Первая Архипелагская экспедиция

О других Архипелагских экспедициях см. Архипелагские экспедиции русского флота

Первая Архипелагская экспедиция
Основной конфликт: Русско-турецкая война 1768—1774
картина И. К. Айвазовского «Чесменское сражение»
Дата	1769—1775
Место	Средиземное море
Итог	победа России
Противники
Российская империя Османская империя Дубровницкая республика
Командующие
Алексей Григорьевич Орлов неизвестно
Силы сторон
неизвестно неизвестно
Потери
неизвестно неизвестно

Первая Архипелагская экспедиция (греч. Ορλωφικά, тур. Orlov isyanı) — поход и стратегические действия русского Балтийского флота в Средиземном море (основные события происходили в Эгейском море или, как тогда говорили, в «Греческом Архипелаге», отсюда и название «Архипелагская экспедиция») в 1769—1774 годах во время русско-турецкой войны 1768—1774 годов.

Предыстория экспедиции

Со времён Петра I русские военные корабли активно плавали по северным морям — по Белому и Балтийскому. Часто корабли, построенные в Архангельске, минуя Скандинавский полуостров приплывали в Балтийское море. Ко временам Петра восходит и первое плавание корабля под российским флагом в Средиземное море. Это был линейный корабль «Армонт», в сентябре 1717 года отправившийся из Кронштадта в Средиземное море. На его борту находился груз пользовавшихся спросом русских товаров с севера: икра, сёмга, треска, рожь, сало, воск. В этом плавании, продолжавшемся с сентября 1717 по весну 1719 года, русский корабль побывал в Испании, Ливорно и Венеции. Именно к этому периоду относятся и первые контакты эмиссаров русского правительства со славянскими народами Балканского полуострова. Но эти контакты были эпизодическими и быстро прервались.

В 1725 году в испанский Кадис с торговыми целями прибыла целая эскадра в составе трёх кораблей. Её командир, капитан 3-го ранга И. Кошелев был произведён через чин сразу в капитаны 1-го ранга, «понеже он в Испании с российскими кораблями был первый».

В начале 1760-х годов после длительного перерыва русское правительство вновь обратило внимание на Средиземное море. В 1764 году под видом торгового судна в Средиземное море послали военный фрегат «Надежда Благополучия», который в дальнейшем принял участие в Первой Архипелагской экспедиции в составе первой эскадры. Фрегат был укомплектован военной командой, экипаж получил инструкции делать гидрографические планы портов и проливов Средиземного моря. В результате этого похода была получена довольно ценная информация о влиянии средиземноморских вод на корпуса кораблей российской постройки. После обследования фрегата во время его полугодовой стоянки в Ливорно было принято важное решение: корпуса кораблей, направляемых в Средиземное море, необходимо дополнительно обшивать дубовыми досками с прокладкой из овечьей шерсти во избежание повреждения червями.

В середине 1760-х годов стали завязываться регулярные контакты между жителями Балканского полуострова — греками и балканскими славянами с агентами русского правительства в Венеции. Известно, что в 1765 году добровольные российские эмиссары посещали полуостров Мани на Пелопоннесе (тогда он назывался Морея) под видом торговцев и установили контакты с местными жителями — майнотами. В 1768 году, с объявлением Османской империей войны России эти контакты усилились, русское правительство стало поддерживать идею восстания православных народов Балканского полуострова (главным образом греков) против турецкого владычества.

Цели экспедиции

Российская империя в начале войны не имела флота на Чёрном море. Основной целью экспедиции была поддержка восстания христианских народов Балканского полуострова (в первую очередь греков Пелопоннеса и островов Эгейского моря) и нанесение удара Османской империи с тыла. В ходе боевых действий планировалось нарушить её морские коммуникации в Средиземном море, отвлечь часть сил противника с Дунайского и Крымского театров войны, блокировать Дарданеллы, захватить её важные приморские пункты и занять Балканский полуостров. В планах экспедиции был и прорыв через Дарданеллы к Константинополю и принуждение турок к капитуляции.

Экспедиция происходила в благоприятных для России внешнеполитических условиях. Дания контролировала Зундские проливы и от её согласия зависело выпустить или нет Российский флот из Балтийского моря. Россия в XVIII веке была противником Швеции и союзником Дании, а потому Дания очень благосклонно отнеслась к проходу русских эскадр через проливы. Ряд датских моряков был нанят на корабли экспедиции, в Дании русские эскадры запасались провизией и водой. Благоприятно к экспедиции относилась и Англия. Это было связано с тем, что Англия рассчитывала на ослабление Османской империи, в которой её традиционный противник Франция имела большое экономическое влияние, которое Англия рассчитывала ослабить. Поддержка Англии позволила русскому флоту нанять опытных британских боевых офицеров разного звена и получить важную помощь в снабжении и починке кораблей непосредственно в Англии и в опорных пунктах в Средиземном море, принадлежащих англичанам — в Гибралтаре и на Менорке. Благожелательный нейтралитет и содействие русскому флоту оказывала также Великое герцогство Тоскана, в главном порту этого государства — в Ливорно русские корабли ремонтировались, в этом порту руководитель экспедиции Алексей Орлов жил в течение многих месяцев. Через Ливорно экспедиция осуществляла связь с Россией.

Впервые мысль послать эскадру к берегам Эгейского моря, поднять и поддержать восстание проживавших там православных народов против турок высказал тогдашний фаворит Екатерины II Григорий Орлов в начале ноября 1768 года, ещё до подписания манифеста об объявлении войны. Существует мнение, что идея впервые была высказана будущим руководителем экспедиции графом Алексеем Орловым, братом Григория, а Григорий лишь поддержал её и донёс до Екатерины. Алексей Орлов писал Григорию о задачах подобной экспедиции и войны в целом: «Если уж ехать, то ехать до Константинополя и освободить всех православных и благочестивых от ига тяжкого. И скажу так, как в грамоте государь Пётр I сказал: а их неверных магометан согнать в степи песчаные на прежние их жилища. А тут опять заведётся благочестие, и скажем слава Богу нашему и всемогущему». При внесении проекта экспедиции в Совет при императрице Григорий Орлов формулировал своё предложение так: «послать, в виде вояжа, в Средиземное море несколько судов и оттуда сделать диверсию неприятелю». 12 (23) ноября 1768 года на заседании Совета Григорий Орлов уже обстоятельно изложил своё мнение об экспедиции в Средиземное море. Предложение было принято (при этом Саксонский посланник Сакен уверял, что большинство Совета относилось к проекту экспедиции скептически, но императрица настояла на нём). Алексей Орлов был назначен командующим экспедицией в должности генерала-аншефа.

В состав экспедиции вошли 5 эскадр Балтийского флота — 20 линейных кораблей, 6 фрегатов, 1 бомбардирский корабль, 26 вспомогательных судов, свыше 8 тысяч человек десанта, всего состав экспедиции свыше 17 тысяч человек. Кроме них было куплено в Англии, а также непосредственно в Греции (или добровольно присоединились к русскому флоту) 2 бомбардирских судна и несколько фрегатов.

Первой эскадрой (в составе 7 линейных кораблей — «Святой Евстафий», «Святослав», «Трёх Иерархов», «Трёх Святителей», «Святой Януарий», «Европа» и «Северный Орёл», 1 бомбардирский корабль «Гром», 1 фрегат «Надежда Благополучия» и 9 вспомогательных судов) командовал адмирал Г. А. Спиридов. 18 (29) июля 1769 года эскадра вышла из Кронштадта и отправилась вокруг Европы в сторону архипелага. Вторая эскадра (в составе 3 линейных корабля — флагманский «Не тронь меня», «Тверь», «Саратов», 2 фрегата — «Надежда» и «Африка», судно «Чичагов» и 2 пинка) под командованием перешедшего на русскую службу англичанина контр-адмирала Джона Эльфинстона вышла из Кронштадта в октябре.

Состав эскадр экспедиции

Первая эскадра

Командующий адмирал Спиридов. Вышла из Кронштадта в июле 1769 года, прибыла в Эгейское море в марте 1770.

Линейные корабли

• «Святой Евстафий», 66 пушек (командир капитан Круз) — флагманский корабль адмирала Спиридова. Взорвался в Хиосском сражении.
• «Трёх Иерархов», 66 пушек (командир капитан-командор Грейг) — флагманский корабль под Кайзер-флагом руководителя экспедиции графа Алексея Орлова, участвовал до конца экспедиции.
• «Святослав», 86 пушек (командир капитан-командор Барш) — в начале экспедиции получил повреждение, после починки присоединился ко второй эскадре Эльфинстона, стал флагманом второй эскадры. Сел на мель около острова Лемнос в 1770 году и был сожжён.
• «Святой Януарий», 66 пушек (командир капитан Борисов), участвовал до конца экспедиции, разломан за ветхостью в 1775.
• «Трёх Святителей», 66 пушек (командир капитан Роксбург), участвовал до конца экспедиции, разломан за ветхостью в 1775.
• «Северный Орёл», 66 пушек (командир капитан Клокачёв) — получил повреждение во время перехода, ремонтировался в Англии, был признан негодным, разобран в Англии в 1770 году.
• «Европа», 66 пушек (командир капитан Херасков, затем сменил Клокачёв) — участвовал до конца экспедиции.
• «Ростислав», 68 пушек (командир капитан Лупандин) — был присоединён к эскадре в Копенгагене вместо «Святослава», участвовал до конца экспедиции.

Фрегат

• «Надежда Благополучия», 36 пушек (командир капитан Аничков) — разломан в 1773 году

Бомбардирное судно

• «Гром», 12 пушек (командир лейтенант Перепечин) — разломан в 1773 году.

Пакетботы

• «Летучий», 14 пушек (командир лейтенант Ростиславский), разломан в 1771 году.
• «Почтальон», 14 пушек (командир лейтенант Еропкин), участвовал до конца экспедиции.

Пинки

• «Лапоминк», затонул в проливе Каттегат в сентябре 1769 года
• «Соломбал», разломан по ветхости в 1773 году.
• «Венус», участвовал до конца экспедиции.
• «Сатурн», участвовал до конца экспедиции.

Вторая эскадра

Командующий контр-адмирал Эльфинстон. Вышла из Кронштадта в октябре 1769, прибыла в Эгейское море в мае 1770 года.

Линейные корабли

• «Тверь», 66 пушек (командир капитан Игнатьев) — в ноябре 1769 года во время шторма потерял мачты и вернулся в Ревель.
• «Не тронь меня», 66 пушек (командир капитан Хметевский) — участвовал до конца экспедиции, разломан за ветхостью в 1775 году.
• «Саратов», 66 пушек (командир капитан Бешенцев) — участвовал до конца экспедиции.

Фрегаты

• «Надежда», 32 пушки (командир капитан Поливанов) — участвовал до конца экспедиции.
• «Африка», 32 пушки (командир капитан Клеопин) — участвовал до конца экспедиции.

Пинки

• «Святой Павел», 12 пушек (командир лейтенант Кринцов) — разломан в 1772 году.

малые суда

• судно «Чичагов» (командир капитан-лейтенант Поярков) — погибло в 1771 году.

Третья эскадра

Командующий контр-адмирал Арф. Вышла из Кронштадта летом 1770 года, прибыла в Эгейское море в декабре 1770 года.

Линейные корабли

• «Св. Георгий Победоносец» (командующий капитан Палибин), 50 пушек — участвовал до конца экспедиции.
• «Всеволод» (командующий капитан Фон Дезин), 66 пушек — участвовал до конца экспедиции.
• «Азия» (командующий капитан Толбузин), 54 пушки — без вести пропал в 1773 году.

В составе эскадры прибыло 13 транспортов с более чем 2 тысячами десанта.

Четвёртая эскадра

Командующий переходом контр-адмирал Чичагов, с сентября 1772 года капитан Коняев. Вышла из Кронштадта в мае 1772 года, прибыла к острову Цериго (Китира) в октябре 1772 года.

Линейные корабли

• «Чесма» (командующий капитан Аклейн), 74 пушки — участвовал до конца экспедиции
• «Граф Орлов» (командующий капитан Коняев), 66 пушек — флагманский, участвовал до конца экспедиции
• «Победа» (командующий капитан Новокщенов), 66 пушек — участвовал до конца экспедиции

Пятая эскадра

Командующий контр-адмирал Грейг. Эскадра вышла из Кронштадта в октябре 1773 года, прибыла в Эгейское море в сентябре 1774 года (уже после заключения мира и в боевых действиях не участвовала).

Линейные корабли

• «Исидор» (командующий капитан Сурмин), 70 пушек, флагманский
• «Жён Мироносиц» (командующий капитан Фон-Дезин), 64 пушки
• «Александр Невский» (командующий капитан Воронов), 64 пушки
• «Дмитрий Донской» (командующий капитан Мусин-Пушкин), 64 пушки

Фрегаты

• «Павел» (командующий капитан Повалишин), 36 пушек
• «Наталья» (командующий капитан-поручик Боде), остался в Англии с больными

Суда, приобретенные за границей во время экспедиции

Линейные корабли

• «Родос» (командующий капитан Круз), 80 пушек, взят в плен в Чесменском сражении в 1770 году, сел на мель и сожжён в 1770 году.

Фрегаты

• «Северный Орёл» (командующий капитан Жемчужников), 36 пушек, куплен в Англии в 1770 году и присоединился к третьей эскадре, участвовал до конца экспедиции.
• «Григорий» (командующий капитан Давыдов), добровольно присоединился к русскому флоту в Аузе в 1771 году, участвовал до конца экспедиции.
• «Парос» (командующий капитан Скуратов), 10 пушек, добровольно присоединился к русскому флоту в Эгейском море после Чесменского сражения в 1770 году, участвовал до конца экспедиции.
• «Победа» (командующий капитан Козлятьев), 16 пушек, куплен в Эгейском море в 1770 году, участвовал до конца экспедиции.
• «Святой Николай» (командующий капитан Паликути), 26 пушек, добровольно присоединился к русскому флоту в Витулло в феврале 1770 года, участвовал до конца экспедиции.
• «Святой Павел» (командующий капитан Алексиано П.), 22 пушки, куплен в Ливорно в 1770 году, участвовал до конца экспедиции.
• «Слава» (командующий капитан Войнович), 16 пушек, добровольно присоединился к русскому флоту после Чесменского сражения в 1770 году, участвовал до конца экспедиции.
• «Феодор» (командующий капитан Муромцев), куплен в Эгейском море в 1770 году, затонул в 1772 году возле острова Айос-Эфстратиос.
• «Санторин» (командующий лейтенант Овцин), 16 пушек, куплен в Эгейском море в 1770 году, затонул в 1771 году.
• «Констанция» (командующий капитан Алексиано А. П.), 22 пушки, куплен в Эгейском море в 1772 году, участвовал до конца экспедиции.
• «Запасный» (командующий капитан Федоров), добровольно присоединился к русскому флоту (четвёртой эскадре Коняева) в ноябре 1772 года, участвовал до конца экспедиции.
• «Помощный» (командующий капитан Киленин), 20 пушек, куплен в Эгейском море в 1772 году, участвовал до конца экспедиции.
• «Минерва» (командующий капитан Дугдаль), 32 пушки, переделан во фрегат из взятого в плен торгового судна в начале 1771 года, участвовал до конца экспедиции.
• «Архипелаг» (командующий лейтенант Мельников), 24 пушки, переделан во фрегат из взятого в плен торгового судна в начале 1771 года, участвовал до конца экспедиции.
• «Андро» (командующий лейтенант Поярков), 14 пушек, переделан во фрегат из взятого в плен торгового судна в начале 1771 года, разломан в 1772 году
• «Тино» (командующий капитан Проселков), 22 пушки, переделан во фрегат из взятого в плен торгового судна в начале 1771 года, участвовал до конца экспедиции.
• «Накция» (командующий капитан Корелли), 22 пушки, переделан во фрегат из взятого в плен торгового судна в начале 1771 года, участвовал до конца экспедиции.
• «Рафаил» (командующий капитан Александр Алексиано), куплен в Англии в 1771 году
• «Делос» (командующий капитан Скуратов), переделан во фрегат из взятого в плен торгового судна в начале 1771 года, разломан в 1773 году.
• «Мило» (командующий Суковатов), переделан во фрегат из взятого в плен торгового судна в начале 1771 года, разломан в 1772 году.
• «Миконо» (командующий лейтенант Козлятьев), 14 пушек, переделан во фрегат из взятого в плен торгового судна в начале 1771 года, разломан в 1773 году.
• «Зея» (командующий капитан Поповкин), 14 пушек, переделан во фрегат из взятого в плен торгового судна в начале 1771 года, разломан в 1772 году.

бомбардирские суда

• «Молния»
• «Страшный»

Переход в Средиземное море

Переход в Средиземное море был трудным. Русский военный флот не имел опыта плавания на далёкие расстояния, на кораблях в результате штормов возникали значительные поломки. 10 (21) августа 1769 года открылась течь на самом мощном корабле «Святослав» — он с трудом вернулся в Ревель. За день до этого корабль «Святой Евстафий» потерял бизань-мачту. 30 августа (10 сентября) эскадра прибыла в Копенгаген. По прибытии в Копенгаген на кораблях имелось более 300 человек заболевших, 54 человека умерли. Повреждения на «Святославе» были настолько сильны, что Спиридов собственным решением присоединил к эскадре пришедший из Архангельска линейный корабль «Ростислав», а «Святослав» дожидаться не стал и эскадра отплыла в сторону Англии. Всего в Копенгагене стояли 10 дней. Шесть дней спустя во время ночного плавания в проливе Каттегат налетел на риф пинк «Лапомник». Прочие корабли эскадры с трудом избежали его участи благодаря пушечному сигналу — однако спасти пинк, сняв его с рифа, не смогли. 4 (15) сентября линейный корабль «Трёх Святителей» наскочил на песчаную мель, с мели его снять удалось, но повреждения были сильны и он вынужден был остановиться для ремонта в английском порту Гулль. К этому моменту количество больных в эскадре превысило 700 человек. Спиридов спешил в Средиземное море, а потому оставил своего заместителя контр-адмирала Самуила Грейга в Гулле с большей частью эскадры дожидаться починки и выздоровления больных, а сам с двумя линейными кораблями «Святой Евстафий» и «Северный Орёл», фрегатом «Надежда Благополучия» и бомбардирским судном «Гром» отправился в Гибралтар. В пути у корабля «Северный Орёл» открылась сильная течь, а потому он был вынужден вернуться в английский город Портсмут, где был признан негодным к плаванию. Во время шторма Спиридов на «Святом Евстафии» разлучился с остальными кораблями и прибыл в Гибралтар в начале ноября один. Там он решил не дожидаться остальной эскадры, а идти на принадлежащую тогда союзным англичанам остров Менорку в Порт-Магон. 26 октября (6 ноября) Грейг отплыл с основной частью эскадры из Англии и без потерь прибыл 12 (23) ноября в Гибралтар, где получил известие от Спиридова и направился на Менорку.

К Рождеству 1769 года в Менорке собрались лишь 9 судов: 4 линейных корабля — «Святой Евстафий», «Трёх Иерархов», «Трёх Святителей», «Святой Януарий», фрегат «Надежда Благополучия», 2 пинка — «Летучий» и «Почталион» и 2 транспорта — «Сатурн» и «Соламбул». К этому времени к 54 умершим в Балтийском море добавилось ещё 332 умерших и больных в эскадре состояло 313 человек. Трудности перехода заставляли Орлова в Ливорно ужасаться состоянием флота, переход выявил сильную уязвимость и крупные недостатки действий плавания вдали от родных берегов.

9 (20) января корабль «Трёх Иерархов», фрегат «Надежда Благополучия» и пакетбот «Почтальон» отправились за главнокомандующим в Ливорно. Основная же часть эскадры из Менорки в феврале 1770 года прибыла к берегам Греции. Отставшие корабли (линейные корабли «Ростислав», «Европа», транспорт «Венус») присоединились к флоту уже в Греции в марте.

Кампания 1770 года

Операции в Морее

В феврале 1770 года 1-я эскадра достигла берегов полуострова Морея и 17 (28) февраля высадила десант в бухте Итилона (Виттуло). Целью десанта было занятие турецких укреплённых пунктов в Морее и поддержка греческих повстанцев — майнотов. Командовал десантом капитан Барков. Отряд Баркова в составе 1200 человек (подавляющее большинство из них составляли майноты — арнауты и греки) 26 февраля (8 марта) подошёл к местечку Бердона, где сидел турецкий гарнизон в 1000 человек. Гарнизон в панике бежал. Десант 27 февраля (9 марта) совместно с греческими повстанцами блокировал крепость Мизитра (Мистра) и лишили осажденный турецкий гарнизон доступа к воде. После 9 дней блокады турки капитулировали. Барков и русская часть десанта рассчитывали сохранить им жизнь, но восставшие греки и арнауты были настолько разъярены против турок, что растерзали всех пленных. Это деяние серьёзно осложнило положение русских на всём полуострове и стало причиной неудачи десанта. Многие слабые турецкие гарнизоны в Морее, уже готовые сдаться, предпочли сражаться до конца, а не капитулировать, опасаясь быть растерзанными греческими повстанцами. В течение трёх недель Барков укреплял крепость и массово вербовал добровольцев из местных жителей в свой отряд, достигший к концу марта 8000 человек. С этим отрядом Барков 26 марта (6 апреля) выступил и овладел без боя городом Леонтари. Но в районе Триполицы в Аркадии совместный отряд из около 600 русских и более 7 тысяч греческих повстанцев потерпел поражение и вынужден был отойти к Мизитре. Основные же силы русского флота направились на запад полуострова и осадили крепости Наварин, Модон (Метони) и Корон (Корони). Основная эскадра направилась к Корону, у которого стала на якорь 28 февраля (10 марта). 1 (11) марта высадили десант в количестве 600 человек и приступили к осаде крепости. Бомбардировка с эскадры двое суток прикрывала осадные работы; мелкие суда высылались в это время от эскадры в крейсерство для пресечения подвоза съестных припасов. 14 (25) марта начали делать подкоп, и через три недели он был доведен под самые стены крепости, но был открыт турками и разрушен.

Взятие Наварина

Пока основная часть эскадры обстреливала крепость Корон, 2 линейных корабля («Святой Януарий», «Трёх святителей») и фрегат («Святой Николай») под общим командованием И. А. Ганнибала (брата деда Пушкина) осадили Наварин (Наваринский бой). Действия против Наварина начались 30 марта (9 апреля), русские корабли были встречены с крепости сильным огнём. Войдя в залив, русские корабли остановились на якоре в пушечном расстоянии от города. На возвышенном месте, находящемся с восточной стороны города, была немедленно построена 8-пушечная батарея из орудий 24-фунтового калибра; а другая батарея из 2-х также 24-фунтовых пушек была устроена на высоте, лежащей при входе в залив с западной стороны. Огонь с батарей был настолько силён, что в стене крепости образовался весьма значительный пролом. В это время к десанту присоединился пришедший сюда ещё раньше из Аркадии значительный отряд. Турецкий губернатор приказал сдать город, 10 (21) апреля русские заняли Наварин. В крепости были найдены 7 знамён, 42 медные пушки, 3 мортиры, 800 пудов пороха и другие припасы.

Наваринская бухта временно стала базой русского флота. Бухта была очень удобной для стоянки флота, она была надёжна защищена от штормов выступающим мысом. Но осаду с Корона пришлось снять, так как после поражения Баркова под Триполицей турки прислали на помощь гарнизону многотысячные подкрепления. 14 (25) апреля из Италии в Морею прибыл командующий Алексей Орлов. Из-за недостатка сухопутных войск Орлова и слабой боевой поддержки союзных греческих повстанцев действия русских войск были ограничены в апреле-мае осадой Модона.

Осада Модона

Модон был важен для русского флота как самая ближайшая к Наварину крепость, без контроля над ней невозможно было обустроить долговременную базу в Наваринской бухте. Для захвата Модона Орлов отправил 18 (29) апреля князя Долгорукова с отрядом в 1300 человек (в основном греков и албанцев) с 4 пушками и двумя единорогами. Расчёт на внезапность нападения на крепость не оправдался, турки были предупреждены разведчиками и приготовились к обороне. Для осады крепости с моря Орлов отправил Грейга на линейном корабле «Трёх Иерархов» и с двумя фрегатами «Святой Николай» и «Надежда Благополучия». С кораблей на берег перевезли 22 крупных орудия и устроили две батареи на берегу и ещё одну на острове, расположенном к востоку от крепости. С 29 апреля (9 мая) по 5 (16) мая русские постоянно обстреливали крепость, в результате в ней образовалась значительная брешь. Но 3 (14) мая стало известно о наступлении значительных турецких сил во главе с пашой Мореи. Против них Долгоруков выставил заслон из недисциплинированых греческих повстанцев. При первом натиске неприятеля греческие отряды дрогнули; русский десант держался ещё около 5 часов, но бороться против 8 тысяч турецких войск он не смог. Турки овладели береговой батареей, русский отряд отступил к Наварину. При отступлении десантом были потеряны все орудия, убито было свыше 200 человек (в том числе 5 офицеров), ранено более 300 (в том числе генерал-майор князь Долгоруков и 16 офицеров). На следующий день после ухода десанта перешли в Наварин и участвовавшие в осаде Модона суда.

В середине мая прибыла вторая эскадра Д. Эльфинстона — 3 линейных корабля (66-пушечные «Саратов», флагманский «Не тронь меня» и отставший ещё от первой эскадры 80-пушечный «Святослав»), 2 фрегата («Надежда» и «Африка»), несколько транспортных и вспомогательных судов.

Сражение при Наполи-ди-Романья

9 (29) мая 1770 года эскадра Эльфинстона прибыла к берегам Мореи, в Колофинкский залив (восточный берег полуострова Пелопоннес). 11 (22) мая Эльфинстон высадил у Рупины десант, который должен был направиться к Мезитре. Эльфинстон решил уже на другой день после своего прихода в Колокинфский залив пойти разыскивать турецкий флот, о котором он узнал от греков, едва только причалил. 12 (23) мая он снялся с якоря и направился в залив Наполи-ди-Романья, где находился весь турецкий флот. Турецкая эскадра как раз собиралась выйти из залива Наполи-ди-Романья. 16 (27) мая Эльфинстон встретил и не устрашился немедленно атаковать турок, хотя для первого удара у него было в распоряжении всего 3 линейных корабля и 2 фрегата, а у турок, которыми командовал высший начальник флота капудан-паша, было 10 линейных кораблей, 6 фрегатов и каравелл и несколько гребных галер и судов. Русские открыли стрельбу, но турки не приняли боя и поспешили укрыться в Наполи-ди-Романья под прикрытие береговых батарей. Бой продолжался около часа. Потери, понесенные русскими судами, были ничтожны: в корпус «Саратова» и «Не тронь меня» было только четыре попадания ядер, и на этих кораблях слегка был поврежден рангоут; потери в личном составе были только на «Не тронь меня»: 1 убит и 6 ранено.

Бегство турецкого флота удалось потому, что внезапно наступил штиль, и русские корабли оказались совершенно неспособны к продвижению, а турецкие суда были отбуксированы гребными судами в глубину залива, к берегу. У русских в тот момент гребных судов не оказалось.

Только днем 17 (28) мая задул небольшой ветер и Эльфинстон вновь принял решение атаковать противника, и около 3 часов дня русские корабли открыли огонь. Бой продолжался около 3 часов, затем турки укрылись под стенами Наполи-де-Романья, полагая, что ведут бой с растянувшимся русским флотом. Бой закончился без потерь для русского флота, на турецком флагманском корабле был поврежден бушприт.

Эльфинстон сначала было попробовал блокировать в этой бухте турецкий флот, но потом раздумал и отошёл ввиду подавляющего превосходства турецких сил. В это время Спиридов с основной частью своей эскадры вышел из Наваринской бухты, забрал десант, высаженный Эльфинстоном у Рупины, и двинулся на соединение со второй эскадрой. Орлов же с одним линейным кораблём «Трёх иерархов», фрегатом и несколькими мелкими судами оставался в Наваринской бухте. 22 мая (2 июня) вторая эскадра Эльфинстона объединилась с эскадрой Спиридова. Объединённая русская эскадра вернулись в Наполи-ди-Романья, однако турок уже не застала: командующий турецким флотом Гасан-бей со своим флотом бежал по направлению к Хиосу.

В это время положение Орлова в Наварине было очень тяжёлым. Турецкая армия осадила крепость. 20 (31) мая турки взорвали водопровод. Из-за военной слабости союзных греческих повстанцев в Морее, проблем с питьевой водой и уязвимости с суши базы русского флота со стороны приближающейся из-под Мизитры сильной турецкой армии Орлов принял решение полностью перенести боевые действия в Эгейское море и 23 мая (3 июня) взорвал крепость в Наварине и оставил Морею. Турки немедленно заняли развалины крепости и стали обстреливать русские суда. В гавани двое суток дул встречный ветер, не позволяющий русским судам выйти из Наваринской бухты. К счастью для русских судов, Наваринская бухта была достаточно велика и турецкие ядра с развалин крепости не долетали до кораблей Орлова. 26 мая (6 июня) отряду Орлова удалось, наконец, без потерь выбраться из Наваринской бухты, после чего отряд разделился — Орлов на «Трёх Иерархов» пошёл искать Спиридова и Эльфинстона, фрегаты «Венус», «Сатурн», «Соломбал», маленькое нанятое датское судно «Святой Иоанн» и пинк «Благополучный» повезли в порт-Магон на Менорку больных и раненых, мелкие греческие суда и транспорты направились к островам Занте и Корфу для отвоза туда бежавших из Наварина местных жителей — греков и арнаутов. 28 мая к «Трём Иерархам» присоединился шедший из Ливорно недавно отремонтированый линейный корабль «Ростислав». Через две недели Орлов присоединился к объединённой русской эскадре.

Спиридов негодовал на Эльфинстона, упустившего турок при Наполи-ди-Романья, оба адмирала очень крупно поссорились. В соответствии с инструкциями, данными Екатериной ΙΙ, адмирал Спиридов и контр-адмирал Эльфинстон были поставлены в равное положение и ни один из них не был подчинён другому, что приводило к конфликтным ситуациям между ними. Прибытие 11 (22) июня Орлова несколько разрядило ситуацию, Орлов принял общее командование на себя, Эльфинстон и Спиридов стали его заместителями. Объединённый русский флот стал преследовать турецкий. 15 (26) июня русский флот запасся водой на острове Паросе, где командующие узнали, что турецкий флот покинул Парос за 3 дня до появления русских. Паросцы сообщили, что турецкий флот ушёл от острова к северу. На общем военном совете было решено идти к острову Хиосу, а если там не окажется турецкого флота, то к острову Тенедосу, чтобы блокировать Дарданеллы.

23 июня (4 июля) у острова Хиоса дозорные на находящемся в авангарде корабле «Ростислав» обнаружили в проливе между островом и берегом Малой Азии турецкий флот.

Бой в Хиосском проливе

На рассвете 24 июня (5 июля) русские и турецкие войска выстроились в боевом порядке в Хиосском проливе. Турецкие корабли в составе 16 линейных кораблей (из них 5 по 80 пушек каждый, 10 — по 60-70 пушек), 6 фрегатов, 6 шебек, 13 галер и 32 малых и вспомогательных судов выстроились в две параллельные линии, примкнув левый фланг к небольшому островку, а правый — к отмели у города Чесмы.

У Орлова перед началом сражения было 9 линейных кораблей, 3 фрегата, 1 бомбардирский корабль, 1 пакетбот, 3 пинка и ещё 13 более мелких судов. Русский флот был выстроен в три линии баталии — авангард, кордебаталия (средний ряд) и арьергард. В авангарде шёл адмирал Спиридов, неся свой флаг на корабле «Святой Евстафий» (командир — капитан 1 ранга Круз) с линейными кораблями «Европа» (капитан 1 ранга Клокачев) и «Трёх Святителей» (капитан 1 ранга Хметевский) и фрегатом «Святой Николай» (лейтенант Паликути). В «кордебаталии» — три линейных корабля: «Трёх Иерархов» (капитан — бригадир Грейг), «Ростислав» (капитан 1 ранга Лупандин), «Святой Януарий» (капитан 1 ранга Борисов) и два фрегата «Надежда Благополучия» (капитан-лейтенант Степанов) и «Африка» (капитан-лейтенант Клеопин); командир кордебаталии Грейг на корабле «Трёх иерархов», на том же корабле верховный командир всей эскадры граф Алексей Орлов. В арьергарде — три линейных корабля «Не тронь меня» (на этом корабле флаг Эльфинстона, командир —— капитан 1 ранга Бешенцев), «Саратов» (капитан 2 ранга Поливанов), «Святослав» (капитан 1 ранга В. В. Роксбург) и несколько мелких судов.

Приказ Орлова по операциям русским кораблям в сражении был прост:

«1. В случае может, что мы должны будем атаковать неприятельский флот, стоящий на якоре, чему и мы себя должны приуготовить, чего-для приказать на всех кораблях и прочих судах с обеих сторон приготовить по одному якорю, привязав за рым кабельтовы, для спрынгу с обеих сторон; и ежели дойдет, что класть якорь, то бросать с той стороны, которая от неприятеля; по неизвестным же распоряжениям неприятельскаго флота, каким образом оной атаковать, диспозиция не предписывается, а по усмотрению впредь дана быть имеет…»

В 4 утра на корабле «Трёх Иерархов» Грейг поднял сигнал «Гнать за неприятелем» и русская эскадра двинулась в сторону турок в Хиосский пролив. Продвижение кораблей было достаточно медленным и лишь к 9 утра почти весь русский флот сильно приблизился к туркам. Корабли авангарда легли в дрейф, ожидая корабли задней линии. Орлов и командиры всех линейных кораблей прибыли на корабль Спиридова «Трёх Иерархов» и провели последний военный совет перед сражением (продолжался менее часа), после которого вернулись на свои корабли. В 11.00 граф Орлов дал сигнал: всему флоту атаковать неприятеля.

Командиры русской эскадры применили новую военную тактику. Для нанесения решающего удара они начали атаку в линии перпендикулярной неприятелю. Этот манёвр был очень рискованным, так как русские корабли сближались с турецкими в кильватерной колонне почти перпендикулярно линии противника и подвергались при этом продольному огню артиллерии части турецких кораблей, будучи сами лишены возможности отвечать бортовым залпом. Расчет строился на быстром сближении с противником, что позволяло несколько минимизировать потери. При этом учитывалось, что сектора стрельбы корабельной артиллерии в то время были весьма ограничены и противник не сможет сосредоточить на русском флоте огонь всех своих орудий.

В 11.30 передовой корабль «Европа» приблизился на 3 кабельтова (560 метров) к центру турецкой линии, и турки открыли огонь из всех орудий. Их пушки били главным образом по рангоуту и такелажу, чтобы затруднить маневрирование атакующих. Русские корабли не отвечали до тех пор, пока не сблизились на пистолетный выстрел, тогда с расстояния 80 саженей (около 170 метров) они дали один за другим три залпа, заставившие передовые турецкие корабли ослабить огонь.

Передовой корабль «Европа» сделал поворот и вышел из строя. Описав дугу он оказался за кораблём кордебаталии «Ростислав» и вновь вступил в бой. Существует две разные версии почему это произошло. Первая: командир «Европы», капитан 1 ранга Клокачев, должен был уступить настойчивым требованиям греческого лоцмана, указывавшего на необходимость сделать поворот, чтобы не посадить корабль на подводные камни, которые были у него по носу. Вторая версия — «Европа» получила очень сильные повреждения такелажа и рангоута, потеряла управляемость и не могла сохранять ход какое-то время.

Выход «Европы» из авангарда колонны привел к тому, что передовым кораблём русской эскадры стал «Святой Евстафий» на котором держал свой флаг адмирал Спиридов, на этот корабль был направлен огонь трёх турецких линейных кораблей (в том числе флагмана турецкой эскадры) и одной шебеки. На юте корабля гремела музыка, и адмирал приказал музыкантам «играть до последнего». «Святой Евстафий» сосредоточил огонь на флагмане турецкого флота 80-пушечном линейном корабле «Реал-Мустафа», с этим кораблём сблизился и стал забрасывать его брандскугелями. На «Реал-Мустафа» возник пожар, команда в панике бросилась в море, чтобы вплавь добраться до берега. «Святой Евстафий» к этому моменту уже потерял управление из-за повреждения такелажа от обстрела турецких кораблей и его относило течением прямо на «Реал-Мустафу». Чтобы отбуксировать «Святой Евстафий», капитан приказал спустить гребные суда, но те не смогли преодолеть течение. Два корабля столкнулись, бушприт «Реал-Мустафы» оказался между грот и бизань-мачтами «Святого Евстафия». Русские офицеры и матросы по снастям и реям перебежали на неприятельский корабль и вступили в отчаянный абордажный бой с оставшимися на турецком корабле турками. Абордажная схватка закончилась в пользу русских моряков, остававшиеся на корабле турки попрыгали за борт и стал спасаться вплавь, но пожар на «Реал-Мустафе» потушить не удалось. Пламя перекинулось и на «Святой Евстафий», горящая грот-мачта «Реал-Мустафы» рухнула на палубу «Святого Евстафия», искры и головни попали в открытый люк порохового погреба (крюйт-камера была открыта для пополнения артиллерии порохом и снарядами во время боя), и корабль взорвался. «Святой Евстафий» взлетел на воздух, а вслед за ним и «Реал-Мустафа».

В соответствии с уставом адмирал Спиридов покинул корабль за несколько минут до взрыва. Вместе с братом главнокомандующего Фёдором Орловым они перешли на пакетбот «Почтальон», а затем Спиридов перенёс свой флаг на линейный корабль «Трёх Святителей». Общее число погибших на «Святом Евстафии» разнится. Согласно первоначальным подсчётам погибло 34 офицера и 473 солдата и матроса. По другим данным погибло 22 офицера и 598 нижних чинов. Спаслось 58 человек команды. Среди спасённых был и командир корабля Круз.

Ближайшим к Святому Евстафию был линейный корабль «Трёх Святителей». Этот корабль тоже потерял управление в результате огня турок и врезался в середину турецкой линии. Корабль попал под перекрёстный огонь — приняв в клубах дыма корабль за неприятельский, по нему дали полный залп ещё и с корабля «Трёх Иерархов». Из всего русского флота наиболее эффективные действия проводил именно корабль «Трёх Иерархов», на котором находились Алексей Орлов и Самуил Грейг. Именно этот корабль наиболее чётко из всех русских кораблей выполнил манёвр, смог вплотную подойти к кораблю, на котором развевался флаг капудан-паши (сам капудан-паша в сражении не участвовал, он находился в день сражения на берегу и инспектировал орудия крепости) и очень сильно обстрелял его. Из за плохого маневрирования турецких моряков более четверти часа капитанский корабль турецкого флота (в русских источниках «Капудан-паша») находился кормой к «Трёх Иерархов», что позволило флагману русского флота нанести очень сильные повреждения турецкому кораблю без всякого вреда для себя. Корабли «Ростислав» и «Святой Януарий» находились вблизи «Трёх Иерархов» и также действовали успешно. Арьергард русского флота обстреливал турецкие корабли на значительной дистанции и лишь к концу сражения приблизились к турецким кораблям, что не позволило причинить им значительный вред.

После взрыва своего флагмана около 14.00 турецкие корабли спешно покинули поле боя и укрылись в Чесменской бухте, защищённой несколькими батареями. Русские корабли заблокировали выход из неё и стали готовиться продолжить сражение позже. Лишь бомбардирский корабль «Гром» оставили вблизи входа в бухту, с этого бомбардирского корабля вечером и всю ночь после сражения бомбардировали турецкий флот. Для прикрытия «Грома» линейный корабль «Святослав» производил обстрел из пушек береговых батарей крепости Чесма.

Стороны потеряли по одному линейному кораблю, на нескольких турецких кораблях были значительные повреждения. Из русских кораблей незначительные повреждения были только на «Трёх Святителей» и «Европе». «Трёх Святителей» получил 5 пробоин, из них 2 ниже ватерлинии. Потери экипажей на всех русских кораблях, кроме «Святого Евстафия», были относительно невелики. На «Трёх Святителей» убит 1 офицер и 6 матросов; ранены командир, 3 офицера и 20 матросов; на «Европе» убито 4 и ранено несколько человек; на «Не тронь меня» убито 3 и несколько человек ранено; на «Трёх Иерархов» ранен 1 матрос. Потери турецких экипажей неизвестны, но исходя из повреждений на турецких судах они должны быть больше русских.

Чесменское сражение

В ночь после Хиосского сражения командиры русского флота устроили военный совет. На совете по предложению Самуила Грейга было решено атаковать турецкий флот в Чесменском заливе и сжечь его. Для этого цейхмейстеру И. А. Ганнибалу приказали приготовить 4 брандера из второстепенных греческих торговых судов, плывущих с русским флотом. На рассвете 25 июня 4 линейных корабля турецкого флота расположились поперёк Чесменского залива, перекрывая путь в него и защищая путь в залив. Ещё два корабля расположились в северной части залива, остальные корабли стояли в беспорядке внутри бухты, с них турецкие моряки спешно свозили часть артиллерии для укрепления батарей на северном и южном мысах у входа в залив. В течение всего дня 25 июня (6 июля) турецкие батареи и русские линейные корабли «Святослав» и «Трёх Иерархов» участвовали в перестрелке без особого вреда друг для друга.

В 6 часов пополудни 25 июня (6 июля) русские командующие вновь устроили военный совет, на котором решили в полночь 26 июня (7 июля) атаковать неприятельский флот. Из-за размеров залива решили не использовать весь флот, для атаки выделили: 4 линейных корабля — «Европа», «Не тронь меня», «Саратов» и «Ростислав», 2 фрегата — «Надежда» и «Африка» и бомбардирский корабль «Гром». Под прикрытием сильного огня с этих судов пустить вглубь залива в самое скопление крупных турецких судов 4 брандера и поджечь их. В инструкциях командирам брандеров Грейг настаивал на том, чтобы брандеры были направлены на крупные корабли, но не на фрегаты и не на шебеки, так как только уничтожение крупных кораблей могло принести победу. Особое внимание уделили артиллерийской подготовке, кораблям эскадры предписывалось подойти на такое расстояние к турецкому флоту, чтобы можно было использовать не только орудия нижнего дека кораблей, но и орудия верхней палубы. Особое место отводилось бомбардирскому судну «Гром»: руководители русского флота рассчитывали на возникновение пожара в турецком флоте от использования навесной стрельбы бомбами и кракасами с этого судна. Общее командование операцией было поручено Самуилу Грейгу, предложившему её план на военном совете. Грейг перешёл на корабль «Ростислав», сделав его временным флагманом вверенной ему эскадры.

В полночь 26 июня (7 июля) корабль «Европа» первый снялся с якоря у входа в залив и открыл сильный огонь по турецкому флоту и батарее на южном мысу Чесменской бухты (устроение батареи не было закончено турками). После получасового боя огонь турецкой батареи был подавлен. Вслед за «Европой» остальные русские суда эскадры Грейга (за исключением корабля «Саратов», который из-за слабого хода вступил в бой лишь к 2 часам ночи) вступили в бой с неприятелем. Русские корабли активно использовали картечь и брандскугели, наиболее удачно действовал корабль «Ростислав» — к началу 2-го часа от действия его орудий загорелся флагман турецкого флота. Вскоре от него загорелся и находящийся рядом другой турецкий корабль. В 1.30 Грейг сделал тремя пушечными ракетами сигнал: «Не теряя времени пустить все брандеры в неприятельский флот». Стрельба с русских кораблей была немедленно прекращена и брандеры двинулись вглубь бухты.

Когда русские корабли прекратили стрельбу и брандеры пустились в сторону турецкого флота, турки посчитали сначала, что это русские перебежчики собираются сдаваться и тоже не открывали огонь. Эта ошибка турок позволила брандерам вплотную приблизиться к крупным турецким кораблям невредимыми. Однако результаты действия брандеров оказались различны. На первом брандере (командир Дугдаль) почти вся команда сбежала на шлюпке раньше, чем брандер подошёл к турецкому флоту, командир был вынужден зажечь свой брандер вдали от неприятеля и направил его наугад в сторону турок. Горящий брандер затонул, не причинив турецким кораблям никакого вреда. Второй брандер (командир Ф. Ф. Мекензи) двигался слишком близко к берегу вблизи турецкой батареи на северном мысу и сел на мель. Мекензи поджёг свой брандер также вдали от вражеского флота, но вблизи турецкой батареи. Дымовая завеса от горящего брандера позволила фрегату «Надежда» подойти на близкую дистанцию к неприятельскому флоту и безнаказанно обстреливать его. Третий брандер (командир князь Гагарин) подошёл с наветренной стороны к турецкому флоту. Гагарин зажёг брандер достаточно далеко от турецкого флота и пустил его по ветру в направлении турецкого флота (впоследствии этот поступок Гагарина был признан не несоответствующим приказу командования, хотя, возможно, от его брандера загорелись какие-то турецкие суда внутри бухты).

Лишь четвёртый брандер (командир Дмитрий Ильин) действовал полностью удачно. Ильин подошёл вплотную к большому турецкому линейному кораблю, сцепился с ним и поджёг брандер, после чего на шлюпке покинул его вместе с командой. Турецкий корабль немедленно загорелся, огонь перекинулся и на остальные турецкие суда. Через несколько минут после того, как брандер Ильина сцепился с турецким кораблём, он взорвался.

Как только действие брандеров было совершено, русские корабли возобновили стрельбу, которая имела больше психологическое значение. После взрыва первого турецкого корабля горящие обломки с него падали на соседние турецкие корабли, которые от этих обломков также загорались. В 4.30 утра почти все турецкие корабли в Чесменском заливе загорелись. Турецкие экипажи охватила паника, почти все суда были покинуты своими командами. Воспользовавшись паникой, русские на гребных судах смогли вывести из Чесменской бухты неповреждённый 66-пушечный турецкий линейный корабль «Родос». Кроме «Родоса» трофеями русских стали ещё 5 галер.

К 9 утра весь турецкий флот был уничтожен. Было сожжено 14 турецких линейных кораблей, 6 фрегатов и большое количество мелких судов. Один линейный корабль («Родос») был захвачен. Из 15 тысяч моряков турецкого флота после сражения спаслось только около 4 тысяч. С уничтожением турецкого флота под Чесмой русский флот смог полностью контролировать Эгейское море.

Блокада Дарданелл

После разгрома турецкого флота русский флот получил возможность блокировать Дарданеллы. Вторая эскадра Эльфинстона была направлена к маленькому острову Тенедос, лежащему близ Дарданелл. Эльфинстон предлагал Орлову на волне успеха прорваться через Дарданеллы и угрожать непосредственно Константинополю. Однако Орлов счёл это предложение авантюрой, он решил ограничиться блокадой Дарданелл, которая, как он полагал, вызовет в столице Османской империи голод и принудит турок начать переговоры. В итоге корабли Эльфинстона ограничились бомбардировками турецких позиций на входе в Дарданеллы. Эльфинстон, чтобы выразить своё презрение туркам, даже приказал устроить демонстративный завтрак на палубе своего корабля во время перестрелки с турецкими крепостями при входе в Дарданеллы. Орлов же полагал, что русскому флоту необходима долговременная база в непосредственной близости от Дарданелл, в которой можно ремонтировать повреждённые суда и держать запасы для крупного флота. Его выбор пал на остров Лемнос, расположенный недалеко от Дарданелл и имеющий удобные гавани. Первая эскадра Спиридова направилась к острову Лемнос, овладела без сопротивления почти всем островом, но целых два месяца осаждала Лемносскую крепость Пелари (Липадия), где заперся турецкий гарнизон. Во время осады Пелари случилось ряд необъяснимых роковых для русского флота обстоятельств, вынудивших Орлова снять осаду. Эскадра Эльфинстона в течение двух месяцев плотно держала в блокаде Дарданеллы и турки не могли оказать никакой поддержки гарнизону Пелари. Орлов по какой-то причине затребовал к себе Эльфинстона. Эльфинстон отплыл от Дарданелл к Лемносу не на обычном катере, а на самом крупном своём линейном корабле «Святослав». У самого острова Лемнос флагман Эльфинстона сел на мель, причём так неудачно, что самостоятельно сойти с неё не мог и в нём образовалась течь. Эльфинстон для спасения корабля затребовал все крупные суда своей эскадры и этим фактически снял блокаду Дарданелл. Турки воспользовались ситуацией и сумели высадить крупный десант на Лемносе. Русские войска на острове спешно эвакуировались на корабли и Лемнос пришлось оставить. Вдобавок ко всему «Святослав» не смогли снять с мели и корабль пришлось сжечь, предварительно сняв с него всё вооружение. Орлов обвинил в неудаче Эльфинстона и отстранил его от командования второй эскадрой, передав командование ей Грейгу.

Неудача на Лемносе заставила русских искать новую базу для флота, причём в таком месте, где турецкий десант будет для неё не опасен. А для этого основная часть русского флота в октябре направилась в сторону островов Киклады. В это время из Балтики прибыла третья эскадра адмирала Арфа в составе: 3 линейных кораблей —"Победоносец", «Всеволод» и «Азия», фрегата «Северный Орёл» и 13 транспортов с 2000 людей. Она присоединилась к двум эскадрам. Через несколько дней русская объединённая эскадра прибыла на остров Парос, где устроила долговременную базу в порту Ауза. Одновременно на островах Сирос и Миконос были устроены долговременные провиантские магазины. Всего русское подданство приняли 27 островов Эгейского Архипелага (все Киклады и остров Икария в архипелаге Додеканес). Эти острова стали неофициально называть «Архипелагским великим княжеством». На Наксосе императрицей Екатериной было учреждено училище для детей, впоследствии переведенное в Петербург. На островах стали прививаться русские названия, например, «Никольск» (вместо «город Святого Николая»), «Свято-Екатерининская пристань».

В ноябре командование всеми войсками принял Спиридов, Алексей Орлов уехал в Ливорно, а затем далее в Петербург. Флот расположился на зимовку на острове Парос. Несколько судов было направлено непосредственно к Дарданеллам, чтобы продолжать блокаду.

Кампания 1771 года

Алексей Орлов в начале марта 1771 года прибыл в Петербург и доложил Екатерине II о действиях русского флота в Эгейском море. Правительство в Петербурге решило удерживать захваченные острова до конца войны и установить длительную и долговременную осаду Дарданелл. После Чесменского сражения турки не имели достаточного количества судов, чтобы изгнать русский флот из Эгейского моря.

«Флот наш разделяет неприятельские силы и знатно уменьшает их главную армию. Порта, так сказать, принуждена, не знав куда намерение наше клонится, усыпать военными людьми все свои приморские места, как в Азии, так и в Европе находящиеся, теряет все выгоды от Архипелага и от своей торговли прежде получаемые, принуждена остальные свои морские силы разделить между Дарданеллами и Черным мором и следовательно препятствие причиняется ей действовать как на Черном море, так и на самых Крымских берегах с надежностью, не упоминая и о том, что многие турецкие города, да и сам Царьград не без трепета видит флот наш в таком близком от них расстоянии»

— писала Екатерина II в рескрипте Алексею Орлову от 18 (29) декабря 1772 год

В течение всего года активных боевых действий в Архипелаге турки не предпринимали. Устраивать большие высадки для освобождения островов Архипелага турки не могли, а греческое население, на которое не очень приходилось рассчитывать при столкновении с регулярными турецкими силами, вполне (и с большой охотой) подчинялось русскому начальству, пока турок не было. Летом 1771 года численность Архипелагского флота доходила до 50 вымпелов, в числе которых было 10 линейных кораблей — «Не тронь меня», «Европа», «Азия», «Победоносец», «Ростислав», «Всеволод». «Саратов», «Трёх Иерархов», «Святой Януарий», «Трёх Святителей»; 2 бомбардирских корабля — «Гром» и «Молния»; 20 фрегатов разной величины, имевших от 16 до 24 пушек — «Надежда Благополучия», «Северный Орёл», «Надежда», «Африка», «Святой Николай», «Феодор», «Григорий», «Тино», «Архипелаг», «Андро», «Делос», «Слава», «Святой Павел», «Победа», «Парос», «Минерва», «Санторин», «Накция», «Миконо», «Мило»; 4 пинка — «Сатурн», «Соломбал», «Венера», «Святой Павел»; 2 пакетбота — «Почтальон» и «Рафаил»; 11 поляк и шебек, имевших от 12 до 20 пушек и фальконетов калибром от 1/2 до 14 фунтов и большое число мелких грузовых и гребных судов (трекатры, соколевы, галеры и другие).

В летнюю кампанию 1771 года основные действия русского флота были направлены на атаку турецких провиантских магазинов и пунктов снабжения войск, главной целью этих атак было отвлечение турецких сил с Дунайского театра военных действий. В августе 1771 года две эскадры русского флота действовали у берегов Фессалии и северной Эвбеи. В северной Эвбее близ селений Лимни и Ксилорохон были уничтожены провиантские склады турецких войск. Десант овладел магазином, из которого перевезено на эскадру 3085 мешков пшеницы. 28 августа (7 сентября) обе эскадры соединились и направились к берегам Фракии, где 9 (20) сентября произвели бомбардировку с кораблей селений Лагос и Кавала, где также овладели магазином и одной шебекой и обстреливали крепость, а 11 (22) сентября произвели атаку на турецкий пункт снабжения войск близ Орфано.

В конце сентября основная часть флота стояла к востоку от острова Имброс. 30 сентября (10 октября) из эскадры выделили 3 линейных корабля — «Трёх Святителей», «Трёх Иерархов», «Всеволод» и фрегат «Северный Орёл» для блокады Дарданелл и разведки турецких крепостей. Этот отряд в начале октября обстреливал крепости у входа в Дарданеллы, на острове Тенедос, чуть позже этот отряд совершил разведку в сторону острова Лесбос и осмотрел гавань Митилены. 25 октября (4 ноября) отряд вернулся к основной стоянке флота на восточном берегу Имброса.

Атака Митилены

В конце октября разведка выяснила, что на восточном берегу острова Лесбос в городе Митилена под защитой крепости турками строятся два 74-пушечных корабля и шебека. 30 октября (9 ноября) флот покинул стоянку у Дарданелл и двинулся в сторону Лесбоса. Было решено всей эскадрой атаковать Митилену и уничтожить адмиралтейство и корабли. Для этого эскадру разделили на два отряда, южный и северный, под начальством графа Орлова и адмирала Спиридова. 2 (13) ноября оба отряда с севера и юга начали бомбардировать крепость. Несмотря на сопротивление неприятеля, Орлов высадил на берег около 3 тысяч человек пехоты с 7 орудиями под командованием генерала Долгорукова и полковника Толя. Войска эти овладели адмиралтейством, где найдены были один почти готовый 70-пушечный корабль, один строящийся корабль таких же размеров, шебека и множество разных корабельных материалов. Шебеку, недостроенные корабли и адмиралтейство сожгли, с собой захватили, что было можно (в том числе до 20 мелких судов), русские войска в ночь на 4 (15) ноября возвратились на свои суда. Потери в атаке на Митилену составляли 24 убитых и 63 раненых.

При выходе эскадры из Митиленской бухты фрегаты «Архипелаг» и «Санторин» сели на мель. При содействии фрегата «Северный Орёл» и пакетбота «Почтальон», которые Орлов оставил для оказания помощи, фрегат «Архипелаг» был снят с мели. Фрегат «Санторин» из-за сильных повреждений спасти не удалось. Потерявший управление фрегат сдрейфовал на берег и волной был вынесен на камни, где был сожжен турками. Большая часть экипажа вместе с командиром капитан-лейтенантом Овцыным (за исключением мичмана, 7 матросов, ещё нескольких больных и раненых, которых успели перевезти на фрегат «Архипелаг») была взята в плен.

С Лесбоса основные силы флота вернулись на базу Ауза на острове Парос для зимовки.

Кампания 1772 года

Большая часть года прошла в переговорах между Россией и Турцией, но русский флот в Эгейском море продолжал активные действия. В мае 1772 года из Ревеля в помощь Орлову была послана четвёртая эскадра под командованием контр-адмирала Чичагова в составе трёх линейных кораблей — 74-пушечного «Чесма» и двух 64-пушечных «Победа» и «Граф Орлов». В августе она прибыла в Ливорно, где Чичагов сдал командование капитану 1-го ранга Михаилу Тимофеевичу Коняеву.

К этому моменту русский флот в Средиземном море состоял из 6 боеспособных 66-пушечных линейных кораблей — «Европа», «Святой Януарий», «Трёх Святителей», «Ростислав», «Георгий Победоносец» и «Всеволод» и одного 54-пушечного линейного корабля «Азия». Три линейных 66-пушечных корабля ремонтировались и именно их должны были заменить корабли новой эскадры: «Саратов» до ноября 1772 года ремонтировался на Мальте, «Трёх Иерархов» весь год ремонтировался в Ливорно, а «Не тронь меня» переделывался во фрегат в Аузе. В составе флота находилось также 23 фрегата с разным количеством пушек — «Северный Орёл», «Надежда Благополучия», «Надежда», «Африка», «Минерва», «Святой Николай», «Накция», «Помощный», «Слава», «Парос», «Григорий», «Тино», «Архипелаг», «Делос», «Святой Павел», «Победа», «Констанция», «Запасный», «Андро», «Мило», «Миконо», «Зея» и «Виктория», 3 бомбардирских судна — «Гром», «Молния» и «Страшный», 3 пинка — «Венера», «Сатурн», «Соломбал», пакетбот «Почтальон» и несколько мелких судов.

В начале 1772 года у Османской империи не было военных судов в Эгейском море, но оставались ещё суда на периферии — в Адриатическом море, Мраморном море, у берегов вассального Туниса. План турок на кампанию 1772 года заключался в объединении всех периферийных флотов в единую эскадру и дальнейшее уничтожение русского флота в Архипелаге. Наиболее значительной из турецких сил была так называемая «дульцинитская» эскадра, названая так по месту своего базирования — городу Дульциньо (современный Улцинь в Черногории) и состоящая из 47 фрегатов и шебек с артиллерией от 16 до 30 пушек, с транспортами, на которых находилось до восьми тысяч солдат. В октябре 1772 года дульцинитская эскадра вышла из Дульциньо и направилась к Наварину, где рассчитывала взять на корабли десант из приморских крепостей Модона, Корона и Наварин до 4 тысяч человек.

Второй крупной эскадрой Османской империи была Тунисская «барбарейская» эскадра, состоящая из 6 30-пушечных фрегатов и 6 16-пушечных шебек с 3 тысячами солдат. Эта эскадра должна была забрать десант из тысяч человек на острове Кандия (Крит). Третьей турецкой эскадрой были военные и транспортные корабли у острова Родос. Эта эскадра должна была соединиться с военными судами и забрать в городе Бодрум на берегу Малой Азии десант и идти в сторону острова Хиос, где планировала соединиться с Алжирской эскадрой.

Мощная Алжирская эскадра состояла из линейных кораблей, фрегатов, шебек и брандеров и находилась в Дарданеллах, она должна была взять десант на Лемносе, Лесбосе и у берегов Малой Азии и идти к Хиосу, чтобы соединиться с третьей эскадрой из Родоса.

Граф Алексей Орлов, получив информацию от разведки, отправил в разные стороны архипелага несколько эскадр с целью определить продвижение турецких флотов и не дать этим флотам соединиться. На соединение с эскадрой Коняева Орлов отрядил эскадру майора И. Войновича в составе двух фрегатов — «Слава» и «Святой Николай», шебеки «Забияка» и двух поляк — «Модон» и «Ауза». По направлению на юго-восток к острову Родосу и, далее, к Египту он снарядил один фрегат «Святой Павел» и несколько мелких судов под командованием лейтенанта Алексиано.

Бой в Патрасском заливе

Капитан Коняев со своей эскадрой крейсировал у берегов острова Цериго (Китира), где, соединившись с эскадрой майора И. Войновича 16 (27) октября 1772 года, направился в сторону дульцинитской эскадры турок.

Узнав, что капудан-паша со своим флотом из девяти тридцатипушечных фрегатов и шестнадцати шебек стоит в Патрасском заливе и поджидает из Корфу ещё 12 судов с десантом, Коняев принял важное решение: немедленно атаковать капудана-пашу. 25 октября (5 ноября), в час дня, подходя к цели, Коняев увидел турецкий флот. Но погода не позволила немедленно начать атаку, наступал шторм. Отложили до следующего утра. Турецкий флот был значительно сильнее, но с первого же дня боев у Патраса, то есть с 26 октября (6 ноября), обнаружилось, что небольшая русская эскадра и управляется несравненно искуснее и сражается гораздо храбрее. Эскадра Коняева построилась в линию баталии (корабли и фрегаты), мелкие суда держались во второй линии под ветром боевой (это было сделано для того, чтобы турецкие суда не взяли на абордаж мелкие суда русских). Русская эскадра стала сближаться с неприятелем, не позволяя ему уйти в Лепантский залив под прикрытие своих крепостей. В середине дня Коняеву удалось отрезать от неприятельской эскадры один фрегат и две шебеки. На их уничтожение Коняев послал фрегаты «Святой Николай», «Слава» и шебеку «Забияка». После ожесточенной артиллерийской перестрелки вражеские суда попытались спастись бегством под прикрытие своих береговых батарей. Русские фрегаты преследовали их, постоянно обстреливая из погонных орудий. Вскоре открыли огонь турецкие береговые батареи, однако русским фрегатам удалось загнать неприятельские суда на мель, где они и были сожжены фрегатом «Слава».

На второй день (27 октября (7 ноября)) пришлось ограничиться лавированием и наблюдением вследствие очень сильного северо-восточного ветра. Неприятель был усмотрен у самого берега под защитой двух крепостей города Патраса. Русские моряки сосчитали состав неприятельского флота: 8 фрегатов и 14 шебек. Лишь перед самым вечером эскадра Коняева смогла приблизиться к вражескому флоту и обстреляла его, хотя и без особого успеха. Настал третий день — 28 октября (8 ноября) 1772 года.

В момент подхода к Патрасу в распоряжении Коняева были два линейных корабля («Граф Орлов» — 64 пушки, «Чесма» — 74 пушки), два фрегата («Святой Николай» — 26 пушек, «Слава» — 16 пушек), две «поляки» («Модон» и «Ауза» — по 12 пушек) и одна шебека («Забияка» — 18 пушек). Но у неприятеля было 8 фрегатов (по 30 пушек) и 14 шебек (на одних — по 30, на других — по 20 пушек). Русская атака при таких условиях была очень рискованной.

Наглядно демонстрируют подготовку к бою записи шканечного журнала линейного корабля «Граф Орлов» с половины восьмого утра 28 октября. Вот кое-что из того, что записывал час за часом в этот день ведший шканечный журнал штурман Савва Мокеев:

10 час.

В начале 10 часа с обоих крепостей и с неприятельского флота начали производить по нас пальбу, но мы несмотря на страсть оной, надеялись на своё мужество и на помощь всевышнего бога чем себя охотно побуждали дать баталию а мы с эскадрою усиливали притти к неприятелю в ближнее расстояние дабы наши пушки удобнее их вредить могли.

11 час.

В исходе 11 часа и выстрелом от нас из пушки сигналом велено лечь на якорь и вступить в бой с неприятелем. Вся эскадра лавировалась и поворачивали каждый особо как им было способно, стараясь только о том чтоб притти на ближнее расстояние к неприятелю. Глубина по лоту 35—30—25 сажень, грунт — ил.

12 час.

В половине 12 часа приблизившись мы к неприятельскому флоту от ближнего к нам неприятельского фрегата 2 кабельтова более не было хотя «Чесме» и определено стать к крепости первой но присмотря наш командующий что на оной сделалось помешательство в управлении также и в парусах и начала спускаться под ветр и надежды не предвидел от нея сделать успеха но на место оной приказано от командующего заступить самим и на глубине 20 сажень ил грунт убрав паруса положили якорь… и начата от нас по неприятельскому флоту, лежащему к крепости и в крепость куда только было удобно действовать сильно жестокая пальба с левого борта с обоих деков ядрами книпелями и картечью брандскугелями, а с «Чесмы» и фрегата «Николая» также сильно, а фрегат «Слава» и шебека «Забияка», находясь под ветром под парусами ближе к эскадре имели баталию с неприятелем куда их было можно с таким же успехом, что лучше ото всех желать не можно, а «Мадон» и «Ауза» будучи тогда вдали от нас под ветром не имели случая биться, в исходе часа увидели мы от нашей с эскадрою сильной пальбы с неприятельских судов люди бросалися к воду и с великой торопливостью, иные съезжали на берег и по ним еще более от нас пальба происходила и сшибли в 6-х стоящего фрегата безань мачту и зажжен от наших брандскугелей…. А в неприятельском флоте на многих уже шебеках и фрегатах на ближних к нам спущены флаги и вымпелы, в которых мы палили и оных оказалось, что те неприятельские суда от нашей эскадры побежденные сделались.

Бежавший турецкий флот пробовал укрыться под защитой береговых батарей. Развязка боя, по существу уже решённого в пользу русских 28 октября, наступила 29 октября (9 ноября). Эскадра Коняева в этот день систематически громила артиллерией и поджигала брандскугелями сбившийся у берега, разбитый и совсем уже беспомощный турецкий флот.

К 16 часам 29 октября (9 ноября) всё было кончено. За 28 и 29 октября русская эскадра сожгла семь фрегатов и восемь шебек. Один турецкий фрегат успел втянуться в Лепантский залив (сейчас Коринфский залив), но был уже так поврежден в сражении, что (по словам греческих очевидцев) на следующий день затонул. Лишь шесть турецких шебек сумели спастись бегством.

Русские корабли получили лишь незначительные повреждения. В русских экипажах потери были совсем ничтожны: на корабле «Чесма» убит лейтенант Козмин, ранены — лейтенант Лопухин и пять матросов. Кроме этого на одной из шебек также был ранен матрос. Граф Орлов получил донесение о Патрасской победе от капитана Коняева 14 (25) ноября 1772 года, то есть через 16 дней после события.

Атака Грейга на крепость в Чесме

Алексей Орлов получил информацию, что в Чесменской бухте неприятель строит флот и возводит сильные укрепления. Почти одновременно с действиями Коняева-Войновича в Ионическом море в Хиосский пролив 15 (26) октября была направлена эскадра контр-адмирала Самуила Грейга — в составе эскадры 3 линейных корабля («Победа», «Трёх Святителей», «Всеволод»), 6 фрегатов («Надежда», «Африка», «Парос», «Победа», «Григорий» и «Констанция») и 1 бомбардирский корабль («Молния»). 24 октября (4 ноября) Грейг атаковал крепость Чесма. Русские корабли подошли к берегу на расстояние 300 метров и открыли сильный огонь по крепости. После подавления сопротивления орудий крепости Грейг высадил десант (солдаты Преображенского полка и албанцы) в количестве 520 человек. Десант овладел форштадтом (предместьем) и двумя магазинами, сжег их, захватил 2 пушки и 5 фальконетов; огнём с фрегатов были истреблены стоявшие в порту мелкие неприятельские суда, кроме пяти (2 фелюги, баркас и 2 лодки), взятых в плен. Потеря русских — 9 убитых, 10 раненых).

Рейд Алексиано у Дамьетты

Лейтенант П. Алексиано с фрегатом «Святой Павел» и фелюкой совершил 21 октября (1 ноября) 1772 года нападение на гавань египетского порта Дамьетта в восточной части дельты Нила. В результате нападения потоплено 2 крупных судна (на каждом по 20 пушек) на рейде Дамьетты и пленено несколько мелких судов. На следующий день в открытом море Алексиано захватил судно, на котором находился важный турецкий военачальник Селим-бей. После пленения Селим-бея комендант крепости Александрия приказал потопить все суда в гавани, опасаясь атаки Алексиано. Это позволило русским судам благополучно уйти в Эгейское море.

Перемирие на 4 месяца

В ноябре 1772 года почти весь флот собрался у острова Миконос. Алексей Орлов был очень доволен разгромом дульционитской эскадры, однако он был обеспокоен тем, что тунисская эскадра в составе 12 тридцатипушечных фрегатов находилась у берегов острова Кандии. Остатки дульционитской эскадры продолжали плавать по Адриатике, что очень беспокоило главнокомандующего, так как затрудняло связь русского флота с Италией. Кроме этого Орлов получал постоянные известия от своей разведки о том, что алжирская эскадра находится в боевой готовности в Мраморном море и это вынуждало его держать вблизи Дарданелл постоянную эскадру из нескольких линейных кораблей и фрегатов. Орлов уже собрался навалиться всей мощью своего флота на тунисскую эскадру, но получил письмо из Бухареста о заключённом с турками перемирии, которое связывало ему руки. В своих письмах графу Панину Орлов выражал беспокойство о коварстве турок, о том, что они нарушают условия перемирия. По условиям перемирия судам нейтральных государств была предоставлена свобода судоходства в контролируемых русской эскадрой водах при соблюдении некоторых условий.

Всем судам, крейсировавшим в Средиземном море была сообщена инструкция как поступать с судами нейтральных держав, плавающих в водах Архипелага. 1) Все суда под Турецкими, Алжирскими, Тунисскими, Триполийскими и Рагузинскими флагами признаются законным призом со всем грузом, хотя бы и нейтральных держав. 2) Все суда под Греческим флагом, выходящие из турецких портов, тоже признаются законным призом. 3) Флаг нейтральных государств не прикрывает военного груза, который конфискуется, даже если он принадлежит купцам нейтральных государств. За провоз и простой ничего не платится. 4) Флаги нейтральных государств не прикрывают неприятельского груза.

Всё время зимнего перемирия 4 линейных корабля и несколько фрегатов продолжали крейсировать близ Дарданелл, угрожая, в случае нарушения перемирия, блокировать любое судоходство.

Кампания 1773 года

Планы на кампанию

Перемирие действовало до конца марта 1773 года, а далее было продлено до июня. Орлов продолжал блокаду Дарданелл, но по условиям перемирия суда с продовольствием могли прибывать в Константинополь и свободно пропускались русскими судами. А это делало блокаду Дарданелл фиктивной и позволило туркам запастись продовольствием, что позволило им продолжить войну. В это время положение Орловых при дворе ухудшилось, Григорий Орлов был удалён от двора, а он всегда поддерживал на военных советах Екатерины предложения своего брата. Это заставило Алексея Орлова действовать осторожнее, ограничило его самостоятельность в управлении флотом и сковывало его инициативу.

В июне переговоры закончились безрезультатно и боевые действия возобновились. На военном совете ведущих офицеров всех четырёх эскадр флота, действующих в Эгейском море, был составлен план действий на кампанию 1773 года, согласно которому:

1. 2 линейных корабля («Святой Януарий» и «Победа») и 2 фрегата («Парос» и «Делос») направлялись в Адриатическое море для действий против остатков «дульционитской» эскадры и для обеспечения бесперебойной связи с Италией.
2. Два отряда отправлялись в Восточное Средиземноморье. Два фрегата («Святой Николай», «Слава»), шебека «Забияка», несколько мелких судов и галер с десантом под командованием И. Войновича должны были идти к Родосу и Кипру с целью контроля за морским побережьем юга Малой Азии и Сирии. Отряд капитана Кожухова (фрегаты «Святой Павел» и «Надежда» с несколькими мелкими судами) отправлялся к берегам Египта, и далее также к Сирии.
3. Основная часть флота — 7 линейных кораблей, несколько фрегатов и 2 бомбардирских судна должны были крейсировать по Эгейскому морю под командой Спиридова, продолжать блокирование Дарданелл, мешать торговле в крупных портах Салоники и Смирна, подрывая этим экономику турок.
4. 1 линейный корабль, несколько фрегатов и мелких судов должны были оставаться в Аузе для защиты базы (в том числе адмиралтейства и магазинов флота).

Атака на Бодрум и Станчио

Спиридов из основной части флота образовал 3 дивизии. Одну из них под командованием контр-адмирала Елманова в составе 4 линейных корабля («Трёх Святителей», «Трёх Иерархов», «Саратов» и «Георгий Победоносец»), 4 фрегата («Северный Орёл», «Тино», «Победа» и «Соломбал») и 3 бомбардирских судна («Гром», «Молния» и «Страшный») была направлена к юго-западному берегу Малой Азии и к архипелагу Додеканес. Вторая дивизия под командованием самого Спиридова в составе 5 линейных кораблей («Европа», «Всеволод», «Чесма», «Ростислав» и «Граф Орлов») и фрегат «Запасный» направилась к острову Самос. Третья дивизия (пакетбот «Почтальон» и 7 мелких судов) направили для разорения северных берегов Малой Азии.

Спиридов поручил дивизии Елманова атаковать Бодрум и остров Станчио, в которых были значительные провиантские магазины. Вот что писал Спиридов в письме Елманову о проведении атаки на Бодрум и Станчио:

Стараться сколько возможно в Будруме и в Станчио о получении провиантов для пищи всему войску. Сказывали, что в Станчио, а особливо и Будруме были провиантские магазины, и что туда из Александрии и Туниса и на нейтральных судах приваживали пшено сорочинское, кофе и пшеницу. И ежели ныне есть магазины, то из оных бы получить погрузкою на наши суда, а ежели получить не можно, то старатца те с хлебом магазины сжечь и разорить… Неприятельские суда за невозможностью вывести зжечь

Дивизия Елманова 30 июля (10 августа) совершила нападение на Бодрум. В 19.00 бомбардирские суда дивизии стали обстреливать крепость и предместье, через час высадили десант в 1000 человек, а в 4.00 утра ещё 1500 человек, который овладел предместьем, сжёг почти всё предместье, 2 полугалеры, фелюгу и адмиралтейские и провиантские магазины. Находящейся в гавани фрегат сжечь не удалось, после этого десант вернулся на суда. Потери русских — 21 человек убитыми, 25 ранеными, потери турок (по русским данным) — до 300 человек убитыми и ранеными.

6 (17) августа Елманов напал на крепость острова Станчио (сейчас Кос). После бомбардировки крепости и берега с бомбардирских судов и фрегатов Елманов высадил десант в 1200 человек (албанские батальоны). Но при высадке произошла недооценка противника (Елманов предполагал, что турецкий гарнизон составляет 2 тысячи человек, но турок оказалось около 5 тысяч). Командующий высадил дополнительно десант регулярных войск в составе двух рот, основным вооружением этих рот были 7 трёхфунтовых единорогов. Турки отступили и сражение прекратилось. Наступила ночь, но десантированные не расположились на отдых, а провели всю ночь под ружьём, отдыхая по очереди. Утром утомленный десант оказался не способен сопротивляться численно превосходящим туркам и отступил. При этом единороги были брошены, но турки не преследовали отступивших и потери оказались относительно невелики — в двухдневном сражении погибло 86 человек и ранено 44. Потери турок (по русским данным) около 500 человек. Елманов отступил от острова и соединился со Спиридовым. Объединённая эскадра в октябре направилась на север Эгейского моря, к острову Тассо, где запаслась строевым лесом. В ноябре основная эскадра Спиридова вернулась в Аузу на зимовку.

Осада Бейрута

Наиболее удачным для русского флота событием в кампании 1773 года были операции отрядов Войновича и Кожухова в Сирии. Отряд Войновича весной (с апреля) 1773 года крейсировал между Кипром и побережьем Малой Азии. 12 (23) июня отряд Войновича прибыл к городу Сур, где встретил эмиссара Орлова в Сирии поручика Баумгартена, который сообщил Войновичу, что заключил союзный договор с поднявшим мятеж против турок шейхом города Акры и лидером друзов Дахиром о совместных действиях против турок. Шейх Дахир контролировал значительную часть побережья Палестины и Ливана от Хайфы до Сайды и выражал готовность перейти под покровительство России. Вскоре Войнович получил письмо от подчинявшегося Дахиру губернатора Сайды, который просил русских помочь друзам атаковать Бейрут. Войнович отправил шебеку «Забияка» и галеру к Бейруту в помощь друзам. Бейрут был блокирован с моря, подвоз продуктов в город прекратился. 17 (28) июля в Акку пришла эскадра капитана Михаила Кожухова в составе двух фрегатов («Святой Павел», «Надежда»), 5 поляк и двух полугалер и соединилась с отрядом Войновича. Кожухов принял командование объединённой эскадрой и заключил договор с посланником шейха Дахира. Шейх Дахир и остальные друзские шейхи и эмиры признавали покровительство России и обязались воевать с Турцией, пока Россия будет в состоянии войны с ней. Кожухов же обещал новым союзникам помощь в осаде Бейрута.

25 июля (5 августа) эскадра Кожухова начала осаду Бейрута. Под стены города был высажен десант, корабли начали бомбардировать крепость. Десант состоял из почти 800 регулярных участников похода (главным образом морских канониров) и значительном количестве нерегулярных частей из греков, южных славян и албанцев. Стены Бейрута были сильно разрушены артиллерией, но на штурм союзники не решились из-за численного превосходства осаждённых турок и угрозы с тыла со стороны верного туркам паши Халеба. Было решено ожидать подкреплений от Дахира из Акры, а десанту вернуться на корабли. В августе Дахир разбил халебского пашу, русский десант вновь высадился 18 (29) августа и блокировал город с суши. После месяца плотной блокады с суши и моря 30 сентября (10 октября) осажденные согласились капитулировать: город переходил в руки друзских шейхов, а гарнизон поступал в распоряжение Дахира. Русские вступили в город и на следующий день передали его союзным друзам. В качестве трофеев были взяты 2 полугалеры с 17 пушками, 14 пушек в крепости Бейрута, 1 мортира и 9 фальконетов, много драгоценного ручного оружия, дорогих тканей и посуды. Кроме того было взято 300 тысяч пиастров контрибуции, которую, согласно Морскому уставу, разделили между судовыми командами. В одном из пунктов договора о капитуляции значилось о признании Турцией друзов состоящими под покровительством России. Всего за время боевых действий под Бейрутом в регулярных соединениях флота погибло 17 человек и ранено 32 человека. Вместе с нерегулярными десантными частями общие потери в Сирии составили 34 убитых, 96 раненых. До начала января 1774 года отряд Кожухова оставался в Сирии, а затем вернулся в Эгейское море.

Кампания 1774 года

В феврале 1774 года адмирал Спиридов по состоянию здоровья сдал командование адмиралу Елманову и уехал в Ливорно. Боевые действия в 1774 ограничивались крейсерством нескольких эскадр по периметру Архипелага и разорением некоторых опорных пунктов турок на побережье материка и островов. Из отдельных эпизодов можно отметить взятие десантом с фрегата «Слава» и четырёх мелких судов 30 мая (10 июня) 1774 года батареи (4 пушки) в Хиосском проливе и взятие десантом в 160 человек с фрегата «Святой Павел» крепости на острове Имброс (произошло 26 июля (6 августа) 1774 года); русским досталось 16 орудий, 4 бочки пороху и 4,2 тысячи ядер.

В сентябре 1774 года в Эгейское море прибыла пятая эскадра под командованием контр-адмирала Грейга. В составе эскадры было 4 линейных корабля — «Исидор», «Александр Невский», «Жён Мироносиц», «Дмитрий Донской» и два фрегата — «Павел» и «Наталия». Но эскадра прибыла уже после окончания боевых действий — 10 (21) июля 1774 года был заключён Кючук-Кайнарджийский мирный договор. Согласно условиям мира Россия возвращала Османской империи все острова Эгейского Архипелага и должна была эвакуировать весь флот.

Возвращение экспедиции

Русский флот в Эгейском море в момент ухода состоял из 15 линейных кораблей, 21 фрегата и 60 мелких судов. Согласно условиям договора русский флот должен был покинуть Эгейское море за 3 месяца. Для перехода из Средиземного моря обратно в Балтийское требовалось провести ремонт судов: проконопатить все пазы, обшить досками днища для безопасности от червей, на некоторые корабли сделать новые мачты и бушприты. Многие малые фрегаты (из приобретенных в Архипелаге) из-за недостатков постройки могли не выдержать длинный путь.

В августе 1774 года килеванию в порту Ауза подверглись линейные корабли: «Граф Орлов», «Ростислав», «Всеволод», «Георгий Победоносец», «Саратов», «Победа», «Европа», «Трёх Иерархов» и фрегат «Африка». Корабль «Чесма» направили на килевание в Порт-Магон на Менорку. Линейные корабли «Святой Януарий», «Трёх Святителей», «Не тронь меня» и бомбардирский корабль «Гром» идти в Россию не могли и были разобраны на дрова. Елманову для ремонта судов требовалось до 300 палубных и до 15 тысяч обшивочных досок, достать которые в Эгейском море было невозможно и было необходимо ждать их из Ливорно. Для ремонта кораблей требовалось не менее 6 месяцев.

1 (12) октября 1774 года фрегаты «Слава», «Архипелаг» и «Наталья» и поляка «Патмос» отплыли через Мраморное море в Константинополь. Фрегат "Слава" прошёл через Босфор в Чёрное море и доставил греков-переселенцев в Керчь. Фрегаты «Слава», «Наталья» и «Архипелаг» в январе 1775 года вернулись в Эгейское море.

17 (28) октября первая дивизия кораблей под командованием контр-адмирала Грейга в составе его бывшей пятой эскадры отплыла в Ливорно, где и оставалась там до середины февраля 1775 года. В Ливорно эта дивизия поучаствовала в эпизоде захвата самозванки княжны Таракановой графом Алексеем Орловым. 12 (23) февраля Алексей Орлов прибыл с княжной Таракановой на флагманский корабль Грейга «Исидор», где княжну взяли под арест. Через два дня (14 (25) февраля) эскадра Грейга вышла из Ливорно в Балтийское море, 4 (15) марта прошла Гибралтар, в начале апреля прошла Англию и 24 мая (4 июня) прибыла в Кронштадт. 26 мая (6 июня) княжну Тараканову сняли с судна «Исидор» и перевезли в тюрьму в Петропавловскую крепость.

16 (27) декабря 1774 года из Аузы вышла вторая дивизия кораблей под командованием контр-адмирала Базбаля и направилась прямо в Россию. Дивизия состояла из линейных кораблей «Ростислав», «Саратов», «Граф Орлов», бомбардирского корабля «Страшный» и фрегатов «Помощный» и «Запасный». 10 февраля дивизия пришла в Ливорно, 28 мая в Портсмут. 19 августа дивизия Базбаля пришла в Кронштадт, по пути зайдя в Ревель, где высадила Шлиссельбургский пехотный полк.

Руководство экспедиции были обеспокоено судьбой принявших подданство России средиземноморских греков и арнаутов. Было решено поселить их на новых территориях, присоединённых к России в результате войны. 23 марта Елманов отправил в Чёрное море через Константинополь под видом торговых судов фрегат «Архипелаг» и пакетбот «Почтальон» с служившими России в Архипелаге греками и албанцами, вместе с их жёнами и детьми, выдав им жалование за 2 месяца вперёд. После благополучного плавания в Керчь суда «Архипелаг» и «Почтальон» влились в Черноморский флот. В мае 1775 года тем же маршрутом проследовали 11 торговых судов с греческими и албанскими переселенцами под конвоем фрегатов «Африка», «Святой Николай», «Тино» и «Победа», из этих фрегатов «Африка» не входила в Дарданеллы и впоследствии вернулась в Балтийское море вместе с основной частью флота.

23 мая (3 июня) 1775 года контр-адмирал Елманов вышел с оставшейся частью русского флота из Аузы. В составе его эскадры были линейные корабли «Георгий Победоносец», «Европа», «Победа» и фрегат «Северный Орёл». По пути к его эскадре присоединился фрегат «Наталья», конвоировавший в марте суда в Дарданеллы, в июле 1775 года эскадра Елманова пришла в Порт-Магон на Менорку. В Порт-Магоне ещё с осени 1774 года ремонтировались линейные корабли «Чесма» и «Трёх Иерархов», бомбардирский корабль «Молния» и пинки «Венус», «Сатурн» и «Соломбал». Пинк «Соломбал» Елманов посчитал неспособным к плаванию в Балтийское море и оставил на попечение российского консула. Дождавшись из Эгейского моря прибытия двух фрегатов «Африка» и «Парос», Елманов 15 (26) августа отправился со своей эскадрой в Балтийское море. 11 (22) сентября эскадра Елманова пришла в Портсмут, простояв там несколько дней, отправилась дальше и 9 октября Елманов вернулся со своей эскадрой в Ревель.

В Ливорно оставались ещё фрегаты «Слава», «Констанция» и линейный корабль «Не Тронь меня». Корабль «Не Тронь меня» почти сгнил и не мог доплыть до России, Елманов хотел отправить его через Константинополь в Чёрное море, но Османское правительство отказалось его пропустить. Корабль пришлось разломать на дрова, для перевоза его команды купили 2 фрегата «Богемия» и «Унгария», которые отправили в Балтийское море. Корабли пришли в Кронштадт лишь в июне 1776 года. Фрегат «Слава» также был непригоден к переходу в Балтийское море и был продан. Фрегаты «Святой Павел» и «Констанция» остались в Ливорно, их рассчитывали в будущем отправить в Чёрное море.

Потери и стоимость экспедиции

Всего из Балтийского моря в составе 5 экспедиций в Эгейское море было послано 20 линейных кораблей, 5 фрегатов, 1 бомбардирский корабль и 8 мелких судов (пинки, пакетботы и другие). Ещё 11 фрегатов и 2 бомбардирских судна было куплено или добровольно присоединилось к русскому флоту. Захвачены у противника в качестве трофея за всю экспедицию 1 линейный корабль и 11 фрегатов.

Из всех судов за время экспедиции разломано из-за ветхости или вследствие повреждений 4 линейных корабля («Северный Орёл» в Англии в 1770 году, «Святой Януарий», «Трёх Святителей» и «Не тронь меня» в 1775 году в конце экспедиции), 6 фрегатов (пленные «Зея», «Мило» и «Андро» в 1772, «Надежда Благополучия», «Миконо» (пленный) и «Делос» (пленный) в 1773 году), 1 бомбардирский корабль («Гром») и 2 мелких судна (пинки «Святой Павел» в 1772 году и «Соломбал» в 1773 году). Погибло в боях и несчастных случаях 4 корабля («Святой Евстафий» в 1770 году разбился во время Хиосского сражения, «Святослав» и пленный «Родос»  — в 1770 году сели на мель и были сожжены, «Азия» в 1773 году без вести пропал), 2 фрегата («Феодор» и «Санторин» (оба пленные), в 1771 году) и 3 мелких судна (пинк «Лапоминк», судно «Чичагов», пакетбот «Летучий»). На родину в Балтийское и Чёрное моря вернулись 13 линейных кораблей, 18 фрегатов и 2 бомбардирских судна.

Из посланных в экспедицию в составе 5 эскадр 12 200 человек не вернулось (то есть погибли и умерли во время экспедиции) 4516 человек. В это число не входят многочисленные добровольцы из греков, албанцев и балканских славян добровольно присоединившиеся к русскому флоту в самом Эгейском море. Их число превосходило 5 тысяч человек, но потери среди них не учтены. Многие из средиземноморских греков, балканских славян и албанцев переселились на фрегатах флота на побережье Чёрного моря и в Петербург.

О стоимости экспедиции сведения не полны: По данным историка Балтийского флота А. Соколова снаряжение первых трёх эскадр (1769—1771) обошлось в 1 576 749 рублей; содержание четырёх эскадр в 1772—73 г. обходилось в 508 725 рублей, содержание 5 эскадр в 1775 году стоило 565 142 рубля, следовательно, во все 6 лет издержано на снаряжение и содержание эскадр — 3 149 341 рублей; вновь, сверх штата, для настоящей войны собственно построенные суда стоили 1 285 598; всего 4 434 939 рублей. Но сюда не вошли суммы, ассигнованные непосредственно из Государственного Казначейства: Графу Орлову, при самом начале кампании, на чрезвычайные расходы 300 000 рублей, Адмиралу Спиридову 480 000, адмиралам Эльфинстону и Арфу по 200 000; суммы посылавшиеся графу Орлову впоследствии; подати, собираемые с жителей островов, принявших российское подданство; призовые части, поступавшие в казну. После возвращения экспедиции в 1776 году Екатерина II приказала выдать в качестве награды всем участникам экспедиции 360113 рублей. К периоду Первой Архипелагской экспедиции относятся интереснейшие медали с надписью «Поборнику православия», они выпущены без указания на них каких-либо дат. Ни проекта, ни документов на изготовление этих медалей в архивах не сохранилось. В публикациях Ю. Б. Иверсена они названы «Медалями на ныняшний военный случай», указано, что чеканили их из золота и разного достоинства – в 20,15,12,5 и 3 червонца. «Предписывается также выпуск серебряных медалей весом в 18, 15, 10, 5 и 2 золотника». В письме Алексею Орлову от 6 мая 1769 года Императрица сообщала: «… приказала к вам отправить также новосделанные медали и панагеи». На медалях изображены константинопольский храм Святой Софии и тонущая в море турецкая мечеть. Медали предназначались для поощрения греческих повстанцев в борьбе против турок. В 1889 году русскими водолазами на дне Чесменской бухты среди обломков корабля «Святой Евстафий» была найдена золотая медаль в 20 червонцев. Эта медаль могла принадлежать одному из влиятельных лиц, находящихся на эскадре и участвовавшему в Чесменской битве, скорее всего обер-прокурору Сената Фёдору Орлову, который покинул «Святой Евстафий» в самый критический момент. Не исключено, что эта медаль могла принадлежать и капитану Крузу, выброшенному в море воздушной волной при взрыве «Святого Евстафия» и вынужденому избавиться от тяжёлых золотых червонцев, тянущих его на дно. Возможно, вместе с червонцами он отправил на дно и эту медаль?

Средства направляемые на экспедицию оказались настолько непомерными для Государственного бюджета Российской империи, что Екатерина II вынуждена была обратиться к внешним займам. Это положило начало государственному долгу России. Займы на экспедицию были погашены только к концу следующего XIX века.

Итоги и значение Первой Архипелагской экспедиции

См. также: Греческий проект

Русский флот впервые принял участие в боевых действиях вдали от своих берегов, за многие тысячи километров пути от основного источника пополнения ресурсов. Такая крупная эскадра смогла в значительной степени автономно просуществовать 5 лет во враждебных водах с ограниченными возможностями пополнения и ремонта судов. Был получен опыт боевых действий на море в условиях необычных для русского императорского флота теплых вод и в условиях ограниченности пополнения ресурсов. Однако первоначальные цели экспедиции — создание независимых христианских государств на Балканском полуострове и прорыв флота к Константинополю достигнуты не были.

Значение архипелагской экспедиции в ходе непосредственно боевых действий русско-турецкой войны тоже велико. В Чесменском сражении русский флот одержал самую значительную победу в своей истории. Османская империя полностью лишилась контроля над Эгейским морем в ходе боевых действий и её флот не мог действовать активно в течение всей войны. Блокада Дарданелл сильно подорвала экономические возможности Османской империи и население Стамбула испытывало трудности в снабжении в течение всей войны. Активные действия русского флота на берегах Эгейского моря отвлекали значительные силы турецкой армии и вынуждали её снимать часть войск с главного Дунайского театра военных действий. Действия отдельных групп кораблей русского архипелагского флота в Египте, Ливане и по берегам Эгейского моря пробудили сильные национальные чувства в народах окраин Османской империи, что в дальнейшем сильно способствовало их дальнейшему национальному возрождению и образованию в дальнейшем независимого Греческого государства в ходе войны за независимость и дальнейшему обособлению Египта от Османской империи при Мухаммеде Али.

Но ближайшие итоги экспедиции для греков Пелопоннесса и островов Эгейского моря всё же оказались неблагоприятны — им не удалось освободиться от власти Османской империи, после подавления восстания в Морее на повстанцев майнотов обрушились репрессии, многие помогавшие русскому флоту греки и албанцы были вынуждены покинуть Родину и переселиться в Россию. В результате Первой Архипелагской экспедиции в России появилась греческая община, несколько греческих семей стали родоначальниками дворянских родов Российской империи, таких как Кази, Кумани, Варваци. Из архипелагских переселенцев вышло немало замечательных личностей, вошедших в историю России и её флота. Среди них наиболее известны Ламбро Кацони, Николай Kyмани, Иван Анастаси, Георгий Карандино, Иван Варваци, Стефан Мавромихали, Евстафий Сарандинаки, Михаил Чефалиано и многие другие.

Литература

• [runivers.ru/lib/contentdjvu.php?ID=142805&VOLUME=10 Материалы для истории Русского флота]. — СПб.: Типография Морского Министерства, 1886. — Т. 11. — С. 526-696.
• [runivers.ru/lib/contentdjvu.php?ID=142805&VOLUME=10 Материалы для истории Русского флота]. — СПб.: Типография Морского Министерства, 1886. — Т. 12. — С. 1-144.
• Грейг С. К. [wars175x.narod.ru/mmr_grg00.html Первый поход российского флота в Архипелаг, описанный адмиралом Грейгом (Из собственной его рукописи)]. — Отечественные записки, Ч. XIII Кн. XXXIV, Ч. XIV Кн. XXXVII, XV Кн. XXXIX: Типография Эдуарда Праца, 1823.
• Долгоруков П. В. [wars175x.narod.ru/mmr_dlg00.html Записки Князя Ю.В. Долгорукова 1767-1797 гг. // Сказания о роде Князей Долгоруковых]. — СПб.: Типография Эдуарда Праца, 1840.
• Кротков А. С. [dlib.rsl.ru/download.php?path=/rsl01003000000/rsl01003551000/rsl01003551200/rsl01003551200.pdf Русский флот в царствование Императрицы Екатерины II с 1772 г. по 1783 год]. — СПб.: Типография Морского министерства, 1889.
• Кротков А. С. [dlib.rsl.ru/download.php?path=/rsl01003000000/rsl01003664000/rsl01003664998/rsl01003664998.pdf Повседневная запись замечательных событий в русском флоте]. — СПб.: Воен. мор. учен. отд. Гл. мор. штаба, 1893.
• Кротков А. С. [dlib.rsl.ru/download.php?path=/rsl01003000000/rsl01003547000/rsl01003547138/rsl01003547138.pdf Подвиг Лейтенанта Дмитрия Сергеевича Илььина и его товарищей в войну 1770 года]. — Кронштадт: Издательство Кронштадтского вестника, 1885.
• Архипелагские экспедиции // [www.bse2.ru/book_view.jsp?idn=027956&page=188&format=html Большая советская энциклопедия]. — 2 издание. — Большая советская энциклопедия, 1950. — Т. 3. — С. 188-189.
• Архипелагские экспедиции // [bse.sci-lib.com/article074883.html Большая советская энциклопедия]. — Изд. 3-е. — М.: Большая советская энциклопедия, 1971. — Т. 2.
• Архипелагские экспедиции // Большая Российская энциклопедия. — М.: Большая Российская энциклопедия, 2005. — Т. 2. — С. 331. — ISBN 5-85270-330-3.
• статья Архипелагские экспедиции // Отечественная История: энциклопедия(с древнейших времён до 1917 года). — М.: Большая Российская энциклопедия, 1994. — Т. 1. — С. 125-126. — ISBN 5-85270-076-2.
• Соколов А. Архипелагские кампании. — СПб.: Записки Гидрографического департамента Морского министерства, ч. VII, 1849.
• [www.bibliotekar.ru/reprint-99/index.htm «Материалы для истории Морейской экспедиции». 1770 // Сообщение Е. А. Долгоруковой]. — Журнал «Русский архив», 1864 — Вып. 5/6.
• Тарле Е. В. Чесменский бой и первая русская экспедиция в Архипелаг. 1769—1774 / Академия наук СССР. — М.: Изд-во АН СССР, 1945. — 110 с. — 15 000 экз. (обл.)
• Тарле Е. В. Чесменский бой и первая русская экспедиция в Архипелаг (1769—1774) // [flot.com/publications/books/shelf/senyavin2/ush7.htm Тарле Е. В. Сочинения]. — М., 1950. — Т. 10.
• Гребенщикова Г. А. [wars175x.narod.ru/fl_arch.html Российские военно-морские силы в Эгейском море в 1770-1774 гг.]. — журнал Вопросы истории, 2007. — С. 117-129.
• Гребенщикова Г. А. Балтийский флот в период правления Екатерины II. — СПб.: Наука, 2007. — 752 с. — ISBN 978-5-02-025205-9.
• Арш Г. Л. [www.reenactor.ru/ARH/PDF/Arch.pdf Российские эмиссары в Пелопоннесе и Архипелагская экспедиция 1770-1774 годов]. — Новая и новейшая история, № 6, 2010. — С. 60-72.
• Хметевский, Степан Петрович. [books.google.com/books?pg=RA5-PA111&id=ESkYAAAAYAAJ&hl=ru#v=onepage&q=&f=false Журнал Степана Петрова сына Хметевского о военных действиях русского флота в Архипелаге и у берегов Малой Азии в 1770-1774 годах]. — Литературный журнал Современник, 1855. — Т. 49, № 1, отд. 2, стр. 37-82; № 2, отд. 2, стр. 111-170.
• Глотов А. Я. [books.google.com/books?id=rQwYAAAAYAAJ Чесменский бой]. — журнал Отечественные записки, 1820, Часть III. Книга V, стр. 33-81; Часть III. Книга VI, стр. 184-216.
• Шишков А. С. [books.google.com/books?id=2QwYAAAAYAAJ&hl=ru&pg=PA67#v=onepage&q=&f=false К издателю «Отечественных записок. Записи на основании личных впечатлений и свидетельств очевидцев о Чесменском бое 24-26 июня 1770 г. Участие в битве корабля «Св. Евстафий» под командованием А. И. Круза]. — журнал Отечественные записки, 1820, Часть IV. Книга VII стр. 67-88.
• Веселаго Ф. Ф. Глава VII. Русско-турецкая война 1768–1774 гг. // [militera.lib.ru/h/veselago_ff/07.html Краткая история Русского Флота]. — М-Л: Военно-морское издательство НКВМФ СССР, 1939. — С. 93-105.
• Штенцель, Альфред. Глава X. Войны России и Турции 1768—1792 годах // [militera.lib.ru/h/stenzel/2_10.html История войн на море В 2-х т.] = Seekriegsgeschichte in ihren wichtingsten Abschnitten mit Berucksichtigung der Seetaktik. — М.: Изографус, ЭКСМО-Пресс, 2002. — Т. 2. — С. 382-398.
• Скрицкий Н. В. Герой Чесмы и Гогланда. С. К. Грейг // [militera.lib.ru/bio/skritsky_nv/index.html Георгиевские кавалеры под Андреевским флагом]. — М.: Центрполиграф, 2002. — ISBN 5–9524–0053–1.
• Коллектив авторов. Под редакцией доктора военно-морских наук капитана 1 ранга Н. В. Новикова. Война с Турцией 1768–1774 гг. // [militera.lib.ru/h/boevaya_letopis_flota/ Боевая летопись русского флота: Хроника важнейших событий военной истории русского флота с IX в. по 1917 г]. — М.: Воениздат МВС СССР, 1948. — С. 90-107.
• Гречанюк Николай Мокеевич, Дмитриев Владимир Иванович, Корниенко Анатолий Иванович и др. Экспедиция в Архипелаг // [militera.lib.ru/h/baltiyskiy_flot/index.html Дважды Краснознаменный Балтийский флот]. — М.: Воениздат, 1990. — С. 37-45. — ISBN 5–203–00245–2.
• Зверев Б. И. Чесменская победа // [bibliotekar.ru/polk-6/index.htm Страницы военно-морской летописи России: Пособие для учащихся]. — М.: Просвещение, 1981.
• Рукавишников Е. Н. Внешняя политика и пребывание российского военного флота в Средиземном море. 1770-1774 гг. — М.: Вопросы истории, 2008, № 9. — С. 122-133.
• Уляницкий В. А. [new.runivers.ru/lib/book3066/9674/ Дарданеллы, Босфор и Черное море в XVIII веке]. — М.: Типография А. Гатцули, 1883. — 721 с.
• Коковцев М. Г. [dlib.rsl.ru/download.php?path=/rsl01003000000/rsl01003334000/rsl01003334773/rsl01003334773.pdf&size= Описание Архипелага и Варварийскаго берега]. — СПб.: Типография Вильковскаго и Галченкова, 1786. — 132 с.
• Войнович П. В. Воин под Андреевским флагом. — М., 2011. С. 18-38.
• Лебедев А. А. [www.reenactor.ru/ARH/PDF/Lebedev_01.pdf Стратегический и тактический обзор деятельности русского флота в русско-турецкой войне 1768 – 1774 годов]. — СПб.: Гангут: Сб. ст. СПб., 2008. Вып. 49. С. 16-30; СПб., 2008. Вып. 50. С. 40-70; СПб., Вып. 51. С. 32-58; СПб., 2009. Вып. 52. С. 32-47; СПб., 2009. Вып. 53. С. 21-54, 2008.
• Лебедев А. А. У истоков Черноморского флота России: Азовская флотилия Екатерины II в борьбе за Крым и в создании Черноморского флота (1768—1783 гг.). — СПб.: ИПК Гангут, 2011. — 832 с. — 500 экз. — ISBN 978-5-904180-22-5. (в пер.)
• Смилянская И. М., Велижев М. Б., Смилянская Е. Б. Россия в Средиземноморье: Архипелагская экспедиция Екатерины Великой. — М.: Индрик, 2011. — 840 с. — 800 экз. — ISBN 978-5-91674-129-2. (в пер.)
• Лебедев А. А. Хиос и Чесма в свете шканечных журналов русских кораблей // Гангут. — 2014. — № 80 — 81.</span>
• Лебедев А. А. Архипелагские столкновения особой значимости // Гангут. — 2015. — № 86.

Ссылки

• Архипелажская экспедиция 1769—1774 гг. // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• [wars175x.narod.ru/doc/mmr_resm00.html Архипелагская экспедиция 1770-1773 гг. Статьи, документы, записки, мемуары.]
• Гребенщикова Г. А. Балтийский флот в период правления Екатерины II. — СПб.: Наука, 2007. — 752 с. — ISBN 978-5-02-025205-9.
• Гребенщикова Г. А. Чесменская победа. Триумф России в Средиземном море. — СПб.: ИЦ "ОСТРОВ", 2015. — 496 с. — ISBN 978-5-94500-100-8.
• [wars175x.narod.ru/fl_arch2.html Военные действия у берегов Греции, в Архипелаге и в Средиземном море]
• [www.vostlit.info/Texts/Dokumenty/Turk/XVIII/1760-1780/Skaz_Cesma/text.htm Сказание о морском сражении, происходившем между россиянами и турками при бреге Натолии июня 24. 25 и 26. 1770 года. выбранное из достовернейших записок. К сему прилагаются письма писанныя вследствие четырёх картин сего сражения, поднесённых ея императорскому величеству государыне всероссийской. СПб. 1773]. Проверено 5 декабря 2009. [www.webcitation.org/61105tvDp Архивировано из первоисточника 18 августа 2011].
• [wars175x.narod.ru/btl_chsm.html О сожжении турецкого флота при Чесме (Из Историографа Оттоманской империи Ахмеда Вассафа Эффенди)]. Проверено 5 декабря 2009. [www.webcitation.org/61106TRpz Архивировано из первоисточника 18 августа 2011].
• [wars175x.narod.ru/doc/mmr_resm00.html Рассказ Ресми-эфендия о семилетней борьбе Турции с Россией.]. Проверено 22 декабря 2012. [www.webcitation.org/6DAxpo9Fe Архивировано из первоисточника 25 декабря 2012].
• Н. Ников. [www.transport.ru/2_period/petrofl/96_2/6.htm История Русского флота. Памяти Евстафия]. Проверено 5 декабря 2009. [www.webcitation.org/610ztp7Ci Архивировано из первоисточника 18 августа 2011].
• С. П. Сирый. [pobedaspb.ru/pam-7jul.html Командование 1-й Архипелагской экспедиции]. Проверено 5 декабря 2009. [www.webcitation.org/610zvFm7o Архивировано из первоисточника 18 августа 2011].
• Г. Арш. [www.kazy.narod.ru/r/Publ/Morea_1.htm Греция: Торговля. Просвещение. Война 1768—1774 гг. Восстание в Морее]. Проверено 5 декабря 2009. [www.webcitation.org/610zr3pkD Архивировано из первоисточника 18 августа 2011].
• Лев Усыскин. [www.polit.ru/analytics/2008/12/19/ekaterina.html Екатерина Вторая: Архипелаг — кулак 240 лет начала первой русско-турецкой войны Екатерины Великой. Часть 2] (2008). Проверено 5 декабря 2009. [www.webcitation.org/610zol4CV Архивировано из первоисточника 18 августа 2011].
• [istrf.ru/45/ История Российского флота. План Архипелагской экспедиции](недоступная ссылка — история). Проверено 5 декабря 2009.
• [istrf.ru/46/ История Российского флота. Действия десанта в Морее](недоступная ссылка — история). Проверено 5 декабря 2009.
• [istrf.ru/47/ История Российского флота. Приход в Архипелаг отряда Эльфинстона. Сражение при Наполи-ди-Романья](недоступная ссылка — история). Проверено 5 декабря 2009.
• [istrf.ru/48/ История Российского флота. Сосредоточение русского флота. Хиосское сражение](недоступная ссылка — история). Проверено 5 декабря 2009.
• [istrf.ru/49/ История Российского флота. Истребление турецкого флота при Чесме. Подвиг Ильина](недоступная ссылка — история). Проверено 5 декабря 2009.
• [istrf.ru/50/ История Российского флота. Блокада Дарданелл. Экспедиция против Лемноса](недоступная ссылка — история). Проверено 5 декабря 2009.
• [istrf.ru/51/ История Российского флота. Принятие русского подданства Архипелагскими островами](недоступная ссылка — история). Проверено 5 декабря 2009.
• [istrf.ru/52/ История Российского флота. Действия русской эскадры в Архипелаге в 1772—1774 гг.](недоступная ссылка — история). Проверено 5 декабря 2009.
• [istrf.ru/53/ История Российского флота. Значение Архипелагской экспедиции](недоступная ссылка — история). Проверено 5 декабря 2009.
• [www.kliper2.ru/archives_b/archives_21/publish_21_3.html Клипер. Внешняя политика и пребывание российского военного флота в Средиземном море. 1770—1774 гг.]. Проверено 5 декабря 2009. [www.webcitation.org/61108Gb4X Архивировано из первоисточника 18 августа 2011].
• [warconflict.ru/rus/new/?action=shwprd&id=463 Краткие сведения о русских морских сражениях за два столетия 1656—1856, часть II. VI. Греческий архипелаг]. Проверено 5 декабря 2009. [www.webcitation.org/610zwd2yk Архивировано из первоисточника 18 августа 2011].
• Александр Пронин. [bratishka.ru/archiv/2005/9/2005_9_12.php Гордость Отечества: Орлов-Чесменский, Орлов-Решительный] (сентябрь 2005). Проверено 5 декабря 2009. [www.webcitation.org/61108kEfX Архивировано из первоисточника 18 августа 2011].
• В.Д. Доценко. [legion.wplus.net/art/chesma-1.shtml/ Тайны Российского флота]. Проверено 5 декабря 2009. [www.webcitation.org/610zugu4L Архивировано из первоисточника 18 августа 2011].
• [encyclopediya.ru/big/img3/encyclopediyaRU-269209528.jpg/ Карта в БСЭ]. Проверено 18 декабря 2009. [www.webcitation.org/6110AuhAo Архивировано из первоисточника 18 августа 2011].

Отрывок, характеризующий Первая Архипелагская экспедиция

– Хороши! Так и течет с них! Гостиную нашу не замочите.
– Марьи Генриховны платье не запачкать, – отвечали голоса.
Ростов с Ильиным поспешили найти уголок, где бы они, не нарушая скромности Марьи Генриховны, могли бы переменить мокрое платье. Они пошли было за перегородку, чтобы переодеться; но в маленьком чуланчике, наполняя его весь, с одной свечкой на пустом ящике, сидели три офицера, играя в карты, и ни за что не хотели уступить свое место. Марья Генриховна уступила на время свою юбку, чтобы употребить ее вместо занавески, и за этой занавеской Ростов и Ильин с помощью Лаврушки, принесшего вьюки, сняли мокрое и надели сухое платье.
В разломанной печке разложили огонь. Достали доску и, утвердив ее на двух седлах, покрыли попоной, достали самоварчик, погребец и полбутылки рому, и, попросив Марью Генриховну быть хозяйкой, все столпились около нее. Кто предлагал ей чистый носовой платок, чтобы обтирать прелестные ручки, кто под ножки подкладывал ей венгерку, чтобы не было сыро, кто плащом занавешивал окно, чтобы не дуло, кто обмахивал мух с лица ее мужа, чтобы он не проснулся.
– Оставьте его, – говорила Марья Генриховна, робко и счастливо улыбаясь, – он и так спит хорошо после бессонной ночи.
– Нельзя, Марья Генриховна, – отвечал офицер, – надо доктору прислужиться. Все, может быть, и он меня пожалеет, когда ногу или руку резать станет.
Стаканов было только три; вода была такая грязная, что нельзя было решить, когда крепок или некрепок чай, и в самоваре воды было только на шесть стаканов, но тем приятнее было по очереди и старшинству получить свой стакан из пухлых с короткими, не совсем чистыми, ногтями ручек Марьи Генриховны. Все офицеры, казалось, действительно были в этот вечер влюблены в Марью Генриховну. Даже те офицеры, которые играли за перегородкой в карты, скоро бросили игру и перешли к самовару, подчиняясь общему настроению ухаживанья за Марьей Генриховной. Марья Генриховна, видя себя окруженной такой блестящей и учтивой молодежью, сияла счастьем, как ни старалась она скрывать этого и как ни очевидно робела при каждом сонном движении спавшего за ней мужа.
Ложка была только одна, сахару было больше всего, но размешивать его не успевали, и потому было решено, что она будет поочередно мешать сахар каждому. Ростов, получив свой стакан и подлив в него рому, попросил Марью Генриховну размешать.
– Да ведь вы без сахара? – сказала она, все улыбаясь, как будто все, что ни говорила она, и все, что ни говорили другие, было очень смешно и имело еще другое значение.
– Да мне не сахар, мне только, чтоб вы помешали своей ручкой.
Марья Генриховна согласилась и стала искать ложку, которую уже захватил кто то.
– Вы пальчиком, Марья Генриховна, – сказал Ростов, – еще приятнее будет.
– Горячо! – сказала Марья Генриховна, краснея от удовольствия.
Ильин взял ведро с водой и, капнув туда рому, пришел к Марье Генриховне, прося помешать пальчиком.
– Это моя чашка, – говорил он. – Только вложите пальчик, все выпью.
Когда самовар весь выпили, Ростов взял карты и предложил играть в короли с Марьей Генриховной. Кинули жребий, кому составлять партию Марьи Генриховны. Правилами игры, по предложению Ростова, было то, чтобы тот, кто будет королем, имел право поцеловать ручку Марьи Генриховны, а чтобы тот, кто останется прохвостом, шел бы ставить новый самовар для доктора, когда он проснется.
– Ну, а ежели Марья Генриховна будет королем? – спросил Ильин.
– Она и так королева! И приказания ее – закон.
Только что началась игра, как из за Марьи Генриховны вдруг поднялась вспутанная голова доктора. Он давно уже не спал и прислушивался к тому, что говорилось, и, видимо, не находил ничего веселого, смешного или забавного во всем, что говорилось и делалось. Лицо его было грустно и уныло. Он не поздоровался с офицерами, почесался и попросил позволения выйти, так как ему загораживали дорогу. Как только он вышел, все офицеры разразились громким хохотом, а Марья Генриховна до слез покраснела и тем сделалась еще привлекательнее на глаза всех офицеров. Вернувшись со двора, доктор сказал жене (которая перестала уже так счастливо улыбаться и, испуганно ожидая приговора, смотрела на него), что дождь прошел и что надо идти ночевать в кибитку, а то все растащат.
– Да я вестового пошлю… двух! – сказал Ростов. – Полноте, доктор.
– Я сам стану на часы! – сказал Ильин.
– Нет, господа, вы выспались, а я две ночи не спал, – сказал доктор и мрачно сел подле жены, ожидая окончания игры.
Глядя на мрачное лицо доктора, косившегося на свою жену, офицерам стало еще веселей, и многие не могла удерживаться от смеха, которому они поспешно старались приискивать благовидные предлоги. Когда доктор ушел, уведя свою жену, и поместился с нею в кибиточку, офицеры улеглись в корчме, укрывшись мокрыми шинелями; но долго не спали, то переговариваясь, вспоминая испуг доктора и веселье докторши, то выбегая на крыльцо и сообщая о том, что делалось в кибиточке. Несколько раз Ростов, завертываясь с головой, хотел заснуть; но опять чье нибудь замечание развлекало его, опять начинался разговор, и опять раздавался беспричинный, веселый, детский хохот.


В третьем часу еще никто не заснул, как явился вахмистр с приказом выступать к местечку Островне.
Все с тем же говором и хохотом офицеры поспешно стали собираться; опять поставили самовар на грязной воде. Но Ростов, не дождавшись чаю, пошел к эскадрону. Уже светало; дождик перестал, тучи расходились. Было сыро и холодно, особенно в непросохшем платье. Выходя из корчмы, Ростов и Ильин оба в сумерках рассвета заглянули в глянцевитую от дождя кожаную докторскую кибиточку, из под фартука которой торчали ноги доктора и в середине которой виднелся на подушке чепчик докторши и слышалось сонное дыхание.
– Право, она очень мила! – сказал Ростов Ильину, выходившему с ним.
– Прелесть какая женщина! – с шестнадцатилетней серьезностью отвечал Ильин.
Через полчаса выстроенный эскадрон стоял на дороге. Послышалась команда: «Садись! – солдаты перекрестились и стали садиться. Ростов, выехав вперед, скомандовал: «Марш! – и, вытянувшись в четыре человека, гусары, звуча шлепаньем копыт по мокрой дороге, бренчаньем сабель и тихим говором, тронулись по большой, обсаженной березами дороге, вслед за шедшей впереди пехотой и батареей.
Разорванные сине лиловые тучи, краснея на восходе, быстро гнались ветром. Становилось все светлее и светлее. Ясно виднелась та курчавая травка, которая заседает всегда по проселочным дорогам, еще мокрая от вчерашнего дождя; висячие ветви берез, тоже мокрые, качались от ветра и роняли вбок от себя светлые капли. Яснее и яснее обозначались лица солдат. Ростов ехал с Ильиным, не отстававшим от него, стороной дороги, между двойным рядом берез.
Ростов в кампании позволял себе вольность ездить не на фронтовой лошади, а на казацкой. И знаток и охотник, он недавно достал себе лихую донскую, крупную и добрую игреневую лошадь, на которой никто не обскакивал его. Ехать на этой лошади было для Ростова наслаждение. Он думал о лошади, об утре, о докторше и ни разу не подумал о предстоящей опасности.
Прежде Ростов, идя в дело, боялся; теперь он не испытывал ни малейшего чувства страха. Не оттого он не боялся, что он привык к огню (к опасности нельзя привыкнуть), но оттого, что он выучился управлять своей душой перед опасностью. Он привык, идя в дело, думать обо всем, исключая того, что, казалось, было бы интереснее всего другого, – о предстоящей опасности. Сколько он ни старался, ни упрекал себя в трусости первое время своей службы, он не мог этого достигнуть; но с годами теперь это сделалось само собою. Он ехал теперь рядом с Ильиным между березами, изредка отрывая листья с веток, которые попадались под руку, иногда дотрогиваясь ногой до паха лошади, иногда отдавая, не поворачиваясь, докуренную трубку ехавшему сзади гусару, с таким спокойным и беззаботным видом, как будто он ехал кататься. Ему жалко было смотреть на взволнованное лицо Ильина, много и беспокойно говорившего; он по опыту знал то мучительное состояние ожидания страха и смерти, в котором находился корнет, и знал, что ничто, кроме времени, не поможет ему.
Только что солнце показалось на чистой полосе из под тучи, как ветер стих, как будто он не смел портить этого прелестного после грозы летнего утра; капли еще падали, но уже отвесно, – и все затихло. Солнце вышло совсем, показалось на горизонте и исчезло в узкой и длинной туче, стоявшей над ним. Через несколько минут солнце еще светлее показалось на верхнем крае тучи, разрывая ее края. Все засветилось и заблестело. И вместе с этим светом, как будто отвечая ему, раздались впереди выстрелы орудий.
Не успел еще Ростов обдумать и определить, как далеки эти выстрелы, как от Витебска прискакал адъютант графа Остермана Толстого с приказанием идти на рысях по дороге.
Эскадрон объехал пехоту и батарею, также торопившуюся идти скорее, спустился под гору и, пройдя через какую то пустую, без жителей, деревню, опять поднялся на гору. Лошади стали взмыливаться, люди раскраснелись.
– Стой, равняйся! – послышалась впереди команда дивизионера.
– Левое плечо вперед, шагом марш! – скомандовали впереди.
И гусары по линии войск прошли на левый фланг позиции и стали позади наших улан, стоявших в первой линии. Справа стояла наша пехота густой колонной – это были резервы; повыше ее на горе видны были на чистом чистом воздухе, в утреннем, косом и ярком, освещении, на самом горизонте, наши пушки. Впереди за лощиной видны были неприятельские колонны и пушки. В лощине слышна была наша цепь, уже вступившая в дело и весело перещелкивающаяся с неприятелем.
Ростову, как от звуков самой веселой музыки, стало весело на душе от этих звуков, давно уже не слышанных. Трап та та тап! – хлопали то вдруг, то быстро один за другим несколько выстрелов. Опять замолкло все, и опять как будто трескались хлопушки, по которым ходил кто то.
Гусары простояли около часу на одном месте. Началась и канонада. Граф Остерман с свитой проехал сзади эскадрона, остановившись, поговорил с командиром полка и отъехал к пушкам на гору.
Вслед за отъездом Остермана у улан послышалась команда:
– В колонну, к атаке стройся! – Пехота впереди их вздвоила взводы, чтобы пропустить кавалерию. Уланы тронулись, колеблясь флюгерами пик, и на рысях пошли под гору на французскую кавалерию, показавшуюся под горой влево.
Как только уланы сошли под гору, гусарам ведено было подвинуться в гору, в прикрытие к батарее. В то время как гусары становились на место улан, из цепи пролетели, визжа и свистя, далекие, непопадавшие пули.
Давно не слышанный этот звук еще радостнее и возбудительное подействовал на Ростова, чем прежние звуки стрельбы. Он, выпрямившись, разглядывал поле сражения, открывавшееся с горы, и всей душой участвовал в движении улан. Уланы близко налетели на французских драгун, что то спуталось там в дыму, и через пять минут уланы понеслись назад не к тому месту, где они стояли, но левее. Между оранжевыми уланами на рыжих лошадях и позади их, большой кучей, видны были синие французские драгуны на серых лошадях.


Ростов своим зорким охотничьим глазом один из первых увидал этих синих французских драгун, преследующих наших улан. Ближе, ближе подвигались расстроенными толпами уланы, и французские драгуны, преследующие их. Уже можно было видеть, как эти, казавшиеся под горой маленькими, люди сталкивались, нагоняли друг друга и махали руками или саблями.
Ростов, как на травлю, смотрел на то, что делалось перед ним. Он чутьем чувствовал, что ежели ударить теперь с гусарами на французских драгун, они не устоят; но ежели ударить, то надо было сейчас, сию минуту, иначе будет уже поздно. Он оглянулся вокруг себя. Ротмистр, стоя подле него, точно так же не спускал глаз с кавалерии внизу.
– Андрей Севастьяныч, – сказал Ростов, – ведь мы их сомнем…
– Лихая бы штука, – сказал ротмистр, – а в самом деле…
Ростов, не дослушав его, толкнул лошадь, выскакал вперед эскадрона, и не успел он еще скомандовать движение, как весь эскадрон, испытывавший то же, что и он, тронулся за ним. Ростов сам не знал, как и почему он это сделал. Все это он сделал, как он делал на охоте, не думая, не соображая. Он видел, что драгуны близко, что они скачут, расстроены; он знал, что они не выдержат, он знал, что была только одна минута, которая не воротится, ежели он упустит ее. Пули так возбудительно визжали и свистели вокруг него, лошадь так горячо просилась вперед, что он не мог выдержать. Он тронул лошадь, скомандовал и в то же мгновение, услыхав за собой звук топота своего развернутого эскадрона, на полных рысях, стал спускаться к драгунам под гору. Едва они сошли под гору, как невольно их аллюр рыси перешел в галоп, становившийся все быстрее и быстрее по мере того, как они приближались к своим уланам и скакавшим за ними французским драгунам. Драгуны были близко. Передние, увидав гусар, стали поворачивать назад, задние приостанавливаться. С чувством, с которым он несся наперерез волку, Ростов, выпустив во весь мах своего донца, скакал наперерез расстроенным рядам французских драгун. Один улан остановился, один пеший припал к земле, чтобы его не раздавили, одна лошадь без седока замешалась с гусарами. Почти все французские драгуны скакали назад. Ростов, выбрав себе одного из них на серой лошади, пустился за ним. По дороге он налетел на куст; добрая лошадь перенесла его через него, и, едва справясь на седле, Николай увидал, что он через несколько мгновений догонит того неприятеля, которого он выбрал своей целью. Француз этот, вероятно, офицер – по его мундиру, согнувшись, скакал на своей серой лошади, саблей подгоняя ее. Через мгновенье лошадь Ростова ударила грудью в зад лошади офицера, чуть не сбила ее с ног, и в то же мгновенье Ростов, сам не зная зачем, поднял саблю и ударил ею по французу.
В то же мгновение, как он сделал это, все оживление Ростова вдруг исчезло. Офицер упал не столько от удара саблей, который только слегка разрезал ему руку выше локтя, сколько от толчка лошади и от страха. Ростов, сдержав лошадь, отыскивал глазами своего врага, чтобы увидать, кого он победил. Драгунский французский офицер одной ногой прыгал на земле, другой зацепился в стремени. Он, испуганно щурясь, как будто ожидая всякую секунду нового удара, сморщившись, с выражением ужаса взглянул снизу вверх на Ростова. Лицо его, бледное и забрызганное грязью, белокурое, молодое, с дырочкой на подбородке и светлыми голубыми глазами, было самое не для поля сражения, не вражеское лицо, а самое простое комнатное лицо. Еще прежде, чем Ростов решил, что он с ним будет делать, офицер закричал: «Je me rends!» [Сдаюсь!] Он, торопясь, хотел и не мог выпутать из стремени ногу и, не спуская испуганных голубых глаз, смотрел на Ростова. Подскочившие гусары выпростали ему ногу и посадили его на седло. Гусары с разных сторон возились с драгунами: один был ранен, но, с лицом в крови, не давал своей лошади; другой, обняв гусара, сидел на крупе его лошади; третий взлеаал, поддерживаемый гусаром, на его лошадь. Впереди бежала, стреляя, французская пехота. Гусары торопливо поскакали назад с своими пленными. Ростов скакал назад с другими, испытывая какое то неприятное чувство, сжимавшее ему сердце. Что то неясное, запутанное, чего он никак не мог объяснить себе, открылось ему взятием в плен этого офицера и тем ударом, который он нанес ему.
Граф Остерман Толстой встретил возвращавшихся гусар, подозвал Ростова, благодарил его и сказал, что он представит государю о его молодецком поступке и будет просить для него Георгиевский крест. Когда Ростова потребовали к графу Остерману, он, вспомнив о том, что атака его была начата без приказанья, был вполне убежден, что начальник требует его для того, чтобы наказать его за самовольный поступок. Поэтому лестные слова Остермана и обещание награды должны бы были тем радостнее поразить Ростова; но все то же неприятное, неясное чувство нравственно тошнило ему. «Да что бишь меня мучает? – спросил он себя, отъезжая от генерала. – Ильин? Нет, он цел. Осрамился я чем нибудь? Нет. Все не то! – Что то другое мучило его, как раскаяние. – Да, да, этот французский офицер с дырочкой. И я хорошо помню, как рука моя остановилась, когда я поднял ее».
Ростов увидал отвозимых пленных и поскакал за ними, чтобы посмотреть своего француза с дырочкой на подбородке. Он в своем странном мундире сидел на заводной гусарской лошади и беспокойно оглядывался вокруг себя. Рана его на руке была почти не рана. Он притворно улыбнулся Ростову и помахал ему рукой, в виде приветствия. Ростову все так же было неловко и чего то совестно.
Весь этот и следующий день друзья и товарищи Ростова замечали, что он не скучен, не сердит, но молчалив, задумчив и сосредоточен. Он неохотно пил, старался оставаться один и о чем то все думал.
Ростов все думал об этом своем блестящем подвиге, который, к удивлению его, приобрел ему Георгиевский крест и даже сделал ему репутацию храбреца, – и никак не мог понять чего то. «Так и они еще больше нашего боятся! – думал он. – Так только то и есть всего, то, что называется геройством? И разве я это делал для отечества? И в чем он виноват с своей дырочкой и голубыми глазами? А как он испугался! Он думал, что я убью его. За что ж мне убивать его? У меня рука дрогнула. А мне дали Георгиевский крест. Ничего, ничего не понимаю!»
Но пока Николай перерабатывал в себе эти вопросы и все таки не дал себе ясного отчета в том, что так смутило его, колесо счастья по службе, как это часто бывает, повернулось в его пользу. Его выдвинули вперед после Островненского дела, дали ему батальон гусаров и, когда нужно было употребить храброго офицера, давали ему поручения.


Получив известие о болезни Наташи, графиня, еще не совсем здоровая и слабая, с Петей и со всем домом приехала в Москву, и все семейство Ростовых перебралось от Марьи Дмитриевны в свой дом и совсем поселилось в Москве.
Болезнь Наташи была так серьезна, что, к счастию ее и к счастию родных, мысль о всем том, что было причиной ее болезни, ее поступок и разрыв с женихом перешли на второй план. Она была так больна, что нельзя было думать о том, насколько она была виновата во всем случившемся, тогда как она не ела, не спала, заметно худела, кашляла и была, как давали чувствовать доктора, в опасности. Надо было думать только о том, чтобы помочь ей. Доктора ездили к Наташе и отдельно и консилиумами, говорили много по французски, по немецки и по латыни, осуждали один другого, прописывали самые разнообразные лекарства от всех им известных болезней; но ни одному из них не приходила в голову та простая мысль, что им не может быть известна та болезнь, которой страдала Наташа, как не может быть известна ни одна болезнь, которой одержим живой человек: ибо каждый живой человек имеет свои особенности и всегда имеет особенную и свою новую, сложную, неизвестную медицине болезнь, не болезнь легких, печени, кожи, сердца, нервов и т. д., записанных в медицине, но болезнь, состоящую из одного из бесчисленных соединений в страданиях этих органов. Эта простая мысль не могла приходить докторам (так же, как не может прийти колдуну мысль, что он не может колдовать) потому, что их дело жизни состояло в том, чтобы лечить, потому, что за то они получали деньги, и потому, что на это дело они потратили лучшие годы своей жизни. Но главное – мысль эта не могла прийти докторам потому, что они видели, что они несомненно полезны, и были действительно полезны для всех домашних Ростовых. Они были полезны не потому, что заставляли проглатывать больную большей частью вредные вещества (вред этот был мало чувствителен, потому что вредные вещества давались в малом количестве), но они полезны, необходимы, неизбежны были (причина – почему всегда есть и будут мнимые излечители, ворожеи, гомеопаты и аллопаты) потому, что они удовлетворяли нравственной потребности больной и людей, любящих больную. Они удовлетворяли той вечной человеческой потребности надежды на облегчение, потребности сочувствия и деятельности, которые испытывает человек во время страдания. Они удовлетворяли той вечной, человеческой – заметной в ребенке в самой первобытной форме – потребности потереть то место, которое ушиблено. Ребенок убьется и тотчас же бежит в руки матери, няньки для того, чтобы ему поцеловали и потерли больное место, и ему делается легче, когда больное место потрут или поцелуют. Ребенок не верит, чтобы у сильнейших и мудрейших его не было средств помочь его боли. И надежда на облегчение и выражение сочувствия в то время, как мать трет его шишку, утешают его. Доктора для Наташи были полезны тем, что они целовали и терли бобо, уверяя, что сейчас пройдет, ежели кучер съездит в арбатскую аптеку и возьмет на рубль семь гривен порошков и пилюль в хорошенькой коробочке и ежели порошки эти непременно через два часа, никак не больше и не меньше, будет в отварной воде принимать больная.
Что же бы делали Соня, граф и графиня, как бы они смотрели на слабую, тающую Наташу, ничего не предпринимая, ежели бы не было этих пилюль по часам, питья тепленького, куриной котлетки и всех подробностей жизни, предписанных доктором, соблюдать которые составляло занятие и утешение для окружающих? Чем строже и сложнее были эти правила, тем утешительнее было для окружающих дело. Как бы переносил граф болезнь своей любимой дочери, ежели бы он не знал, что ему стоила тысячи рублей болезнь Наташи и что он не пожалеет еще тысяч, чтобы сделать ей пользу: ежели бы он не знал, что, ежели она не поправится, он не пожалеет еще тысяч и повезет ее за границу и там сделает консилиумы; ежели бы он не имел возможности рассказывать подробности о том, как Метивье и Феллер не поняли, а Фриз понял, и Мудров еще лучше определил болезнь? Что бы делала графиня, ежели бы она не могла иногда ссориться с больной Наташей за то, что она не вполне соблюдает предписаний доктора?
– Эдак никогда не выздоровеешь, – говорила она, за досадой забывая свое горе, – ежели ты не будешь слушаться доктора и не вовремя принимать лекарство! Ведь нельзя шутить этим, когда у тебя может сделаться пневмония, – говорила графиня, и в произношении этого непонятного не для нее одной слова, она уже находила большое утешение. Что бы делала Соня, ежели бы у ней не было радостного сознания того, что она не раздевалась три ночи первое время для того, чтобы быть наготове исполнять в точности все предписания доктора, и что она теперь не спит ночи, для того чтобы не пропустить часы, в которые надо давать маловредные пилюли из золотой коробочки? Даже самой Наташе, которая хотя и говорила, что никакие лекарства не вылечат ее и что все это глупости, – и ей было радостно видеть, что для нее делали так много пожертвований, что ей надо было в известные часы принимать лекарства, и даже ей радостно было то, что она, пренебрегая исполнением предписанного, могла показывать, что она не верит в лечение и не дорожит своей жизнью.
Доктор ездил каждый день, щупал пульс, смотрел язык и, не обращая внимания на ее убитое лицо, шутил с ней. Но зато, когда он выходил в другую комнату, графиня поспешно выходила за ним, и он, принимая серьезный вид и покачивая задумчиво головой, говорил, что, хотя и есть опасность, он надеется на действие этого последнего лекарства, и что надо ждать и посмотреть; что болезнь больше нравственная, но…
Графиня, стараясь скрыть этот поступок от себя и от доктора, всовывала ему в руку золотой и всякий раз с успокоенным сердцем возвращалась к больной.
Признаки болезни Наташи состояли в том, что она мало ела, мало спала, кашляла и никогда не оживлялась. Доктора говорили, что больную нельзя оставлять без медицинской помощи, и поэтому в душном воздухе держали ее в городе. И лето 1812 года Ростовы не уезжали в деревню.
Несмотря на большое количество проглоченных пилюль, капель и порошков из баночек и коробочек, из которых madame Schoss, охотница до этих вещиц, собрала большую коллекцию, несмотря на отсутствие привычной деревенской жизни, молодость брала свое: горе Наташи начало покрываться слоем впечатлений прожитой жизни, оно перестало такой мучительной болью лежать ей на сердце, начинало становиться прошедшим, и Наташа стала физически оправляться.


Наташа была спокойнее, но не веселее. Она не только избегала всех внешних условий радости: балов, катанья, концертов, театра; но она ни разу не смеялась так, чтобы из за смеха ее не слышны были слезы. Она не могла петь. Как только начинала она смеяться или пробовала одна сама с собой петь, слезы душили ее: слезы раскаяния, слезы воспоминаний о том невозвратном, чистом времени; слезы досады, что так, задаром, погубила она свою молодую жизнь, которая могла бы быть так счастлива. Смех и пение особенно казались ей кощунством над ее горем. О кокетстве она и не думала ни раза; ей не приходилось даже воздерживаться. Она говорила и чувствовала, что в это время все мужчины были для нее совершенно то же, что шут Настасья Ивановна. Внутренний страж твердо воспрещал ей всякую радость. Да и не было в ней всех прежних интересов жизни из того девичьего, беззаботного, полного надежд склада жизни. Чаще и болезненнее всего вспоминала она осенние месяцы, охоту, дядюшку и святки, проведенные с Nicolas в Отрадном. Что бы она дала, чтобы возвратить хоть один день из того времени! Но уж это навсегда было кончено. Предчувствие не обманывало ее тогда, что то состояние свободы и открытости для всех радостей никогда уже не возвратится больше. Но жить надо было.
Ей отрадно было думать, что она не лучше, как она прежде думала, а хуже и гораздо хуже всех, всех, кто только есть на свете. Но этого мало было. Она знала это и спрашивала себя: «Что ж дальше?А дальше ничего не было. Не было никакой радости в жизни, а жизнь проходила. Наташа, видимо, старалась только никому не быть в тягость и никому не мешать, но для себя ей ничего не нужно было. Она удалялась от всех домашних, и только с братом Петей ей было легко. С ним она любила бывать больше, чем с другими; и иногда, когда была с ним с глазу на глаз, смеялась. Она почти не выезжала из дому и из приезжавших к ним рада была только одному Пьеру. Нельзя было нежнее, осторожнее и вместе с тем серьезнее обращаться, чем обращался с нею граф Безухов. Наташа Осссознательно чувствовала эту нежность обращения и потому находила большое удовольствие в его обществе. Но она даже не была благодарна ему за его нежность; ничто хорошее со стороны Пьера не казалось ей усилием. Пьеру, казалось, так естественно быть добрым со всеми, что не было никакой заслуги в его доброте. Иногда Наташа замечала смущение и неловкость Пьера в ее присутствии, в особенности, когда он хотел сделать для нее что нибудь приятное или когда он боялся, чтобы что нибудь в разговоре не навело Наташу на тяжелые воспоминания. Она замечала это и приписывала это его общей доброте и застенчивости, которая, по ее понятиям, таковая же, как с нею, должна была быть и со всеми. После тех нечаянных слов о том, что, ежели бы он был свободен, он на коленях бы просил ее руки и любви, сказанных в минуту такого сильного волнения для нее, Пьер никогда не говорил ничего о своих чувствах к Наташе; и для нее было очевидно, что те слова, тогда так утешившие ее, были сказаны, как говорятся всякие бессмысленные слова для утешения плачущего ребенка. Не оттого, что Пьер был женатый человек, но оттого, что Наташа чувствовала между собою и им в высшей степени ту силу нравственных преград – отсутствие которой она чувствовала с Kyрагиным, – ей никогда в голову не приходило, чтобы из ее отношений с Пьером могла выйти не только любовь с ее или, еще менее, с его стороны, но даже и тот род нежной, признающей себя, поэтической дружбы между мужчиной и женщиной, которой она знала несколько примеров.
В конце Петровского поста Аграфена Ивановна Белова, отрадненская соседка Ростовых, приехала в Москву поклониться московским угодникам. Она предложила Наташе говеть, и Наташа с радостью ухватилась за эту мысль. Несмотря на запрещение доктора выходить рано утром, Наташа настояла на том, чтобы говеть, и говеть не так, как говели обыкновенно в доме Ростовых, то есть отслушать на дому три службы, а чтобы говеть так, как говела Аграфена Ивановна, то есть всю неделю, не пропуская ни одной вечерни, обедни или заутрени.
Графине понравилось это усердие Наташи; она в душе своей, после безуспешного медицинского лечения, надеялась, что молитва поможет ей больше лекарств, и хотя со страхом и скрывая от доктора, но согласилась на желание Наташи и поручила ее Беловой. Аграфена Ивановна в три часа ночи приходила будить Наташу и большей частью находила ее уже не спящею. Наташа боялась проспать время заутрени. Поспешно умываясь и с смирением одеваясь в самое дурное свое платье и старенькую мантилью, содрогаясь от свежести, Наташа выходила на пустынные улицы, прозрачно освещенные утренней зарей. По совету Аграфены Ивановны, Наташа говела не в своем приходе, а в церкви, в которой, по словам набожной Беловой, был священник весьма строгий и высокой жизни. В церкви всегда было мало народа; Наташа с Беловой становились на привычное место перед иконой божией матери, вделанной в зад левого клироса, и новое для Наташи чувство смирения перед великим, непостижимым, охватывало ее, когда она в этот непривычный час утра, глядя на черный лик божией матери, освещенный и свечами, горевшими перед ним, и светом утра, падавшим из окна, слушала звуки службы, за которыми она старалась следить, понимая их. Когда она понимала их, ее личное чувство с своими оттенками присоединялось к ее молитве; когда она не понимала, ей еще сладостнее было думать, что желание понимать все есть гордость, что понимать всего нельзя, что надо только верить и отдаваться богу, который в эти минуты – она чувствовала – управлял ее душою. Она крестилась, кланялась и, когда не понимала, то только, ужасаясь перед своею мерзостью, просила бога простить ее за все, за все, и помиловать. Молитвы, которым она больше всего отдавалась, были молитвы раскаяния. Возвращаясь домой в ранний час утра, когда встречались только каменщики, шедшие на работу, дворники, выметавшие улицу, и в домах еще все спали, Наташа испытывала новое для нее чувство возможности исправления себя от своих пороков и возможности новой, чистой жизни и счастия.
В продолжение всей недели, в которую она вела эту жизнь, чувство это росло с каждым днем. И счастье приобщиться или сообщиться, как, радостно играя этим словом, говорила ей Аграфена Ивановна, представлялось ей столь великим, что ей казалось, что она не доживет до этого блаженного воскресенья.
Но счастливый день наступил, и когда Наташа в это памятное для нее воскресенье, в белом кисейном платье, вернулась от причастия, она в первый раз после многих месяцев почувствовала себя спокойной и не тяготящеюся жизнью, которая предстояла ей.
Приезжавший в этот день доктор осмотрел Наташу и велел продолжать те последние порошки, которые он прописал две недели тому назад.
– Непременно продолжать – утром и вечером, – сказал он, видимо, сам добросовестно довольный своим успехом. – Только, пожалуйста, аккуратнее. Будьте покойны, графиня, – сказал шутливо доктор, в мякоть руки ловко подхватывая золотой, – скоро опять запоет и зарезвится. Очень, очень ей в пользу последнее лекарство. Она очень посвежела.
Графиня посмотрела на ногти и поплевала, с веселым лицом возвращаясь в гостиную.


В начале июля в Москве распространялись все более и более тревожные слухи о ходе войны: говорили о воззвании государя к народу, о приезде самого государя из армии в Москву. И так как до 11 го июля манифест и воззвание не были получены, то о них и о положении России ходили преувеличенные слухи. Говорили, что государь уезжает потому, что армия в опасности, говорили, что Смоленск сдан, что у Наполеона миллион войска и что только чудо может спасти Россию.
11 го июля, в субботу, был получен манифест, но еще не напечатан; и Пьер, бывший у Ростовых, обещал на другой день, в воскресенье, приехать обедать и привезти манифест и воззвание, которые он достанет у графа Растопчина.
В это воскресенье Ростовы, по обыкновению, поехали к обедне в домовую церковь Разумовских. Был жаркий июльский день. Уже в десять часов, когда Ростовы выходили из кареты перед церковью, в жарком воздухе, в криках разносчиков, в ярких и светлых летних платьях толпы, в запыленных листьях дерев бульвара, в звуках музыки и белых панталонах прошедшего на развод батальона, в громе мостовой и ярком блеске жаркого солнца было то летнее томление, довольство и недовольство настоящим, которое особенно резко чувствуется в ясный жаркий день в городе. В церкви Разумовских была вся знать московская, все знакомые Ростовых (в этот год, как бы ожидая чего то, очень много богатых семей, обыкновенно разъезжающихся по деревням, остались в городе). Проходя позади ливрейного лакея, раздвигавшего толпу подле матери, Наташа услыхала голос молодого человека, слишком громким шепотом говорившего о ней:
– Это Ростова, та самая…
– Как похудела, а все таки хороша!
Она слышала, или ей показалось, что были упомянуты имена Курагина и Болконского. Впрочем, ей всегда это казалось. Ей всегда казалось, что все, глядя на нее, только и думают о том, что с ней случилось. Страдая и замирая в душе, как всегда в толпе, Наташа шла в своем лиловом шелковом с черными кружевами платье так, как умеют ходить женщины, – тем спокойнее и величавее, чем больнее и стыднее у ней было на душе. Она знала и не ошибалась, что она хороша, но это теперь не радовало ее, как прежде. Напротив, это мучило ее больше всего в последнее время и в особенности в этот яркий, жаркий летний день в городе. «Еще воскресенье, еще неделя, – говорила она себе, вспоминая, как она была тут в то воскресенье, – и все та же жизнь без жизни, и все те же условия, в которых так легко бывало жить прежде. Хороша, молода, и я знаю, что теперь добра, прежде я была дурная, а теперь я добра, я знаю, – думала она, – а так даром, ни для кого, проходят лучшие годы». Она стала подле матери и перекинулась с близко стоявшими знакомыми. Наташа по привычке рассмотрела туалеты дам, осудила tenue [манеру держаться] и неприличный способ креститься рукой на малом пространстве одной близко стоявшей дамы, опять с досадой подумала о том, что про нее судят, что и она судит, и вдруг, услыхав звуки службы, ужаснулась своей мерзости, ужаснулась тому, что прежняя чистота опять потеряна ею.
Благообразный, тихий старичок служил с той кроткой торжественностью, которая так величаво, успокоительно действует на души молящихся. Царские двери затворились, медленно задернулась завеса; таинственный тихий голос произнес что то оттуда. Непонятные для нее самой слезы стояли в груди Наташи, и радостное и томительное чувство волновало ее.
«Научи меня, что мне делать, как мне исправиться навсегда, навсегда, как мне быть с моей жизнью… – думала она.
Дьякон вышел на амвон, выправил, широко отставив большой палец, длинные волосы из под стихаря и, положив на груди крест, громко и торжественно стал читать слова молитвы:
– «Миром господу помолимся».
«Миром, – все вместе, без различия сословий, без вражды, а соединенные братской любовью – будем молиться», – думала Наташа.
– О свышнем мире и о спасении душ наших!
«О мире ангелов и душ всех бестелесных существ, которые живут над нами», – молилась Наташа.
Когда молились за воинство, она вспомнила брата и Денисова. Когда молились за плавающих и путешествующих, она вспомнила князя Андрея и молилась за него, и молилась за то, чтобы бог простил ей то зло, которое она ему сделала. Когда молились за любящих нас, она молилась о своих домашних, об отце, матери, Соне, в первый раз теперь понимая всю свою вину перед ними и чувствуя всю силу своей любви к ним. Когда молились о ненавидящих нас, она придумала себе врагов и ненавидящих для того, чтобы молиться за них. Она причисляла к врагам кредиторов и всех тех, которые имели дело с ее отцом, и всякий раз, при мысли о врагах и ненавидящих, она вспоминала Анатоля, сделавшего ей столько зла, и хотя он не был ненавидящий, она радостно молилась за него как за врага. Только на молитве она чувствовала себя в силах ясно и спокойно вспоминать и о князе Андрее, и об Анатоле, как об людях, к которым чувства ее уничтожались в сравнении с ее чувством страха и благоговения к богу. Когда молились за царскую фамилию и за Синод, она особенно низко кланялась и крестилась, говоря себе, что, ежели она не понимает, она не может сомневаться и все таки любит правительствующий Синод и молится за него.
Окончив ектенью, дьякон перекрестил вокруг груди орарь и произнес:
– «Сами себя и живот наш Христу богу предадим».
«Сами себя богу предадим, – повторила в своей душе Наташа. – Боже мой, предаю себя твоей воле, – думала она. – Ничего не хочу, не желаю; научи меня, что мне делать, куда употребить свою волю! Да возьми же меня, возьми меня! – с умиленным нетерпением в душе говорила Наташа, не крестясь, опустив свои тонкие руки и как будто ожидая, что вот вот невидимая сила возьмет ее и избавит от себя, от своих сожалений, желаний, укоров, надежд и пороков.
Графиня несколько раз во время службы оглядывалась на умиленное, с блестящими глазами, лицо своей дочери и молилась богу о том, чтобы он помог ей.
Неожиданно, в середине и не в порядке службы, который Наташа хорошо знала, дьячок вынес скамеечку, ту самую, на которой читались коленопреклоненные молитвы в троицын день, и поставил ее перед царскими дверьми. Священник вышел в своей лиловой бархатной скуфье, оправил волосы и с усилием стал на колена. Все сделали то же и с недоумением смотрели друг на друга. Это была молитва, только что полученная из Синода, молитва о спасении России от вражеского нашествия.
– «Господи боже сил, боже спасения нашего, – начал священник тем ясным, ненапыщенным и кротким голосом, которым читают только одни духовные славянские чтецы и который так неотразимо действует на русское сердце. – Господи боже сил, боже спасения нашего! Призри ныне в милости и щедротах на смиренные люди твоя, и человеколюбно услыши, и пощади, и помилуй нас. Се враг смущаяй землю твою и хотяй положити вселенную всю пусту, восста на ны; се людие беззаконии собрашася, еже погубити достояние твое, разорити честный Иерусалим твой, возлюбленную тебе Россию: осквернити храмы твои, раскопати алтари и поругатися святыне нашей. Доколе, господи, доколе грешницы восхвалятся? Доколе употребляти имать законопреступный власть?
Владыко господи! Услыши нас, молящихся тебе: укрепи силою твоею благочестивейшего, самодержавнейшего великого государя нашего императора Александра Павловича; помяни правду его и кротость, воздаждь ему по благости его, ею же хранит ны, твой возлюбленный Израиль. Благослови его советы, начинания и дела; утверди всемогущною твоею десницею царство его и подаждь ему победу на врага, яко же Моисею на Амалика, Гедеону на Мадиама и Давиду на Голиафа. Сохрани воинство его; положи лук медян мышцам, во имя твое ополчившихся, и препояши их силою на брань. Приими оружие и щит, и восстани в помощь нашу, да постыдятся и посрамятся мыслящий нам злая, да будут пред лицем верного ти воинства, яко прах пред лицем ветра, и ангел твой сильный да будет оскорбляяй и погоняяй их; да приидет им сеть, юже не сведают, и их ловитва, юже сокрыша, да обымет их; да падут под ногами рабов твоих и в попрание воем нашим да будут. Господи! не изнеможет у тебе спасати во многих и в малых; ты еси бог, да не превозможет противу тебе человек.
Боже отец наших! Помяни щедроты твоя и милости, яже от века суть: не отвержи нас от лица твоего, ниже возгнушайся недостоинством нашим, но помилуй нас по велицей милости твоей и по множеству щедрот твоих презри беззакония и грехи наша. Сердце чисто созижди в нас, и дух прав обнови во утробе нашей; всех нас укрепи верою в тя, утверди надеждою, одушеви истинною друг ко другу любовию, вооружи единодушием на праведное защищение одержания, еже дал еси нам и отцем нашим, да не вознесется жезл нечестивых на жребий освященных.
Господи боже наш, в него же веруем и на него же уповаем, не посрами нас от чаяния милости твоея и сотвори знамение во благо, яко да видят ненавидящий нас и православную веру нашу, и посрамятся и погибнут; и да уведят все страны, яко имя тебе господь, и мы людие твои. Яви нам, господи, ныне милость твою и спасение твое даждь нам; возвесели сердце рабов твоих о милости твоей; порази враги наши, и сокруши их под ноги верных твоих вскоре. Ты бо еси заступление, помощь и победа уповающим на тя, и тебе славу воссылаем, отцу и сыну и святому духу и ныне, и присно, и во веки веков. Аминь».
В том состоянии раскрытости душевной, в котором находилась Наташа, эта молитва сильно подействовала на нее. Она слушала каждое слово о победе Моисея на Амалика, и Гедеона на Мадиама, и Давида на Голиафа, и о разорении Иерусалима твоего и просила бога с той нежностью и размягченностью, которою было переполнено ее сердце; но не понимала хорошенько, о чем она просила бога в этой молитве. Она всей душой участвовала в прошении о духе правом, об укреплении сердца верою, надеждою и о воодушевлении их любовью. Но она не могла молиться о попрании под ноги врагов своих, когда она за несколько минут перед этим только желала иметь их больше, чтобы любить их, молиться за них. Но она тоже не могла сомневаться в правоте читаемой колено преклонной молитвы. Она ощущала в душе своей благоговейный и трепетный ужас перед наказанием, постигшим людей за их грехи, и в особенности за свои грехи, и просила бога о том, чтобы он простил их всех и ее и дал бы им всем и ей спокойствия и счастия в жизни. И ей казалось, что бог слышит ее молитву.


С того дня, как Пьер, уезжая от Ростовых и вспоминая благодарный взгляд Наташи, смотрел на комету, стоявшую на небе, и почувствовал, что для него открылось что то новое, – вечно мучивший его вопрос о тщете и безумности всего земного перестал представляться ему. Этот страшный вопрос: зачем? к чему? – который прежде представлялся ему в середине всякого занятия, теперь заменился для него не другим вопросом и не ответом на прежний вопрос, а представлением ее. Слышал ли он, и сам ли вел ничтожные разговоры, читал ли он, или узнавал про подлость и бессмысленность людскую, он не ужасался, как прежде; не спрашивал себя, из чего хлопочут люди, когда все так кратко и неизвестно, но вспоминал ее в том виде, в котором он видел ее в последний раз, и все сомнения его исчезали, не потому, что она отвечала на вопросы, которые представлялись ему, но потому, что представление о ней переносило его мгновенно в другую, светлую область душевной деятельности, в которой не могло быть правого или виноватого, в область красоты и любви, для которой стоило жить. Какая бы мерзость житейская ни представлялась ему, он говорил себе:
«Ну и пускай такой то обокрал государство и царя, а государство и царь воздают ему почести; а она вчера улыбнулась мне и просила приехать, и я люблю ее, и никто никогда не узнает этого», – думал он.
Пьер все так же ездил в общество, так же много пил и вел ту же праздную и рассеянную жизнь, потому что, кроме тех часов, которые он проводил у Ростовых, надо было проводить и остальное время, и привычки и знакомства, сделанные им в Москве, непреодолимо влекли его к той жизни, которая захватила его. Но в последнее время, когда с театра войны приходили все более и более тревожные слухи и когда здоровье Наташи стало поправляться и она перестала возбуждать в нем прежнее чувство бережливой жалости, им стало овладевать более и более непонятное для него беспокойство. Он чувствовал, что то положение, в котором он находился, не могло продолжаться долго, что наступает катастрофа, долженствующая изменить всю его жизнь, и с нетерпением отыскивал во всем признаки этой приближающейся катастрофы. Пьеру было открыто одним из братьев масонов следующее, выведенное из Апокалипсиса Иоанна Богослова, пророчество относительно Наполеона.
В Апокалипсисе, главе тринадцатой, стихе восемнадцатом сказано: «Зде мудрость есть; иже имать ум да почтет число зверино: число бо человеческо есть и число его шестьсот шестьдесят шесть».
И той же главы в стихе пятом: «И даны быта ему уста глаголюща велика и хульна; и дана бысть ему область творити месяц четыре – десять два».
Французские буквы, подобно еврейскому число изображению, по которому первыми десятью буквами означаются единицы, а прочими десятки, имеют следующее значение:
a b c d e f g h i k.. l..m..n..o..p..q..r..s..t.. u…v w.. x.. y.. z
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 20 30 40 50 60 70 80 90 100 110 120 130 140 150 160
Написав по этой азбуке цифрами слова L'empereur Napoleon [император Наполеон], выходит, что сумма этих чисел равна 666 ти и что поэтому Наполеон есть тот зверь, о котором предсказано в Апокалипсисе. Кроме того, написав по этой же азбуке слова quarante deux [сорок два], то есть предел, который был положен зверю глаголати велика и хульна, сумма этих чисел, изображающих quarante deux, опять равна 666 ти, из чего выходит, что предел власти Наполеона наступил в 1812 м году, в котором французскому императору минуло 42 года. Предсказание это очень поразило Пьера, и он часто задавал себе вопрос о том, что именно положит предел власти зверя, то есть Наполеона, и, на основании тех же изображений слов цифрами и вычислениями, старался найти ответ на занимавший его вопрос. Пьер написал в ответе на этот вопрос: L'empereur Alexandre? La nation Russe? [Император Александр? Русский народ?] Он счел буквы, но сумма цифр выходила гораздо больше или меньше 666 ти. Один раз, занимаясь этими вычислениями, он написал свое имя – Comte Pierre Besouhoff; сумма цифр тоже далеко не вышла. Он, изменив орфографию, поставив z вместо s, прибавил de, прибавил article le и все не получал желаемого результата. Тогда ему пришло в голову, что ежели бы ответ на искомый вопрос и заключался в его имени, то в ответе непременно была бы названа его национальность. Он написал Le Russe Besuhoff и, сочтя цифры, получил 671. Только 5 было лишних; 5 означает «е», то самое «е», которое было откинуто в article перед словом L'empereur. Откинув точно так же, хотя и неправильно, «е», Пьер получил искомый ответ; L'Russe Besuhof, равное 666 ти. Открытие это взволновало его. Как, какой связью был он соединен с тем великим событием, которое было предсказано в Апокалипсисе, он не знал; но он ни на минуту не усумнился в этой связи. Его любовь к Ростовой, антихрист, нашествие Наполеона, комета, 666, l'empereur Napoleon и l'Russe Besuhof – все это вместе должно было созреть, разразиться и вывести его из того заколдованного, ничтожного мира московских привычек, в которых, он чувствовал себя плененным, и привести его к великому подвигу и великому счастию.
Пьер накануне того воскресенья, в которое читали молитву, обещал Ростовым привезти им от графа Растопчина, с которым он был хорошо знаком, и воззвание к России, и последние известия из армии. Поутру, заехав к графу Растопчину, Пьер у него застал только что приехавшего курьера из армии.
Курьер был один из знакомых Пьеру московских бальных танцоров.
– Ради бога, не можете ли вы меня облегчить? – сказал курьер, – у меня полна сумка писем к родителям.
В числе этих писем было письмо от Николая Ростова к отцу. Пьер взял это письмо. Кроме того, граф Растопчин дал Пьеру воззвание государя к Москве, только что отпечатанное, последние приказы по армии и свою последнюю афишу. Просмотрев приказы по армии, Пьер нашел в одном из них между известиями о раненых, убитых и награжденных имя Николая Ростова, награжденного Георгием 4 й степени за оказанную храбрость в Островненском деле, и в том же приказе назначение князя Андрея Болконского командиром егерского полка. Хотя ему и не хотелось напоминать Ростовым о Болконском, но Пьер не мог воздержаться от желания порадовать их известием о награждении сына и, оставив у себя воззвание, афишу и другие приказы, с тем чтобы самому привезти их к обеду, послал печатный приказ и письмо к Ростовым.
Разговор с графом Растопчиным, его тон озабоченности и поспешности, встреча с курьером, беззаботно рассказывавшим о том, как дурно идут дела в армии, слухи о найденных в Москве шпионах, о бумаге, ходящей по Москве, в которой сказано, что Наполеон до осени обещает быть в обеих русских столицах, разговор об ожидаемом назавтра приезде государя – все это с новой силой возбуждало в Пьере то чувство волнения и ожидания, которое не оставляло его со времени появления кометы и в особенности с начала войны.
Пьеру давно уже приходила мысль поступить в военную службу, и он бы исполнил ее, ежели бы не мешала ему, во первых, принадлежность его к тому масонскому обществу, с которым он был связан клятвой и которое проповедывало вечный мир и уничтожение войны, и, во вторых, то, что ему, глядя на большое количество москвичей, надевших мундиры и проповедывающих патриотизм, было почему то совестно предпринять такой шаг. Главная же причина, по которой он не приводил в исполнение своего намерения поступить в военную службу, состояла в том неясном представлении, что он l'Russe Besuhof, имеющий значение звериного числа 666, что его участие в великом деле положения предела власти зверю, глаголящему велика и хульна, определено предвечно и что поэтому ему не должно предпринимать ничего и ждать того, что должно совершиться.


У Ростовых, как и всегда по воскресениям, обедал кое кто из близких знакомых.
Пьер приехал раньше, чтобы застать их одних.
Пьер за этот год так потолстел, что он был бы уродлив, ежели бы он не был так велик ростом, крупен членами и не был так силен, что, очевидно, легко носил свою толщину.
Он, пыхтя и что то бормоча про себя, вошел на лестницу. Кучер его уже не спрашивал, дожидаться ли. Он знал, что когда граф у Ростовых, то до двенадцатого часу. Лакеи Ростовых радостно бросились снимать с него плащ и принимать палку и шляпу. Пьер, по привычке клубной, и палку и шляпу оставлял в передней.
Первое лицо, которое он увидал у Ростовых, была Наташа. Еще прежде, чем он увидал ее, он, снимая плащ в передней, услыхал ее. Она пела солфеджи в зале. Он внал, что она не пела со времени своей болезни, и потому звук ее голоса удивил и обрадовал его. Он тихо отворил дверь и увидал Наташу в ее лиловом платье, в котором она была у обедни, прохаживающуюся по комнате и поющую. Она шла задом к нему, когда он отворил дверь, но когда она круто повернулась и увидала его толстое, удивленное лицо, она покраснела и быстро подошла к нему.
– Я хочу попробовать опять петь, – сказала она. – Все таки это занятие, – прибавила она, как будто извиняясь.
– И прекрасно.
– Как я рада, что вы приехали! Я нынче так счастлива! – сказала она с тем прежним оживлением, которого уже давно не видел в ней Пьер. – Вы знаете, Nicolas получил Георгиевский крест. Я так горда за него.
– Как же, я прислал приказ. Ну, я вам не хочу мешать, – прибавил он и хотел пройти в гостиную.
Наташа остановила его.
– Граф, что это, дурно, что я пою? – сказала она, покраснев, но, не спуская глаз, вопросительно глядя на Пьера.
– Нет… Отчего же? Напротив… Но отчего вы меня спрашиваете?
– Я сама не знаю, – быстро отвечала Наташа, – но я ничего бы не хотела сделать, что бы вам не нравилось. Я вам верю во всем. Вы не знаете, как вы для меля важны и как вы много для меня сделали!.. – Она говорила быстро и не замечая того, как Пьер покраснел при этих словах. – Я видела в том же приказе он, Болконский (быстро, шепотом проговорила она это слово), он в России и опять служит. Как вы думаете, – сказала она быстро, видимо, торопясь говорить, потому что она боялась за свои силы, – простит он меня когда нибудь? Не будет он иметь против меня злого чувства? Как вы думаете? Как вы думаете?
– Я думаю… – сказал Пьер. – Ему нечего прощать… Ежели бы я был на его месте… – По связи воспоминаний, Пьер мгновенно перенесся воображением к тому времени, когда он, утешая ее, сказал ей, что ежели бы он был не он, а лучший человек в мире и свободен, то он на коленях просил бы ее руки, и то же чувство жалости, нежности, любви охватило его, и те же слова были у него на устах. Но она не дала ему времени сказать их.
– Да вы – вы, – сказала она, с восторгом произнося это слово вы, – другое дело. Добрее, великодушнее, лучше вас я не знаю человека, и не может быть. Ежели бы вас не было тогда, да и теперь, я не знаю, что бы было со мною, потому что… – Слезы вдруг полились ей в глаза; она повернулась, подняла ноты к глазам, запела и пошла опять ходить по зале.
В это же время из гостиной выбежал Петя.
Петя был теперь красивый, румяный пятнадцатилетний мальчик с толстыми, красными губами, похожий на Наташу. Он готовился в университет, но в последнее время, с товарищем своим Оболенским, тайно решил, что пойдет в гусары.
Петя выскочил к своему тезке, чтобы переговорить о деле.
Он просил его узнать, примут ли его в гусары.
Пьер шел по гостиной, не слушая Петю.
Петя дернул его за руку, чтоб обратить на себя его вниманье.
– Ну что мое дело, Петр Кирилыч. Ради бога! Одна надежда на вас, – говорил Петя.
– Ах да, твое дело. В гусары то? Скажу, скажу. Нынче скажу все.
– Ну что, mon cher, ну что, достали манифест? – спросил старый граф. – А графинюшка была у обедни у Разумовских, молитву новую слышала. Очень хорошая, говорит.
– Достал, – отвечал Пьер. – Завтра государь будет… Необычайное дворянское собрание и, говорят, по десяти с тысячи набор. Да, поздравляю вас.
– Да, да, слава богу. Ну, а из армии что?
– Наши опять отступили. Под Смоленском уже, говорят, – отвечал Пьер.
– Боже мой, боже мой! – сказал граф. – Где же манифест?
– Воззвание! Ах, да! – Пьер стал в карманах искать бумаг и не мог найти их. Продолжая охлопывать карманы, он поцеловал руку у вошедшей графини и беспокойно оглядывался, очевидно, ожидая Наташу, которая не пела больше, но и не приходила в гостиную.
– Ей богу, не знаю, куда я его дел, – сказал он.
– Ну уж, вечно растеряет все, – сказала графиня. Наташа вошла с размягченным, взволнованным лицом и села, молча глядя на Пьера. Как только она вошла в комнату, лицо Пьера, до этого пасмурное, просияло, и он, продолжая отыскивать бумаги, несколько раз взглядывал на нее.
– Ей богу, я съезжу, я дома забыл. Непременно…
– Ну, к обеду опоздаете.
– Ах, и кучер уехал.
Но Соня, пошедшая в переднюю искать бумаги, нашла их в шляпе Пьера, куда он их старательно заложил за подкладку. Пьер было хотел читать.
– Нет, после обеда, – сказал старый граф, видимо, в этом чтении предвидевший большое удовольствие.
За обедом, за которым пили шампанское за здоровье нового Георгиевского кавалера, Шиншин рассказывал городские новости о болезни старой грузинской княгини, о том, что Метивье исчез из Москвы, и о том, что к Растопчину привели какого то немца и объявили ему, что это шампиньон (так рассказывал сам граф Растопчин), и как граф Растопчин велел шампиньона отпустить, сказав народу, что это не шампиньон, а просто старый гриб немец.
– Хватают, хватают, – сказал граф, – я графине и то говорю, чтобы поменьше говорила по французски. Теперь не время.
– А слышали? – сказал Шиншин. – Князь Голицын русского учителя взял, по русски учится – il commence a devenir dangereux de parler francais dans les rues. [становится опасным говорить по французски на улицах.]
– Ну что ж, граф Петр Кирилыч, как ополченье то собирать будут, и вам придется на коня? – сказал старый граф, обращаясь к Пьеру.
Пьер был молчалив и задумчив во все время этого обеда. Он, как бы не понимая, посмотрел на графа при этом обращении.
– Да, да, на войну, – сказал он, – нет! Какой я воин! А впрочем, все так странно, так странно! Да я и сам не понимаю. Я не знаю, я так далек от военных вкусов, но в теперешние времена никто за себя отвечать не может.
После обеда граф уселся покойно в кресло и с серьезным лицом попросил Соню, славившуюся мастерством чтения, читать.
– «Первопрестольной столице нашей Москве.
Неприятель вошел с великими силами в пределы России. Он идет разорять любезное наше отечество», – старательно читала Соня своим тоненьким голоском. Граф, закрыв глаза, слушал, порывисто вздыхая в некоторых местах.
Наташа сидела вытянувшись, испытующе и прямо глядя то на отца, то на Пьера.
Пьер чувствовал на себе ее взгляд и старался не оглядываться. Графиня неодобрительно и сердито покачивала головой против каждого торжественного выражения манифеста. Она во всех этих словах видела только то, что опасности, угрожающие ее сыну, еще не скоро прекратятся. Шиншин, сложив рот в насмешливую улыбку, очевидно приготовился насмехаться над тем, что первое представится для насмешки: над чтением Сони, над тем, что скажет граф, даже над самым воззванием, ежели не представится лучше предлога.
Прочтя об опасностях, угрожающих России, о надеждах, возлагаемых государем на Москву, и в особенности на знаменитое дворянство, Соня с дрожанием голоса, происходившим преимущественно от внимания, с которым ее слушали, прочла последние слова: «Мы не умедлим сами стать посреди народа своего в сей столице и в других государства нашего местах для совещания и руководствования всеми нашими ополчениями, как ныне преграждающими пути врагу, так и вновь устроенными на поражение оного, везде, где только появится. Да обратится погибель, в которую он мнит низринуть нас, на главу его, и освобожденная от рабства Европа да возвеличит имя России!»
– Вот это так! – вскрикнул граф, открывая мокрые глаза и несколько раз прерываясь от сопенья, как будто к носу ему подносили склянку с крепкой уксусной солью. – Только скажи государь, мы всем пожертвуем и ничего не пожалеем.
Шиншин еще не успел сказать приготовленную им шутку на патриотизм графа, как Наташа вскочила с своего места и подбежала к отцу.
– Что за прелесть, этот папа! – проговорила она, целуя его, и она опять взглянула на Пьера с тем бессознательным кокетством, которое вернулось к ней вместе с ее оживлением.
– Вот так патриотка! – сказал Шиншин.
– Совсем не патриотка, а просто… – обиженно отвечала Наташа. – Вам все смешно, а это совсем не шутка…
– Какие шутки! – повторил граф. – Только скажи он слово, мы все пойдем… Мы не немцы какие нибудь…
– А заметили вы, – сказал Пьер, – что сказало: «для совещания».
– Ну уж там для чего бы ни было…
В это время Петя, на которого никто не обращал внимания, подошел к отцу и, весь красный, ломающимся, то грубым, то тонким голосом, сказал:
– Ну теперь, папенька, я решительно скажу – и маменька тоже, как хотите, – я решительно скажу, что вы пустите меня в военную службу, потому что я не могу… вот и всё…
Графиня с ужасом подняла глаза к небу, всплеснула руками и сердито обратилась к мужу.
– Вот и договорился! – сказала она.
Но граф в ту же минуту оправился от волнения.
– Ну, ну, – сказал он. – Вот воин еще! Глупости то оставь: учиться надо.
– Это не глупости, папенька. Оболенский Федя моложе меня и тоже идет, а главное, все равно я не могу ничему учиться теперь, когда… – Петя остановился, покраснел до поту и проговорил таки: – когда отечество в опасности.
– Полно, полно, глупости…
– Да ведь вы сами сказали, что всем пожертвуем.
– Петя, я тебе говорю, замолчи, – крикнул граф, оглядываясь на жену, которая, побледнев, смотрела остановившимися глазами на меньшого сына.
– А я вам говорю. Вот и Петр Кириллович скажет…
– Я тебе говорю – вздор, еще молоко не обсохло, а в военную службу хочет! Ну, ну, я тебе говорю, – и граф, взяв с собой бумаги, вероятно, чтобы еще раз прочесть в кабинете перед отдыхом, пошел из комнаты.
– Петр Кириллович, что ж, пойдем покурить…
Пьер находился в смущении и нерешительности. Непривычно блестящие и оживленные глаза Наташи беспрестанно, больше чем ласково обращавшиеся на него, привели его в это состояние.
– Нет, я, кажется, домой поеду…
– Как домой, да вы вечер у нас хотели… И то редко стали бывать. А эта моя… – сказал добродушно граф, указывая на Наташу, – только при вас и весела…
– Да, я забыл… Мне непременно надо домой… Дела… – поспешно сказал Пьер.
– Ну так до свидания, – сказал граф, совсем уходя из комнаты.
– Отчего вы уезжаете? Отчего вы расстроены? Отчего?.. – спросила Пьера Наташа, вызывающе глядя ему в глаза.
«Оттого, что я тебя люблю! – хотел он сказать, но он не сказал этого, до слез покраснел и опустил глаза.
– Оттого, что мне лучше реже бывать у вас… Оттого… нет, просто у меня дела.
– Отчего? нет, скажите, – решительно начала было Наташа и вдруг замолчала. Они оба испуганно и смущенно смотрели друг на друга. Он попытался усмехнуться, но не мог: улыбка его выразила страдание, и он молча поцеловал ее руку и вышел.
Пьер решил сам с собою не бывать больше у Ростовых.


Петя, после полученного им решительного отказа, ушел в свою комнату и там, запершись от всех, горько плакал. Все сделали, как будто ничего не заметили, когда он к чаю пришел молчаливый и мрачный, с заплаканными глазами.
На другой день приехал государь. Несколько человек дворовых Ростовых отпросились пойти поглядеть царя. В это утро Петя долго одевался, причесывался и устроивал воротнички так, как у больших. Он хмурился перед зеркалом, делал жесты, пожимал плечами и, наконец, никому не сказавши, надел фуражку и вышел из дома с заднего крыльца, стараясь не быть замеченным. Петя решился идти прямо к тому месту, где был государь, и прямо объяснить какому нибудь камергеру (Пете казалось, что государя всегда окружают камергеры), что он, граф Ростов, несмотря на свою молодость, желает служить отечеству, что молодость не может быть препятствием для преданности и что он готов… Петя, в то время как он собирался, приготовил много прекрасных слов, которые он скажет камергеру.
Петя рассчитывал на успех своего представления государю именно потому, что он ребенок (Петя думал даже, как все удивятся его молодости), а вместе с тем в устройстве своих воротничков, в прическе и в степенной медлительной походке он хотел представить из себя старого человека. Но чем дальше он шел, чем больше он развлекался все прибывающим и прибывающим у Кремля народом, тем больше он забывал соблюдение степенности и медлительности, свойственных взрослым людям. Подходя к Кремлю, он уже стал заботиться о том, чтобы его не затолкали, и решительно, с угрожающим видом выставил по бокам локти. Но в Троицких воротах, несмотря на всю его решительность, люди, которые, вероятно, не знали, с какой патриотической целью он шел в Кремль, так прижали его к стене, что он должен был покориться и остановиться, пока в ворота с гудящим под сводами звуком проезжали экипажи. Около Пети стояла баба с лакеем, два купца и отставной солдат. Постояв несколько времени в воротах, Петя, не дождавшись того, чтобы все экипажи проехали, прежде других хотел тронуться дальше и начал решительно работать локтями; но баба, стоявшая против него, на которую он первую направил свои локти, сердито крикнула на него:
– Что, барчук, толкаешься, видишь – все стоят. Что ж лезть то!
– Так и все полезут, – сказал лакей и, тоже начав работать локтями, затискал Петю в вонючий угол ворот.
Петя отер руками пот, покрывавший его лицо, и поправил размочившиеся от пота воротнички, которые он так хорошо, как у больших, устроил дома.
Петя чувствовал, что он имеет непрезентабельный вид, и боялся, что ежели таким он представится камергерам, то его не допустят до государя. Но оправиться и перейти в другое место не было никакой возможности от тесноты. Один из проезжавших генералов был знакомый Ростовых. Петя хотел просить его помощи, но счел, что это было бы противно мужеству. Когда все экипажи проехали, толпа хлынула и вынесла и Петю на площадь, которая была вся занята народом. Не только по площади, но на откосах, на крышах, везде был народ. Только что Петя очутился на площади, он явственно услыхал наполнявшие весь Кремль звуки колоколов и радостного народного говора.
Одно время на площади было просторнее, но вдруг все головы открылись, все бросилось еще куда то вперед. Петю сдавили так, что он не мог дышать, и все закричало: «Ура! урра! ура!Петя поднимался на цыпочки, толкался, щипался, но ничего не мог видеть, кроме народа вокруг себя.
На всех лицах было одно общее выражение умиления и восторга. Одна купчиха, стоявшая подле Пети, рыдала, и слезы текли у нее из глаз.
– Отец, ангел, батюшка! – приговаривала она, отирая пальцем слезы.
– Ура! – кричали со всех сторон. С минуту толпа простояла на одном месте; но потом опять бросилась вперед.
Петя, сам себя не помня, стиснув зубы и зверски выкатив глаза, бросился вперед, работая локтями и крича «ура!», как будто он готов был и себя и всех убить в эту минуту, но с боков его лезли точно такие же зверские лица с такими же криками «ура!».
«Так вот что такое государь! – думал Петя. – Нет, нельзя мне самому подать ему прошение, это слишком смело!Несмотря на то, он все так же отчаянно пробивался вперед, и из за спин передних ему мелькнуло пустое пространство с устланным красным сукном ходом; но в это время толпа заколебалась назад (спереди полицейские отталкивали надвинувшихся слишком близко к шествию; государь проходил из дворца в Успенский собор), и Петя неожиданно получил в бок такой удар по ребрам и так был придавлен, что вдруг в глазах его все помутилось и он потерял сознание. Когда он пришел в себя, какое то духовное лицо, с пучком седевших волос назади, в потертой синей рясе, вероятно, дьячок, одной рукой держал его под мышку, другой охранял от напиравшей толпы.
– Барчонка задавили! – говорил дьячок. – Что ж так!.. легче… задавили, задавили!
Государь прошел в Успенский собор. Толпа опять разровнялась, и дьячок вывел Петю, бледного и не дышащего, к царь пушке. Несколько лиц пожалели Петю, и вдруг вся толпа обратилась к нему, и уже вокруг него произошла давка. Те, которые стояли ближе, услуживали ему, расстегивали его сюртучок, усаживали на возвышение пушки и укоряли кого то, – тех, кто раздавил его.
– Этак до смерти раздавить можно. Что же это! Душегубство делать! Вишь, сердечный, как скатерть белый стал, – говорили голоса.
Петя скоро опомнился, краска вернулась ему в лицо, боль прошла, и за эту временную неприятность он получил место на пушке, с которой он надеялся увидать долженствующего пройти назад государя. Петя уже не думал теперь о подаче прошения. Уже только ему бы увидать его – и то он бы считал себя счастливым!
Во время службы в Успенском соборе – соединенного молебствия по случаю приезда государя и благодарственной молитвы за заключение мира с турками – толпа пораспространилась; появились покрикивающие продавцы квасу, пряников, мака, до которого был особенно охотник Петя, и послышались обыкновенные разговоры. Одна купчиха показывала свою разорванную шаль и сообщала, как дорого она была куплена; другая говорила, что нынче все шелковые материи дороги стали. Дьячок, спаситель Пети, разговаривал с чиновником о том, кто и кто служит нынче с преосвященным. Дьячок несколько раз повторял слово соборне, которого не понимал Петя. Два молодые мещанина шутили с дворовыми девушками, грызущими орехи. Все эти разговоры, в особенности шуточки с девушками, для Пети в его возрасте имевшие особенную привлекательность, все эти разговоры теперь не занимали Петю; ou сидел на своем возвышении пушки, все так же волнуясь при мысли о государе и о своей любви к нему. Совпадение чувства боли и страха, когда его сдавили, с чувством восторга еще более усилило в нем сознание важности этой минуты.
Вдруг с набережной послышались пушечные выстрелы (это стреляли в ознаменование мира с турками), и толпа стремительно бросилась к набережной – смотреть, как стреляют. Петя тоже хотел бежать туда, но дьячок, взявший под свое покровительство барчонка, не пустил его. Еще продолжались выстрелы, когда из Успенского собора выбежали офицеры, генералы, камергеры, потом уже не так поспешно вышли еще другие, опять снялись шапки с голов, и те, которые убежали смотреть пушки, бежали назад. Наконец вышли еще четверо мужчин в мундирах и лентах из дверей собора. «Ура! Ура! – опять закричала толпа.
– Который? Который? – плачущим голосом спрашивал вокруг себя Петя, но никто не отвечал ему; все были слишком увлечены, и Петя, выбрав одного из этих четырех лиц, которого он из за слез, выступивших ему от радости на глаза, не мог ясно разглядеть, сосредоточил на него весь свой восторг, хотя это был не государь, закричал «ура!неистовым голосом и решил, что завтра же, чего бы это ему ни стоило, он будет военным.
Толпа побежала за государем, проводила его до дворца и стала расходиться. Было уже поздно, и Петя ничего не ел, и пот лил с него градом; но он не уходил домой и вместе с уменьшившейся, но еще довольно большой толпой стоял перед дворцом, во время обеда государя, глядя в окна дворца, ожидая еще чего то и завидуя одинаково и сановникам, подъезжавшим к крыльцу – к обеду государя, и камер лакеям, служившим за столом и мелькавшим в окнах.
За обедом государя Валуев сказал, оглянувшись в окно:
– Народ все еще надеется увидать ваше величество.
Обед уже кончился, государь встал и, доедая бисквит, вышел на балкон. Народ, с Петей в середине, бросился к балкону.
– Ангел, отец! Ура, батюшка!.. – кричали народ и Петя, и опять бабы и некоторые мужчины послабее, в том числе и Петя, заплакали от счастия. Довольно большой обломок бисквита, который держал в руке государь, отломившись, упал на перилы балкона, с перил на землю. Ближе всех стоявший кучер в поддевке бросился к этому кусочку бисквита и схватил его. Некоторые из толпы бросились к кучеру. Заметив это, государь велел подать себе тарелку бисквитов и стал кидать бисквиты с балкона. Глаза Пети налились кровью, опасность быть задавленным еще более возбуждала его, он бросился на бисквиты. Он не знал зачем, но нужно было взять один бисквит из рук царя, и нужно было не поддаться. Он бросился и сбил с ног старушку, ловившую бисквит. Но старушка не считала себя побежденною, хотя и лежала на земле (старушка ловила бисквиты и не попадала руками). Петя коленкой отбил ее руку, схватил бисквит и, как будто боясь опоздать, опять закричал «ура!», уже охриплым голосом.
Государь ушел, и после этого большая часть народа стала расходиться.
– Вот я говорил, что еще подождать – так и вышло, – с разных сторон радостно говорили в народе.
Как ни счастлив был Петя, но ему все таки грустно было идти домой и знать, что все наслаждение этого дня кончилось. Из Кремля Петя пошел не домой, а к своему товарищу Оболенскому, которому было пятнадцать лет и который тоже поступал в полк. Вернувшись домой, он решительно и твердо объявил, что ежели его не пустят, то он убежит. И на другой день, хотя и не совсем еще сдавшись, но граф Илья Андреич поехал узнавать, как бы пристроить Петю куда нибудь побезопаснее.


15 го числа утром, на третий день после этого, у Слободского дворца стояло бесчисленное количество экипажей.
Залы были полны. В первой были дворяне в мундирах, во второй купцы с медалями, в бородах и синих кафтанах. По зале Дворянского собрания шел гул и движение. У одного большого стола, под портретом государя, сидели на стульях с высокими спинками важнейшие вельможи; но большинство дворян ходило по зале.
Все дворяне, те самые, которых каждый день видал Пьер то в клубе, то в их домах, – все были в мундирах, кто в екатерининских, кто в павловских, кто в новых александровских, кто в общем дворянском, и этот общий характер мундира придавал что то странное и фантастическое этим старым и молодым, самым разнообразным и знакомым лицам. Особенно поразительны были старики, подслеповатые, беззубые, плешивые, оплывшие желтым жиром или сморщенные, худые. Они большей частью сидели на местах и молчали, и ежели ходили и говорили, то пристроивались к кому нибудь помоложе. Так же как на лицах толпы, которую на площади видел Петя, на всех этих лицах была поразительна черта противоположности: общего ожидания чего то торжественного и обыкновенного, вчерашнего – бостонной партии, Петрушки повара, здоровья Зинаиды Дмитриевны и т. п.
Пьер, с раннего утра стянутый в неловком, сделавшемся ему узким дворянском мундире, был в залах. Он был в волнении: необыкновенное собрание не только дворянства, но и купечества – сословий, etats generaux – вызвало в нем целый ряд давно оставленных, но глубоко врезавшихся в его душе мыслей о Contrat social [Общественный договор] и французской революции. Замеченные им в воззвании слова, что государь прибудет в столицу для совещания с своим народом, утверждали его в этом взгляде. И он, полагая, что в этом смысле приближается что то важное, то, чего он ждал давно, ходил, присматривался, прислушивался к говору, но нигде не находил выражения тех мыслей, которые занимали его.
Был прочтен манифест государя, вызвавший восторг, и потом все разбрелись, разговаривая. Кроме обычных интересов, Пьер слышал толки о том, где стоять предводителям в то время, как войдет государь, когда дать бал государю, разделиться ли по уездам или всей губернией… и т. д.; но как скоро дело касалось войны и того, для чего было собрано дворянство, толки были нерешительны и неопределенны. Все больше желали слушать, чем говорить.
Один мужчина средних лет, мужественный, красивый, в отставном морском мундире, говорил в одной из зал, и около него столпились. Пьер подошел к образовавшемуся кружку около говоруна и стал прислушиваться. Граф Илья Андреич в своем екатерининском, воеводском кафтане, ходивший с приятной улыбкой между толпой, со всеми знакомый, подошел тоже к этой группе и стал слушать с своей доброй улыбкой, как он всегда слушал, в знак согласия с говорившим одобрительно кивая головой. Отставной моряк говорил очень смело; это видно было по выражению лиц, его слушавших, и по тому, что известные Пьеру за самых покорных и тихих людей неодобрительно отходили от него или противоречили. Пьер протолкался в середину кружка, прислушался и убедился, что говоривший действительно был либерал, но совсем в другом смысле, чем думал Пьер. Моряк говорил тем особенно звучным, певучим, дворянским баритоном, с приятным грассированием и сокращением согласных, тем голосом, которым покрикивают: «Чеаек, трубку!», и тому подобное. Он говорил с привычкой разгула и власти в голосе.
– Что ж, что смоляне предложили ополченцев госуаю. Разве нам смоляне указ? Ежели буародное дворянство Московской губернии найдет нужным, оно может выказать свою преданность государю импературу другими средствами. Разве мы забыли ополченье в седьмом году! Только что нажились кутейники да воры грабители…
Граф Илья Андреич, сладко улыбаясь, одобрительно кивал головой.
– И что же, разве наши ополченцы составили пользу для государства? Никакой! только разорили наши хозяйства. Лучше еще набор… а то вернется к вам ни солдат, ни мужик, и только один разврат. Дворяне не жалеют своего живота, мы сами поголовно пойдем, возьмем еще рекрут, и всем нам только клич кликни гусай (он так выговаривал государь), мы все умрем за него, – прибавил оратор одушевляясь.
Илья Андреич проглатывал слюни от удовольствия и толкал Пьера, но Пьеру захотелось также говорить. Он выдвинулся вперед, чувствуя себя одушевленным, сам не зная еще чем и сам не зная еще, что он скажет. Он только что открыл рот, чтобы говорить, как один сенатор, совершенно без зубов, с умным и сердитым лицом, стоявший близко от оратора, перебил Пьера. С видимой привычкой вести прения и держать вопросы, он заговорил тихо, но слышно:
– Я полагаю, милостивый государь, – шамкая беззубым ртом, сказал сенатор, – что мы призваны сюда не для того, чтобы обсуждать, что удобнее для государства в настоящую минуту – набор или ополчение. Мы призваны для того, чтобы отвечать на то воззвание, которым нас удостоил государь император. А судить о том, что удобнее – набор или ополчение, мы предоставим судить высшей власти…
Пьер вдруг нашел исход своему одушевлению. Он ожесточился против сенатора, вносящего эту правильность и узкость воззрений в предстоящие занятия дворянства. Пьер выступил вперед и остановил его. Он сам не знал, что он будет говорить, но начал оживленно, изредка прорываясь французскими словами и книжно выражаясь по русски.
– Извините меня, ваше превосходительство, – начал он (Пьер был хорошо знаком с этим сенатором, но считал здесь необходимым обращаться к нему официально), – хотя я не согласен с господином… (Пьер запнулся. Ему хотелось сказать mon tres honorable preopinant), [мой многоуважаемый оппонент,] – с господином… que je n'ai pas L'honneur de connaitre; [которого я не имею чести знать] но я полагаю, что сословие дворянства, кроме выражения своего сочувствия и восторга, призвано также для того, чтобы и обсудить те меры, которыми мы можем помочь отечеству. Я полагаю, – говорил он, воодушевляясь, – что государь был бы сам недоволен, ежели бы он нашел в нас только владельцев мужиков, которых мы отдаем ему, и… chair a canon [мясо для пушек], которую мы из себя делаем, но не нашел бы в нас со… со… совета.
Многие поотошли от кружка, заметив презрительную улыбку сенатора и то, что Пьер говорит вольно; только Илья Андреич был доволен речью Пьера, как он был доволен речью моряка, сенатора и вообще всегда тою речью, которую он последнею слышал.
– Я полагаю, что прежде чем обсуждать эти вопросы, – продолжал Пьер, – мы должны спросить у государя, почтительнейше просить его величество коммюникировать нам, сколько у нас войска, в каком положении находятся наши войска и армии, и тогда…
Но Пьер не успел договорить этих слов, как с трех сторон вдруг напали на него. Сильнее всех напал на него давно знакомый ему, всегда хорошо расположенный к нему игрок в бостон, Степан Степанович Апраксин. Степан Степанович был в мундире, и, от мундира ли, или от других причин, Пьер увидал перед собой совсем другого человека. Степан Степанович, с вдруг проявившейся старческой злобой на лице, закричал на Пьера:
– Во первых, доложу вам, что мы не имеем права спрашивать об этом государя, а во вторых, ежели было бы такое право у российского дворянства, то государь не может нам ответить. Войска движутся сообразно с движениями неприятеля – войска убывают и прибывают…
Другой голос человека, среднего роста, лет сорока, которого Пьер в прежние времена видал у цыган и знал за нехорошего игрока в карты и который, тоже измененный в мундире, придвинулся к Пьеру, перебил Апраксина.
– Да и не время рассуждать, – говорил голос этого дворянина, – а нужно действовать: война в России. Враг наш идет, чтобы погубить Россию, чтобы поругать могилы наших отцов, чтоб увезти жен, детей. – Дворянин ударил себя в грудь. – Мы все встанем, все поголовно пойдем, все за царя батюшку! – кричал он, выкатывая кровью налившиеся глаза. Несколько одобряющих голосов послышалось из толпы. – Мы русские и не пожалеем крови своей для защиты веры, престола и отечества. А бредни надо оставить, ежели мы сыны отечества. Мы покажем Европе, как Россия восстает за Россию, – кричал дворянин.
Пьер хотел возражать, но не мог сказать ни слова. Он чувствовал, что звук его слов, независимо от того, какую они заключали мысль, был менее слышен, чем звук слов оживленного дворянина.
Илья Андреич одобривал сзади кружка; некоторые бойко поворачивались плечом к оратору при конце фразы и говорили:
– Вот так, так! Это так!
Пьер хотел сказать, что он не прочь ни от пожертвований ни деньгами, ни мужиками, ни собой, но что надо бы знать состояние дел, чтобы помогать ему, но он не мог говорить. Много голосов кричало и говорило вместе, так что Илья Андреич не успевал кивать всем; и группа увеличивалась, распадалась, опять сходилась и двинулась вся, гудя говором, в большую залу, к большому столу. Пьеру не только не удавалось говорить, но его грубо перебивали, отталкивали, отворачивались от него, как от общего врага. Это не оттого происходило, что недовольны были смыслом его речи, – ее и забыли после большого количества речей, последовавших за ней, – но для одушевления толпы нужно было иметь ощутительный предмет любви и ощутительный предмет ненависти. Пьер сделался последним. Много ораторов говорило после оживленного дворянина, и все говорили в том же тоне. Многие говорили прекрасно и оригинально.
Издатель Русского вестника Глинка, которого узнали («писатель, писатель! – послышалось в толпе), сказал, что ад должно отражать адом, что он видел ребенка, улыбающегося при блеске молнии и при раскатах грома, но что мы не будем этим ребенком.
– Да, да, при раскатах грома! – повторяли одобрительно в задних рядах.
Толпа подошла к большому столу, у которого, в мундирах, в лентах, седые, плешивые, сидели семидесятилетние вельможи старики, которых почти всех, по домам с шутами и в клубах за бостоном, видал Пьер. Толпа подошла к столу, не переставая гудеть. Один за другим, и иногда два вместе, прижатые сзади к высоким спинкам стульев налегающею толпой, говорили ораторы. Стоявшие сзади замечали, чего не досказал говоривший оратор, и торопились сказать это пропущенное. Другие, в этой жаре и тесноте, шарили в своей голове, не найдется ли какая мысль, и торопились говорить ее. Знакомые Пьеру старички вельможи сидели и оглядывались то на того, то на другого, и выражение большей части из них говорило только, что им очень жарко. Пьер, однако, чувствовал себя взволнованным, и общее чувство желания показать, что нам всё нипочем, выражавшееся больше в звуках и выражениях лиц, чем в смысле речей, сообщалось и ему. Он не отрекся от своих мыслей, но чувствовал себя в чем то виноватым и желал оправдаться.
– Я сказал только, что нам удобнее было бы делать пожертвования, когда мы будем знать, в чем нужда, – стараясь перекричать другие голоса, проговорил он.
Один ближайший старичок оглянулся на него, но тотчас был отвлечен криком, начавшимся на другой стороне стола.
– Да, Москва будет сдана! Она будет искупительницей! – кричал один.
– Он враг человечества! – кричал другой. – Позвольте мне говорить… Господа, вы меня давите…


В это время быстрыми шагами перед расступившейся толпой дворян, в генеральском мундире, с лентой через плечо, с своим высунутым подбородком и быстрыми глазами, вошел граф Растопчин.
– Государь император сейчас будет, – сказал Растопчин, – я только что оттуда. Я полагаю, что в том положении, в котором мы находимся, судить много нечего. Государь удостоил собрать нас и купечество, – сказал граф Растопчин. – Оттуда польются миллионы (он указал на залу купцов), а наше дело выставить ополчение и не щадить себя… Это меньшее, что мы можем сделать!
Начались совещания между одними вельможами, сидевшими за столом. Все совещание прошло больше чем тихо. Оно даже казалось грустно, когда, после всего прежнего шума, поодиночке были слышны старые голоса, говорившие один: «согласен», другой для разнообразия: «и я того же мнения», и т. д.
Было велено секретарю писать постановление московского дворянства о том, что москвичи, подобно смолянам, жертвуют по десять человек с тысячи и полное обмундирование. Господа заседавшие встали, как бы облегченные, загремели стульями и пошли по зале разминать ноги, забирая кое кого под руку и разговаривая.
– Государь! Государь! – вдруг разнеслось по залам, и вся толпа бросилась к выходу.
По широкому ходу, между стеной дворян, государь прошел в залу. На всех лицах выражалось почтительное и испуганное любопытство. Пьер стоял довольно далеко и не мог вполне расслышать речи государя. Он понял только, по тому, что он слышал, что государь говорил об опасности, в которой находилось государство, и о надеждах, которые он возлагал на московское дворянство. Государю отвечал другой голос, сообщавший о только что состоявшемся постановлении дворянства.
– Господа! – сказал дрогнувший голос государя; толпа зашелестила и опять затихла, и Пьер ясно услыхал столь приятно человеческий и тронутый голос государя, который говорил: – Никогда я не сомневался в усердии русского дворянства. Но в этот день оно превзошло мои ожидания. Благодарю вас от лица отечества. Господа, будем действовать – время всего дороже…
Государь замолчал, толпа стала тесниться вокруг него, и со всех сторон слышались восторженные восклицания.
– Да, всего дороже… царское слово, – рыдая, говорил сзади голос Ильи Андреича, ничего не слышавшего, но все понимавшего по своему.
Из залы дворянства государь прошел в залу купечества. Он пробыл там около десяти минут. Пьер в числе других увидал государя, выходящего из залы купечества со слезами умиления на глазах. Как потом узнали, государь только что начал речь купцам, как слезы брызнули из его глаз, и он дрожащим голосом договорил ее. Когда Пьер увидал государя, он выходил, сопутствуемый двумя купцами. Один был знаком Пьеру, толстый откупщик, другой – голова, с худым, узкобородым, желтым лицом. Оба они плакали. У худого стояли слезы, но толстый откупщик рыдал, как ребенок, и все твердил:
– И жизнь и имущество возьми, ваше величество!
Пьер не чувствовал в эту минуту уже ничего, кроме желания показать, что все ему нипочем и что он всем готов жертвовать. Как упрек ему представлялась его речь с конституционным направлением; он искал случая загладить это. Узнав, что граф Мамонов жертвует полк, Безухов тут же объявил графу Растопчину, что он отдает тысячу человек и их содержание.
Старик Ростов без слез не мог рассказать жене того, что было, и тут же согласился на просьбу Пети и сам поехал записывать его.
На другой день государь уехал. Все собранные дворяне сняли мундиры, опять разместились по домам и клубам и, покряхтывая, отдавали приказания управляющим об ополчении, и удивлялись тому, что они наделали.



Наполеон начал войну с Россией потому, что он не мог не приехать в Дрезден, не мог не отуманиться почестями, не мог не надеть польского мундира, не поддаться предприимчивому впечатлению июньского утра, не мог воздержаться от вспышки гнева в присутствии Куракина и потом Балашева.
Александр отказывался от всех переговоров потому, что он лично чувствовал себя оскорбленным. Барклай де Толли старался наилучшим образом управлять армией для того, чтобы исполнить свой долг и заслужить славу великого полководца. Ростов поскакал в атаку на французов потому, что он не мог удержаться от желания проскакаться по ровному полю. И так точно, вследствие своих личных свойств, привычек, условий и целей, действовали все те неперечислимые лица, участники этой войны. Они боялись, тщеславились, радовались, негодовали, рассуждали, полагая, что они знают то, что они делают, и что делают для себя, а все были непроизвольными орудиями истории и производили скрытую от них, но понятную для нас работу. Такова неизменная судьба всех практических деятелей, и тем не свободнее, чем выше они стоят в людской иерархии.
Теперь деятели 1812 го года давно сошли с своих мест, их личные интересы исчезли бесследно, и одни исторические результаты того времени перед нами.
Но допустим, что должны были люди Европы, под предводительством Наполеона, зайти в глубь России и там погибнуть, и вся противуречащая сама себе, бессмысленная, жестокая деятельность людей – участников этой войны, становится для нас понятною.
Провидение заставляло всех этих людей, стремясь к достижению своих личных целей, содействовать исполнению одного огромного результата, о котором ни один человек (ни Наполеон, ни Александр, ни еще менее кто либо из участников войны) не имел ни малейшего чаяния.
Теперь нам ясно, что было в 1812 м году причиной погибели французской армии. Никто не станет спорить, что причиной погибели французских войск Наполеона было, с одной стороны, вступление их в позднее время без приготовления к зимнему походу в глубь России, а с другой стороны, характер, который приняла война от сожжения русских городов и возбуждения ненависти к врагу в русском народе. Но тогда не только никто не предвидел того (что теперь кажется очевидным), что только этим путем могла погибнуть восьмисоттысячная, лучшая в мире и предводимая лучшим полководцем армия в столкновении с вдвое слабейшей, неопытной и предводимой неопытными полководцами – русской армией; не только никто не предвидел этого, но все усилия со стороны русских были постоянно устремляемы на то, чтобы помешать тому, что одно могло спасти Россию, и со стороны французов, несмотря на опытность и так называемый военный гений Наполеона, были устремлены все усилия к тому, чтобы растянуться в конце лета до Москвы, то есть сделать то самое, что должно было погубить их.
В исторических сочинениях о 1812 м годе авторы французы очень любят говорить о том, как Наполеон чувствовал опасность растяжения своей линии, как он искал сражения, как маршалы его советовали ему остановиться в Смоленске, и приводить другие подобные доводы, доказывающие, что тогда уже будто понята была опасность кампании; а авторы русские еще более любят говорить о том, как с начала кампании существовал план скифской войны заманивания Наполеона в глубь России, и приписывают этот план кто Пфулю, кто какому то французу, кто Толю, кто самому императору Александру, указывая на записки, проекты и письма, в которых действительно находятся намеки на этот образ действий. Но все эти намеки на предвидение того, что случилось, как со стороны французов так и со стороны русских выставляются теперь только потому, что событие оправдало их. Ежели бы событие не совершилось, то намеки эти были бы забыты, как забыты теперь тысячи и миллионы противоположных намеков и предположений, бывших в ходу тогда, но оказавшихся несправедливыми и потому забытых. Об исходе каждого совершающегося события всегда бывает так много предположений, что, чем бы оно ни кончилось, всегда найдутся люди, которые скажут: «Я тогда еще сказал, что это так будет», забывая совсем, что в числе бесчисленных предположений были делаемы и совершенно противоположные.
Предположения о сознании Наполеоном опасности растяжения линии и со стороны русских – о завлечении неприятеля в глубь России – принадлежат, очевидно, к этому разряду, и историки только с большой натяжкой могут приписывать такие соображения Наполеону и его маршалам и такие планы русским военачальникам. Все факты совершенно противоречат таким предположениям. Не только во все время войны со стороны русских не было желания заманить французов в глубь России, но все было делаемо для того, чтобы остановить их с первого вступления их в Россию, и не только Наполеон не боялся растяжения своей линии, но он радовался, как торжеству, каждому своему шагу вперед и очень лениво, не так, как в прежние свои кампании, искал сражения.
При самом начале кампании армии наши разрезаны, и единственная цель, к которой мы стремимся, состоит в том, чтобы соединить их, хотя для того, чтобы отступать и завлекать неприятеля в глубь страны, в соединении армий не представляется выгод. Император находится при армии для воодушевления ее в отстаивании каждого шага русской земли, а не для отступления. Устроивается громадный Дрисский лагерь по плану Пфуля и не предполагается отступать далее. Государь делает упреки главнокомандующим за каждый шаг отступления. Не только сожжение Москвы, но допущение неприятеля до Смоленска не может даже представиться воображению императора, и когда армии соединяются, то государь негодует за то, что Смоленск взят и сожжен и не дано пред стенами его генерального сражения.
Так думает государь, но русские военачальники и все русские люди еще более негодуют при мысли о том, что наши отступают в глубь страны.
Наполеон, разрезав армии, движется в глубь страны и упускает несколько случаев сражения. В августе месяце он в Смоленске и думает только о том, как бы ему идти дальше, хотя, как мы теперь видим, это движение вперед для него очевидно пагубно.
Факты говорят очевидно, что ни Наполеон не предвидел опасности в движении на Москву, ни Александр и русские военачальники не думали тогда о заманивании Наполеона, а думали о противном. Завлечение Наполеона в глубь страны произошло не по чьему нибудь плану (никто и не верил в возможность этого), а произошло от сложнейшей игры интриг, целей, желаний людей – участников войны, не угадывавших того, что должно быть, и того, что было единственным спасением России. Все происходит нечаянно. Армии разрезаны при начале кампании. Мы стараемся соединить их с очевидной целью дать сражение и удержать наступление неприятеля, но и этом стремлении к соединению, избегая сражений с сильнейшим неприятелем и невольно отходя под острым углом, мы заводим французов до Смоленска. Но мало того сказать, что мы отходим под острым углом потому, что французы двигаются между обеими армиями, – угол этот делается еще острее, и мы еще дальше уходим потому, что Барклай де Толли, непопулярный немец, ненавистен Багратиону (имеющему стать под его начальство), и Багратион, командуя 2 й армией, старается как можно дольше не присоединяться к Барклаю, чтобы не стать под его команду. Багратион долго не присоединяется (хотя в этом главная цель всех начальствующих лиц) потому, что ему кажется, что он на этом марше ставит в опасность свою армию и что выгоднее всего для него отступить левее и южнее, беспокоя с фланга и тыла неприятеля и комплектуя свою армию в Украине. А кажется, и придумано это им потому, что ему не хочется подчиняться ненавистному и младшему чином немцу Барклаю.
Император находится при армии, чтобы воодушевлять ее, а присутствие его и незнание на что решиться, и огромное количество советников и планов уничтожают энергию действий 1 й армии, и армия отступает.
В Дрисском лагере предположено остановиться; но неожиданно Паулучи, метящий в главнокомандующие, своей энергией действует на Александра, и весь план Пфуля бросается, и все дело поручается Барклаю, Но так как Барклай не внушает доверия, власть его ограничивают.
Армии раздроблены, нет единства начальства, Барклай не популярен; но из этой путаницы, раздробления и непопулярности немца главнокомандующего, с одной стороны, вытекает нерешительность и избежание сражения (от которого нельзя бы было удержаться, ежели бы армии были вместе и не Барклай был бы начальником), с другой стороны, – все большее и большее негодование против немцев и возбуждение патриотического духа.
Наконец государь уезжает из армии, и как единственный и удобнейший предлог для его отъезда избирается мысль, что ему надо воодушевить народ в столицах для возбуждения народной войны. И эта поездка государя и Москву утрояет силы русского войска.
Государь отъезжает из армии для того, чтобы не стеснять единство власти главнокомандующего, и надеется, что будут приняты более решительные меры; но положение начальства армий еще более путается и ослабевает. Бенигсен, великий князь и рой генерал адъютантов остаются при армии с тем, чтобы следить за действиями главнокомандующего и возбуждать его к энергии, и Барклай, еще менее чувствуя себя свободным под глазами всех этих глаз государевых, делается еще осторожнее для решительных действий и избегает сражений.
Барклай стоит за осторожность. Цесаревич намекает на измену и требует генерального сражения. Любомирский, Браницкий, Влоцкий и тому подобные так раздувают весь этот шум, что Барклай, под предлогом доставления бумаг государю, отсылает поляков генерал адъютантов в Петербург и входит в открытую борьбу с Бенигсеном и великим князем.
В Смоленске, наконец, как ни не желал того Багратион, соединяются армии.
Багратион в карете подъезжает к дому, занимаемому Барклаем. Барклай надевает шарф, выходит навстречу v рапортует старшему чином Багратиону. Багратион, в борьбе великодушия, несмотря на старшинство чина, подчиняется Барклаю; но, подчинившись, еще меньше соглашается с ним. Багратион лично, по приказанию государя, доносит ему. Он пишет Аракчееву: «Воля государя моего, я никак вместе с министром (Барклаем) не могу. Ради бога, пошлите меня куда нибудь хотя полком командовать, а здесь быть не могу; и вся главная квартира немцами наполнена, так что русскому жить невозможно, и толку никакого нет. Я думал, истинно служу государю и отечеству, а на поверку выходит, что я служу Барклаю. Признаюсь, не хочу». Рой Браницких, Винцингероде и тому подобных еще больше отравляет сношения главнокомандующих, и выходит еще меньше единства. Сбираются атаковать французов перед Смоленском. Посылается генерал для осмотра позиции. Генерал этот, ненавидя Барклая, едет к приятелю, корпусному командиру, и, просидев у него день, возвращается к Барклаю и осуждает по всем пунктам будущее поле сражения, которого он не видал.
Пока происходят споры и интриги о будущем поле сражения, пока мы отыскиваем французов, ошибившись в их месте нахождения, французы натыкаются на дивизию Неверовского и подходят к самым стенам Смоленска.
Надо принять неожиданное сражение в Смоленске, чтобы спасти свои сообщения. Сражение дается. Убиваются тысячи с той и с другой стороны.
Смоленск оставляется вопреки воле государя и всего народа. Но Смоленск сожжен самими жителями, обманутыми своим губернатором, и разоренные жители, показывая пример другим русским, едут в Москву, думая только о своих потерях и разжигая ненависть к врагу. Наполеон идет дальше, мы отступаем, и достигается то самое, что должно было победить Наполеона.


На другой день после отъезда сына князь Николай Андреич позвал к себе княжну Марью.
– Ну что, довольна теперь? – сказал он ей, – поссорила с сыном! Довольна? Тебе только и нужно было! Довольна?.. Мне это больно, больно. Я стар и слаб, и тебе этого хотелось. Ну радуйся, радуйся… – И после этого княжна Марья в продолжение недели не видала своего отца. Он был болен и не выходил из кабинета.
К удивлению своему, княжна Марья заметила, что за это время болезни старый князь так же не допускал к себе и m lle Bourienne. Один Тихон ходил за ним.
Через неделю князь вышел и начал опять прежнюю жизнь, с особенной деятельностью занимаясь постройками и садами и прекратив все прежние отношения с m lle Bourienne. Вид его и холодный тон с княжной Марьей как будто говорил ей: «Вот видишь, ты выдумала на меня налгала князю Андрею про отношения мои с этой француженкой и поссорила меня с ним; а ты видишь, что мне не нужны ни ты, ни француженка».
Одну половину дня княжна Марья проводила у Николушки, следя за его уроками, сама давала ему уроки русского языка и музыки, и разговаривая с Десалем; другую часть дня она проводила в своей половине с книгами, старухой няней и с божьими людьми, которые иногда с заднего крыльца приходили к ней.
О войне княжна Марья думала так, как думают о войне женщины. Она боялась за брата, который был там, ужасалась, не понимая ее, перед людской жестокостью, заставлявшей их убивать друг друга; но не понимала значения этой войны, казавшейся ей такою же, как и все прежние войны. Она не понимала значения этой войны, несмотря на то, что Десаль, ее постоянный собеседник, страстно интересовавшийся ходом войны, старался ей растолковать свои соображения, и несмотря на то, что приходившие к ней божьи люди все по своему с ужасом говорили о народных слухах про нашествие антихриста, и несмотря на то, что Жюли, теперь княгиня Друбецкая, опять вступившая с ней в переписку, писала ей из Москвы патриотические письма.
«Я вам пишу по русски, мой добрый друг, – писала Жюли, – потому что я имею ненависть ко всем французам, равно и к языку их, который я не могу слышать говорить… Мы в Москве все восторжены через энтузиазм к нашему обожаемому императору.
Бедный муж мой переносит труды и голод в жидовских корчмах; но новости, которые я имею, еще более воодушевляют меня.
Вы слышали, верно, о героическом подвиге Раевского, обнявшего двух сыновей и сказавшего: «Погибну с ними, но не поколеблемся!И действительно, хотя неприятель был вдвое сильнее нас, мы не колебнулись. Мы проводим время, как можем; но на войне, как на войне. Княжна Алина и Sophie сидят со мною целые дни, и мы, несчастные вдовы живых мужей, за корпией делаем прекрасные разговоры; только вас, мой друг, недостает… и т. д.
Преимущественно не понимала княжна Марья всего значения этой войны потому, что старый князь никогда не говорил про нее, не признавал ее и смеялся за обедом над Десалем, говорившим об этой войне. Тон князя был так спокоен и уверен, что княжна Марья, не рассуждая, верила ему.
Весь июль месяц старый князь был чрезвычайно деятелен и даже оживлен. Он заложил еще новый сад и новый корпус, строение для дворовых. Одно, что беспокоило княжну Марью, было то, что он мало спал и, изменив свою привычку спать в кабинете, каждый день менял место своих ночлегов. То он приказывал разбить свою походную кровать в галерее, то он оставался на диване или в вольтеровском кресле в гостиной и дремал не раздеваясь, между тем как не m lle Bourienne, a мальчик Петруша читал ему; то он ночевал в столовой.
Первого августа было получено второе письмо от кня зя Андрея. В первом письме, полученном вскоре после его отъезда, князь Андрей просил с покорностью прощения у своего отца за то, что он позволил себе сказать ему, и просил его возвратить ему свою милость. На это письмо старый князь отвечал ласковым письмом и после этого письма отдалил от себя француженку. Второе письмо князя Андрея, писанное из под Витебска, после того как французы заняли его, состояло из краткого описания всей кампании с планом, нарисованным в письме, и из соображений о дальнейшем ходе кампании. В письме этом князь Андрей представлял отцу неудобства его положения вблизи от театра войны, на самой линии движения войск, и советовал ехать в Москву.
За обедом в этот день на слова Десаля, говорившего о том, что, как слышно, французы уже вступили в Витебск, старый князь вспомнил о письме князя Андрея.
– Получил от князя Андрея нынче, – сказал он княжне Марье, – не читала?
– Нет, mon pere, [батюшка] – испуганно отвечала княжна. Она не могла читать письма, про получение которого она даже и не слышала.
– Он пишет про войну про эту, – сказал князь с той сделавшейся ему привычной, презрительной улыбкой, с которой он говорил всегда про настоящую войну.
– Должно быть, очень интересно, – сказал Десаль. – Князь в состоянии знать…
– Ах, очень интересно! – сказала m llе Bourienne.
– Подите принесите мне, – обратился старый князь к m llе Bourienne. – Вы знаете, на маленьком столе под пресс папье.
M lle Bourienne радостно вскочила.
– Ах нет, – нахмурившись, крикнул он. – Поди ты, Михаил Иваныч.
Михаил Иваныч встал и пошел в кабинет. Но только что он вышел, старый князь, беспокойно оглядывавшийся, бросил салфетку и пошел сам.
– Ничего то не умеют, все перепутают.
Пока он ходил, княжна Марья, Десаль, m lle Bourienne и даже Николушка молча переглядывались. Старый князь вернулся поспешным шагом, сопутствуемый Михаилом Иванычем, с письмом и планом, которые он, не давая никому читать во время обеда, положил подле себя.
Перейдя в гостиную, он передал письмо княжне Марье и, разложив пред собой план новой постройки, на который он устремил глаза, приказал ей читать вслух. Прочтя письмо, княжна Марья вопросительно взглянула на отца.
Он смотрел на план, очевидно, погруженный в свои мысли.
– Что вы об этом думаете, князь? – позволил себе Десаль обратиться с вопросом.
– Я! я!.. – как бы неприятно пробуждаясь, сказал князь, не спуская глаз с плана постройки.
– Весьма может быть, что театр войны так приблизится к нам…
– Ха ха ха! Театр войны! – сказал князь. – Я говорил и говорю, что театр войны есть Польша, и дальше Немана никогда не проникнет неприятель.
Десаль с удивлением посмотрел на князя, говорившего о Немане, когда неприятель был уже у Днепра; но княжна Марья, забывшая географическое положение Немана, думала, что то, что ее отец говорит, правда.
– При ростепели снегов потонут в болотах Польши. Они только могут не видеть, – проговорил князь, видимо, думая о кампании 1807 го года, бывшей, как казалось, так недавно. – Бенигсен должен был раньше вступить в Пруссию, дело приняло бы другой оборот…
– Но, князь, – робко сказал Десаль, – в письме говорится о Витебске…
– А, в письме, да… – недовольно проговорил князь, – да… да… – Лицо его приняло вдруг мрачное выражение. Он помолчал. – Да, он пишет, французы разбиты, при какой это реке?
Десаль опустил глаза.
– Князь ничего про это не пишет, – тихо сказал он.
– А разве не пишет? Ну, я сам не выдумал же. – Все долго молчали.
– Да… да… Ну, Михайла Иваныч, – вдруг сказал он, приподняв голову и указывая на план постройки, – расскажи, как ты это хочешь переделать…
Михаил Иваныч подошел к плану, и князь, поговорив с ним о плане новой постройки, сердито взглянув на княжну Марью и Десаля, ушел к себе.
Княжна Марья видела смущенный и удивленный взгляд Десаля, устремленный на ее отца, заметила его молчание и была поражена тем, что отец забыл письмо сына на столе в гостиной; но она боялась не только говорить и расспрашивать Десаля о причине его смущения и молчания, но боялась и думать об этом.
Ввечеру Михаил Иваныч, присланный от князя, пришел к княжне Марье за письмом князя Андрея, которое забыто было в гостиной. Княжна Марья подала письмо. Хотя ей это и неприятно было, она позволила себе спросить у Михаила Иваныча, что делает ее отец.
– Всё хлопочут, – с почтительно насмешливой улыбкой, которая заставила побледнеть княжну Марью, сказал Михаил Иваныч. – Очень беспокоятся насчет нового корпуса. Читали немножко, а теперь, – понизив голос, сказал Михаил Иваныч, – у бюра, должно, завещанием занялись. (В последнее время одно из любимых занятий князя было занятие над бумагами, которые должны были остаться после его смерти и которые он называл завещанием.)
– А Алпатыча посылают в Смоленск? – спросила княжна Марья.
– Как же с, уж он давно ждет.


Когда Михаил Иваныч вернулся с письмом в кабинет, князь в очках, с абажуром на глазах и на свече, сидел у открытого бюро, с бумагами в далеко отставленной руке, и в несколько торжественной позе читал свои бумаги (ремарки, как он называл), которые должны были быть доставлены государю после его смерти.
Когда Михаил Иваныч вошел, у него в глазах стояли слезы воспоминания о том времени, когда он писал то, что читал теперь. Он взял из рук Михаила Иваныча письмо, положил в карман, уложил бумаги и позвал уже давно дожидавшегося Алпатыча.
На листочке бумаги у него было записано то, что нужно было в Смоленске, и он, ходя по комнате мимо дожидавшегося у двери Алпатыча, стал отдавать приказания.
– Первое, бумаги почтовой, слышишь, восемь дестей, вот по образцу; золотообрезной… образчик, чтобы непременно по нем была; лаку, сургучу – по записке Михаила Иваныча.
Он походил по комнате и заглянул в памятную записку.
– Потом губернатору лично письмо отдать о записи.
Потом были нужны задвижки к дверям новой постройки, непременно такого фасона, которые выдумал сам князь. Потом ящик переплетный надо было заказать для укладки завещания.
Отдача приказаний Алпатычу продолжалась более двух часов. Князь все не отпускал его. Он сел, задумался и, закрыв глаза, задремал. Алпатыч пошевелился.
– Ну, ступай, ступай; ежели что нужно, я пришлю.
Алпатыч вышел. Князь подошел опять к бюро, заглянув в него, потрогал рукою свои бумаги, опять запер и сел к столу писать письмо губернатору.
Уже было поздно, когда он встал, запечатав письмо. Ему хотелось спать, но он знал, что не заснет и что самые дурные мысли приходят ему в постели. Он кликнул Тихона и пошел с ним по комнатам, чтобы сказать ему, где стлать постель на нынешнюю ночь. Он ходил, примеривая каждый уголок.
Везде ему казалось нехорошо, но хуже всего был привычный диван в кабинете. Диван этот был страшен ему, вероятно по тяжелым мыслям, которые он передумал, лежа на нем. Нигде не было хорошо, но все таки лучше всех был уголок в диванной за фортепиано: он никогда еще не спал тут.
Тихон принес с официантом постель и стал уставлять.
– Не так, не так! – закричал князь и сам подвинул на четверть подальше от угла, и потом опять поближе.
«Ну, наконец все переделал, теперь отдохну», – подумал князь и предоставил Тихону раздевать себя.
Досадливо морщась от усилий, которые нужно было делать, чтобы снять кафтан и панталоны, князь разделся, тяжело опустился на кровать и как будто задумался, презрительно глядя на свои желтые, иссохшие ноги. Он не задумался, а он медлил перед предстоявшим ему трудом поднять эти ноги и передвинуться на кровати. «Ох, как тяжело! Ох, хоть бы поскорее, поскорее кончились эти труды, и вы бы отпустили меня! – думал он. Он сделал, поджав губы, в двадцатый раз это усилие и лег. Но едва он лег, как вдруг вся постель равномерно заходила под ним вперед и назад, как будто тяжело дыша и толкаясь. Это бывало с ним почти каждую ночь. Он открыл закрывшиеся было глаза.
– Нет спокоя, проклятые! – проворчал он с гневом на кого то. «Да, да, еще что то важное было, очень что то важное я приберег себе на ночь в постели. Задвижки? Нет, про это сказал. Нет, что то такое, что то в гостиной было. Княжна Марья что то врала. Десаль что то – дурак этот – говорил. В кармане что то – не вспомню».
– Тишка! Об чем за обедом говорили?
– Об князе, Михайле…
– Молчи, молчи. – Князь захлопал рукой по столу. – Да! Знаю, письмо князя Андрея. Княжна Марья читала. Десаль что то про Витебск говорил. Теперь прочту.
Он велел достать письмо из кармана и придвинуть к кровати столик с лимонадом и витушкой – восковой свечкой и, надев очки, стал читать. Тут только в тишине ночи, при слабом свете из под зеленого колпака, он, прочтя письмо, в первый раз на мгновение понял его значение.
«Французы в Витебске, через четыре перехода они могут быть у Смоленска; может, они уже там».
– Тишка! – Тихон вскочил. – Нет, не надо, не надо! – прокричал он.
Он спрятал письмо под подсвечник и закрыл глаза. И ему представился Дунай, светлый полдень, камыши, русский лагерь, и он входит, он, молодой генерал, без одной морщины на лице, бодрый, веселый, румяный, в расписной шатер Потемкина, и жгучее чувство зависти к любимцу, столь же сильное, как и тогда, волнует его. И он вспоминает все те слова, которые сказаны были тогда при первом Свидании с Потемкиным. И ему представляется с желтизною в жирном лице невысокая, толстая женщина – матушка императрица, ее улыбки, слова, когда она в первый раз, обласкав, приняла его, и вспоминается ее же лицо на катафалке и то столкновение с Зубовым, которое было тогда при ее гробе за право подходить к ее руке.
«Ах, скорее, скорее вернуться к тому времени, и чтобы теперешнее все кончилось поскорее, поскорее, чтобы оставили они меня в покое!»


Лысые Горы, именье князя Николая Андреича Болконского, находились в шестидесяти верстах от Смоленска, позади его, и в трех верстах от Московской дороги.
В тот же вечер, как князь отдавал приказания Алпатычу, Десаль, потребовав у княжны Марьи свидания, сообщил ей, что так как князь не совсем здоров и не принимает никаких мер для своей безопасности, а по письму князя Андрея видно, что пребывание в Лысых Горах небезопасно, то он почтительно советует ей самой написать с Алпатычем письмо к начальнику губернии в Смоленск с просьбой уведомить ее о положении дел и о мере опасности, которой подвергаются Лысые Горы. Десаль написал для княжны Марьи письмо к губернатору, которое она подписала, и письмо это было отдано Алпатычу с приказанием подать его губернатору и, в случае опасности, возвратиться как можно скорее.
Получив все приказания, Алпатыч, провожаемый домашними, в белой пуховой шляпе (княжеский подарок), с палкой, так же как князь, вышел садиться в кожаную кибиточку, заложенную тройкой сытых саврасых.
Колокольчик был подвязан, и бубенчики заложены бумажками. Князь никому не позволял в Лысых Горах ездить с колокольчиком. Но Алпатыч любил колокольчики и бубенчики в дальней дороге. Придворные Алпатыча, земский, конторщик, кухарка – черная, белая, две старухи, мальчик казачок, кучера и разные дворовые провожали его.
Дочь укладывала за спину и под него ситцевые пуховые подушки. Свояченица старушка тайком сунула узелок. Один из кучеров подсадил его под руку.
– Ну, ну, бабьи сборы! Бабы, бабы! – пыхтя, проговорил скороговоркой Алпатыч точно так, как говорил князь, и сел в кибиточку. Отдав последние приказания о работах земскому и в этом уж не подражая князю, Алпатыч снял с лысой головы шляпу и перекрестился троекратно.
– Вы, ежели что… вы вернитесь, Яков Алпатыч; ради Христа, нас пожалей, – прокричала ему жена, намекавшая на слухи о войне и неприятеле.
– Бабы, бабы, бабьи сборы, – проговорил Алпатыч про себя и поехал, оглядывая вокруг себя поля, где с пожелтевшей рожью, где с густым, еще зеленым овсом, где еще черные, которые только начинали двоить. Алпатыч ехал, любуясь на редкостный урожай ярового в нынешнем году, приглядываясь к полоскам ржаных пелей, на которых кое где начинали зажинать, и делал свои хозяйственные соображения о посеве и уборке и о том, не забыто ли какое княжеское приказание.
Два раза покормив дорогой, к вечеру 4 го августа Алпатыч приехал в город.
По дороге Алпатыч встречал и обгонял обозы и войска. Подъезжая к Смоленску, он слышал дальние выстрелы, но звуки эти не поразили его. Сильнее всего поразило его то, что, приближаясь к Смоленску, он видел прекрасное поле овса, которое какие то солдаты косили, очевидно, на корм и по которому стояли лагерем; это обстоятельство поразило Алпатыча, но он скоро забыл его, думая о своем деле.
Все интересы жизни Алпатыча уже более тридцати лет были ограничены одной волей князя, и он никогда не выходил из этого круга. Все, что не касалось до исполнения приказаний князя, не только не интересовало его, но не существовало для Алпатыча.
Алпатыч, приехав вечером 4 го августа в Смоленск, остановился за Днепром, в Гаченском предместье, на постоялом дворе, у дворника Ферапонтова, у которого он уже тридцать лет имел привычку останавливаться. Ферапонтов двенадцать лет тому назад, с легкой руки Алпатыча, купив рощу у князя, начал торговать и теперь имел дом, постоялый двор и мучную лавку в губернии. Ферапонтов был толстый, черный, красный сорокалетний мужик, с толстыми губами, с толстой шишкой носом, такими же шишками над черными, нахмуренными бровями и толстым брюхом.
Ферапонтов, в жилете, в ситцевой рубахе, стоял у лавки, выходившей на улицу. Увидав Алпатыча, он подошел к нему.
– Добро пожаловать, Яков Алпатыч. Народ из города, а ты в город, – сказал хозяин.
– Что ж так, из города? – сказал Алпатыч.
– И я говорю, – народ глуп. Всё француза боятся.
– Бабьи толки, бабьи толки! – проговорил Алпатыч.
– Так то и я сужу, Яков Алпатыч. Я говорю, приказ есть, что не пустят его, – значит, верно. Да и мужики по три рубля с подводы просят – креста на них нет!
Яков Алпатыч невнимательно слушал. Он потребовал самовар и сена лошадям и, напившись чаю, лег спать.
Всю ночь мимо постоялого двора двигались на улице войска. На другой день Алпатыч надел камзол, который он надевал только в городе, и пошел по делам. Утро было солнечное, и с восьми часов было уже жарко. Дорогой день для уборки хлеба, как думал Алпатыч. За городом с раннего утра слышались выстрелы.
С восьми часов к ружейным выстрелам присоединилась пушечная пальба. На улицах было много народу, куда то спешащего, много солдат, но так же, как и всегда, ездили извозчики, купцы стояли у лавок и в церквах шла служба. Алпатыч прошел в лавки, в присутственные места, на почту и к губернатору. В присутственных местах, в лавках, на почте все говорили о войске, о неприятеле, который уже напал на город; все спрашивали друг друга, что делать, и все старались успокоивать друг друга.
У дома губернатора Алпатыч нашел большое количество народа, казаков и дорожный экипаж, принадлежавший губернатору. На крыльце Яков Алпатыч встретил двух господ дворян, из которых одного он знал. Знакомый ему дворянин, бывший исправник, говорил с жаром.
– Ведь это не шутки шутить, – говорил он. – Хорошо, кто один. Одна голова и бедна – так одна, а то ведь тринадцать человек семьи, да все имущество… Довели, что пропадать всем, что ж это за начальство после этого?.. Эх, перевешал бы разбойников…
– Да ну, будет, – говорил другой.
– А мне что за дело, пускай слышит! Что ж, мы не собаки, – сказал бывший исправник и, оглянувшись, увидал Алпатыча.
– А, Яков Алпатыч, ты зачем?
– По приказанию его сиятельства, к господину губернатору, – отвечал Алпатыч, гордо поднимая голову и закладывая руку за пазуху, что он делал всегда, когда упоминал о князе… – Изволили приказать осведомиться о положении дел, – сказал он.
– Да вот и узнавай, – прокричал помещик, – довели, что ни подвод, ничего!.. Вот она, слышишь? – сказал он, указывая на ту сторону, откуда слышались выстрелы.
– Довели, что погибать всем… разбойники! – опять проговорил он и сошел с крыльца.
Алпатыч покачал головой и пошел на лестницу. В приемной были купцы, женщины, чиновники, молча переглядывавшиеся между собой. Дверь кабинета отворилась, все встали с мест и подвинулись вперед. Из двери выбежал чиновник, поговорил что то с купцом, кликнул за собой толстого чиновника с крестом на шее и скрылся опять в дверь, видимо, избегая всех обращенных к нему взглядов и вопросов. Алпатыч продвинулся вперед и при следующем выходе чиновника, заложив руку зазастегнутый сюртук, обратился к чиновнику, подавая ему два письма.
– Господину барону Ашу от генерала аншефа князя Болконского, – провозгласил он так торжественно и значительно, что чиновник обратился к нему и взял его письмо. Через несколько минут губернатор принял Алпатыча и поспешно сказал ему:
– Доложи князю и княжне, что мне ничего не известно было: я поступал по высшим приказаниям – вот…
Он дал бумагу Алпатычу.
– А впрочем, так как князь нездоров, мой совет им ехать в Москву. Я сам сейчас еду. Доложи… – Но губернатор не договорил: в дверь вбежал запыленный и запотелый офицер и начал что то говорить по французски. На лице губернатора изобразился ужас.
– Иди, – сказал он, кивнув головой Алпатычу, и стал что то спрашивать у офицера. Жадные, испуганные, беспомощные взгляды обратились на Алпатыча, когда он вышел из кабинета губернатора. Невольно прислушиваясь теперь к близким и все усиливавшимся выстрелам, Алпатыч поспешил на постоялый двор. Бумага, которую дал губернатор Алпатычу, была следующая:
«Уверяю вас, что городу Смоленску не предстоит еще ни малейшей опасности, и невероятно, чтобы оный ею угрожаем был. Я с одной, а князь Багратион с другой стороны идем на соединение перед Смоленском, которое совершится 22 го числа, и обе армии совокупными силами станут оборонять соотечественников своих вверенной вам губернии, пока усилия их удалят от них врагов отечества или пока не истребится в храбрых их рядах до последнего воина. Вы видите из сего, что вы имеете совершенное право успокоить жителей Смоленска, ибо кто защищаем двумя столь храбрыми войсками, тот может быть уверен в победе их». (Предписание Барклая де Толли смоленскому гражданскому губернатору, барону Ашу, 1812 года.)
Народ беспокойно сновал по улицам.
Наложенные верхом возы с домашней посудой, стульями, шкафчиками то и дело выезжали из ворот домов и ехали по улицам. В соседнем доме Ферапонтова стояли повозки и, прощаясь, выли и приговаривали бабы. Дворняжка собака, лая, вертелась перед заложенными лошадьми.
Алпатыч более поспешным шагом, чем он ходил обыкновенно, вошел во двор и прямо пошел под сарай к своим лошадям и повозке. Кучер спал; он разбудил его, велел закладывать и вошел в сени. В хозяйской горнице слышался детский плач, надрывающиеся рыдания женщины и гневный, хриплый крик Ферапонтова. Кухарка, как испуганная курица, встрепыхалась в сенях, как только вошел Алпатыч.
– До смерти убил – хозяйку бил!.. Так бил, так волочил!..
– За что? – спросил Алпатыч.
– Ехать просилась. Дело женское! Увези ты, говорит, меня, не погуби ты меня с малыми детьми; народ, говорит, весь уехал, что, говорит, мы то? Как зачал бить. Так бил, так волочил!
Алпатыч как бы одобрительно кивнул головой на эти слова и, не желая более ничего знать, подошел к противоположной – хозяйской двери горницы, в которой оставались его покупки.
– Злодей ты, губитель, – прокричала в это время худая, бледная женщина с ребенком на руках и с сорванным с головы платком, вырываясь из дверей и сбегая по лестнице на двор. Ферапонтов вышел за ней и, увидав Алпатыча, оправил жилет, волосы, зевнул и вошел в горницу за Алпатычем.
– Аль уж ехать хочешь? – спросил он.
Не отвечая на вопрос и не оглядываясь на хозяина, перебирая свои покупки, Алпатыч спросил, сколько за постой следовало хозяину.
– Сочтем! Что ж, у губернатора был? – спросил Ферапонтов. – Какое решение вышло?
Алпатыч отвечал, что губернатор ничего решительно не сказал ему.
– По нашему делу разве увеземся? – сказал Ферапонтов. – Дай до Дорогобужа по семи рублей за подводу. И я говорю: креста на них нет! – сказал он.
– Селиванов, тот угодил в четверг, продал муку в армию по девяти рублей за куль. Что же, чай пить будете? – прибавил он. Пока закладывали лошадей, Алпатыч с Ферапонтовым напились чаю и разговорились о цене хлебов, об урожае и благоприятной погоде для уборки.
– Однако затихать стала, – сказал Ферапонтов, выпив три чашки чая и поднимаясь, – должно, наша взяла. Сказано, не пустят. Значит, сила… А намесь, сказывали, Матвей Иваныч Платов их в реку Марину загнал, тысяч осьмнадцать, что ли, в один день потопил.
Алпатыч собрал свои покупки, передал их вошедшему кучеру, расчелся с хозяином. В воротах прозвучал звук колес, копыт и бубенчиков выезжавшей кибиточки.
Было уже далеко за полдень; половина улицы была в тени, другая была ярко освещена солнцем. Алпатыч взглянул в окно и пошел к двери. Вдруг послышался странный звук дальнего свиста и удара, и вслед за тем раздался сливающийся гул пушечной пальбы, от которой задрожали стекла.
Алпатыч вышел на улицу; по улице пробежали два человека к мосту. С разных сторон слышались свисты, удары ядер и лопанье гранат, падавших в городе. Но звуки эти почти не слышны были и не обращали внимания жителей в сравнении с звуками пальбы, слышными за городом. Это было бомбардирование, которое в пятом часу приказал открыть Наполеон по городу, из ста тридцати орудий. Народ первое время не понимал значения этого бомбардирования.
Звуки падавших гранат и ядер возбуждали сначала только любопытство. Жена Ферапонтова, не перестававшая до этого выть под сараем, умолкла и с ребенком на руках вышла к воротам, молча приглядываясь к народу и прислушиваясь к звукам.
К воротам вышли кухарка и лавочник. Все с веселым любопытством старались увидать проносившиеся над их головами снаряды. Из за угла вышло несколько человек людей, оживленно разговаривая.
– То то сила! – говорил один. – И крышку и потолок так в щепки и разбило.
– Как свинья и землю то взрыло, – сказал другой. – Вот так важно, вот так подбодрил! – смеясь, сказал он. – Спасибо, отскочил, а то бы она тебя смазала.
Народ обратился к этим людям. Они приостановились и рассказывали, как подле самих их ядра попали в дом. Между тем другие снаряды, то с быстрым, мрачным свистом – ядра, то с приятным посвистыванием – гранаты, не переставали перелетать через головы народа; но ни один снаряд не падал близко, все переносило. Алпатыч садился в кибиточку. Хозяин стоял в воротах.
– Чего не видала! – крикнул он на кухарку, которая, с засученными рукавами, в красной юбке, раскачиваясь голыми локтями, подошла к углу послушать то, что рассказывали.
– Вот чуда то, – приговаривала она, но, услыхав голос хозяина, она вернулась, обдергивая подоткнутую юбку.
Опять, но очень близко этот раз, засвистело что то, как сверху вниз летящая птичка, блеснул огонь посередине улицы, выстрелило что то и застлало дымом улицу.
– Злодей, что ж ты это делаешь? – прокричал хозяин, подбегая к кухарке.
В то же мгновение с разных сторон жалобно завыли женщины, испуганно заплакал ребенок и молча столпился народ с бледными лицами около кухарки. Из этой толпы слышнее всех слышались стоны и приговоры кухарки:
– Ой о ох, голубчики мои! Голубчики мои белые! Не дайте умереть! Голубчики мои белые!..
Через пять минут никого не оставалось на улице. Кухарку с бедром, разбитым гранатным осколком, снесли в кухню. Алпатыч, его кучер, Ферапонтова жена с детьми, дворник сидели в подвале, прислушиваясь. Гул орудий, свист снарядов и жалостный стон кухарки, преобладавший над всеми звуками, не умолкали ни на мгновение. Хозяйка то укачивала и уговаривала ребенка, то жалостным шепотом спрашивала у всех входивших в подвал, где был ее хозяин, оставшийся на улице. Вошедший в подвал лавочник сказал ей, что хозяин пошел с народом в собор, где поднимали смоленскую чудотворную икону.