окружён двойной линией стен, в середине располагался акрополь с военными сооружениями, королевскими дворцами и храмами. Характерная черта дворцов — портики с колоннадами, которые, согласно исследованиям профессора Франкфорта, произошли из Сирии. Входные ворота охранялись двумя гигантскими фигурами львов с открытыми пастями и свисающими языками. Также было много сфинксов. Статуи богов, царей и животных, которые начались с подражания хурритским и хеттским изваяниям, впоследствии, стали копиями ассирийских, причём в такой степени, что даже исчезло изображение арамейской бороды. К ассирийскому периоду относятся рельефы с изображением Бар-Рекуба, на одном из которых он представлен стоящим, на другом — сидящим, причём перед ним стоит слуга. Фигуры неуклюжие, положение тел и рук так же условно, как в искусстве Месопотамии.
Из Дамаска, вероятнее всего, происходит ряд резных предметов из слоновой кости с именем «наш господин Азаил» (имя царя Дамаска), найденных в Арсланташе, недалеко от Борсиппы, куда они были завезены ассирийцами в качестве военных трофеев. Как и в других случаях, на рельефах изображены несколько неуклюжие фигуры людей и очень удачные — животных. В этой резьбе по слоновой кости видны параллели с древнееврейскими работами из Самарии и Мегиддо.
В целом арамейское искусство до эллинистического периода было довольно грубым и наивным, хотя и не без творческой непосредственности. Оно обладает некоторыми присущими только ему чертами, хотя в целом повторяет художественные традиции Малой Азии и Месопотамии.
Любопытные факты
20 октября 2014 года, министерство внутренних дел Израиля записало 2-летнего Яакова Халуля, жителя деревни Гуш-Халав, «арамейцем». Таким образом, сын руководителя общины арамейцев-христиан, капитана запаса ЦАХАЛа Шади Халуля стал первым признанным государством представителем этой национальности[2].
См. также
Напишите отзыв о статье "Арамеи"
Литература
- Дьяконов И. М., Народы древней Передней Азии, в кн.: Переднеазиатский этнографический сб., кн. 1, М.
- Сабатино Москати, «Древние семитские цивилизации»: Центрполиграф; М.; 2012
Примечания
Ссылки
- [www.rg.ru/2014/04/30/biblia-site.html Описанные в Библии события оказались вымышленными] – Российская газета
Отрывок, характеризующий Арамеи
Высунувшееся из кареты лицо Наташи сияло насмешливою ласкою.– Петр Кирилыч, идите же! Ведь мы узнали! Это удивительно! – кричала она, протягивая ему руку. – Как это вы? Зачем вы так?
Пьер взял протянутую руку и на ходу (так как карета. продолжала двигаться) неловко поцеловал ее.
– Что с вами, граф? – спросила удивленным и соболезнующим голосом графиня.
– Что? Что? Зачем? Не спрашивайте у меня, – сказал Пьер и оглянулся на Наташу, сияющий, радостный взгляд которой (он чувствовал это, не глядя на нее) обдавал его своей прелестью.
– Что же вы, или в Москве остаетесь? – Пьер помолчал.
– В Москве? – сказал он вопросительно. – Да, в Москве. Прощайте.
– Ах, желала бы я быть мужчиной, я бы непременно осталась с вами. Ах, как это хорошо! – сказала Наташа. – Мама, позвольте, я останусь. – Пьер рассеянно посмотрел на Наташу и что то хотел сказать, но графиня перебила его:
– Вы были на сражении, мы слышали?
– Да, я был, – отвечал Пьер. – Завтра будет опять сражение… – начал было он, но Наташа перебила его:
– Да что же с вами, граф? Вы на себя не похожи…
– Ах, не спрашивайте, не спрашивайте меня, я ничего сам не знаю. Завтра… Да нет! Прощайте, прощайте, – проговорил он, – ужасное время! – И, отстав от кареты, он отошел на тротуар.
Наташа долго еще высовывалась из окна, сияя на него ласковой и немного насмешливой, радостной улыбкой.
Пьер, со времени исчезновения своего из дома, ужа второй день жил на пустой квартире покойного Баздеева. Вот как это случилось.
Проснувшись на другой день после своего возвращения в Москву и свидания с графом Растопчиным, Пьер долго не мог понять того, где он находился и чего от него хотели. Когда ему, между именами прочих лиц, дожидавшихся его в приемной, доложили, что его дожидается еще француз, привезший письмо от графини Елены Васильевны, на него нашло вдруг то чувство спутанности и безнадежности, которому он способен был поддаваться. Ему вдруг представилось, что все теперь кончено, все смешалось, все разрушилось, что нет ни правого, ни виноватого, что впереди ничего не будет и что выхода из этого положения нет никакого. Он, неестественно улыбаясь и что то бормоча, то садился на диван в беспомощной позе, то вставал, подходил к двери и заглядывал в щелку в приемную, то, махая руками, возвращался назад я брался за книгу. Дворецкий в другой раз пришел доложить Пьеру, что француз, привезший от графини письмо, очень желает видеть его хоть на минутку и что приходили от вдовы И. А. Баздеева просить принять книги, так как сама г жа Баздеева уехала в деревню.
– Ах, да, сейчас, подожди… Или нет… да нет, поди скажи, что сейчас приду, – сказал Пьер дворецкому.
Но как только вышел дворецкий, Пьер взял шляпу, лежавшую на столе, и вышел в заднюю дверь из кабинета. В коридоре никого не было. Пьер прошел во всю длину коридора до лестницы и, морщась и растирая лоб обеими руками, спустился до первой площадки. Швейцар стоял у парадной двери. С площадки, на которую спустился Пьер, другая лестница вела к заднему ходу. Пьер пошел по ней и вышел во двор. Никто не видал его. Но на улице, как только он вышел в ворота, кучера, стоявшие с экипажами, и дворник увидали барина и сняли перед ним шапки. Почувствовав на себя устремленные взгляды, Пьер поступил как страус, который прячет голову в куст, с тем чтобы его не видали; он опустил голову и, прибавив шагу, пошел по улице.
Из всех дел, предстоявших Пьеру в это утро, дело разборки книг и бумаг Иосифа Алексеевича показалось ему самым нужным.
Он взял первого попавшегося ему извозчика и велел ему ехать на Патриаршие пруды, где был дом вдовы Баздеева.
Беспрестанно оглядываясь на со всех сторон двигавшиеся обозы выезжавших из Москвы и оправляясь своим тучным телом, чтобы не соскользнуть с дребезжащих старых дрожек, Пьер, испытывая радостное чувство, подобное тому, которое испытывает мальчик, убежавший из школы, разговорился с извозчиком.
Извозчик рассказал ему, что нынешний день разбирают в Кремле оружие, и что на завтрашний народ выгоняют весь за Трехгорную заставу, и что там будет большое сражение.
Приехав на Патриаршие пруды, Пьер отыскал дом Баздеева, в котором он давно не бывал. Он подошел к калитке. Герасим, тот самый желтый безбородый старичок, которого Пьер видел пять лет тому назад в Торжке с Иосифом Алексеевичем, вышел на его стук.
– Дома? – спросил Пьер.
– По обстоятельствам нынешним, Софья Даниловна с детьми уехали в торжковскую деревню, ваше сиятельство.
– Я все таки войду, мне надо книги разобрать, – сказал Пьер.
– Пожалуйте, милости просим, братец покойника, – царство небесное! – Макар Алексеевич остались, да, как изволите знать, они в слабости, – сказал старый слуга.
Макар Алексеевич был, как знал Пьер, полусумасшедший, пивший запоем брат Иосифа Алексеевича.
– Да, да, знаю. Пойдем, пойдем… – сказал Пьер и вошел в дом. Высокий плешивый старый человек в халате, с красным носом, в калошах на босу ногу, стоял в передней; увидав Пьера, он сердито пробормотал что то и ушел в коридор.
– Большого ума были, а теперь, как изволите видеть, ослабели, – сказал Герасим. – В кабинет угодно? – Пьер кивнул головой. – Кабинет как был запечатан, так и остался. Софья Даниловна приказывали, ежели от вас придут, то отпустить книги.
Пьер вошел в тот самый мрачный кабинет, в который он еще при жизни благодетеля входил с таким трепетом. Кабинет этот, теперь запыленный и нетронутый со времени кончины Иосифа Алексеевича, был еще мрачнее.
Герасим открыл один ставень и на цыпочках вышел из комнаты. Пьер обошел кабинет, подошел к шкафу, в котором лежали рукописи, и достал одну из важнейших когда то святынь ордена. Это были подлинные шотландские акты с примечаниями и объяснениями благодетеля. Он сел за письменный запыленный стол и положил перед собой рукописи, раскрывал, закрывал их и, наконец, отодвинув их от себя, облокотившись головой на руки, задумался.
Несколько раз Герасим осторожно заглядывал в кабинет и видел, что Пьер сидел в том же положении. Прошло более двух часов. Герасим позволил себе пошуметь в дверях, чтоб обратить на себя внимание Пьера. Пьер не слышал его.
– Извозчика отпустить прикажете?
– Ах, да, – очнувшись, сказал Пьер, поспешно вставая. – Послушай, – сказал он, взяв Герасима за пуговицу сюртука и сверху вниз блестящими, влажными восторженными глазами глядя на старичка. – Послушай, ты знаешь, что завтра будет сражение?..
– Сказывали, – отвечал Герасим.
– Я прошу тебя никому не говорить, кто я. И сделай, что я скажу…
– Слушаюсь, – сказал Герасим. – Кушать прикажете?
– Нет, но мне другое нужно. Мне нужно крестьянское платье и пистолет, – сказал Пьер, неожиданно покраснев.
– Слушаю с, – подумав, сказал Герасим.
Весь остаток этого дня Пьер провел один в кабинете благодетеля, беспокойно шагая из одного угла в другой, как слышал Герасим, и что то сам с собой разговаривая, и ночевал на приготовленной ему тут же постели.
Герасим с привычкой слуги, видавшего много странных вещей на своем веку, принял переселение Пьера без удивления и, казалось, был доволен тем, что ему было кому услуживать. Он в тот же вечер, не спрашивая даже и самого себя, для чего это было нужно, достал Пьеру кафтан и шапку и обещал на другой день приобрести требуемый пистолет. Макар Алексеевич в этот вечер два раза, шлепая своими калошами, подходил к двери и останавливался, заискивающе глядя на Пьера. Но как только Пьер оборачивался к нему, он стыдливо и сердито запахивал свой халат и поспешно удалялся. В то время как Пьер в кучерском кафтане, приобретенном и выпаренном для него Герасимом, ходил с ним покупать пистолет у Сухаревой башни, он встретил Ростовых.
1 го сентября в ночь отдан приказ Кутузова об отступлении русских войск через Москву на Рязанскую дорогу.
Первые войска двинулись в ночь. Войска, шедшие ночью, не торопились и двигались медленно и степенно; но на рассвете двигавшиеся войска, подходя к Дорогомиловскому мосту, увидали впереди себя, на другой стороне, теснящиеся, спешащие по мосту и на той стороне поднимающиеся и запружающие улицы и переулки, и позади себя – напирающие, бесконечные массы войск. И беспричинная поспешность и тревога овладели войсками. Все бросилось вперед к мосту, на мост, в броды и в лодки. Кутузов велел обвезти себя задними улицами на ту сторону Москвы.
К десяти часам утра 2 го сентября в Дорогомиловском предместье оставались на просторе одни войска ариергарда. Армия была уже на той стороне Москвы и за Москвою.
В это же время, в десять часов утра 2 го сентября, Наполеон стоял между своими войсками на Поклонной горе и смотрел на открывавшееся перед ним зрелище. Начиная с 26 го августа и по 2 е сентября, от Бородинского сражения и до вступления неприятеля в Москву, во все дни этой тревожной, этой памятной недели стояла та необычайная, всегда удивляющая людей осенняя погода, когда низкое солнце греет жарче, чем весной, когда все блестит в редком, чистом воздухе так, что глаза режет, когда грудь крепнет и свежеет, вдыхая осенний пахучий воздух, когда ночи даже бывают теплые и когда в темных теплых ночах этих с неба беспрестанно, пугая и радуя, сыплются золотые звезды.
2 го сентября в десять часов утра была такая погода. Блеск утра был волшебный. Москва с Поклонной горы расстилалась просторно с своей рекой, своими садами и церквами и, казалось, жила своей жизнью, трепеща, как звезды, своими куполами в лучах солнца.
При виде странного города с невиданными формами необыкновенной архитектуры Наполеон испытывал то несколько завистливое и беспокойное любопытство, которое испытывают люди при виде форм не знающей о них, чуждой жизни. Очевидно, город этот жил всеми силами своей жизни. По тем неопределимым признакам, по которым на дальнем расстоянии безошибочно узнается живое тело от мертвого. Наполеон с Поклонной горы видел трепетание жизни в городе и чувствовал как бы дыханио этого большого и красивого тела.
– Cette ville asiatique aux innombrables eglises, Moscou la sainte. La voila donc enfin, cette fameuse ville! Il etait temps, [Этот азиатский город с бесчисленными церквами, Москва, святая их Москва! Вот он, наконец, этот знаменитый город! Пора!] – сказал Наполеон и, слезши с лошади, велел разложить перед собою план этой Moscou и подозвал переводчика Lelorgne d'Ideville. «Une ville occupee par l'ennemi ressemble a une fille qui a perdu son honneur, [Город, занятый неприятелем, подобен девушке, потерявшей невинность.] – думал он (как он и говорил это Тучкову в Смоленске). И с этой точки зрения он смотрел на лежавшую перед ним, невиданную еще им восточную красавицу. Ему странно было самому, что, наконец, свершилось его давнишнее, казавшееся ему невозможным, желание. В ясном утреннем свете он смотрел то на город, то на план, проверяя подробности этого города, и уверенность обладания волновала и ужасала его.
«Но разве могло быть иначе? – подумал он. – Вот она, эта столица, у моих ног, ожидая судьбы своей. Где теперь Александр и что думает он? Странный, красивый, величественный город! И странная и величественная эта минута! В каком свете представляюсь я им! – думал он о своих войсках. – Вот она, награда для всех этих маловерных, – думал он, оглядываясь на приближенных и на подходившие и строившиеся войска. – Одно мое слово, одно движение моей руки, и погибла эта древняя столица des Czars. Mais ma clemence est toujours prompte a descendre sur les vaincus. [царей. Но мое милосердие всегда готово низойти к побежденным.] Я должен быть великодушен и истинно велик. Но нет, это не правда, что я в Москве, – вдруг приходило ему в голову. – Однако вот она лежит у моих ног, играя и дрожа золотыми куполами и крестами в лучах солнца. Но я пощажу ее. На древних памятниках варварства и деспотизма я напишу великие слова справедливости и милосердия… Александр больнее всего поймет именно это, я знаю его. (Наполеону казалось, что главное значение того, что совершалось, заключалось в личной борьбе его с Александром.) С высот Кремля, – да, это Кремль, да, – я дам им законы справедливости, я покажу им значение истинной цивилизации, я заставлю поколения бояр с любовью поминать имя своего завоевателя. Я скажу депутации, что я не хотел и не хочу войны; что я вел войну только с ложной политикой их двора, что я люблю и уважаю Александра и что приму условия мира в Москве, достойные меня и моих народов. Я не хочу воспользоваться счастьем войны для унижения уважаемого государя. Бояре – скажу я им: я не хочу войны, а хочу мира и благоденствия всех моих подданных. Впрочем, я знаю, что присутствие их воодушевит меня, и я скажу им, как я всегда говорю: ясно, торжественно и велико. Но неужели это правда, что я в Москве? Да, вот она!»
– Qu'on m'amene les boyards, [Приведите бояр.] – обратился он к свите. Генерал с блестящей свитой тотчас же поскакал за боярами.
Прошло два часа. Наполеон позавтракал и опять стоял на том же месте на Поклонной горе, ожидая депутацию. Речь его к боярам уже ясно сложилась в его воображении. Речь эта была исполнена достоинства и того величия, которое понимал Наполеон.
Тот тон великодушия, в котором намерен был действовать в Москве Наполеон, увлек его самого. Он в воображении своем назначал дни reunion dans le palais des Czars [собраний во дворце царей.], где должны были сходиться русские вельможи с вельможами французского императора. Он назначал мысленно губернатора, такого, который бы сумел привлечь к себе население. Узнав о том, что в Москве много богоугодных заведений, он в воображении своем решал, что все эти заведения будут осыпаны его милостями. Он думал, что как в Африке надо было сидеть в бурнусе в мечети, так в Москве надо было быть милостивым, как цари. И, чтобы окончательно тронуть сердца русских, он, как и каждый француз, не могущий себе вообразить ничего чувствительного без упоминания о ma chere, ma tendre, ma pauvre mere, [моей милой, нежной, бедной матери ,] он решил, что на всех этих заведениях он велит написать большими буквами: Etablissement dedie a ma chere Mere. Нет, просто: Maison de ma Mere, [Учреждение, посвященное моей милой матери… Дом моей матери.] – решил он сам с собою. «Но неужели я в Москве? Да, вот она передо мной. Но что же так долго не является депутация города?» – думал он.
Между тем в задах свиты императора происходило шепотом взволнованное совещание между его генералами и маршалами. Посланные за депутацией вернулись с известием, что Москва пуста, что все уехали и ушли из нее. Лица совещавшихся были бледны и взволнованны. Не то, что Москва была оставлена жителями (как ни важно казалось это событие), пугало их, но их пугало то, каким образом объявить о том императору, каким образом, не ставя его величество в то страшное, называемое французами ridicule [смешным] положение, объявить ему, что он напрасно ждал бояр так долго, что есть толпы пьяных, но никого больше. Одни говорили, что надо было во что бы то ни стало собрать хоть какую нибудь депутацию, другие оспаривали это мнение и утверждали, что надо, осторожно и умно приготовив императора, объявить ему правду.
– Il faudra le lui dire tout de meme… – говорили господа свиты. – Mais, messieurs… [Однако же надо сказать ему… Но, господа…] – Положение было тем тяжеле, что император, обдумывая свои планы великодушия, терпеливо ходил взад и вперед перед планом, посматривая изредка из под руки по дороге в Москву и весело и гордо улыбаясь.
– Mais c'est impossible… [Но неловко… Невозможно…] – пожимая плечами, говорили господа свиты, не решаясь выговорить подразумеваемое страшное слово: le ridicule…
Между тем император, уставши от тщетного ожидания и своим актерским чутьем чувствуя, что величественная минута, продолжаясь слишком долго, начинает терять свою величественность, подал рукою знак. Раздался одинокий выстрел сигнальной пушки, и войска, с разных сторон обложившие Москву, двинулись в Москву, в Тверскую, Калужскую и Дорогомиловскую заставы. Быстрее и быстрее, перегоняя одни других, беглым шагом и рысью, двигались войска, скрываясь в поднимаемых ими облаках пыли и оглашая воздух сливающимися гулами криков.
Увлеченный движением войск, Наполеон доехал с войсками до Дорогомиловской заставы, но там опять остановился и, слезши с лошади, долго ходил у Камер коллежского вала, ожидая депутации.
Москва между тем была пуста. В ней были еще люди, в ней оставалась еще пятидесятая часть всех бывших прежде жителей, но она была пуста. Она была пуста, как пуст бывает домирающий обезматочивший улей.
В обезматочившем улье уже нет жизни, но на поверхностный взгляд он кажется таким же живым, как и другие.
Так же весело в жарких лучах полуденного солнца вьются пчелы вокруг обезматочившего улья, как и вокруг других живых ульев; так же издалека пахнет от него медом, так же влетают и вылетают из него пчелы. Но стоит приглядеться к нему, чтобы понять, что в улье этом уже нет жизни. Не так, как в живых ульях, летают пчелы, не тот запах, не тот звук поражают пчеловода. На стук пчеловода в стенку больного улья вместо прежнего, мгновенного, дружного ответа, шипенья десятков тысяч пчел, грозно поджимающих зад и быстрым боем крыльев производящих этот воздушный жизненный звук, – ему отвечают разрозненные жужжания, гулко раздающиеся в разных местах пустого улья. Из летка не пахнет, как прежде, спиртовым, душистым запахом меда и яда, не несет оттуда теплом полноты, а с запахом меда сливается запах пустоты и гнили. У летка нет больше готовящихся на погибель для защиты, поднявших кверху зады, трубящих тревогу стражей. Нет больше того ровного и тихого звука, трепетанья труда, подобного звуку кипенья, а слышится нескладный, разрозненный шум беспорядка. В улей и из улья робко и увертливо влетают и вылетают черные продолговатые, смазанные медом пчелы грабительницы; они не жалят, а ускользают от опасности. Прежде только с ношами влетали, а вылетали пустые пчелы, теперь вылетают с ношами. Пчеловод открывает нижнюю колодезню и вглядывается в нижнюю часть улья. Вместо прежде висевших до уза (нижнего дна) черных, усмиренных трудом плетей сочных пчел, держащих за ноги друг друга и с непрерывным шепотом труда тянущих вощину, – сонные, ссохшиеся пчелы в разные стороны бредут рассеянно по дну и стенкам улья. Вместо чисто залепленного клеем и сметенного веерами крыльев пола на дне лежат крошки вощин, испражнения пчел, полумертвые, чуть шевелящие ножками и совершенно мертвые, неприбранные пчелы.
Пчеловод открывает верхнюю колодезню и осматривает голову улья. Вместо сплошных рядов пчел, облепивших все промежутки сотов и греющих детву, он видит искусную, сложную работу сотов, но уже не в том виде девственности, в котором она бывала прежде. Все запущено и загажено. Грабительницы – черные пчелы – шныряют быстро и украдисто по работам; свои пчелы, ссохшиеся, короткие, вялые, как будто старые, медленно бродят, никому не мешая, ничего не желая и потеряв сознание жизни. Трутни, шершни, шмели, бабочки бестолково стучатся на лету о стенки улья. Кое где между вощинами с мертвыми детьми и медом изредка слышится с разных сторон сердитое брюзжание; где нибудь две пчелы, по старой привычке и памяти очищая гнездо улья, старательно, сверх сил, тащат прочь мертвую пчелу или шмеля, сами не зная, для чего они это делают. В другом углу другие две старые пчелы лениво дерутся, или чистятся, или кормят одна другую, сами не зная, враждебно или дружелюбно они это делают. В третьем месте толпа пчел, давя друг друга, нападает на какую нибудь жертву и бьет и душит ее. И ослабевшая или убитая пчела медленно, легко, как пух, спадает сверху в кучу трупов. Пчеловод разворачивает две средние вощины, чтобы видеть гнездо. Вместо прежних сплошных черных кругов спинка с спинкой сидящих тысяч пчел и блюдущих высшие тайны родного дела, он видит сотни унылых, полуживых и заснувших остовов пчел. Они почти все умерли, сами не зная этого, сидя на святыне, которую они блюли и которой уже нет больше. От них пахнет гнилью и смертью. Только некоторые из них шевелятся, поднимаются, вяло летят и садятся на руку врагу, не в силах умереть, жаля его, – остальные, мертвые, как рыбья чешуя, легко сыплются вниз. Пчеловод закрывает колодезню, отмечает мелом колодку и, выбрав время, выламывает и выжигает ее.
Так пуста была Москва, когда Наполеон, усталый, беспокойный и нахмуренный, ходил взад и вперед у Камерколлежского вала, ожидая того хотя внешнего, но необходимого, по его понятиям, соблюдения приличий, – депутации.
В разных углах Москвы только бессмысленно еще шевелились люди, соблюдая старые привычки и не понимая того, что они делали.
Когда Наполеону с должной осторожностью было объявлено, что Москва пуста, он сердито взглянул на доносившего об этом и, отвернувшись, продолжал ходить молча.
– Подать экипаж, – сказал он. Он сел в карету рядом с дежурным адъютантом и поехал в предместье.
– «Moscou deserte. Quel evenemeDt invraisemblable!» [«Москва пуста. Какое невероятное событие!»] – говорил он сам с собой.
Он не поехал в город, а остановился на постоялом дворе Дорогомиловского предместья.
Le coup de theatre avait rate. [Не удалась развязка театрального представления.]
Русские войска проходили через Москву с двух часов ночи и до двух часов дня и увлекали за собой последних уезжавших жителей и раненых.
Самая большая давка во время движения войск происходила на мостах Каменном, Москворецком и Яузском.
В то время как, раздвоившись вокруг Кремля, войска сперлись на Москворецком и Каменном мостах, огромное число солдат, пользуясь остановкой и теснотой, возвращались назад от мостов и украдчиво и молчаливо прошныривали мимо Василия Блаженного и под Боровицкие ворота назад в гору, к Красной площади, на которой по какому то чутью они чувствовали, что можно брать без труда чужое. Такая же толпа людей, как на дешевых товарах, наполняла Гостиный двор во всех его ходах и переходах. Но не было ласково приторных, заманивающих голосов гостинодворцев, не было разносчиков и пестрой женской толпы покупателей – одни были мундиры и шинели солдат без ружей, молчаливо с ношами выходивших и без ноши входивших в ряды. Купцы и сидельцы (их было мало), как потерянные, ходили между солдатами, отпирали и запирали свои лавки и сами с молодцами куда то выносили свои товары. На площади у Гостиного двора стояли барабанщики и били сбор. Но звук барабана заставлял солдат грабителей не, как прежде, сбегаться на зов, а, напротив, заставлял их отбегать дальше от барабана. Между солдатами, по лавкам и проходам, виднелись люди в серых кафтанах и с бритыми головами. Два офицера, один в шарфе по мундиру, на худой темно серой лошади, другой в шинели, пешком, стояли у угла Ильинки и о чем то говорили. Третий офицер подскакал к ним.
– Генерал приказал во что бы то ни стало сейчас выгнать всех. Что та, это ни на что не похоже! Половина людей разбежалась.
– Ты куда?.. Вы куда?.. – крикнул он на трех пехотных солдат, которые, без ружей, подобрав полы шинелей, проскользнули мимо него в ряды. – Стой, канальи!
– Да, вот извольте их собрать! – отвечал другой офицер. – Их не соберешь; надо идти скорее, чтобы последние не ушли, вот и всё!
– Как же идти? там стали, сперлися на мосту и не двигаются. Или цепь поставить, чтобы последние не разбежались?
– Да подите же туда! Гони ж их вон! – крикнул старший офицер.
Офицер в шарфе слез с лошади, кликнул барабанщика и вошел с ним вместе под арки. Несколько солдат бросилось бежать толпой. Купец, с красными прыщами по щекам около носа, с спокойно непоколебимым выражением расчета на сытом лице, поспешно и щеголевато, размахивая руками, подошел к офицеру.
