Оде-де-Сион, Карл Карлович

Карл Карлович Оде-де-Сион
Имя при рождении:	Charles-Constantin Audé de Sion
Дата рождения:	26 апреля 1794(1794-04-26)
Место рождения:	Варшава Речь Посполитая
Гражданство:	Российская империя Российская империя
Подданство:	Российская империя Российская империя
Дата смерти:	17 мая (5 мая) 1858(1858-05-05) (64 года)
Место смерти:	Санкт-Петербург
Отец:	Карл Осипович Оде-де-Сион (1758-1837)
Мать:	Каролина Ивановна Оде-де-Сион (1771-1830)
Супруга:	Луиза Федоровна Оде-де-Сион (дев. Веттель, 1800-1855)
Дети:	Александр Карлович Оде-Де-Сион (1816-1857)
Награды и премии:	Иностранные ордена:

К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)

Карл Карлович Оде-де-Сион (фр. Charles-Constantin Audé de Sion; 26 апреля 1794 года, Варшава — 28 мая (10 июня) 1857 года, Санкт-Петербург) — полковник Русской императорской армии, герой Отечественной войны 1812 года и Заграничных походов русской армии, адъютант генерал-фельдмаршала князя М. Б. Барклая-де-Толли, а затем генерала от инфантерии Ф. Ф. Довре, кавалер русских и иностранных орденов. На гражданской службе — чиновник по особым поручениям в Министерстве финансов и Государственном контроле, статский советник, вице-губернатор Саратовской губернии.

Был крещен при рождении как Шарль-Константин (фр. Charles-Constantin), под этим именем упоминается и в европейских источниках. В России известен как Карл Карлович, хотя при поступлении на военную службу был внесен в спики лейб-гвардии Литовского полка как де Сион, Яков Викторович, вероятно, по оплошности писаря. В частной переписке и некоторых официальных документах его фамилия встречается в сокращенной форме — Сион.

Вероисповедание — римско-католическое.

Биография

Происхождение

Единственный ребёнок в семье генерал-майора Карла Осиповича Оде-де-Сиона (1758—1837), основателя российского нетитулованного дворянского рода Оде-де-Сион, выходца из Савойи, принявшего в 1791 году российское подданство.

Рождение, ранние годы

Согласно сведениям Национального архива Франции, родился 26 апреля 1794 года в Варшаве (в российских источниках встречаются иные даты: по одним сведениям — в 1791 году, а по другим — в 1792 году, а место рождения не указывается). Отец его в чине капитана служил тогда офицером по особым поручениям при главной квартире главнокомандующего русскими войсками в Польше и Литве генерал-аншефа барона О. А. Игельстрёма (1737—1817). Мать — Каролина Ивановна (в дев. нем. Caroline-Sophie von Ziebert, 1771—1830) родом из Бреслау. Родители поженились в 1791 году и жили в собственном имении в Варшаве, полученном в приданое.

Всего за 20 дней до его рождения, ранним утром 6 апреля 1794 года, поляки учинили резню русского гарнизона, вошедшую в историю, как Варшавская заутреня. Его отец, находившийся в тот момент на службе в свите главнокомандующего, оказался в числе защитников здания штаб-квартиры. Когда после двухдневной осады, положение русских стало безнадежным, им удалось прорваться через охваченный хаосом восстания и мародерства город на соединение с союзными прусскими войсками. Среди менее чем 250 уцелевших был и капитан Оде-де-Сион, который оставался после при главной квартире прусского короля, осаждавшего польскую столицу. Когда в августе пруссаки свернули своё участие в кампании, он остался в Польше с русскими войсками, которые глубокой осенью 1794 года вновь овладели Варшавой, положив конец восстанию. Здесь он узнал, что имение его разграблено и безвозвратно разрушено восставшими. Тем не менее, ему удалось разыскать жену и увидеть, наконец, новорожденного сына.

Первые год или полтора после подавления польского восстания семейство Оде-де-Сион проживало в Варшаве, где отец его уже в чине майора служил в штабе генерал-фельдмаршала графа А. В. Суворова (1730—1800).

Детство

О детстве известно не много. Так до десяти лет он получал домашнее воспитание и образование под руководством отца, профессионального военного педагога-практика, сочетавшего ученую степень доктора теологии с богатым опытом армейской службы во многих европейских армиях.

С 1796 года семья переселилась в Санкт-Петербург после того, как Оде-де-Сион-старший стал воспитателем Аркадия Суворова (1784—1811) — сына великого полководца. Сам фельдмаршал постоянно находился в войсках вдали от столицы, а затем в ссылке, поэтому первоначально мальчик жил у своей замужней старшей сестры графини Н. А. Зубовой (1775—1844), а воспитатель лишь навещал его или давал уроки у себя на дому. Однако зимой 1797—1798 годов Аркадий был вынужден поселиться в небольшой квартире семейства Оде-де-Сион, где ему волей-неволей приходилось уделять время сыну своего наставника.

Воспитанник Пажеского корпуса

20 октября (1 ноября) 1802 года был зачислен в Пажеский корпус, куда незадолго перед тем на должность инспектора классов был назначен его отец. В одном классе c ним воспитывались такие известные впоследствии лица, как Владимир Адлерберг, Николай Пущин, Василий Ушаков, а с 1810 года к ним присоединился будущий декабрист Павел Пестель.

5 (17) июля 1809 года произведен в камер-пажи. Если пажем становился каждый принятый в корпус, то в камер-пажи, согласно положению 1802 года, могли быть произвелены только воспитанники выпускного, 4-го класса, и лишь те о которых можно было сказать, что «возвышены они в настоящий ранг по особливой милости монарха, единственно за отличие в учении и поведении».

Когда в декабре 1811 года начались выпускные экзамены, впервые в истории Корпуса император Александр I пожелал лично проэкзаменовать на знание фронтовой службы камер-пажей, набравших необходимые баллы по общеобразовательным предметам. Однако подготовка их оказалась довольно слабой, поскольку строевой службе они посвящали только один месяц летом. Карл Оде-де-Сион и Василий Ушаков экзамен этот не выдержали, производство их в офицеры было отложено.

Военная карьера (1812—1829)

Несмотря на провал выпускного экзамена по строевой службе, 30 декабря 1811 года (11 января 1812) под именем Яков Викторович де Сион был произведен в прапорщики только что сформированного лейб-гвардии Литовского полка, где уже состояли офицерами его товарищи по Пажескому корпусу: Павел Пестель, Владимир Адлерберг, Николай Пущин, Михаил Лукашевич, Михаил Окунев, Платон Беклешов и Василий Ушаков.

Отечественная война 1812 года

Поступив молодым офицером в гвардию накануне Отечественной войны 1812 года, прапорщик Оде-де-Сион сразу оказался в 1-й Западной армии, действовавшей против неприятеля с первого дня вторжения Наполеона в российские пределы. Однако в первые месяцы войны 5-й гвардейский корпус, куда входил его лейб-гвардии Литовский полк, оставался в резерве. Поэтому, вплоть до Бородинского сражения случая показать себя в бою ему не выпадало.

Ординарец главнокомандующего (1812—1816)

16 (28) августа 1812 года прапорщик Оде-де-Сион был назначен ординарцем главнокомандующего 1-й Западной аремией и военного министра генерала от инфантерии М. Б. Барклая-де-Толли (1761—1818).

Лейб-гвардии Литовскаго полка прапорщику Сиону находиться при Главнокомандующем, и считать его бессменным ординарцом от всей гвардии. — Из приказа № 83 1-й Западной армии от 16 (28) августа 1812 года, Главная квартира, город Вязьма.

Произошло это отнюдь не случайно — единственный сын генерала, в то время паж, Эрнест Барклай-де-Толли (1798—1871), был особо поручен своим отцом заботам Оде-де-Сиона-старшего, инспектора классов в Пажеском корпусе. В качестве ответной любезности, главнокомандующий приблизил к себе его сына. Впрочем, должность ординарца М. Б. Барклая-де-Толли отнюдь не сулила легкой, или безопасной службы, поскольку в период отступления именно на них ложилась основная тяжесть управления войсками. По ночам они разрабатывали так называемые диспозиции, содержащие информацию о маршрутах, точном расписании движения и остановках каждого корпуса, дивизии или полка. А днем они доставляли на места приказы и распоряжения, порой, непосредственно на поле боя, рискуя жизнью или пленом. Распоряжались от имени главнокомандующего движением и размещением войск на постой. Сам Барклай де Толли был примером безупречного отношения к службе, и от подчиненных он требовал четкого и пунктуального исполнения приказов.

Никто не знал, как мы были деятельны по ночам, ибо на следующее утро Барклай был первым па лошади, присутствовал при выступлении различных корпусов из лагеря и буквально обучал их тому, как надобно избегать тесноты пути и замешательства. «Не думайте, что мои труды мелочны,— говорил он,— порядок во время марша составляет самую существенную задачу главнокомандующего; только при этом условии возможно наметить заранее движение войск». — В. И. Левенштерн (1777—1858), один из адъютантов Барклая де Толли, впоследствии генерал-майор

Таким образом, перед прапорщиком Оде-де-Сионом открывалась, наконец, возможность показать себя в деле. Однако положение в свите главнокомандующего отступающей армии не было сколько-нибудь надежным или блестящим. В войсках царило фактическое двоевластие, установившееся после того, как 22 июля (3 августа) 1812 года под Смоленском соединилась 1-я и 2-я Западные армии, и на первых парах генерал от инфантерии князь П. И. Багратион добровольно уступил верховное командование объединённой армией генералу от инфантерии М. Б. Барклаю-де-Толли, признав его старшинство, как военного министра. Последнему же, чтобы сохранить эффективное управление войсками, приходилось проявлять чудеса дипломатии в отношениях с главнокомандующим 2-й Западной армии и его окружением, тяготившимися этим подчинением. Тем не менее, вскоре недовольный князь П. И. Багратион примкнул к так называемой, «русской партии», завистников и соперников М. Б. Барклая-де-Толли, состоящей из генералов Военно-походной канцелярии Е. И. В., придворных и членов августейшей фамилии.

Понимая, всю пагубность двоевластия в действующей армии Александр I созвал чрезвычайную комиссию, которая должна была выбрать нового верховного главнокомандующего. Интриганам из «русской партии» удалось, всячески раздувая бытовавшее в обществе мнение о вине непопулярного «немца» и его окружения за постоянное отступление, добиться того, что среди возможных кандидатов на этот пост, куда входил в числе прочих и генерал от инфантерии князь П. И. Багратион, генерал от инфантерии М. Б. Барклая-де-Толли даже не упоминался.

Уже 17 августа (29 августа) 1812 года на следующий день после назначения нового ординарца М. Б. Барклай-де-Толли, готовившийся к генеральному сражению с Наполеоном в Царёво-Займище. вынужден был сдать верховное командование прибывшему в войска генералу от инфантерии светлейшему князю М. И. Кутузову (1745—1813). За ним сохранились только пост военного министра и командование 1-й Западной армией. Новый главнокомандующий, жертвуя военными преимуществами, в угоду развитию политического успеха «русской партии» и укреплению собственного авторитета в войсках, уклонился от генерального сражения и приказал отступать с выгодной в тактическом отношении позиции в Царёво-Займище исключительно в силу того, что она была выбрана его предшественником.

Разумеется, подобные превратности явились тяжелым ударом как для самого генерала М. Б. Барклая-де-Толли, так и для офицеров его свиты, поставив под сомнение их карьерные перспективы. Несмотря на это, Карл Карлович Оде-де-Сион сохранил ему верность, прослужив в ординарцах, а затем в адъютантах до конца эпохи наполеоновских войн.

Бородино, ранение, побег из Москвы (август—сентябрь 1812)

Боевое крещение принял 26 августа (7 сентября) 1812 года на Бородинском поле, где генерал от инфантерии М. Б. Барклай-де-Толли, успешно командуя правым крылом и центром русских войск, «искал смерти» намеренно подставлясь под огонь врага, по утверждениям очевидцев. Передают, что в день битвы под ним было убито и ранено пять лошадей. Не поздоровилось и офицерам его свиты. Адъютанты: поручик граф К. М. Ламбсдорф (1785—1812) — убит, лейб-гвардии Семеновскаго полка штабс-капитан А. Ф. Клингер (1791—1812) (то же выпускник Пажеского корпуса 1809 года) — тяжело ранен в ногу, от чего через месяц скончался. Ранено 5 ординарцев, среди них и прапорщик Оде-де-Сион — контужен ядром в грудь и левую руку.

После этого он находился в Москве на излечении, в доме генерал-майора А. И. Татищева, где 2 (14) сентября 1812 года узнал о том, что русские войска оставляют город. Попытался бежать, но не успел и, чтобы не попасть в плен, переоделся простолюдином. Французы, принимая его за мужика, заставляли носить воду и тушить пожары. Приходилось ему сносить и побои.

12 (24) сентября 1812 год переодетому прапорщику Оде-де-Сиону удалось ночью бежать из Москвы и добраться до аванпостов особого «летучего» кавалерийского отряда генерал-майора барона Ф. Ф. Винцингероде, прикрывавшего Тверской тракт в Клину. Там его узнали и тепло приняли, а хороший знакомый полковник князь С. Г. Волконский временно приютил его у себя.

«Дело» Ружанского (1812—1813)

Из отряда генерал-майора барона Ф. Ф. Винцингероде был по собственному желанию отправлен на главную квартиру армии, где рассчитывал вернуться к обязанностям ординарца при генерале от инфантерии М. Б. Барклае-де-Толли, однако не застал его в войсках. После того, как князь П. И. Багратион скончался от раны, полученной при Бородине, оставшаяся без командующего, 2-я Западная армия соединилась с первой в одну под началом верховного главнокомандующего князя М. И. Кутузова. Генерал М. Б. Барклай-де-Толли и его командные структуры, формально сохраняя свои посты, фактически оказались не у дел. Не желая более мириться с подобным унизительным положением, он сложил полномочия военного министра и, испросив отпуск, 20 сентября (2 октября) 1812 года отбыл из действующей армии в собственное имение.

Впрочем, и положение самого фельдмаршала князя М. И. Кутузова было отнюдь не безоблачно, не смотря высокое назначение и ликование российской общественности по этому поводу. С одной стороны, князю было хорошо известно давнее, ещё со времен бесславного поражения при Аустерлице, недоверие Александра I к его военным способностям и личным качествам. А с другой, текущие обстоятельства кампании ни как не способствовали росту благосклонности к нему Государя. Вместо решительного перелома в войне, которого от него ожидали, Москва сдана французам без боя, Наполеон в Кремле, а русские войска прячутся по окрестным лесам, уклоняясь от крупных сражений, лишь изматывая отдельные отряды французов непрерывными манёврами и боями местного значения. Фельдмаршал активно интригует, вынуждая своего предшественника покинуть армию, а сам продолжает его правильную в военном отношении, но крайне непопулярную стратегическую линию.

Опытный царедворец, фельдмаршал прекрасно понимал, что спасением в такой ситуации для него был бы крупный скандал, способный, с одной стороны, отвлечь внимание двора, а с другой укрепить доверие к нему Государя. Поэтому, узнав о появлении из оккупированной Москвы, прапорщика с французской фамилией Оде-де-Сион, он сразу оценил, какие выгоды сулит громкое разоблачение «французского шпиона» в гвардейском офицере из ближайшего окружения ненавистного «немца» М. Б. Барклая-де-Толли.

Арест и следствие

Некий Ружанский, капитан-исправник из Дорогобужа, был резидентом французской разведки ещё во времена Смоленского сражения. Позднее его перевербовала русская контрразведка и использовала в качестве надежного канала дезинформации противника во время оккупации Москвы до тех пор, пока дежурный генерал штаба армии П. П. Коновницын случайно не разболтал о его деятельности. Бесполезный теперь двойной шпион, которому по законам военного времени грозил расстрел, был доставлен к фельдмаршалу М. И. Кутузову на допрос. Там он дал показания на некоего русского офицера, якобы передававшего ему в Смоленске сведения, необходимые французской разведке, и личные письма вестфальскому королю Жерому Бонопарту — брату Наполеона.

После допроса главнокомандующий устроил опозние, в ходе которого Ружанский внезапно «узнал» своего осведомителя в прапорщике Оде-де-Сионе. Тот, лишенный высокопоставленного покровителя, был тут же арестован и заключен во Владимирский острог, а дело его было передано следственной комиссии, учрежденной по инициативе московского генерал-губернатора графа Ф. В. Ростопчина.

Однако на дознании прапорщик Оде-де-Сион категорически отрицал свою вину и в качестве свидетелей ссылался на дворовых генерал-майора Татищева, которые в точности подтвердили его показания. Нелепое свидетельство Ружанского было признано не заслуживающим доверия, и следственная комиссия, не обнаружив состава преступления, записала в журнале «отправить его, Сиона, куда следует».

Такой исход не мог удовлетворить фельдмаршала М. И. Кутузова, поскольку вина прапорщика Оде-де-Сиона не была доказана, то и факт его личного вмешательства в это дело оказался совсем некстати. Чтобы замять неприятность, он распорядился удалить неудобного офицера из армии под конвоем в Воронеж.

Реабилитация

Чтобы выручить сына из беды, Оде-де-Сиону-старшему, известному масону, пришлось задействовать свои обширные связи в кругах высшей петербургской знати. История с Ружанским стала известна самому Государю, который потребовал у фельдмаршала князя М. И. Кутузова объяснений. Тот ответил рапортом в совершенно нехарактерной для пожилого военачальника нерешительной манере, содержащим пространные описания обстоятельств дела и многосоловные запутанные предположения относительно возможных мотивов основных его участников, а также необъяснимую в рапорте генерал-фельдмаршала Российской императорской армии своему императору «небрежность». Князь М. И. Кутузов обозначил чин прапорщика Оде-де-Сиона как лейб-гвардии «поручик», повысив его, таким образом, на целых 3 класса табели о рангах:

… По приметам, которые описывает Ружанский, взято некоторое подозрение лейб-гвардии Литовского полка на порутчика Сиона… … Имея честь всеподданнейше донести о сем вашему императорскому величеству, нужным почитаю присовокупить здесь и то, что о поступке Сиона я утвердительно сказать не могу, ибо, судя по решительному отрицательству его и слуги его, можно думать, что он и не принимал в преступлениях Ружанского участия… … …впрочем же обстоятельство сие повергаю на высочайшее благоусмотрение вашего императорского величества. Подписал фельдмаршал князь Г[оленищев]-Кутузов Рапорт № 5 М. И. Кутузова Александру I о показаниях шпиона Ружанского от 25 ноября (7 декабря) 1812 года, Местечко Радошковичи

Переложив, таким образом, на Государя ответственность за окончательный вердикт генерал-фельдмаршал князь М. И. Кутузов отмежевался от этого щекотливого дела. Таким образом, оно приняло для лейб-гвардии прапорщика Оде-де-Сиона вполне благоприятный оборот.

Первым знаком благосклонности к нему властей явилось награждение 30 декабря 1812 года (11 января 1813) орденом св. Анны 4-й степени за контузию при Бородине.

В январе 1813 года из Воронежа он был отправлен под надзор отца в Санкт-Петербург, где дело его разбиралось в Комитете министров под председательством военного министра графа С. К. Вязмитинова (1744—1819).

Тем временем, произошли важные события, существенно повлиявшие на его дальнейшую судьбу. 4 (16) февраля 1813 года генерал от инфантерии М. Б. Барклае-де-Толли был возвращен из отпуска и назначен командующим 3-й армией в Заграничном походе русской армии. В апреле скончался его недоброжелатель генерал-фельдмаршал светлейший князь М. И. Кутузов, и пост главнокомандующего над всеми войсками антинаполеоновской коалиции занял генерал от кавалерии П. Х. Витгенштейн (1768—1843). Однако, после ряда неудачных сражений 13 (25) мая 1813 года Александр I заменил его генералом от инфантерии М. Б. Барклаем-де-Толли, восстановив, таким образом, status quo.

Тогда же, весной 1813 года инспектор классов Пажеского корпуса полковник Оде-де-Сион решился напомнить, вновь начавшему восхождение к воинской славе, генералу М. Б. Барклаю-де-Толли о своем сыне — его ординарце, томившемся в столице в ожидании решения своей участи. Для этого он прибегнул к помощи своего бывшего воспитанника в Пажеском корпусе и ученика в масонстве, к тому же ещё и одноклассника, и однополчанина по лейб-гвардии Литовскому полку Оде-де-Сиона-младшего — подпоручика П. И. Пестеля. Тот только что оправился от тяжелой раны, полученной при Бородине и спешно готовился к отъезду из родительского дома в войска, где его ждала новая должность адъютанта генерала от кавалерии графа П. X. Витгенштейна, на тот момент ещё главнокомандующего. Догонав армию, действующую уже за границей, подпоручик П. И. Пестель в точности исполнил просьбу своего бывшего наставника:

Сион получил удовлетворительный ответ на письмо, которое вы передали от него ген[ералу] Барклаю-де-Толли, и он очень вас благодарит за услугу, которую вы ему оказали. Письмо И. Б. Пестеля сыну П. И. Пестелю. С[анкт]-Петерб[ург], 17 (29) июня 1813 года.

К августу 1813 года все обвинения с прапорщика Оде-де-Сиона по «делу Ружанского» были сняты. Однако тень отброшенная на его репутацию этим неприятным эпизодом ещё долгое время негативно сказывалась на его карьере. И хотя ему было разрешено вернуться в действующую армию к обязанностям адъютанта при Главнокомандующем, оставить его в лейб-гвардии не сочли возможным. 30 августа (11 сентября) 1813 года он был переведен в Нашебургский пехотный полк 2-й бригады 9-й пехотной дивизии Корпуса Маркова 3-й Западной армии с присвоением, взамен гвардейского «прапорщик», общеармейского чина того же класса — «поручик».

В конце декабря 1813 года он, как участник боевых действий, был удостоен серебряной медали «В память Отечественной войны 1812 года».

Заграничные походы русской армии и оккупация Франции (1813—1818)

Из-за неприятностей связанных с «делом Ружанского» принять участие в сражениях кампании 1813 года поручику Оде-де-Сиону не довелось.

Кампания 1814 года

Догнал поручик Оде-де-Сион наступающую русскую армию под командованием генерала от инфантерии графа М. Б. Барклая-де-Толли лишь в начале 1814 года и уже на территории Франции, где не ему представилась возможность загладить доблестью на поле боя сомнительный эпизод биографии:

8 (20) марта 1814 года участвовал в битве при Арси-сюр-Обе, последнем сражении кампании, в котором французскими войсками командовал лично император Наполеон I. Победу одержали союзные войска, центр которых составляли русские части Барклая-де-Толли.

13 (25) марта 1814 год в исключительно кавалерийском, со стороны союзных сил, сражении при Фер-Шампенуазе ему выпала честь поддерживать связь Главнокомандующего с атакующими частями, одной из которых командовал цесаревич Константин Павлович, а другой — сам император Александр I.

18 (30) марта 1814 год отличился в кровопролитном взятии Парижа, за что был удостоен высоких наград:

• Русским орденом св. Владимира 4-й степени с бантом
• 9 мая 1814 года — высшим военным орденом Пруссии Pour le Mérite (с фр. — «За заслуги»)
• 24 декабря 1814 года. — Французским орденом Почётного легиона в звании кавалера
• Медалью «За взятие Парижа»

Кампания 1815 года

Продолжая выполнять обязанности ординарца М. Б. Барклая-де-Толли, поручик Оде-де-Сион вернулся после кампании 1814 года в Россию. Затем с назначением своего командира главнокомандующим 1-й армией, расквартированной в Польше, продолжил службу там.

20 марта 1815 года император Наполеон I снова вошёл в Париж — началися период его власти изестный, как сто дней. Союзники вновь двинули войска в поход против него во Францию, и в апреле с территории Польши выступила 170-тысячная русская армия под командованием генерал-фельдмаршала М. Б. Барклая де Толли. Авангард русской армии уже переправился через Рейн, когда было получено сообщение о сражении под Ватерлоо (6 июня 1815 года) и полном разгроме наполеоновской армии. 10 июня Наполеон вторично отрекся от престола.

25 июня 1815 года союзные русские, английские и прусские войска вступили в Париж, прибыл туда, в свите Главнокомандующего, и поручик Оде-де-Сион.

В оккупационном корпусе (1815—1818)

18 февраля (1 марта) 1816 года произведен в штабс-капитаны.

19 (31) марта 1816 года освобожден от должности адъютанта генерал-фельдмаршала М. Б. Барклая-де-Толли.

11 (23) ноября 1818 года покинул пределы Франции.

Служба в Отдельном Литовском корпусе (1818—1829)

В 1818 году, в преддверии возвращения оккупационного корпуса на Родину, полковник К. О. Оде-де-Сион, тревожась о дальнейшей судьбе собственного сына, принялся хлопотать о назначении его гувернером в Пажеский корпус, где сам занимал должность инспектора классов. Причиной его беспокойства была прекрасная, благодаря обширным связям в высших кругах, осведомленность о подозрительном отношении правительства к личному составу возвращавшихся из Франции войск. Заразившийся, по общему мнению, чрезмерным либерализмом корпус предполагалось раскассировать на отдельные полки, или даже роты и распределить их по различным дивизиям и корпусам, в том числе и действующим на Кавказе.

Понимая, что подозрения по «делу Ружанского», все ещё не забыты и могут помешать успеху его ходатайства, Оде-де-Сион-старший писал императору и министру народного просвещения князю А. Н. Голицыну письма, в которых сетовал на «удары судьбы», «жестокие оскорбления», которые выпали на долю его сына. Однако «Высочайшего соблаговоления» на просьбу не последовало.

В прочем, и на Кавказ штабс-капитан Оде-де-Сион отправлен не был —16 (28) марта 1819 года его утвердили адъютантом генерала от инфантерии Ф. Ф. Довре (1764—1846), который 5 (17) июля 1819 года стал командиром отдельного Литовского корпуса, расквартированного в Царстве Польском.

Ещё в мае 1815 года генерал Ф. Ф. Довре был командирован в Варшаву для организации работ по демаркации границ польских территорий, отошедших по решению Венского конгресса к Российской империи, с соседними державами — Прусским королевством и Австрийской империей. Эта была весьма нетривиальная задача, осложненная значительной плотностью населения, ведущего на этих землях интенсивное хозяйство, и отсутствием на большей их части значительных естественных рубежей. В начале работ стороны условились при невозможности провести границу по руслам рек брать за основу «межи владений частных». Требовалось создать демаркационные документы, детально перечисляющие все деревни, хутора, иногда даже отдельные строения, вблизи которых проходила граница. Кроме того, нужно было составлять специальные подробные протоколы, регулирующие принадлежность речных островов, мостов, плотин, каналов и т. п.. Генерал энергично взялся за эту задачу, но вскоре ему пришлось её отложить на несколько лет, поскольку он был командирован с особой миссией в Берлин.

Вернувшись в Польшу во главе отдельного Литовского корпуса, генерал Ф. Ф. Довре возбновил демаркационные работы и привлек к этой задаче и своего нового адъютанта штабс-капитана Оде-де-Сиона. Ему было поручено ему сосредоточить усилия на границе с Австрийской империей, более протяженной, по сравнению с прусской. Помимо выпуска демаркационных документов, требовалось организовать на сухопутных участках и по берегам пограничных рек сооружение свыше 1900 парных пограничных столбов с гербами соответствующих государств и нумерацией, в среднем — 1 пара на 0,6 версты (около 650 м). Кроме того, необходимо было прорубать просеки в лесах по линии границы, а на полях и лугах распахивать «граничную черту» на ширину до 0,75 рейнской руты (ок. 3 м).

11 (23) марта 1820 года произведен в капитаны.

13 (25) октября 1821 года переведен в Брестский пехотный полк, дислоцированый в Брест-Литовске.

31 июля (12 августа) 1822 года произведен в майоры.

16 (28) сентября—26 сентября (8 октября) 1823 года Александр I лично принимал смотр и манёвр отедельного Литовского корпуса и Польской армии под Брест-Литовском. Обнаружив исправность и порядок во всех движениях войск, Император выразил майору К. К. Оде-де-Сиону (наряду с другими штаб-офицерами) Высочайшие благоволение.

В самом начале 1827 года в Бродах был подписан Окончательный акт демаркации границы с Австрией — по отдельным её участкам. В это же время командир майора Оде-де-Сиона генерал Ф. Ф. Довре 17 февараля (1 марта) 1827 года по собственному прошению был освобожден по болезни от командования Отедельным Литовским корпусом. При этом 5 (17) мая 1827 года за работы по демаркации он получил орден Польского Белого Орла. А его бывшему адъютанту майору Оде-де-Сиону ничего не оставалось, как поступить 1 (13) декабря 1827 года во фронт полка.

17 (29) января 1829 года в связи с болезнью уволен со службы с повышением в чине до надворного советника.

28 июня (10 июля) 1829 года в Радивилове был подписан Окончательный акт о демаркации границы между Россией и Австрией. По полноте и тщательности демаркации граница Царства Польского превосходила все остальные участки границы России, и генерал от инфантерии Ф. Ф. Довре «за долговременную службу, с отличным усердием, и особенно за ревностные труды по размежевание демаркации между Россией и Австрией» получил множество наград.

Однако и вклад надворного советника К. К. Оде-де-Сиона в этот титанический труд был на сей раз был оценен по достоинству. 26 августа (7 сентября) 1829 года он «по окончании демаркации за труды по этому предмету» был пожалован чином коллежский советник, всего через полгода после предыдущего повышения, тогда, как в обычно выслуга до получения следующего чина составляла не менее 4—5 лет. А 25 мая (6 июня) 1830 года император Австрии пожаловал его золотой табакеркой с вензелевым изображением имени Его Величества.

На государственной службе (1829—1847)

3 сентября (15 сентября) 1829 года — определен в министерство финансов чиновником для особых поручений.

16 мая (28 мая)—1 ноября (13 ноября) 1830 года — прикомандирован в качестве члена в Комиссию для построения зданий Технологического института.

22 августа (3 сентября) 1830 года — пожалован знаком отличия за XV лет беспорочной службы. Таким образом, давала себя знать история с Ружанским — службу с 1812 по 1813-й годы власти отказывались считать «беспорочной».

2 декабря (24 декабря) 1830 года — уволен из ведомства министерства финансов и определен по Государственному контролю в чиновники для особых поручений по Провиантской комиссии.

13 января (25 января)—3 февраля (15 февраля) 1830 года — исполнял обязанности обер-контролера 1-го отделения Провиантской комиссии.

5 февраля (17 февраля) 1831 года — назначен к заседанию в общем присутствии Провиантской комиссии.

19 мая (31 мая) 1831 года — поручено исполнять должность обер-контролера во Временной контрольной комиссии для ревизии счетов морского ведомства.

24 сентября (6 октября) 1831 года — За особый успех в ревизии счетов и производстве дел по Комиссии объявлена от лица государственного контролера благодарность с утверждением в должности обер-контролера.

5 октября (17 октября) 1831 года — повышен в чине до «военного советника» (VI класс).

10 октября (22 октября) 1832 года — поручено исполнять должность обер-контролера во Временной контрольной комиссии по артиллерийской и инженерной части.

10 февраля (22 февраля) 1833 года — за отлично-усердную службу награждён орденом св. Анны 2-й степени («Анна на шее»).

22 августа (3 сентября) 1833 года — пожалован знаком отличия за XX лет беспорочной службы всего через три года после получения предыдущего знака за XV лет. Это означает, что власти наконец «простили» ему историю с Ружанским и постановили считать его службу «беспорочной» с самого начала — с 1812 года.

3 апреля (15 сентября) 1835 года — определен чиновником для особых поручений по Государственному контролю.

30 мая (11 июня) 1835 года — уволен со службы согласно прошению. Награждён при отставке 7 июня (19 июня) 1835 года чином статского советника.

10 апреля (22 апреля) 1836 года — определен чиновником при Департаменте разных податей и сборов Министерства финансов.

30 мая (11 июня) 1835 года — переименован соответственно прежнему чину VI класса в коллежские советники.

15 марта (27 марта) 1837 года — командирован в V отделение Собственной Е. И. В. Канцелярии.

Саратовский вице-губернатор (1839—1843)

Благодаря знакомству по службе с влиятельным сановником Л. А. Перовским, сенатором и товарищем министра уделов, был назначен вице-губернатором Саратовской губернии и 24 октября (4 ноября) 1839 года приступил к новым обязанностям. Саратов в то время являлся административным, деловым, религиозным и культурным центром колонии поволжских немцев. Кроме того, в этом городе проживало немало военнопленных французов, принявших российское подданство, а также, поляков и литовцев, насильно переселенных сюда российскими властями, либо осевших тут на обратном пути из сибирской ссылки после недавних потрясений их Родины. Таким образом, население города было весьма пестро по этническому и религиозному составу, и существенную долю которого составляли выходцы из Европы, лютеране или католики по вероисповеданию. Поэтому назначение вице-губернатором К. К. Оде-де-Сиона, человека, с одной стороны, «своего» для этой обширной колонии по вере и происхождению, а с другой, абсолютно лояльного петербургским властям, было весьма дальновидным шагом.

На своем посту большое внимение К. К. Оде-де-Сион уделял улучшению работы пожарных, поскольку в засушливом климате Поволжья летом пожары были нередки и наносили серьёзный ущерб. Так он добился того, что пожарная бригада выезжала в течение пяти минут после сигнала караульного, о появлении дымов и других признаков пожара, что по свидетельству современников было небывалым достижением для большинства российских городов.

Не мало он сделал и для поддержания культуры и досуга колонистов. К примеру, был одним из попечителей первого досугового заведения города «Немецкого танцевального клуба», который в 1840 году организовал в своем доме владелец суконной фабрики Ф. И. Штейн. По уставу в клубе допускались танцы, чтение газет и др. изданий, игра в карты и шахматы.

Тем не менее его добрые отношения с «немецкой слободой» не вызывали симпатий у русского губернского дворянства.

Подчинялся он непосредственно губернатору А. М. Фадееву.

Через месяц после его прибытия в Саратов губернским предводителем дворянства был избран артиллерийский штабс-капитан А. А. Столыпин, участник Бородинского сражения и дальний родственник М. Ю. Лермонтова, вдохновивший последнего на написание знаменитого стихотворения. Богатый помещик и (откупщик, он пользовался чрезвычайным уважением и влиянием в губернии, имел связи при дворе и множество приверженцев в среди саратовского дворянства.

Г. Столыпин, тип и последний, вероятно, остаток прежнего необразованного, грубого бретера-дворянина русского, но, впрочем, не злой и очень смышленый человек... — Заметки и воспоминания Д. С. Полторацкого по поводу труда Д. Н. Бантыш-Каменского: «Словарь достопамятных людей русской земли»..

На первых порах между вице-губернатором и предводителем дворянства установились вполне дружеские отношения. Однако когда в январе 1842 года К. К. Оде-де-Сион управлял Саратовской губернией, замещая губернатора А. М. Фадеева, отъехавшего в Санкт-Петербург по служебным делам, между ними вспыхнула ссора, сделавшая их непримиримыми врагами и вынудившая обоих вскоре покинуть Саратов.

Началось с того, что А. А. Столыпин, решил воспользоваться удобным моментом и попросил его помочь избавить от судебного преследования некоего почтенного дворянина. Однако вице-губернатор, человек непреклонно-принципиальный в вопросах службы, отказал.

В то же самое время, саратовский купец 3-й гильдии Д. М. Вакуров, получал высокие барыши от продаж книг М. Ю. Лермонтова, которые пользовались особенным успехом у публики после недавнего убийства поэта на дуэли. Чтобы привлечь ещё больше покупателей, книготорговец решил выставить в своей лавке его живописный портрет, который ему пообещал дать на время двоюродный дед покойного — А. А. Столыпин. Вице-губернатор, узнав об этом, счел такое недопустимым и строго отчитал купца за подобные «инициативы». А. А. Столыпин, разозленный предыдущим отказом, публично вступился за Д. М. Вакурова, однако вице-губернатор и тут не уступил.

Тогда предводитель дворянства донес на К. К. Оде-де-Сиона и его супругу на губернатору, облыжно обвиняя их в жестоком обращении с прислугой и воспитанницей. А. М. Фадеев очевидно, имевший собственные поводы для неприязни к своему заместителю, дал ход секретному дознанию, которое ни чего, впрочем, не выявило. Однако об этом деле стало известно Л. А. Перовскому, к тому времени уже министру внутренних дел. Началась настоящая война кляуз и доносов. Особенно отличился в этом отношении А. А. Столыпин, который в числе прочих нелепостей доносил, министру, «…что вице-губернаторша, страстная любительница собачек, погребает их по христианскому обряду в гробиках».

В конечном итоге, после того, как в декабре 1842 года А. А. Столыпин был вновь переизбран губернским предводителем дворянства. Однако к глубокому потрясению и разочарованию саратовского общества, государь не утвердил его кандидатуру. В мае 1843 года были назначены новые «чрезвычайные» выборы, но впредь баллотироваться на эту должность А. А. Столыпину, как «откупщику», было запрещено. Такого удара по репутации он не вынес и не уехал за границу, а затем поселился в Москве.

В годы саратовского вице-губернаторства в семье К. К. Оде-де-Сиона воспитывалась молодая и довольно миловидная, по свидетельству современников, девушка, чье имя история не сохранила. Известно лишь, что в конце 1842 года к ней посватался некий чиновник губернского строительного комитета. Его искательство не было отвергнуто, однако Карл Карлович повременил с благословением, поскольку жених был не из местной, а из знатной петербургской семьи. Как раз в этот момент Л. А. Перовский вызвал вице-губернатора в столицу для дачи объяснений по поводу конфликта со А. А. Столыпиным, и Карл Карлович пообещал молодому человеку дать согласие на свадьбу после знакомства с его родителями. Однако ветреный жених не стал его дожидаться и, сведя на святках знакомство девицей из какого-то захудалого семейства местных дворян, уже в феврале 1843 года спешно на ней женился. Между тем, Карл Карлович, ни чего не подозревая, уже сговорился в столице с родителями чиновника и в марте прислал в Саратов своё запоздалое согласие на свадьбу воспитанницы. Вполне вероятно, что вся эта история была хорошо спланированной интригой А. А. Столыпина или его сторонников с целью нанести оскорбление вице-губернатору, на которое он не смог бы ответить.

Узнав о поступке чиновника, он счел подобное поведение оскорбительным и, оставив должность вице-губернатора, забрал семью в Санкт-Петербург. Дальнейшая судьба девушки неизвестна. Однако и К. К. Оде-де-Сиону пришлось покинуть вице-губернаторский пост, поскольку отношения с А. М. Фадеевым были испорчены окончательно.

В Гоф-интендантской конторе (1843—1849)

По возвращении из Саратова 1843 году получил должность чиновника по особым поручениям по ведомству Конторы.

В 1849 году вышел в отставку.

Конец жизни, смерть

В 1853 году скончалась от рака его супруга Луиза Федоровна, а в 1857 году он похоронил рано умершего сына, пережив его почти на целый год. Невестка — Анна Васильевна Оде-де-Сион (в девичестве Сарычева, 1821—1871), овдовев, предпочла вернуться вместе с детьми в дом своих родителей.

Покинутый всеми, Карл Карлович тщетно призывал переехать в Россию из Франции своего внучатого племянника барона Жозефа-Густава Оде (фр. le baron Joseph-Gustave Audé, 1831—1906), соблазняя его такими выгодами, как инвестиции в покупку дома в Санкт-Петербурге, или облигации государственного железнодорожного займа, а также налоговыми льготами дворянства:

Налоги платить обязаны лишь купцы, промышленники и земледельцы; дворяне от них освобождены…

Оригинальный текст (фр.)  

Les négociants, fabricants et laboureurs seulement sont obligés à des impôts ; les nobles ne sont obligés à aucune redevance…

— Последнее письмо К. К. Оде-де-Сиона племяннику барону Жозефу-Густаву Оде, 6 (18) ноября 1857 года, Санкт-Петербург.

Умер он 5 (17) мая 1858 года и был похоронен в семейном склепе на Волковском лютеранском кладбище в Санкт-Петербурге. Со смертью Карла Карловича окончательно прервались контакты между российской и савойской ветвями рода Оде.

Личная жизнь, потомки

В начале 1816 года, находясь в составе русского оккупационного корпуса во Франции, в Нанси (по другим сведениям в Ницце, но, скорее всего, это опечатка в источнике) женился на своей дальней родственнице — пятнадцатилетней Луизе-Генриетте-Вильгельмине Веттель (фр. Louise-Henriette-Wilhelmine Wettel, в русском подданстве Луиза Федоровна, 1800—1855).

Мой взрослый сын — мое утешение… это храбрый офицер, ценимый и любимый своим генералом… он женат на одной из своих кузин, Луизе, нежной, достойной любви и полной талантов…

Оригинальный текст (фр.)  

Mon fils fait ma consolation… c'est un bien brave officier estimé et chéri de son général… il est marié avec une de ses cousines, Louise, douce, aimable et pleine de talents…

— Письмо генерал-майора К. О. Оде-де-Сиона племяннику барону Бенуа-Жаку Оде (фр. Benoit-Jacques Audé, ?—1852), 16 августа 1826 года, Санкт-Петербург.

Там же 11 ноября 1816 года у них и родился единственный сын Александр Карлович Оде-де-Сион (1816—1857), впоследствии — статский советник, управляющий Ораниенбаумским дворцовым управлением.

После смерти свого отца в 1837 году Карл Карлович унаследовал не только, подаренное когда-то графом А. В. Суворовым, имение в 75 душ крепостных в Псковской губернии, но и его крупные долги (16 000 франков, или около 3 200 рублей серебром), сделанные в результате неудачных инвестиций. Чтобы как-то выправить свои финансовые обстоятельства, он безуспешно пытался претендовать на 10 000 франков (около 2 000 рублей серебром) из наследства своего савойского дяди Жозефа Оде (фр. Joseph Audé, 1773—1838), которые тот якобы обещал Оде-де-Сиону-старшему в переписке не за долго до смерти обоих. Однако савойская родня, не желая дробления капитала, предприняла все усилия, с тем, чтобы дядино состояние достались другому племяннику — барону Бенуа-Жаку Оде, а после его смерти в 1852 году, его вместе с титулом унаследовал сын — Жозеф-Густав Оде (фр. Joseph-Gustave Audé, 1831—1906). Тем не менее, родственные чувства Карла Карловича возобладали, над меркантильными интересами и он не только не порвал связей с баронами Оде, но и вел с ними оживленную переписку до конца своих дней.

Со временем ему удалось рассчитаться с долгами, приобрести деревянный дом в Санкт-Петербурге и даже дать сыну образование в Царскосельском лицее, однако стяжать значительных богатств так и не посчастливилось.

В годы саратовского вице-губернаторства в его семье воспитывалась молодая и довольно миловидная, по свидетельству современников, девушка, чье имя история не сохранила. Известно лишь, что в конце 1842 года к ней посватался некий чиновник губернского строительного комитета, происходивший из знатной петербургской семьи. Его искательство не было отвергнуто, однако Карл Карлович повременил с благословением до своего возвращения из Санкт-Петербурга, куда он отъехал на несколько месяцев по делам. Однако молодой человек не стал его дожидаться и спешно женился на другой девице из местного саратовского семейства, с которой свел знакомство всего за несколько недель до свадьбы. А, между тем, Карл Карлович уже сговорился в столице с родителями ветреного жениха и в марте 1843 года прислал в Саратов своё запоздалое согласие на свадьбу воспитанницы. Узнав о поступке чиновника, он счел подобное поведение оскорбительным и, оставив должность вице-губернатора, забрал семью в Санкт-Петербург. Дальнейшая судьба девушки неизвестна.

У его единственного сына Александра Карловича и Анны Васильевны Оде-де-Сион родилось пятеро детей. Однако рано овдовев, Анны Васильевна оказалась в тяжелых финансовых обстоятельствах и ей, пришлось хлопотать о должности начальницы Института благородных девиц в Оренбурге, чтобы прокормить семью, дать детям образование и пристойное положение в обществе. Благодаря её усилиям внуки Карла Карловича Александр (1845—?) и Василий (1846—?) получив военное образование в Санкт-Петербурге, стали кадровыми офицерами, а внучки, две из которых, Елизавета (1848—1926) и Наталья (1849—?) впоследствии благополучно вышли замуж, а третья, Татьяна (1854—1928) стала военным фельдшером, окончили Оренбургский Институт благородных девиц. Их потомки широко расселились на просторах Российской Империи, а род Оде-де-Сион не пресекся и поныне.

Достижения

(…Главы по конкретным достижениям)

Личность, оценки совеременников

Наиболее противоречивые оценки его личности относятся к годам саратовского вице-губернаторства. С одной стороны, его дом, благодаря высокой должности, общественному положению и стараниям супруги Луизы Федоровны, стал одним из центров светской жизни города, особенно, так называемой «Немецкой слободы», в которой, помимо поволжских немцев, проживало множество выходцев из других стран католического или лютеранского вероисповедания.

Так, в 1841 году там поселилась на несколько лет на пути возвращения из сибирской ссылки польская писательница Ева Фелиньская (польск. Ewa Felińska, 1793—1859). Она была связной подпольного народно-освободительного движения «Обществе польского народа», и после его разгрома русскими властями, в 1839 году приговорена к ссылке. Несмотря на антиправительственную в прошлом деятельность, она была тепло принята семьей вице-губернатора. В частности, Луиза Федоровна, помогла ей обставить жилище мебелью из собственных запасов. В своих мемуарах Ева Фелиньская оставила несколько штрихов к портрету вице-губернатора и его супруги:

Я застала дома и хозяйку, и хозяина. Оба чрезвычайно вежливые и любезные. Обхождение их отличается тем тоном, который дает ощущение света, не делающего различий в формах, и, тем не менее, способного деликатными полутонами выделить своих избранников.
Дом пани Оде-де-Сион очень богато украшен, во всем заметен вкус хозяйки, которая находит в этом удовольствие и умеет все разместить наилучшим образом. Цветы, картины, мебель и различные безделушки поддерживают друг друга, чтобы произвести приятное впечатление.

Оригинальный текст (польск.)  

Zastałam w domu i panią i pana. Oboje bardzo grzeczni uprzejmi. Obejście się ich nacechowane tym tonem, który nadaje znajomość świata, nie robiąca różnicy w formach, a jednak umiejąca delikatnymi odcieniami uczcić swoich wybranych.
Dom pani Ode de Sion bardzo ozdobnie urządzony, widno duch gospodyni, która w tym ma upodobanie, i umie z korzyścią rozmieścić wszystko. Kwiaty, malowidła, meble i różne fraszki, wspierają się nawzajem dla zrobienia miłego wrażenia.

— Ева Фелиньская, 25 сентября 1841 года, Саратов.

С другой стороны широко известен эпизод его ссоры с губернским предводителем дворянства А. А. Столыпиным, прославленным артиллерийским офицером, участником Бородинской битвы, любимым «дядюшкой» М. Ю. Лермонтова.

В мое отсутствие вице-губернатор Оде де Сион перессорился с губернским предводителем дворянства Столыпиным…

— А. М. Фадеев, саратовский губернатор (1841—1846).

Причиной ссоры был резкий разговор вице-губернатора с купцом Д. М. Вакуровым, который в своей книжной лавке хотел после его убийства Лермонтова на дуэли выставить произведения и живописный портрет, который обещал на время дать А. А. Столыпин. В результате последовало высочайшее повеление об удалении Столыпина с поста губернского предводителя дворянства «как откупщика» и составлении с поста губернского предводителя дворянства «как откупщика» и составлении в январе 1843 года чрезвычайного дворянского собрания для выборов нового предводителя.

«…Удаление его произвело неприятное впечатление на общество….», а «…потеря такого предводителя составляла ощутительную утрату для города и его общественной жизни».

Библиография

Dr. Michel Francou. De Faverges à Saint-Pétersbourg // [books.google.ru/books?id=7u9nAAAAMAAJ Revue savoisienne] / Aimé Constantin. — Annecy, France: Académie florimontane, 1988. — Vol. 128-130. — P. 55-67.

Karl Friedrich Hildebrand, Christian Zweng. [books.google.ch/books?id=sYcWAQAAIAAJ Die Ritter des Ordens Pour le mérite]. — Biblio, 1998. — Vol. 1. — P. 308, 475. — 601 p. — ISBN 3764824735, 9783764824730.

Петрушевский А. Ф. [www.adjudant.ru/suvorov/pt00.htm Генералиссимус князь Суворов.]. — СПб.: Русская симфония, 2005. — 720 p.

Хазин О. А. [books.google.ru/books?id=VsQyAAAAMAAJ Пажи, кадеты, юнкера: исторический очерк] // Библиотека Российского Офицера. — Москва: Социально-политическая мысль, 2002. — 162 p. — ISBN 5902168058, 9785902168058.

фон-Фрейман О. Р. [www.prlib.ru/en-us/Lib/pages/item.aspx?itemid=5980 Пажи за 185 лет : биографии и портреты бывших пажей с 1711 по 1896 г.] // Пажи за 183 года (1711-1894). Биографии бывших пажей. — Фридрихсгамн: Тип. Акц. о-ва, 1897. — P. 165. — 952 p. — (8).

Отрывок, характеризующий Оде-де-Сион, Карл Карлович

Князь Андрей улыбался, глядя на сестру, как мы улыбаемся, слушая людей, которых, нам кажется, что мы насквозь видим.
– Ты живешь в деревне и не находишь эту жизнь ужасною, – сказал он.
– Я другое дело. Что обо мне говорить! Я не желаю другой жизни, да и не могу желать, потому что не знаю никакой другой жизни. А ты подумай, Andre, для молодой и светской женщины похорониться в лучшие годы жизни в деревне, одной, потому что папенька всегда занят, а я… ты меня знаешь… как я бедна en ressources, [интересами.] для женщины, привыкшей к лучшему обществу. M lle Bourienne одна…
– Она мне очень не нравится, ваша Bourienne, – сказал князь Андрей.
– О, нет! Она очень милая и добрая,а главное – жалкая девушка.У нее никого,никого нет. По правде сказать, мне она не только не нужна, но стеснительна. Я,ты знаешь,и всегда была дикарка, а теперь еще больше. Я люблю быть одна… Mon pere [Отец] ее очень любит. Она и Михаил Иваныч – два лица, к которым он всегда ласков и добр, потому что они оба облагодетельствованы им; как говорит Стерн: «мы не столько любим людей за то добро, которое они нам сделали, сколько за то добро, которое мы им сделали». Mon pеre взял ее сиротой sur le pavе, [на мостовой,] и она очень добрая. И mon pere любит ее манеру чтения. Она по вечерам читает ему вслух. Она прекрасно читает.
– Ну, а по правде, Marie, тебе, я думаю, тяжело иногда бывает от характера отца? – вдруг спросил князь Андрей.
Княжна Марья сначала удивилась, потом испугалась этого вопроса.
– МНЕ?… Мне?!… Мне тяжело?! – сказала она.
– Он и всегда был крут; а теперь тяжел становится, я думаю, – сказал князь Андрей, видимо, нарочно, чтоб озадачить или испытать сестру, так легко отзываясь об отце.
– Ты всем хорош, Andre, но у тебя есть какая то гордость мысли, – сказала княжна, больше следуя за своим ходом мыслей, чем за ходом разговора, – и это большой грех. Разве возможно судить об отце? Да ежели бы и возможно было, какое другое чувство, кроме veneration, [глубокого уважения,] может возбудить такой человек, как mon pere? И я так довольна и счастлива с ним. Я только желала бы, чтобы вы все были счастливы, как я.
Брат недоверчиво покачал головой.
– Одно, что тяжело для меня, – я тебе по правде скажу, Andre, – это образ мыслей отца в религиозном отношении. Я не понимаю, как человек с таким огромным умом не может видеть того, что ясно, как день, и может так заблуждаться? Вот это составляет одно мое несчастие. Но и тут в последнее время я вижу тень улучшения. В последнее время его насмешки не так язвительны, и есть один монах, которого он принимал и долго говорил с ним.
– Ну, мой друг, я боюсь, что вы с монахом даром растрачиваете свой порох, – насмешливо, но ласково сказал князь Андрей.
– Аh! mon ami. [А! Друг мой.] Я только молюсь Богу и надеюсь, что Он услышит меня. Andre, – сказала она робко после минуты молчания, – у меня к тебе есть большая просьба.
– Что, мой друг?
– Нет, обещай мне, что ты не откажешь. Это тебе не будет стоить никакого труда, и ничего недостойного тебя в этом не будет. Только ты меня утешишь. Обещай, Андрюша, – сказала она, сунув руку в ридикюль и в нем держа что то, но еще не показывая, как будто то, что она держала, и составляло предмет просьбы и будто прежде получения обещания в исполнении просьбы она не могла вынуть из ридикюля это что то.
Она робко, умоляющим взглядом смотрела на брата.
– Ежели бы это и стоило мне большого труда… – как будто догадываясь, в чем было дело, отвечал князь Андрей.
– Ты, что хочешь, думай! Я знаю, ты такой же, как и mon pere. Что хочешь думай, но для меня это сделай. Сделай, пожалуйста! Его еще отец моего отца, наш дедушка, носил во всех войнах… – Она всё еще не доставала того, что держала, из ридикюля. – Так ты обещаешь мне?
– Конечно, в чем дело?
– Andre, я тебя благословлю образом, и ты обещай мне, что никогда его не будешь снимать. Обещаешь?
– Ежели он не в два пуда и шеи не оттянет… Чтобы тебе сделать удовольствие… – сказал князь Андрей, но в ту же секунду, заметив огорченное выражение, которое приняло лицо сестры при этой шутке, он раскаялся. – Очень рад, право очень рад, мой друг, – прибавил он.
– Против твоей воли Он спасет и помилует тебя и обратит тебя к Себе, потому что в Нем одном и истина и успокоение, – сказала она дрожащим от волнения голосом, с торжественным жестом держа в обеих руках перед братом овальный старинный образок Спасителя с черным ликом в серебряной ризе на серебряной цепочке мелкой работы.
Она перекрестилась, поцеловала образок и подала его Андрею.
– Пожалуйста, Andre, для меня…
Из больших глаз ее светились лучи доброго и робкого света. Глаза эти освещали всё болезненное, худое лицо и делали его прекрасным. Брат хотел взять образок, но она остановила его. Андрей понял, перекрестился и поцеловал образок. Лицо его в одно и то же время было нежно (он был тронут) и насмешливо.
– Merci, mon ami. [Благодарю, мой друг.]
Она поцеловала его в лоб и опять села на диван. Они молчали.
– Так я тебе говорила, Andre, будь добр и великодушен, каким ты всегда был. Не суди строго Lise, – начала она. – Она так мила, так добра, и положение ее очень тяжело теперь.
– Кажется, я ничего не говорил тебе, Маша, чтоб я упрекал в чем нибудь свою жену или был недоволен ею. К чему ты всё это говоришь мне?
Княжна Марья покраснела пятнами и замолчала, как будто она чувствовала себя виноватою.
– Я ничего не говорил тебе, а тебе уж говорили . И мне это грустно.
Красные пятна еще сильнее выступили на лбу, шее и щеках княжны Марьи. Она хотела сказать что то и не могла выговорить. Брат угадал: маленькая княгиня после обеда плакала, говорила, что предчувствует несчастные роды, боится их, и жаловалась на свою судьбу, на свекра и на мужа. После слёз она заснула. Князю Андрею жалко стало сестру.
– Знай одно, Маша, я ни в чем не могу упрекнуть, не упрекал и никогда не упрекну мою жену , и сам ни в чем себя не могу упрекнуть в отношении к ней; и это всегда так будет, в каких бы я ни был обстоятельствах. Но ежели ты хочешь знать правду… хочешь знать, счастлив ли я? Нет. Счастлива ли она? Нет. Отчего это? Не знаю…
Говоря это, он встал, подошел к сестре и, нагнувшись, поцеловал ее в лоб. Прекрасные глаза его светились умным и добрым, непривычным блеском, но он смотрел не на сестру, а в темноту отворенной двери, через ее голову.
– Пойдем к ней, надо проститься. Или иди одна, разбуди ее, а я сейчас приду. Петрушка! – крикнул он камердинеру, – поди сюда, убирай. Это в сиденье, это на правую сторону.
Княжна Марья встала и направилась к двери. Она остановилась.
– Andre, si vous avez. la foi, vous vous seriez adresse a Dieu, pour qu'il vous donne l'amour, que vous ne sentez pas et votre priere aurait ete exaucee. [Если бы ты имел веру, то обратился бы к Богу с молитвою, чтоб Он даровал тебе любовь, которую ты не чувствуешь, и молитва твоя была бы услышана.]
– Да, разве это! – сказал князь Андрей. – Иди, Маша, я сейчас приду.
По дороге к комнате сестры, в галлерее, соединявшей один дом с другим, князь Андрей встретил мило улыбавшуюся m lle Bourienne, уже в третий раз в этот день с восторженною и наивною улыбкой попадавшуюся ему в уединенных переходах.
– Ah! je vous croyais chez vous, [Ах, я думала, вы у себя,] – сказала она, почему то краснея и опуская глаза.
Князь Андрей строго посмотрел на нее. На лице князя Андрея вдруг выразилось озлобление. Он ничего не сказал ей, но посмотрел на ее лоб и волосы, не глядя в глаза, так презрительно, что француженка покраснела и ушла, ничего не сказав.
Когда он подошел к комнате сестры, княгиня уже проснулась, и ее веселый голосок, торопивший одно слово за другим, послышался из отворенной двери. Она говорила, как будто после долгого воздержания ей хотелось вознаградить потерянное время.
– Non, mais figurez vous, la vieille comtesse Zouboff avec de fausses boucles et la bouche pleine de fausses dents, comme si elle voulait defier les annees… [Нет, представьте себе, старая графиня Зубова, с фальшивыми локонами, с фальшивыми зубами, как будто издеваясь над годами…] Xa, xa, xa, Marieie!
Точно ту же фразу о графине Зубовой и тот же смех уже раз пять слышал при посторонних князь Андрей от своей жены.
Он тихо вошел в комнату. Княгиня, толстенькая, румяная, с работой в руках, сидела на кресле и без умолку говорила, перебирая петербургские воспоминания и даже фразы. Князь Андрей подошел, погладил ее по голове и спросил, отдохнула ли она от дороги. Она ответила и продолжала тот же разговор.
Коляска шестериком стояла у подъезда. На дворе была темная осенняя ночь. Кучер не видел дышла коляски. На крыльце суетились люди с фонарями. Огромный дом горел огнями сквозь свои большие окна. В передней толпились дворовые, желавшие проститься с молодым князем; в зале стояли все домашние: Михаил Иванович, m lle Bourienne, княжна Марья и княгиня.
Князь Андрей был позван в кабинет к отцу, который с глазу на глаз хотел проститься с ним. Все ждали их выхода.
Когда князь Андрей вошел в кабинет, старый князь в стариковских очках и в своем белом халате, в котором он никого не принимал, кроме сына, сидел за столом и писал. Он оглянулся.
– Едешь? – И он опять стал писать.
– Пришел проститься.
– Целуй сюда, – он показал щеку, – спасибо, спасибо!
– За что вы меня благодарите?
– За то, что не просрочиваешь, за бабью юбку не держишься. Служба прежде всего. Спасибо, спасибо! – И он продолжал писать, так что брызги летели с трещавшего пера. – Ежели нужно сказать что, говори. Эти два дела могу делать вместе, – прибавил он.
– О жене… Мне и так совестно, что я вам ее на руки оставляю…
– Что врешь? Говори, что нужно.
– Когда жене будет время родить, пошлите в Москву за акушером… Чтоб он тут был.
Старый князь остановился и, как бы не понимая, уставился строгими глазами на сына.
– Я знаю, что никто помочь не может, коли натура не поможет, – говорил князь Андрей, видимо смущенный. – Я согласен, что и из миллиона случаев один бывает несчастный, но это ее и моя фантазия. Ей наговорили, она во сне видела, и она боится.
– Гм… гм… – проговорил про себя старый князь, продолжая дописывать. – Сделаю.
Он расчеркнул подпись, вдруг быстро повернулся к сыну и засмеялся.
– Плохо дело, а?
– Что плохо, батюшка?
– Жена! – коротко и значительно сказал старый князь.
– Я не понимаю, – сказал князь Андрей.
– Да нечего делать, дружок, – сказал князь, – они все такие, не разженишься. Ты не бойся; никому не скажу; а ты сам знаешь.
Он схватил его за руку своею костлявою маленькою кистью, потряс ее, взглянул прямо в лицо сына своими быстрыми глазами, которые, как казалось, насквозь видели человека, и опять засмеялся своим холодным смехом.
Сын вздохнул, признаваясь этим вздохом в том, что отец понял его. Старик, продолжая складывать и печатать письма, с своею привычною быстротой, схватывал и бросал сургуч, печать и бумагу.
– Что делать? Красива! Я всё сделаю. Ты будь покоен, – говорил он отрывисто во время печатания.
Андрей молчал: ему и приятно и неприятно было, что отец понял его. Старик встал и подал письмо сыну.
– Слушай, – сказал он, – о жене не заботься: что возможно сделать, то будет сделано. Теперь слушай: письмо Михайлу Иларионовичу отдай. Я пишу, чтоб он тебя в хорошие места употреблял и долго адъютантом не держал: скверная должность! Скажи ты ему, что я его помню и люблю. Да напиши, как он тебя примет. Коли хорош будет, служи. Николая Андреича Болконского сын из милости служить ни у кого не будет. Ну, теперь поди сюда.
Он говорил такою скороговоркой, что не доканчивал половины слов, но сын привык понимать его. Он подвел сына к бюро, откинул крышку, выдвинул ящик и вынул исписанную его крупным, длинным и сжатым почерком тетрадь.
– Должно быть, мне прежде тебя умереть. Знай, тут мои записки, их государю передать после моей смерти. Теперь здесь – вот ломбардный билет и письмо: это премия тому, кто напишет историю суворовских войн. Переслать в академию. Здесь мои ремарки, после меня читай для себя, найдешь пользу.
Андрей не сказал отцу, что, верно, он проживет еще долго. Он понимал, что этого говорить не нужно.
– Всё исполню, батюшка, – сказал он.
– Ну, теперь прощай! – Он дал поцеловать сыну свою руку и обнял его. – Помни одно, князь Андрей: коли тебя убьют, мне старику больно будет… – Он неожиданно замолчал и вдруг крикливым голосом продолжал: – а коли узнаю, что ты повел себя не как сын Николая Болконского, мне будет… стыдно! – взвизгнул он.
– Этого вы могли бы не говорить мне, батюшка, – улыбаясь, сказал сын.
Старик замолчал.
– Еще я хотел просить вас, – продолжал князь Андрей, – ежели меня убьют и ежели у меня будет сын, не отпускайте его от себя, как я вам вчера говорил, чтоб он вырос у вас… пожалуйста.
– Жене не отдавать? – сказал старик и засмеялся.
Они молча стояли друг против друга. Быстрые глаза старика прямо были устремлены в глаза сына. Что то дрогнуло в нижней части лица старого князя.
– Простились… ступай! – вдруг сказал он. – Ступай! – закричал он сердитым и громким голосом, отворяя дверь кабинета.
– Что такое, что? – спрашивали княгиня и княжна, увидев князя Андрея и на минуту высунувшуюся фигуру кричавшего сердитым голосом старика в белом халате, без парика и в стариковских очках.
Князь Андрей вздохнул и ничего не ответил.
– Ну, – сказал он, обратившись к жене.
И это «ну» звучало холодною насмешкой, как будто он говорил: «теперь проделывайте вы ваши штуки».
– Andre, deja! [Андрей, уже!] – сказала маленькая княгиня, бледнея и со страхом глядя на мужа.
Он обнял ее. Она вскрикнула и без чувств упала на его плечо.
Он осторожно отвел плечо, на котором она лежала, заглянул в ее лицо и бережно посадил ее на кресло.
– Adieu, Marieie, [Прощай, Маша,] – сказал он тихо сестре, поцеловался с нею рука в руку и скорыми шагами вышел из комнаты.
Княгиня лежала в кресле, m lle Бурьен терла ей виски. Княжна Марья, поддерживая невестку, с заплаканными прекрасными глазами, всё еще смотрела в дверь, в которую вышел князь Андрей, и крестила его. Из кабинета слышны были, как выстрелы, часто повторяемые сердитые звуки стариковского сморкания. Только что князь Андрей вышел, дверь кабинета быстро отворилась и выглянула строгая фигура старика в белом халате.
– Уехал? Ну и хорошо! – сказал он, сердито посмотрев на бесчувственную маленькую княгиню, укоризненно покачал головою и захлопнул дверь.



В октябре 1805 года русские войска занимали села и города эрцгерцогства Австрийского, и еще новые полки приходили из России и, отягощая постоем жителей, располагались у крепости Браунау. В Браунау была главная квартира главнокомандующего Кутузова.
11 го октября 1805 года один из только что пришедших к Браунау пехотных полков, ожидая смотра главнокомандующего, стоял в полумиле от города. Несмотря на нерусскую местность и обстановку (фруктовые сады, каменные ограды, черепичные крыши, горы, видневшиеся вдали), на нерусский народ, c любопытством смотревший на солдат, полк имел точно такой же вид, какой имел всякий русский полк, готовившийся к смотру где нибудь в середине России.
С вечера, на последнем переходе, был получен приказ, что главнокомандующий будет смотреть полк на походе. Хотя слова приказа и показались неясны полковому командиру, и возник вопрос, как разуметь слова приказа: в походной форме или нет? в совете батальонных командиров было решено представить полк в парадной форме на том основании, что всегда лучше перекланяться, чем не докланяться. И солдаты, после тридцативерстного перехода, не смыкали глаз, всю ночь чинились, чистились; адъютанты и ротные рассчитывали, отчисляли; и к утру полк, вместо растянутой беспорядочной толпы, какою он был накануне на последнем переходе, представлял стройную массу 2 000 людей, из которых каждый знал свое место, свое дело и из которых на каждом каждая пуговка и ремешок были на своем месте и блестели чистотой. Не только наружное было исправно, но ежели бы угодно было главнокомандующему заглянуть под мундиры, то на каждом он увидел бы одинаково чистую рубаху и в каждом ранце нашел бы узаконенное число вещей, «шильце и мыльце», как говорят солдаты. Было только одно обстоятельство, насчет которого никто не мог быть спокоен. Это была обувь. Больше чем у половины людей сапоги были разбиты. Но недостаток этот происходил не от вины полкового командира, так как, несмотря на неоднократные требования, ему не был отпущен товар от австрийского ведомства, а полк прошел тысячу верст.
Полковой командир был пожилой, сангвинический, с седеющими бровями и бакенбардами генерал, плотный и широкий больше от груди к спине, чем от одного плеча к другому. На нем был новый, с иголочки, со слежавшимися складками мундир и густые золотые эполеты, которые как будто не книзу, а кверху поднимали его тучные плечи. Полковой командир имел вид человека, счастливо совершающего одно из самых торжественных дел жизни. Он похаживал перед фронтом и, похаживая, подрагивал на каждом шагу, слегка изгибаясь спиною. Видно, было, что полковой командир любуется своим полком, счастлив им, что все его силы душевные заняты только полком; но, несмотря на то, его подрагивающая походка как будто говорила, что, кроме военных интересов, в душе его немалое место занимают и интересы общественного быта и женский пол.
– Ну, батюшка Михайло Митрич, – обратился он к одному батальонному командиру (батальонный командир улыбаясь подался вперед; видно было, что они были счастливы), – досталось на орехи нынче ночью. Однако, кажется, ничего, полк не из дурных… А?
Батальонный командир понял веселую иронию и засмеялся.
– И на Царицыном лугу с поля бы не прогнали.
– Что? – сказал командир.
В это время по дороге из города, по которой расставлены были махальные, показались два верховые. Это были адъютант и казак, ехавший сзади.
Адъютант был прислан из главного штаба подтвердить полковому командиру то, что было сказано неясно во вчерашнем приказе, а именно то, что главнокомандующий желал видеть полк совершенно в том положении, в котором oн шел – в шинелях, в чехлах и без всяких приготовлений.
К Кутузову накануне прибыл член гофкригсрата из Вены, с предложениями и требованиями итти как можно скорее на соединение с армией эрцгерцога Фердинанда и Мака, и Кутузов, не считая выгодным это соединение, в числе прочих доказательств в пользу своего мнения намеревался показать австрийскому генералу то печальное положение, в котором приходили войска из России. С этою целью он и хотел выехать навстречу полку, так что, чем хуже было бы положение полка, тем приятнее было бы это главнокомандующему. Хотя адъютант и не знал этих подробностей, однако он передал полковому командиру непременное требование главнокомандующего, чтобы люди были в шинелях и чехлах, и что в противном случае главнокомандующий будет недоволен. Выслушав эти слова, полковой командир опустил голову, молча вздернул плечами и сангвиническим жестом развел руки.
– Наделали дела! – проговорил он. – Вот я вам говорил же, Михайло Митрич, что на походе, так в шинелях, – обратился он с упреком к батальонному командиру. – Ах, мой Бог! – прибавил он и решительно выступил вперед. – Господа ротные командиры! – крикнул он голосом, привычным к команде. – Фельдфебелей!… Скоро ли пожалуют? – обратился он к приехавшему адъютанту с выражением почтительной учтивости, видимо относившейся к лицу, про которое он говорил.
– Через час, я думаю.
– Успеем переодеть?
– Не знаю, генерал…
Полковой командир, сам подойдя к рядам, распорядился переодеванием опять в шинели. Ротные командиры разбежались по ротам, фельдфебели засуетились (шинели были не совсем исправны) и в то же мгновение заколыхались, растянулись и говором загудели прежде правильные, молчаливые четвероугольники. Со всех сторон отбегали и подбегали солдаты, подкидывали сзади плечом, через голову перетаскивали ранцы, снимали шинели и, высоко поднимая руки, натягивали их в рукава.
Через полчаса всё опять пришло в прежний порядок, только четвероугольники сделались серыми из черных. Полковой командир, опять подрагивающею походкой, вышел вперед полка и издалека оглядел его.
– Это что еще? Это что! – прокричал он, останавливаясь. – Командира 3 й роты!..
– Командир 3 й роты к генералу! командира к генералу, 3 й роты к командиру!… – послышались голоса по рядам, и адъютант побежал отыскивать замешкавшегося офицера.
Когда звуки усердных голосов, перевирая, крича уже «генерала в 3 ю роту», дошли по назначению, требуемый офицер показался из за роты и, хотя человек уже пожилой и не имевший привычки бегать, неловко цепляясь носками, рысью направился к генералу. Лицо капитана выражало беспокойство школьника, которому велят сказать невыученный им урок. На красном (очевидно от невоздержания) носу выступали пятна, и рот не находил положения. Полковой командир с ног до головы осматривал капитана, в то время как он запыхавшись подходил, по мере приближения сдерживая шаг.
– Вы скоро людей в сарафаны нарядите! Это что? – крикнул полковой командир, выдвигая нижнюю челюсть и указывая в рядах 3 й роты на солдата в шинели цвета фабричного сукна, отличавшегося от других шинелей. – Сами где находились? Ожидается главнокомандующий, а вы отходите от своего места? А?… Я вас научу, как на смотр людей в казакины одевать!… А?…
Ротный командир, не спуская глаз с начальника, всё больше и больше прижимал свои два пальца к козырьку, как будто в одном этом прижимании он видел теперь свое спасенье.
– Ну, что ж вы молчите? Кто у вас там в венгерца наряжен? – строго шутил полковой командир.
– Ваше превосходительство…
– Ну что «ваше превосходительство»? Ваше превосходительство! Ваше превосходительство! А что ваше превосходительство – никому неизвестно.
– Ваше превосходительство, это Долохов, разжалованный… – сказал тихо капитан.
– Что он в фельдмаршалы, что ли, разжалован или в солдаты? А солдат, так должен быть одет, как все, по форме.
– Ваше превосходительство, вы сами разрешили ему походом.
– Разрешил? Разрешил? Вот вы всегда так, молодые люди, – сказал полковой командир, остывая несколько. – Разрешил? Вам что нибудь скажешь, а вы и… – Полковой командир помолчал. – Вам что нибудь скажешь, а вы и… – Что? – сказал он, снова раздражаясь. – Извольте одеть людей прилично…
И полковой командир, оглядываясь на адъютанта, своею вздрагивающею походкой направился к полку. Видно было, что его раздражение ему самому понравилось, и что он, пройдясь по полку, хотел найти еще предлог своему гневу. Оборвав одного офицера за невычищенный знак, другого за неправильность ряда, он подошел к 3 й роте.
– Кааак стоишь? Где нога? Нога где? – закричал полковой командир с выражением страдания в голосе, еще человек за пять не доходя до Долохова, одетого в синеватую шинель.
Долохов медленно выпрямил согнутую ногу и прямо, своим светлым и наглым взглядом, посмотрел в лицо генерала.
– Зачем синяя шинель? Долой… Фельдфебель! Переодеть его… дря… – Он не успел договорить.
– Генерал, я обязан исполнять приказания, но не обязан переносить… – поспешно сказал Долохов.
– Во фронте не разговаривать!… Не разговаривать, не разговаривать!…
– Не обязан переносить оскорбления, – громко, звучно договорил Долохов.
Глаза генерала и солдата встретились. Генерал замолчал, сердито оттягивая книзу тугой шарф.
– Извольте переодеться, прошу вас, – сказал он, отходя.


– Едет! – закричал в это время махальный.
Полковой командир, покраснел, подбежал к лошади, дрожащими руками взялся за стремя, перекинул тело, оправился, вынул шпагу и с счастливым, решительным лицом, набок раскрыв рот, приготовился крикнуть. Полк встрепенулся, как оправляющаяся птица, и замер.
– Смир р р р на! – закричал полковой командир потрясающим душу голосом, радостным для себя, строгим в отношении к полку и приветливым в отношении к подъезжающему начальнику.
По широкой, обсаженной деревьями, большой, бесшоссейной дороге, слегка погромыхивая рессорами, шибкою рысью ехала высокая голубая венская коляска цугом. За коляской скакали свита и конвой кроатов. Подле Кутузова сидел австрийский генерал в странном, среди черных русских, белом мундире. Коляска остановилась у полка. Кутузов и австрийский генерал о чем то тихо говорили, и Кутузов слегка улыбнулся, в то время как, тяжело ступая, он опускал ногу с подножки, точно как будто и не было этих 2 000 людей, которые не дыша смотрели на него и на полкового командира.
Раздался крик команды, опять полк звеня дрогнул, сделав на караул. В мертвой тишине послышался слабый голос главнокомандующего. Полк рявкнул: «Здравья желаем, ваше го го го го ство!» И опять всё замерло. Сначала Кутузов стоял на одном месте, пока полк двигался; потом Кутузов рядом с белым генералом, пешком, сопутствуемый свитою, стал ходить по рядам.
По тому, как полковой командир салютовал главнокомандующему, впиваясь в него глазами, вытягиваясь и подбираясь, как наклоненный вперед ходил за генералами по рядам, едва удерживая подрагивающее движение, как подскакивал при каждом слове и движении главнокомандующего, – видно было, что он исполнял свои обязанности подчиненного еще с большим наслаждением, чем обязанности начальника. Полк, благодаря строгости и старательности полкового командира, был в прекрасном состоянии сравнительно с другими, приходившими в то же время к Браунау. Отсталых и больных было только 217 человек. И всё было исправно, кроме обуви.
Кутузов прошел по рядам, изредка останавливаясь и говоря по нескольку ласковых слов офицерам, которых он знал по турецкой войне, а иногда и солдатам. Поглядывая на обувь, он несколько раз грустно покачивал головой и указывал на нее австрийскому генералу с таким выражением, что как бы не упрекал в этом никого, но не мог не видеть, как это плохо. Полковой командир каждый раз при этом забегал вперед, боясь упустить слово главнокомандующего касательно полка. Сзади Кутузова, в таком расстоянии, что всякое слабо произнесенное слово могло быть услышано, шло человек 20 свиты. Господа свиты разговаривали между собой и иногда смеялись. Ближе всех за главнокомандующим шел красивый адъютант. Это был князь Болконский. Рядом с ним шел его товарищ Несвицкий, высокий штаб офицер, чрезвычайно толстый, с добрым, и улыбающимся красивым лицом и влажными глазами; Несвицкий едва удерживался от смеха, возбуждаемого черноватым гусарским офицером, шедшим подле него. Гусарский офицер, не улыбаясь, не изменяя выражения остановившихся глаз, с серьезным лицом смотрел на спину полкового командира и передразнивал каждое его движение. Каждый раз, как полковой командир вздрагивал и нагибался вперед, точно так же, точь в точь так же, вздрагивал и нагибался вперед гусарский офицер. Несвицкий смеялся и толкал других, чтобы они смотрели на забавника.
Кутузов шел медленно и вяло мимо тысячей глаз, которые выкатывались из своих орбит, следя за начальником. Поровнявшись с 3 й ротой, он вдруг остановился. Свита, не предвидя этой остановки, невольно надвинулась на него.
– А, Тимохин! – сказал главнокомандующий, узнавая капитана с красным носом, пострадавшего за синюю шинель.
Казалось, нельзя было вытягиваться больше того, как вытягивался Тимохин, в то время как полковой командир делал ему замечание. Но в эту минуту обращения к нему главнокомандующего капитан вытянулся так, что, казалось, посмотри на него главнокомандующий еще несколько времени, капитан не выдержал бы; и потому Кутузов, видимо поняв его положение и желая, напротив, всякого добра капитану, поспешно отвернулся. По пухлому, изуродованному раной лицу Кутузова пробежала чуть заметная улыбка.
– Еще измайловский товарищ, – сказал он. – Храбрый офицер! Ты доволен им? – спросил Кутузов у полкового командира.
И полковой командир, отражаясь, как в зеркале, невидимо для себя, в гусарском офицере, вздрогнул, подошел вперед и отвечал:
– Очень доволен, ваше высокопревосходительство.
– Мы все не без слабостей, – сказал Кутузов, улыбаясь и отходя от него. – У него была приверженность к Бахусу.
Полковой командир испугался, не виноват ли он в этом, и ничего не ответил. Офицер в эту минуту заметил лицо капитана с красным носом и подтянутым животом и так похоже передразнил его лицо и позу, что Несвицкий не мог удержать смеха.
Кутузов обернулся. Видно было, что офицер мог управлять своим лицом, как хотел: в ту минуту, как Кутузов обернулся, офицер успел сделать гримасу, а вслед за тем принять самое серьезное, почтительное и невинное выражение.
Третья рота была последняя, и Кутузов задумался, видимо припоминая что то. Князь Андрей выступил из свиты и по французски тихо сказал:
– Вы приказали напомнить о разжалованном Долохове в этом полку.
– Где тут Долохов? – спросил Кутузов.
Долохов, уже переодетый в солдатскую серую шинель, не дожидался, чтоб его вызвали. Стройная фигура белокурого с ясными голубыми глазами солдата выступила из фронта. Он подошел к главнокомандующему и сделал на караул.
– Претензия? – нахмурившись слегка, спросил Кутузов.
– Это Долохов, – сказал князь Андрей.
– A! – сказал Кутузов. – Надеюсь, что этот урок тебя исправит, служи хорошенько. Государь милостив. И я не забуду тебя, ежели ты заслужишь.
Голубые ясные глаза смотрели на главнокомандующего так же дерзко, как и на полкового командира, как будто своим выражением разрывая завесу условности, отделявшую так далеко главнокомандующего от солдата.
– Об одном прошу, ваше высокопревосходительство, – сказал он своим звучным, твердым, неспешащим голосом. – Прошу дать мне случай загладить мою вину и доказать мою преданность государю императору и России.
Кутузов отвернулся. На лице его промелькнула та же улыбка глаз, как и в то время, когда он отвернулся от капитана Тимохина. Он отвернулся и поморщился, как будто хотел выразить этим, что всё, что ему сказал Долохов, и всё, что он мог сказать ему, он давно, давно знает, что всё это уже прискучило ему и что всё это совсем не то, что нужно. Он отвернулся и направился к коляске.
Полк разобрался ротами и направился к назначенным квартирам невдалеке от Браунау, где надеялся обуться, одеться и отдохнуть после трудных переходов.
– Вы на меня не претендуете, Прохор Игнатьич? – сказал полковой командир, объезжая двигавшуюся к месту 3 ю роту и подъезжая к шедшему впереди ее капитану Тимохину. Лицо полкового командира выражало после счастливо отбытого смотра неудержимую радость. – Служба царская… нельзя… другой раз во фронте оборвешь… Сам извинюсь первый, вы меня знаете… Очень благодарил! – И он протянул руку ротному.
– Помилуйте, генерал, да смею ли я! – отвечал капитан, краснея носом, улыбаясь и раскрывая улыбкой недостаток двух передних зубов, выбитых прикладом под Измаилом.
– Да господину Долохову передайте, что я его не забуду, чтоб он был спокоен. Да скажите, пожалуйста, я всё хотел спросить, что он, как себя ведет? И всё…
– По службе очень исправен, ваше превосходительство… но карахтер… – сказал Тимохин.
– А что, что характер? – спросил полковой командир.
– Находит, ваше превосходительство, днями, – говорил капитан, – то и умен, и учен, и добр. А то зверь. В Польше убил было жида, изволите знать…
– Ну да, ну да, – сказал полковой командир, – всё надо пожалеть молодого человека в несчастии. Ведь большие связи… Так вы того…
– Слушаю, ваше превосходительство, – сказал Тимохин, улыбкой давая чувствовать, что он понимает желания начальника.
– Ну да, ну да.
Полковой командир отыскал в рядах Долохова и придержал лошадь.
– До первого дела – эполеты, – сказал он ему.
Долохов оглянулся, ничего не сказал и не изменил выражения своего насмешливо улыбающегося рта.
– Ну, вот и хорошо, – продолжал полковой командир. – Людям по чарке водки от меня, – прибавил он, чтобы солдаты слышали. – Благодарю всех! Слава Богу! – И он, обогнав роту, подъехал к другой.
– Что ж, он, право, хороший человек; с ним служить можно, – сказал Тимохин субалтерн офицеру, шедшему подле него.
– Одно слово, червонный!… (полкового командира прозвали червонным королем) – смеясь, сказал субалтерн офицер.
Счастливое расположение духа начальства после смотра перешло и к солдатам. Рота шла весело. Со всех сторон переговаривались солдатские голоса.
– Как же сказывали, Кутузов кривой, об одном глазу?
– А то нет! Вовсе кривой.
– Не… брат, глазастее тебя. Сапоги и подвертки – всё оглядел…
– Как он, братец ты мой, глянет на ноги мне… ну! думаю…
– А другой то австрияк, с ним был, словно мелом вымазан. Как мука, белый. Я чай, как амуницию чистят!
– Что, Федешоу!… сказывал он, что ли, когда стражения начнутся, ты ближе стоял? Говорили всё, в Брунове сам Бунапарте стоит.
– Бунапарте стоит! ишь врет, дура! Чего не знает! Теперь пруссак бунтует. Австрияк его, значит, усмиряет. Как он замирится, тогда и с Бунапартом война откроется. А то, говорит, в Брунове Бунапарте стоит! То то и видно, что дурак. Ты слушай больше.
– Вишь черти квартирьеры! Пятая рота, гляди, уже в деревню заворачивает, они кашу сварят, а мы еще до места не дойдем.
– Дай сухарика то, чорт.
– А табаку то вчера дал? То то, брат. Ну, на, Бог с тобой.
– Хоть бы привал сделали, а то еще верст пять пропрем не емши.
– То то любо было, как немцы нам коляски подавали. Едешь, знай: важно!
– А здесь, братец, народ вовсе оголтелый пошел. Там всё как будто поляк был, всё русской короны; а нынче, брат, сплошной немец пошел.
– Песенники вперед! – послышался крик капитана.
И перед роту с разных рядов выбежало человек двадцать. Барабанщик запевало обернулся лицом к песенникам, и, махнув рукой, затянул протяжную солдатскую песню, начинавшуюся: «Не заря ли, солнышко занималося…» и кончавшуюся словами: «То то, братцы, будет слава нам с Каменскиим отцом…» Песня эта была сложена в Турции и пелась теперь в Австрии, только с тем изменением, что на место «Каменскиим отцом» вставляли слова: «Кутузовым отцом».
Оторвав по солдатски эти последние слова и махнув руками, как будто он бросал что то на землю, барабанщик, сухой и красивый солдат лет сорока, строго оглянул солдат песенников и зажмурился. Потом, убедившись, что все глаза устремлены на него, он как будто осторожно приподнял обеими руками какую то невидимую, драгоценную вещь над головой, подержал ее так несколько секунд и вдруг отчаянно бросил ее:
Ах, вы, сени мои, сени!
«Сени новые мои…», подхватили двадцать голосов, и ложечник, несмотря на тяжесть амуниции, резво выскочил вперед и пошел задом перед ротой, пошевеливая плечами и угрожая кому то ложками. Солдаты, в такт песни размахивая руками, шли просторным шагом, невольно попадая в ногу. Сзади роты послышались звуки колес, похрускиванье рессор и топот лошадей.
Кутузов со свитой возвращался в город. Главнокомандующий дал знак, чтобы люди продолжали итти вольно, и на его лице и на всех лицах его свиты выразилось удовольствие при звуках песни, при виде пляшущего солдата и весело и бойко идущих солдат роты. Во втором ряду, с правого фланга, с которого коляска обгоняла роты, невольно бросался в глаза голубоглазый солдат, Долохов, который особенно бойко и грациозно шел в такт песни и глядел на лица проезжающих с таким выражением, как будто он жалел всех, кто не шел в это время с ротой. Гусарский корнет из свиты Кутузова, передразнивавший полкового командира, отстал от коляски и подъехал к Долохову.
Гусарский корнет Жерков одно время в Петербурге принадлежал к тому буйному обществу, которым руководил Долохов. За границей Жерков встретил Долохова солдатом, но не счел нужным узнать его. Теперь, после разговора Кутузова с разжалованным, он с радостью старого друга обратился к нему:
– Друг сердечный, ты как? – сказал он при звуках песни, ровняя шаг своей лошади с шагом роты.
– Я как? – отвечал холодно Долохов, – как видишь.
Бойкая песня придавала особенное значение тону развязной веселости, с которой говорил Жерков, и умышленной холодности ответов Долохова.
– Ну, как ладишь с начальством? – спросил Жерков.
– Ничего, хорошие люди. Ты как в штаб затесался?
– Прикомандирован, дежурю.
Они помолчали.
«Выпускала сокола да из правого рукава», говорила песня, невольно возбуждая бодрое, веселое чувство. Разговор их, вероятно, был бы другой, ежели бы они говорили не при звуках песни.
– Что правда, австрийцев побили? – спросил Долохов.
– А чорт их знает, говорят.
– Я рад, – отвечал Долохов коротко и ясно, как того требовала песня.
– Что ж, приходи к нам когда вечерком, фараон заложишь, – сказал Жерков.
– Или у вас денег много завелось?
– Приходи.
– Нельзя. Зарок дал. Не пью и не играю, пока не произведут.
– Да что ж, до первого дела…
– Там видно будет.
Опять они помолчали.
– Ты заходи, коли что нужно, все в штабе помогут… – сказал Жерков.
Долохов усмехнулся.
– Ты лучше не беспокойся. Мне что нужно, я просить не стану, сам возьму.
– Да что ж, я так…
– Ну, и я так.
– Прощай.
– Будь здоров…
… и высоко, и далеко,
На родиму сторону…
Жерков тронул шпорами лошадь, которая раза три, горячась, перебила ногами, не зная, с какой начать, справилась и поскакала, обгоняя роту и догоняя коляску, тоже в такт песни.


Возвратившись со смотра, Кутузов, сопутствуемый австрийским генералом, прошел в свой кабинет и, кликнув адъютанта, приказал подать себе некоторые бумаги, относившиеся до состояния приходивших войск, и письма, полученные от эрцгерцога Фердинанда, начальствовавшего передовою армией. Князь Андрей Болконский с требуемыми бумагами вошел в кабинет главнокомандующего. Перед разложенным на столе планом сидели Кутузов и австрийский член гофкригсрата.
– А… – сказал Кутузов, оглядываясь на Болконского, как будто этим словом приглашая адъютанта подождать, и продолжал по французски начатый разговор.
– Я только говорю одно, генерал, – говорил Кутузов с приятным изяществом выражений и интонации, заставлявшим вслушиваться в каждое неторопливо сказанное слово. Видно было, что Кутузов и сам с удовольствием слушал себя. – Я только одно говорю, генерал, что ежели бы дело зависело от моего личного желания, то воля его величества императора Франца давно была бы исполнена. Я давно уже присоединился бы к эрцгерцогу. И верьте моей чести, что для меня лично передать высшее начальство армией более меня сведущему и искусному генералу, какими так обильна Австрия, и сложить с себя всю эту тяжкую ответственность для меня лично было бы отрадой. Но обстоятельства бывают сильнее нас, генерал.
И Кутузов улыбнулся с таким выражением, как будто он говорил: «Вы имеете полное право не верить мне, и даже мне совершенно всё равно, верите ли вы мне или нет, но вы не имеете повода сказать мне это. И в этом то всё дело».
Австрийский генерал имел недовольный вид, но не мог не в том же тоне отвечать Кутузову.
– Напротив, – сказал он ворчливым и сердитым тоном, так противоречившим лестному значению произносимых слов, – напротив, участие вашего превосходительства в общем деле высоко ценится его величеством; но мы полагаем, что настоящее замедление лишает славные русские войска и их главнокомандующих тех лавров, которые они привыкли пожинать в битвах, – закончил он видимо приготовленную фразу.
Кутузов поклонился, не изменяя улыбки.
– А я так убежден и, основываясь на последнем письме, которым почтил меня его высочество эрцгерцог Фердинанд, предполагаю, что австрийские войска, под начальством столь искусного помощника, каков генерал Мак, теперь уже одержали решительную победу и не нуждаются более в нашей помощи, – сказал Кутузов.
Генерал нахмурился. Хотя и не было положительных известий о поражении австрийцев, но было слишком много обстоятельств, подтверждавших общие невыгодные слухи; и потому предположение Кутузова о победе австрийцев было весьма похоже на насмешку. Но Кутузов кротко улыбался, всё с тем же выражением, которое говорило, что он имеет право предполагать это. Действительно, последнее письмо, полученное им из армии Мака, извещало его о победе и о самом выгодном стратегическом положении армии.
– Дай ка сюда это письмо, – сказал Кутузов, обращаясь к князю Андрею. – Вот изволите видеть. – И Кутузов, с насмешливою улыбкой на концах губ, прочел по немецки австрийскому генералу следующее место из письма эрцгерцога Фердинанда: «Wir haben vollkommen zusammengehaltene Krafte, nahe an 70 000 Mann, um den Feind, wenn er den Lech passirte, angreifen und schlagen zu konnen. Wir konnen, da wir Meister von Ulm sind, den Vortheil, auch von beiden Uferien der Donau Meister zu bleiben, nicht verlieren; mithin auch jeden Augenblick, wenn der Feind den Lech nicht passirte, die Donau ubersetzen, uns auf seine Communikations Linie werfen, die Donau unterhalb repassiren und dem Feinde, wenn er sich gegen unsere treue Allirte mit ganzer Macht wenden wollte, seine Absicht alabald vereitelien. Wir werden auf solche Weise den Zeitpunkt, wo die Kaiserlich Ruseische Armee ausgerustet sein wird, muthig entgegenharren, und sodann leicht gemeinschaftlich die Moglichkeit finden, dem Feinde das Schicksal zuzubereiten, so er verdient». [Мы имеем вполне сосредоточенные силы, около 70 000 человек, так что мы можем атаковать и разбить неприятеля в случае переправы его через Лех. Так как мы уже владеем Ульмом, то мы можем удерживать за собою выгоду командования обоими берегами Дуная, стало быть, ежеминутно, в случае если неприятель не перейдет через Лех, переправиться через Дунай, броситься на его коммуникационную линию, ниже перейти обратно Дунай и неприятелю, если он вздумает обратить всю свою силу на наших верных союзников, не дать исполнить его намерение. Таким образом мы будем бодро ожидать времени, когда императорская российская армия совсем изготовится, и затем вместе легко найдем возможность уготовить неприятелю участь, коей он заслуживает».]
Кутузов тяжело вздохнул, окончив этот период, и внимательно и ласково посмотрел на члена гофкригсрата.
– Но вы знаете, ваше превосходительство, мудрое правило, предписывающее предполагать худшее, – сказал австрийский генерал, видимо желая покончить с шутками и приступить к делу.
Он невольно оглянулся на адъютанта.
– Извините, генерал, – перебил его Кутузов и тоже поворотился к князю Андрею. – Вот что, мой любезный, возьми ты все донесения от наших лазутчиков у Козловского. Вот два письма от графа Ностица, вот письмо от его высочества эрцгерцога Фердинанда, вот еще, – сказал он, подавая ему несколько бумаг. – И из всего этого чистенько, на французском языке, составь mеmorandum, записочку, для видимости всех тех известий, которые мы о действиях австрийской армии имели. Ну, так то, и представь его превосходительству.
Князь Андрей наклонил голову в знак того, что понял с первых слов не только то, что было сказано, но и то, что желал бы сказать ему Кутузов. Он собрал бумаги, и, отдав общий поклон, тихо шагая по ковру, вышел в приемную.
Несмотря на то, что еще не много времени прошло с тех пор, как князь Андрей оставил Россию, он много изменился за это время. В выражении его лица, в движениях, в походке почти не было заметно прежнего притворства, усталости и лени; он имел вид человека, не имеющего времени думать о впечатлении, какое он производит на других, и занятого делом приятным и интересным. Лицо его выражало больше довольства собой и окружающими; улыбка и взгляд его были веселее и привлекательнее.
Кутузов, которого он догнал еще в Польше, принял его очень ласково, обещал ему не забывать его, отличал от других адъютантов, брал с собою в Вену и давал более серьезные поручения. Из Вены Кутузов писал своему старому товарищу, отцу князя Андрея:
«Ваш сын, – писал он, – надежду подает быть офицером, из ряду выходящим по своим занятиям, твердости и исполнительности. Я считаю себя счастливым, имея под рукой такого подчиненного».
В штабе Кутузова, между товарищами сослуживцами и вообще в армии князь Андрей, так же как и в петербургском обществе, имел две совершенно противоположные репутации.
Одни, меньшая часть, признавали князя Андрея чем то особенным от себя и от всех других людей, ожидали от него больших успехов, слушали его, восхищались им и подражали ему; и с этими людьми князь Андрей был прост и приятен. Другие, большинство, не любили князя Андрея, считали его надутым, холодным и неприятным человеком. Но с этими людьми князь Андрей умел поставить себя так, что его уважали и даже боялись.
Выйдя в приемную из кабинета Кутузова, князь Андрей с бумагами подошел к товарищу,дежурному адъютанту Козловскому, который с книгой сидел у окна.
– Ну, что, князь? – спросил Козловский.
– Приказано составить записку, почему нейдем вперед.
– А почему?
Князь Андрей пожал плечами.
– Нет известия от Мака? – спросил Козловский.
– Нет.
– Ежели бы правда, что он разбит, так пришло бы известие.
– Вероятно, – сказал князь Андрей и направился к выходной двери; но в то же время навстречу ему, хлопнув дверью, быстро вошел в приемную высокий, очевидно приезжий, австрийский генерал в сюртуке, с повязанною черным платком головой и с орденом Марии Терезии на шее. Князь Андрей остановился.
– Генерал аншеф Кутузов? – быстро проговорил приезжий генерал с резким немецким выговором, оглядываясь на обе стороны и без остановки проходя к двери кабинета.
– Генерал аншеф занят, – сказал Козловский, торопливо подходя к неизвестному генералу и загораживая ему дорогу от двери. – Как прикажете доложить?
Неизвестный генерал презрительно оглянулся сверху вниз на невысокого ростом Козловского, как будто удивляясь, что его могут не знать.
– Генерал аншеф занят, – спокойно повторил Козловский.
Лицо генерала нахмурилось, губы его дернулись и задрожали. Он вынул записную книжку, быстро начертил что то карандашом, вырвал листок, отдал, быстрыми шагами подошел к окну, бросил свое тело на стул и оглянул бывших в комнате, как будто спрашивая: зачем они на него смотрят? Потом генерал поднял голову, вытянул шею, как будто намереваясь что то сказать, но тотчас же, как будто небрежно начиная напевать про себя, произвел странный звук, который тотчас же пресекся. Дверь кабинета отворилась, и на пороге ее показался Кутузов. Генерал с повязанною головой, как будто убегая от опасности, нагнувшись, большими, быстрыми шагами худых ног подошел к Кутузову.
– Vous voyez le malheureux Mack, [Вы видите несчастного Мака.] – проговорил он сорвавшимся голосом.
Лицо Кутузова, стоявшего в дверях кабинета, несколько мгновений оставалось совершенно неподвижно. Потом, как волна, пробежала по его лицу морщина, лоб разгладился; он почтительно наклонил голову, закрыл глаза, молча пропустил мимо себя Мака и сам за собой затворил дверь.
Слух, уже распространенный прежде, о разбитии австрийцев и о сдаче всей армии под Ульмом, оказывался справедливым. Через полчаса уже по разным направлениям были разосланы адъютанты с приказаниями, доказывавшими, что скоро и русские войска, до сих пор бывшие в бездействии, должны будут встретиться с неприятелем.
Князь Андрей был один из тех редких офицеров в штабе, который полагал свой главный интерес в общем ходе военного дела. Увидав Мака и услыхав подробности его погибели, он понял, что половина кампании проиграна, понял всю трудность положения русских войск и живо вообразил себе то, что ожидает армию, и ту роль, которую он должен будет играть в ней.
Невольно он испытывал волнующее радостное чувство при мысли о посрамлении самонадеянной Австрии и о том, что через неделю, может быть, придется ему увидеть и принять участие в столкновении русских с французами, впервые после Суворова.
Но он боялся гения Бонапарта, который мог оказаться сильнее всей храбрости русских войск, и вместе с тем не мог допустить позора для своего героя.
Взволнованный и раздраженный этими мыслями, князь Андрей пошел в свою комнату, чтобы написать отцу, которому он писал каждый день. Он сошелся в коридоре с своим сожителем Несвицким и шутником Жерковым; они, как всегда, чему то смеялись.
– Что ты так мрачен? – спросил Несвицкий, заметив бледное с блестящими глазами лицо князя Андрея.
– Веселиться нечему, – отвечал Болконский.
В то время как князь Андрей сошелся с Несвицким и Жерковым, с другой стороны коридора навстречу им шли Штраух, австрийский генерал, состоявший при штабе Кутузова для наблюдения за продовольствием русской армии, и член гофкригсрата, приехавшие накануне. По широкому коридору было достаточно места, чтобы генералы могли свободно разойтись с тремя офицерами; но Жерков, отталкивая рукой Несвицкого, запыхавшимся голосом проговорил:
– Идут!… идут!… посторонитесь, дорогу! пожалуйста дорогу!
Генералы проходили с видом желания избавиться от утруждающих почестей. На лице шутника Жеркова выразилась вдруг глупая улыбка радости, которой он как будто не мог удержать.
– Ваше превосходительство, – сказал он по немецки, выдвигаясь вперед и обращаясь к австрийскому генералу. – Имею честь поздравить.
Он наклонил голову и неловко, как дети, которые учатся танцовать, стал расшаркиваться то одной, то другой ногой.
Генерал, член гофкригсрата, строго оглянулся на него; не заметив серьезность глупой улыбки, не мог отказать в минутном внимании. Он прищурился, показывая, что слушает.
– Имею честь поздравить, генерал Мак приехал,совсем здоров,только немного тут зашибся, – прибавил он,сияя улыбкой и указывая на свою голову.
Генерал нахмурился, отвернулся и пошел дальше.
– Gott, wie naiv! [Боже мой, как он прост!] – сказал он сердито, отойдя несколько шагов.
Несвицкий с хохотом обнял князя Андрея, но Болконский, еще более побледнев, с злобным выражением в лице, оттолкнул его и обратился к Жеркову. То нервное раздражение, в которое его привели вид Мака, известие об его поражении и мысли о том, что ожидает русскую армию, нашло себе исход в озлоблении на неуместную шутку Жеркова.
– Если вы, милостивый государь, – заговорил он пронзительно с легким дрожанием нижней челюсти, – хотите быть шутом , то я вам в этом не могу воспрепятствовать; но объявляю вам, что если вы осмелитесь другой раз скоморошничать в моем присутствии, то я вас научу, как вести себя.
Несвицкий и Жерков так были удивлены этой выходкой, что молча, раскрыв глаза, смотрели на Болконского.
– Что ж, я поздравил только, – сказал Жерков.
– Я не шучу с вами, извольте молчать! – крикнул Болконский и, взяв за руку Несвицкого, пошел прочь от Жеркова, не находившего, что ответить.
– Ну, что ты, братец, – успокоивая сказал Несвицкий.
– Как что? – заговорил князь Андрей, останавливаясь от волнения. – Да ты пойми, что мы, или офицеры, которые служим своему царю и отечеству и радуемся общему успеху и печалимся об общей неудаче, или мы лакеи, которым дела нет до господского дела. Quarante milles hommes massacres et l'ario mee de nos allies detruite, et vous trouvez la le mot pour rire, – сказал он, как будто этою французскою фразой закрепляя свое мнение. – C'est bien pour un garcon de rien, comme cet individu, dont vous avez fait un ami, mais pas pour vous, pas pour vous. [Сорок тысяч человек погибло и союзная нам армия уничтожена, а вы можете при этом шутить. Это простительно ничтожному мальчишке, как вот этот господин, которого вы сделали себе другом, но не вам, не вам.] Мальчишкам только можно так забавляться, – сказал князь Андрей по русски, выговаривая это слово с французским акцентом, заметив, что Жерков мог еще слышать его.
Он подождал, не ответит ли что корнет. Но корнет повернулся и вышел из коридора.


Гусарский Павлоградский полк стоял в двух милях от Браунау. Эскадрон, в котором юнкером служил Николай Ростов, расположен был в немецкой деревне Зальценек. Эскадронному командиру, ротмистру Денисову, известному всей кавалерийской дивизии под именем Васьки Денисова, была отведена лучшая квартира в деревне. Юнкер Ростов с тех самых пор, как он догнал полк в Польше, жил вместе с эскадронным командиром.
11 октября, в тот самый день, когда в главной квартире всё было поднято на ноги известием о поражении Мака, в штабе эскадрона походная жизнь спокойно шла по старому. Денисов, проигравший всю ночь в карты, еще не приходил домой, когда Ростов, рано утром, верхом, вернулся с фуражировки. Ростов в юнкерском мундире подъехал к крыльцу, толконув лошадь, гибким, молодым жестом скинул ногу, постоял на стремени, как будто не желая расстаться с лошадью, наконец, спрыгнул и крикнул вестового.
– А, Бондаренко, друг сердечный, – проговорил он бросившемуся стремглав к его лошади гусару. – Выводи, дружок, – сказал он с тою братскою, веселою нежностию, с которою обращаются со всеми хорошие молодые люди, когда они счастливы.
– Слушаю, ваше сиятельство, – отвечал хохол, встряхивая весело головой.
– Смотри же, выводи хорошенько!
Другой гусар бросился тоже к лошади, но Бондаренко уже перекинул поводья трензеля. Видно было, что юнкер давал хорошо на водку, и что услужить ему было выгодно. Ростов погладил лошадь по шее, потом по крупу и остановился на крыльце.
«Славно! Такая будет лошадь!» сказал он сам себе и, улыбаясь и придерживая саблю, взбежал на крыльцо, погромыхивая шпорами. Хозяин немец, в фуфайке и колпаке, с вилами, которыми он вычищал навоз, выглянул из коровника. Лицо немца вдруг просветлело, как только он увидал Ростова. Он весело улыбнулся и подмигнул: «Schon, gut Morgen! Schon, gut Morgen!» [Прекрасно, доброго утра!] повторял он, видимо, находя удовольствие в приветствии молодого человека.
– Schon fleissig! [Уже за работой!] – сказал Ростов всё с тою же радостною, братскою улыбкой, какая не сходила с его оживленного лица. – Hoch Oestreicher! Hoch Russen! Kaiser Alexander hoch! [Ура Австрийцы! Ура Русские! Император Александр ура!] – обратился он к немцу, повторяя слова, говоренные часто немцем хозяином.
Немец засмеялся, вышел совсем из двери коровника, сдернул
колпак и, взмахнув им над головой, закричал:
– Und die ganze Welt hoch! [И весь свет ура!]
Ростов сам так же, как немец, взмахнул фуражкой над головой и, смеясь, закричал: «Und Vivat die ganze Welt»! Хотя не было никакой причины к особенной радости ни для немца, вычищавшего свой коровник, ни для Ростова, ездившего со взводом за сеном, оба человека эти с счастливым восторгом и братскою любовью посмотрели друг на друга, потрясли головами в знак взаимной любви и улыбаясь разошлись – немец в коровник, а Ростов в избу, которую занимал с Денисовым.
– Что барин? – спросил он у Лаврушки, известного всему полку плута лакея Денисова.
– С вечера не бывали. Верно, проигрались, – отвечал Лаврушка. – Уж я знаю, коли выиграют, рано придут хвастаться, а коли до утра нет, значит, продулись, – сердитые придут. Кофею прикажете?
– Давай, давай.
Через 10 минут Лаврушка принес кофею. Идут! – сказал он, – теперь беда. – Ростов заглянул в окно и увидал возвращающегося домой Денисова. Денисов был маленький человек с красным лицом, блестящими черными глазами, черными взлохмоченными усами и волосами. На нем был расстегнутый ментик, спущенные в складках широкие чикчиры, и на затылке была надета смятая гусарская шапочка. Он мрачно, опустив голову, приближался к крыльцу.
– Лавг'ушка, – закричал он громко и сердито. – Ну, снимай, болван!
– Да я и так снимаю, – отвечал голос Лаврушки.
– А! ты уж встал, – сказал Денисов, входя в комнату.
– Давно, – сказал Ростов, – я уже за сеном сходил и фрейлен Матильда видел.
– Вот как! А я пг'одулся, бг'ат, вчег'а, как сукин сын! – закричал Денисов, не выговаривая р . – Такого несчастия! Такого несчастия! Как ты уехал, так и пошло. Эй, чаю!
Денисов, сморщившись, как бы улыбаясь и выказывая свои короткие крепкие зубы, начал обеими руками с короткими пальцами лохматить, как пес, взбитые черные, густые волосы.
– Чог'т меня дег'нул пойти к этой кг'ысе (прозвище офицера), – растирая себе обеими руками лоб и лицо, говорил он. – Можешь себе пг'едставить, ни одной каг'ты, ни одной, ни одной каг'ты не дал.
Денисов взял подаваемую ему закуренную трубку, сжал в кулак, и, рассыпая огонь, ударил ею по полу, продолжая кричать.
– Семпель даст, паг'оль бьет; семпель даст, паг'оль бьет.
Он рассыпал огонь, разбил трубку и бросил ее. Денисов помолчал и вдруг своими блестящими черными глазами весело взглянул на Ростова.
– Хоть бы женщины были. А то тут, кг'оме как пить, делать нечего. Хоть бы дг'аться ског'ей.
– Эй, кто там? – обратился он к двери, заслышав остановившиеся шаги толстых сапог с бряцанием шпор и почтительное покашливанье.
– Вахмистр! – сказал Лаврушка.
Денисов сморщился еще больше.
– Сквег'но, – проговорил он, бросая кошелек с несколькими золотыми. – Г`остов, сочти, голубчик, сколько там осталось, да сунь кошелек под подушку, – сказал он и вышел к вахмистру.
Ростов взял деньги и, машинально, откладывая и ровняя кучками старые и новые золотые, стал считать их.
– А! Телянин! Здог'ово! Вздули меня вчег'а! – послышался голос Денисова из другой комнаты.
– У кого? У Быкова, у крысы?… Я знал, – сказал другой тоненький голос, и вслед за тем в комнату вошел поручик Телянин, маленький офицер того же эскадрона.
Ростов кинул под подушку кошелек и пожал протянутую ему маленькую влажную руку. Телянин был перед походом за что то переведен из гвардии. Он держал себя очень хорошо в полку; но его не любили, и в особенности Ростов не мог ни преодолеть, ни скрывать своего беспричинного отвращения к этому офицеру.
– Ну, что, молодой кавалерист, как вам мой Грачик служит? – спросил он. (Грачик была верховая лошадь, подъездок, проданная Теляниным Ростову.)
Поручик никогда не смотрел в глаза человеку, с кем говорил; глаза его постоянно перебегали с одного предмета на другой.
– Я видел, вы нынче проехали…
– Да ничего, конь добрый, – отвечал Ростов, несмотря на то, что лошадь эта, купленная им за 700 рублей, не стоила и половины этой цены. – Припадать стала на левую переднюю… – прибавил он. – Треснуло копыто! Это ничего. Я вас научу, покажу, заклепку какую положить.
– Да, покажите пожалуйста, – сказал Ростов.
– Покажу, покажу, это не секрет. А за лошадь благодарить будете.
– Так я велю привести лошадь, – сказал Ростов, желая избавиться от Телянина, и вышел, чтобы велеть привести лошадь.
В сенях Денисов, с трубкой, скорчившись на пороге, сидел перед вахмистром, который что то докладывал. Увидав Ростова, Денисов сморщился и, указывая через плечо большим пальцем в комнату, в которой сидел Телянин, поморщился и с отвращением тряхнулся.
– Ох, не люблю молодца, – сказал он, не стесняясь присутствием вахмистра.
Ростов пожал плечами, как будто говоря: «И я тоже, да что же делать!» и, распорядившись, вернулся к Телянину.
Телянин сидел всё в той же ленивой позе, в которой его оставил Ростов, потирая маленькие белые руки.
«Бывают же такие противные лица», подумал Ростов, входя в комнату.
– Что же, велели привести лошадь? – сказал Телянин, вставая и небрежно оглядываясь.
– Велел.
– Да пойдемте сами. Я ведь зашел только спросить Денисова о вчерашнем приказе. Получили, Денисов?
– Нет еще. А вы куда?
– Вот хочу молодого человека научить, как ковать лошадь, – сказал Телянин.
Они вышли на крыльцо и в конюшню. Поручик показал, как делать заклепку, и ушел к себе.
Когда Ростов вернулся, на столе стояла бутылка с водкой и лежала колбаса. Денисов сидел перед столом и трещал пером по бумаге. Он мрачно посмотрел в лицо Ростову.
– Ей пишу, – сказал он.
Он облокотился на стол с пером в руке, и, очевидно обрадованный случаю быстрее сказать словом всё, что он хотел написать, высказывал свое письмо Ростову.
– Ты видишь ли, дг'уг, – сказал он. – Мы спим, пока не любим. Мы дети пг`axa… а полюбил – и ты Бог, ты чист, как в пег'вый день создания… Это еще кто? Гони его к чог'ту. Некогда! – крикнул он на Лаврушку, который, нисколько не робея, подошел к нему.
– Да кому ж быть? Сами велели. Вахмистр за деньгами пришел.
Денисов сморщился, хотел что то крикнуть и замолчал.
– Сквег'но дело, – проговорил он про себя. – Сколько там денег в кошельке осталось? – спросил он у Ростова.
– Семь новых и три старых.
– Ах,сквег'но! Ну, что стоишь, чучела, пошли вахмистг'а, – крикнул Денисов на Лаврушку.
– Пожалуйста, Денисов, возьми у меня денег, ведь у меня есть, – сказал Ростов краснея.
– Не люблю у своих занимать, не люблю, – проворчал Денисов.
– А ежели ты у меня не возьмешь деньги по товарищески, ты меня обидишь. Право, у меня есть, – повторял Ростов.
– Да нет же.
И Денисов подошел к кровати, чтобы достать из под подушки кошелек.
– Ты куда положил, Ростов?
– Под нижнюю подушку.
– Да нету.
Денисов скинул обе подушки на пол. Кошелька не было.
– Вот чудо то!
– Постой, ты не уронил ли? – сказал Ростов, по одной поднимая подушки и вытрясая их.
Он скинул и отряхнул одеяло. Кошелька не было.
– Уж не забыл ли я? Нет, я еще подумал, что ты точно клад под голову кладешь, – сказал Ростов. – Я тут положил кошелек. Где он? – обратился он к Лаврушке.
– Я не входил. Где положили, там и должен быть.
– Да нет…
– Вы всё так, бросите куда, да и забудете. В карманах то посмотрите.
– Нет, коли бы я не подумал про клад, – сказал Ростов, – а то я помню, что положил.
Лаврушка перерыл всю постель, заглянул под нее, под стол, перерыл всю комнату и остановился посреди комнаты. Денисов молча следил за движениями Лаврушки и, когда Лаврушка удивленно развел руками, говоря, что нигде нет, он оглянулся на Ростова.
– Г'остов, ты не школьнич…
Ростов почувствовал на себе взгляд Денисова, поднял глаза и в то же мгновение опустил их. Вся кровь его, бывшая запертою где то ниже горла, хлынула ему в лицо и глаза. Он не мог перевести дыхание.
– И в комнате то никого не было, окромя поручика да вас самих. Тут где нибудь, – сказал Лаврушка.
– Ну, ты, чог'това кукла, повог`ачивайся, ищи, – вдруг закричал Денисов, побагровев и с угрожающим жестом бросаясь на лакея. – Чтоб был кошелек, а то запог'ю. Всех запог'ю!
Ростов, обходя взглядом Денисова, стал застегивать куртку, подстегнул саблю и надел фуражку.
– Я тебе говог'ю, чтоб был кошелек, – кричал Денисов, тряся за плечи денщика и толкая его об стену.
– Денисов, оставь его; я знаю кто взял, – сказал Ростов, подходя к двери и не поднимая глаз.
Денисов остановился, подумал и, видимо поняв то, на что намекал Ростов, схватил его за руку.
– Вздог'! – закричал он так, что жилы, как веревки, надулись у него на шее и лбу. – Я тебе говог'ю, ты с ума сошел, я этого не позволю. Кошелек здесь; спущу шкуг`у с этого мег`завца, и будет здесь.
– Я знаю, кто взял, – повторил Ростов дрожащим голосом и пошел к двери.
– А я тебе говог'ю, не смей этого делать, – закричал Денисов, бросаясь к юнкеру, чтоб удержать его.
Но Ростов вырвал свою руку и с такою злобой, как будто Денисов был величайший враг его, прямо и твердо устремил на него глаза.
– Ты понимаешь ли, что говоришь? – сказал он дрожащим голосом, – кроме меня никого не было в комнате. Стало быть, ежели не то, так…
Он не мог договорить и выбежал из комнаты.
– Ах, чог'т с тобой и со всеми, – были последние слова, которые слышал Ростов.
Ростов пришел на квартиру Телянина.
– Барина дома нет, в штаб уехали, – сказал ему денщик Телянина. – Или что случилось? – прибавил денщик, удивляясь на расстроенное лицо юнкера.
– Нет, ничего.
– Немного не застали, – сказал денщик.
Штаб находился в трех верстах от Зальценека. Ростов, не заходя домой, взял лошадь и поехал в штаб. В деревне, занимаемой штабом, был трактир, посещаемый офицерами. Ростов приехал в трактир; у крыльца он увидал лошадь Телянина.
Во второй комнате трактира сидел поручик за блюдом сосисок и бутылкою вина.
– А, и вы заехали, юноша, – сказал он, улыбаясь и высоко поднимая брови.
– Да, – сказал Ростов, как будто выговорить это слово стоило большого труда, и сел за соседний стол.
Оба молчали; в комнате сидели два немца и один русский офицер. Все молчали, и слышались звуки ножей о тарелки и чавканье поручика. Когда Телянин кончил завтрак, он вынул из кармана двойной кошелек, изогнутыми кверху маленькими белыми пальцами раздвинул кольца, достал золотой и, приподняв брови, отдал деньги слуге.
– Пожалуйста, поскорее, – сказал он.
Золотой был новый. Ростов встал и подошел к Телянину.
– Позвольте посмотреть мне кошелек, – сказал он тихим, чуть слышным голосом.
С бегающими глазами, но всё поднятыми бровями Телянин подал кошелек.
– Да, хорошенький кошелек… Да… да… – сказал он и вдруг побледнел. – Посмотрите, юноша, – прибавил он.
Ростов взял в руки кошелек и посмотрел и на него, и на деньги, которые были в нем, и на Телянина. Поручик оглядывался кругом, по своей привычке и, казалось, вдруг стал очень весел.
– Коли будем в Вене, всё там оставлю, а теперь и девать некуда в этих дрянных городишках, – сказал он. – Ну, давайте, юноша, я пойду.
Ростов молчал.
– А вы что ж? тоже позавтракать? Порядочно кормят, – продолжал Телянин. – Давайте же.
Он протянул руку и взялся за кошелек. Ростов выпустил его. Телянин взял кошелек и стал опускать его в карман рейтуз, и брови его небрежно поднялись, а рот слегка раскрылся, как будто он говорил: «да, да, кладу в карман свой кошелек, и это очень просто, и никому до этого дела нет».
– Ну, что, юноша? – сказал он, вздохнув и из под приподнятых бровей взглянув в глаза Ростова. Какой то свет глаз с быстротою электрической искры перебежал из глаз Телянина в глаза Ростова и обратно, обратно и обратно, всё в одно мгновение.
– Подите сюда, – проговорил Ростов, хватая Телянина за руку. Он почти притащил его к окну. – Это деньги Денисова, вы их взяли… – прошептал он ему над ухом.
– Что?… Что?… Как вы смеете? Что?… – проговорил Телянин.
Но эти слова звучали жалобным, отчаянным криком и мольбой о прощении. Как только Ростов услыхал этот звук голоса, с души его свалился огромный камень сомнения. Он почувствовал радость и в то же мгновение ему стало жалко несчастного, стоявшего перед ним человека; но надо было до конца довести начатое дело.
– Здесь люди Бог знает что могут подумать, – бормотал Телянин, схватывая фуражку и направляясь в небольшую пустую комнату, – надо объясниться…