Хунъу
В этой статье слишком короткая преамбула. Пожалуйста, дополните вводную секцию, кратко раскрывающую тему статьи и обобщающую её содержимое.
|
Чжу Юаньчжан | |
Чжу Юаньчжан | |
1-й Император эпохи Мин | |
---|---|
Дата рождения: | |
Место рождения: |
Фэнъян, Аньхой, Монгольская Империя |
Дата смерти: | |
Место смерти: | |
Время царствования: | |
Предшественник: |
основание династии |
Преемник: | |
Варианты имени | |
Традиционное написание: |
朱元璋 |
Упрощённое написание: |
朱元璋 |
Пиньинь: |
Zhū Yuánzhāng |
Посмертное имя: |
краткое: Гаоди (кит. 高帝) |
Храмовое имя: |
Тайцзу (кит. 太祖) |
Девиз правления: |
Хунъу (кит. 洪武, Разлив Воинственности) |
Семья | |
Отец: | |
Мать: | |
Жёны: | |
Дети: |
26 сыновей и 16 дочерей |
Чжу Юаньчжан — (21 октября 1328 — 24 июня 1398) — первый император Китая с 1368 по 1398 из династии Мин.
Содержание
Детство и юность
Чжу Юаньчжан родился в 1328 году в крестьянской семье, он был младшим из четырёх сыновей[1]. Его отец жил в Нанкине, но под гнётом налогов бежал в провинцию Аньхой. Его дед по отцу был старателем, занимался промывкой золота, а дед по матери — шаманом. В 1344 году во время эпидемии родители и братья Чжу Юаньчжана умерли, и он вынужден был пойти в буддийский монастырь, чтобы не умереть с голода. В монастыре он получил начальное образование (и, уже будучи императором, продолжал писать с ошибками и недолюбливал интеллектуалов). Монастырь закрылся из-за нехватки средств; какое-то время Чжу Юаньчжан попрошайничал, чтобы не умереть от голода, и поэтому позже прослыл как «император-попрошайка». Однако знакомство с крестьянским бытом и другими реалиями Китая оказало ему впоследствии большую услугу. Будущий монарх также успел примкнуть к разбойникам, и, будучи талантливым лидером, скоро стал одним из главарей шайки.
Восстание Красных повязок и падение монгольской империи
Голод, разливы Хуанхэ, принудительные работы по укрощению разливов реки и неумелая имперская политика привели к серьёзному недовольству инородной властью. Идея восстановления китайского конфуцианского государства стала особенно популярной. Эту же идею поддерживали буддийские и даосские круги, а также тайные общества и секты, в том числе Общество Белого лотоса. Среди бедствующих крестьян усилились эсхатологические настроения, появились предсказания о приходе Будды Майтреи и установлении власти легендарного Мин-вана — нового китайского правителя, который наведёт в государстве порядок.
В 1351 году, на волне всеобщего народного недовольства в междуречье рек Хуанхэ и Янцзы поднялось Восстание Красных повязок. Чжу Юаньчжан принял активное участие в восстании. Благодаря своим личным качествам он быстро завоевал расположение одного из предводителей восставших, Го Цзысина, который отдал Чжу Юаньчжану в жёны свою приёмную дочь Ма (будущую императрицу) и доверил ему высокую должность. Через некоторое время Го Цысин умер, и командование разросшимся отрядом досталось Юаньчжану.
В 1356 г. войска Чжу Юаньчжана взяли Нанкин, который он сделал своей ставкой, оставаясь, впрочем, в формальном подчинении главному руководителя восстания, Хань Линьэру, почитавшемуся за наследника сунского императорского дома.[2]
В 1360-е годы Чжу Юаньчжан пригласил к себе на должности советников и гражданских администраторов недовольных монгольским правлением учёных-конфуцианцев Сун Ляня, Лю Цзи (1311—1375), Чжан И (1311?—1368) и Е Чэня (?—1362). От них он воспринял идеи цивилизованного конфуцианского государства, которые повлияли на него в дальнейшем.
В 1363 году состоялась Битва на озере Поян, которая длилась с 30 августа по 4 октября и является одной из крупнейших морских баталий не только в истории Китая, но и мира . Чжу Юаньчжан победил своего противника Чэнь Юляна, и его позиции сильно укрепились. Вскоре весь Южный Китай контролировался восставшими. Чжу Юаньчжану удалось собрать талантливых офицеров и сформировать современную армию, хорошо оснащённую огнестрельным оружием и боевыми кораблями.
В 1367 году номинальный руководитель восстания Хань Линьэр, находясь в плену у Юаньчжана, утонул, когда его лодка перевернулась (что, как полагают, могло быть подстроено Чжу Юаньчжаном), и Чжу принимает управление войсками на себя.[2] В том же году после серии побед войска Чжу Юаньчжана взяли Сучжоу — столицу другого повстанческого государства — а тамошнего правителя Чжан Шичэна свезли в Нанкин и, как утверждается, забили до смерти.[2]
На китайский новый год 1368 г. (23 января 1368 года) Чжу Юаньчжан объявил себя императором новой династии Мин, а Нанкин — своей столицей. После падения монгольской столицы Даду Китай вновь стал независимым государством. Война, однако, продолжалась; Каракорум (столица монгольской империи Северная Юань) был взят и сожжён в 1380.
Император Хунъу
Первые реформы
Император Хунъу немедленно занялся восстановлением экономики страны. Ему принадлежит строительство 48-километровой оборонительной стены вокруг Нанкина, а также новых дворцов и правительственных зданий[3]. Согласно «Минши» («История Мин») начиная с 1367 года составлялся новый конфуцианский свод законов, известный как «Да Мин Люй», принявший окончательную форму в 1397 году. Частично, впрочем, он повторял старый Танский свод 653 года[4]. В целом, в первые годы после провозглашения империи Мин её административный аппарат копировал танско-сунские образцы VII—XII вв., а также некоторые юаньские порядки. Однако эта структура, несколько отстранявшая от власти самого императора, не устраивала Чжу Юаньчжана, поэтому он вскоре приступил к радикальным преобразованиям управленческого аппарата, основная цель которых сводилась к всемерному усилению централизации и личной власти государя. Первой была реформирована местная администрация, затем — центральное управление, а также высшее военное командование.[5]
В 1380 году по подозрению в участии в заговоре против особы императора был казнен первый министр Ху Вэйюн, после чего посты канцлеров и весь подчинявшийся им Дворцовый секретариат были окончательно упразднены, а вся полнота исполнительной власти перешла к императору[6][7]. Постоянно ожидая злоумышления против него со стороны министров и подданных, император учредил Цзиньи-вэй — службу тайной полиции, состоявшую из воинов его дворцовой охраны. В течение 30 лет правления проводились чистки среди чиновников и населения страны, в результате чего погибли 100 тыс. человек; вина за это не в последнюю очередь лежит на тайной полиции императора.[6][8]
Хунъу перестроил армию по образцу вэйсо, взяв за образец военную систему фубин династии Тан. Основной упор делался на то, чтобы солдаты, получив земельные наделы, могли сами себя обеспечивать продовольствием, в то время, когда императору не требовалась их служба[9]. Эта система, впрочем, потерпела полный крах, продовольственное снабжение так и не удалось наладить, а получаемые время от времени награды были явно не достаточны, чтобы заинтересовать солдат в продолжении службы; в тыловых частях, где, в отличие от пограничных, не было внешнего снабжения, продолжало процветать дезертирство.[10]
Будучи конфуцианцем, император Чжу Юаньчжан тем не менее не питал доверия к чиновничьему классу и охотно подвергал чиновников телесным наказаниям за совершенные провинности[11]. В 1377 году он отменил конфуцианские экзамены на соискание чиновничьего звания после того, как 120 чиновников, ранее получившие степень цзиньши, оказались бездарными министрами[12][13]. Когда же экзамены возобновились в 1384 году, он казнил главного экзаменатора, после того, как было доказано, что тот разрешал получить степень «цзиньши» только соискателям из южного Китая[12].
Аграрная и налоговая политика
Чжу Юаньчжан закрепил все земли, захваченные крестьянами во время войны, за теми, кто их обрабатывал. Пахотной земли не хватало, поэтому земледельцы, которые поднимали целину, на три года освобождались от налогов, что позволило уже в 3 год правления императора заселить целинные земли вокруг городов в северных областях. В дальнейшем правительство также поощряло беженцев и население из густонаселённых областей к переселению на целинные земли, предоставляя им всяческие льготы.[14]
Чтобы увеличить количество рабочих рук и налогоплательщиков, освободили всех рабов, крепостных крестьян и крепостных ремесленников (они были переведены в категорию миньху, хотя в условиях феодального строя говорить о свободе крестьян можно весьма относительно) и сократили численность монахов. Рабы в минском обществе продолжали существовать, хотя простолюдинам их иметь запрещалось. За аристократами и членами императорской фамилии сохранялось право владеть рабами, но с некоторыми ограничениями. Закон запрещал также куплю-продажу свободных людей, в том числе приём в заклад жён, детей, наложниц; не допускалась также купля-продажа рабов.[14]
Однако вместе с расширением государственного фонда земли и стимулированием роста рабочих рук Чжу Юаньчжан стремился вести строгий учёт земли и подданных. Уже на следующий год после основания династии был издан императорский указ, повелевавший всем подданным зарегистрироваться при составлении новых подушных реестров. В 1370 году была проведена первая перепись населения, имевшая целью не только учесть всех подданных, но и определить размеры имущества каждого двора. Анкеты, в которых содержались эти сведения, отсылались в центральное ведомство налогов, а копии оставались у главы домохозяйства и в местных административных органах. В зависимости от имущественного положения дворы облагались земельным налогом и трудовыми повинностями так, что их размер зависел от количества земли, работников и имущества в отдельном хозяйстве.
В 1381 году в эту систему были внесены изменения, позволившие упорядочить процедуру сбора налогов и отбывания повинностей. Эта система в своих основных чертах сохранилась вплоть до конца императорского периода в истории Китая. Она основывалась на объединении дворов в группы, связанные круговой порукой в выполнении в срок и полностью государственных налоговых и повинностных обязательств. В соответствии с новыми принципами каждые 10 дворов объединялись в цзя, а каждые 10 цзя составляли ли. Цель этого мероприятия состояла в том, чтобы заставить чиновников и помещиков также платить поземельный налог (в начале правления Минской династии было установлено, что чиновники и служилые пользуются лишь привилегией не отбывать трудовых повинностей, но должны платить налоги).
По данным на 26-й год Хунъу, в результате интенсивной распашки целинных земель крестьянами было поднято более 8500 тысяч цин (мера площади, равная 5,166 га) целины, т.е освоена большая часть таких земель. Одновременно с этим в результате восстановления народного хозяйства значительно выросла также численность населения. По данным на тот же год, в сельском хозяйстве Китая имелось более 16 050 тысяч дворов или свыше 60 540 тысяч человек, что в сравнении с периодом наибольшего расцвета Юаньской империи означает рост на 7 миллионов человек.
Помимо освоения целинных земель, в начале правления Минской династии были приняты меры по восстановлению ирригационной системы. Чжу Юаньчжан приказал всем местным властям доводить до сведения двора все просьбы и претензии населения относительно ремонта или строительства оросительных сооружений. В 27-й год Хунъу (1394) Чжу Юаньчжан специальным указом обязал министерство общественных работ привести в порядок пруды и водохранилища на случай засух и проливных дождей, а также разослал по всей стране учащихся Государственного училища и технических специалистов для наблюдения за ирригационными работами. Зимой 1395 года в стране было открыто 40 987 запруд и водоотводов[14].
Жесткая демографическая и стандартизирующая политика
По мнению историка Тимоти Брука, император Чжу Юаньчжан, достигнув стабильности в китайском обществе, стремился укрепить её помимо прочего и за счёт иммобилизации граждан, как физической (разрешались поездки не далее 12 км от места проживания), так и социальной (сын военного должен был стать военным, сын ремесленника становился ремесленником).[15] Император попытался постепенно ввести жесткую регламентацию всей жизни подданных, включая ношение единых для всей империи чиновничьих и военных халатов с нагрудными нашивками-буфанами, соответствующими рангу владельца, стандарты для устной речи и письма, которые не позволяли бы образованному классу проявлять своё превосходство над необразованным[16]. Его недоверие к чиновничьей элите дополнялось также презрительным отношением к верхушке торгового класса; её влияние он всячески пытался ослабить, вводя неоправданно высокие налоги в Сучжоу и окрестностях (юго-восточное Цзянсу)[12]. Также несколько тысяч зажиточных семейств были в принудительном порядке перемещены с юго-востока страны в окрестности Нанкина на южному берегу Янцзы с запретом в дальнейшем выбирать себе место жительства по собственному усмотрению[12][17]. Для того, чтобы пресечь возможность несанкционированной торговли, император приказал им ежемесячно представлять полную опись своего имущества[18]. Одну из своих важнейших задач Чжу Юаньчжан видел в том, чтобы сломить могущество купеческого и землевладельческого классов, в то время, как с точки зрения объективной реальности, некоторые из декретов его правительства позволяли им найти лазейки для дальнейшего обогащения.
Результатом массовых переселений и попыток населения избежать налогового бремени явился рост количества бродячих торговцев, разносчиков, батраков, кочующих с места на место в попытках найти землевладельцев, которые могли бы сдать им в аренду ферму и дать постоянную работу[19]. В середине Минской эры императорам пришлось отказаться от системы принудительных переселений, и вместо неё вменить в обязанность местным властям регистрацию кочующего населения и его обложение налогом[20]. По сути дела, Хунъу получил ещё более мощный класс богатых землевладельцев и купцов, доминирующий над арендаторами земли, батраками, домашними слугами, получающими вознаграждение за свой труд, что вряд ли входило в его намерения[21].
Правительственная почта и коммерческий рост
Хунъу считал, что право путешествовать по стране принадлежит лишь правительственным курьерам и мелочным торговцам, остальные не имеют право покидать родные места.[18] Но несмотря на все усилия в этом направлении, само создание системы передачи сообщений для правительственных и военных нужд создавало в свою очередь возможность развития и укрепления соответствующей коммерческой системы, существующей параллельно с официальной[22]. Выброшенный в 1488 году кораблекрушением на китайское побережье кореец Чо Бу (1454—1504) отмечал, что чиновники восточной области не могли с точностью назвать расстояние между конкретными пунктами побережья; подобная информация составляла строгую монополию военного министерства и правительственных курьеров[23]. В эпоху поздней Мин мы уже не увидим ничего подобного, в это время купцы путешествуют на значительно большие расстояния и даже подкупают правительственных курьеров, чтобы использовать их маршруты в торговых целях и издают географические справочники с указаниями коммерческих дорог, представляющие собой точную копию правительственных карт.[24]
Внешняя политика
В 1381 году Минская империя сумела отвоевать у королевства Дали обширные земли на Юго-Западе. К концу XIV ст. 200 тыс. военных поселенцев было выделено около 2 млн му (130 тыс. гектаров) земли в будущих провинциях Юньнань и Гуйчжоу[25]. Ещё около полумиллиона китайцев присоединилось к первым поселенцам позднее, эти миграции значительно изменили этнический облик региона, так как ранее около половины местного населения (1,5 млн человек) не были ханьцами[25]. В этих районах Минская империя осуществляла политику двойной администрации. Области, где китайское население преобладало, управлялись по минским законам и обычаям, области, где большинство населения принадлежало по крови к местным племенам, управлялось по местным обычаям, в то время как племенные вожди клялись соблюдать порядок и выплачивать дань, в обмен на что их снабжали китайскими товарами[25]. В 1464 году племена мяо и яо подняли восстание против китайского владычества, но минский двор направил против них 30-тысячную армию из центра (в которой было среди прочего 1,000 монголов) и 160,000 войск, мобилизованных на месте (в провинции Гуанси), и два года спустя восстание было подавлено[26]. Позднее новое восстание было подавлено армией под руководством чиновника и философа Ван Янмина (1472—1529), по его настоянию учреждено было совместное правление для китайцев и местных племен, для того, чтобы местные обычаи также брались в расчет при каждом принимаемом решении[26].
Вместе с тем основной задачей империи Мин в то время было предотвращение нового монгольского завоевания. Достаточно успешные бои с монголами почти беспрерывно велись вплоть до 1374 года, затем в 1378—1381 гг. и 1387—1388 гг.[5]
Относительно внешней торговли, то эта сфера была прерогативой исключительно государства. Однако поскольку в конфуцианском обществе торговля не поощрялась в целом как недостойное занятие, правительство Чжу Юаньчжана стремилось свести внешнюю торговлю к обмену дарами с послами государств.[5]
У императора было 26 сыновей и 16 дочерей. Сыновья получили должности губернаторов провинций и уездов. После смерти он повелел похоронить себя без особой роскоши, по монгольскому обычаю в могилу за ним последовало 38 наложниц.
Подозрительность, проявленная императором в поздние годы, его низкое происхождение, недоверие интеллектуалам и выдающаяся историческая роль позволяют проводить параллели между Чжу Юаньчжаном и Мао Цзэдуном.[27]
Сыновья
От жены и многочисленных наложниц имел 26 сыновей и 16 дочерей.
- Чжу Бяо (1355—1392), наследник престола, скончался при жизни своего отца.
- Чжу Шуан (1356—1395), Цинь-ван
- Чжу Ган (1358—1398), Цзинь-ван
- Чжу Ди (1360—1424), Янь-ван (1380—1402), 2-й император Китая из династии Мин (1402—1424).
- Чжу Су (1361—1425), Чжоу-ван
- Чжу Чжэнь (1364—1424), Чу-ван
- Чжу Чжуань (1364—1428), Ци-ван
- Чжу Цзы (1369—1390), Тан-ван
- Чжу Тань (1370—1389), Лу-ван
- Чжу Чунь (1371—1423), Шу-ван
- Чжу Бо (1371—1399), Сян-ван
- Чжу Гуй (1374—1446), Цзинь-ван
- Чжу Ин (1376—1419), Суй-ван
- Чжу Чжи (1377—1424), Ляо-ван
- Чжу Чжань (1378—1438), Цин-ван
- Чжу Цюань (1378—1448), Нин-ван
- Чжу Пянь (1379—1450), Минь-ван
- Чжу Хуэй (1379—1428), Гуй-ван
- Чжу Сун (1380—1427), Хань-ван
- Чжу Мо (1380—1431), Шэнь-ван
- Чжу Ин (1383—1417), Ань-ван
- Чжу Цзин (1386—1415), Тан-ван
- Чжу Дун (1388—1414), Цзинь-ван
- Чжу И (1388—1414), И-ван
Личность
Минские историографы не скупились на преувеличение и восхваление личных качеств Чжу Юаньчжана. Однако нельзя отрицать того, что все историки признают в нём незаурядный ум, волю, личную храбрость и честолюбие.
Судя по портретному описанию в «Истории Мин» первый император династии Мин обладал характерной внешностью — коренастый, широкоплечий, темнокожий, с выступающей вперёд нижней челюстью, придававшей лицу упрямое и волевое выражение, которое усиливали большие глаза.
Видимо, благодаря в первую очередь личной храбрости очень быстро Чжу стал пользоваться уважением у Го Цзысина, который уже через четыре-пять месяцев женил будущего императора на своей воспитаннице из рода Ма.[28]
Напишите отзыв о статье "Хунъу"
Примечания
- ↑ Dreyer. Early Ming China: A Political History, pp. 22 — 23
- ↑ 1 2 3 Edward L. Farmer, Zhu Yuanzhang and Early Ming Legislation: The Reordering of Chinese Society Following the Era of Mongol Rule. BRILL, 1995. ISBN 90-04-10391-0, 9789004103917. [books.google.com.au/books?id=TCIjZ7l6TX8 On Google Books]. Стр. 23-24.
- ↑ Ebrey, «Cambridge Illustrated History of China»
- ↑ Andrew & Rapp, 25.
- ↑ 1 2 3 Китай во второй половине XIV - XV в. // История Востока: В 6 т. / Отв.ред. Леонид Борисович Алаев и К.З. Ашрафян. — М.: Институт востоковедения РАН, 2000. — Т. 2. — С. 528 - 546. — 716 с.
- ↑ 1 2 Ebrey (1999), 192—193.
- ↑ Fairbank, 130.
- ↑ Fairbank, 129—130.
- ↑ Fairbank, 129.
- ↑ Fairbank, 134.
- ↑ Ebrey (1999), 191—192.
- ↑ 1 2 3 4 Ebrey (1999), 192.
- ↑ Hucker, 13.
- ↑ 1 2 3 Очерки истории Китая с древности до «опиумных» войн. — С. 403—412
- ↑ Brook, 19.
- ↑ Brook, 30—32.
- ↑ Brook, 28—29.
- ↑ 1 2 Brook, 65—67.
- ↑ Brook, 27—28, 94—95.
- ↑ Brook, 97
- ↑ Brook, 85, 146, 154.
- ↑ Brook, 10, 49—51, 56.
- ↑ Brook, 40—43.
- ↑ Brook, 10, 118—119.
- ↑ 1 2 3 Ebrey (1999), 195.
- ↑ 1 2 Ebrey (1999), 197.
- ↑ Anita M. Andrew, John A. Rapp. Autocracy and China’s Rebel Founding Emperors: Comparing Chairman Mao and Ming Taizu. Rowan & Littlefield Publishers, 2000. ISBN 0-8476-9580-8, ISBN 978-0-8476-9580-5
- ↑ Боровкова Л. А. Восстание «Красных войск» в Китае. — С. 79
Литература
- Бокщанин А. А. Личность основателя династии Мин Чжу Юаньчжана в его «Заветах» // Российское востоковедение в память о М. С. Капице: Очерки, исслед., разработки. / Рос. акад. наук. Ин-т востоковедения, Моск. гос. ун-т им. М. В. Ломоносова. Ин-т стран Азии и Африки; [Отв. ред. и сост. А. М. Петров]. — М. : Муравей, 2001. — 703 с. С. 169—177. — ISBN 5-8463-0099-5
- Законы Великой династии Мин со сводным комментарием и приложением постановлений: Да Мин люй цзи цзе фу ли. Ч. I. / Пер. с кит., исслед., примеч. и прилож. Н. П. Свистуновой. — М.: Восточная литература, 1997. — 573 с. — (Памятники письменности Востока. CXIII, 1) — ISBN 5-02-017664-8
- У Хань . [modernlib.ru/books/han_u/zhizneopisanie_chzhu_yuanchzhana/read_1/ Жизнеописание Чжу Юаньчжана] / Перевод под ред. В. П. Илюшечкина. Предисл. Л. С. Переломова. — М.: Прогресс, 1980. — 255 с.
Отрывок, характеризующий ХунъуИ он опять обратился к Пьеру.– Сергей Кузьмич, со всех сторон , – проговорил он, расстегивая верхнюю пуговицу жилета. Пьер улыбнулся, но по его улыбке видно было, что он понимал, что не анекдот Сергея Кузьмича интересовал в это время князя Василия; и князь Василий понял, что Пьер понимал это. Князь Василий вдруг пробурлил что то и вышел. Пьеру показалось, что даже князь Василий был смущен. Вид смущенья этого старого светского человека тронул Пьера; он оглянулся на Элен – и она, казалось, была смущена и взглядом говорила: «что ж, вы сами виноваты». «Надо неизбежно перешагнуть, но не могу, я не могу», думал Пьер, и заговорил опять о постороннем, о Сергее Кузьмиче, спрашивая, в чем состоял этот анекдот, так как он его не расслышал. Элен с улыбкой отвечала, что она тоже не знает. Когда князь Василий вошел в гостиную, княгиня тихо говорила с пожилой дамой о Пьере. – Конечно, c'est un parti tres brillant, mais le bonheur, ma chere… – Les Marieiages se font dans les cieux, [Конечно, это очень блестящая партия, но счастье, моя милая… – Браки совершаются на небесах,] – отвечала пожилая дама. Князь Василий, как бы не слушая дам, прошел в дальний угол и сел на диван. Он закрыл глаза и как будто дремал. Голова его было упала, и он очнулся. – Aline, – сказал он жене, – allez voir ce qu'ils font. [Алина, посмотри, что они делают.] Княгиня подошла к двери, прошлась мимо нее с значительным, равнодушным видом и заглянула в гостиную. Пьер и Элен так же сидели и разговаривали. – Всё то же, – отвечала она мужу. Князь Василий нахмурился, сморщил рот на сторону, щеки его запрыгали с свойственным ему неприятным, грубым выражением; он, встряхнувшись, встал, закинул назад голову и решительными шагами, мимо дам, прошел в маленькую гостиную. Он скорыми шагами, радостно подошел к Пьеру. Лицо князя было так необыкновенно торжественно, что Пьер испуганно встал, увидав его. – Слава Богу! – сказал он. – Жена мне всё сказала! – Он обнял одной рукой Пьера, другой – дочь. – Друг мой Леля! Я очень, очень рад. – Голос его задрожал. – Я любил твоего отца… и она будет тебе хорошая жена… Бог да благословит вас!… Он обнял дочь, потом опять Пьера и поцеловал его дурно пахучим ртом. Слезы, действительно, омочили его щеки. – Княгиня, иди же сюда, – прокричал он. Княгиня вышла и заплакала тоже. Пожилая дама тоже утиралась платком. Пьера целовали, и он несколько раз целовал руку прекрасной Элен. Через несколько времени их опять оставили одних. «Всё это так должно было быть и не могло быть иначе, – думал Пьер, – поэтому нечего спрашивать, хорошо ли это или дурно? Хорошо, потому что определенно, и нет прежнего мучительного сомнения». Пьер молча держал руку своей невесты и смотрел на ее поднимающуюся и опускающуюся прекрасную грудь. – Элен! – сказал он вслух и остановился. «Что то такое особенное говорят в этих случаях», думал он, но никак не мог вспомнить, что такое именно говорят в этих случаях. Он взглянул в ее лицо. Она придвинулась к нему ближе. Лицо ее зарумянилось. – Ах, снимите эти… как эти… – она указывала на очки. Пьер снял очки, и глаза его сверх той общей странности глаз людей, снявших очки, глаза его смотрели испуганно вопросительно. Он хотел нагнуться над ее рукой и поцеловать ее; но она быстрым и грубым движеньем головы пeрехватила его губы и свела их с своими. Лицо ее поразило Пьера своим изменившимся, неприятно растерянным выражением. «Теперь уж поздно, всё кончено; да и я люблю ее», подумал Пьер. – Je vous aime! [Я вас люблю!] – сказал он, вспомнив то, что нужно было говорить в этих случаях; но слова эти прозвучали так бедно, что ему стало стыдно за себя. Через полтора месяца он был обвенчан и поселился, как говорили, счастливым обладателем красавицы жены и миллионов, в большом петербургском заново отделанном доме графов Безухих. Старый князь Николай Андреич Болконский в декабре 1805 года получил письмо от князя Василия, извещавшего его о своем приезде вместе с сыном. («Я еду на ревизию, и, разумеется, мне 100 верст не крюк, чтобы посетить вас, многоуважаемый благодетель, – писал он, – и Анатоль мой провожает меня и едет в армию; и я надеюсь, что вы позволите ему лично выразить вам то глубокое уважение, которое он, подражая отцу, питает к вам».) – Вот Мари и вывозить не нужно: женихи сами к нам едут, – неосторожно сказала маленькая княгиня, услыхав про это. Князь Николай Андреич поморщился и ничего не сказал. Через две недели после получения письма, вечером, приехали вперед люди князя Василья, а на другой день приехал и он сам с сыном. Старик Болконский всегда был невысокого мнения о характере князя Василья, и тем более в последнее время, когда князь Василий в новые царствования при Павле и Александре далеко пошел в чинах и почестях. Теперь же, по намекам письма и маленькой княгини, он понял, в чем дело, и невысокое мнение о князе Василье перешло в душе князя Николая Андреича в чувство недоброжелательного презрения. Он постоянно фыркал, говоря про него. В тот день, как приехать князю Василью, князь Николай Андреич был особенно недоволен и не в духе. Оттого ли он был не в духе, что приезжал князь Василий, или оттого он был особенно недоволен приездом князя Василья, что был не в духе; но он был не в духе, и Тихон еще утром отсоветывал архитектору входить с докладом к князю. – Слышите, как ходит, – сказал Тихон, обращая внимание архитектора на звуки шагов князя. – На всю пятку ступает – уж мы знаем… Однако, как обыкновенно, в 9 м часу князь вышел гулять в своей бархатной шубке с собольим воротником и такой же шапке. Накануне выпал снег. Дорожка, по которой хаживал князь Николай Андреич к оранжерее, была расчищена, следы метлы виднелись на разметанном снегу, и лопата была воткнута в рыхлую насыпь снега, шедшую с обеих сторон дорожки. Князь прошел по оранжереям, по дворне и постройкам, нахмуренный и молчаливый. – А проехать в санях можно? – спросил он провожавшего его до дома почтенного, похожего лицом и манерами на хозяина, управляющего. – Глубок снег, ваше сиятельство. Я уже по прешпекту разметать велел. Князь наклонил голову и подошел к крыльцу. «Слава тебе, Господи, – подумал управляющий, – пронеслась туча!» – Проехать трудно было, ваше сиятельство, – прибавил управляющий. – Как слышно было, ваше сиятельство, что министр пожалует к вашему сиятельству? Князь повернулся к управляющему и нахмуренными глазами уставился на него. – Что? Министр? Какой министр? Кто велел? – заговорил он своим пронзительным, жестким голосом. – Для княжны, моей дочери, не расчистили, а для министра! У меня нет министров! – Ваше сиятельство, я полагал… – Ты полагал! – закричал князь, всё поспешнее и несвязнее выговаривая слова. – Ты полагал… Разбойники! прохвосты! Я тебя научу полагать, – и, подняв палку, он замахнулся ею на Алпатыча и ударил бы, ежели бы управляющий невольно не отклонился от удара. – Полагал! Прохвосты! – торопливо кричал он. Но, несмотря на то, что Алпатыч, сам испугавшийся своей дерзости – отклониться от удара, приблизился к князю, опустив перед ним покорно свою плешивую голову, или, может быть, именно от этого князь, продолжая кричать: «прохвосты! закидать дорогу!» не поднял другой раз палки и вбежал в комнаты. Перед обедом княжна и m lle Bourienne, знавшие, что князь не в духе, стояли, ожидая его: m lle Bourienne с сияющим лицом, которое говорило: «Я ничего не знаю, я такая же, как и всегда», и княжна Марья – бледная, испуганная, с опущенными глазами. Тяжелее всего для княжны Марьи было то, что она знала, что в этих случаях надо поступать, как m lle Bourime, но не могла этого сделать. Ей казалось: «сделаю я так, как будто не замечаю, он подумает, что у меня нет к нему сочувствия; сделаю я так, что я сама скучна и не в духе, он скажет (как это и бывало), что я нос повесила», и т. п. Князь взглянул на испуганное лицо дочери и фыркнул. – Др… или дура!… – проговорил он. «И той нет! уж и ей насплетничали», подумал он про маленькую княгиню, которой не было в столовой. – А княгиня где? – спросил он. – Прячется?… – Она не совсем здорова, – весело улыбаясь, сказала m llе Bourienne, – она не выйдет. Это так понятно в ее положении. – Гм! гм! кх! кх! – проговорил князь и сел за стол. Тарелка ему показалась не чиста; он указал на пятно и бросил ее. Тихон подхватил ее и передал буфетчику. Маленькая княгиня не была нездорова; но она до такой степени непреодолимо боялась князя, что, услыхав о том, как он не в духе, она решилась не выходить. – Я боюсь за ребенка, – говорила она m lle Bourienne, – Бог знает, что может сделаться от испуга. Вообще маленькая княгиня жила в Лысых Горах постоянно под чувством страха и антипатии к старому князю, которой она не сознавала, потому что страх так преобладал, что она не могла чувствовать ее. Со стороны князя была тоже антипатия, но она заглушалась презрением. Княгиня, обжившись в Лысых Горах, особенно полюбила m lle Bourienne, проводила с нею дни, просила ее ночевать с собой и с нею часто говорила о свекоре и судила его. – Il nous arrive du monde, mon prince, [К нам едут гости, князь.] – сказала m lle Bourienne, своими розовенькими руками развертывая белую салфетку. – Son excellence le рrince Kouraguine avec son fils, a ce que j'ai entendu dire? [Его сиятельство князь Курагин с сыном, сколько я слышала?] – вопросительно сказала она. – Гм… эта excellence мальчишка… я его определил в коллегию, – оскорбленно сказал князь. – А сын зачем, не могу понять. Княгиня Лизавета Карловна и княжна Марья, может, знают; я не знаю, к чему он везет этого сына сюда. Мне не нужно. – И он посмотрел на покрасневшую дочь. – Нездорова, что ли? От страха министра, как нынче этот болван Алпатыч сказал. – Нет, mon pere. [батюшка.] Как ни неудачно попала m lle Bourienne на предмет разговора, она не остановилась и болтала об оранжереях, о красоте нового распустившегося цветка, и князь после супа смягчился. После обеда он прошел к невестке. Маленькая княгиня сидела за маленьким столиком и болтала с Машей, горничной. Она побледнела, увидав свекора. Маленькая княгиня очень переменилась. Она скорее была дурна, нежели хороша, теперь. Щеки опустились, губа поднялась кверху, глаза были обтянуты книзу. – Да, тяжесть какая то, – отвечала она на вопрос князя, что она чувствует. – Не нужно ли чего? – Нет, merci, mon pere. [благодарю, батюшка.] – Ну, хорошо, хорошо. Он вышел и дошел до официантской. Алпатыч, нагнув голову, стоял в официантской. – Закидана дорога? – Закидана, ваше сиятельство; простите, ради Бога, по одной глупости. Князь перебил его и засмеялся своим неестественным смехом. – Ну, хорошо, хорошо. Он протянул руку, которую поцеловал Алпатыч, и прошел в кабинет. Вечером приехал князь Василий. Его встретили на прешпекте (так назывался проспект) кучера и официанты, с криком провезли его возки и сани к флигелю по нарочно засыпанной снегом дороге. Князю Василью и Анатолю были отведены отдельные комнаты. Анатоль сидел, сняв камзол и подпершись руками в бока, перед столом, на угол которого он, улыбаясь, пристально и рассеянно устремил свои прекрасные большие глаза. На всю жизнь свою он смотрел как на непрерывное увеселение, которое кто то такой почему то обязался устроить для него. Так же и теперь он смотрел на свою поездку к злому старику и к богатой уродливой наследнице. Всё это могло выйти, по его предположению, очень хорошо и забавно. А отчего же не жениться, коли она очень богата? Это никогда не мешает, думал Анатоль. Он выбрился, надушился с тщательностью и щегольством, сделавшимися его привычкою, и с прирожденным ему добродушно победительным выражением, высоко неся красивую голову, вошел в комнату к отцу. Около князя Василья хлопотали его два камердинера, одевая его; он сам оживленно оглядывался вокруг себя и весело кивнул входившему сыну, как будто он говорил: «Так, таким мне тебя и надо!» – Нет, без шуток, батюшка, она очень уродлива? А? – спросил он, как бы продолжая разговор, не раз веденный во время путешествия. – Полно. Глупости! Главное дело – старайся быть почтителен и благоразумен с старым князем. – Ежели он будет браниться, я уйду, – сказал Анатоль. – Я этих стариков терпеть не могу. А? – Помни, что для тебя от этого зависит всё. В это время в девичьей не только был известен приезд министра с сыном, но внешний вид их обоих был уже подробно описан. Княжна Марья сидела одна в своей комнате и тщетно пыталась преодолеть свое внутреннее волнение. «Зачем они писали, зачем Лиза говорила мне про это? Ведь этого не может быть! – говорила она себе, взглядывая в зеркало. – Как я выйду в гостиную? Ежели бы он даже мне понравился, я бы не могла быть теперь с ним сама собою». Одна мысль о взгляде ее отца приводила ее в ужас. Маленькая княгиня и m lle Bourienne получили уже все нужные сведения от горничной Маши о том, какой румяный, чернобровый красавец был министерский сын, и о том, как папенька их насилу ноги проволок на лестницу, а он, как орел, шагая по три ступеньки, пробежал зa ним. Получив эти сведения, маленькая княгиня с m lle Bourienne,еще из коридора слышные своими оживленно переговаривавшими голосами, вошли в комнату княжны. – Ils sont arrives, Marieie, [Они приехали, Мари,] вы знаете? – сказала маленькая княгиня, переваливаясь своим животом и тяжело опускаясь на кресло. Она уже не была в той блузе, в которой сидела поутру, а на ней было одно из лучших ее платьев; голова ее была тщательно убрана, и на лице ее было оживление, не скрывавшее, однако, опустившихся и помертвевших очертаний лица. В том наряде, в котором она бывала обыкновенно в обществах в Петербурге, еще заметнее было, как много она подурнела. На m lle Bourienne тоже появилось уже незаметно какое то усовершенствование наряда, которое придавало ее хорошенькому, свеженькому лицу еще более привлекательности. – Eh bien, et vous restez comme vous etes, chere princesse? – заговорила она. – On va venir annoncer, que ces messieurs sont au salon; il faudra descendre, et vous ne faites pas un petit brin de toilette! [Ну, а вы остаетесь, в чем были, княжна? Сейчас придут сказать, что они вышли. Надо будет итти вниз, а вы хоть бы чуть чуть принарядились!] Маленькая княгиня поднялась с кресла, позвонила горничную и поспешно и весело принялась придумывать наряд для княжны Марьи и приводить его в исполнение. Княжна Марья чувствовала себя оскорбленной в чувстве собственного достоинства тем, что приезд обещанного ей жениха волновал ее, и еще более она была оскорблена тем, что обе ее подруги и не предполагали, чтобы это могло быть иначе. Сказать им, как ей совестно было за себя и за них, это значило выдать свое волнение; кроме того отказаться от наряжения, которое предлагали ей, повело бы к продолжительным шуткам и настаиваниям. Она вспыхнула, прекрасные глаза ее потухли, лицо ее покрылось пятнами и с тем некрасивым выражением жертвы, чаще всего останавливающемся на ее лице, она отдалась во власть m lle Bourienne и Лизы. Обе женщины заботились совершенно искренно о том, чтобы сделать ее красивой. Она была так дурна, что ни одной из них не могла притти мысль о соперничестве с нею; поэтому они совершенно искренно, с тем наивным и твердым убеждением женщин, что наряд может сделать лицо красивым, принялись за ее одеванье. – Нет, право, ma bonne amie, [мой добрый друг,] это платье нехорошо, – говорила Лиза, издалека боком взглядывая на княжну. – Вели подать, у тебя там есть масака. Право! Что ж, ведь это, может быть, судьба жизни решается. А это слишком светло, нехорошо, нет, нехорошо! Нехорошо было не платье, но лицо и вся фигура княжны, но этого не чувствовали m lle Bourienne и маленькая княгиня; им все казалось, что ежели приложить голубую ленту к волосам, зачесанным кверху, и спустить голубой шарф с коричневого платья и т. п., то всё будет хорошо. Они забывали, что испуганное лицо и фигуру нельзя было изменить, и потому, как они ни видоизменяли раму и украшение этого лица, само лицо оставалось жалко и некрасиво. После двух или трех перемен, которым покорно подчинялась княжна Марья, в ту минуту, как она была зачесана кверху (прическа, совершенно изменявшая и портившая ее лицо), в голубом шарфе и масака нарядном платье, маленькая княгиня раза два обошла кругом нее, маленькой ручкой оправила тут складку платья, там подернула шарф и посмотрела, склонив голову, то с той, то с другой стороны. – Нет, это нельзя, – сказала она решительно, всплеснув руками. – Non, Marie, decidement ca ne vous va pas. Je vous aime mieux dans votre petite robe grise de tous les jours. Non, de grace, faites cela pour moi. [Нет, Мари, решительно это не идет к вам. Я вас лучше люблю в вашем сереньком ежедневном платьице: пожалуйста, сделайте это для меня.] Катя, – сказала она горничной, – принеси княжне серенькое платье, и посмотрите, m lle Bourienne, как я это устрою, – сказала она с улыбкой предвкушения артистической радости. Но когда Катя принесла требуемое платье, княжна Марья неподвижно всё сидела перед зеркалом, глядя на свое лицо, и в зеркале увидала, что в глазах ее стоят слезы, и что рот ее дрожит, приготовляясь к рыданиям. – Voyons, chere princesse, – сказала m lle Bourienne, – encore un petit effort. [Ну, княжна, еще маленькое усилие.] Маленькая княгиня, взяв платье из рук горничной, подходила к княжне Марье. – Нет, теперь мы это сделаем просто, мило, – говорила она. Голоса ее, m lle Bourienne и Кати, которая о чем то засмеялась, сливались в веселое лепетанье, похожее на пение птиц. – Non, laissez moi, [Нет, оставьте меня,] – сказала княжна. И голос ее звучал такой серьезностью и страданием, что лепетанье птиц тотчас же замолкло. Они посмотрели на большие, прекрасные глаза, полные слез и мысли, ясно и умоляюще смотревшие на них, и поняли, что настаивать бесполезно и даже жестоко. – Au moins changez de coiffure, – сказала маленькая княгиня. – Je vous disais, – с упреком сказала она, обращаясь к m lle Bourienne, – Marieie a une de ces figures, auxquelles ce genre de coiffure ne va pas du tout. Mais du tout, du tout. Changez de grace. [По крайней мере, перемените прическу. У Мари одно из тех лиц, которым этот род прически совсем нейдет. Перемените, пожалуйста.] – Laissez moi, laissez moi, tout ca m'est parfaitement egal, [Оставьте меня, мне всё равно,] – отвечал голос, едва удерживающий слезы. M lle Bourienne и маленькая княгиня должны были признаться самим себе, что княжна. Марья в этом виде была очень дурна, хуже, чем всегда; но было уже поздно. Она смотрела на них с тем выражением, которое они знали, выражением мысли и грусти. Выражение это не внушало им страха к княжне Марье. (Этого чувства она никому не внушала.) Но они знали, что когда на ее лице появлялось это выражение, она была молчалива и непоколебима в своих решениях. – Vous changerez, n'est ce pas? [Вы перемените, не правда ли?] – сказала Лиза, и когда княжна Марья ничего не ответила, Лиза вышла из комнаты. Княжна Марья осталась одна. Она не исполнила желания Лизы и не только не переменила прически, но и не взглянула на себя в зеркало. Она, бессильно опустив глаза и руки, молча сидела и думала. Ей представлялся муж, мужчина, сильное, преобладающее и непонятно привлекательное существо, переносящее ее вдруг в свой, совершенно другой, счастливый мир. Ребенок свой, такой, какого она видела вчера у дочери кормилицы, – представлялся ей у своей собственной груди. Муж стоит и нежно смотрит на нее и ребенка. «Но нет, это невозможно: я слишком дурна», думала она. – Пожалуйте к чаю. Князь сейчас выйдут, – сказал из за двери голос горничной. Она очнулась и ужаснулась тому, о чем она думала. И прежде чем итти вниз, она встала, вошла в образную и, устремив на освещенный лампадой черный лик большого образа Спасителя, простояла перед ним с сложенными несколько минут руками. В душе княжны Марьи было мучительное сомненье. Возможна ли для нее радость любви, земной любви к мужчине? В помышлениях о браке княжне Марье мечталось и семейное счастие, и дети, но главною, сильнейшею и затаенною ее мечтою была любовь земная. Чувство было тем сильнее, чем более она старалась скрывать его от других и даже от самой себя. Боже мой, – говорила она, – как мне подавить в сердце своем эти мысли дьявола? Как мне отказаться так, навсегда от злых помыслов, чтобы спокойно исполнять Твою волю? И едва она сделала этот вопрос, как Бог уже отвечал ей в ее собственном сердце: «Не желай ничего для себя; не ищи, не волнуйся, не завидуй. Будущее людей и твоя судьба должна быть неизвестна тебе; но живи так, чтобы быть готовой ко всему. Если Богу угодно будет испытать тебя в обязанностях брака, будь готова исполнить Его волю». С этой успокоительной мыслью (но всё таки с надеждой на исполнение своей запрещенной, земной мечты) княжна Марья, вздохнув, перекрестилась и сошла вниз, не думая ни о своем платье, ни о прическе, ни о том, как она войдет и что скажет. Что могло всё это значить в сравнении с предопределением Бога, без воли Которого не падет ни один волос с головы человеческой. Когда княжна Марья взошла в комнату, князь Василий с сыном уже были в гостиной, разговаривая с маленькой княгиней и m lle Bourienne. Когда она вошла своей тяжелой походкой, ступая на пятки, мужчины и m lle Bourienne приподнялись, и маленькая княгиня, указывая на нее мужчинам, сказала: Voila Marie! [Вот Мари!] Княжна Марья видела всех и подробно видела. Она видела лицо князя Василья, на мгновенье серьезно остановившееся при виде княжны и тотчас же улыбнувшееся, и лицо маленькой княгини, читавшей с любопытством на лицах гостей впечатление, которое произведет на них Marie. Она видела и m lle Bourienne с ее лентой и красивым лицом и оживленным, как никогда, взглядом, устремленным на него; но она не могла видеть его, она видела только что то большое, яркое и прекрасное, подвинувшееся к ней, когда она вошла в комнату. Сначала к ней подошел князь Василий, и она поцеловала плешивую голову, наклонившуюся над ее рукою, и отвечала на его слова, что она, напротив, очень хорошо помнит его. Потом к ней подошел Анатоль. Она всё еще не видала его. Она только почувствовала нежную руку, твердо взявшую ее, и чуть дотронулась до белого лба, над которым были припомажены прекрасные русые волосы. Когда она взглянула на него, красота его поразила ее. Анатопь, заложив большой палец правой руки за застегнутую пуговицу мундира, с выгнутой вперед грудью, а назад – спиною, покачивая одной отставленной ногой и слегка склонив голову, молча, весело глядел на княжну, видимо совершенно о ней не думая. Анатоль был не находчив, не быстр и не красноречив в разговорах, но у него зато была драгоценная для света способность спокойствия и ничем не изменяемая уверенность. Замолчи при первом знакомстве несамоуверенный человек и выкажи сознание неприличности этого молчания и желание найти что нибудь, и будет нехорошо; но Анатоль молчал, покачивал ногой, весело наблюдая прическу княжны. Видно было, что он так спокойно мог молчать очень долго. «Ежели кому неловко это молчание, так разговаривайте, а мне не хочется», как будто говорил его вид. Кроме того в обращении с женщинами у Анатоля была та манера, которая более всего внушает в женщинах любопытство, страх и даже любовь, – манера презрительного сознания своего превосходства. Как будто он говорил им своим видом: «Знаю вас, знаю, да что с вами возиться? А уж вы бы рады!» Может быть, что он этого не думал, встречаясь с женщинами (и даже вероятно, что нет, потому что он вообще мало думал), но такой у него был вид и такая манера. Княжна почувствовала это и, как будто желая ему показать, что она и не смеет думать об том, чтобы занять его, обратилась к старому князю. Разговор шел общий и оживленный, благодаря голоску и губке с усиками, поднимавшейся над белыми зубами маленькой княгини. Она встретила князя Василья с тем приемом шуточки, который часто употребляется болтливо веселыми людьми и который состоит в том, что между человеком, с которым так обращаются, и собой предполагают какие то давно установившиеся шуточки и веселые, отчасти не всем известные, забавные воспоминания, тогда как никаких таких воспоминаний нет, как их и не было между маленькой княгиней и князем Васильем. Князь Василий охотно поддался этому тону; маленькая княгиня вовлекла в это воспоминание никогда не бывших смешных происшествий и Анатоля, которого она почти не знала. M lle Bourienne тоже разделяла эти общие воспоминания, и даже княжна Марья с удовольствием почувствовала и себя втянутою в это веселое воспоминание. |