Сорю (авианосец)
«Сорю» (яп. 蒼龍 со:рю:?, Голубой дракон) — японский авианосец.
Был спроектирован в 1932—1934 годах, исходя из ограничений Первого Лондонского договора и с учётом опыта предыдущего корабля такого типа — «Рюдзё». Его постройка финансировалась в рамках 2-й программы пополнения флота и была осуществлена Арсеналом флота в Курэ в 1934—1937 годах.
«Сорю» конструктивно представлял собой гладкопалубный авианосец с двухъярусным ангаром и расположенной по правому борту островной надстройкой. Обводы его корпуса повторяли крейсера типа «Могами» с пропорциональным увеличением в размерах; мощная паротурбинная установка обеспечивала ему выдающиеся ходовые качества. «Сорю» имел 9 электрических поперечных аэрофинишеров. Он стал первым японским авианосцем, на который изначально устанавливались такие системы, как аварийный барьер и светотехническая система наведения на посадку. Его авиагруппа по исходному проекту насчитывала 69 самолётов, но в силу бурного развития авиации в то время их число постепенно сокращалось и составило 63 к 1941 году. Зенитное вооружение корабля на момент постройки было сильным, включая 6 спаренных 127-мм орудий и 14 спаренных 25-мм автоматов.
В составе 2-й дивизии авианосцев «Сорю» участвовал во второй японо-китайской войне, захвате Индокитая и боях на Тихоокеанском театре Второй мировой войны — ударах по Пёрл-Харбору, Уэйку и Дарвину, рейде в Индийский океан. В ходе сражения у атолла Мидуэй утром 4 июня 1942 года корабль был поражён тремя 1000-фунтовыми бомбами американских пикировщиков и был оставлен командой после пожара; вечером того же дня его уничтожил тремя торпедами эсминец «Исокадзэ».
Содержание
Проектирование и постройка
Подписанный 22 апреля 1930 года в Лондоне морской договор вносил новые ограничения и на строительство авианосцев (в дополнение к установленным в 1922 году Вашингтонским договором) — его третья и четвёртая статьи уточняли определение этого типа, включая в него и корабли водоизмещением менее 10 000 тонн, заодно запрещая их закладку. Поскольку у Японии до лимита осталось всего 20 100 тонн[прим. 1], Морской Генеральный Штаб (МГШ) предложил построить в рамках готовящейся 2-й программы пополнения флота два авианосца по 10 050 тонн. От имевшегося в проекте 1-й программы 9850-тонного авианосца отказались как не соответствовавшего ограничениям. Так как договором вводились и ограничения на строительство крейсеров, было предложено с целью сокращения отставания от США оснастить эти корабли крейсерским вооружением и защитой[1].
Первым проектом стал G-6, разработанный в 1932 году. При водоизмещении 12 000 тонн этот авианосец должен был нести 70 самолётов, 6 (3×2) 203-мм и 14 127-мм орудий, иметь бронирование как у тяжёлых крейсеров типа «Такао», максимальную скорость хода 36 узлов и дальность плавания в 10 000 морских миль 18-узловым ходом. Проект не только не соответствовал договорным ограничениям, но и имел явно нереальные характеристики, для обеспечения которых требовалось, по меньшей мере, вдвое большее стандартное водоизмещение. МГШ потребовал его переработать, обеспечив увеличение авиагруппы до 100 машин, возможность одновременной подготовки к вылету не менее её половины, усилив зенитное вооружение до 20 127-мм орудий и не менее 40 стволов малокалиберной артиллерии при снятии одной 203-мм башни и урезании водоизмещения до 10 050 тонн. Однако в это же время на испытания вышел «Рюдзё», показавший все минусы вызванной такой плотной упаковкой перегрузки: проблемы с остойчивостью, мореходностью и прочностью корпуса[2].
Результатом пересмотренных требований стал созданный в 1933 году проект G-8. При водоизмещении 14 000 он должен был нести 72 самолёта, 5 155-мм и 16 127-мм орудий, уровень бронирования должен был быть аналогичен таковому на «Рюдзё». Именно по нему должны были быть заложены два авианосца 2-й программы (утверждена японским парламентом 20 марта 1934 года) стоимостью по 42 млн иен, со сроками сдачи к концу 1936-го и 1937-го годов соответственно[3].
В начале 1934 года Арсенал флота в Курэ начал резку металла для первого корабля, однако новые коррективы внёс инцидент с опрокинувшимся «Томодзуру» в марте[прим. 2]. В целях улучшения остойчивости разработчики отказались от 155-мм установок и вертикальных дымовых труб, уменьшили число зенитных орудий, размеры надстройки, запасы топлива, одновременно усилив бронирование погребов (теперь рассчитанных на попадания 203-мм снарядов), энергетической установки и бензиновых цистерн. Итогом стал проект G-9, по которому 20 ноября 1934 года и был заложен корабль в доке Арсенала флота в Курэ[4].
Корабль получил название «Сорю» — «Синий дракон». В древнекитайской астрономии сочетанием иероглифов 蒼龍 (Цан Лун в китайском, Сорю в японском) обозначалась как восточная четверть небосвода в астрономическом смысле, так и мистический хранитель-защитник этой части неба. Кормовое название писалось дореформенной хираганой (さうりゆう, са-у-ри-ю-у вместо そうりゅう, со-у-рю-у, читается одинаково — со:рю:), наносившимся на лётную палубу опознавательным знаком была буква катаканы サ (са)[1].
В сентябре 1935 года произошёл инцидент с Четвёртым флотом, показавший проблемы с прочностью корпусов и вызвавший массовое укрепление сварных соединений клёпкой на имеющихся и строящихся кораблях. На «Сорю» эти работы затронули, в частности, внешнюю обшивку, двойное дно и верхнюю ангарную палубу. Вместе с переделками проекта они замедлили строительство, отсрочив вступление корабля в строй на год. Официальная церемония спуска авианосца на воду (точнее, всплытия его в доке) состоялась 23 декабря 1935 года (через 13 месяцев после закладки), хотя фактически он был на плаву как минимум за день до этого. Далее последовал долгий период достройки на плаву, занявший без малого 2 года, как на «Рюдзё» и на более поздних тяжёлых авианосцах типа «Сёкаку». На ходовые испытания «Сорю» вышел в ноябре 1937 года, в строй он вступил 29 декабря того же года[5].
Второй запланированный по программе авианосец был построен в Арсенале флота в Йокосуке в 1936—1939 годах по улучшенному проекту (индекс G-10) и получил имя «Хирю»[6].
Конструкция
Корпус и компоновка
Корпус «Сорю» имел обводы, аналогичные таковым на крейсерах проекта C-37 (тип «Могами»), с пропорциональным увеличением в размерах. Соотношение длины к ширине, равное 10,425, в сочетании с мощной паротурбинной установкой, обеспечило ему выдающиеся ходовые качества. При той же мощности ЭУ и на 40 % большем водоизмещении он показал на ходовых испытаниях практически те же результаты, что и представители типа «Могами». Компоновочно в центральной части корпуса размещались машинные и котельные отделения, а в нос и в корму от них — цистерны авиабензина (полная вместимость — 360 тонн[7]) и погреба боеприпасов для самолётов и орудий[8].
Основным конструкционным материалом корпуса была сталь типа D (DS)[прим. 3]. Толщина обшивки из её листов была достаточно большой. В подводной части она варьировалась от 50 мм (у киля) до 18 мм (у нижнего броневого пояса), в районе ангаров, где она играла роль в том числе противоосколочной защиты, — 36—40 мм. Самая верхняя палуба, которая была верхней полкой корпусной балки, также выполнялась из листов удвоенной толщины, от 18 мм у диаметральной плоскости до 39—56 мм у бортов. По соображениям экономии веса межшпангоутное расстояние (шпация) было сравнительно большим и составляло 1,2 м в центральной части корпуса и 0,9 м в оконечностях[9].
С правого борта «Сорю» нёс четырёхъярусную островную надстройку. Потребность в ней на авианосцах водоизмещением более 10 000 тонн была признана по опыту эксплуатации «Акаги» и «Кага». Островная надстройка была изначально предусмотрена на проектах G-6 и G-8, на итоговом же проекте G-9 она стала максимально компактной и подобной надстройке модернизированного авианосца «Кага». В четырёх ярусах надстройки «Сорю» находились следующие помещения и посты:
- самый нижний ярус, находившийся на уровне лётной палубы, включал штурманскую (совмещённую с оперативной) рубку и радиотелефонный пост;
- следующий ярус представлял собой нижний мостик. Там размещались рулевая рубка и 1-й радиопеленгаторный пост. Задняя часть яруса была открытой, там находился командный пункт взлётно-посадочных операций, имевший манипуляторную колонку боевого прожектора с зенитным бинокуляром;
- ярусом выше находился ходовой (компасный) мостик с главным путевым компасом, одним 18-см и тремя 12-см бинокулярами и постом передачи приказов. На небольшой открытой площадке по правому борту мостика был размещён 60-см сигнальный прожектор;
- самый верхний ярус представлял собой командный пункт ПВО. На нём находились оборудованные 8-см, 12-см и 18-см зенитными бинокулярами посты наблюдения за воздушной и надводной обстановкой, пост управления зенитным огнём с СУАЗО тип 94, штурманский дальномер с 1,5-метровой базой, 60-см сигнальный прожектор, антенны радиопеленатора и радиотелефона[10].
На обращённом к лётной палубе борту надстройки была закреплена большая чёрная доска. Мелом на ней записывали последнюю информацию для экипажей самолётов, уже занявших места в кабинах, непосредственно перед взлётом. Перед островной надстройкой была ещё одна манипуляторная колонка боевого прожектора с зенитным бинокуляром, за ней — лёгкая треногая сигнальная мачта[11].
Суммарно авианосец нёс на борту 11 плавсредств. Из них два 9-метровых гребных спасательных катера размещались на заваливающихся шлюпбалках на уровне палубы зенитных орудий и автоматов. Все остальные, а именно три 12-м моторных катера, два 13-м грузовых катера специального типа (десантных), один 8-м и два 12-м моторных баркаса и 6-м рабочая шлюпка, находились на кильблоках в кормовой части самой верхней палубы, под свесом лётной палубы. Рабочая шлюпка поднималась и опускалась отдельной шлюпбалкой. Для других же использовалась два поперечных тельфера — проложенных под свесом лётной палубы от борта до борта рельсов, по которым перемещались тележки с электрическими грузовыми лебёдками. Эта система была проста и эффективна, экономя пространство и вес за счёт обслуживания большей части плавсредств, косвенно позволила увеличить ширину ангаров (обычно шлюпки располагались по бортам) и имела меньшую чувствительность к крену корабля[12].
Метацентрическая высота авианосца на испытаниях составила 1,524 м, диапазон положительной остойчивости — 105,2°, возвышение центра тяжести над ватерлинией — 0,981 м. Для снижения размахов бортовой качки имелись бортовые кили на длину около трети корпуса максимальной шириной 1,8 м. От установки же гироскопического успокоителя качки (как на «Хосё» и «Рюдзё») отказались ещё до начала проектирования в связи с возросшим водоизмещением[11].
«Сорю» окрашивался в соответствии с общими правилами окраски, принятыми для кораблей ЯИФ. Надводный борт, надстройки, металлические палубы, 127-мм установки покрывались тёмно-шаровой краской («гункан иро»). Ватерлиния и верхушки мачт были окрашены в чёрный цвет, подводная часть корпуса — в тёмно-красный. 25-мм автоматы, деревянный настил палубы и парусиновые обвесы и кожухи не окрашивались и сохраняли свои естественные цвета. На форштевне корабля устанавливалась императорская печать — золотая шестнадцатилепестковая хризантема. Кормовое название писалось по обеим сторонам ахтерштевня хираганой белой краской[13].
Броневая защита
Броневая защита авианосца «Сорю» рассчитывалась исходя из необходимости защиты энергетической установки и цистерн авиабензина от огня эсминцев, а погребов боезапаса — от попаданий 203-мм снарядов с тяжёлых крейсеров противника[10].
Тонкий главный броневой пояс из 40-мм плит CNC[прим. 4] прикрывал район котельных и машинных отделений. Погреба же были защищены сильно и по той же схеме, что на крейсерах типа «Могами», — внутренним (с наклоном верхней кромкой наружу) поясом из плит NVNC[прим. 5] максимальной толщиной 140 мм, сужающимся к нижней кромке до 35 мм. Нижняя его часть также выполняла роль противоторпедной переборки[14].
Сверху энергетическую установку прикрывала броневая нижняя палуба из 25-мм листов стали типа D. На большей части её площади она была плоской, однако над котельными отделениями правого борта имела наклон вверх, соединяясь в итоге со средней палубой — из-за необходимости пропустить под ней дымоходы от котлов левого борта к трубам. Погреба же защищала броневая самая нижняя палуба из плит CNC толщиной 40 мм[15].
Цистерны авиабензина защищались теми же внутренним броневым поясом и броневой самой нижней палубой, что и погреба боезапаса, но с меньшей толщиной плит. Броневую защиту имели румпельные отделения и отделения рулевых машин, но точная толщина составлявших её плит неизвестна. Дымоходы котлов имели внутри тонкие броневые колосники там, где они проходили через броневую палубу. Наконец, под погребами боезапаса и цистернами авиабензина находилось бронированное двойное дно, замыкавшее защищавшие их броневые коробки из поясной и палубной брони[15].
Сравнительно лёгкая Конструктивная подводная защита (КПЗ) машинных и котельных отделений была представлена двойным бортом и обычной продольной переборкой. Пространство между ними было поделено платформами на отсеки, использовавшиеся в качестве топливных цистерн. На трюмной палубе коридоры кабельных трасс отделялись дополнительной переборкой. В целом такая конструкция явно не рассчитывалась на сопротивление взрыву торпеды, для защиты этой части корпуса конструкторы полагались на развитое деление на отсеки. В районе же погребов боезапаса и цистерн авиабензина роль КПЗ выполняли нижняя часть броневого пояса и бронированное двойное дно[15].
Энергетическая установка
На авианосце была установлена четырёхвальная паротурбинная установка мощностью 152 000 л. с. (111,8 МВт). Входившие в её состав турбозубчатые агрегаты и котлы были идентичны находившимся на тяжёлых крейсерах типа «Могами» (вторая пара — «Судзуя» и «Кумано») и «Тонэ» («Тонэ» и «Тикума»). Максимальная проектная скорость — 34 узла[16].
«Сорю» имел 4 турбозубчатых агрегата мощностью по 38 000 л. с. (27,95 МВт), размещавшихся в четырёх машинных отделениях, разделённых продольной и поперечной переборками. Каждый из агрегатов включал в себя активные турбины высокого (12 410 л. с. при 2613 об/мин), среднего (12 340 л. с. при 2613 об/мин) и низкого давления (13 250 л. с. при 2291 об/мин)[17][18]. ТВД и ТСД были однопоточными, ТНД — двухпоточной. Через 39,5-тонный редуктор с геликоидной передачей (одна центральная шестерня и три ведущие шестерни от турбин, передаточные числа от 6,74 до 7,68) они вращали вал гребного винта. Передняя пара ТЗА работала на внутренние валы, задняя пара — на внешние. Материал роторов турбин — закалённая сталь, лопаток — нержавеющая сталь B[19].
В корпусах турбин низкого давления (ТНД) находились турбины заднего хода общей мощностью 40 000 л. с. (по 10 000 л. с. каждая), вращающие винты в направлении, обратном к вращению винтов при переднем ходе[17]. Для экономичного хода имелись две крейсерские турбины (мощностью по 2770 л. с. при 4796 об/мин) — по одной в составе передних ТЗА. Через отдельный редуктор (одна ведущая шестерня, передаточное число 4,457) каждая из них соединялась с турбиной среднего давления агрегата. Отработанный пар с турбины крейсерского хода (ТКХ) поступал на вторую ступень ТВД и далее на ТСД и ТНД, вместе они выдавали на валу 3750 л. с. (7500 суммарно) при 140 об/мин штатно и 5740 л. с. (11 480 суммарно) при 165 об/мин при форсировке. Во всех режимах, кроме крейсерского, пар поступал прямо на первую ступень ТВД, для перехода между ними был предусмотрен поворотный механизм с 7,5-сильным электроприводом[20]. Отработанный пар собирался в четырёх однопоточных конденсаторах типа «Унифлюкс» (по одному рядом с каждой ТНД), с общей охлаждаемой площадью в 5103,6 м²[17].
Па́ром турбозубчатые агрегаты питали восемь водотрубных котлов типа «Кампон Ро Го» с нефтяным отоплением, с пароперегревателями и предварительным подогревом воздуха. Рабочее давление перегретого пара — 22,0 кгс/см² при температуре 300 °C[21]. Котлы были установлены в восьми котельных отделениях, продукты сгорания от них выводились по дымоходам в две изогнутые наружу-назад и вниз дымовые трубы, находившиеся по правому борту за надстройкой. Трубы оснащались системой охлаждения дыма душем из забортной воды, как и на других японских авианосцах с их бортовым размещением, начиная с «Акаги». Также были предусмотрены съёмные крышки труб на случай сильного крена на правый борт при боевых или аварийных повреждениях, впервые появившиеся на «Рюдзё». В нормальном положении они были задраены, при крене же их следовало поднять для выпуска продуктов сгорания. Полный запас мазута составлял 3400 тонн, проектная дальность с ним — 7680 морских миль 18-узловым ходом[16].
Авианосец имел четыре трёхлопастных гребных винта диаметром по 3,9 м и с шагом 4,04 м. За ними находились два параллельных балансирных руля, баллеры которых имели наклон в 18,5°. Такая схема по соображениям снижения угла крена на циркуляции была выбрана ещё для кораблей 1-й программы и впервые применена на последних двух эсминцах типа «Хацухару» («Ариакэ» и «Югурэ»). На испытаниях, однако, эффект оказался гораздо слабее, чем на моделях, и от дальнейшего использования таких рулей было решено отказаться. Вновь к ним вернулись в годы войны на авианосцах типа «Унрю», так как применённый на «Хирю» одиночный полубалансирный руль имел слишком большую чувствительность к углу перекладки[22].
На ходовых испытаниях 11 ноября 1937 года в проливе Бунго при мощности машин 152 483 л. с. и водоизмещении 18 871 тонну «Сорю» развил скорость в 34,898 узла. Эти результаты были на уровне крейсеров типа «Могами», имевших такую же паротурбинную установку при существенно меньших размерах, — «Могами» и «Кумано» в январе 1938 года показали 34,73 и 35,36 узла при водоизмещении 13 600 и 13 513 тонн соответственно. На повторных испытаниях в заливе Татэяма 22 января 1938 года «Сорю» развил 34,9 узла при мощности 152 500 л. с. и водоизмещении 19 000 тонн[23].
Вооружение
Авиационное оборудование
«Сорю» имел сплошную лётную палубу длиной 216,9 м и высотой 12,88 м от ватерлинии. Ширина её составляла 16,0 м по носовому обрезу, 17,0 м — по кормовому и 26,0 м — в средней части. Палуба имела типичную к тому времени для японских авианосцев сегментную конструкцию. Всего она составлялась из девяти сегментов, соединённых компенсационными стыками (величина зазора 32 мм). Каждый сегмент состоял из продольных и поперечных связей (карлингсов и бимсов), образующих решётчатую структуру, поверх которой крепились стальные листы. Шесть из девяти сегментов (кроме двух носовых и кормового) общей длиной около 118 м также обшивались 45-мм деревянным настилом вдоль палубы. Их боковые кромки имели металлический настил с рифлением. Основной целью применения сегментированной палубы была экономия веса — за счёт возможности смещения составляющих её элементов относительно друг друга она не испытывала такие нагрузки на растяжение и сжатие при подъёме корабля на гребень волны, как цельная, и не участвовала в обеспечении продольной прочности корпуса (эту роль играла самая верхняя палуба). Соответственно, её конструкцию можно было облегчить до степени, обусловленной только проведением взлётно-посадочных операций[24].
На палубе находилось и необходимое для проведения взлётно-посадочных операций оборудование. Девять аэрофинишёров типа арсенала Курэ модель 4 с 16-мм поперечными тросами размещались двумя неравными группами: два (№ 1 и 2) в носу, между ветроотбойным щитом и носовым самолётоподъёмником, остальные (№ 3—9) в кормовой половине, от передней кромки среднего самолётоподъёмника до задней кромки кормового. Принцип действия данного устройства состоял в преобразовании кинетической энергии садящегося самолёта в электрическую — концы поперечного троса наматывались на барабаны, которые при его натяжении начинали проворачиваться и вращать роторы электрогенераторов. Возникающая при этом электромагнитная индукция тормозила и барабаны с намотанным на них тросом, и цепляющий его самолёт. Поперечный трос просто лежал на палубе, поднимаясь при посадке над ней примерно на 35 см двумя стойками, имеющими электропривод. Каждый аэрофинишёр имел свой пост управления, находившийся в одной из площадок техсостава по краям лётной палубы. В центральной части палубы находились три аварийных барьера («Сорю» был первым японским авианосцем, получившим их изначально), каждый из которых представлял собой две стойки с тремя натянутыми стальными тросами (высота средней — 2,5 м), поднимающихся с помощью гидропривода. В самом носу находился четвёртый аварийный барьер упрощённой конструкции, имевший всего один трос. За ним находился ветрозащитный щит из шести сегментов, предназначенный для защиты самолётов от ветрового напора и в нерабочем положении складывающийся в специальный паз палубы[25].
В носовой части лётной палубы находился рисунок в виде кисточки белого цвета. К его вершине была подведена паровая трубка, и стелящийся над нарисованными лучами пар играл роль указателя направления кажущегося ветра для экипажей взлетающих самолётов. Аналогичное устройство было размещено в центральной части лётной палубы для садящихся машин. Разметка палубы включала три параллельные белые линии (центральную и две боковые), образующие дорожку, которых должны были придерживаться лётчики при взлёте и посадке, и двойную белую «остановочную» линию напротив первой дымовой трубы. Кормовой свес имел предупреждающую окраску из красных и белых полос. Для идентификации авианосца с воздуха в кормовой части лётной палубы слева была нанесена буква катаканы サ (са). В военное время к ней добавлялся знак опознавания «свой-чужой» — хиномару. На «Сорю» белый прямоугольник с красным кругом занимал участок лётной палубы в носу на всю её ширину[26].
Для размещения авиагруппы «Сорю» имел три полностью закрытых двухъярусных ангара (№ 1—3, нумерация шла от носа к корме), отделённых друг от друга шахтами самолётоподъёмников. Нижние ярусы ангаров находились на средней палубе и имели общую длину 142,4 м при высоте 4,3 м (два межпалубных пространства) и максимальной ширине 18,0 м. Конструктивно они были встроены в корпус корабля. Наоборот, находившиеся выше на самой верхней палубе верхние ярусы представляли из себя надстройку лёгкой конструкции из отдельных блоков с компенсационными стыками. При длине 171,3 м, высоте 4,6 м и максимальной ширине 18,0 м они были больше по объёму нижних. В кормовой переборке ангара № 3 изначально предусматривались двери для перемещения в него самолётов, как на более ранних авианосцах. В итоге же там сделали только водонепроницаемый люк площадью около 2 м² для перегрузки авиационных запчастей[24].
Для подъёма самолётов из ангаров использовались три самолётоподъёмника грузоподъёмностью 5000 кг с размерами платформ 11,5 на 16 м (носовая), 11,5 на 12 м (средняя) и 11,8 на 10 м (кормовая). Все платформы имели прямоугольную форму со скруглёнными краями. Большая ширина носовой платформы была обусловлена стремлением ускорить взлётно-посадочные операции — на ней могла подниматься и спускаться сразу пара самолётов. Шахты самолётоподъёмников были смещены от диаметральной плоскости к правому борту и имели внутри стойки-направляющие. По ним перемещались платформы с помощью четырёх пар тросов, навитых на два барабана и приводимых в действие электродвигателем на дне каждой шахты. Противовесы проходили между стойками-направляющими, для фиксации платформ в верхней положении использовались стопора. В ангарах шахты подъёмников отделялись огнезащитными шторками. Для погрузки и выгрузки самолётов использовался кран грузоподъёмностью 4000 кг, расположенный в кормовой части лётной палубы с правого борта и укладывающийся в походном положении в специальный вырез[27].
На авианосце имелась светотехническая система наведения самолётов на посадку. Она представляла собой две пары выстрелов с 1-КВт сигнальными огнями по бокам кормового подъёмника. Первая пара выстрелов имела по два красных огня, вторая, расположенная на 1 м ниже и 10-15 м вперёд к носу, — по четыре зелёных. Сигнальные огни имели зеркальные отражатели и линзы, выдавая направленный узкий поток света, а за счёт их взаимного положения угол визирования составлял 6-6,5° к горизонту. При заходе на посадку с оптимальной глиссадой лётчик должен был видеть зелёные и красные огни примерно на одном уровне и симметрично друг против друга. Если он видел красные огни над зелёными или наоборот — это говорило о положении самолёта ниже или выше требуемой траектории, разное количество видимых огней в правой и левой группах свидетельствовало о боковом смещении самолёта. Видимость отдельных огней позволяла также оценивать расстояние до авианосца при заходе. Мощность светового потока от огней была достаточно велика, чтобы ей не были помехой дымка и лёгкий туман, обеспечивая посадку даже в сложных метеоусловиях. Система эта была изобретена капитан-лейтенантом Сёити Судзуки на авиабазе Касумигаура, изначально это были два щита зелёного и красного цвета, сориентированных так, чтобы давать угол визирования 4,5-5,5° к горизонту. Она предназначалась для подготовки курсантов, но оказалась настолько удачной, что уже в 1933 году её улучшенная версия с огнями была установлена на «Хосё» и затем стала стандартным оборудованием японских авианосцев. По сравнению с принятой в британском и американском флотах практикой наведения самолёта на глиссаду с помощью сигналов офицера управления посадкой она позволяла лётчику самому непрерывно и одновременно оценивать угол снижения самолёта, его боковое смещение относительно лётной палубы и удаление от корабля[28].
Авиагруппа
По исходным планам (проект середины 1935 года) предполагалось базировать на «Сорю» 18 истребителей (плюс 6 запасных) тип 90 (Накадзима A2N) и 33 палубных бомбардировщика (плюс 12 запасных[прим. 6]) тип 94 (Айти D1A1). Всего 69 самолётов: 51 операционнопригодных и 18 запасных. Ударные самолёты (торпедоносцы) в состав авиагруппы по этому проекту не входили, несмотря на наличие на авианосце оборудования для хранения и погрузки авиаторпед, рассчитанного на базирование эскадрильи из 18 машин такого типа. Поскольку на тот момент было выдвинуто требование о наличии катапульты для взлёта торпедоносцев, для размещения которой на «Сорю» в носовой части с правого борта был предусмотрен даже специальный жёлоб. В дальнейшем, несмотря на успешные испытания палубной катапульты на авианосце «Кага», ни один другой авианосец японского флота её так и не получил, самолёты с них поднимались только за счёт свободного разбега[29].
Поскольку строительство «Сорю» пришлось на период бурного развития и авиации, и взглядов руководства японского флота на её боевое применение, то эти штаты неоднократно пересматривались. По «Нормам снабжения самолётами кораблей и судов» 1937 года авианосец должен был нести 9 истребителей (плюс 3 запасных), 33 палубных бомбардировщика (плюс 11 запасных) и 8 ударных самолётов (плюс 3 запасных, должны были играть роль разведчиков). Всего 67 машин: 50 операционнопригодных и 17 запасных[30].
На завершающей стадии строительства состав авиагруппы авианосца ещё раз был пересмотрен из-за принятия на вооружение новых типов самолётов. С декабря 1937 года на нём предполагалось базировать 9 истребителей (плюс 3 запасных) тип 96 (Мицубиси A5M), 18 палубных бомбардировщиков (плюс 6 запасных) тип 96 (Айти D1A2), 18 ударных самолётов (плюс 6 запасных) тип 97 (Накадзима B5N) и 8 разведывательных самолётов (плюс 3 запасных) тип 97 (Накадзима C3N-1). Всего 71 машина: 53 операционнопригодных и 18 запасных. Однако и этот вариант не был реализован в связи с отказом от принятия на вооружение разведывательного самолёта тип 97 и хронической нехваткой новой авиатехники. Фактически летом 1938 года на «Сорю» базировалось 18 истребителей тип 95 (Накадзима A4N) и тип 96 модель 2-1 (Мицубиси A5M2a), 27 палубных бомбардировщиков тип 96 и 12 ударных самолётов тип 96 (Йокосука B4Y1). Первые 9 ударных самолётов тип 97 авиагруппа получила только к осени, а все 12 — к концу года[7].
«Нормы снабжения самолётами кораблей и судов» 1939 года установили новый штатный состав авиагруппы. Согласно ним на авианосце должны были базироваться 12 истребителей (плюс 3 запасных), 27 палубных бомбардировщиков (плюс 9 запасных) и 18 ударных самолётов (плюс 6 запасных), 9 из которых должны использоваться в качестве разведчиков. Всего 75 машин: 57 операционнопригодных и 18 запасных. Следующие «Нормы» снова изменили штаты — количество запасных ударных самолётов уменьшили до 3, а запасных истребителей — увеличили до 4. Суммарное число машин сократилось до 73, а запасных — до 16[7].
«Нормы» 1941 года установили новый штатный состав, адаптированный теперь для самолётов новых типов. Согласно ним на «Сорю» должны были базироваться 12 истребителей (плюс 3 запасных) тип 0 (Мицубиси A6M), 27 палубных бомбардировщиков (плюс 3 запасных) тип 99 (Айти D3A) и 18 ударных самолётов (плюс 1 запасной) тип 97. Всего 64 машины: 57 операционнопригодных и 7 запасных. Перед началом Тихоокеанской войны состав авиагруппы был ещё раз пересмотрен, и эти штаты стали последними официальными. Согласно ним на авианосце базировалось 18 истребителей тип 0, 18 палубных бомбардировщиков тип 99 и 18 ударных самолётов, плюс по 3 запасных самолёта каждого типа. Всего 63 машины, в том числе 54 операционнопригодные и 9 запасных. Де-факто нехватка авиатехники в ходе войны привела к постепенному отказу от запасных самолётов. Кроме того, в свой последний поход «Сорю» вышел, имея на борту два предсерийных разведчика тип 2 модель 11 (Йокосука D4Y1-C) для проведения их войсковых испытаний[7].
Базировавшиеся на авианосце самолёты имели стандартный идентификационный номер на вертикальном оперении, состоявший из буквы (латиницы или катаканы, код конкретной АГ) и трёхзначной цифры (начинавшейся на 1 — код истребителя, на 2 — бомбардировщика, на 3 — ударного самолёта). АГ «Сорю» изначально имела код в виде буквы катаканы イ («и»), но ещё до первого похода к побережью Китая он был сменён на латинскую W. С ноября 1940 года код стал буквенно-цифровым, буква в нём обозначала ДАВ, а римская цифра — номер корабля в дивизии. Соответственно, самолёты «Сорю» как флагмана 2-й ДАВ стали маркироваться как QI. В апреле 1941 года у всех ДАВ кодовые буквы были приведены в соответствие с их порядковым номером, для обозначения АГ конкретного корабля в дивизии вокруг хиномару на самолётах стали рисовать также один или два цветных кольца (у 2-й ДАВ они были светло-синими). «Сорю» получил код BI, после переноса флага Ямагути на «Хирю» он был изменён на BII[31].
| Таблица ТТХ базировавшихся на «Сорю» палубных самолётов | |||||||||
|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|
| Экипаж | Мощность двигателя | Вооружение | Размеры (размах крыльев, длина, высота) |
Вес (пустого/взлётный) |
Скорость (максимальная/ крейсерская) |
Скороподъёмность | Практический потолок | Дальность/продолжительность полёта | |
| Истребители корабельного базирования | |||||||||
| Тип 95 (A4N1)[32] | 1 | 600 | 2 × 7,7-мм пулемёта 2 × 30 кг бомбы |
10,0 × 6,64 × 3,07 м | 1276 кг 1760 кг |
352 км/ч на 3000 м | 3 мин 30 сек до 3000 м | 7740 м | 850 км 3,5 часа |
| Тип 96 модель 2-1 (A5M2a)[32][33] | 1 | 640 | 2 × 7,7-мм пулемёта 2 × 30 кг бомбы |
11,0 × 7,545 × 3,20 м | 1170 кг 1680 кг |
426 км/ч на 3090 м | 6 мин 50 сек до 5000 м | ? | ? |
| Тип 96 модель 24 (A5M4)[34][33] | 1 | 710 | 2 × 7,7-мм пулемёта 2 × 30 кг бомбы |
11,0 × 7,56 × 3,27 м | 1216 кг 1671 кг |
435 км/ч на 3000 м | 3 мин 35 сек до 3000 м | 9800 м | 1200 км |
| Тип 0 модель 21 (A6M2)[34][35] | 1 | 940 | 2 × 20-мм пушки, 2 × 7,7-мм пулемёта 2 × 60 кг бомбы |
12,0 × 9,06 × 3,05 м | 1600 кг 2410 кг |
534 км/ч на 4550 м 333 км/ч |
7 мин 27 сек до 6000 м | 10 000 м | 1872/3104 км (нормальная/максимальная) |
| Бомбардировщики корабельного базирования | |||||||||
| Тип 96 (D1A2)[34][36] | 2 | 730 | 3 × 7,7-мм пулемёта 1 × 250 и 2 × 30 кг бомбы |
11,4 × 9,3 × 3,411 м | 1516 кг 2500 кг |
309 км/ч 222 км/ч |
7 мин 51 сек до 3000 м | 6980 м | 926 км |
| Тип 99 модель 11 (D3A1)[34][37] | 2 | 1000 | 3 × 7,7-мм пулемёта 1 × 250 и 2 × 30 кг бомбы |
14,365 × 10,195 × 3,847 м | 2408 кг 3650 кг |
387 км/ч 296 км/ч |
6 мин 27 сек до 3000 м | 9800 м | 1473 км |
| Ударные самолёты корабельного базирования | |||||||||
| Тип 96 (B4Y1)[34][38] | 3 | 840 | 1 × 7,7-мм пулемёт 450-мм торпеда или 500 кг бомб |
15,0 × 10,15 × 4,36 м | 2000 кг 3600 кг |
278 км/ч | 14 мин на 3000 м | 6000 м | 1575 км |
| Тип 97 модель 11 (B5N1)[34][39] | 3 | 770 | 1 × 7,7-мм пулемёт 450-мм торпеда или 800 кг бомб |
15,518 × 10,3 × 3,7 м | 2099 кг 3700 кг |
350 км/ч 256 км/ч |
7 мин 50 сек на 3000 м 15 мин 23 сек на 6000 м |
7400 м | 1225/2150 км (нормальная/максимальная) |
| Тип 97 модель 12 (B5N2)[34][39] | 3 | 1000 | 1 × 7,7-мм пулемёт 450-мм торпеда или 800 кг бомб |
15,518 × 10,3 × 3,7 м | 2279 кг 3800 кг |
378 км/ч 259 км/ч |
7 мин 40 сек на 3000 м 13 мин 46 сек на 6000 м |
7640 м | 1282/2281 км (нормальная/максимальная) |
| Разведывательные самолёты корабельного базирования | |||||||||
| Тип 2 модель 11 (D4Y1-C)[34][40] | 2 | 1200 | 3 × 7,7-мм пулемёта | 11,5 × 10,22 × 3,675 м | 2440 кг 3650 кг |
552 км/ч на 4750 м 426 км/ч на 3000 м |
5 мин 14 сек на 3000 м | 9900 | 1575/3892 км (нормальная/максимальная) |
Артиллерийское
Авианосец имел двенадцать 127-мм зенитных орудий тип 89 в шести спаренных установках (из которых пять были модели A1 и одна модели A1 второй модификации). Все установки были размещены в спонсонах на уровне палубы зенитных орудий и автоматов. В носовой части находилось три из них, две по правому борту и одна по левому. Остальные три размещались в корме и также располагались асимметрично, но в обратном порядке: две с левого борта и одна с правого. Последняя и была установкой модели A1 второй модификации с куполообразным дымозащитным щитом. Хотя продукты сгорания расположенных перед ней дымовых труб вполне эффективно отбрасывались к поверхности воды, данная мера для защиты расчётов орудий и приборов играла роль подстраховки[15].
127-мм унитарные выстрелы из погребов (расположенных под броневой самой нижней палубой в носу и в корме) поднимались элеваторами до перегрузочных постов (также игравших роль укрытий для расчётов), оттуда вручную подавались до расположенных рядом орудий подносчиками боеприпасов. На шлюпочной палубе в корме для тренировки заряжающих находился зарядный станок. Управление огнём 127-мм орудий осуществлялось с двух отдельных командных постов, каждый из которых был оснащён СУАЗО тип 94 с 4,5-метровым дальномером. Пост управления орудиями левого борта находился в командном пункте ПВО в самом верхнем ярусе островной надстройки (также там имелся отдельный 1,5-метровый штурманский дальномер), аналогичный пост с правого борта — на башенке, установленной на палубе зенитных орудий и автоматов. Также на авианосце имелось четыре 110-см боевых прожектора тип 92 (три — на убирающихся под лётную палубу станках, четвёртый — на отдельном спонсоне справа от островной надстройки), два 60-см сигнальных прожектора и 2-КВт топовый огонь[41].
Малокалиберная зенитная артиллерия была представлена четырнадцатью спаренными автоматами тип 96 (всего 28 стволов), также находившихся в спонсонах, как и орудия. Они были сгруппированы в пять батарей:
- первая из трёх автоматов находилась под носовым срезом лётной палубы;
- вторая из трёх автоматов — по левому борту за носовой 127-мм установкой;
- третья из трёх автоматов — по левому борту перед передней антенной мачтой;
- четвёртая из трёх автоматов (с дымозащитными щитами) — с правого борта в районе передней антенной мачты;
- пятая из двух автоматов — с правого борта за задней антенной мачтой[29].
Управление огнём 25-мм зенитных автоматов осуществлялось с пяти постов управления, оснащённых визирными колонками тип 95. Пост № 1 был расположен в носу, рядом с первой батареей автоматов, № 2 — слева от носового подъёмника, № 3 — справа от пятого поперечного троса аэрофинишера, № 4 — слева от среднего подъёмника, рядом с третьей батареей, № 5 — справа от подъёмного крана, у пятой батареи. Два поста размещались в закрытых башенках: № 1 для защиты от забрызгивания, № 3 для защиты от задымления[29].
История службы
После вступления «Сорю» в строй 29 декабря 1937 года он был зачислен в состав 2-й дивизии авианосцев, позывные — JQEA. Завершив полную программу испытаний и боевую подготовку, в апреле 1938 года корабль отправился на войну с Китаем. 25 апреля с него на аэродром города Нанкин перелетели 9 истребителей, 27 палубных пикирующих бомбардировщиков и 9 ударных самолётов (торпедоносцев). Они выполняли задачи противовоздушной обороны и поддержки японских войск (включая и истребители, на которые подвешивались бомбы) до середины мая, пока не вернулись на «Сорю». В начале июня авианосец покинул Китай, однако его авиагруппа перебазировалась на аэродром Анцин. 25 июня во время перехвата китайских бомбардировщиков СБ-2 погиб младший лейтенант Сакаэ Като из её состава — его самолёт ушёл в сваливание и разбился (предположительно, из-за потери сознания лётчиком). 10 июля в Анцин с аэродрома Омура прибыла 15-я авиагруппа авиации ЯИФ, и поскольку она не было полностью укомплектованной по штату, больше половины машин и экипажей с «Сорю» (включая и командира АГ капитан-лейтенанта Мотифуми Нанго) было передано в её состав. 18 июля же в воздушном бою над озером Поянху капитан-лейтенант Нанго во главе шестёрки A5M вступил в бой с 11 китайскими истребителями и погиб, столкнувшись с падающим «Гладиатором», который он сбил (всего японцы заявили 7 подтверждённых сбитых и 2 предположительных)[42][43].
9 октября 1938 года принявший свою авиагруппу «Сорю» вместе с «Рюдзё» покинул Мако и направился к побережью южного Китая. Основной задачей самолётов с него (18 A4N1 и A5M, 27 D1A2 и 12 B4Y1) была поддержка проведения Гуандунской операции: 12 октября 21-я армия ЯИА высадилась в бухте Биас (Дая) и уже 21-го взяла Гуанчжоу. После её окончания «Сорю» 14 ноября прибыл в Такао и 1 декабря перешёл в Японию. В 1939 году авианосец совершил ещё два похода к побережью Китая (с 21 марта по 2 апреля и с 31 октября по 14 ноября), но с китайской авиацией его авиагруппа не встречалась[44][45].
В марте — мае 1940 года «Сорю» снова ходил в Китай, с июня по сентябрь участвовал в больших маневрах, а 11 октября — в императорском смотре флота в Иокогаме, посвящённом 2600-летию основания японского государства легендарным императором Дзимму. В конце года авианосец прошёл докование в Йокосуке. 26 января 1941 года «Сорю» принял на борт авиагруппу в Ивакуни и 1 февраля вышел в море для участия в учениях. Однако 3 февраля он столкнулся с эсминцем «Юдзуки» и вынужден был вернуться в Сасэбо для исправления повреждений. 18 февраля авианосец покинул порт и затем всё же принял участие в учениях в районе Тайваня совместно с «Хирю» (сменил «Рюдзё» в составе 2-й ДАВ с 15 ноября 1939 года). В Йокосуку оба корабля 2-й ДАВ вернулись 26 марта. 10 апреля все три ДАВ с пятью имеющимися авианосцами были переподчинены новой структуре — Первому воздушному флоту вице-адмирала Нагумо[46][47].
10 июля 1941 года 2-я ДАВ из «Сорю» и «Хирю» вышла из Йокосуки и 16-го прибыла в Самах на острове Хайнань, зайдя по пути в Мако. В рамках операции «Фу» она с 24 июля поддерживала переброску японских войск в Французский Индокитай, став на якорь 30-го в Кап Сен-Жак. Затем оба авианосца, зайдя в Самах, перешли в Сасэбо 7 августа. С 11 августа «Сорю» участвовал в маневрах у побережья острова Кюсю и в Йокосуку вернулся только 8 сентября. Там он до 8 октября встал на ремонт с докованием. 24 октября 2-я ДАВ покинула Йокосуку и 7 ноября прибыла в Курэ (с промежуточными заходами в Кусикино и залив Ариакэ). После пополнения запасов 16 ноября она перешла в Саэки, где авианосцы приняли на борт авиагруппы. 18 ноября «Сорю» и «Хирю» покинули Саэки и 22-го стали на якорь в заливе Хитокаппу на острове Эторофу — условленном месте сбора кораблей для проведения Гавайской операции[48][47].
Гавайская операция
26 ноября 1941 года «Сорю» в составе Первого мобильного соединения вице-адмирала Нагумо (всего 6 авианосцев, 2 линкора, 2 тяжёлых и 1 лёгкий крейсер, 9 эсминцев) покинул залив Хитокаппу для проведения Гавайской операции. Изначально 2-я ДАВ в ней вообще не должна была участвовать из-за недостаточной дальности плавания составлявших её кораблей. Однако командовавший ей вице-адмирал Ямагути настоял на включении этой дивизии в состав АУС, и итоговый план удара по ВМБ Перл-Харбор включал атаку американских кораблей силами 1-й («Акаги» и «Кага») и 2-й ДАВ (первая волна самолётов должна была уничтожить линкоры и авианосцы торпедами и бронебойными авиабомбами, вторая — добить повреждённые ранее единицы или атаковать крейсера и подводные лодки), менее подготовленные авиагруппы 5-й ДАВ («Сёкаку» и «Дзуйкаку») должны были бомбить аэродромы. Переход соединение выполняло в условиях полного радиомолчания. 2 декабря в 940 милях к северу от атолла Мидуэй был принят кодовый сигнал к началу Гавайской операции — «Ниитакаяма ноборэ 1208» (яп. 新高山登れ1208 «Поднимайтесь на гору Ниитака 8 декабря»?). После состоявшейся 5—6 декабря севернее острова Оаху дозаправки с танкеров экипажам был зачитан императорский рескрипт о начале войны с США и Великобританией, и корабли начали выходить на исходные позиции для атаки, увеличив скорость хода до 24 узлов. 7 декабря в 6:00 по местному времени японские авианосцы начали запускать машины первой волны. К 6:18 с «Сорю» поднялись в воздух 18 ударных самолётов тип 97 (B5N2), из которых 8 были с торпедами тип 91 2-й модификации и 10 с 800-кг бронебойными бомбами тип 99 № 80 модель 5, а также 8 истребителей тип 0 «Рэйсэн» (A6M2). К Перл-Харбору они вышли к 7:55[49][47].
Торпедоносцы с «Сорю» по плану должны были атаковать американские авианосцы на стоянках западнее острова Форд, при этом для них не было прописано запасных целей (хотя авиаразведка перед этим авианосцев в Перл-Харборе не обнаружила). Поэтому 6 ударных самолётов тип 97 атаковали учебный корабль «Юта» (бывший линкор). Возглавивший атаку на него капитан-лейтенант Тацуми Накадзима сбросил торпеду под слишком большим углом к цели, и она поразила лёгкий крейсер «Рейли» типа «Омаха». В «Юту» же попало две торпеды, в результате чего учебный корабль стал быстро валиться на борт и к 8:12 опрокинулся. Только на двух оставшихся машинах, которыми командовали капитан-лейтенант Цуёси Нагаи и его ведомый старшина 1-й статьи Дзиро Мори, поняли, что на тех стоянках нет подходящих для них целей. Нагаи атаковал замеченный им у дока № 1010 «линкор», оказавшийся стоявшими побортно минным заградителем «Оглала» и лёгким крейсером «Хелена» типа «Бруклин». Сброшенная им торпеда прошла под килем минзага и попала в правый борт «Хелены», создав пробоину в районе 80-го шпангоута, через которую были затоплены котельное отделение № 1 и носовое машинное отделение (находившийся там ТЗА также был повреждён). Кроме того, подводный взрыв проломил и борт «Оглалы», в результате чего через 1,5 часа он перевернулся и затонул. Мори же, решивший атаковать именно линкор, выполнил резкий разворот своей машины над бухтой, выходя к стоянкам у восточного берега острова Форд. Пристроившись к колонне торпедоносцев с авианосца «Кага», он со второго захода поразил торпедой линкор «Калифорния»[50].
Примерно в это же время 10 B5N2 АГ «Сорю» с 800-кг бронебойными бомбами (командир отряда — капитан-лейтенант Хэйдзиро Абэ[51]) атаковали линкоры. У первой эскадрильи целями стали «Вест Вирджиния» и «Теннеси», а у второй — «Невада». Предположительно, из сброшенных ими бомб одна попала в «Неваду», разорвавшись на второй палубе перед носовой орудийной башней, в результате чего были разрушены каюты младших офицеров и деформирована палуба полубака. 8 истребителей A6M2 с «Сорю» под командованием капитан-лейтенанта Масадзи Суганами первоначально прикрывали пикировщики D3A1 с «Дзуйкаку» при атаке их на аэродром Уилер Филд, попутно обстреляв находившиеся на нём американские самолёты. Затем они с 8:05 до 8:20 занимались штурмовкой аэродрома КМП Эва Филд (до них по нему прошлись истребители с «Хирю»), также сбив четыре заходившие на посадку «Донтлесса» из АГ авианосца «Энтерпрайз». Из 47 находившихся на аэродроме самолётов в результате 32 было уничтожено и 15 повреждено. После выполнения своей задачи японские истребители и бомбардировщики выходили к точке сбора к северо-востоку от мыса Каена (западная оконечность острова Оаху) и далее шли к своим авианосцам. Ни одной машины с экипажами АГ «Сорю» в первой волне потеряно не было[52].
Около 9:00 к Перл-Харбору вышла вторая волна атакующих самолётов. Из АГ «Сорю» в неё входили 17 пикирующих бомбардировщиков тип 99 (D3A1) под командованием капитана 3-го ранга Такасигэ Эгуса и 9 истребителей тип 0 под командованием капитан-лейтенанта Фусата Иида. Поскольку авианосцев в бухте не было, то большинство пикировщиков атаковали запасные цели, а именно стоявшие у пирсов крейсера «Нью Орлеанс», «Гонолулу», «Сент-Луис» и «Хелена». Ни одного прямого попадания достигнуто не было, хотя близкие разрывы нанесли некоторые повреждения кораблям, а от осколков на них погибло несколько человек. Зенитным огнём при этом был сбит D3A1 старшины 3-й статьи Кэндзи Маруяма. Ведомые Эгусы (который сам атаковал крейсер «Нью Орлеанс») отбомбились же по доку № 1 с находившимся там линкором «Пенсильвания». Первая бомба, однако, попала между стоявшими в доке эсминцами «Доунс» и «Кэссин», сместив последний с кильблоков и прошив корпуса обоих осколками. Вторая бомба поразила «Доунс», вызвав пожар и взрыв торпед в аппарате правого борта. Дополнительные повреждения эсминцы получили от разлившегося по поверхности заполнявшей док воды горящего топлива, а затем на «Доунс» с повреждённых кильблоков опрокинулся «Кэссин». В результате оба корабля были списаны[прим. 7]. Добившийся второго попадания по эсминцам D3A1 старшины 3-й статьи Сатору Кавасаки отстал от звена Эгусы и на обратном пути решил проштурмовать аэродром Халейва на севере Оаху. Однако несколько американских истребителей уже поднялись с него в воздух, японский пикировщик был сбит P-40B (пилот — Джон Дейнс) и упал в море[53].
Истребители второй волны с «Сорю» в это же время вышли к гидроаэродрому Канеохе, три раза проштурмовав его и добив все уцелевшие при предыдущих налётах машины (всего там было уничтожено 35 самолётов). При этом A6M2 капитан-лейтенанта Иида был повреждён зенитным огнём. Поняв, что утечка топлива из пробитого бака не позволит вернуться ему на авианосец и не желая сдаваться в плен, он направил свой самолёт к земле, предварительно сообщив об этом жестами своему заместителю лейтенанту Иёдзо Фудзита. Иида проскочил над оружейной (в которую он, вероятно, целился) и врезался в холм позади. Затем японские самолёты были атакованы четырьмя истребителями P-36 46-й истребительной эскадрильи ВВС армии США. В завязавшемся воздушном бою по одной машине было сбито (их пилотировали старшина 2-й статьи Такаси Окамото и младший лейтенант Гордон Стерлинг), две и одна соответственно были повреждены (машина старшины 2-й статьи Дзиро Танака загорелась, и он даже направил её в последнее пике, однако поток воздуха сбил пламя, и он смог затем вернуться на авианосец). В дальнейшем на подходе к точке сбора тройка истребителей Фудзиты и ведомых погибшего Иида (старшины 1-й статью Сюн Ацуми и старшины 2-й статьи Сабуро Исии) была атакована парой P-36 (пилоты — младшие лейтенанты Харри Браун и Малькольм Мур). Машины обоих ведомых были подбиты и затем упали в океан. Фудзита, истребитель которого был повреждён ещё в предыдущем бою, смог избежать всех заходов на него и в 11:45 совершил посадку на «Сорю». За обе волны авиагруппа авианосца потеряла 3 A6M2 и 2 D3A1 с экипажами, всего 7 человек[54]. Помимо волн для атаки ВМБ Перл-Харбор, «Сорю» в это время также 5 раз поднимал звенья истребителей, которые несли боевой воздушный патруль и сменяли друг друга[55].
Захват Уэйка и действия в Нидерландской Ост-Индии
После завершения Гавайской операции эскадра Нагумо легла на обратный курс. Однако 16 декабря 1941 года от неё отделились 2-я ДАВ, 8-я ДКр («Тонэ» и «Тикума») и 17-й ДЭМ («Таникадзэ» и «Уракадзэ»). Задачей этого соединения под командованием контр-адмирала Хироаки Абэ было подавление американской обороны на острове Уэйк, первая попытка захвата которого закончилась неудачей. Рано утром 21 декабря на удалении в 250 морских миль от острова «Хирю» и «Сорю» подняли 29 пикирующих бомбардировщиков D3A1 и 18 истребителей A6M2. К Уэйку эта волна вышла около 8:50 и атаковала расположенные на нём зенитные батареи. Заметного урона американцам этот налёт не нанёс, японские же потери благодаря внезапности также были минимальными — только два D3A1 с «Сорю» были повреждены огнём 12,7-мм зенитных пулемётов[56][47].
Результаты первого удара Абэ и Ямагути посчитали настолько успешными, что следующая волна, поднявшаяся с авианосцев около 9:00 22 декабря, включала 33 ударных самолёта тип 97 под прикрытием лишь шести истребителей тип 0. С Уэйка же взлетели оба уцелевших F4F-3 «Уайлдкэт» 211-й истребительной эскадрильи КМП США. Первый из них, управляемый капитаном Фреулером, последовательно сбил два B5N2 с «Сорю» (командиры — старшина 1-й статьи Отани и старшина 3-й статьи Сато) и был повреждён при взрыве последнего. Затем его обстрелял A6M2 старшины 3-й статьи Исао Тахара, после чего Фреулер пошёл на аварийную посадку. Второй истребитель, пилотируемый лейтенантом Дэвидсоном, тоже пытался атаковать бомбардировщики, но был сбит «Рэйсэнами». Налёт B5N2 снова не нанёс серьёзного ущерба американцам, огнём же 76,2-мм зениток была повреждена машина капитан-лейтенанта Абэ, которая села на воду[56][47].
На утро 23 декабря была намечена новая высадка на остров, и вылеты авиагрупп 2-й ДАВ обеспечивали её проведение. В 7:16 позиции защитников Уэйка атаковали поднявшиеся с «Сорю» 6 D3A1 капитан-лейтенанта Масаи Икэда под прикрытием 6 A6M2 капитан-лейтенанта Суганами. Затем их сменила такая же по составу группа с «Хирю». В 9:10 на Уэйк сбросила бомбы девятка B5N2 капитан-лейтенанта Нагаи с «Сорю», последние два вылета же совершили самолёты с «Хирю». В результате этих налётов и действий морской пехоты уже около 8:00 командовавший обороной капитан 2-го ранга Каннинхем приказал поднять белый флаг, последние защитники острова капитулировали к 13:30[57][47].
29 декабря 1941 года 2-я ДАВ прибыла в Курэ для ремонта и пополнения запасов. 12 января 1942 года с прикрытием из тяжёлого крейсера «Мая» и 7 эсминцев она снова вышла в поход. 17 января соединение прибыло на Палау, где простояло до 21-го. 23 января оно прибыло в район острова Амбон, где авианосцы подняли свои авиагруппы для атаки наземных объектов. Однако самолёты с «Сорю» из-за плохой погоды не смогли выйти к целям, и задачу выполнили только самолёты «Хирю». 24 января налёт был проведён уже в полном составе (по 9 B5N2, D3A1 и A6M2 с каждого авианосца, всего 54 машины), основным его результатом стала нейтрализация авиабазы союзников на Амбоне. В результате морская пехота без каких-либо помех высадилась и захватила Кендари на острове Сулавеси. 25 января 2-я ДАВ прибыла в порт Давао, а 27-го перешла на Палау[58][47].
Часть авиагрупп 2-й ДАВ с момента захвата Кендари 25 января действовала с расположенного там аэродрома отдельно от авианосцев, поддерживая высадку на Тимор. При этом 28 января при налёте на Купанг шестёрка истребителей A6M2 капитан-лейтенанта Суганами сбила летающую лодку Шорт «Эмпайр» и уничтожила на аэродроме Пенфуй австралийский бомбардировщик «Хадсон». 30 января этот сводный авиаотряд перебазировался в Баликпапан, а оттуда перелетел на Палау, где стояли «Сорю» и «Хирю»[58].
Удары по Дарвину и Чилачапу
15 февраля 1942 года в 14:00 1-я и 2-я ДАВ, 8-я ДКр и 1-я ЭЭм (крейсер «Абукума» с 8 эсминцами) покинули Палау для удара по Дарвину — важному порту союзников. Утром 19 февраля соединение прибыло в район назначения, и в 8:22—8:28 с «Сорю» начали подниматься самолёты первой волны — 18 B5N2 (командир — капитан-лейтенант Абэ) и 9 A6M2 (командир — лейтенант Фудзита). Затем в 8:57—9:00 авианосец поднял свою часть второй волны из 18 D3A1 (командир — капитан 3-го ранга Эгуса). Всего обе волны с кораблей 1-й и 2-й ДАВ включали в себя 81 ударный самолёт тип 97, 71 пикирующий бомбардировщик тип 99 и 36 истребителей тип 0[59][47].
Первая волна вышла к Дарвину в 9:55, и входившая в неё эскадрилья B5N2 Абэ сбросила 800-кг бомбы на казармы. Эскадрилья же D3A1 Эгусы атаковала корабли и суда в гавани. Совместно с самолётами из АГ «Хирю» ей были потоплены эсминец «Пири» (последовательно поражён 5 бомбами и затонул около 13:00, на нём погиб 91 человек), военный транспорт «Генерал Мэгз» и суда «Бритиш Моторист», «Зилендиа», «Мауна Лоа» и «Нептуна» (поражено двумя бомбами, в результате взрыва находившихся на борту 200 тонн глубинных бомб погибли 45 членов экипажа). Ещё 9 судов (в том числе авиатранспорт «Вильям Б. Престон») были повреждены. Самолёты 1-й ДАВ бомбили инфраструктуру самого города, а подошедшие в 12:10 бомбардировщики АГ «Каноя» и 1-й АГ — аэродром Дарвина и расположенные там ангары[60][47].
После удара по Дарвину АГ «Сорю» совершила ещё один вылет по обнаруженным у острова Басёрст двум американским транспортам с боеприпасами, пытавшимся прорваться на Филиппины. В 13:06 с авианосца поднялись 9 D3A1 под командованием капитан-лейтенанта Кэндзи Ямасита, и в 14:34 они обнаружили свою цель. Они потопили её в ходе налёта с 14:56 до 15:12, это было первое судно — «Флоренс Ди». Второе судно, «Дон Исидро», было потоплено пикировщиками с «Хирю» в 15:20. Потери АГ «Сорю» в ходе операции составили один D3A1 старшины 1-й статьи Такаси Ямада, который из-за повреждений не дотянул до авианосца и сел на воду, экипаж его был спасён кораблём АУС[61][47].
21 февраля японское соединение прибыло в бухту Старинг и, простояв там 4 дня, вышло в новый поход — на этот раз к острову Ява. 1 марта в районе Зондского пролива шестёркой пикировщиков D3A1 с «Сорю» был потоплен американский танкер «Пекос» (затонул в результате трёх прямых попаданий в 17:18). Другой вылет в тот же день (всего 26 D3A1 — 9 с «Сорю» под командованием капитан-лейтенанта Мориюки Кобэ, 9 с «Хирю», 8 с «Кага») был выполнен против эсминца «Эдсалл», с уничтожением которого у «Хиэя», «Кирисимы», «Тонэ» и «Тикумы» возникли проблемы. В период с 18:27 по 18:50 пикировщики тяжело повредили американский корабль (всего заявлено о 9 попаданиях, в том числе 3 эскадрильей с «Сорю»), в результате чего он потерял ход и в 19:01 затонул[62][47].
5 марта «Сорю» участвовал в ударе по порту Чилачап. В первую волну, поднявшуюся в 8:45—9:05 и суммарно включавшую 45 B5N2, 33 D3A1 и 18 A6M2, входило 16 D3A1 из его АГ под командованием капитана 3-го ранга Эгуса. Во вторую, поднявшуюся в 9:40-9:48 и включавшую только самолёты 2-й ДАВ, вошло 35 B5N2 и 18 A6M2 (в том числе 18 и 9 с «Сорю»[63]). В результате налёта в Чилачапе было потоплено несколько судов (в том числе транспорт «Баренц») и до 15 — повреждено, портовые сооружения были повреждены при разрывах бомб и последующих пожарах. К 14:05 все участвовавшие в операции самолёты вернулись на авианосцы[64][47].
6 марта в 11:03 2-я ДАВ вместе с линкорами «Конго» и «Харуна» и 4 эсминцами отделилась от соединения и направилась к острову Рождества. 7 марта линкоры обстреляли сам остров, а девятка D3A1 с «Сорю» потопила нидерландское торговое судно «Пулау-Брас». 10 марта обе половины авианосного соединения вновь встретились и 11-го прибыли в бухту Старинг, где занялись пополнением запасов[47].
Рейд в Индийский океан
26 марта 1942 года авианосное соединение адмирала Нагумо из пяти авианосцев 1-й, 2-й и 5-й ДАВ («Кага» ранее был отправлен на ремонт), четырёх линкоров 3-й ДЛК, двух крейсеров 8-й ДКр и 1 крейсера и 11 эсминцев 1-й ЭЭМ вышло из бухты Старинг для проведения операции «Си» — рейда в Индийский океан. Основной целью были порты острова Цейлон и находившиеся там корабли британского Восточного флота[64].
Менее чем за сутки до первого удара, в 16:00 4 апреля, японское соединение было случайно обнаружено летающей лодкой «Каталина» из 413-й эскадрильи канадских ВВС (командир — майор Леонард Бирчалл). 12 истребителей тип 0 воздушного патруля (6 с «Хирю», 3 с «Сорю», 3 с «Дзуйкаку») сбили её, но уже после того, как сообщение было передано в эфир. В результате с 3:00 5 апреля все британские части на Цейлоне были приведены в состояние повышенной боеготовности, порты покинули все корабли, способные выйти в море. Ударная группа из 53 B5N2, 38 D3A1 и 36 A6M2 начала подниматься с японских авианосцев в период 6:00-6:15, однако её прибытие к Коломбо в 7:30 всё равно оказалось для британцев полной неожиданностью — поскольку они ждали налёта ночью, а РЛС в порту не работала. Из АГ «Сорю» в эту волну входило 18 ударных самолётов тип 97 под командованием капитан-лейтенанта Абэ и 9 истребителей тип 0 под командованием лейтенанта Фудзиты. В 7:40-7:45 B5N2 с «Сорю», «Акаги» и «Хирю» начали сбрасывать бомбы на город, портовые сооружения и корабли, D3A1 5-й ДАВ сначала бомбили аэродром, а потом также атаковали корабли. В итоге в гавани были потоплены вспомогательный крейсер «Гектор», эсминец «Тенедос» и танкер «Соли», плавбаза подлодок «Люсиа», и ещё несколько судов были повреждены. Помимо порта и аэродрома, в городе разрушения были также на нефтебазе и железнодорожных мастерских. В воздушном бою над Коломбо было сбито 19 британских истребителей (15 «Харрикейнов» и 4 «Фулмара») при потерях японцев в 1 A6M2 (с «Сорю», пилот — старшина 1-й статьи Сатио Хигаси) и 6 D3A1, также 6 торпедоносцев из 788-й эскадрильи авиации Королевского флота были расстреляны «Рэйсэнами» с «Хирю» в самом начале налёта[65][47].
В 11:00 5 апреля гидросамолёт с «Тонэ» обнаружил британские тяжёлые крейсера «Корнуолл» и «Дорсетшир», идущие навстречу соединению Соммервилла. Поэтому вместо второго удара по Коломбо было принято решение совершить налёт на них, перевооружив палубные самолёты. К 12:45 с трёх авианосцев поднялась волна из 53 D3A1 (17 с «Акаги», по 18 с «Сорю» и «Хирю») под командованием капитана 3-го ранга Эгуса. Обе эскадрильи пикировщиков с «Сорю» и первая эскадрилья с «Акаги» атаковали в 13:40 шедший вторым «Корнуолл», который за короткий срок получил не менее 15 прямых попаданий и близких разрывов бомб, и уже через 5 минут его командир отдал приказ оставить обречённый корабль. Шедший первым «Дорсетшир» был же атакован самолётами с «Хирю» и второй эскадрильей с «Акаги» и от полученных повреждений опрокинулся и затонул в 13:50. На обоих крейсерах в результате налёта погибло и умерло позже от ран 428 человек, японцы же не потеряли ни одного самолёта[66][47].
9 апреля в 7:30 ударная группа из 91 B5N2 и 38 A6M2 с пяти авианосцев начала бомбардировку порта Тринкомали. Из АГ «Сорю» в этом налёте участвовало 18 B5N2 под командованием капитан-лейтенанта Абэ и 6 A6M2 под командованием капитан-лейтенанта Суганами[67]. В результате в гавани были потоплены сухогруз «Сагаинг» и несколько мелких судов, монитор «Эребус» был повреждён. В результате попаданий бомб также были разрушения на портовых сооружениях, аэродроме и топливохранилище. В воздушном бою было сбито 9 британских истребителей (8 «Харрикейнов» из 261-й эскадрильи и 1 «Фулмар» из 273-й эскадрильи) при потерях в 1 B5N2 (с «Хирю») и 3 A6M2 из АГ 5-й ДАВ. Вторая же волна из 85 D3A1 и 9 A6M2 (в том числе 18 и 3 с «Сорю» соответственно) под командованием капитана 3-го ранга Эгуса поднялась около 8:43 и была направлена против британского соединения из авианосца «Гермес», эсминца «Вампир» и танкера «Ателстейн», обнаруженного гидросамолётом с линкора «Харуна». Эскадрильи пикировщиков летели к цели не в едином строю, вероятно — веером для её гарантированного обнаружения. В результате D3A1 с «Сорю» вышли к ней, когда все британские корабли уже были тяжело повреждены. Эгуса принял решение не заниматься их добиванием, а искать новые цели. В 12:00 его самолёты обнаружили и в период с 12:03 по 12:18 потопили танкер «Бритиш Серджент» и сухогруз «Норвикен». Третья уничтоженная цель, опознанная лётчиками как «патрульный катер водоизмещением 300 тонн», до сих пор не идентифицирована. В 12:15 пикировщики с «Сорю» были атакованы 8 британскими истребителями «Фулмар» из 803-й и 806-й эскадрилий[прим. 8]. В воздушном бою было сбито 4 D3A1, 1 повреждён серьёзно и 5 легко, британцы в свою очередь потеряли два истребителя. Параллельно с этим три A6M2 с «Сорю» в составе ближнего воздушного патруля АУС с 10:50 участвовали в отражении налёта 9 британских «Бленхеймов» из 11-й эскадрильи, ещё 6 машин были дополнительно подняты для этой цели. Суммарно 28 A6M2 сбили 4 бомбардировщика, потеряв один истребитель из АГ «Хирю». Ни одна из сброшенных британцами бомб в цель не попала. На обратном пути уходящие бомбардировщики были атакованы возвращающимся эскортом ударной волны, в результате чего были сбиты ещё 1 «Бленхейм» и 1 A6M2 с «Хирю»[68][47].
18 апреля АУС Нагумо прибыло в Мако. 19-го «Сорю», «Хирю» и «Акаги» участвовали в погоне за американским 16-м оперативным соединением, проведшим рейд Дулиттла. 22 апреля 2-я ДАВ прибыла в Курэ. В конце апреля АГ «Сорю» участвовала в учениях в районе Касанохары. С 15 мая авианосец встал в Сасэбо на текущий ремонт. Флаг командующего 2-й ДАВ вице-адмирала Ямагути при этом был перенесён с «Сорю» на «Хирю»[69][47].
Возможно, во второй декаде мая «Сорю» участвовал в переброске самолётов 23-й авиагруппы на Трук. Изначально их должен был перевозить гидроавианосец «Мидзухо», но 2 мая он был потоплен американской подлодкой. В пользу этого говорит датированное 22 мая сообщение, перехваченное американцами, а также некоторые странности, связанные с переносом штаба Ямагути на «Хирю», сменой кодов самолётов авиагруппы «Сорю» и задержками выхода всего Первого мобильного соединения. Тем не менее, сообщение могло быть простой дезинформацией, а более весомых подтверждений этого события не найдено[47].
Мидуэй
27 мая 1942 года в 6:00 «Сорю» в составе авианосного соединения адмирала Нагумо (1-я и 2- ДАВ, «Харуна» и «Кирисима» из 3-й ДЛК, 8-я ДКр, 1-я ЭЭМ) покинул Хасирадзиму для участия в операции «МИ». На борту авианосца находилась авиагруппа из 18 истребителей тип 0, 16 палубных бомбардировщиков тип 99 и 18 ударных самолётов тип 97. Также на нём размещались 3 истребителя тип 0 (в разобранном виде) из 6-й АГ, предназначенные для размещения на Мидуэе после его захвата, и 2[прим. 9] экспериментальных разведчика тип 2 (D4Y1-C), которые должны были пройти испытания в боевых условиях. Поскольку места в ангарах для этих дополнительных машин не хватало, два пикировщика тип 99 переместили на борт авианосца «Кага», их экипажи остались на «Сорю»[70][71]. Авианосное соединение шло к Мидуэю с 14-узловым ходом, 28 мая в 14:30 оно соединилось с группой снабжения. В первый и пятый день похода (27 и 31 мая) истребители из АГ «Сорю» несли боевой воздушный патруль над АУС. В ночь с 3 на 4 июня завершившие передачу топлива танкеры легли на обратный курс, а корабли подняли скорость до 24 узлов[47].
4 июня в 4:30 по местному времени (1:30 5 июня по токийскому) с японских авианосцев начала подниматься волна для удара по Мидуэю из 36 B5N2, 36 D3A1 и 36 A6M2, командиром её был капитан-лейтенант Дзёити Томонага с «Хирю». Из АГ «Сорю» в неё вошли 18 B5N2 под командованием капитан-лейтенанта Абэ и 9 A6M2 под командованием капитан-лейтенанта Суганами. Также в воздух для защиты соединения был поднят боевой воздушный патруль из 11 истребителей (в том числе 3 с «Сорю», командир звена — старшина 1-й статьи Канамэ Харада)[72]. На подлёте ударная группа была замечена американской летающей лодкой и радиолокатором на самом атолле, и уже в 6:21 она была атакована 221-й эскадрильей КМП из 20 «Баффало» и 6 «Уайлдкетов». В воздушном бою ей было сбито 3 B5N2 (2 с «Хирю» и 1 с «Сорю», командир — старшина 1-й статьи Кэйсукэ Танака[73]) и 1 A6M2 при собственных потерях в 17 сбитых и 7 повреждённых истребителей. В 6:34 ударные самолёты пошли в атаку на атолл (B5N2 с «Сорю» бомбили Сэнд-Айленд), потом на него сбросили бомбы пикировщики и затем проштурмовали истребители. Непосредственно над Мидуэем в результате зенитного огня было сбито только 2 B5N2 (по 1 с «Кага» и «Хирю»), но серьёзных потерь не понесли и американцы — целыми остались укрепления, позиции ПВО, командные пункты, ВПП, ангары и топливные цистерны. В связи с этим Томонага около 7:00 доложил Нагумо о необходимости повторить налёт. Истребители из ударной группы вернулись к авианосцу в 8:35, усилив его боевой воздушный патруль, приём её в основном завершился только к 9:10. Помимо сбитого над Мидуэем B5N2, два таких самолёта (командиры — мичманы Канаи и Ясиро[73]) сели на воду, их экипажи были спасены эсминцами эскорта, ещё один (командир — старшина 2-й статьи Сато[73]) совершил посадку на «Хирю»[74][47][75].
В это же время авианосное соединение отражало налёты американских самолётов. В 6:00 «Сорю» поднял второе звено из трёх истребителей под командованием старшины 1-й статьи Харунобу Ода, а 7:05 третье под командованием капитан-лейтенанта Фудзиты[76]. В 7:10 Первое мобильное соединение было атаковано группой американских самолётов из 4 бомбардировщиков B-26 (из 18-й разведывательной и 69-й бомбардировочной эскадрилий авиации Армии США) и 6 торпедоносцев TBF (из 8-й торпедной эскадрильи ВМФ США), звенья Харады и Фудзиты занимались перехватом последних. Всего истребителям боевого воздушного патруля удалось сбить 2 B-26 и 5 TBF ценой потери двух «Рэйсэнов». В период 7:30 по 7:39 поднявшиеся в 6:00 и 7:05 звенья Харады и Оды совершили посадку на авианосец для дозаправки и пополнения боезапаса. Около 7:50 отданный ранее приказ о перевооружении самолётов второй волны для повторной атаки Мидуэя был отменён, а затем изменён на противоположный в связи с сообщением гидросамолёта № 4 крейсера «Тонэ» об обнаружении американского соединения из 10 кораблей, отправленного в 7:28[77][47][78].
С 7:55 и до примерно 8:30 «Сорю» отражал второй налёт, когда к АУС почти одновременно вышли 16 SBD-2 из 241-й эскадрильи КМП и дальние бомбардировщики B-17 Армии США с Мидуэя. Авианосец совершал маневры на полной скорости, вёл зенитный огонь, выставлял дымовую завесу. 9 истребителей (3 с «Акаги», 3 с «Хирю», 3 с «Сорю» — звено Фудзиты) сбили 6 «Донтлессов», потеряв одну свою машину, перехват же «Крепостей» оказался неудачным из-за высоты их полёта. В 8:27 к японскому соединению вышла вторая группа 241-й эскадрильи из 11 SB2U-3, беспрепятственно атаковавшая (с нулевым результатом) линкор «Харуна», только на отходе два бомбардировщика были сбиты «Рэйсэнами». В 8:30 поднялся в воздух разведчик D4Y1-C (командир — мичман Исаму Кондо) для доразведки обнаруженных ранее американских кораблей. В 8:37 был отдан приказ о посадке возвращающейся группы Томонага, на «Сорю» и «Хирю» самолёты в основном были приняты с 8:50 по 9:10 (по-видимому, из-за более раннего решения Ямагути поднять на палубу пикировщики второй волны — для посадки их нужно было предварительно спустить)[79][47][80].
В 9:17 к японскому авианосному соединению вышли 15 TBD-1 8-й торпедной эскадрильи (из АГ «Хорнета»). В ходе боя с истребителями боевого воздушного патруля (со стороны АГ «Сорю» в нём участвовало звено Фудзиты) все торпедоносцы были сбиты к 9:37, только один машина (младшего лейтенанта Джорджа Гея) смогла долететь до «Сорю» и сбросить торпеду, от которой авианосец увернулся. Сразу после этого в атаку пошла 6-я торпедоносная эскадрилья (из АГ «Энтерпрайза») из 14 TBD-1, 5 из которых прорвались к кораблям и даже смогли зайти на авианосец «Кага» с разных сторон, однако он смог уклониться от идущих на него 5 торпед[81][47][82]. В 9:30 сели и в 9:45 снова поднялись в воздух три истребителя звена Фудзиты, между 9:45 и 9:50 совершили посадку 3 A6M2 и 1 B5N2 — последние из волны, поднявшейся для удара по Мидуэю ещё утром. В 10:00 и 10:15 «Сорю» поднял ещё два звена истребителей под командованием Харады и старшины 1-й статьи Такэо Сугияма соответственно[76].
Около 10:20 АУС была атакована самолётами сразу пяти разных эскадрилий, включая 3 на «Донтлессах». «Сорю» своей целью выбрала 3-я бомбардировочная эскадрилья (командир — капитан 3-го ранга Максвелл Франклин Лесли) с авианосца «Йорктаун», атаковала она тремя отдельными группами. В 10:24, когда шедший северо-западным курсом авианосец начал разворачиваться на правый борт для запуска очередного звена истребителей, наблюдатели на нём заметили первую из них, выходящую из облаков, по ней тут же был открыт огонь из 25-мм автоматов. Её заход с правого борта отвлёк внимание японцев, и потому не были вовремя замечены две другие группы, атаковавшие корабль с левого борта и кормы. В 10:25-10:26 они поразили «Сорю» двумя 1000-фунтовыми (454-кг) авиабомбами. Первая из них разорвалась в верхнем ангаре в носу, сбросив с надстройки пост СУАЗО тип 94 и вызвав пожар боекомплекта на батарее зенитных орудий правого борта. Многие из находившихся в островной надстройке членов экипажа были убиты, ранены или обожжены. Вторая бомба попала в верхний ангар между кормовым и средним самолётоподъёмниками, заставленный уже заправленными и снаряжёнными самолётами. В 10:29 первая группа поразила «Сорю» ещё одной 1000-фунтовой бомбой, разорвавшейся в центральной части нижнего ангара и повредившей шедшие ниже дымоходы и паропроводы. В результате авианосец полностью потерял ход и к 10:40 замер, охваченный пожарами от носа до кормы. Большинство находившихся в котельных отделениях № 1, 2 и 4 членов экипажа погибли мгновенно. Поскольку бомбами были поражены каждый из трёх ангаров, то наличие огнезащитных переборок между ними не остановило распространение огня, а борьба с пожарами стала совершенно безнадёжной. «Сорю» оказался в ещё более худшем положении, чем поражённый четырьмя или пятью бомбами «Кага». Старший помощник капитан 2-го ранга Хисаси Охара, несмотря на ожоги, отправился возглавить борьбу с огнём, но обнаружил, что внутрикорабельная связь не работает и пожарные магистрали выведены из строя, позже он был сброшен взрывом в воду. Командир авианосца капитан 1-го ранга Рюсаку Янагимото в это же время осознал безнадёжность ситуации и в 10:45 отдал приказ об эвакуации экипажа. Команда начала спускать шлюпки или прыгать в воду, её до 18:02 поднимали эсминцы «Исокадзэ» и «Хамакадзэ», а также катер № 2 с тяжёлого крейсера «Тикума». Сам Янагимото отказался покинуть корабль, несмотря на уговоры подчинённых[47][83]. Параллельно с этим в воздушном бою над Первым мобильным соединением было потеряно 11 японских истребителей, в том числе 3 с «Сорю»: «Уайлдкетами» и бортстрелками «Донтлессов» были сбиты самолёты старшин 3-й статьи Гэндзо Нагасава и Тэруо Кавамата, которые погибли, машина капитан-лейтенанта Фудзита была повреждена по ошибке зенитным огнём с «Хирю», однако он смог успешно покинуть её с парашютом и позже был спасён эсминцем «Новаки». Остававшиеся в воздухе 6 A6M2 (в том числе раненного в бою старшины 1-й статьи Нода) и 1 D4Y1-C к 13:30 сели на «Хирю». Четыре из шести истребителей тип 0 (старшин 1-й статьи Сугияма, Харада, Такахаси и 2-й статьи Канамэ) в 16:27 снова поднялись в воздух, участвовали в обороне авианосца, а после его повреждения и в связи с выработкой топлива сели на воду около 19:00, их пилоты позже были подняты кораблями соединения[76][73].
В 17:32 командир 4-го дивизиона эсминцев капитан 1-го ранга Арима отправил приказ «Исокадзэ» продолжать находиться рядом с «Сорю», а также проверить, сможет ли он дать ход, если пожары на нём удастся взять под контроль. В 18:02 был принят ответ, что нет никакой возможности запустить машины авианосца и что все оказавшиеся в воде члены его экипажа уже подняты на борт. В 18:30 в связи с информацией о приближении кораблей противника (как позже оказалось, ложной) Арима приказал всем эсминцам подготовиться к ночному бою и защищать при необходимости повреждённые корабли. В 19:00 исполняющий обязанности командира «Сорю» командир авиационной БЧ капитан 2-го ранга Икуто Кусамото собрал аварийную партию для отправки на авианосец, так как пожары на нём стали гаснуть, однако получил отказ. Затем, согласно рапорту Нагумо, около 19:15 «Сорю» и «Кага» быстро затонули от внутренних взрывов. Тем не менее, есть все основания полагать, что они были затоплены по прямому приказу Нагумо, существование которого подтверждается записями радиопереговоров эсминцев 4-го ДЭМ (в том числе тремя вырезанными сообщениями в период между 18:00 и 21:00, вероятно — отправленных Нагумо Ариме), а также свидетельством командира артиллерийской БЧ «Сорю» капитана 2-го ранга Канао, который даже пытался отговорить командира «Исокадзэ» капитана 2-го ранга Тоёсима от его выполнения, настаивая, что корабль надо взять на буксир. В результате, в 19:12 эсминец «Исокадзэ» произвёл по авианосцу трёхторпедный залп (попали две или три торпеды), и через 1 минуту он затонул, зарываясь кормой, в точке с координатами 30°38′ с. ш. 179°13′ з. д. / 30.633° с. ш. 179.217° з. д. (G) [www.openstreetmap.org/?mlat=30.633&mlon=-179.217&zoom=14 (O)] (Я). Ещё через 5 минут на поверхности услышали сильный подводный взрыв[84][47][85].
Согласно поимённым спискам погибших при Мидуэе, приведённым Хисаэ Савати в опубликованной в 1986 году работе «Мидовэй Кайсэн: Кироку», всего из экипажа «Сорю» и личного состава размещённой на нём части 6-й авиагруппы погибло 711 человек[прим. 10]. Большая часть жертв пришлась на механическую и ангарно-техническую БЧ (279 и 242 соответственно, всего 521) — они либо погибли при взрыве бомбы в нижнем ангаре, либо не смогли покинуть свои посты, отрезанные пожарами. Кроме них, 113 погибших было в общекорабельной службе, 38 — в интендантской службе, 27 — в ремонтно-строительной службе, 10 — в лётном составе (5 в воздушном бою, 5 на борту корабля), 1 — в медицинской службе, плюс 1 погибший был гражданским, находившимся на корабле во время сражения[86].
14 июля 1942 года 2-я ДАВ в прежнем составе была расформирована, и «Сорю» был формально передан в состав Третьего флота (или, возможно, напрямую подчинён Объединённому флоту). Из списков ЯИФ он был исключён 10 августа того же года[87][47].
Командиры
- 1.12.1937 — 25.11.1938 капитан 1 ранга (тайса) Кимпэй Тэраока (яп. 寺岡謹平)[88];
- 25.11.1938 — 25.10.1939 капитан 1 ранга (тайса) Кэйдзо Увано (яп. 上野敬三)[88];
- 25.10.1939 — 25.11.1940 капитан 1 ранга (тайса) Садаёси Ямада (яп. 山田定義)[88];
- 25.11.1940 — 12.9.1941 капитан 1 ранга (тайса) Канаэ Косака (яп. 上阪香苗)[46];
- (исполняющий обязанности) 12.9.1941 — 6.10.1941 капитан 1 ранга (тайса) Киити Хасэгава (яп. 長谷川喜一)[48];
- 6.10.1941 — 4.6.1942 капитан 1 ранга (тайса) Рюсаку Янагимото (яп. 柳本柳作)[48].
Оценка проекта
Сама концепция средних авианосцев возникла из искусственных договорных ограничений и желания флотов получить максимум кораблей из отведённого им лимита водоизмещения. Помимо «Сорю» и «Хирю», в США по аналогичным причинам был построен «Рэйнджер». Вместе с тем японцам удалось создать сбалансированный корабль, при ограниченных размерах имевший сильную авиагруппу, отличные ходовые качества и зенитное вооружение, хорошую защиту[89]. Говоря конкретно о «Сорю», Сидоренко и Пинак называют его этапным кораблём, вобравшим в себя весь имеющийся опыт проектирования, постройки и эксплуатации японских авианосцев. Единственным его серьёзным недостатком они считают чрезмерно облегчённый набор корпуса[90]. Создававшийся в менее авральной обстановке проект «Хирю» был уже лишён этого минуса и оказался настолько удачным, что уже в годы Второй мировой войны послужил прототипом для постройки серии самых массовых японских ударных авианосцев — типа «Унрю»[91].
Сравнение с аналогами
Оценивая японские средние авианосцы, Сидоренко и Пинак сравнивали их с аналогичными кораблями специальной постройки других флотов со стандартным водоизмещением от 13 000 до 18 000 тонн — американскими «Рэйнджером» и «Уоспом», британскими «Юникорном» и «Колоссусом» и недостроенным французским «Жоффрем». Также для полноты сравнения они рассмотрели и более крупные авианосцы — американский «Энтерпрайз» и британский «Арк Ройал»[89].
По авиационному вооружению японские средние авианосцы уступали американским, однако превосходство последних достигалось за счёт других характеристик, и в первую очередь — защиты. У «Сорю» и «Хирю» к началу войны авиагруппа была стандартизирована и составляла 54—57 операционнопригодных и 6—9 запасных самолётов, без применения складных крыльев и без постоянного базирования части машин на лётной палубе[89].
Среднекалиберная зенитная артиллерия на «Сорю», «Хирю» и «Унрю» из 12 127-мм орудий тип 89 количественно была сильнее, чем на их аналогах и даже более крупных американских тяжёлых авианосцах типа «Йорктаун». Само орудие имело хорошую баллистику, имевшиеся в спаренных установках механические досылатели и автоматические установщики взрывателей были на тот момент передовым достижением. Малокалиберная зенитная артиллерия «Сорю» и «Хирю» на начало войны также была лучшей среди средних авианосцев. Даже более крупные «Энтерпрайз» (до модернизации в ноябре 1942 года) и «Йорктаун» уступали по числу зенитных автоматов и не имели изначально приборов управления их огнём[89].
По максимальной скорости хода японские средние авианосцы лидировали в своём классе, за счёт использования крейсерских обводов корпуса и энергетической установки, что, в свою очередь, облегчало взлёт самолётов с свободным разбегом. Максимальная дальность плавания «Сорю» и «Хирю» соответствовала необходимости действий на предполагаемом театре военных действий (в северо-западной части Тихого океана), превосходя аналогичные британские корабли, но уступая американским[89].
Броневая защита японских средних авианосцев была вполне удовлетворительной. Её толщина резко различалась в зависимости от прикрываемых зон, и с точки зрения защиты жизненно важных частей корабля она была лучшей в классе. Минусом, снижающим боевую устойчивость авианосца от воздушных налётов, было отсутствие бронированной лётной палубы, однако это было прямым следствием ограниченного водоизмещения, из всех средних авианосцев её имел только британский «Юникорн» (однако её толщина даже на более крупном типе «Илластриес» не гарантировала защиты от массовых 500-кг бронебойных авиабомб). ПТЗ «Сорю» и «Хирю» также была сравнительно слабой и в силу малой глубины не позволяющей выдерживать попадания даже слабых авиаторпед. Однако адекватной ПТЗ не обладали практически все авианосцы, спроектированные в 1930-е годы. ПТЗ более крупных авианосцев типа «Йорктаун» также пробивалась японскими авиаторпедами, а «Арк Ройал» погиб от попадания единственной торпеды с немецкой подводной лодки[92].
| Сравнительные ТТХ японских средних авианосцев и их аналогов[93].
| ||||||||||
|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|
«Сорю»
|
«Хирю»
|
«Унрю»
|
«Рэйнджер»
|
«Уосп»
|
«Энтерпрайз»
|
«Юникорн»
|
«Колоссус»
|
«Арк Ройал»
|
«Жоффр»
| |
| Годы закладки/вступления в строй | 1934/1937 | 1936/1939 | 1942/1944 | 1931/1934 | 1936/1940 | 1934/1938 | 1939/1943 | 1942/1944 | 1935/1938 | 1938/- |
| Водоизмещение, стандартное/полное, т | 15 900/19 800 | 17 300/21 887 | 17 150/21 779 | 14 576/17 858 | 14 700/19 116 | 24 128/32 573 | 14 750/20 300 | 13 190/18 328 | 22 870/28 938 | 18 288/- |
| Энергетическая установка, л. с. | 152 000 | 152 000 | 152 000 | 53 500 | 70 000 | 120 000 | 40 725 | 40 000 | 102 000 | 120 000—125 000 |
| Максимальная скорость, узлов | 34,0 | 34,0 | 34,0 | 29,25 | 29,5 | 32,5 | 23,9 | 25 | 31,7 | 32-33 |
| Дальность плавания, миль на скорости, узлов | 7680 (18) | 7670 (18) | 8000 (18) | 11 490 (15) | 12 000 (15) | 12 000 (15) | 7550 (20) | 7350 (20) | 12 000 (14) 7600 (20) |
7800 (20) 3000 (33) |
| Бронирование, мм | Борт — 40, погреба — 140-35 мм, палуба — 25 и 40 мм | Борт — 46, погреба — 140-50 мм, палуба — 25 и 56 мм | Борт — 46, погреба — 140-50 мм, палуба — 25 и 56 мм | Рулевое отделение — 25 и 51 мм | Борт — 16-19 мм, палуба — 31 мм, рулевое отделение — 31 и 89 мм, боевая рубка — 37 мм | Борт и траверзы — 102 мм, палуба — 38 мм, рулевое отделение — 47 и 102 мм, боевая рубка — 51 и 102 мм | Погреба — 102—114 мм, броневая лётная палуба — 51, платформы подъёмников — 25 мм, противоторпедная переборка — 35 мм | - | Борт и погреба — 114 мм, траверзы — 87 мм, палуба — 63 и 87 мм, противоторпедная переборка — 37 мм | Борт — 105 мм, палуба — 37 и 70 мм, противоторпедная переборка — 37-45 мм |
| Зенитное вооружение[прим. 11] | 6×2 — 127-мм/40 14×2 — 25-мм/60 |
6×2 — 127-мм/40 7×3, 5×2 — 25-мм/60 |
6×2 — 127-мм/40 21×3, 25×1 — 25-мм/60 6×28 ПУ 120-мм НУРС |
8×1 — 127-мм/25 40×1 — 12,7 мм/90 |
8×1 — 127-мм/38 4×4 — 28-мм/75 24×1 — 12,7 мм/90 |
8×1 — 127-мм/38 4×4 — 28-мм/75 24×1 — 12,7 мм/90 |
4×2 — 102-мм/45 4×4 — 40-мм/40 10×2, 6×1 — 20-мм/70 |
6×4 — 40-мм/40 11×2, 10×1 — 20-мм/70 |
4×2 — 114-мм/45 4×8 — 40-мм/39 8×4 — 12,7-мм/62 |
4×2 — 130-мм 4×2 — 37-мм 7×4 — 13,2-мм |
| Авиагруппа (операционнопригодные и запасные самолёты)[прим. 12] | 53+18 | 57+16 | 57+8 | 76+38 | 74 | 91 | 40 | 39 | 60 | 40 |
| Размеры лётной палубы, м | 216,9×26,0 | 216,9×27,0 | 216,9×27,0 | 216,1×26,2 | 221,59×28,35 | 244,45×26,2 | 195,1×27,4 | 210,31×22,86 | 243,0×29,3 | 200,0×38,0 |
| Размеры ангара/ангаров, м | 171,3×18,0×4,6 142,4×18,0×4,3 |
171,3×23,0×4,6 142,4×16,0×4,3 |
179,0×23,0×4,6 143,0×16,0×4,2 |
155,5×17,1×5,76 | 159,11×19,2×5,23 | 166,42×19,2×5,25 | 98,75×19,81×5,0 109,73×19,81×5,0 |
104,24×15,85×5,33 | 172,0×18,3×4,88 138,0×18,3×4,88 |
195,0×20,7×5,0 79,2×15,2×4,5 |
| Размеры самолётоподъёмников, м | 16,0×11,5 12,0×11,5 10,0×11,5 |
16,0×13,0 12,0×13,0 13,0×11,8 |
14,0×14,0 13,6×14,0 |
12,5×15,77 12,5×15,77 10,6×12,2 |
13,41×14,63 13,41×14,53 |
13,4×14,6 13,4×14,6 13,4×14,6 |
14,0×10,0 14,0×7,3 |
13,72×10,36 13,72×10,36 |
7,6×14,0 6,7×13,7 6,7×13,7 |
? ? |
| Запас авиабензина, л | 496 550 | 496 550 | 496 550 | 514 210 | 613 235 | 673 897 | 165 841 | 302 900 | 454 600 | ? |
| Экипаж (офицеры + матросы) | 82+1021 | 1101 | 82+1019 | 81+1288 120+659 (авиагруппа) |
86+1302 120+659 (авиагруппа) |
1889 | 1200 | 120+1216 | 1580 | 1250 |
Напишите отзыв о статье "Сорю (авианосец)"
Примечания
- Комментарии
- ↑ Договорной лимит на постройку авианосцев у Японии составлял 81 000 тонн, из которого вычитались официальное стандартное водоизмещение «Акаги» и «Кага» — по 26 900 тонн — и «Рюдзё» — 7100 тонн. См. Сидоренко и Пинака, с. 7.
- ↑ 12 марта 1934 года только что вступивший в строй миноносец «Томодзуру» перевернулся в шторм, погибло 97 членов экипажа. Этот инцидент привёл к отстранению главного конструктора Фудзимото и введению жёстких требований к остойчивости.
- ↑ Конструкционная сталь повышенной прочности, содержащая 0,25-0,30 % углерода и 1,2-1,6 % марганца. Разработана британской компанией «Дэвид Колвилл энд Сонс» (отсюда обозначение Dücol или просто D) в 1925 году, была несколько прочнее HT.
- ↑ Хромоникелевомедная броневая сталь, содержащая 0,38-0,46 % углерода, 2,5-3,0 % никеля, 0,8-1,3 % хрома и 0,9-1,3 % меди. Аналог более ранней хромоникелевой броневой стали NVNC, использовался с 1932 года для плит толщиной 75 мм и менее.
- ↑ Хромоникелевая броневая сталь, содержащая 0,43-0,53 % углерода, 3,7-4,2 % никеля и 1,8-2,2 % хрома. Аналог более ранней британской типа VH, выпускалась в Японии с начала 1920-х годов.
- ↑ У Фукуи приведена альтернативная цифра в 11, что даёт численность запасных самолётов в 17, а общую — в 68 единиц. См. книгу Сидоренко и Пинака, с. 15.
- ↑ Их машины были использованы в 1942—1943 годах при постройке новых эсминцев с теми же бортовыми номерами. См. книгу Сидоренко и Пинака, с. 36.
- ↑ Также возможно, что с британской стороны в бою участвовали 6 «Фулмаров» из 273-й эскадрильи. См. книгу Сидоренко и Пинака, с. 49.
- ↑ Так как никаких упоминаний о втором D4Y1-C в ходе Мидуэйского сражения в документах не найдено, авторы соответствующего тома «Сэнси Сосё» пришли к выводу, что он был потерян на переходе или непосредственно перед выходом в море. Паршалл и Тулли также допускают, что второй разведчик мог быть вообще не погружен на корабль. См. примечание 21 к главе 5 в Shattered Sword.
- ↑ Официальная цифра — 718 погибших (683 матроса и 35 офицеров). Известные цифры погибших в 706 (705+1) и 713 человек получены вычетом из 711 (710+1) и 718 пяти лётчиков, погибших не на корабле, а в воздушном бою. Возможно, цифра в 706 погибших включает в себя и умерших от ран после боя.
- ↑ На момент вступления в строй (кроме недостроенного «Жоффра», для которого указан проектный состав артиллерии).
- ↑ Также на момент вступления в строй, кроме недостроенного «Жоффра».
- Сноски
- ↑ 1 2 Сидоренко и Пинак, 2010, с. 7.
- ↑ Сидоренко и Пинак, 2010, с. 7—8.
- ↑ Сидоренко и Пинак, 2010, с. 8.
- ↑ Сидоренко и Пинак, 2010, с. 8—9.
- ↑ Сидоренко и Пинак, 2010, с. 9—10.
- ↑ Сидоренко и Пинак, 2010, с. 60—61.
- ↑ 1 2 3 4 Сидоренко и Пинак, 2010, с. 16.
- ↑ Сидоренко и Пинак, 2010, с. 10.
- ↑ Сидоренко и Пинак, 2010, с. 11—12.
- ↑ 1 2 Сидоренко и Пинак, 2010, с. 12—13.
- ↑ 1 2 Сидоренко и Пинак, 2010, с. 12.
- ↑ Сидоренко и Пинак, 2010, с. 22—23.
- ↑ Сидоренко и Пинак, 2010, с. 24—25.
- ↑ Сидоренко и Пинак, 2010, с. 13—14.
- ↑ 1 2 3 4 Сидоренко и Пинак, 2010, с. 14.
- ↑ 1 2 Сидоренко и Пинак, 2010, с. 21—22.
- ↑ 1 2 3 Лакруа и Уэллс, 1997, p. 475.
- ↑ Сидоренко и Пинак, 2010, с. 21.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 473, 476.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 473—475.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 476.
- ↑ Сидоренко и Пинак, 2010, с. 22, 79.
- ↑ Сидоренко и Пинак, 2010, с. 22.
- ↑ 1 2 Сидоренко и Пинак, 2010, с. 17.
- ↑ Сидоренко и Пинак, 2010, с. 20—21.
- ↑ Сидоренко и Пинак, 2010, с. 21, 25.
- ↑ Сидоренко и Пинак, 2010, с. 17—19.
- ↑ Сидоренко и Пинак, 2010, с. 152—153.
- ↑ 1 2 3 Сидоренко и Пинак, 2010, с. 15.
- ↑ Сидоренко и Пинак, 2010, с. 15—16.
- ↑ Сидоренко и Пинак, 2010, с. 158.
- ↑ 1 2 Сидоренко и Пинак, 2010, с. 148.
- ↑ 1 2 Франсийон, 1970, p. 347—348.
- ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 Сидоренко и Пинак, 2010, с. 149.
- ↑ Франсийон, 1970, p. 376—377.
- ↑ Франсийон, 1970, p. 270—271.
- ↑ Франсийон, 1970, p. 275—276.
- ↑ Франсийон, 1970, p. 451.
- ↑ 1 2 Франсийон, 1970, p. 415—416.
- ↑ Франсийон, 1970, p. 460—461.
- ↑ Сидоренко и Пинак, 2010, с. 14—15.
- ↑ Сидоренко и Пинак, 2010, с. 26—27.
- ↑ Хата, Идзава, Шорс, 2013, p. 10—11.
- ↑ Сидоренко и Пинак, 2010, с. 27—29.
- ↑ Хата, Идзава, Шорс, 2013, p. 111.
- ↑ 1 2 Сидоренко и Пинак, 2010, с. 30.
- ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 Тулли.
- ↑ 1 2 3 Сидоренко и Пинак, 2010, с. 31.
- ↑ Сидоренко и Пинак, 2010, с. 31—32.
- ↑ Сидоренко и Пинак, 2010, с. 32—34.
- ↑ Сидоренко и Пинак, 2010, с. 154.
- ↑ Сидоренко и Пинак, 2010, с. 34—35.
- ↑ Сидоренко и Пинак, 2010, с. 35—36.
- ↑ Сидоренко и Пинак, 2010, с. 36—37.
- ↑ Сидоренко и Пинак, 2010, с. 37, 145.
- ↑ 1 2 Сидоренко и Пинак, 2010, с. 38.
- ↑ Сидоренко и Пинак, 2010, с. 38—39.
- ↑ 1 2 Сидоренко и Пинак, 2010, с. 39.
- ↑ Сидоренко и Пинак, 2010, с. 39—40.
- ↑ Сидоренко и Пинак, 2010, с. 40—41.
- ↑ Сидоренко и Пинак, 2010, с. 41—42.
- ↑ Сидоренко и Пинак, 2010, с. 42—43.
- ↑ Сидоренко и Пинак, 2010, с. 155.
- ↑ 1 2 Сидоренко и Пинак, 2010, с. 43.
- ↑ Сидоренко и Пинак, 2010, с. 45—46.
- ↑ Сидоренко и Пинак, 2010, с. 46—47.
- ↑ Сидоренко и Пинак, 2010, с. 156.
- ↑ Сидоренко и Пинак, 2010, с. 48-50.
- ↑ Сидоренко и Пинак, 2010, с. 50.
- ↑ Сидоренко и Пинак, 2010, с. 51—53.
- ↑ Паршалл и Тулли, 2005, Chapter 5: Transit.
- ↑ Паршалл и Тулли, 2005, Chapter 7: Morning Attack — 0430–0600.
- ↑ 1 2 3 4 Паршалл и Тулли, 2005, Appendix 10: Japanese Strike Rosters, Operations MI and AL.
- ↑ Сидоренко и Пинак, 2010, с. 53—54.
- ↑ Паршалл и Тулли, 2005, Chapter 8: A Lull before the Storm–0600–0700.
- ↑ 1 2 3 Паршалл и Тулли, 2005, Appendix 9: Chronology of Japanese Fighter Operations.
- ↑ Сидоренко и Пинак, 2010, с. 54—55.
- ↑ Паршалл и Тулли, 2005, Chapter 9: The Enemy Revealed–0700–0800.
- ↑ Сидоренко и Пинак, 2010, с. 56—57.
- ↑ Паршалл и Тулли, 2005, Chapter 10: Trading Blows–0800–0917.
- ↑ Сидоренко и Пинак, 2010, с. 57—58.
- ↑ Паршалл и Тулли, 2005, Chapter 10: Fatal Complications–0917–1020.
- ↑ Паршалл и Тулли, 2005, Chapter 13: The Iron Fist–1020–1030 и Chapter 14:Fire and Death–1030–1100.
- ↑ Сидоренко и Пинак, 2010, с. 58—59.
- ↑ Паршалл и Тулли, 2005, Chapter 18: Scuttlings–1800–Dawn, 5 June.
- ↑ Паршалл и Тулли, 2005, Appendix 3: The Carriers of Kido Butai.
- ↑ Сидоренко и Пинак, 2010, с. 144.
- ↑ 1 2 3 Сидоренко и Пинак, 2010, с. 26.
- ↑ 1 2 3 4 5 Сидоренко и Пинак, 2010, с. 141.
- ↑ Сидоренко и Пинак, 2010, с. 143.
- ↑ Сидоренко и Пинак, 2010, с. 60.
- ↑ Сидоренко и Пинак, 2010, с. 141—142.
- ↑ Сидоренко и Пинак, 2010, с. 142—143.
Литература
- на японском языке
- 雑誌「丸」編集部編. 日本の軍艦. 第3巻, 空母. 1 («Нихон но гункан»/«Японские боевые корабли», том 3—авианосцы, часть I: «Хосё», «Рюдзё», «Акаги», «Кага», «Сёкаку», «Дзуйкаку», «Сорю», «Хирю», тип «Унрю», «Тайхо»). — 光人社, 1989. — 260 с. — ISBN 4-7698-0453-9.
- 雑誌「丸」編集部. 空母 翔鶴・瑞鶴・蒼龍・飛龍・雲龍型・大鳳 (ハンディ判 日本海軍艦艇写真集) (Альбом иллюстраций японских военных кораблей издательства «Кодзинся», том 6: авианосцы «Сёкаку», «Дзуйкаку», «Сорю», «Хирю», тип «Унрю», «Тайхо»). — 光人社, 1996. — 134 с. — ISBN 4769807767.
- на английском языке
- René J. Francillon. Japanese Aircraft of the Pacific War. — London: Putnam, 1970. — 566 p. — ISBN 370-00033-1.
- Eric Lacroix, Linton Wells II. Japanese cruisers of the Pacific war. — Annapolis, MD: Naval Institute Press, 1997. — 882 p. — ISBN 1-86176-058-2.
- Anthony P. Tully. [www.combinedfleet.com/soryu.htm CombinedFleet.com IJN Soryu: Tabular Record of Movement]. KIDO BUTAI!. Combinedfleet.com (2000).
- Jonathan B. Parshall,Anthony P. Tully. Shattered Sword: The Untold Story of the Battle of Midway. — Dulles, Virginia: Potomac Books, 2005. — ISBN 1-57488-923-0.
- Peattie Mark. Sunburst: The Rise of Japanese Naval Air Power 1909–1941. — Annapolis, Maryland: Naval Institute Press, 2001. — ISBN 1-55750-432-6.
- Ikuhiko Hata, Yashuho Izawa, Christopher Shores. Japanese Naval Fighter Aces: 1932-45. — Mechanicsburg, MD: Stackpole Books, 2013. — 464 p. — ISBN 978-0-8117-1167-8.
- на русском языке
- В. В. Сидоренко, Е. Р. Пинак. Японские авианосцы Второй Мировой. «Драконы» Перл-Харбора и Мидуэя. — Москва: Коллекция, Яуза, Эксмо, 2010. — 160 с. — ISBN 978-5-669-40231-1.
| |||||||||||||||||||||||||
 |
Эта статья входит в число избранных статей русскоязычного раздела Википедии. |
Отрывок, характеризующий Сорю (авианосец)
– Ежели изволили заметить беспорядки в саду, – говорил Алпатыч, – то невозмежио было предотвратить: три полка проходили и ночевали, в особенности драгуны. Я выписал чин и звание командира для подачи прошения.– Ну, что ж ты будешь делать? Останешься, ежели неприятель займет? – спросил его князь Андрей.
Алпатыч, повернув свое лицо к князю Андрею, посмотрел на него; и вдруг торжественным жестом поднял руку кверху.
– Он мой покровитель, да будет воля его! – проговорил он.
Толпа мужиков и дворовых шла по лугу, с открытыми головами, приближаясь к князю Андрею.
– Ну прощай! – сказал князь Андрей, нагибаясь к Алпатычу. – Уезжай сам, увози, что можешь, и народу вели уходить в Рязанскую или в Подмосковную. – Алпатыч прижался к его ноге и зарыдал. Князь Андрей осторожно отодвинул его и, тронув лошадь, галопом поехал вниз по аллее.
На выставке все так же безучастно, как муха на лице дорогого мертвеца, сидел старик и стукал по колодке лаптя, и две девочки со сливами в подолах, которые они нарвали с оранжерейных деревьев, бежали оттуда и наткнулись на князя Андрея. Увидав молодого барина, старшая девочка, с выразившимся на лице испугом, схватила за руку свою меньшую товарку и с ней вместе спряталась за березу, не успев подобрать рассыпавшиеся зеленые сливы.
Князь Андрей испуганно поспешно отвернулся от них, боясь дать заметить им, что он их видел. Ему жалко стало эту хорошенькую испуганную девочку. Он боялся взглянуть на нее, по вместе с тем ему этого непреодолимо хотелось. Новое, отрадное и успокоительное чувство охватило его, когда он, глядя на этих девочек, понял существование других, совершенно чуждых ему и столь же законных человеческих интересов, как и те, которые занимали его. Эти девочки, очевидно, страстно желали одного – унести и доесть эти зеленые сливы и не быть пойманными, и князь Андрей желал с ними вместе успеха их предприятию. Он не мог удержаться, чтобы не взглянуть на них еще раз. Полагая себя уже в безопасности, они выскочили из засады и, что то пища тоненькими голосками, придерживая подолы, весело и быстро бежали по траве луга своими загорелыми босыми ножонками.
Князь Андрей освежился немного, выехав из района пыли большой дороги, по которой двигались войска. Но недалеко за Лысыми Горами он въехал опять на дорогу и догнал свой полк на привале, у плотины небольшого пруда. Был второй час после полдня. Солнце, красный шар в пыли, невыносимо пекло и жгло спину сквозь черный сюртук. Пыль, все такая же, неподвижно стояла над говором гудевшими, остановившимися войсками. Ветру не было, В проезд по плотине на князя Андрея пахнуло тиной и свежестью пруда. Ему захотелось в воду – какая бы грязная она ни была. Он оглянулся на пруд, с которого неслись крики и хохот. Небольшой мутный с зеленью пруд, видимо, поднялся четверти на две, заливая плотину, потому что он был полон человеческими, солдатскими, голыми барахтавшимися в нем белыми телами, с кирпично красными руками, лицами и шеями. Все это голое, белое человеческое мясо с хохотом и гиком барахталось в этой грязной луже, как караси, набитые в лейку. Весельем отзывалось это барахтанье, и оттого оно особенно было грустно.
Один молодой белокурый солдат – еще князь Андрей знал его – третьей роты, с ремешком под икрой, крестясь, отступал назад, чтобы хорошенько разбежаться и бултыхнуться в воду; другой, черный, всегда лохматый унтер офицер, по пояс в воде, подергивая мускулистым станом, радостно фыркал, поливая себе голову черными по кисти руками. Слышалось шлепанье друг по другу, и визг, и уханье.
На берегах, на плотине, в пруде, везде было белое, здоровое, мускулистое мясо. Офицер Тимохин, с красным носиком, обтирался на плотине и застыдился, увидав князя, однако решился обратиться к нему:
– То то хорошо, ваше сиятельство, вы бы изволили! – сказал он.
– Грязно, – сказал князь Андрей, поморщившись.
– Мы сейчас очистим вам. – И Тимохин, еще не одетый, побежал очищать.
– Князь хочет.
– Какой? Наш князь? – заговорили голоса, и все заторопились так, что насилу князь Андрей успел их успокоить. Он придумал лучше облиться в сарае.
«Мясо, тело, chair a canon [пушечное мясо]! – думал он, глядя и на свое голое тело, и вздрагивая не столько от холода, сколько от самому ему непонятного отвращения и ужаса при виде этого огромного количества тел, полоскавшихся в грязном пруде.
7 го августа князь Багратион в своей стоянке Михайловке на Смоленской дороге писал следующее:
«Милостивый государь граф Алексей Андреевич.
(Он писал Аракчееву, но знал, что письмо его будет прочтено государем, и потому, насколько он был к тому способен, обдумывал каждое свое слово.)
Я думаю, что министр уже рапортовал об оставлении неприятелю Смоленска. Больно, грустно, и вся армия в отчаянии, что самое важное место понапрасну бросили. Я, с моей стороны, просил лично его убедительнейшим образом, наконец и писал; но ничто его не согласило. Я клянусь вам моею честью, что Наполеон был в таком мешке, как никогда, и он бы мог потерять половину армии, но не взять Смоленска. Войска наши так дрались и так дерутся, как никогда. Я удержал с 15 тысячами более 35 ти часов и бил их; но он не хотел остаться и 14 ти часов. Это стыдно, и пятно армии нашей; а ему самому, мне кажется, и жить на свете не должно. Ежели он доносит, что потеря велика, – неправда; может быть, около 4 тысяч, не более, но и того нет. Хотя бы и десять, как быть, война! Но зато неприятель потерял бездну…
Что стоило еще оставаться два дни? По крайней мере, они бы сами ушли; ибо не имели воды напоить людей и лошадей. Он дал слово мне, что не отступит, но вдруг прислал диспозицию, что он в ночь уходит. Таким образом воевать не можно, и мы можем неприятеля скоро привести в Москву…
Слух носится, что вы думаете о мире. Чтобы помириться, боже сохрани! После всех пожертвований и после таких сумасбродных отступлений – мириться: вы поставите всю Россию против себя, и всякий из нас за стыд поставит носить мундир. Ежели уже так пошло – надо драться, пока Россия может и пока люди на ногах…
Надо командовать одному, а не двум. Ваш министр, может, хороший по министерству; но генерал не то что плохой, но дрянной, и ему отдали судьбу всего нашего Отечества… Я, право, с ума схожу от досады; простите мне, что дерзко пишу. Видно, тот не любит государя и желает гибели нам всем, кто советует заключить мир и командовать армиею министру. Итак, я пишу вам правду: готовьте ополчение. Ибо министр самым мастерским образом ведет в столицу за собою гостя. Большое подозрение подает всей армии господин флигель адъютант Вольцоген. Он, говорят, более Наполеона, нежели наш, и он советует все министру. Я не токмо учтив против него, но повинуюсь, как капрал, хотя и старее его. Это больно; но, любя моего благодетеля и государя, – повинуюсь. Только жаль государя, что вверяет таким славную армию. Вообразите, что нашею ретирадою мы потеряли людей от усталости и в госпиталях более 15 тысяч; а ежели бы наступали, того бы не было. Скажите ради бога, что наша Россия – мать наша – скажет, что так страшимся и за что такое доброе и усердное Отечество отдаем сволочам и вселяем в каждого подданного ненависть и посрамление. Чего трусить и кого бояться?. Я не виноват, что министр нерешим, трус, бестолков, медлителен и все имеет худые качества. Вся армия плачет совершенно и ругают его насмерть…»
В числе бесчисленных подразделений, которые можно сделать в явлениях жизни, можно подразделить их все на такие, в которых преобладает содержание, другие – в которых преобладает форма. К числу таковых, в противоположность деревенской, земской, губернской, даже московской жизни, можно отнести жизнь петербургскую, в особенности салонную. Эта жизнь неизменна.
С 1805 года мы мирились и ссорились с Бонапартом, мы делали конституции и разделывали их, а салон Анны Павловны и салон Элен были точно такие же, какие они были один семь лет, другой пять лет тому назад. Точно так же у Анны Павловны говорили с недоумением об успехах Бонапарта и видели, как в его успехах, так и в потакании ему европейских государей, злостный заговор, имеющий единственной целью неприятность и беспокойство того придворного кружка, которого представительницей была Анна Павловна. Точно так же у Элен, которую сам Румянцев удостоивал своим посещением и считал замечательно умной женщиной, точно так же как в 1808, так и в 1812 году с восторгом говорили о великой нации и великом человеке и с сожалением смотрели на разрыв с Францией, который, по мнению людей, собиравшихся в салоне Элен, должен был кончиться миром.
В последнее время, после приезда государя из армии, произошло некоторое волнение в этих противоположных кружках салонах и произведены были некоторые демонстрации друг против друга, но направление кружков осталось то же. В кружок Анны Павловны принимались из французов только закоренелые легитимисты, и здесь выражалась патриотическая мысль о том, что не надо ездить во французский театр и что содержание труппы стоит столько же, сколько содержание целого корпуса. За военными событиями следилось жадно, и распускались самые выгодные для нашей армии слухи. В кружке Элен, румянцевском, французском, опровергались слухи о жестокости врага и войны и обсуживались все попытки Наполеона к примирению. В этом кружке упрекали тех, кто присоветывал слишком поспешные распоряжения о том, чтобы приготавливаться к отъезду в Казань придворным и женским учебным заведениям, находящимся под покровительством императрицы матери. Вообще все дело войны представлялось в салоне Элен пустыми демонстрациями, которые весьма скоро кончатся миром, и царствовало мнение Билибина, бывшего теперь в Петербурге и домашним у Элен (всякий умный человек должен был быть у нее), что не порох, а те, кто его выдумали, решат дело. В этом кружке иронически и весьма умно, хотя весьма осторожно, осмеивали московский восторг, известие о котором прибыло вместе с государем в Петербург.
В кружке Анны Павловны, напротив, восхищались этими восторгами и говорили о них, как говорит Плутарх о древних. Князь Василий, занимавший все те же важные должности, составлял звено соединения между двумя кружками. Он ездил к ma bonne amie [своему достойному другу] Анне Павловне и ездил dans le salon diplomatique de ma fille [в дипломатический салон своей дочери] и часто, при беспрестанных переездах из одного лагеря в другой, путался и говорил у Анны Павловны то, что надо было говорить у Элен, и наоборот.
Вскоре после приезда государя князь Василий разговорился у Анны Павловны о делах войны, жестоко осуждая Барклая де Толли и находясь в нерешительности, кого бы назначить главнокомандующим. Один из гостей, известный под именем un homme de beaucoup de merite [человек с большими достоинствами], рассказав о том, что он видел нынче выбранного начальником петербургского ополчения Кутузова, заседающего в казенной палате для приема ратников, позволил себе осторожно выразить предположение о том, что Кутузов был бы тот человек, который удовлетворил бы всем требованиям.
Анна Павловна грустно улыбнулась и заметила, что Кутузов, кроме неприятностей, ничего не дал государю.
– Я говорил и говорил в Дворянском собрании, – перебил князь Василий, – но меня не послушали. Я говорил, что избрание его в начальники ополчения не понравится государю. Они меня не послушали.
– Все какая то мания фрондировать, – продолжал он. – И пред кем? И все оттого, что мы хотим обезьянничать глупым московским восторгам, – сказал князь Василий, спутавшись на минуту и забыв то, что у Элен надо было подсмеиваться над московскими восторгами, а у Анны Павловны восхищаться ими. Но он тотчас же поправился. – Ну прилично ли графу Кутузову, самому старому генералу в России, заседать в палате, et il en restera pour sa peine! [хлопоты его пропадут даром!] Разве возможно назначить главнокомандующим человека, который не может верхом сесть, засыпает на совете, человека самых дурных нравов! Хорошо он себя зарекомендовал в Букарещте! Я уже не говорю о его качествах как генерала, но разве можно в такую минуту назначать человека дряхлого и слепого, просто слепого? Хорош будет генерал слепой! Он ничего не видит. В жмурки играть… ровно ничего не видит!
Никто не возражал на это.
24 го июля это было совершенно справедливо. Но 29 июля Кутузову пожаловано княжеское достоинство. Княжеское достоинство могло означать и то, что от него хотели отделаться, – и потому суждение князя Василья продолжало быть справедливо, хотя он и не торопился ого высказывать теперь. Но 8 августа был собран комитет из генерал фельдмаршала Салтыкова, Аракчеева, Вязьмитинова, Лопухина и Кочубея для обсуждения дел войны. Комитет решил, что неудачи происходили от разноначалий, и, несмотря на то, что лица, составлявшие комитет, знали нерасположение государя к Кутузову, комитет, после короткого совещания, предложил назначить Кутузова главнокомандующим. И в тот же день Кутузов был назначен полномочным главнокомандующим армий и всего края, занимаемого войсками.
9 го августа князь Василий встретился опять у Анны Павловны с l'homme de beaucoup de merite [человеком с большими достоинствами]. L'homme de beaucoup de merite ухаживал за Анной Павловной по случаю желания назначения попечителем женского учебного заведения императрицы Марии Федоровны. Князь Василий вошел в комнату с видом счастливого победителя, человека, достигшего цели своих желаний.
– Eh bien, vous savez la grande nouvelle? Le prince Koutouzoff est marechal. [Ну с, вы знаете великую новость? Кутузов – фельдмаршал.] Все разногласия кончены. Я так счастлив, так рад! – говорил князь Василий. – Enfin voila un homme, [Наконец, вот это человек.] – проговорил он, значительно и строго оглядывая всех находившихся в гостиной. L'homme de beaucoup de merite, несмотря на свое желание получить место, не мог удержаться, чтобы не напомнить князю Василью его прежнее суждение. (Это было неучтиво и перед князем Василием в гостиной Анны Павловны, и перед Анной Павловной, которая так же радостно приняла эту весть; но он не мог удержаться.)
– Mais on dit qu'il est aveugle, mon prince? [Но говорят, он слеп?] – сказал он, напоминая князю Василью его же слова.
– Allez donc, il y voit assez, [Э, вздор, он достаточно видит, поверьте.] – сказал князь Василий своим басистым, быстрым голосом с покашливанием, тем голосом и с покашливанием, которым он разрешал все трудности. – Allez, il y voit assez, – повторил он. – И чему я рад, – продолжал он, – это то, что государь дал ему полную власть над всеми армиями, над всем краем, – власть, которой никогда не было ни у какого главнокомандующего. Это другой самодержец, – заключил он с победоносной улыбкой.
– Дай бог, дай бог, – сказала Анна Павловна. L'homme de beaucoup de merite, еще новичок в придворном обществе, желая польстить Анне Павловне, выгораживая ее прежнее мнение из этого суждения, сказал.
– Говорят, что государь неохотно передал эту власть Кутузову. On dit qu'il rougit comme une demoiselle a laquelle on lirait Joconde, en lui disant: «Le souverain et la patrie vous decernent cet honneur». [Говорят, что он покраснел, как барышня, которой бы прочли Жоконду, в то время как говорил ему: «Государь и отечество награждают вас этой честью».]
– Peut etre que la c?ur n'etait pas de la partie, [Может быть, сердце не вполне участвовало,] – сказала Анна Павловна.
– О нет, нет, – горячо заступился князь Василий. Теперь уже он не мог никому уступить Кутузова. По мнению князя Василья, не только Кутузов был сам хорош, но и все обожали его. – Нет, это не может быть, потому что государь так умел прежде ценить его, – сказал он.
– Дай бог только, чтобы князь Кутузов, – сказала Анпа Павловна, – взял действительную власть и не позволял бы никому вставлять себе палки в колеса – des batons dans les roues.
Князь Василий тотчас понял, кто был этот никому. Он шепотом сказал:
– Я верно знаю, что Кутузов, как непременное условие, выговорил, чтобы наследник цесаревич не был при армии: Vous savez ce qu'il a dit a l'Empereur? [Вы знаете, что он сказал государю?] – И князь Василий повторил слова, будто бы сказанные Кутузовым государю: «Я не могу наказать его, ежели он сделает дурно, и наградить, ежели он сделает хорошо». О! это умнейший человек, князь Кутузов, et quel caractere. Oh je le connais de longue date. [и какой характер. О, я его давно знаю.]
– Говорят даже, – сказал l'homme de beaucoup de merite, не имевший еще придворного такта, – что светлейший непременным условием поставил, чтобы сам государь не приезжал к армии.
Как только он сказал это, в одно мгновение князь Василий и Анна Павловна отвернулись от него и грустно, со вздохом о его наивности, посмотрели друг на друга.
В то время как это происходило в Петербурге, французы уже прошли Смоленск и все ближе и ближе подвигались к Москве. Историк Наполеона Тьер, так же, как и другие историки Наполеона, говорит, стараясь оправдать своего героя, что Наполеон был привлечен к стенам Москвы невольно. Он прав, как и правы все историки, ищущие объяснения событий исторических в воле одного человека; он прав так же, как и русские историки, утверждающие, что Наполеон был привлечен к Москве искусством русских полководцев. Здесь, кроме закона ретроспективности (возвратности), представляющего все прошедшее приготовлением к совершившемуся факту, есть еще взаимность, путающая все дело. Хороший игрок, проигравший в шахматы, искренно убежден, что его проигрыш произошел от его ошибки, и он отыскивает эту ошибку в начале своей игры, но забывает, что в каждом его шаге, в продолжение всей игры, были такие же ошибки, что ни один его ход не был совершенен. Ошибка, на которую он обращает внимание, заметна ему только потому, что противник воспользовался ею. Насколько же сложнее этого игра войны, происходящая в известных условиях времени, и где не одна воля руководит безжизненными машинами, а где все вытекает из бесчисленного столкновения различных произволов?
После Смоленска Наполеон искал сражения за Дорогобужем у Вязьмы, потом у Царева Займища; но выходило, что по бесчисленному столкновению обстоятельств до Бородина, в ста двадцати верстах от Москвы, русские не могли принять сражения. От Вязьмы было сделано распоряжение Наполеоном для движения прямо на Москву.
Moscou, la capitale asiatique de ce grand empire, la ville sacree des peuples d'Alexandre, Moscou avec ses innombrables eglises en forme de pagodes chinoises! [Москва, азиатская столица этой великой империи, священный город народов Александра, Москва с своими бесчисленными церквами, в форме китайских пагод!] Эта Moscou не давала покоя воображению Наполеона. На переходе из Вязьмы к Цареву Займищу Наполеон верхом ехал на своем соловом энглизированном иноходчике, сопутствуемый гвардией, караулом, пажами и адъютантами. Начальник штаба Бертье отстал для того, чтобы допросить взятого кавалерией русского пленного. Он галопом, сопутствуемый переводчиком Lelorgne d'Ideville, догнал Наполеона и с веселым лицом остановил лошадь.
– Eh bien? [Ну?] – сказал Наполеон.
– Un cosaque de Platow [Платовский казак.] говорит, что корпус Платова соединяется с большой армией, что Кутузов назначен главнокомандующим. Tres intelligent et bavard! [Очень умный и болтун!]
Наполеон улыбнулся, велел дать этому казаку лошадь и привести его к себе. Он сам желал поговорить с ним. Несколько адъютантов поскакало, и через час крепостной человек Денисова, уступленный им Ростову, Лаврушка, в денщицкой куртке на французском кавалерийском седле, с плутовским и пьяным, веселым лицом подъехал к Наполеону. Наполеон велел ему ехать рядом с собой и начал спрашивать:
– Вы казак?
– Казак с, ваше благородие.
«Le cosaque ignorant la compagnie dans laquelle il se trouvait, car la simplicite de Napoleon n'avait rien qui put reveler a une imagination orientale la presence d'un souverain, s'entretint avec la plus extreme familiarite des affaires de la guerre actuelle», [Казак, не зная того общества, в котором он находился, потому что простота Наполеона не имела ничего такого, что бы могло открыть для восточного воображения присутствие государя, разговаривал с чрезвычайной фамильярностью об обстоятельствах настоящей войны.] – говорит Тьер, рассказывая этот эпизод. Действительно, Лаврушка, напившийся пьяным и оставивший барина без обеда, был высечен накануне и отправлен в деревню за курами, где он увлекся мародерством и был взят в плен французами. Лаврушка был один из тех грубых, наглых лакеев, видавших всякие виды, которые считают долгом все делать с подлостью и хитростью, которые готовы сослужить всякую службу своему барину и которые хитро угадывают барские дурные мысли, в особенности тщеславие и мелочность.
Попав в общество Наполеона, которого личность он очень хорошо и легко признал. Лаврушка нисколько не смутился и только старался от всей души заслужить новым господам.
Он очень хорошо знал, что это сам Наполеон, и присутствие Наполеона не могло смутить его больше, чем присутствие Ростова или вахмистра с розгами, потому что не было ничего у него, чего бы не мог лишить его ни вахмистр, ни Наполеон.
Он врал все, что толковалось между денщиками. Многое из этого была правда. Но когда Наполеон спросил его, как же думают русские, победят они Бонапарта или нет, Лаврушка прищурился и задумался.
Он увидал тут тонкую хитрость, как всегда во всем видят хитрость люди, подобные Лаврушке, насупился и помолчал.
– Оно значит: коли быть сраженью, – сказал он задумчиво, – и в скорости, так это так точно. Ну, а коли пройдет три дня апосля того самого числа, тогда, значит, это самое сражение в оттяжку пойдет.
Наполеону перевели это так: «Si la bataille est donnee avant trois jours, les Francais la gagneraient, mais que si elle serait donnee plus tard, Dieu seul sait ce qui en arrivrait», [«Ежели сражение произойдет прежде трех дней, то французы выиграют его, но ежели после трех дней, то бог знает что случится».] – улыбаясь передал Lelorgne d'Ideville. Наполеон не улыбнулся, хотя он, видимо, был в самом веселом расположении духа, и велел повторить себе эти слова.
Лаврушка заметил это и, чтобы развеселить его, сказал, притворяясь, что не знает, кто он.
– Знаем, у вас есть Бонапарт, он всех в мире побил, ну да об нас другая статья… – сказал он, сам не зная, как и отчего под конец проскочил в его словах хвастливый патриотизм. Переводчик передал эти слова Наполеону без окончания, и Бонапарт улыбнулся. «Le jeune Cosaque fit sourire son puissant interlocuteur», [Молодой казак заставил улыбнуться своего могущественного собеседника.] – говорит Тьер. Проехав несколько шагов молча, Наполеон обратился к Бертье и сказал, что он хочет испытать действие, которое произведет sur cet enfant du Don [на это дитя Дона] известие о том, что тот человек, с которым говорит этот enfant du Don, есть сам император, тот самый император, который написал на пирамидах бессмертно победоносное имя.
Известие было передано.
Лаврушка (поняв, что это делалось, чтобы озадачить его, и что Наполеон думает, что он испугается), чтобы угодить новым господам, тотчас же притворился изумленным, ошеломленным, выпучил глаза и сделал такое же лицо, которое ему привычно было, когда его водили сечь. «A peine l'interprete de Napoleon, – говорит Тьер, – avait il parle, que le Cosaque, saisi d'une sorte d'ebahissement, no profera plus une parole et marcha les yeux constamment attaches sur ce conquerant, dont le nom avait penetre jusqu'a lui, a travers les steppes de l'Orient. Toute sa loquacite s'etait subitement arretee, pour faire place a un sentiment d'admiration naive et silencieuse. Napoleon, apres l'avoir recompense, lui fit donner la liberte, comme a un oiseau qu'on rend aux champs qui l'ont vu naitre». [Едва переводчик Наполеона сказал это казаку, как казак, охваченный каким то остолбенением, не произнес более ни одного слова и продолжал ехать, не спуская глаз с завоевателя, имя которого достигло до него через восточные степи. Вся его разговорчивость вдруг прекратилась и заменилась наивным и молчаливым чувством восторга. Наполеон, наградив казака, приказал дать ему свободу, как птице, которую возвращают ее родным полям.]
Наполеон поехал дальше, мечтая о той Moscou, которая так занимала его воображение, a l'oiseau qu'on rendit aux champs qui l'on vu naitre [птица, возвращенная родным полям] поскакал на аванпосты, придумывая вперед все то, чего не было и что он будет рассказывать у своих. Того же, что действительно с ним было, он не хотел рассказывать именно потому, что это казалось ему недостойным рассказа. Он выехал к казакам, расспросил, где был полк, состоявший в отряде Платова, и к вечеру же нашел своего барина Николая Ростова, стоявшего в Янкове и только что севшего верхом, чтобы с Ильиным сделать прогулку по окрестным деревням. Он дал другую лошадь Лаврушке и взял его с собой.
Княжна Марья не была в Москве и вне опасности, как думал князь Андрей.
После возвращения Алпатыча из Смоленска старый князь как бы вдруг опомнился от сна. Он велел собрать из деревень ополченцев, вооружить их и написал главнокомандующему письмо, в котором извещал его о принятом им намерении оставаться в Лысых Горах до последней крайности, защищаться, предоставляя на его усмотрение принять или не принять меры для защиты Лысых Гор, в которых будет взят в плен или убит один из старейших русских генералов, и объявил домашним, что он остается в Лысых Горах.
Но, оставаясь сам в Лысых Горах, князь распорядился об отправке княжны и Десаля с маленьким князем в Богучарово и оттуда в Москву. Княжна Марья, испуганная лихорадочной, бессонной деятельностью отца, заменившей его прежнюю опущенность, не могла решиться оставить его одного и в первый раз в жизни позволила себе не повиноваться ему. Она отказалась ехать, и на нее обрушилась страшная гроза гнева князя. Он напомнил ей все, в чем он был несправедлив против нее. Стараясь обвинить ее, он сказал ей, что она измучила его, что она поссорила его с сыном, имела против него гадкие подозрения, что она задачей своей жизни поставила отравлять его жизнь, и выгнал ее из своего кабинета, сказав ей, что, ежели она не уедет, ему все равно. Он сказал, что знать не хочет о ее существовании, но вперед предупреждает ее, чтобы она не смела попадаться ему на глаза. То, что он, вопреки опасений княжны Марьи, не велел насильно увезти ее, а только не приказал ей показываться на глаза, обрадовало княжну Марью. Она знала, что это доказывало то, что в самой тайне души своей он был рад, что она оставалась дома и не уехала.
На другой день после отъезда Николушки старый князь утром оделся в полный мундир и собрался ехать главнокомандующему. Коляска уже была подана. Княжна Марья видела, как он, в мундире и всех орденах, вышел из дома и пошел в сад сделать смотр вооруженным мужикам и дворовым. Княжна Марья свдела у окна, прислушивалась к его голосу, раздававшемуся из сада. Вдруг из аллеи выбежало несколько людей с испуганными лицами.
Княжна Марья выбежала на крыльцо, на цветочную дорожку и в аллею. Навстречу ей подвигалась большая толпа ополченцев и дворовых, и в середине этой толпы несколько людей под руки волокли маленького старичка в мундире и орденах. Княжна Марья подбежала к нему и, в игре мелкими кругами падавшего света, сквозь тень липовой аллеи, не могла дать себе отчета в том, какая перемена произошла в его лице. Одно, что она увидала, было то, что прежнее строгое и решительное выражение его лица заменилось выражением робости и покорности. Увидав дочь, он зашевелил бессильными губами и захрипел. Нельзя было понять, чего он хотел. Его подняли на руки, отнесли в кабинет и положили на тот диван, которого он так боялся последнее время.
Привезенный доктор в ту же ночь пустил кровь и объявил, что у князя удар правой стороны.
В Лысых Горах оставаться становилось более и более опасным, и на другой день после удара князя, повезли в Богучарово. Доктор поехал с ними.
Когда они приехали в Богучарово, Десаль с маленьким князем уже уехали в Москву.
Все в том же положении, не хуже и не лучше, разбитый параличом, старый князь три недели лежал в Богучарове в новом, построенном князем Андреем, доме. Старый князь был в беспамятстве; он лежал, как изуродованный труп. Он не переставая бормотал что то, дергаясь бровями и губами, и нельзя было знать, понимал он или нет то, что его окружало. Одно можно было знать наверное – это то, что он страдал и, чувствовал потребность еще выразить что то. Но что это было, никто не мог понять; был ли это какой нибудь каприз больного и полусумасшедшего, относилось ли это до общего хода дел, или относилось это до семейных обстоятельств?
Доктор говорил, что выражаемое им беспокойство ничего не значило, что оно имело физические причины; но княжна Марья думала (и то, что ее присутствие всегда усиливало его беспокойство, подтверждало ее предположение), думала, что он что то хотел сказать ей. Он, очевидно, страдал и физически и нравственно.
Надежды на исцеление не было. Везти его было нельзя. И что бы было, ежели бы он умер дорогой? «Не лучше ли бы было конец, совсем конец! – иногда думала княжна Марья. Она день и ночь, почти без сна, следила за ним, и, страшно сказать, она часто следила за ним не с надеждой найти призкаки облегчения, но следила, часто желая найти признаки приближения к концу.
Как ни странно было княжне сознавать в себе это чувство, но оно было в ней. И что было еще ужаснее для княжны Марьи, это было то, что со времени болезни ее отца (даже едва ли не раньше, не тогда ли уж, когда она, ожидая чего то, осталась с ним) в ней проснулись все заснувшие в ней, забытые личные желания и надежды. То, что годами не приходило ей в голову – мысли о свободной жизни без вечного страха отца, даже мысли о возможности любви и семейного счастия, как искушения дьявола, беспрестанно носились в ее воображении. Как ни отстраняла она от себя, беспрестанно ей приходили в голову вопросы о том, как она теперь, после того, устроит свою жизнь. Это были искушения дьявола, и княжна Марья знала это. Она знала, что единственное орудие против него была молитва, и она пыталась молиться. Она становилась в положение молитвы, смотрела на образа, читала слова молитвы, но не могла молиться. Она чувствовала, что теперь ее охватил другой мир – житейской, трудной и свободной деятельности, совершенно противоположный тому нравственному миру, в который она была заключена прежде и в котором лучшее утешение была молитва. Она не могла молиться и не могла плакать, и житейская забота охватила ее.
Оставаться в Вогучарове становилось опасным. Со всех сторон слышно было о приближающихся французах, и в одной деревне, в пятнадцати верстах от Богучарова, была разграблена усадьба французскими мародерами.
Доктор настаивал на том, что надо везти князя дальше; предводитель прислал чиновника к княжне Марье, уговаривая ее уезжать как можно скорее. Исправник, приехав в Богучарово, настаивал на том же, говоря, что в сорока верстах французы, что по деревням ходят французские прокламации и что ежели княжна не уедет с отцом до пятнадцатого, то он ни за что не отвечает.
Княжна пятнадцатого решилась ехать. Заботы приготовлений, отдача приказаний, за которыми все обращались к ней, целый день занимали ее. Ночь с четырнадцатого на пятнадцатое она провела, как обыкновенно, не раздеваясь, в соседней от той комнаты, в которой лежал князь. Несколько раз, просыпаясь, она слышала его кряхтенье, бормотанье, скрип кровати и шаги Тихона и доктора, ворочавших его. Несколько раз она прислушивалась у двери, и ей казалось, что он нынче бормотал громче обыкновенного и чаще ворочался. Она не могла спать и несколько раз подходила к двери, прислушиваясь, желая войти и не решаясь этого сделать. Хотя он и не говорил, но княжна Марья видела, знала, как неприятно было ему всякое выражение страха за него. Она замечала, как недовольно он отвертывался от ее взгляда, иногда невольно и упорно на него устремленного. Она знала, что ее приход ночью, в необычное время, раздражит его.
Но никогда ей так жалко не было, так страшно не было потерять его. Она вспоминала всю свою жизнь с ним, и в каждом слове, поступке его она находила выражение его любви к ней. Изредка между этими воспоминаниями врывались в ее воображение искушения дьявола, мысли о том, что будет после его смерти и как устроится ее новая, свободная жизнь. Но с отвращением отгоняла она эти мысли. К утру он затих, и она заснула.
Она проснулась поздно. Та искренность, которая бывает при пробуждении, показала ей ясно то, что более всего в болезни отца занимало ее. Она проснулась, прислушалась к тому, что было за дверью, и, услыхав его кряхтенье, со вздохом сказала себе, что было все то же.
– Да чему же быть? Чего же я хотела? Я хочу его смерти! – вскрикнула она с отвращением к себе самой.
Она оделась, умылась, прочла молитвы и вышла на крыльцо. К крыльцу поданы были без лошадей экипажи, в которые укладывали вещи.
Утро было теплое и серое. Княжна Марья остановилась на крыльце, не переставая ужасаться перед своей душевной мерзостью и стараясь привести в порядок свои мысли, прежде чем войти к нему.
Доктор сошел с лестницы и подошел к ней.
– Ему получше нынче, – сказал доктор. – Я вас искал. Можно кое что понять из того, что он говорит, голова посвежее. Пойдемте. Он зовет вас…
Сердце княжны Марьи так сильно забилось при этом известии, что она, побледнев, прислонилась к двери, чтобы не упасть. Увидать его, говорить с ним, подпасть под его взгляд теперь, когда вся душа княжны Марьи была переполнена этих страшных преступных искушений, – было мучительно радостно и ужасно.
– Пойдемте, – сказал доктор.
Княжна Марья вошла к отцу и подошла к кровати. Он лежал высоко на спине, с своими маленькими, костлявыми, покрытыми лиловыми узловатыми жилками ручками на одеяле, с уставленным прямо левым глазом и с скосившимся правым глазом, с неподвижными бровями и губами. Он весь был такой худенький, маленький и жалкий. Лицо его, казалось, ссохлось или растаяло, измельчало чертами. Княжна Марья подошла и поцеловала его руку. Левая рука сжала ее руку так, что видно было, что он уже давно ждал ее. Он задергал ее руку, и брови и губы его сердито зашевелились.
Она испуганно глядела на него, стараясь угадать, чего он хотел от нее. Когда она, переменя положение, подвинулась, так что левый глаз видел ее лицо, он успокоился, на несколько секунд не спуская с нее глаза. Потом губы и язык его зашевелились, послышались звуки, и он стал говорить, робко и умоляюще глядя на нее, видимо, боясь, что она не поймет его.
Княжна Марья, напрягая все силы внимания, смотрела на него. Комический труд, с которым он ворочал языком, заставлял княжну Марью опускать глаза и с трудом подавлять поднимавшиеся в ее горле рыдания. Он сказал что то, по нескольку раз повторяя свои слова. Княжна Марья не могла понять их; но она старалась угадать то, что он говорил, и повторяла вопросительно сказанные им слона.
– Гага – бои… бои… – повторил он несколько раз. Никак нельзя было понять этих слов. Доктор думал, что он угадал, и, повторяя его слова, спросил: княжна боится? Он отрицательно покачал головой и опять повторил то же…
– Душа, душа болит, – разгадала и сказала княжна Марья. Он утвердительно замычал, взял ее руку и стал прижимать ее к различным местам своей груди, как будто отыскивая настоящее для нее место.
– Все мысли! об тебе… мысли, – потом выговорил он гораздо лучше и понятнее, чем прежде, теперь, когда он был уверен, что его понимают. Княжна Марья прижалась головой к его руке, стараясь скрыть свои рыдания и слезы.
Он рукой двигал по ее волосам.
– Я тебя звал всю ночь… – выговорил он.
– Ежели бы я знала… – сквозь слезы сказала она. – Я боялась войти.
Он пожал ее руку.
– Не спала ты?
– Нет, я не спала, – сказала княжна Марья, отрицательно покачав головой. Невольно подчиняясь отцу, она теперь так же, как он говорил, старалась говорить больше знаками и как будто тоже с трудом ворочая язык.
– Душенька… – или – дружок… – Княжна Марья не могла разобрать; но, наверное, по выражению его взгляда, сказано было нежное, ласкающее слово, которого он никогда не говорил. – Зачем не пришла?
«А я желала, желала его смерти! – думала княжна Марья. Он помолчал.
– Спасибо тебе… дочь, дружок… за все, за все… прости… спасибо… прости… спасибо!.. – И слезы текли из его глаз. – Позовите Андрюшу, – вдруг сказал он, и что то детски робкое и недоверчивое выразилось в его лице при этом спросе. Он как будто сам знал, что спрос его не имеет смысла. Так, по крайней мере, показалось княжне Марье.
– Я от него получила письмо, – отвечала княжна Марья.
Он с удивлением и робостью смотрел на нее.
– Где же он?
– Он в армии, mon pere, в Смоленске.
Он долго молчал, закрыв глаза; потом утвердительно, как бы в ответ на свои сомнения и в подтверждение того, что он теперь все понял и вспомнил, кивнул головой и открыл глаза.
– Да, – сказал он явственно и тихо. – Погибла Россия! Погубили! – И он опять зарыдал, и слезы потекли у него из глаз. Княжна Марья не могла более удерживаться и плакала тоже, глядя на его лицо.
Он опять закрыл глаза. Рыдания его прекратились. Он сделал знак рукой к глазам; и Тихон, поняв его, отер ему слезы.
Потом он открыл глаза и сказал что то, чего долго никто не мог понять и, наконец, понял и передал один Тихон. Княжна Марья отыскивала смысл его слов в том настроении, в котором он говорил за минуту перед этим. То она думала, что он говорит о России, то о князе Андрее, то о ней, о внуке, то о своей смерти. И от этого она не могла угадать его слов.
– Надень твое белое платье, я люблю его, – говорил он.
Поняв эти слова, княжна Марья зарыдала еще громче, и доктор, взяв ее под руку, вывел ее из комнаты на террасу, уговаривая ее успокоиться и заняться приготовлениями к отъезду. После того как княжна Марья вышла от князя, он опять заговорил о сыне, о войне, о государе, задергал сердито бровями, стал возвышать хриплый голос, и с ним сделался второй и последний удар.
Княжна Марья остановилась на террасе. День разгулялся, было солнечно и жарко. Она не могла ничего понимать, ни о чем думать и ничего чувствовать, кроме своей страстной любви к отцу, любви, которой, ей казалось, она не знала до этой минуты. Она выбежала в сад и, рыдая, побежала вниз к пруду по молодым, засаженным князем Андреем, липовым дорожкам.
– Да… я… я… я. Я желала его смерти. Да, я желала, чтобы скорее кончилось… Я хотела успокоиться… А что ж будет со мной? На что мне спокойствие, когда его не будет, – бормотала вслух княжна Марья, быстрыми шагами ходя по саду и руками давя грудь, из которой судорожно вырывались рыдания. Обойдя по саду круг, который привел ее опять к дому, она увидала идущих к ней навстречу m lle Bourienne (которая оставалась в Богучарове и не хотела оттуда уехать) и незнакомого мужчину. Это был предводитель уезда, сам приехавший к княжне с тем, чтобы представить ей всю необходимость скорого отъезда. Княжна Марья слушала и не понимала его; она ввела его в дом, предложила ему завтракать и села с ним. Потом, извинившись перед предводителем, она подошла к двери старого князя. Доктор с встревоженным лицом вышел к ней и сказал, что нельзя.
– Идите, княжна, идите, идите!
Княжна Марья пошла опять в сад и под горой у пруда, в том месте, где никто не мог видеть, села на траву. Она не знала, как долго она пробыла там. Чьи то бегущие женские шаги по дорожке заставили ее очнуться. Она поднялась и увидала, что Дуняша, ее горничная, очевидно, бежавшая за нею, вдруг, как бы испугавшись вида своей барышни, остановилась.
– Пожалуйте, княжна… князь… – сказала Дуняша сорвавшимся голосом.
– Сейчас, иду, иду, – поспешно заговорила княжна, не давая времени Дуняше договорить ей то, что она имела сказать, и, стараясь не видеть Дуняши, побежала к дому.
– Княжна, воля божья совершается, вы должны быть на все готовы, – сказал предводитель, встречая ее у входной двери.
– Оставьте меня. Это неправда! – злобно крикнула она на него. Доктор хотел остановить ее. Она оттолкнула его и подбежала к двери. «И к чему эти люди с испуганными лицами останавливают меня? Мне никого не нужно! И что они тут делают? – Она отворила дверь, и яркий дневной свет в этой прежде полутемной комнате ужаснул ее. В комнате были женщины и няня. Они все отстранились от кровати, давая ей дорогу. Он лежал все так же на кровати; но строгий вид его спокойного лица остановил княжну Марью на пороге комнаты.
«Нет, он не умер, это не может быть! – сказала себе княжна Марья, подошла к нему и, преодолевая ужас, охвативший ее, прижала к щеке его свои губы. Но она тотчас же отстранилась от него. Мгновенно вся сила нежности к нему, которую она чувствовала в себе, исчезла и заменилась чувством ужаса к тому, что было перед нею. «Нет, нет его больше! Его нет, а есть тут же, на том же месте, где был он, что то чуждое и враждебное, какая то страшная, ужасающая и отталкивающая тайна… – И, закрыв лицо руками, княжна Марья упала на руки доктора, поддержавшего ее.
В присутствии Тихона и доктора женщины обмыли то, что был он, повязали платком голову, чтобы не закостенел открытый рот, и связали другим платком расходившиеся ноги. Потом они одели в мундир с орденами и положили на стол маленькое ссохшееся тело. Бог знает, кто и когда позаботился об этом, но все сделалось как бы само собой. К ночи кругом гроба горели свечи, на гробу был покров, на полу был посыпан можжевельник, под мертвую ссохшуюся голову была положена печатная молитва, а в углу сидел дьячок, читая псалтырь.
Как лошади шарахаются, толпятся и фыркают над мертвой лошадью, так в гостиной вокруг гроба толпился народ чужой и свой – предводитель, и староста, и бабы, и все с остановившимися испуганными глазами, крестились и кланялись, и целовали холодную и закоченевшую руку старого князя.
Богучарово было всегда, до поселения в нем князя Андрея, заглазное именье, и мужики богучаровские имели совсем другой характер от лысогорских. Они отличались от них и говором, и одеждой, и нравами. Они назывались степными. Старый князь хвалил их за их сносливость в работе, когда они приезжали подсоблять уборке в Лысых Горах или копать пруды и канавы, но не любил их за их дикость.
Последнее пребывание в Богучарове князя Андрея, с его нововведениями – больницами, школами и облегчением оброка, – не смягчило их нравов, а, напротив, усилило в них те черты характера, которые старый князь называл дикостью. Между ними всегда ходили какие нибудь неясные толки, то о перечислении их всех в казаки, то о новой вере, в которую их обратят, то о царских листах каких то, то о присяге Павлу Петровичу в 1797 году (про которую говорили, что тогда еще воля выходила, да господа отняли), то об имеющем через семь лет воцариться Петре Феодоровиче, при котором все будет вольно и так будет просто, что ничего не будет. Слухи о войне в Бонапарте и его нашествии соединились для них с такими же неясными представлениями об антихристе, конце света и чистой воле.
В окрестности Богучарова были всё большие села, казенные и оброчные помещичьи. Живущих в этой местности помещиков было очень мало; очень мало было также дворовых и грамотных, и в жизни крестьян этой местности были заметнее и сильнее, чем в других, те таинственные струи народной русской жизни, причины и значение которых бывают необъяснимы для современников. Одно из таких явлений было проявившееся лет двадцать тому назад движение между крестьянами этой местности к переселению на какие то теплые реки. Сотни крестьян, в том числе и богучаровские, стали вдруг распродавать свой скот и уезжать с семействами куда то на юго восток. Как птицы летят куда то за моря, стремились эти люди с женами и детьми туда, на юго восток, где никто из них не был. Они поднимались караванами, поодиночке выкупались, бежали, и ехали, и шли туда, на теплые реки. Многие были наказаны, сосланы в Сибирь, многие с холода и голода умерли по дороге, многие вернулись сами, и движение затихло само собой так же, как оно и началось без очевидной причины. Но подводные струи не переставали течь в этом народе и собирались для какой то новой силы, имеющей проявиться так же странно, неожиданно и вместе с тем просто, естественно и сильно. Теперь, в 1812 м году, для человека, близко жившего с народом, заметно было, что эти подводные струи производили сильную работу и были близки к проявлению.
Алпатыч, приехав в Богучарово несколько времени перед кончиной старого князя, заметил, что между народом происходило волнение и что, противно тому, что происходило в полосе Лысых Гор на шестидесятиверстном радиусе, где все крестьяне уходили (предоставляя казакам разорять свои деревни), в полосе степной, в богучаровской, крестьяне, как слышно было, имели сношения с французами, получали какие то бумаги, ходившие между ними, и оставались на местах. Он знал через преданных ему дворовых людей, что ездивший на днях с казенной подводой мужик Карп, имевший большое влияние на мир, возвратился с известием, что казаки разоряют деревни, из которых выходят жители, но что французы их не трогают. Он знал, что другой мужик вчера привез даже из села Вислоухова – где стояли французы – бумагу от генерала французского, в которой жителям объявлялось, что им не будет сделано никакого вреда и за все, что у них возьмут, заплатят, если они останутся. В доказательство того мужик привез из Вислоухова сто рублей ассигнациями (он не знал, что они были фальшивые), выданные ему вперед за сено.
Наконец, важнее всего, Алпатыч знал, что в тот самый день, как он приказал старосте собрать подводы для вывоза обоза княжны из Богучарова, поутру была на деревне сходка, на которой положено было не вывозиться и ждать. А между тем время не терпело. Предводитель, в день смерти князя, 15 го августа, настаивал у княжны Марьи на том, чтобы она уехала в тот же день, так как становилось опасно. Он говорил, что после 16 го он не отвечает ни за что. В день же смерти князя он уехал вечером, но обещал приехать на похороны на другой день. Но на другой день он не мог приехать, так как, по полученным им самим известиям, французы неожиданно подвинулись, и он только успел увезти из своего имения свое семейство и все ценное.
Лет тридцать Богучаровым управлял староста Дрон, которого старый князь звал Дронушкой.
Дрон был один из тех крепких физически и нравственно мужиков, которые, как только войдут в года, обрастут бородой, так, не изменяясь, живут до шестидесяти – семидесяти лет, без одного седого волоса или недостатка зуба, такие же прямые и сильные в шестьдесят лет, как и в тридцать.
Дрон, вскоре после переселения на теплые реки, в котором он участвовал, как и другие, был сделан старостой бурмистром в Богучарове и с тех пор двадцать три года безупречно пробыл в этой должности. Мужики боялись его больше, чем барина. Господа, и старый князь, и молодой, и управляющий, уважали его и в шутку называли министром. Во все время своей службы Дрон нн разу не был ни пьян, ни болен; никогда, ни после бессонных ночей, ни после каких бы то ни было трудов, не выказывал ни малейшей усталости и, не зная грамоте, никогда не забывал ни одного счета денег и пудов муки по огромным обозам, которые он продавал, и ни одной копны ужи на хлеба на каждой десятине богучаровских полей.
Этого то Дрона Алпатыч, приехавший из разоренных Лысых Гор, призвал к себе в день похорон князя и приказал ему приготовить двенадцать лошадей под экипажи княжны и восемнадцать подвод под обоз, который должен был быть поднят из Богучарова. Хотя мужики и были оброчные, исполнение приказания этого не могло встретить затруднения, по мнению Алпатыча, так как в Богучарове было двести тридцать тягол и мужики были зажиточные. Но староста Дрон, выслушав приказание, молча опустил глаза. Алпатыч назвал ему мужиков, которых он знал и с которых он приказывал взять подводы.
Дрон отвечал, что лошади у этих мужиков в извозе. Алпатыч назвал других мужиков, и у тех лошадей не было, по словам Дрона, одни были под казенными подводами, другие бессильны, у третьих подохли лошади от бескормицы. Лошадей, по мнению Дрона, нельзя было собрать не только под обоз, но и под экипажи.
Алпатыч внимательно посмотрел на Дрона и нахмурился. Как Дрон был образцовым старостой мужиком, так и Алпатыч недаром управлял двадцать лет имениями князя и был образцовым управляющим. Он в высшей степени способен был понимать чутьем потребности и инстинкты народа, с которым имел дело, и потому он был превосходным управляющим. Взглянув на Дрона, он тотчас понял, что ответы Дрона не были выражением мысли Дрона, но выражением того общего настроения богучаровского мира, которым староста уже был захвачен. Но вместе с тем он знал, что нажившийся и ненавидимый миром Дрон должен был колебаться между двумя лагерями – господским и крестьянским. Это колебание он заметил в его взгляде, и потому Алпатыч, нахмурившись, придвинулся к Дрону.
– Ты, Дронушка, слушай! – сказал он. – Ты мне пустого не говори. Его сиятельство князь Андрей Николаич сами мне приказали, чтобы весь народ отправить и с неприятелем не оставаться, и царский на то приказ есть. А кто останется, тот царю изменник. Слышишь?
– Слушаю, – отвечал Дрон, не поднимая глаз.
Алпатыч не удовлетворился этим ответом.
– Эй, Дрон, худо будет! – сказал Алпатыч, покачав головой.
– Власть ваша! – сказал Дрон печально.
– Эй, Дрон, оставь! – повторил Алпатыч, вынимая руку из за пазухи и торжественным жестом указывая ею на пол под ноги Дрона. – Я не то, что тебя насквозь, я под тобой на три аршина все насквозь вижу, – сказал он, вглядываясь в пол под ноги Дрона.
Дрон смутился, бегло взглянул на Алпатыча и опять опустил глаза.
– Ты вздор то оставь и народу скажи, чтобы собирались из домов идти в Москву и готовили подводы завтра к утру под княжнин обоз, да сам на сходку не ходи. Слышишь?
Дрон вдруг упал в ноги.
– Яков Алпатыч, уволь! Возьми от меня ключи, уволь ради Христа.
– Оставь! – сказал Алпатыч строго. – Под тобой насквозь на три аршина вижу, – повторил он, зная, что его мастерство ходить за пчелами, знание того, когда сеять овес, и то, что он двадцать лет умел угодить старому князю, давно приобрели ему славу колдуна и что способность видеть на три аршина под человеком приписывается колдунам.
Дрон встал и хотел что то сказать, но Алпатыч перебил его:
– Что вы это вздумали? А?.. Что ж вы думаете? А?
– Что мне с народом делать? – сказал Дрон. – Взбуровило совсем. Я и то им говорю…
– То то говорю, – сказал Алпатыч. – Пьют? – коротко спросил он.
– Весь взбуровился, Яков Алпатыч: другую бочку привезли.
– Так ты слушай. Я к исправнику поеду, а ты народу повести, и чтоб они это бросили, и чтоб подводы были.
– Слушаю, – отвечал Дрон.
Больше Яков Алпатыч не настаивал. Он долго управлял народом и знал, что главное средство для того, чтобы люди повиновались, состоит в том, чтобы не показывать им сомнения в том, что они могут не повиноваться. Добившись от Дрона покорного «слушаю с», Яков Алпатыч удовлетворился этим, хотя он не только сомневался, но почти был уверен в том, что подводы без помощи воинской команды не будут доставлены.
И действительно, к вечеру подводы не были собраны. На деревне у кабака была опять сходка, и на сходке положено было угнать лошадей в лес и не выдавать подвод. Ничего не говоря об этом княжне, Алпатыч велел сложить с пришедших из Лысых Гор свою собственную кладь и приготовить этих лошадей под кареты княжны, а сам поехал к начальству.
Х
После похорон отца княжна Марья заперлась в своей комнате и никого не впускала к себе. К двери подошла девушка сказать, что Алпатыч пришел спросить приказания об отъезде. (Это было еще до разговора Алпатыча с Дроном.) Княжна Марья приподнялась с дивана, на котором она лежала, и сквозь затворенную дверь проговорила, что она никуда и никогда не поедет и просит, чтобы ее оставили в покое.
Окна комнаты, в которой лежала княжна Марья, были на запад. Она лежала на диване лицом к стене и, перебирая пальцами пуговицы на кожаной подушке, видела только эту подушку, и неясные мысли ее были сосредоточены на одном: она думала о невозвратимости смерти и о той своей душевной мерзости, которой она не знала до сих пор и которая выказалась во время болезни ее отца. Она хотела, но не смела молиться, не смела в том душевном состоянии, в котором она находилась, обращаться к богу. Она долго лежала в этом положении.
Солнце зашло на другую сторону дома и косыми вечерними лучами в открытые окна осветило комнату и часть сафьянной подушки, на которую смотрела княжна Марья. Ход мыслей ее вдруг приостановился. Она бессознательно приподнялась, оправила волоса, встала и подошла к окну, невольно вдыхая в себя прохладу ясного, но ветреного вечера.
«Да, теперь тебе удобно любоваться вечером! Его уж нет, и никто тебе не помешает», – сказала она себе, и, опустившись на стул, она упала головой на подоконник.
Кто то нежным и тихим голосом назвал ее со стороны сада и поцеловал в голову. Она оглянулась. Это была m lle Bourienne, в черном платье и плерезах. Она тихо подошла к княжне Марье, со вздохом поцеловала ее и тотчас же заплакала. Княжна Марья оглянулась на нее. Все прежние столкновения с нею, ревность к ней, вспомнились княжне Марье; вспомнилось и то, как он последнее время изменился к m lle Bourienne, не мог ее видеть, и, стало быть, как несправедливы были те упреки, которые княжна Марья в душе своей делала ей. «Да и мне ли, мне ли, желавшей его смерти, осуждать кого нибудь! – подумала она.
Княжне Марье живо представилось положение m lle Bourienne, в последнее время отдаленной от ее общества, но вместе с тем зависящей от нее и живущей в чужом доме. И ей стало жалко ее. Она кротко вопросительно посмотрела на нее и протянула ей руку. M lle Bourienne тотчас заплакала, стала целовать ее руку и говорить о горе, постигшем княжну, делая себя участницей этого горя. Она говорила о том, что единственное утешение в ее горе есть то, что княжна позволила ей разделить его с нею. Она говорила, что все бывшие недоразумения должны уничтожиться перед великим горем, что она чувствует себя чистой перед всеми и что он оттуда видит ее любовь и благодарность. Княжна слушала ее, не понимая ее слов, но изредка взглядывая на нее и вслушиваясь в звуки ее голоса.
– Ваше положение вдвойне ужасно, милая княжна, – помолчав немного, сказала m lle Bourienne. – Я понимаю, что вы не могли и не можете думать о себе; но я моей любовью к вам обязана это сделать… Алпатыч был у вас? Говорил он с вами об отъезде? – спросила она.
Княжна Марья не отвечала. Она не понимала, куда и кто должен был ехать. «Разве можно было что нибудь предпринимать теперь, думать о чем нибудь? Разве не все равно? Она не отвечала.
– Вы знаете ли, chere Marie, – сказала m lle Bourienne, – знаете ли, что мы в опасности, что мы окружены французами; ехать теперь опасно. Ежели мы поедем, мы почти наверное попадем в плен, и бог знает…
Княжна Марья смотрела на свою подругу, не понимая того, что она говорила.
– Ах, ежели бы кто нибудь знал, как мне все все равно теперь, – сказала она. – Разумеется, я ни за что не желала бы уехать от него… Алпатыч мне говорил что то об отъезде… Поговорите с ним, я ничего, ничего не могу и не хочу…
– Я говорила с ним. Он надеется, что мы успеем уехать завтра; но я думаю, что теперь лучше бы было остаться здесь, – сказала m lle Bourienne. – Потому что, согласитесь, chere Marie, попасть в руки солдат или бунтующих мужиков на дороге – было бы ужасно. – M lle Bourienne достала из ридикюля объявление на нерусской необыкновенной бумаге французского генерала Рамо о том, чтобы жители не покидали своих домов, что им оказано будет должное покровительство французскими властями, и подала ее княжне.
– Я думаю, что лучше обратиться к этому генералу, – сказала m lle Bourienne, – и я уверена, что вам будет оказано должное уважение.
Княжна Марья читала бумагу, и сухие рыдания задергали ее лицо.
– Через кого вы получили это? – сказала она.
– Вероятно, узнали, что я француженка по имени, – краснея, сказала m lle Bourienne.
Княжна Марья с бумагой в руке встала от окна и с бледным лицом вышла из комнаты и пошла в бывший кабинет князя Андрея.
– Дуняша, позовите ко мне Алпатыча, Дронушку, кого нибудь, – сказала княжна Марья, – и скажите Амалье Карловне, чтобы она не входила ко мне, – прибавила она, услыхав голос m lle Bourienne. – Поскорее ехать! Ехать скорее! – говорила княжна Марья, ужасаясь мысли о том, что она могла остаться во власти французов.
«Чтобы князь Андрей знал, что она во власти французов! Чтоб она, дочь князя Николая Андреича Болконского, просила господина генерала Рамо оказать ей покровительство и пользовалась его благодеяниями! – Эта мысль приводила ее в ужас, заставляла ее содрогаться, краснеть и чувствовать еще не испытанные ею припадки злобы и гордости. Все, что только было тяжелого и, главное, оскорбительного в ее положении, живо представлялось ей. «Они, французы, поселятся в этом доме; господин генерал Рамо займет кабинет князя Андрея; будет для забавы перебирать и читать его письма и бумаги. M lle Bourienne lui fera les honneurs de Богучарово. [Мадемуазель Бурьен будет принимать его с почестями в Богучарове.] Мне дадут комнатку из милости; солдаты разорят свежую могилу отца, чтобы снять с него кресты и звезды; они мне будут рассказывать о победах над русскими, будут притворно выражать сочувствие моему горю… – думала княжна Марья не своими мыслями, но чувствуя себя обязанной думать за себя мыслями своего отца и брата. Для нее лично было все равно, где бы ни оставаться и что бы с ней ни было; но она чувствовала себя вместе с тем представительницей своего покойного отца и князя Андрея. Она невольно думала их мыслями и чувствовала их чувствами. Что бы они сказали, что бы они сделали теперь, то самое она чувствовала необходимым сделать. Она пошла в кабинет князя Андрея и, стараясь проникнуться его мыслями, обдумывала свое положение.
Требования жизни, которые она считала уничтоженными со смертью отца, вдруг с новой, еще неизвестной силой возникли перед княжной Марьей и охватили ее. Взволнованная, красная, она ходила по комнате, требуя к себе то Алпатыча, то Михаила Ивановича, то Тихона, то Дрона. Дуняша, няня и все девушки ничего не могли сказать о том, в какой мере справедливо было то, что объявила m lle Bourienne. Алпатыча не было дома: он уехал к начальству. Призванный Михаил Иваныч, архитектор, явившийся к княжне Марье с заспанными глазами, ничего не мог сказать ей. Он точно с той же улыбкой согласия, с которой он привык в продолжение пятнадцати лет отвечать, не выражая своего мнения, на обращения старого князя, отвечал на вопросы княжны Марьи, так что ничего определенного нельзя было вывести из его ответов. Призванный старый камердинер Тихон, с опавшим и осунувшимся лицом, носившим на себе отпечаток неизлечимого горя, отвечал «слушаю с» на все вопросы княжны Марьи и едва удерживался от рыданий, глядя на нее.
Наконец вошел в комнату староста Дрон и, низко поклонившись княжне, остановился у притолоки.
Княжна Марья прошлась по комнате и остановилась против него.
– Дронушка, – сказала княжна Марья, видевшая в нем несомненного друга, того самого Дронушку, который из своей ежегодной поездки на ярмарку в Вязьму привозил ей всякий раз и с улыбкой подавал свой особенный пряник. – Дронушка, теперь, после нашего несчастия, – начала она и замолчала, не в силах говорить дальше.
– Все под богом ходим, – со вздохом сказал он. Они помолчали.
– Дронушка, Алпатыч куда то уехал, мне не к кому обратиться. Правду ли мне говорят, что мне и уехать нельзя?
– Отчего же тебе не ехать, ваше сиятельство, ехать можно, – сказал Дрон.
– Мне сказали, что опасно от неприятеля. Голубчик, я ничего не могу, ничего не понимаю, со мной никого нет. Я непременно хочу ехать ночью или завтра рано утром. – Дрон молчал. Он исподлобья взглянул на княжну Марью.
– Лошадей нет, – сказал он, – я и Яков Алпатычу говорил.
– Отчего же нет? – сказала княжна.
– Все от божьего наказания, – сказал Дрон. – Какие лошади были, под войска разобрали, а какие подохли, нынче год какой. Не то лошадей кормить, а как бы самим с голоду не помереть! И так по три дня не емши сидят. Нет ничего, разорили вконец.
Княжна Марья внимательно слушала то, что он говорил ей.
– Мужики разорены? У них хлеба нет? – спросила она.
– Голодной смертью помирают, – сказал Дрон, – не то что подводы…
– Да отчего же ты не сказал, Дронушка? Разве нельзя помочь? Я все сделаю, что могу… – Княжне Марье странно было думать, что теперь, в такую минуту, когда такое горе наполняло ее душу, могли быть люди богатые и бедные и что могли богатые не помочь бедным. Она смутно знала и слышала, что бывает господский хлеб и что его дают мужикам. Она знала тоже, что ни брат, ни отец ее не отказали бы в нужде мужикам; она только боялась ошибиться как нибудь в словах насчет этой раздачи мужикам хлеба, которым она хотела распорядиться. Она была рада тому, что ей представился предлог заботы, такой, для которой ей не совестно забыть свое горе. Она стала расспрашивать Дронушку подробности о нуждах мужиков и о том, что есть господского в Богучарове.
– Ведь у нас есть хлеб господский, братнин? – спросила она.
– Господский хлеб весь цел, – с гордостью сказал Дрон, – наш князь не приказывал продавать.
– Выдай его мужикам, выдай все, что им нужно: я тебе именем брата разрешаю, – сказала княжна Марья.
Дрон ничего не ответил и глубоко вздохнул.
– Ты раздай им этот хлеб, ежели его довольно будет для них. Все раздай. Я тебе приказываю именем брата, и скажи им: что, что наше, то и ихнее. Мы ничего не пожалеем для них. Так ты скажи.
Дрон пристально смотрел на княжну, в то время как она говорила.
– Уволь ты меня, матушка, ради бога, вели от меня ключи принять, – сказал он. – Служил двадцать три года, худого не делал; уволь, ради бога.
Княжна Марья не понимала, чего он хотел от нее и от чего он просил уволить себя. Она отвечала ему, что она никогда не сомневалась в его преданности и что она все готова сделать для него и для мужиков.
Через час после этого Дуняша пришла к княжне с известием, что пришел Дрон и все мужики, по приказанию княжны, собрались у амбара, желая переговорить с госпожою.
– Да я никогда не звала их, – сказала княжна Марья, – я только сказала Дронушке, чтобы раздать им хлеба.
– Только ради бога, княжна матушка, прикажите их прогнать и не ходите к ним. Все обман один, – говорила Дуняша, – а Яков Алпатыч приедут, и поедем… и вы не извольте…
– Какой же обман? – удивленно спросила княжна
– Да уж я знаю, только послушайте меня, ради бога. Вот и няню хоть спросите. Говорят, не согласны уезжать по вашему приказанию.
– Ты что нибудь не то говоришь. Да я никогда не приказывала уезжать… – сказала княжна Марья. – Позови Дронушку.
Пришедший Дрон подтвердил слова Дуняши: мужики пришли по приказанию княжны.
– Да я никогда не звала их, – сказала княжна. – Ты, верно, не так передал им. Я только сказала, чтобы ты им отдал хлеб.
Дрон, не отвечая, вздохнул.
– Если прикажете, они уйдут, – сказал он.
– Нет, нет, я пойду к ним, – сказала княжна Марья
Несмотря на отговариванье Дуняши и няни, княжна Марья вышла на крыльцо. Дрон, Дуняша, няня и Михаил Иваныч шли за нею. «Они, вероятно, думают, что я предлагаю им хлеб с тем, чтобы они остались на своих местах, и сама уеду, бросив их на произвол французов, – думала княжна Марья. – Я им буду обещать месячину в подмосковной, квартиры; я уверена, что Andre еще больше бы сделав на моем месте», – думала она, подходя в сумерках к толпе, стоявшей на выгоне у амбара.
Толпа, скучиваясь, зашевелилась, и быстро снялись шляпы. Княжна Марья, опустив глаза и путаясь ногами в платье, близко подошла к ним. Столько разнообразных старых и молодых глаз было устремлено на нее и столько было разных лиц, что княжна Марья не видала ни одного лица и, чувствуя необходимость говорить вдруг со всеми, не знала, как быть. Но опять сознание того, что она – представительница отца и брата, придало ей силы, и она смело начала свою речь.
– Я очень рада, что вы пришли, – начала княжна Марья, не поднимая глаз и чувствуя, как быстро и сильно билось ее сердце. – Мне Дронушка сказал, что вас разорила война. Это наше общее горе, и я ничего не пожалею, чтобы помочь вам. Я сама еду, потому что уже опасно здесь и неприятель близко… потому что… Я вам отдаю все, мои друзья, и прошу вас взять все, весь хлеб наш, чтобы у вас не было нужды. А ежели вам сказали, что я отдаю вам хлеб с тем, чтобы вы остались здесь, то это неправда. Я, напротив, прошу вас уезжать со всем вашим имуществом в нашу подмосковную, и там я беру на себя и обещаю вам, что вы не будете нуждаться. Вам дадут и домы и хлеба. – Княжна остановилась. В толпе только слышались вздохи.
– Я не от себя делаю это, – продолжала княжна, – я это делаю именем покойного отца, который был вам хорошим барином, и за брата, и его сына.
Она опять остановилась. Никто не прерывал ее молчания.
– Горе наше общее, и будем делить всё пополам. Все, что мое, то ваше, – сказала она, оглядывая лица, стоявшие перед нею.
Все глаза смотрели на нее с одинаковым выражением, значения которого она не могла понять. Было ли это любопытство, преданность, благодарность, или испуг и недоверие, но выражение на всех лицах было одинаковое.
– Много довольны вашей милостью, только нам брать господский хлеб не приходится, – сказал голос сзади.
– Да отчего же? – сказала княжна.
Никто не ответил, и княжна Марья, оглядываясь по толпе, замечала, что теперь все глаза, с которыми она встречалась, тотчас же опускались.
– Отчего же вы не хотите? – спросила она опять.
Никто не отвечал.
Княжне Марье становилось тяжело от этого молчанья; она старалась уловить чей нибудь взгляд.
– Отчего вы не говорите? – обратилась княжна к старому старику, который, облокотившись на палку, стоял перед ней. – Скажи, ежели ты думаешь, что еще что нибудь нужно. Я все сделаю, – сказала она, уловив его взгляд. Но он, как бы рассердившись за это, опустил совсем голову и проговорил:
– Чего соглашаться то, не нужно нам хлеба.
– Что ж, нам все бросить то? Не согласны. Не согласны… Нет нашего согласия. Мы тебя жалеем, а нашего согласия нет. Поезжай сама, одна… – раздалось в толпе с разных сторон. И опять на всех лицах этой толпы показалось одно и то же выражение, и теперь это было уже наверное не выражение любопытства и благодарности, а выражение озлобленной решительности.
– Да вы не поняли, верно, – с грустной улыбкой сказала княжна Марья. – Отчего вы не хотите ехать? Я обещаю поселить вас, кормить. А здесь неприятель разорит вас…
Но голос ее заглушали голоса толпы.
– Нет нашего согласия, пускай разоряет! Не берем твоего хлеба, нет согласия нашего!
Княжна Марья старалась уловить опять чей нибудь взгляд из толпы, но ни один взгляд не был устремлен на нее; глаза, очевидно, избегали ее. Ей стало странно и неловко.
– Вишь, научила ловко, за ней в крепость иди! Дома разори да в кабалу и ступай. Как же! Я хлеб, мол, отдам! – слышались голоса в толпе.
Княжна Марья, опустив голову, вышла из круга и пошла в дом. Повторив Дрону приказание о том, чтобы завтра были лошади для отъезда, она ушла в свою комнату и осталась одна с своими мыслями.
Долго эту ночь княжна Марья сидела у открытого окна в своей комнате, прислушиваясь к звукам говора мужиков, доносившегося с деревни, но она не думала о них. Она чувствовала, что, сколько бы она ни думала о них, она не могла бы понять их. Она думала все об одном – о своем горе, которое теперь, после перерыва, произведенного заботами о настоящем, уже сделалось для нее прошедшим. Она теперь уже могла вспоминать, могла плакать и могла молиться. С заходом солнца ветер затих. Ночь была тихая и свежая. В двенадцатом часу голоса стали затихать, пропел петух, из за лип стала выходить полная луна, поднялся свежий, белый туман роса, и над деревней и над домом воцарилась тишина.
Одна за другой представлялись ей картины близкого прошедшего – болезни и последних минут отца. И с грустной радостью она теперь останавливалась на этих образах, отгоняя от себя с ужасом только одно последнее представление его смерти, которое – она чувствовала – она была не в силах созерцать даже в своем воображении в этот тихий и таинственный час ночи. И картины эти представлялись ей с такой ясностью и с такими подробностями, что они казались ей то действительностью, то прошедшим, то будущим.
То ей живо представлялась та минута, когда с ним сделался удар и его из сада в Лысых Горах волокли под руки и он бормотал что то бессильным языком, дергал седыми бровями и беспокойно и робко смотрел на нее.
«Он и тогда хотел сказать мне то, что он сказал мне в день своей смерти, – думала она. – Он всегда думал то, что он сказал мне». И вот ей со всеми подробностями вспомнилась та ночь в Лысых Горах накануне сделавшегося с ним удара, когда княжна Марья, предчувствуя беду, против его воли осталась с ним. Она не спала и ночью на цыпочках сошла вниз и, подойдя к двери в цветочную, в которой в эту ночь ночевал ее отец, прислушалась к его голосу. Он измученным, усталым голосом говорил что то с Тихоном. Ему, видно, хотелось поговорить. «И отчего он не позвал меня? Отчего он не позволил быть мне тут на месте Тихона? – думала тогда и теперь княжна Марья. – Уж он не выскажет никогда никому теперь всего того, что было в его душе. Уж никогда не вернется для него и для меня эта минута, когда бы он говорил все, что ему хотелось высказать, а я, а не Тихон, слушала бы и понимала его. Отчего я не вошла тогда в комнату? – думала она. – Может быть, он тогда же бы сказал мне то, что он сказал в день смерти. Он и тогда в разговоре с Тихоном два раза спросил про меня. Ему хотелось меня видеть, а я стояла тут, за дверью. Ему было грустно, тяжело говорить с Тихоном, который не понимал его. Помню, как он заговорил с ним про Лизу, как живую, – он забыл, что она умерла, и Тихон напомнил ему, что ее уже нет, и он закричал: „Дурак“. Ему тяжело было. Я слышала из за двери, как он, кряхтя, лег на кровать и громко прокричал: „Бог мой!Отчего я не взошла тогда? Что ж бы он сделал мне? Что бы я потеряла? А может быть, тогда же он утешился бы, он сказал бы мне это слово“. И княжна Марья вслух произнесла то ласковое слово, которое он сказал ей в день смерти. «Ду ше нь ка! – повторила княжна Марья это слово и зарыдала облегчающими душу слезами. Она видела теперь перед собою его лицо. И не то лицо, которое она знала с тех пор, как себя помнила, и которое она всегда видела издалека; а то лицо – робкое и слабое, которое она в последний день, пригибаясь к его рту, чтобы слышать то, что он говорил, в первый раз рассмотрела вблизи со всеми его морщинами и подробностями.
«Душенька», – повторила она.
«Что он думал, когда сказал это слово? Что он думает теперь? – вдруг пришел ей вопрос, и в ответ на это она увидала его перед собой с тем выражением лица, которое у него было в гробу на обвязанном белым платком лице. И тот ужас, который охватил ее тогда, когда она прикоснулась к нему и убедилась, что это не только не был он, но что то таинственное и отталкивающее, охватил ее и теперь. Она хотела думать о другом, хотела молиться и ничего не могла сделать. Она большими открытыми глазами смотрела на лунный свет и тени, всякую секунду ждала увидеть его мертвое лицо и чувствовала, что тишина, стоявшая над домом и в доме, заковывала ее.
– Дуняша! – прошептала она. – Дуняша! – вскрикнула она диким голосом и, вырвавшись из тишины, побежала к девичьей, навстречу бегущим к ней няне и девушкам.
17 го августа Ростов и Ильин, сопутствуемые только что вернувшимся из плена Лаврушкой и вестовым гусаром, из своей стоянки Янково, в пятнадцати верстах от Богучарова, поехали кататься верхами – попробовать новую, купленную Ильиным лошадь и разузнать, нет ли в деревнях сена.
Богучарово находилось последние три дня между двумя неприятельскими армиями, так что так же легко мог зайти туда русский арьергард, как и французский авангард, и потому Ростов, как заботливый эскадронный командир, желал прежде французов воспользоваться тем провиантом, который оставался в Богучарове.
Ростов и Ильин были в самом веселом расположении духа. Дорогой в Богучарово, в княжеское именье с усадьбой, где они надеялись найти большую дворню и хорошеньких девушек, они то расспрашивали Лаврушку о Наполеоне и смеялись его рассказам, то перегонялись, пробуя лошадь Ильина.
Ростов и не знал и не думал, что эта деревня, в которую он ехал, была именье того самого Болконского, который был женихом его сестры.
Ростов с Ильиным в последний раз выпустили на перегонку лошадей в изволок перед Богучаровым, и Ростов, перегнавший Ильина, первый вскакал в улицу деревни Богучарова.
– Ты вперед взял, – говорил раскрасневшийся Ильин.
– Да, всё вперед, и на лугу вперед, и тут, – отвечал Ростов, поглаживая рукой своего взмылившегося донца.
– А я на французской, ваше сиятельство, – сзади говорил Лаврушка, называя французской свою упряжную клячу, – перегнал бы, да только срамить не хотел.
Они шагом подъехали к амбару, у которого стояла большая толпа мужиков.
Некоторые мужики сняли шапки, некоторые, не снимая шапок, смотрели на подъехавших. Два старые длинные мужика, с сморщенными лицами и редкими бородами, вышли из кабака и с улыбками, качаясь и распевая какую то нескладную песню, подошли к офицерам.
– Молодцы! – сказал, смеясь, Ростов. – Что, сено есть?
– И одинакие какие… – сказал Ильин.
– Развесе…oo…ооо…лая бесе… бесе… – распевали мужики с счастливыми улыбками.
Один мужик вышел из толпы и подошел к Ростову.
– Вы из каких будете? – спросил он.
– Французы, – отвечал, смеючись, Ильин. – Вот и Наполеон сам, – сказал он, указывая на Лаврушку.
– Стало быть, русские будете? – переспросил мужик.
– А много вашей силы тут? – спросил другой небольшой мужик, подходя к ним.
– Много, много, – отвечал Ростов. – Да вы что ж собрались тут? – прибавил он. – Праздник, что ль?
– Старички собрались, по мирскому делу, – отвечал мужик, отходя от него.
В это время по дороге от барского дома показались две женщины и человек в белой шляпе, шедшие к офицерам.
– В розовом моя, чур не отбивать! – сказал Ильин, заметив решительно подвигавшуюся к нему Дуняшу.
– Наша будет! – подмигнув, сказал Ильину Лаврушка.
– Что, моя красавица, нужно? – сказал Ильин, улыбаясь.
– Княжна приказали узнать, какого вы полка и ваши фамилии?
– Это граф Ростов, эскадронный командир, а я ваш покорный слуга.
– Бе…се…е…ду…шка! – распевал пьяный мужик, счастливо улыбаясь и глядя на Ильина, разговаривающего с девушкой. Вслед за Дуняшей подошел к Ростову Алпатыч, еще издали сняв свою шляпу.
– Осмелюсь обеспокоить, ваше благородие, – сказал он с почтительностью, но с относительным пренебрежением к юности этого офицера и заложив руку за пазуху. – Моя госпожа, дочь скончавшегося сего пятнадцатого числа генерал аншефа князя Николая Андреевича Болконского, находясь в затруднении по случаю невежества этих лиц, – он указал на мужиков, – просит вас пожаловать… не угодно ли будет, – с грустной улыбкой сказал Алпатыч, – отъехать несколько, а то не так удобно при… – Алпатыч указал на двух мужиков, которые сзади так и носились около него, как слепни около лошади.
– А!.. Алпатыч… А? Яков Алпатыч!.. Важно! прости ради Христа. Важно! А?.. – говорили мужики, радостно улыбаясь ему. Ростов посмотрел на пьяных стариков и улыбнулся.
– Или, может, это утешает ваше сиятельство? – сказал Яков Алпатыч с степенным видом, не заложенной за пазуху рукой указывая на стариков.
– Нет, тут утешенья мало, – сказал Ростов и отъехал. – В чем дело? – спросил он.
– Осмелюсь доложить вашему сиятельству, что грубый народ здешний не желает выпустить госпожу из имения и угрожает отпречь лошадей, так что с утра все уложено и ее сиятельство не могут выехать.
– Не может быть! – вскрикнул Ростов.
– Имею честь докладывать вам сущую правду, – повторил Алпатыч.
Ростов слез с лошади и, передав ее вестовому, пошел с Алпатычем к дому, расспрашивая его о подробностях дела. Действительно, вчерашнее предложение княжны мужикам хлеба, ее объяснение с Дроном и с сходкою так испортили дело, что Дрон окончательно сдал ключи, присоединился к мужикам и не являлся по требованию Алпатыча и что поутру, когда княжна велела закладывать, чтобы ехать, мужики вышли большой толпой к амбару и выслали сказать, что они не выпустят княжны из деревни, что есть приказ, чтобы не вывозиться, и они выпрягут лошадей. Алпатыч выходил к ним, усовещивая их, но ему отвечали (больше всех говорил Карп; Дрон не показывался из толпы), что княжну нельзя выпустить, что на то приказ есть; а что пускай княжна остается, и они по старому будут служить ей и во всем повиноваться.
В ту минуту, когда Ростов и Ильин проскакали по дороге, княжна Марья, несмотря на отговариванье Алпатыча, няни и девушек, велела закладывать и хотела ехать; но, увидав проскакавших кавалеристов, их приняли за французов, кучера разбежались, и в доме поднялся плач женщин.
– Батюшка! отец родной! бог тебя послал, – говорили умиленные голоса, в то время как Ростов проходил через переднюю.
Княжна Марья, потерянная и бессильная, сидела в зале, в то время как к ней ввели Ростова. Она не понимала, кто он, и зачем он, и что с нею будет. Увидав его русское лицо и по входу его и первым сказанным словам признав его за человека своего круга, она взглянула на него своим глубоким и лучистым взглядом и начала говорить обрывавшимся и дрожавшим от волнения голосом. Ростову тотчас же представилось что то романическое в этой встрече. «Беззащитная, убитая горем девушка, одна, оставленная на произвол грубых, бунтующих мужиков! И какая то странная судьба натолкнула меня сюда! – думал Ростов, слушяя ее и глядя на нее. – И какая кротость, благородство в ее чертах и в выражении! – думал он, слушая ее робкий рассказ.
Когда она заговорила о том, что все это случилось на другой день после похорон отца, ее голос задрожал. Она отвернулась и потом, как бы боясь, чтобы Ростов не принял ее слова за желание разжалобить его, вопросительно испуганно взглянула на него. У Ростова слезы стояли в глазах. Княжна Марья заметила это и благодарно посмотрела на Ростова тем своим лучистым взглядом, который заставлял забывать некрасивость ее лица.
– Не могу выразить, княжна, как я счастлив тем, что я случайно заехал сюда и буду в состоянии показать вам свою готовность, – сказал Ростов, вставая. – Извольте ехать, и я отвечаю вам своей честью, что ни один человек не посмеет сделать вам неприятность, ежели вы мне только позволите конвоировать вас, – и, почтительно поклонившись, как кланяются дамам царской крови, он направился к двери.
Почтительностью своего тона Ростов как будто показывал, что, несмотря на то, что он за счастье бы счел свое знакомство с нею, он не хотел пользоваться случаем ее несчастия для сближения с нею.
Княжна Марья поняла и оценила этот тон.
– Я очень, очень благодарна вам, – сказала ему княжна по французски, – но надеюсь, что все это было только недоразуменье и что никто не виноват в том. – Княжна вдруг заплакала. – Извините меня, – сказала она.
Ростов, нахмурившись, еще раз низко поклонился и вышел из комнаты.
– Ну что, мила? Нет, брат, розовая моя прелесть, и Дуняшей зовут… – Но, взглянув на лицо Ростова, Ильин замолк. Он видел, что его герой и командир находился совсем в другом строе мыслей.
Ростов злобно оглянулся на Ильина и, не отвечая ему, быстрыми шагами направился к деревне.
– Я им покажу, я им задам, разбойникам! – говорил он про себя.
Алпатыч плывущим шагом, чтобы только не бежать, рысью едва догнал Ростова.
– Какое решение изволили принять? – сказал он, догнав его.
Ростов остановился и, сжав кулаки, вдруг грозно подвинулся на Алпатыча.
– Решенье? Какое решенье? Старый хрыч! – крикнул он на него. – Ты чего смотрел? А? Мужики бунтуют, а ты не умеешь справиться? Ты сам изменник. Знаю я вас, шкуру спущу со всех… – И, как будто боясь растратить понапрасну запас своей горячности, он оставил Алпатыча и быстро пошел вперед. Алпатыч, подавив чувство оскорбления, плывущим шагом поспевал за Ростовым и продолжал сообщать ему свои соображения. Он говорил, что мужики находились в закоснелости, что в настоящую минуту было неблагоразумно противуборствовать им, не имея военной команды, что не лучше ли бы было послать прежде за командой.
– Я им дам воинскую команду… Я их попротивоборствую, – бессмысленно приговаривал Николай, задыхаясь от неразумной животной злобы и потребности излить эту злобу. Не соображая того, что будет делать, бессознательно, быстрым, решительным шагом он подвигался к толпе. И чем ближе он подвигался к ней, тем больше чувствовал Алпатыч, что неблагоразумный поступок его может произвести хорошие результаты. То же чувствовали и мужики толпы, глядя на его быструю и твердую походку и решительное, нахмуренное лицо.
После того как гусары въехали в деревню и Ростов прошел к княжне, в толпе произошло замешательство и раздор. Некоторые мужики стали говорить, что эти приехавшие были русские и как бы они не обиделись тем, что не выпускают барышню. Дрон был того же мнения; но как только он выразил его, так Карп и другие мужики напали на бывшего старосту.
– Ты мир то поедом ел сколько годов? – кричал на него Карп. – Тебе все одно! Ты кубышку выроешь, увезешь, тебе что, разори наши дома али нет?
– Сказано, порядок чтоб был, не езди никто из домов, чтобы ни синь пороха не вывозить, – вот она и вся! – кричал другой.
– Очередь на твоего сына была, а ты небось гладуха своего пожалел, – вдруг быстро заговорил маленький старичок, нападая на Дрона, – а моего Ваньку забрил. Эх, умирать будем!
– То то умирать будем!
– Я от миру не отказчик, – говорил Дрон.
– То то не отказчик, брюхо отрастил!..
Два длинные мужика говорили свое. Как только Ростов, сопутствуемый Ильиным, Лаврушкой и Алпатычем, подошел к толпе, Карп, заложив пальцы за кушак, слегка улыбаясь, вышел вперед. Дрон, напротив, зашел в задние ряды, и толпа сдвинулась плотнее.
– Эй! кто у вас староста тут? – крикнул Ростов, быстрым шагом подойдя к толпе.
– Староста то? На что вам?.. – спросил Карп. Но не успел он договорить, как шапка слетела с него и голова мотнулась набок от сильного удара.
– Шапки долой, изменники! – крикнул полнокровный голос Ростова. – Где староста? – неистовым голосом кричал он.
– Старосту, старосту кличет… Дрон Захарыч, вас, – послышались кое где торопливо покорные голоса, и шапки стали сниматься с голов.
– Нам бунтовать нельзя, мы порядки блюдем, – проговорил Карп, и несколько голосов сзади в то же мгновенье заговорили вдруг:
– Как старички пороптали, много вас начальства…
– Разговаривать?.. Бунт!.. Разбойники! Изменники! – бессмысленно, не своим голосом завопил Ростов, хватая за юрот Карпа. – Вяжи его, вяжи! – кричал он, хотя некому было вязать его, кроме Лаврушки и Алпатыча.
Лаврушка, однако, подбежал к Карпу и схватил его сзади за руки.
– Прикажете наших из под горы кликнуть? – крикнул он.
Алпатыч обратился к мужикам, вызывая двоих по именам, чтобы вязать Карпа. Мужики покорно вышли из толпы и стали распоясываться.
– Староста где? – кричал Ростов.
Дрон, с нахмуренным и бледным лицом, вышел из толпы.
– Ты староста? Вязать, Лаврушка! – кричал Ростов, как будто и это приказание не могло встретить препятствий. И действительно, еще два мужика стали вязать Дрона, который, как бы помогая им, снял с себя кушан и подал им.
– А вы все слушайте меня, – Ростов обратился к мужикам: – Сейчас марш по домам, и чтобы голоса вашего я не слыхал.
– Что ж, мы никакой обиды не делали. Мы только, значит, по глупости. Только вздор наделали… Я же сказывал, что непорядки, – послышались голоса, упрекавшие друг друга.
– Вот я же вам говорил, – сказал Алпатыч, вступая в свои права. – Нехорошо, ребята!
– Глупость наша, Яков Алпатыч, – отвечали голоса, и толпа тотчас же стала расходиться и рассыпаться по деревне.
Связанных двух мужиков повели на барский двор. Два пьяные мужика шли за ними.
– Эх, посмотрю я на тебя! – говорил один из них, обращаясь к Карпу.
– Разве можно так с господами говорить? Ты думал что?
– Дурак, – подтверждал другой, – право, дурак!
Через два часа подводы стояли на дворе богучаровского дома. Мужики оживленно выносили и укладывали на подводы господские вещи, и Дрон, по желанию княжны Марьи выпущенный из рундука, куда его заперли, стоя на дворе, распоряжался мужиками.
– Ты ее так дурно не клади, – говорил один из мужиков, высокий человек с круглым улыбающимся лицом, принимая из рук горничной шкатулку. – Она ведь тоже денег стоит. Что же ты ее так то вот бросишь или пол веревку – а она потрется. Я так не люблю. А чтоб все честно, по закону было. Вот так то под рогожку, да сенцом прикрой, вот и важно. Любо!
– Ишь книг то, книг, – сказал другой мужик, выносивший библиотечные шкафы князя Андрея. – Ты не цепляй! А грузно, ребята, книги здоровые!
– Да, писали, не гуляли! – значительно подмигнув, сказал высокий круглолицый мужик, указывая на толстые лексиконы, лежавшие сверху.
Ростов, не желая навязывать свое знакомство княжне, не пошел к ней, а остался в деревне, ожидая ее выезда. Дождавшись выезда экипажей княжны Марьи из дома, Ростов сел верхом и до пути, занятого нашими войсками, в двенадцати верстах от Богучарова, верхом провожал ее. В Янкове, на постоялом дворе, он простился с нею почтительно, в первый раз позволив себе поцеловать ее руку.
– Как вам не совестно, – краснея, отвечал он княжне Марье на выражение благодарности за ее спасенье (как она называла его поступок), – каждый становой сделал бы то же. Если бы нам только приходилось воевать с мужиками, мы бы не допустили так далеко неприятеля, – говорил он, стыдясь чего то и стараясь переменить разговор. – Я счастлив только, что имел случай познакомиться с вами. Прощайте, княжна, желаю вам счастия и утешения и желаю встретиться с вами при более счастливых условиях. Ежели вы не хотите заставить краснеть меня, пожалуйста, не благодарите.
Но княжна, если не благодарила более словами, благодарила его всем выражением своего сиявшего благодарностью и нежностью лица. Она не могла верить ему, что ей не за что благодарить его. Напротив, для нее несомненно было то, что ежели бы его не было, то она, наверное, должна была бы погибнуть и от бунтовщиков и от французов; что он, для того чтобы спасти ее, подвергал себя самым очевидным и страшным опасностям; и еще несомненнее было то, что он был человек с высокой и благородной душой, который умел понять ее положение и горе. Его добрые и честные глаза с выступившими на них слезами, в то время как она сама, заплакав, говорила с ним о своей потере, не выходили из ее воображения.
Когда она простилась с ним и осталась одна, княжна Марья вдруг почувствовала в глазах слезы, и тут уж не в первый раз ей представился странный вопрос, любит ли она его?
