Моцарт, Вольфганг Амадей

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Моцарт»)
Перейти к: навигация, поиск
Вольфганг Амадей Моцарт
нем. Wolfgang Amadeus Mozart

Посмертный портрет кисти Барбары Крафт (1819)
Основная информация
Полное имя

Иоганн Хризостом Вольфганг Амадей Моцарт

Дата рождения

27 января 1756(1756-01-27)

Место рождения

Зальцбург, Зальцбургское архиепископство, Священная Римская империя

Дата смерти

5 декабря 1791(1791-12-05) (35 лет)

Место смерти

Вена, Священная Римская империя

Годы активности

17611791

Страна

Австрия

Профессии

композитор, органист, пианист

Инструменты

орган, клавир, скрипка, альт

Жанры

симфоническая музыка, опера, камерная музыка

Награды

Во́льфганг Амадéй Мо́царт (нем. Wolfgang Amadeus Mozart, МФА [ˈvɔlfɡaŋ amaˈdeus ˈmoːtsaʁt] ; полное имя — Иога́нн Хризосто́м Во́льфганг Амадéй Мо́царт; 27 января 1756, Зальцбург — 5 декабря 1791, Вена) — австрийский композитор и музыкант-виртуоз. Один из самых популярных классических композиторов, Моцарт оказал большое влияние на мировую музыкальную культуру. По свидетельству современников, Моцарт обладал феноменальным музыкальным слухом, памятью и способностью к импровизации.

В отличие от многих композиторов его времени, Моцарт не просто работал во всех музыкальных формах своего времени, но и добился в них большого успеха. Многие из его сочинений признаны шедеврами симфонической, концертной, камерной, оперной и хоровой музыки. Наряду с Гайдном и Бетховеном принадлежит к наиболее значительным представителям Венской классической школы[1]. Биография Моцарта (особенно обстоятельства его ранней смерти) была предметом спекуляций и споров, легла в основу художественных вымыслов и расхожих «мифов».





Биография

Ранние годы (1756—1763)

Детство и семья

Вольфганг Амадей Моцарт родился 27 января 1756 года в Зальцбурге, бывшем тогда столицей Зальцбургского архиепископства, в доме по адресу Гетрайдегассе 9. Его отец Леопольд Моцарт был скрипачом и композитором в придворной капелле князя-архиепископа зальцбургского, графа Сигизмунда фон Штраттенбаха. Мать — Анна Мария Моцарт (урождённая Пертль), дочь комиссара-попечителя богадельни в Санкт-Гильгене. Из семерых детей от брака Моцартов выжили только двое: дочь Мария Анна, которую друзья и родственники звали Наннерль, и сын Вольфганг. Его рождение едва не стоило матери жизни. Лишь спустя некоторое время она смогла избавиться от слабости, внушавшей опасение за её жизнь. На второй день после рождения Вольфганг был крещён в Зальцбургском соборе Святого Руперта. Запись в книге крещений даёт его имя на латыни как Johannes Chrysostomus Wolfgangus Theophilus (Gottlieb) Mozart. В этих именах первые два слова — имя святого Иоанна Златоуста, не использующееся в повседневной жизни, а четвёртое при жизни Моцарта варьировалось: лат. Amadeus, нем. Gottlieb, итал. Amadeo, что значит «возлюбленный Богом». Сам Моцарт предпочитал, чтобы его называли Вольфганг[2].

Музыкальные способности обоих детей проявились в очень раннем возрасте. В семь лет Наннерль стала получать от отца уроки игры на клавесине. Эти уроки оказали огромное воздействие на маленького Вольфганга, которому было около трёх лет: он садился за инструмент и мог подолгу развлекаться подбором созвучий. Кроме того, он запоминал отдельные места музыкальных пьес, которые слышал, и мог проиграть их на клавесине. Это произвело большое впечатление на отца, Леопольда. В 4 года отец начал разучивать с ним на клавесине небольшие пьесы и менуэты. Почти сразу же Вольфганг хорошо научился играть их. Вскоре у него возникло стремление к самостоятельному творчеству: уже в пять лет он сочинял маленькие пьесы, которые отец записывал на бумаге. Самыми первыми сочинениями Вольфганга стали Анданте До мажор (K.1a) и Аллегро До мажор (K.1b) для клавира, которые были сочинены между концом января и апрелем 1761 года[3].

Леопольд завёл для своих детей нотные тетради, в которые он сам или его друзья — музыканты записывали разные сочинения для клавира. Нотная тетрадь Наннерль содержит менуэты и подобные им небольшие пьесы. К настоящему времени, тетрадь сохранилась в сильно повреждённом и неполном виде. По этой тетради учился также и маленький Вольфганг, сюда же записаны его первые сочинения. Нотная тетрадь самого Вольфганга, напротив, сохранилась полностью. В ней встречаются сочинения Телемана, Баха, Киркгофа и многих других композиторов. Музыкальные способности Вольфганга были удивительны: в шесть лет он, помимо клавесина, практически самостоятельно выучился играть на скрипке[4].

Интересен факт, говорящий о нежности и тонкости его слуха: согласно письму друга семьи Моцартов, придворному трубачу Андреасу Шахтнеру, которое было написано по просьбе Марии Анны после смерти Моцарта, маленький Вольфганг почти до десятилетнего возраста боялся трубы, если играли только на ней одной без сопровождения других инструментов. Даже сам вид трубы действовал на Вольфганга так, будто бы в него направлен пистолет. Шахтнер писал: «Папá желал подавить в нём этот детский страх, и приказал мне, несмотря на сопротивление Вольфганга, трубнуть ему в лицо; но мой бог! Лучше бы я не подчинился. Едва Вольфгангерль услышал оглушительный звук, он побледнел и стал опускаться на землю, и если бы я продолжал дольше, у него наверняка начались бы судороги»[5].

Отца Вольфганг любил необыкновенно нежно: по вечерам, перед тем, как ложиться спать, отец ставил его на кресло, и должен был вместе с ним петь придуманную Вольфгангом песню с бессмысленным текстом: «Oragnia figa tafa». После этого сын целовал отца в кончик носа и обещал ему, что когда тот состарится, хранить его у себя в стеклянном футляре и уважать его. Затем он, довольный, ложился в постель. Отец был для сына лучшим преподавателем и воспитателем: он дал своим детям прекрасное домашнее образование; они никогда в жизни не ходили в школу. Мальчик всегда настолько отдавался тому, чему его заставляли учиться, что забывал обо всём, даже о музыке. Например, когда учился считать, то стулья, стены и даже пол, были покрыты цифрами, написанными мелом[3].

Первые путешествия

Леопольд хотел видеть своего сына композитором, и поэтому для начала решил представить Вольфганга музыкальному миру как исполнителя-виртуоза. Этого требовал негласный старинный обычай, сохранявшийся вплоть до времён Бетховена: тот, кто хотел заслужить репутацию композитора, должен был зарекомендовать себя как исполнитель. Надеясь получить для мальчика хорошую должность и покровителя среди представителей известных дворянских особ, Леопольд решил совершить концертные путешествия по королевским и княжеским дворам Европы. Началась пора странствий, длившаяся почти десять лет. В январе 1762 года Леопольд предпринял со своими детьми первую пробную концертную поездку в Мюнхен, оставив жену дома. Вольфгангу на момент поездки минуло только шесть лет. Об этом путешествии известно только, что оно длилось три недели, и дети выступали перед курфюрстом Баварии Максимилианом III[6].

Успех в Мюнхене и энтузиазм, с которым игру Вольфганга и его сестры Наннерль встречали слушатели, удовлетворили Леопольда и укрепили в нём намерение продолжить подобные поездки. Вскоре после приезда домой он решил, что осенью вся семья поедет в Вену. Леопольд неспроста питал надежды именно на Вену: в то время она была центром европейской культуры и искусств, и поэтому перед музыкантами там открывались широкие возможности, им оказывали поддержку влиятельные покровители. Остававшиеся до поездки девять месяцев были потрачены Леопольдом на дальнейшее образование Вольфганга. Однако, он делал упор не на теорию музыки, в которой его сыну ещё предстояло многому научиться, а на всякого рода зрительные фокусы, которые публика того времени ценила больше, чем саму игру. Так, например, Вольфганг научился играть на покрытой тканью клавиатуре и с завязанными глазами, не делая при этом ошибок. Наконец, Леопольд взял у архиепископа отпуск и 18 сентября того же года с семьёй отправился в Вену. По пути они остановились в Линце, где в доме графа Шлика дети дали концерт. На концерте присутствовали также Графы Герберштейн и Пальфи, большие любители музыки. Они были настолько восхищены и удивлены игрой маленьких вундеркиндов, что пообещали привлечь к ним внимание венской знати[6].

Из Линца, на почтовом корабле по Дунаю, Моцарты отправились в Вену. Сделав небольшую остановку в Ибсе и сойдя на берег, во францисканском монастыре Вольфганг впервые в жизни попробовал поиграть на органе. Услышав музыку, отцы-францисканцы, прибежали на хоры, и, по выражению Леопольда Моцарта, «едва не умерли от восхищения», увидев, насколько превосходно играет мальчик. 6 октября Моцарты высадились на берег в Вене[6].

Тем временем, графы Герберштейн и Пальфи сдержали обещание: прибыв в Вену намного раньше Моцартов, они поведали о концерте в Линце эрцгерцогу Иосифу, а тот, в свою очередь, рассказал о концерте свой матери, императрице Марии Терезии. Благодаря этому, после прибытия в Вену отец получил приглашение на аудиенцию в Шёнбрунне на 13 октября 1763 года. Пока Моцарты ждали назначенного дня, они получали множество приглашений выступить в домах Венских дворян, в том числе и в доме вице-канцлера, графа Коллоредо, отца будущего покровителя Моцарта, архиепископа Иеронима Коллоредо. От игры Маленького Вольфганга слушатели приходили в восторг. Вскоре вся венская аристократия только и говорила о маленьком виртуозе[7].

В назначенный день, 13 октября, Моцарты поехали в Шенбрунн, где тогда находилась летняя резиденция императорского двора. Императрица устроила Моцартам столь тёплый и вежливый приём, что они почувствовали себя спокойно и непринуждённо. На концерте, длившемся несколько часов, Вольфганг безупречно играл самую разнообразную музыку: от собственных импровизаций до произведений, которые давал ему придворный композитор Марии Терезии, Георг Вагензейль. Император Франц I, желая воочию убедиться в таланте ребёнка, просил его демонстрировать при игре всяческие исполнительские трюки: от игры одним пальцем до игры на покрытой тканью клавиатуре. Вольфганг без труда справлялся с подобными испытаниями, кроме того, вместе с сестрой он играл в четыре руки самые разные пьесы. Императрица была очарована игрой маленького виртуоза. После окончания игры она усадила Вольфганга себе на колени и даже позволила поцеловать себя в щёку. По окончании аудиенции Моцартам было предложено угощение и возможность осмотреть дворец. Известен исторический анекдот, связанный с этим концертом: якобы, когда Вольфганг играл с детьми Марии Терезии, маленькими эрцгерцогинями, он поскользнулся на натёртом полу и упал. Эрцгерцогиня Мария Антуанетта, будущая королева Франции, помогла ему подняться. Вольфганг будто бы подскочил к ней и сказал: «Вы славная, я хочу на Вас жениться когда вырасту». Моцарты бывали в Шенбрунне дважды. Чтобы дети могли появляться там в более красивой одежде, чем та, которая у них была, императрица подарила Моцартам два костюма — для Вольфганга и его сестры Наннерль[8].

Приезд маленького виртуоза произвёл настоящую сенсацию, благодаря этому Моцарты ежедневно получали приглашения на приёмы в дома знати и аристократии. Леопольд не хотел отказываться от приглашений этих высокопоставленных особ, так как в них он видел потенциальных покровителей сына. Выступления, длившиеся порой по несколько часов, сильно изматывали Вольфганга. В одном из писем Леопольд выражает опасение за его здоровье. Действительно, 21 октября, после очередного выступления перед императрицей, Вольфганг почувствовал себя плохо, и позже слёг, жалуясь на боль во всём теле. Появилась красная сыпь, начался сильный жар — Вольфганг заболел скарлатиной. Благодаря хорошему врачу он быстро поправился, однако приглашения на приёмы и концерты перестали поступать, так как аристократы боялись подхватить заразу. Поэтому Леопольд охотно согласился на приглашение, пришедшее от венгерских дворян, и повёз детей в Пресбург (ныне — Братислава)[9]. Возвращаясь в Зальцбург, Моцарты опять на несколько дней задержались в Вене, и вернулись домой в первых числах нового 1763 года[10].

Большое путешествие (1763—1766)

После перерыва в несколько месяцев Леопольд решил продолжить концертную деятельность с детьми. Целью новой поездки был выбран Париж — один из крупнейших музыкальных центров Европы того времени. Покровитель Леопольда, князь-архиепископ зальцбургский Сигизмунд фон Шраттенбах поддержал амбициозный проект своего подчинённого, и дал ему отпуск, но он не ожидал, что Леопольд будет отсутствовать больше трёх лет[11]. Семья выехала из Зальцбурга 9 июля 1763 года. Посетив по пути множество городов и княжеских дворов Германии, в которых Моцарты также давали концерты, только 18 ноября того же года они прибыли в Париж. Слава о детях-виртуозах быстро распространялась, и, благодаря этому, желание знатных особ послушать игру Вольфганга было велико[12].

Париж произвёл на Моцартов большое впечатление. В январе Вольфганг написал свои первые четыре сонаты для клавесина и скрипки, которые Леопольд отдал в печать[13]. Он считал, что сонаты произведут большую сенсацию: на титульном листе было указано, что это сочинения семилетнего ребёнка. Концерты, которые давали Моцарты, вызывали большой ажиотаж. Благодаря полученному в Франкфурте рекомендательному письму, Леопольд и его семья были взяты под покровительство немецкого энциклопедиста и дипломата, Фридриха Мельхиора фон Гримма, имевшего большие связи. Именно благодаря усилиям Гримма, Моцартов пригласили выступить при дворе короля Людовика XV в Версале[14]. 24 декабря, в рождественский сочельник, они прибыли во дворец и провели там две недели, давая концерты перед королём и маркизой Де Помпадур[14]. На новый год Моцартам даже было позволено присутствовать на торжественном пиршестве, что считалось особой честью — они должны были стоять у стола, рядом с королём и королевой[13][14].

В Париже Вольфганг и Наннерль достигли удивительных высот в исполнительском мастерстве — Наннерль равнялась с ведущими парижскими виртуозами, а Вольфганг, кроме своих феноменальных способностей пианиста, скрипача и органиста, поражал публику искусством аккомпанемента экспромтом к вокальной арии, импровизацией и игрой с листа[15]. В апреле, после двух больших концертов, Леопольд решил продолжить путешествие и посетить Лондон. Благодаря тому, что в Париже Моцарты дали много концертов, они неплохо заработали, кроме того, им дарили разные драгоценные подарки — эмалевые табакерки, часы, украшения и прочие безделушки[13].

10 апреля 1764 года семья Моцартов покинула Париж, и через пролив Па-де-Кале отправилась в Дувр на специально нанятом ими корабле[16]. Они прибыли в Лондон 23 апреля, и пробыли там пятнадцать месяцев[17]. Пребывание в Англии ещё больше повлияло на музыкальное образование Вольфганга: он познакомился с выдающимися лондонскими композиторами — Иоганном Христианом Бахом, младшим сыном Иоганна Себастьяна Баха, и Карлом Фридрихом Абелем. Иоганн Христиан Бах подружился с Вольфгангом несмотря на большую разницу в возрасте, и стал давать ему уроки, оказавшие на последнего огромное влияние: стиль Вольфганга стал свободнее и элегантнее[18]. Он проявил к Вольфгангу искреннюю нежность, проводя с ним за инструментом целые часы, и играя с ним вместе в четыре руки[19]. Здесь же, в Лондоне, произошло знакомство Вольфганга с известнейшим итальянским оперным певцом-кастратом Джованни Манцуолли, который даже стал давать мальчику уроки пения. Уже 27 апреля Моцартам удалось выступить при дворе короля Георга III, где вся семья была тепло принята монархом. На другом выступлении, состоявшемся 19 мая, Вольфганг поразил публику игрой с листа пьес И. Х. Баха, Г. К. Вагензейля, К. Ф. Абеля и Г. Ф. Генделя. Восторженный успехами сына Леопольд писал домой[20]:

То, что он умел, когда мы выезжали из Зальцбурга, — просто тень по сравнению с тем, что он умеет теперь. […] Довольно того, что моя девочка — одна из искуснейших исполнительниц в Европе, хотя ей сейчас всего лишь двенадцать лет, и что мой мальчуган, коротко говоря, умеет в своём восьмилетнем возрасте всё, чего можно требовать от человека сорока лет[21].

И действительно, приехав в Англию как виртуоз, Вольфганг уезжал из неё уже как композитор[22]: в Лондоне у него вновь просыпается стремление к творчеству, однако он пишет не только произведения для клавесина и скрипки, но даже вокальную и симфоническую музыку[23]. Этому способствовал случай: в июле Леопольд тяжело заболел, и для того, чтобы содержать его в покое, в августе семья переехала в дом в сельской местности в Челси. Вольфгангу было запрещено играть на клавире, чтобы не тревожить отца. Не имея возможности заниматься игрой на инструменте, Вольфганг проводил больше времени за сочинением музыки. Это позволило ему создать свою первую в жизни симфонию (K.16, Ми-бемоль мажор)[24]. Таким образом, техническая подготовка Вольфганга продвинулась настолько, что он свободно владел правилами и формами композиции. Однако мнение о том, что Вольфганг уже достиг вершины композиторского мастерства, не совсем верно: в некоторых случаях Леопольд редактировал сочинения своего сына и наводил в них порядок. В конце своего более, чем годичного пребывания в Англии, 19 июля 1765 года Моцарты посетили Британский музей. Вольфганг подарил музею свои напечатанные в Лондоне сонаты и рукопись своего мадригала на текст псалма № 46 «God is our refuge» (с англ. — «Бог — наше убежище», K.20)[25]. Последнее публичное выступление Вольфганга и его сестры Наннерль в Англии больше походило не на концерт, а на цирковой номер: Вольфганг и Наннерль дуэтом играли за деньги в таверне на покрытой тканью клавиатуре[26]. 26 июля 1765 года Моцарты покинули Лондон, и, уступая настойчивым просьбам голландского посла, выражавшего желание принцессы послушать игру вундеркиндов, решили отправиться в Гаагу. Это не входило в первоначальные планы Леопольда, которому пришлось отказаться от намерения заехать в Италию перед возвращением домой[27][26].

Выехав из Дувра первого августа, они по морю достигли Кале, и добрались до Гааги только через месяц, 11 сентября 1765 года. В Голландии, где Моцарты провели девять месяцев, Вольфганг написал ещё одну симфонию (K.22, Си-бемоль мажор) и шесть сонат для клавесина и скрипки. В сентябре Вольфганг играл перед королевским двором в Гааге. Там же были исполнены его первые симфонии. Поездка в Голландию чуть не оказалась для Моцартов роковой: Леопольд снова был болен, потом заболели и дети; Наннерль заболела на следующий день после прибытия в Гаагу и чуть не умерла — у неё начался брюшной тиф, а вскоре после её выздоровления тифом заболел Вольфганг. Он был на грани смерти почти два месяца, и за время болезни похудел до костей[28][26]. Леопольду в Голландии выпала большая честь: его книгу «Школа скрипичной игры» перевели на голландский язык и издали[29].

Внешние изображения
[klassikpromotion.files.wordpress.com/2013/11/3d9ea-costa_geigecbenjaminschroeder.jpg Детская скрипка Моцарта.] Ныне находится в доме-музее композитора в Зальцбурге.
В апреле 1766 года, спустя более, чем через три года после начала путешествия, семейство Моцартов выдвинулось в обратный путь домой. Отпуск Леопольда был сильно просрочен, к тому же частые болезни детей свидетельствовали об их серьёзном переутомлении: дети нуждались в отдыхе[30]. 10 мая они прибыли в Париж, где их старый друг Ф. М. фон Гримм уже подготовил для них квартиру. Гримм отмечал, что с момента своего пребывания в Париже в 1764 году, Вольфганг и Наннерль достигли необычайных успехов в музыке. Однако публика, больше ценившая «чудо-детей», стала равнодушна к уже изрядно подросшим вундеркиндам. Тем не менее, благодаря стараниям Гримма детей снова позвали играть при дворе в Версале[31]. Через два месяца, 9 июля, семья покинула Париж и направилась домой, в Зальцбург. По пути они останавливались с концертами в Лионе, Женеве и Мюнхене, проводя в каждом городе по несколько недель[26]. В конце ноября 1766 года семья вернулась домой в Зальцбург[32].

Первые оперы

Результаты путешествия превзошли все ожидания: оно принесло Леопольду и детям огромный успех, о котором они и не могли мечтать[33]. За три года отсутствия Вольфганг из обычного ребёнка превратился в десятилетнего композитора, что потрясло друзей и соседей Моцартов[26]. Доподлинно неизвестно, посещал ли Вольфганг школу в Зальцбурге, однако не исключено, что Леопольд сам обучал своих детей: под его руководством Вольфганг занимался чтением, письмом и арифметикой, историей и географией. Особое внимание уделялось изучению иностранных языков — Вольфганг изучал латынь, итальянский, на котором он в дальнейшем свободно писал и говорил, а также французский и, вероятно, немного английский[34][35]. Долгое время считалось, что в Зальцбурге Леопольд также занимался с сыном изучением контрапункта, о чём говорила сохранившаяся нотная тетрадь, однако позже было установлено, что на самом деле эта тетрадь относится к Венскому периоду и содержит уроки взрослого Вольфганга с каким-то его неизвестным учеником[36].

Вскоре после возвращения из Англии Вольфганга, уже как композитора, привлекли к сочинению музыки: к годовщине принятия князем-архиепископом зальцбургским С. фон Штраттенбахом сана, Вольфганг сочинил хвалебную музыку («A Berenice … Sol nascente», также известную как «Licenza», K.70/61c) в честь своего владыки. Исполнение, приуроченное непосредственно к торжеству, состоялось 21 декабря 1766 года. Кроме того, для нужд двора в разное время были сочинены также ныне утерянные различные марши, менуэты, дивертисменты, трио, фанфары для труб и литавр, и прочие «произведения на случай»[37]. С заказом архиепископского двора связано также и появление первого вокально-симфонического сочинения Вольфганга — немецкой оратории «Долг первой заповеди». Моцарт написал лишь первую часть оратории, вторая и третья части были написаны Михаэлем Гайдном и Антоном Адльгассером соответственно. С сочинением этой оратории связана легенда, будто бы архиепископ Штраттенбах, желая убедиться в чудесном даре Вольфганга, повелел запереть его на неделю у себя, чтобы тот никого не мог видеть. В этом заточении Вольфганг должен был написать ораторию на стихи, данные ему архиепископом[37]. Однако, учитывая большой объём партитуры — 208 страниц, и некоторое количество нотного текста, написанного поочерёдно то Вольфгангом, то Леопольдом Моцартом, это крайне сомнительно. Так или иначе, исполнение первой части оратории, сочинённой Моцартом, состоялось 12 марта 1767 года[38]. В мае 1767 года состоялась премьера первой музыкальной драмы Вольфганга — оперы на латинском языке, ныне известной как «Апполон и Гиацинт», написанной в качестве музыкальной интермедии, согласно традиции, для исполнения студентами зальцбургского университета в университетском театре[39][40].

Осенью 1767 года должно было состояться бракосочетание дочери императрицы Марии Терезии — юной эрцгерцогини Марии Жозефы с королём Неаполя Фердинандом. Это событие стало поводом очередной гастрольной поездки Моцартов в Вену. Леопольд надеялся, что собравшиеся в столице доблестные гости по достоинству смогут оценить игру его детей-вундеркиндов. Однако, по прибытии в Вену Моцартом сразу не повезло: эрцгерцогиня заболела оспой и умерла 16 октября. Из-за смятения и растерянности, царившей в придворных кругах, не появилось ни единой возможности выступить. Моцарты помышляли об отъезде из поражённого эпидемией города, однако их удерживала надежда на то, что они, несмотря на траур, будут приглашены ко двору. В конце концов, оберегая детей от болезни, Леопольд с семьёй бежал в Оломоуц, однако сначала Вольфганг, а потом и Наннерль успели заразиться и заболели так тяжело, что Вольфганг на девять дней потерял зрение. Вернувшись в Вену 10 января 1768 года, когда дети поправились, Моцарты, сами того не ожидая, получили от императрицы приглашение ко двору[41][42].

1770—1774 годы Моцарт провёл в Италии. В 1770 году в Болонье он познакомился с исключительно популярным в то время в Италии композитором Йозефом Мысливечеком; влияние «Божественного Богемца» оказалось столь велико, что впоследствии, по сходству стиля, некоторые его сочинения приписывали Моцарту, в том числе ораторию «Авраам и Исаак»[43].

В 1771 году в Милане, опять же при противодействии театральных импресарио, всё же была поставлена опера Моцарта «Митридат, царь Понтийский» (итал. Mitridate, Re di Ponto), которая была принята публикой с большим энтузиазмом. С таким же успехом была дана и вторая его опера «Луций Сулла» (итал. Lucio Silla) (1772 год). Для Зальцбурга Моцарт написал «Сон Сципиона» (итал. Il sogno di Scipione), по поводу избрания нового архиепископа, 1772 год, для Мюнхена — оперу «La bella finta Giardiniera», 2 мессы, офферторий (1774 год). Когда ему минуло 17 лет, среди его произведений насчитывались уже 4 оперы, несколько духовных сочинений, 13 симфоний, 24 сонаты, не говоря о массе более мелких композиций.

В 1775—1780 годах, несмотря на заботы о материальном обеспечении, бесплодную поездку в Мюнхен, Мангейм и Париж, потерю матери, Моцарт написал, среди прочего, 6 клавирных сонат, концерт для флейты и арфы, большую симфонию № 31 D-dur, прозванную Парижской, несколько духовных хоров, 12 балетных номеров.

В 1779 году Моцарт получил место придворного органиста в Зальцбурге (сотрудничал с Михаэлем Гайдном). 29 января 1781 года в Мюнхене была поставлена опера «Идоменей», ставшая в творчестве Моцарта важной вехой[44]. Этот опыт, пишет Г. Аберт, «доказал, что ни опера-сериа, ни вообще трагическая музыкальная драма, конечно, не были подлинной сферой его природного дарования»; «Идоменей» оказался последней сознательной попыткой Моцарта овладеть этим жанром (написанное много позже «Милосердие Тита» было не более чем случайным заказом)[45]. Сильнейшая сторона «Идоменея» — хоры, написанные под очевидным влиянием К. В. Глюка, как и одночастная, переходящая в первую сцену увертюра к включённому в оперу балету[46]. Большой шаг вперёд замечается и в инструментовке.

Опера имела успех, ограничившийся, однако, немногими мюнхенскими представлениями[45] Во время пребывания в столице Баварии Моцарт написал для мюнхенской капеллы офферторий «Misericordias Domini» — один из лучших образцов церковной музыки конца XVIII векаК:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)[источник не указан 2972 дня].

Венский период (1781—1791)

Разрыв с архиепископом

Пока Моцарт в Мюнхене получал поздравления, его работодатель, архиепископ Зальцбургский, посещал торжественные мероприятия по поводу коронации и вступления на австрийский престол императора Иосифа II. Моцарт решил воспользоваться отсутствием архиепископа и задержался в Мюнхене дольше положенного. Узнав об этом, Коллоредо приказал Моцарту срочно прибыть в Вену. Там композитор сразу понял, что попал в немилость. Получив в Мюнхене много лестных отзывов, ласкающих его самолюбие, Моцарт был оскорблён, когда архиепископ обращался с ним, как со слугой, и даже распорядился, чтобы тот во время обеда сидел рядом с камердинерами. Как отмечает Соломон, Моцарт, возможно, уже решился оставить службу у архиепископа, и только искал подходящий предлог, чтобы оправдать своё решение: ему нужно было убедить своего отца и даже самого себя, что такой шаг был защитой своей чести, а не личных интересов. Архиепископ Коллоредо действительно был скупым, несправедливым невежественным правителем, он не только запрещал Моцарту проводить выступления ради собственной выгоды, но и всячески ограничивал Моцарту доступ в дома знатных особ — потенциальных покровителей МоцартаК:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)[источник не указан 3195 дней]. В итоге, ссора достигла своего апогея в мае: Моцарт подал прошение об отставке, однако архиепископ отказался его принять. Тогда музыкант стал вести себя подчёркнуто вызывающе, надеясь таким способом получить свободу. И он добился своего: в следующем месяце композитор был уволен буквально пинком под зад дворецким архиепископа, графом Арко[47]. При этом Карл Арко предостерёг молодого композитора относительно Вены — его слова Моцарт передаёт в одном из писем отцу: «Поверьте мне, вы слишком ослеплены. Слава здесь коротка; вначале слышишь одни комплименты и много зарабатываешь, всё это правда; но как долго? Проходит всего несколько месяцев, и венцам опять хочется чего-нибудь новенького»[48]. Но Моцарт согласился с Арко лишь отчасти: «…Венцы, действительно, легко разочаровываются, но это относится только к театру, а моя профессия пользуется слишком большой любовью, чтобы я не сумел удержаться. Здесь настоящее царство клавирной музыки. Допустим даже, что так и случится. Но ведь случится-то только через несколько лет, уж конечно никак не раньше. А тем временем мы завоюем славу и составим себе состояние»[48].

Первые шаги в Вене

Моцарт прибыл в Вену 16 марта 1781 года. Уже в мае он снял комнату на площади святого Петра, в доме Веберов, переехавших в Вену из Мюнхена. Друг Моцарта и отец Алоизии Фридолин Вебер к тому времени скончался, а Алоизия вышла замуж за актёра Йозефа Ланге (англ.), и так как в это время она была приглашена в венский национальный зингшпиль, то её мать фрау Вебер также решилась переехать в Вену с тремя незамужними дочерьми Жозефой (англ.), Констанцией и Софи (англ.). Сложное положение заставило её заняться сдачей комнат внаём, и Моцарт был рад возможности найти пристанище у старых знакомых. Вскоре до Зальцбурга дошли слухи, будто бы Вольфганг собирается жениться на одной из дочерей. Леопольд был в страшном гневе; он упорно настаивал на том, чтобы Вольфганг сменил квартиру, и получил следующий ответ[49]:

Я ещё раз повторяю, что я давно уже намеревался снять другую квартиру, и только из-за людской болтовни; жаль, что я вынужден это сделать из-за нелепых сплетен, в которых нет ни слова правды. Я хотел бы всё-таки знать, что это за люди, которые могут радоваться тому, что средь бела дня болтают такое, не имея на то никаких оснований. Коли я квартирую у них, то женюсь на дочери! […] Я не хочу так же сказать, что в семье я также неприступен с мадемуазель, с которой меня уже сосватали, и совсем не разговариваю с ней, но я и не влюблён; я дурачусь и шучу с нею, если время мне это дозволяет (но лишь по вечерам и если ужинаю дома, потому что по утрам я пишу в своей комнате, а после обеда редко бываю дома), — вот так и ничего больше. Если бы я должен был жениться на всех, с кем я шучу, то легко могло бы случиться, что у меня было бы 200 жён[49][П 1].

Несмотря на это, решение уехать от фрау Вебер оказалось для него достаточно трудным. В начале сентября 1781 года он всё-таки переехал на новую квартиру «Ауф-дем-Грабен», № 1775 на 3-м этаже[49].

Сам Моцарт был крайне доволен оказанным ему в Вене приёмом. Он надеялся стать известным пианистом и педагогом, и таким образом проложить дорогу для своих сочинений. Однако он тут же понял, что время для его вступления в венскую музыкальную жизнь было выбрано неудачно: в начале лета венская знать переселялась в свои загородные поместья, и «академиями», как назывались в Вене авторские концерты по подписке, ничего нельзя было достигнуть[50].

Вскоре после прибытия в Вену Моцарт познакомился с меценатом и покровителем музыкантов, бароном Готтфридом ван Свитеном (англ.). Барон имел большую коллекцию произведений Баха и Генделя, которые он привёз из Берлина. С подачи ван Свитена Моцарт стал сочинять музыку в стиле барокко, надеясь таким образом обогатить собственное творчество. Имя ван Свитена впервые появляется в письмах Моцарт в мае 1781 года; год спустя он уже писал: «Каждое воскресенье в 12 часов я иду к барону ван Свитену, там не играется ничего, кроме Генделя и Баха. Я как раз составляю для себя коллекцию баховских фуг. Как Себастьяна, так и Эмануэля и Фридемана Бахов»[П 2].

В конце июля 1781 года Моцарт начинает писать оперу «Похищение из сераля» (нем. Die Entführung aus dem Serail), премьера которой состоялась 16 июля 1782 года. Опера была восторженно принята в Вене, и вскоре получила широкое распространение по всей Германии. Однако несмотря на успех оперы, авторитет Моцарта как композитора в Вене был достаточно низок. Из его сочинений венцам не было известно почти ничего. Даже успех оперы «Идоменей» не распространился за пределы МюнхенаК:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)[источник не указан 3195 дней].

Стремясь получить должность при дворе, Моцарт надеялся при помощи прежнего покровителя по Зальцбургу — младшего брата императора, эрцгерцога Максимилиана, стать учителем музыки принцессы Вюртембергской Элизабет, заботу об образовании которой взял на себя Иосиф II[51][К 1]. Эрцгерцог горячо рекомендовал Моцарта принцессе, однако император назначил на этот пост Антонио Сальери, как лучшего преподавателя пения[51]. «Для него никого не существует кроме Сальери!» — разочарованно писал Моцарт своему отцу 15 декабря 1781 года[П 3]. Между тем, было совершенно естественно, что император предпочёл Сальери, которого он ценил в первую очередь как вокального композитора[51]. Как и большинство венцев, император знал Моцарта только как хорошего пианиста, не более. В этом качестве Иосиф II признавал за ним неоспоримый авторитет[52]. Так, например, 24 декабря 1781 года император, любивший устраивать состязания между музыкантами, повелел Моцарту явиться во дворец, чтобы вступить в соревнования с прибывшим тогда в Вену итальянским виртуозом Муцио Клементи[52]. Согласно присутствовавшему там композитору Карлу Диттерсдорфу, император позже отмечал, что в игре Клементи господствует только искусство, а в игре Моцарта — искусство и вкус. Победу в состязании одержал Моцарт. После этого император послал ему 50 дукатов, в которых Моцарт тогда действительно нуждался[52]. Клементи был восхищён игрой Моцарта; суждение Моцарта о нём, напротив, было строго и резко: «Клементи — усердный клавесинист, и этим всё сказано, — писал он, — Впрочем, у него нет ни на крейцер чувства или вкуса, — одним словом голый техник»[53]. Несмотря на это, учителем игры на клавире для принцессы Иосиф II (как считает Герман Аберт, по рекомендации Сальери) выбрал не Моцарта, а обычного венского музыканта Георга Зуммера[54].

К зиме 1782 года возросло число учениц Моцарта, среди которых следует отметить Терезу фон Траттнер — возлюбленную Моцарта. Позже он посвятит Терезе сонату До минор (K.457) и фантазию До минор (K.475)[55].

Свадьба и брак

Ещё живя у Веберов, Моцарт стал оказывать знаки внимания средней дочери — Констанции. Очевидно, это и дало почву для слухов, которые Моцарт отвергал. Тем не менее 15 декабря 1781 года он написал отцу письмо, в котором он признавался о своей любви к Констанции Вебер и сообщал, что собирается жениться на ней. Однако Леопольд знал больше, чем было написано в письме, а именно то, что Вольфганг должен был дать письменное обязательство жениться на Констанции в течение трёх лет, иначе выплачивать ежегодно по 300 флоринов в её пользу.

Главную роль в истории с письменным обязательством сыграл опекун Констанции и её сестёр — Иоганн Торварт, придворный чиновник, пользовавшийся авторитетом у графа Розенберга. Торварт попросил мать запретить Моцарту общаться с Констанцией до того, как «это дело не будет закончено письменно». Из-за сильно развитого чувства чести, Моцарт не смог оставить возлюбленную и подписал заявление. Однако позже, когда опекун ушёл, Констанция потребовала у матери обязательство, и сказав: «Дорогой Моцарт! Мне не нужно от Вас никаких письменных обязательств, я и так верю Вашим словам», разорвала заявление. Этот поступок Констанции сделал её ещё дороже Моцарту[56][П 4]. Несмотря на такое мнимое благородство Констанции, исследователи не сомневаются, что все эти брачные прения, в том числе и разрыв контракта — ни что иное, как хорошо разыгранный Веберами спектакль, целью которого было как бы организовать сближение Моцарта с Констанцией[57].

Несмотря на многочисленные письма сына, Леопольд был непреклонен. К тому же он не без оснований полагал, что фрау Вебер ведёт с его сыном «некрасивую игру» — она хочет использовать Вольфганга как кошелёк, ведь как раз в то время перед ним открывались огромные перспективы: он писал «Похищение из Сераля», проводил множество концертов по подписке и то и дело получал заказы на различные сочинения от венской знати. В сильном смятении Вольфганг взывал к помощи сестры, доверяя её старой доброй дружбе. По просьбе Вольфганга Констанция писала его сестре письма и посылала различные подарки. Несмотря на то, что Мария Анна дружественно приняла эти подарки, отец упорствовал. Без надежд на обеспеченное будущее свадьба казалась ему невозможной[58].

Между тем сплетни становились всё более нестерпимыми: 27 июля 1782 года Моцарт в полном отчаянии писал отцу, что большинство людей принимают его уже за женатого и что фрау Вебер крайне возмущена этим и до смерти замучила его и Констанцию. На помощь Моцарту и его возлюбленной пришла покровительница Моцарта, баронесса фон Вальдштедтен. Она предложила Констанции переселиться в свою квартиру в Леопольдштадте (дом № 360), на что Констанция охотно согласилась. Из-за этого фрау Вебер теперь была разгневана и намеревалась в конце концов силой вернуть дочь обратно в свой дом. Чтобы сохранить честь Констанции, Моцарт должен был скорее жениться на ней. В том же письме он самым настойчивым образом молил отца о разрешении на женитьбу, несколько дней спустя повторив свою просьбу[П 5]. Однако желанного согласия опять не последовало. В это время Моцарт дал себе обет написать мессу, если он удачно женится на Констанции[59][60].

Наконец, 4 августа 1782 года в венском кафедральном соборе Святого Стефана состоялось обручение, на котором присутствовали только фрау Вебер с младшей дочерью Софи (англ.), господин фон Торварт в качестве опекуна и свидетеля обоих, господин фон Цетто, свидетель невесты, и Франц Ксавер Гиловски в качестве свидетеля Моцарта. Свадебный пир устроила баронесса, при этом сыграли серенаду для тринадцати инструментов (K.361/370a). Символично, что только днём позже пришло долгожданное согласие отца. 7 августа Моцарт писал ему: «Когда мы были обвенчаны, я и моя жена начали плакать; этим были тронуты все, даже священник, и все заплакали, так как они были свидетелями растроганности наших сердец»[61][П 6].

За время брака у супружеской пары Моцартов родилось 6 детей, из которых выжили только двое:

  • Раймунд Леопольд (17 июня — 19 августа 1783)
  • Карл Томас (21 сентября 1784 — 31 октября 1858)
  • Иоганн Томас Леопольд (18 октября — 15 ноября 1786)
  • Терезия Констанция Аделаида Фредерика Марианна (27 декабря 1787 — 29 июня 1788)
  • Анна Мария (умерла вскоре после рождения[К 2], 25 декабря 1789)
  • Франц Ксавер Вольфганг (26 июля 1791 — 29 июля 1844)

Несмотря счастливую для супругов женитьбу, на брак всегда падала мрачная тень отца: он хотя и смирился с женитьбой сына, но в душе относился к Констанции враждебно. С этих пор письма Моцарта отцу становятся всё более редкими и, главное, более деловыми[63]. 17 июня 1783 года у Моцартов родился первенец, который был назван Раймунд Леопольд в честь своего крёстного, барона Раймунда Ветцлара фон Планкинштерна, богатого еврея и хозяина предыдущей квартиры, в которой жил Моцарт. Среднее имя было дано ребёнку в честь своего деда, Леопольда Моцарта[64]. В конце июля супруги отправляются в гости к отцу в Зальцбург, оставив новорождённого ребёнка платной кормилице[К 3], и прибыли в Зальцбург уже 29 июля[66]. Вопреки ожиданиям Моцарта, отец и сестра встретили Констанцию прохладно, хотя и достаточно вежливо. В Зальцбурге Моцарт работал над мессой До минор, которую он писал во исполнение обета, данного им, если ему удастся жениться на Констанции[67]. Хотя месса никогда не была окончена, премьера первых нескольких её частей состоялась 26 октября в церкви Святого Петра, причём, Констанция пела партию сопрано. Кроме того, в Зальцбурге Моцарт встретился со своим либреттистом по «Идоменею» Вареско, который по просьбе композитора набросал либретто «L’oca del Cairo» (Каирский гусь), которое Моцарт положит на музыку так и не дописанной одноимённой оперы[66]. Супруги покинули Зальцбург 27 октября 1783 года. Несмотря на все усилия, главная цель поездки — изменить настроение отца в пользу Констанции — не была достигнута. По пути в Вену, 30 октября они заехали в Линц, где остановились у старого друга Моцарта, графа Йозефа Туна, пробыв тут 3 недели. Здесь Моцарт написал свою симфонию № 36 До мажор (K.425), премьера которой состоялась 4 ноября на концерте в доме графа[68].

Пик творчества

Находясь в зените своей славы, Моцарт получает огромные гонорары за свои академии и издание своих сочинений, он обучает множество учеников. В сентябре 1784 года семья композитора поселяется в шикарной квартире по адресу Гроссе Шулерштрассе 846 (ныне — Домгассе 5)[К 4] с годовой арендой в 460 флоринов. В это время Моцартом написаны лучшие из его сочинений. Доходы позволяли Моцарту держать дома прислугу: парикмахера, служанку и повариху; он покупает у венского мастера Антона Вальтера фортепиано за 900 флоринов и бильярдный стол за 300 флоринов[69]. В 1783 году Моцарт знакомится с известнейшим композитором Йозефом Гайдном, вскоре между ними завязывается сердечная дружба. Моцарт даже посвящает Гайдну свой сборник из 6 квартетов (англ.), написанных в 1783—1785 годах[70]. Эти квартеты, столь смелые и новые для своего времени, вызвали недоумение и споры среди венских любителей, однако Гайдн, осознававший гениальность квартетов, принял подарок с величайшим почтением[71]. К этому периоду относится также и другое важное событие в жизни Моцарта: 14 декабря 1784 года он вступил в масонскую ложу «К благотворительности»[72].

С 11 февраля по 25 апреля 1785 года Леопольд Моцарт приехал к сыну в Вену. Хотя их личные отношения не изменились, Леопольд очень гордился поистине фантастическими успехами сына, который тогда находился в пике своего творчества[73]. В первый же день своего пребывания в Вене, 11 февраля, он посетил концерт Вольфганга в казино Мельгрубе, на которой присутствовал также и император. Там состоялась премьера нового, ныне — одного из самых известных концертов Моцарта[74], концерта для фортепиано Ре минор (№ 20, K.466), первого в серии так называемых «пятничных» концертов. На следующий день Вольфганг устроил у себя дома квартетный вечер, на который был приглашён Йозеф Гайдн. При этом, как и обычно в подобных случаях, первую скрипку играл К. Диттерсдорф, вторую — Гайдн, сам Моцарт играл на альте, а И. Вангал — на виолончели. После исполнения квартетов, Гайдн выразил своё восхищение творчеством Вольфганга, что доставило Леопольду огромную радость: «Говорю вам перед Богом, как честный человек, ваш сын — величайший композитор, кого я знаю лично и по имени; у него есть вкус, а сверх того и величайшие познания в композиции»[70]. Большую радость Леопольду доставил также его второй внук Карл — первый из двух выживших детей Моцарта, который родился 21 сентября предыдущего года[70]. Позже, предположительно в 1787 году[К 5], Моцарты отправят своего сына в престижное и дорогое воспитательное заведение в Перхтольдсдорфе[76][77][78]. Кроме того, Вольфганг склонил отца к вступлению в масонскую ложу. Это произошло 6 апреля, а уже 16 апреля его возвели в степень мастера[79].

«Свадьба Фигаро»

Несмотря на успехи камерных сочинений Моцарта, его дела с оперой складывались не лучшим образом. Вопреки его надеждам, немецкая опера постепенно пришла в упадок; итальянская же, наоборот, испытывала огромный подъём. В надежде вообще получить возможность написать какую-нибудь оперу, Моцарт обратил внимание на итальянскую оперу. По совету графа Розенберга, ещё в 1782 году он занялся поисками итальянского текста для либретто. Однако, его итальянские оперы «L’oca del Cairo» (с итал. — «Каирский гусь», 1783 год) и «Lo sposo deluso» (с итал. — «Обманутный жених», 1784 год) остались неоконченными[80]. Стараясь хоть как-то проложить дорогу своим сочинениям на оперную сцену, Моцарт пишет множество вставных арий в оперы других композиторов.

Наконец, Моцарт получил от императора заказ на новую оперу. За помощью в написании либретто Моцарт обратился к знакомому либреттисту, придворному поэту Лоренцо да Понте, с которым он познакомился на квартире у Барона Ветцлара ещё в 1783 году. В качестве материала для либретто Моцарт предложил комедию Пьера Бомарше «Le Mariage de Figaro» (с фр. — «Женитьба Фигаро»). Несмотря на то, то Иосиф II запретил постановку комедии в Национальном театре, Моцарт и да Понте всё же приступили к работе, и, благодаря нехватке новых опер, выиграли положение[80].

Свою оперу Моцарт и да Понте назвали «Le nozze di Figaro» (с итал. — «Свадьба Фигаро»). В самый разгар работы Моцарт получил от императора ещё один заказ на оперу. Причиной такого неожиданного заказа являлось намерение Иосифа II провести между своими любимцами — Моцартом и Сальери состязание на сочинение одноактной комической оперы на тему «театрального закулисья». Причём Моцарт должен был сочинить оперу на немецкое либретто (то есть, зингшпиль) Готлиба Штефани-младшего, а Сальери — на итальянское либретто (то есть, оперу-буффа) Джованни Баттисты Касти. Фактически, это было соревнование этих двух оперных жанров. Новая опера Моцарта получила название «Директор театра» (нем. Der Schauspieldirektor). Вместе с оперой Сальери «Сначала музыка, а потом слова» она была поставлена 7 февраля 1786 года в оранжерее Шёнбрунна по случаю «Увеселительного праздника в честь генерал-губернатора Нидерландов». Победа в состязании была присуждена Сальери. Его опера была более ёмкой, чем опера Моцарта, отчего и имела значительно больший успех[81]. Вероятно, причиной неудачи Моцарта являлась его занятость в связи с завершением «Свадьбы Фигаро». Тем не менее, Моцарт получил от императора гонорар за оперу — 50 дукатов, а Сальери — 100 дукатов[82].

Тем временем, работа над «Свадьбой Фигаро» продолжалась. В некоторых источниках утверждается[83], что опера в целом была написана за 6 недель, то есть к концу ноября 1785 года, однако, это маловероятно: попутно с её написанием, Моцарт занимался также работой над фортепианными концертами и оперой «Директор театра». Следовательно, время работы над «Свадьбой Фигаро» растягивалось. Однако, написав оперу, Моцарт столкнулся с чрезвычайно сильными интригами, связанными с её предстоящими репетициями: дело в том, что почти одновременно со «Свадьбой Фигаро» Моцарта были закончены оперы Сальери и Ригини. Каждый композитор претендовал на то, чтобы сначала была исполнена его опера. Майкл Келли, друг Моцарта и исполнитель ролей Дона Курцио и Дона Базилио в «Свадьбе Фигаро» рассказывал, что Моцарт, вспылив, клялся, что если его опера не пойдёт на сцене первой, то он бросит партитуру своей оперы в огонь. Наконец, спор был разрешён императором, который приказал приступить к репетициям оперы Моцарта[84]. Премьера «Свадьбы Фигаро» состоялась 1 мая 1786 года в венском Бургтеатре. Опера имела хороший приём, некоторые номера и арии многократно пелись на «бис». Однако успех оперы нельзя назвать грандиозным: всего лишь после девяти повторений опера была снята и не ставилась до 1789 года, когда постановку возобновил Антонио Сальери, считавший «Свадьбу Фигаро» лучшей оперой Моцарта[85][86]. Таким образом, слава Моцарта в Вене как драматурга и оперного композитора оставалась мала, он имел имя только как хороший пианист. Императорский двор, изредка ему покровительствовавший, тоже не видел в нём серьёзного оперного композитора, такого, как, например, Антонио Сальери[87].

18 октября 1786 года у Моцарта и Констанции рождается их третий сын — Иоганн Томас Леопольд, который проживёт всего лишь один месяц и умрёт 15 ноября того же года. Интересно, что после смерти Леопольда чета Моцартов больше не называла своих детей в честь деда, однако, две родившиеся в 1787 и 1789 годах девочки были названы в честь матери Моцарта, Анны Марии[88]. Примерно в это же время, осенью 1786 года, Моцарт, прислушиваясь к уговорам своих друзей-англичан Томаса Эттвуда, ученика Моцарта, Нэнси Сторас, певицы-сопрано, исполнительнице роли Сюзанны в «Свадьбе Фигаро», и её брата Стивена, подумывает о поездке в Англию с надеждой устроиться при тамошнем дворе. Моцарт даже взял пару уроков английского языка, чтобы освежить свои давние знания. Однако его план провалился из-за сопротивления отца: Леопольд отказался брать на попечение своих внучат и прислугу, которых супруги хотели оставить деду на время поездки. Кроме того, он указал на стеснённое финансовое положение сына, ведь для поездки на такие дальние расстояния, как он указывает, было необходимо иметь по меньшей мере 2000 флоринов[89][90]. Тем не менее, английские перспективы сменились более многообещающими пражскими: в Праге все оперы Моцарта имели безумный успех[91].

Признание в Праге. «Дон Жуан»

Всего через несколько месяцев после венской премьеры, в декабре 1786 года, «Свадьба Фигаро» в исполнении труппы Пасквале Бондини прошла в Праге, имея при этом ошеломляющий успех: вся Прага буквально помешалась на опере, мелодии из неё «растащили» на музыку для танцев, их распевали на улице, и даже играли в трактирах. Благодаря такому успеху, на рождество 1786 года Моцарт получил приглашение приехать в Прагу. Вместе с Констанцией он прибыл туда 11 января 1787 года. Супруги пробыли в Праге до 8 февраля. Здесь Моцарту был устроен такой тёплый и радушный приём, какого он не испытывал в Вене уже много лет. В Праге он всегда находился в центре внимания: их с Констанцией регулярно приглашали на обеды, приёмы и оперные спектакли. Особенно Моцарт был польщён всеобщей любовью к «Свадьбе Фигаро». 14 января 1787 года он писал своему другу Готфриду фон Жакину, сыну известного венского учёного-ботаника Йозефа фон Жакина[92]:

[…] Но я с полным удовольствием смотрел, как все эти люди, искренне веселясь, носились в танце под музыку моего «Фигаро», переделанную в контрдансы и немецкие. Ибо здесь ни о чём не говорят, кроме как о «Фигаро», ничего не играют, не дудят, не поют и не насвистывают, кроме — «Фигаро», ни одна опера не посещается, кроме — «Фигаро» и вечно «Фигаро»; конечно, большая честь для меня[П 7]. […]

Моцарт несколько раз присутствовал на представлениях «Свадьбы Фигаро», а 20 января он сам, сидя за клавесином, дирижировал оперой. За день до этого, 19 января, Моцарт дал концерт, который был принят публикой с бурными овациями. Наконец, он заключил с Бондини контракт на 100 дукатов на сочинение новой оперы[93].

По возвращению в Вену в феврале 1787 года, Моцарт принялся за работу над оперой. Благодаря успеху «Свадьбы Фигаро», Моцарт считал да Понте идеальной кандидатурой либреттиста. В качестве сюжета для либретто да Понте предложил пьесу «Дон Жуан», и она пришлась Моцарту по душе. 7 апреля 1787 года в Вену приезжает юный Бетховен. Согласно широко распространённому мнению, Моцарт, послушав импровизации Бетховена, якобы воскликнул: «Он всех заставит говорить о себе!», и даже взял Бетховена к себе в ученики. Однако, никаких прямых доказательств тому не существует. Так или иначе, Бетховен, получив письмо о тяжёлой болезни матери, был вынужден вернуться в Бонн, проведя в Вене всего две недели[94].

В самый разгар работы над оперой, 28 мая 1787 года, умирает Леопольд Моцарт, отец Вольфганга Амадея. Это событие ужасно омрачило Моцарта, привыкшего постоянно ощущать поддержку отца[95]. В начале октября Моцарт прибыл в Прагу во второй раз, чтобы руководить репетициями оперы. Считается, что Моцарт любил бывать на вилле Бертрамка пражского композитора Франца Душека. С его женой Жозефой (англ.), прекрасной певицей-сопрано, Моцарт был знаком ещё со времён своей жизни в Зальцбурге. Премьера оперы «Дон Жуан» состоялась 29 октября 1787 года в Сословном Театре в Праге. По собственному выражению Моцарта, опера прошла с «самым громким успехом»[96].

Моцарт вернулся в Вену 15 ноября. В конце 1787 года, 1 декабря, Моцарты переезжают в новую квартиру на углу Шультерштрассе и Тухлаубен. 7 декабря, после смерти Кристофа Виллибальда Глюка, Моцарт получил должность императорского камерного композитора и музыканта с годовым жалованием в 800 флоринов[97], однако его обязанности сводились в основном к сочинению танцев для маскарадов. Опера — комическая, на сюжет из светской жизни, была заказана Моцарту лишь однажды, и ею стала «Così fan tutte»Так поступают все», 1790 год)[98]. Подобная оплата примерно равнялась гонорару за две оперы, который мог получить Моцарт. Учитывая прежние доходы Моцарта, это было довольно-таки немного, однако такая оплата была нормой для Вены того времени. Например, А. Сальери, пребывая на этой же должности, получал всего лишь 426 флоринов 40 крейцеров годового жалования[99]. Известный музыковед Джон Райс утверждает, с момента прибытия Моцарта в Вену, император оказывал ему больше покровительства, чем любому другому венскому музыканту, за исключением Сальери. 27 декабря 1787 года у Моцарта и Констанции родилась первая дочь — Терезия[97].

Постановке «Дон Жуана» в Вене, о которой помышляли Моцарт и да Понте, мешал всё более возрастающий успех новой оперы Сальери «Аксур, царь Ормуза», премьера которой состоялась 8 января 1788 года. Наконец, благодаря предписанию императора Иосифа II, заинтересованного пражским успехом «Дон Жуана», опера была исполнена 7 мая 1788 года в Бургтеатре. Венская премьера провалилась: публика, со времён «Фигаро» вообще охладевшая к творчеству Моцарта, не смогла свыкнуться со столь новым и необычным произведением, и в целом осталась равнодушна. От императора Моцарт получил за «Дон Жуана» 50 дукатов, и, как утверждает Дж. Райс, в течение 1782—1792 годов это был единственный случай, когда композитор получал плату за оперу, заказанную не в Вене[100].

С 1787 года резко снизилось количество «академий» Моцарта, а в 1788 году они вовсе прекратились — ему не удавалось собрать достаточное количество подписчиков. «Дон Жуан» на венской сцене провалился, и почти ничего не принёс. Из-за этого финансовое положение Моцарта резко ухудшилось. Очевидно, уже в это время у него начали накапливаться долги, усугубляемые затратами на лечение болеющей из-за частых родов жены. В июне 1788 года Моцарт поселяется в доме по адресу Варингергассе 135 «У трёх звёзд» в венском пригороде Альзергрунд. Новый переезд был очередным свидетельством тяжелейших денежных проблем: арендная плата за дом в пригороде была значительно ниже, нежели чем в городе[101]. Вскоре после переезда умирает дочь Моцарта Терезия. С этого времени начинается череда многочисленных душераздирающих писем Моцарта с просьбами о финансовой помощи к своему другу и брату по масонской ложе, богатому венскому коммерсанту Михаэлю Пухбергу.

Несмотря на столь плачевное положение, в течение полутора месяцев лета 1788 года Моцарт пишет три, ныне — самые знаменитые, симфонии: № 39 Ми-бемоль мажор (K.543), № 40 Соль минор (K.550) и № 41 До мажор («Юпитер», K.551)[102]. Причины, побудившие написать Моцарта эти симфонии, неизвестны. По всей вероятности, они были написаны для новых концертов по подписке, однако Моцарту так и не удалось организовать их исполнения. Только одна симфония — № 40 Соль минор, по всей вероятности, была исполнена на концертах под управлением Антонио Сальери в 1791 году[103]. Начиная с конца 1788 года Моцарт занимается переоркестровкой и аранжировкой различных (в основном духовных) сочинений И. С. Баха и Г. Ф. Генделя по просьбе своего покровителя барона ван Свитена, которые тот исполнял в своём домашнем кругу[104].

Поездка в Северную Германию

К 1789 году материальное положение Моцарта по-прежнему оставалось печальным. Академии, которые хотел провести Моцарт, не собирали достаточное количество подписчиков. Весной 1789 года друг и ученик Моцарта, князь Карл Лихновский, собираясь по делам в Берлин, предложил Моцарту место в своём экипаже, на что Моцарт с радостью согласился. Прусский король Фридрих Вильгельм II был большим любителем музыки, и его возможное покровительство пробудило в Моцарте надежду заработать достаточно денег, чтобы расплатиться с долгами, столь тяготящими его. У Моцарта не было денег даже на дорожные расходы: он был вынужден просить взаймы 100 флоринов у своего друга Франца Хофдемеля. Путешествие длилось без малого три месяца: с 8 апреля по 4 июня 1789 года. В ходе поездки Моцарт посетил Прагу, Лейпциг, Дрезден, Потсдам и Берлин. Вопреки надеждам Моцарта, путешествие в финансовом плане оказалось неудачным: денег, вырученных от поездки было катастрофически мало[105].

Историю о том, как в Берлине Моцарт получил приглашение стать во главе придворной капеллы короля Фридриха-Вильгельма II с содержанием в 3 тысячи талеров, Альфред Эйнштейн относит к области фантазии, как и сентиментальную причину отказа — будто бы из уважения к Иосифу II. Фридрих Вильгельм II лишь сделал заказ на шесть простых фортепьянных сонат для своей дочери и шесть струнных квартетов для себя самого[106].

Финансовые трудности. «Так поступают все»

Почти сразу после возвращения Моцарт приступил к созданию квартетов для Фридриха Вильгельма II. Уже в июне 1789 года был готов первый из них — квартет Ре мажор (K.575). Денег едва хватало на жизнь, тем более, что попытка устроить у себя на дому концерты по подписке так и не удалась. Констанция была тяжело больна язвой голени. Её лечение также сильно истощало кошелёк Моцарта. По рекомендации лечащего врача, доктора Томаса Клоссе, Моцарт был вынужден отправить жену на курорт в Бадене, что ещё сильнее увеличило его расходы. Его письма Пухбергу с просьбами о займах раскрывают всю плачевность его положения: в письме от 12 июля 1789 года Моцарт, преисполненный отчаяния, буквально изливает свою душу[107]:

Дражайший, лучший друг!
и почтенный собрат
Боже! Я в таком положении, какого не пожелаю и злейшему врагу. И если Вы, лучший друг и брат, оставите меня, то пропаду я, несчастный, и без всякой моей вины, вместе с бедной моей больной женой и ребёнком. Уже недавно, будучи у Вас, я хотел бы излить перед Вами душу, но мне не хватило смелости! Мне не хватило бы духу и теперь — лишь с содроганием душевным осмеливаюсь я сделать это письменно, — но не осмелился бы и письменно, если бы не был уверен, что Вы меня знаете, что Вам известны мои обстоятельства и Вы совершенно убеждены в моей невиновности относительно моего злосчастного, в высшей степени прискорбного положения. <…> К сожалению, в Вене моя судьба так ко мне неблагосклонна, что я не могу ничего заработать даже если хочу. Я 14 дней подряд рассылал подписной лист, и вот на нём единственное имя — Свитен! <…> Всё теперь зависит от Вас, мой единственный друг — желаете ли Вы или можете ли ссудить мне ещё 500 флоринов? <…>

Благодаря лечению на курорте, где Моцарт периодически её навещал, уже к августу Констанция поправилась. Тем временем, на венской сцене была восстановлена и имела большой успех «Свадьба Фигаро». Благодаря этому успеху Моцарт вновь с воодушевлением занялся работой для театра: писал вставные арии в свои оперы и в оперы других композиторов. В то же время Да Понте написал для Сальери полностью оригинальное либретто «La scuola degli amanti» (с итал. — «Школа влюблённых»). Сальери, однако, забросил работу над оперой, написав всего лишь два номера. После этого либретто попало к Моцарту с изменённым названием «Così fan tutte» (с итал. — «Так поступают все»)[108]. За эту оперу Моцарт получил гонорар 200 дукатов. Её премьера со средним успехом состоялась 26 января 1790 года в Бургтеатре[109].

В феврале 1790 года император Иосиф II умер. С восшествием на престол Леопольда II Моцарт поначалу связывал большие надежды, однако новый император не был особым любителем музыки, и к нему музыканты доступа не имели. В мае 1790 года Моцарт писал его сыну, эрцгерцогу Францу, надеясь зарекомендовать себя: «Жажда славы, любовь к деятельности и уверенность в своих познаниях заставляют меня осмелиться просить о месте второго капельмейстера, особенно потому, что весьма умелый капельмейстер Сальери никогда не занимался церковным стилем[К 6], я же с самой юности в совершенстве освоил этот стиль»[111]. Однако, прошение Моцарта было проигнорировано, что сильно его разочаровало. Моцарт был обойдён вниманием и во время визита в Вену 14 сентября 1790 года короля Фердинанда и королевы Неаполитанской Каролины — был дан концерт под управлением Сальери, в котором участвовал Йозеф Гайдн и другие известные музыканты; Моцарта ни разу не пригласили играть перед королём, что его оскорбило[112].

Осенью 1790 года Констанция в очередной раз проходила лечение в Бадене. В свете этого, материальное положение Моцарта оказалось настолько безвыходным, что он должен был уехать из Вены от преследований кредиторов, чтобы артистическим путешествием хоть немного поправить свои дела: 9 октября 1790 года во Франкфурте-на-Майне должна была состояться коронация Леопольда II, но Моцарта опять не пригласили, и он решил ехать за собственный счёт. Он выехал из Вены 23 сентября, а уже 28 сентября прибыл во Франкфурт. Несмотря на то, что Моцарта там, по его собственному выражению, хотели «заполучить всюду», он был разочарован — сборы с концертов были ничтожно малы. В отсутствии Моцарта Констанция переехала в дом на Рауэнштайнгассе 970. Этот дом стал последним жилищем Моцарта. Возвращаясь в Вену, Моцарт заехал в Майнц, Мангейм и Мюнхен[113]. Вскоре после его возвращения, Вену посетил приехавший из Лондона немецкий скрипач и импресарио Иоганн Саломон. Он привлёк Гайдна к написанию концертов для себя и сделал ему предложение поехать в Лондон. С Моцартом было обговорено, что после возвращения Гайдна, он тоже должен будет поехать в Англию на похожих условиях, однако, из-за смерти Моцарта этого так и не произошло[114]. Друзья Моцарт и Гайдн в последний раз в жизни виделись в день отъезда Гайдна, 15 декабря 1790 года. Смерть Моцарта годом позже глубоко поразила Гайдна, и он долго не мог освободиться от вызванного ею потрясения[115].

Последний год

С января 1791 года в творчестве Моцарта наметился небывалый подъём, являвшийся завершением творческого спада 1790 года. Кроме всего прочего, Моцарт сочинил единственный за три прошедших года и последний по счёту концерт для фортепиано с оркестром (№ 27 си-бемоль мажор, K.595), который датируется 5 января. В апреле он подготовил вторую редакцию своей симфонии соль минор (№ 40, K.550), добавив в партитуру кларнеты. Позже, 16 и 17 апреля, эта симфония была исполнена на благотворительных концертах под управлением Антонио Сальери[116]. После неудавшейся попытки получить назначение на должность второго капельмейстера — заместителя Сальери, Моцарт сделал шаг в другом направлении: в начале мая 1791 года он направил в венский городской магистрат ходатайство с просьбой назначить его на неоплачиваемую должность ассистента капельмейстера Кафедрального собора Святого Стефана. Просьба была удовлетворена, и Моцарт получил эту должность. Она предоставляла ему право стать капельмейстером после смерти тяжелобольного капельмейстера Леопольда Хофмана. Хофман, однако, пережил Моцарта[117].

В марте 1791 года старый знакомый Моцарта, театральный актёр и импресарио Эмануэль Шиканедер, директор собственного театра «Ауф дер Виден», обратился к нему с просьбой спасти свой театр от упадка и написать для него немецкую «оперу для народа» на сказочный сюжет[118].

Представленная в сентябре 1791 года в Праге, по случаю коронации Леопольда II чешским королём, опера «Милосердие Тита» была принята холодно; «Волшебная флейта», поставленная в том же месяце в Вене в пригородном театре, напротив, имела такой успех, какого Моцарт в австрийской столице не знал уже много лет. В обширной и разнообразной деятельности Моцарта эта опера-сказка занимает особое место.

Моцарт, как и большинство его современников, немало внимания уделял и духовной музыке, но значимых образцов в этой области он оставил немного: кроме «Misericordias Domini» — «Ave verum corpus» (KV 618, 1791 год), написанный в совершенно не характерном для Моцарта стиле, и величественно-горестный Реквием (KV 626), над которым Моцарт работал последние месяцы своей жизни. Интересна история написания «Реквиема». В июле 1791 года Моцарта посетил некий таинственный незнакомец в сером и заказал ему «Реквием» (траурную заупокойную мессу). Как установили биографы композитора, это был посланец графа Франца фон Вальзегг-Штуппаха, музицирующего дилетанта, любившего исполнять у себя во дворце силами своей капеллы чужие произведения, покупая у композиторов авторство; реквиемом он хотел почтить память своей покойной жены.[119] Работу над незавершённым «Реквиемом», потрясающим своим скорбным лиризмом и трагической выразительностью, закончил его ученик Франц Ксавер Зюсмайер, ранее принимавший некоторое участие в сочинении оперы «Милосердие Тита».

Болезнь и смерть

В связи с премьерой оперы «Милосердие Тита», Моцарт приехал в Прагу уже больным, и с этих пор его состояние ухудшалось. Ещё во время завершения «Волшебной Флейты» у Моцарта начались обмороки, он сильно пал духом. Как только «Волшебная флейта» была исполнена, Моцарт с энтузиазмом занялся работой над Реквиемом. Эта работа настолько сильно занимала его, что он собирался даже, до тех пор пока Реквием не будет закончен, не принимать больше учеников[К 7][120]. По возвращении из Бадена Констанция сделала всё, чтобы удержать его от работы; в конце концов она забрала у мужа партитуру Реквиема и вызвала лучшего в Вене врача, доктора Николауса Клоссе[121].

Действительно, благодаря этому состояние Моцарта настолько улучшилось, что он смог 15 ноября завершить свою масонскую кантату и продирижировать её исполнением. Он велел Констанции вернуть ему Реквием и работал над ним дальше. Однако улучшение продолжалось недолго: 20 ноября Моцарт слёг. У него началась слабость, руки и ноги распухли до такой степени, что он не мог ходить, затем последовали внезапные приступы рвоты. Кроме того, у него обострился слух, и он велел убрать из комнаты клетку со своей любимой канарейкой — он не мог выносить её пения[121]. 28 ноября состояние Моцарта ухудшилось настолько, что Клоссе пригласил на консилиум доктора М. фон Саллаба, в то время главного врача Главной венской больницы[122]. В течение двух недель, проведённых Моцартом в постели, за ним ухаживала его свояченица Софи Вебер (англ.) (впоследствии Хайбль), оставившая после себя многочисленные воспоминания о жизни и смерти Моцарта. Она замечала, что с каждым днём Моцарт постепенно слабел, к тому же его состояние усугублялось ненужными кровопусканиями, которые были привычнейшими средствами тогдашней медицины, и применялись также докторами Клоссе и Саллаба[123].

Клоссе и Саллаба диагностировали у Моцарта «острую просовидную лихорадку» (такой диагноз был указан и в свидетельстве о смерти)[К 8]; доктор Э. Гульднер фон Лобес, впоследствии главный врач Вены, называл эту болезнь «ревматической воспалительной лихорадкой». По свидетельству Гульднера, Клоссе с самого начала опасался смертельного исхода и говорил доктору Саллаба: «Моцарта не спасти, уже невозможно сдержать осложнение»[125][126]. «Болезнь, — писал Гульднер в 1824 году, — приняла свой обычный оборот и имела свою обычную продолжительность. Клоссе столь правильно наблюдал и постиг её, что предсказал её исход с точностью до часа. Подобное заболевание атаковало в то время большое количество жителей Вены и для многих из них имело столь же фатальный исход и при тех же симптомах, что и у Моцарта»[125][127]. В любом случае, считал Г. Аберт, болезнь Моцарта была осложнена общей ослабленностью организма — следствием тяжёлых заболеваний, перенесённых в детстве и юности и в большинстве своём связанных с чрезмерным напряжением, с трудом, не знавшим отдыха[128]. Впоследствии многие учёные-медики пытались уточнить диагноз, поставленный лечащими врачами Моцарта[К 9], и всё более склонялись к тому, что причиной смерти композитора стала хроническая болезнь (суставный ревматизм, почечная недостаточность, болезнь Шёнлейна—Геноха), осложнённая острым инфекционным заболеванием, каковым, помимо «ревматической воспалительной лихорадки», могла быть стрептококковая инфекция или инфекция верхних дыхательных путей[130][131]. Многие врачи считают, что пагубными для пациентов, не только для Моцарта, могли оказаться и принятые в те времена методы лечения[132].

«…смерть есть подлинная конечная цель нашей жизни. За последние два года я так близко познакомился с этим подлинным и лучшим другом человека, что образ смерти для меня не только не заключает в себе ничего пугающего, но, напротив, даёт немало успокоения и утешения! И я благодарю Бога за то, что он даровал мне счастье понять смерть как источник нашего подлинного блаженства.»
— В. А. Моцарт, письмо отцу, 4 апреля 1787 года[133].
Как считают современные исследователи, более точно установить причины смерти композитора уже невозможно[134][135]. У. Стаффорд сравнивает историю болезни Моцарта с перевёрнутой пирамидой: на очень небольшом количестве документальных свидетельств громоздятся тонны вторичной литературы[135]. При этом объём достоверных сведений за последние сто лет не увеличился, а сократился: учёные с годами всё более критически относились к свидетельствам Констанции, Софи и других очевидцев, обнаруживая в их показаниях немало противоречий[135][136].

4 декабря состояние Моцарта стало критическим. Он стал настолько чувствительным к прикосновениям, что едва терпел свою ночную рубашку. От тела ещё живого Моцарта исходило зловоние, из-за чего находиться в одной комнате с ним было затруднительно. Спустя много лет старший сын Моцарта Карл, которому на тот момент было семь, вспоминал, как он, стоя в углу комнаты, с ужасом смотрел на опухшее тело своего отца, лежащего в кровати[137]. По свидетельству Софи, Моцарт чувствовал приближение смерти и даже просил Констанцию сообщить И. Альбрехтсбергеру о его смерти прежде, чем о ней узнают другие, чтобы тот успел занять его место в Соборе Святого Стефана: он всегда считал Альбрехтсбергера прирождённым органистом и полагал, что должность помощника капельмейстера по праву должна быть его[138]. В тот же вечер к постели больного был приглашён священник церкви Святого Петра.

Поздно вечером послали за врачом[К 10]; Клоссе распорядился сделать холодный компресс на голову. Это подействовало на умирающего Моцарта так, что он потерял сознание. С этого момента Моцарт лежал пластом, беспорядочно бредя. Примерно в полночь он приподнялся на кровати и неподвижно смотрел в пространство, затем склонился к стене и задремал. После полуночи, без пяти минут час, то есть уже 5 декабря, наступила смерть[142].

Уже ночью в доме Моцарта появился барон ван Свитен, и, пытаясь утешить вдову, распорядился, чтобы она на несколько дней переселилась к друзьям. Одновременно он дал ей настоятельный совет устроить погребение как можно проще: действительно, последний долг умершему отдали по третьему классу, который стоил 8 флоринов 36 крейцеров и ещё 3 флорина за катафалк. Вскоре после ван Свитена приехал граф Деим и снял с Моцарта посмертную маску. «Чтобы одеть господина», рано утром был вызван Дайнер. Люди из похоронного братства, покрыв тело чёрной тканью, на носилках перенесли его в рабочую комнату и поставили его рядом с фортепиано. В течение дня туда приходили многие друзья Моцарта, желающие выразить соболезнования и ещё раз увидеть композитора[142].

Полемика вокруг обстоятельств смерти Моцарта не утихает и по сей день, несмотря на то, что со дня смерти композитора прошло более 220 лет. С его смертью связано огромное количество версий и легенд, среди которых особенно большое распространение, благодаря «маленькой трагедии» А. С. Пушкина, получила легенда об отравлении Моцарта известнейшим в то время композитором Антонио Сальери[143]. Учёные, изучающие смерть Моцарта, разделились на два лагеря: сторонников насильственной и естественной смерти. Однако абсолютное большинство учёных считает, что Моцарт умер естественным путём, а любые версии отравлений, особенно — версия отравления Сальери, недоказуемы или просто ошибочны[144].

Похороны

6 декабря 1791 года около 3 часов пополудни тело Моцарта было привезено к Собору Святого Стефана. Здесь, в Крестовой капелле, примыкающей к северной стороне собора, состоялась скромная религиозная церемония, на которой присутствовали друзья Моцарта ван Свитен, Сальери, Альбрехтсбергер, Зюсмайер, Дайнер, Рознер, виолончелист Орслер и другие[145]. Катафалк отправился на кладбище Святого Марка, в соответствии с предписаниями того времени, после шести часов вечера, то есть уже в темноте, без сопровождающих[146] Дата захоронения Моцарта является спорной: источники указывают 6 декабря, когда гроб с его телом был отправлен на кладбище, однако регламент запрещал хоронить умерших раньше, чем спустя 48 часов после смерти[147][148][К 11].

Вопреки распространённому мнению, Моцарт не был похоронен в полотняном мешке в братской могиле вместе с бедняками, как это было показано в фильме «Амадей». Его похороны проходили по третьему разряду, что предусматривало погребение в гробу, но в общей могиле вместе с 5-6 другими гробами[150]. В похоронах Моцарта не было ничего необычного для того времени. Это не были «похороны нищего». Погребёнными в отдельной могиле с надгробием или памятником могли быть только очень богатые люди и представители знати. Впечатляющие (хотя и по второму разряду) похороны Бетховена в 1827 году проходили уже в другой эпохе и, кроме того, отражали резко возросший социальный статус музыкантов.

Для венцев смерть Моцарта прошла практически незаметно, однако в Праге при большом стечении народа (около 4000 человек) в память о Моцарте спустя 9 дней после его смерти 120 музыкантов исполнили со специальными дополнениями написанный ещё в 1776 году «Реквием» Антонио Розетти[151].

Точное место погребения Моцарта доподлинно неизвестно: в его времена могилы оставались необозначенными, надгробные камни разрешалось ставить не на месте самого захоронения, а у стены кладбища. Могилу Моцарта много лет подряд навещала супруга его друга Иоганна Георга Альбрехтсбергера, которая брала с собой сына. Он точно помнил место захоронения композитора и, когда, по случаю пятидесятилетия со дня смерти Моцарта, стали разыскивать его захоронение, смог его показать. Один простой портной посадил на могиле иву, а потом, в 1859 году, там соорудили памятник по проекту фон Гассера — знаменитого Плачущего Ангела. В связи со столетием со дня смерти композитора памятник перенесли в «музыкальный уголок» Центрального кладбища Вены, из-за чего снова возникла опасность потерять настоящую могилу. Тогда надзиратель кладбища Святого Марка Александр Кругер из различных остатков прежних надгробий соорудил маленький памятник. В настоящее время, Плачущий Ангел возвращён на своё прежнее место[152].

Личность Моцарта

Несмотря на то, что существует множество портретов Моцарта, получить представление о его внешности нелегко: количество подлинных портретов сравнительно мало. Наиболее точным отражением внешности Моцарта исследователи считают неоконченный портрет работы Йозефа Ланге (англ.), написанный в 1782 году, когда композитору было 26 лет[153][154][155].

По воспоминаниям современников, Моцарт находился в постоянном движении: он то жестикулировал руками, то стучал ногой[156]. Лицо его было чрезвычайно подвижно, постоянно менялось его выражение. Его свояченица Софи Хайбль вспоминала, что он постоянно играл «словно на клавире» с самыми разными предметами — шляпой, тростью, цепочкой от часов, столом, стульями[157].

Судя по подлинным портретам, Моцарт не обладал красивой или даже привлекательной внешностью: он был мал ростом — около 160 сантиметров, голова была слишком большая для его роста. Выделялись только уши: они не имели мочек, также отличалась и форма ушной раковины. Этот дефект причинял ему страдания, и поэтому локоны волос закрывали уши так, что их не было видно. Его волосы были светлыми и довольно густыми, цвет лица был бледный — результат многих болезней и нездорового образа жизни. Это же послужило причиной того, что его большие красивые голубые глаза имели рассеянный и тревожный, по воспоминаниям современников, взгляд. Широкий, но чересчур высокий лоб покато уходил назад, нос продолжал его линию, едва отделяясь от него небольшим углублением. Сам нос был довольно большим, что отмечалась современниками. Свои черты лица Моцарт, судя по портретам, унаследовал от матери. Рот был нормальной величины, верхняя губа была довольно большой, уголки рта приподняты вверх[158].

Одной из характерных черт личности Моцарта была прирождённая наблюдательность в общении с людьми. Она заключалась в изумительной остроте и точности характеристик людей, с которыми Моцарт знакомился. Однако его суждения были лишены морализирующего пафоса, они содержали лишь радость наблюдения как такового и, прежде всего, стремление выявить в данном человеке существенное. Высочайшим в нравственном плане достоянием Моцарта была его честь. Однако он никогда не извлекал выгоды для собственной персоны, не завидовал другому в личном благополучии, ни, тем более, не обманывал кого-либо ради этого. Прирождённое чувство собственного достоинства никогда не покидало его и в аристократических домах — Моцарт всегда знал себе цену[159].

Из упомянутого выше источника моцартовского мировоззрения вытекают две основные стороны его личности — юмор и ирония. Свой лёгкий характер, а также склонность к грубой и порой вульгарной речи, Моцарт унаследовал у матери, которая любила всевозможные шутки и розыгрыши[160]. Шутки Моцарта были довольно остроумны, особенно — если они касались окружающих Моцарта людей. Интересно, в его ранних письмах своей семье в большом количестве встречаются туалетные шутки и прочие пошлости. По воспоминаниям Йозефа Ланге, окружению Моцарта приходилось выслушивать много пошлостей именно тогда, когда внутренне его занимало какое-либо крупное произведение[161].

Однако его шутки были вполне естественны: сознательно изображать из себя юмориста Моцарту никогда не приходило в голову. Кроме того, ему были свойственны гротескные рифмы и игра слов: он часто придумывал шуточные имена и фамилии для себя и своего ближайшего окружения. Так, например, себя он однажды назвал Трацом, поставив буквы своей фамилии в обратном порядке. Даже в книгу регистрации бракосочетаний Собора Святого Стефана он вписал себя как Вольфганг Адам (вместо Амадей)[161].

Ещё одной особенностью его личности была глубокая восприимчивость к дружбе. Этому способствовала его прирождённая сердечная доброта, готовность всегда прийти на помощь ближнему. Но вместе с тем он никогда не навязывался другому человеку. Напротив, он обладал замечательной способностью (опять же, вытекавшей из его наблюдений за людьми) инстинктивно распознавать в каждом человеке, пытавшемся сблизиться с ним, те черты, которые присущи ему самому[162].

Увлечения

В силу своего непосредственного характера, Моцарт больше всего любил находиться в весёлом обществе: он регулярно посещал различные балы, приёмы и маскарады, и даже сам устраивал их на собственной квартире. К тому же, Моцарт был хорошим танцором, особенно красиво он танцевал менуэт[163]. Как и многие его современники, Моцарт играл в кегли (англ.), и особенно хорошо — в бильярд. У него в квартире был собственный бильярдный стол — роскошь для Вены того времени, на котором он часто играл с друзьями, или даже с женой. Друг Моцарта, тенор Майкл Келли вспоминал, что он часто играл с Моцартом в бильярд, но ни разу не выиграл у него ни одной партии[164].

Моцарт очень любил животных, особенно птиц — канареек и скворцов, которых он охотно держал у себя в качестве домашних животных[165]. Кроме того, в разное время он держал также собак и даже лошадей — в венские годы Моцарт совершал ежедневные прогулки верхом в пять утра, которые были рекомендованы его лечащим врачом[166].

Педагогическая деятельность

Моцарт также вошёл в историю как музыкальный педагог. Хотя, по своему собственному убеждению, он не был педагогом по призванию. Моцарт часто жаловался на это: уроки игры на фортепиано отнимали у него много времени, а хождение по урокам утомляло, а иногда даже и унижало. С изрядным чувством собственного достоинства Моцарт писал отцу[167]:

[в Париже] я не мог бы жить ничем другим, кроме как учениками, а для [этой] работы я не рождён. У меня тут живой пример. У меня было два ученика. К каждому я сходил по 3 раза, потом одного не застал, и урок пропал. Я с охотою могу дать урок из любезности, особенно, когда вижу талант, радость, удовольствие от учения. Но когда надо ходить в определённый час на дом или ждать кого-то дома, этого я не могу, как бы много этим не заработал. Это для меня невыносимо. Это я оставлю людям, которые ничего не умеют, кроме как играть на клавире. Я композитор и рождён быть капельмейстером. Я не имею права закапывать мой талант композитора, которым меня так щедро наградил милостивый Господь[168].

Несмотря на это, он всё же давал уроки, исключительно ради заработка. Более того, в последние годы жизни, когда Моцарт испытывал серьёзные финансовые трудности, это было одним из его немногочисленных источников дохода. Так, например, в 1790 году Моцарт имел только двух учеников, и хотел бы довести их число до восьми, о чём он и писал своему другу и кредитору Михаэлю Пухбергу, прося известить всех знакомых о том, что Моцарт набирает учеников[167][169]. Среди его учеников был, в частности, английский музыкант Томас Эттвуд, который по возвращении из Австрии в Лондон сразу занял должности придворного капельмейстера, органиста в Соборе Святого Павла, музыкального наставника герцогини Йоркской, и потом принцессы Уэльской.


Квартиры Моцарта в Вене

Май 1781 Дом Веберов на площади св. Петра (в «Оке божьем»)
Сентябрь 1781 Грабен 1775
Июль 1782 Хохе Брюке 387 (в «Красной сабле»)
Декабрь 1782 Хохе Брюке 437 (дом Герберштейна-младшего)
Февраль 1783 Кольмаркт 1179
Апрель 1783 Юденплац 244
Январь 1784 Грабен 591 (дом Траттнера)
Сентябрь 1784 Гроссе Шулерштрассе 846 (ныне «дом Фигаро»)
Апрель 1787 Ландштрассе 224
Декабрь 1787 Шультерштрассе 281
Июнь 1788 Альзергрунд 135
Сентябрь 1789 Юденплац 245
Сентябрь 1790 Рауэнштайнгассе 970

На протяжении десяти проведённых в Вене лет Моцарт неоднократно переезжал с места на место. Дольше всего — два с половиной года — он прожил в роскошном доме № 846 на Гроссе Шулерштрассе. Обычно композитор оставался на одном и том же месте не больше года, всего сменив в Вене 13 квартир.

Покинув Зальцбург после разрыва с архиепископом, Моцарт вначале поселился в Вене в доме фрау Вебер, матери своей первой возлюбленной Алоизии. Здесь начался его роман с Констанцией, впоследствии ставшей женой композитора. Однако ещё до свадьбы, чтобы пресечь нежелательные слухи о его связи с Констанцией, он переехал на новое место. Через четыре месяца после свадьбы, зимой 1782 года, супруги перебрались в дом Герберштейна-младшего на Хохе Брюке. В сентябре 1784 года, когда Моцарт находился в зените своей славы, его семья поселилась на Гроссе Шулерштрассе 5, в называемом теперь «доме Фигаро»[171]. В 1788 году Моцарт поселился в венском пригороде Альзергрунд на Варингерштрассе 135, в доме «У трёх звёзд». Примечательно, что в письме Пухбергу Моцарт хвалит своё новое жилище за то, что у дома есть свой сад[П 8]. Именно в этой квартире Моцарт начинает сочинять оперу «Так поступают все» и три последние симфонии[172].

Творчество

Отличительной чертой творчества Моцарта является сочетание строгих, ясных форм с глубокой эмоциональностью. Уникальность его творчества состоит в том, что он не только писал во всех существовавших в его эпоху формах и жанрах, но и в каждом из них оставил произведения непреходящего значения. Музыка Моцарта обнаруживает множество связей с разными национальными культурами (особенно итальянской), тем не менее она принадлежит национальной венской почве и носит печать творческой индивидуальности композитора.

Моцарт — один из известнейших мелодистов. Его мелодика сочетает черты австрийской и немецкой народной песенности с певучестью итальянской кантилены. Несмотря на то, что его произведения отличаются поэтичностью и тонким изяществом, в них часто встречаются мелодии мужественного характера, с большим драматическим пафосом и контрастными элементами[173].

Особое значение Моцарт придавал опере. Его оперы — целая эпоха в развитии этого вида музыкального искусства. Наряду с Кристофом Глюком, он являлся одним из реформаторов жанра оперы, оказав на него значительный вклад[173], но в отличие от него, Моцарт основой оперы считал музыку. Он создал[173] совершенно иной тип музыкальной драматургии, где оперная музыка находится в полном единстве с развитием сценического действия. Как следствие — в его операх нет однозначно положительных и отрицательных персонажей, характеры живые и многогранные, показаны взаимоотношения людей, их чувства и стремления. Наиболее популярными стали оперы «Свадьба Фигаро», «Дон Жуан» и «Волшебная флейта».

Большое внимание Моцарт уделял симфонической музыке. Благодаря тому, что на протяжении своей жизни он работал параллельно над операми и симфониями, его инструментальная музыка отличается певучестью оперной арии и драматической конфликтностью. Наиболее популярными стали три последние симфонии — № 39, № 40 и № 41 («Юпитер»). Также Моцарт стал одним из создателей жанра классического концерта[173].

Камерно-инструментальное творчество Моцарта представлено разнообразными ансамблями (от дуэтов до квинтетов) и произведениями для фортепиано (сонаты, вариации, фантазии). Моцарт отказался от клавесина и клавикорда, обладающих по сравнению с фортепиано более слабым звуком. Фортепианная манера Моцарта отличается элегантностью, отчётливостью, тщательной отделкой мелодии и аккомпанемента.

Тематический каталог сочинений Моцарта («Chronologisch-thematisches Verzeichniss sämmtlicher Tonwerke W. A. Mozart´s») был составлен в 1862 году Кёхелем. По исчислению Кёхеля, Моцарт написал 68 духовных произведений (мессы, оффертории, гимны и пр.), 23 произведения для театра, 22 сонаты для клавесина, 45 сонат и вариаций для скрипки и клавесина, 32 струнных квартета, около 50 симфоний, 55 концертов и пр., в общей сложности 626 произведений. Каталог Кёхеля неоднократно пересматривался моцартоведами.


Напишите отзыв о статье "Моцарт, Вольфганг Амадей"

Комментарии

  1. Четырнадцатилетняя принцесса была наречённой невестой эрцгерцога Франца[51].
  2. Девочка была крещена фиктивно, чтобы получить документ, дающий основания для похорон[62].
  3. Ребёнок умер 19 августа. О смерти сына Моцарт и Констанция узнали, по-видимому, только при возвращении в Вену[65].
  4. Во времена Моцарта этот дом относился имел выход на улицу Гроссе Шулерштрассе (нем. Große Schullerstraße) и поэтому имел такой адрес. В XIX веке этот выход был ликвидирован.
  5. Точная дата неизвестна: М. Соломон считает, что Карл был отправлен туда не позже осени 1790 года, но может быть и в 1787 году. Такого мнения придерживаются и другие исследователи[75].
  6. Утверждение Моцарта отчасти неверно. Сальери писал церковную музыку, однако делал это не часто[110].
  7. Так, он отказал одной пианистке, рекомендованной ему Йозефом фон Жакеном.
  8. Просовидной лихорадкой называли инфекционную болезнь, сопровождавшуюся сыпью; но этот термин в специальной литературе уже в то время считали устаревшим[124]
  9. Пересмотры диагноза были обусловлены прежде всего развитием медицины: некоторые болезни со схожими симптомами были впервые описаны спустя много десятилетий после смерти Моцарта; изменялась с годами и медицинская терминология[129].
  10. Софи Вебер утверждала, что Клоссе нашли в театре, однако он отказался прийти к умирающему до окончания спектакля; в XX веке исследователи уже относились и к этому, и ко многим другим свидетельствам Софи критически[139][140]. «Даже если сообщение счесть достоверным и точным, — писал Б. Штейнпресс, — мы не знаем, какие обстоятельства и соображения не позволили врачу, пользовавшемуся высокой деловой и моральной репутацией, немедленно явиться по зову родных больного (К. Бер допускает, что Клоссет был, возможно, и театральным врачом)»[141]. Гульднер, во всяком случае, утверждал, что Клоссе лечил Моцарта «со всем вниманием добросовестнейшего медика и с участием долголетнего друга»[141].
  11. Тело могло оставаться до следующего утра в кладбищенском морге[149]

Сноски и источники

  1. Sadie, Stanley. [global.britannica.com/biography/Wolfgang-Amadeus-Mozart Wolfgang Amadeus Mozart] Austrian composer (англ.). Encyclopædia Britannica. Энциклопедия Британника (30 April 2015). — «With Haydn and Beethoven he brought to its height the achievement of the Viennese Classical school»  Проверено 15 августа 2015.
  2. Аберт, 1990, ч. I, кн. 1, с. 66.
  3. 1 2 Аберт, 1990, ч. I, кн. 1, с. 68.
  4. Аберт, 1990, ч. I, кн. 1, с. 72.
  5. Аберт, 1990, ч. I, кн. 1, с. 70.
  6. 1 2 3 Аберт, 1990, ч. I, кн. 1, с. 77.
  7. Чёрная, 1966, с. 17.
  8. Аберт, 1990, ч. I, кн. 1, с. 79.
  9. Чёрная, 1966, с. 18.
  10. Аберт, 1990, ч. I, кн. 1, с. 80.
  11. Rushton, 2006, p. 8.
  12. Чёрная, 1966, с. 20.
  13. 1 2 3 Чёрная, 1966, с. 26.
  14. 1 2 3 Аберт, 1990, ч. I, кн. 1, с. 89.
  15. Аберт, 1990, ч. I, кн. 1, с. 90.
  16. Аберт, 1990, ч. I, кн. 1, с. 93.
  17. Rushton, 2006, p. 9.
  18. Аберт, 1990, ч. I, кн. 1, с. 127.
  19. Чёрная, 1966, с. 29.
  20. Аберт, 1990, ч. I, кн. 1, с. 93—97.
  21. Аберт, 1990, ч. I, кн. 1, с. 97.
  22. Чёрная, 1966, с. 31.
  23. Чёрная, 1966, с. 30.
  24. Rushton, 2006, p. 10.
  25. Аберт, 1990, ч. I, кн. 1, с. 100—101.
  26. 1 2 3 4 5 Rushton, 2006, p. 11.
  27. Аберт, 1990, ч. I, кн. 1, с. 104.
  28. Аберт, 1990, ч. I, кн. 1, комментарии К. К. Саквы, с. 470.
  29. Аберт, 1990, ч. I, кн. 1, с. 109.
  30. Чёрная, 1966, с. 32.
  31. Аберт, 1990, ч. I, кн. 1, с. 110.
  32. Аберт, 1990, ч. I, кн. 1, с. 111–112.
  33. Аберт, 1990, ч. I, кн. 1, с. 131.
  34. Чёрная, 1966, с. 34—35.
  35. Аберт, 1990, ч. I, кн. 1, с. 132.
  36. Аберт, 1990, ч. I, кн. 1, комментарии К. К. Саквы, с. 474.
  37. 1 2 Аберт, 1990, с. 134.
  38. Аберт, 1990, ч. I, кн. 1, комментарии К. К. Саквы, с. 476.
  39. Sadie, 2006, p. 119—120.
  40. Аберт, 1990, ч. I, кн. 1, с. 142.
  41. Чёрная, 1966, с. 39—40.
  42. Аберт, 1990, ч. I, кн. 1, с. 149—150.
  43. Пилкова, 1976.
  44. Аберт, 1990, ч. II, кн. 1, с. 266, 349.
  45. 1 2 Аберт, 1990, ч. II, кн. 1, с. 350.
  46. Аберт, 1990, ч. II, кн. 1, с. 338—339, 349.
  47. Эйнштейн, 1977, с. 70.
  48. 1 2 Эйнштейн, 1977, с. 72.
  49. 1 2 3 Аберт, 1990, ч. I, кн. 2, с. 447.
  50. Аберт, 1990, ч. I, кн. 2, с. 352-355.
  51. 1 2 3 4 Аберт, 1990, ч. I, кн. 2, с. 363—364.
  52. 1 2 3 Аберт, 1990, ч. I, кн. 2, с. 364—365.
  53. Аберт, 1990, ч. I, кн. 2, с. 364, 366.
  54. Аберт, 1990, ч. I, кн. 2, с. 370.
  55. Аберт, 1990, ч. I, кн. 2, с. 363-366.
  56. Аберт, 1990, ч. I, кн. 2, с. 453.
  57. Эйнштейн, 1977, с. 80.
  58. Аберт, 1990, ч. I, кн. 2, с. 455.
  59. Эйнштейн, 1977, с. 91.
  60. Аберт, 1990, ч. I, кн. 2, с. 457-459.
  61. Аберт, 1990, ч. I, кн. 2, с. 459.
  62. 1 2 Аберт, 1990, ч. II, кн. 2, комментарии К. К. Саквы, с. 510.
  63. Аберт, 1990, ч. II, кн. 1, с. 40.
  64. Аберт, 1990, ч. II, кн. 1, с. 41.
  65. Аберт, 1990, ч. II, кн. 1, комментарии К. К. Саквы, с. 432.
  66. 1 2 Аберт, 1990, ч. II, кн. 1, с. 42.
  67. Эйнштейн, 1977, с. 143.
  68. Аберт, 1990, ч. II, кн. 1, с. 44.
  69. Solomon, 1995, p. 298.
  70. 1 2 3 Аберт, 1990, ч. II, кн. 1, с. 45.
  71. Чёрная, 1963, с. 218.
  72. Аберт, 1990, ч. II, кн. 1, с. 74.
  73. Эйнштейн, 1977, с. 32.
  74. Алексеев А. Д. Глава VII // История фортепианного искусства. — 2-е изд., дополненное. — М.: Музыка, 1988. — С. 103—104. — 415 с. — 20 000 экз. — ISBN 5—7140—0195—8.
  75. Solomon, 1995, Сноска 68.
  76. Письма, 2000, Сноска 1, с. 380.
  77. Solomon, 1995, p. 430.
  78. Solomon, 1995, p. 578.
  79. Аберт, 1990, ч. II, кн. 1, комментарии К. К. Саквы, с. 449.
  80. 1 2 Аберт, 1990, ч. II, кн. 1, с. 106.
  81. Аберт, 1990, ч. II, кн. 1, с. 101.
  82. Аберт, 1990, ч. II, кн. 1, комментарии К. К. Саквы, с. 460—461.
  83. Аберт, 1990, ч. II, кн. 1, с. 111.
  84. Аберт, 1990, ч. II, кн. 1, с. 112.
  85. Штейнпресс, 1979, с. 70.
  86. Rice J. A. Antonio Salieri and viennese opera. — Chicago: University of Chicago Press, 1998. — P. 460, 464. — 650 p. — ISBN 0-226-71125-0.
  87. Аберт, 1990, ч. II, кн. 1, с. 347.
  88. Solomon, 1995, 17. Two families.
  89. Эйнштейн, 1977, с. 23.
  90. Аберт, 1990, ч. I, кн. 2, с. 472.
  91. Аберт, 1990, ч. II, кн. 1, с. 381.
  92. Аберт, 1990, ч. II, кн. 1, с. 386.
  93. Аберт, 1990, ч. II, кн. 1, с. 384—387.
  94. Rushton, 2006, с. 155.
  95. Аберт, 1990, ч. II, кн. 1, с. 47.
  96. Аберт, 1990, ч. II, кн. 1, с. 396.
  97. 1 2 Аберт, 1990, ч. II, кн. 2, комментарии К. К. Саквы, с. 446.
  98. Аберт, 1990, ч. II, кн. 1, с. 400.
  99. Link, Dorothea. 2 Mozart in Vienna // [www.cambridge.org/ru/academic/subjects/music/eighteenth-century-music/cambridge-companion-mozart The Cambridge Companion to Mozart] / edited by Simon P. Keefe. — N. Y.: Cambridge University Press, 2003. — P. 24. — 292 p. — (The Cambridge Companion to). — ISBN 978-0-521-80734-0.
  100. Аберт, 1990, ч. II, кн. 2, с. 401.
  101. Lorenz M. [homepage.univie.ac.at/michael.lorenz/alsergrund/ Mozart's Apartment on the Alsergrund] (англ.) (7 August 2009). Проверено 1 февраля 2015. [www.webcitation.org/6W0K0w5mS Архивировано из первоисточника 1 февраля 2015].
  102. Аберт, 1990, ч. II, кн. 2, с. 120.
  103. Аберт, 1990, ч. II, кн. 2, комментарии К. К. Саквы, с. 447.
  104. Rushton, 2006, p. 201.
  105. Аберт, 1990, ч. II, кн. 2, с. 170.
  106. Эйнштейн, 1977, с. 72.
  107. Аберт, 1990, ч. II, кн. 2, с. 181—182.
  108. Rushton, 2006, p. 206.
  109. Аберт, 1990, ч. II, кн. 2, с. 184.
  110. Аберт, 1990, ч. II, кн. 2, с. 226.
  111. Эйнштейн, 1977, с. 73.
  112. Аберт, 1990, ч. II, кн. 2, с. 227.
  113. Аберт, 1990, ч. II, кн. 2, с. 228—233.
  114. Аберт, 1990, ч. II, кн. 2, с. 233.
  115. Аберт, 1990, ч. II, кн. 1, с. 60.
  116. Solomon, 1995, 30. The last year.
  117. Аберт, 1990, ч. I, кн. 2, с. 475.
  118. Аберт, 1990, ч. II, кн. 2, с. 246.
  119. Эйнштейн, 1977, с. 335.
  120. Аберт, 1990, Болезнь и смерть. Т 4, с. 370—371.
  121. 1 2 Аберт, 1990, ч. II, кн. 2, с. 372.
  122. Аберт, 1990, ч. II, кн. 2, с. 373.
  123. Leeson, 2004, p. 9.
  124. Штейнпресс, 1979, с. 47.
  125. 1 2 Цит. по: Нечаев С. Ю. Сальери / научный редактор Ражева В. И.. — М.: Молодая гвардия (ЖЗЛ), 2014. — С. 196—197 — ISBN 978-5-235-03654-3. См. также: Stafford W. The Mozart Myths: A Critical Reassessment. — Stanford, 1991. — P. 58—59
  126. Штейнпресс, 1979, с. 48.
  127. Штейнпресс, 1979, с. 49.
  128. Аберт, 1990, ч. II, кн. 2, с. 371.
  129. Штейнпресс, 1979, с. 45.
  130. Штейнпресс, 1979, с. 41—57.
  131. Нечаев С. Ю. Сальери / научный редактор Ражева В. И.. — М.: Молодая гвардия (ЖЗЛ), 2014. — С. 245—253. — 313 с. — ISBN 978-5-235-03654-3.
  132. Штейнпресс, 1979, с. 57—58.
  133. Письма, 2000, с. 316.
  134. Hacker H. [www.zeit.de/2005/50/oe_salzburg Das wandelnde Köchelverzeichnis] (нем.) // Die Zeit : журнал. — 14. Dezember 2005. — Nr. 50.
  135. 1 2 3 Stafford W. The Mozart Myths: A Critical Reassessment — Stanford: Stanford University Press, 1991. — С. 56.
  136. Штейнпресс, 1979, с. 51—53.
  137. Leeson, 2004, p. 10.
  138. Аберт, 1990, ч. II, кн. 2, с. 374.
  139. Штейнпресс, 1979, с. 52—53.
  140. Bär C. Mozart. Krankheit, Tod, Begräbnis. — Salzburg, 1972. — С. 31.
  141. 1 2 Штейнпресс, 1979, с. 58—59.
  142. 1 2 Аберт, 1990, ч. II, кн. 2, с. 375.
  143. Луцкер, Сусидко, 2008, с. 20.
  144. Луцкер, Сусидко, 2008, с. 19.
  145. Штейнпресс, 1979, с. 79.
  146. Аберт, 1990, Болезнь и смерть. Т 4, с. 376.
  147. [www.mozarteum.at/en/mozart-life-and-work/mozarts-calender.html?id=449&suche=&seite=5&jahr=1791 Календарь «Моцарт день за днём» — 1791], Моцартеум
  148. Bär C. Mozart. Krankheit, Tod, Begräbnis. — Salzburg, 1972. — С. 123.
  149. Штейнпресс, 1979, с. 82—83.
  150. Michael Lorenz. [michaelorenz.blogspot.ru/2013/07/mozart-and-myth-of-reusable-coffins.html Mozart and the Myth of Reusable Coffins] (англ.). Michael Lorenz: Musicological Trifles and Biographical Paralipomena (1 July 2013). Проверено 1 февраля 2015. [www.webcitation.org/6W59cM0La Архивировано из первоисточника 1 февраля 2015].
  151. [www.mozartforum.com/Contemporary%20Pages/Rosetti_Contemp.htm Smith G. Antonio Rosetti]
  152. Новый венский журнал апрель, 2003
  153. Аберт, 1990, ч. II, кн. 1, с. 37.
  154. Michael Lorenz. [michaelorenz.blogspot.ru/2012/09/joseph-langes-mozart-portrait.html Joseph Lange's Mozart Portrait] (англ.). Michael Lorenz: Musicological Trifles and Biographical Paralipomena (12 September 2012). Проверено 1 февраля 2015. [www.webcitation.org/6W58eFvcu Архивировано из первоисточника 1 февраля 2015].
  155. [www.thedailybeast.com/articles/2013/02/09/what-mozart-really-looked-like-14-portraits-of-the-composer-photos-music.html What Mozart Really Looked Like: 14 Portraits of the Composer] (Photos and Music) (англ.). The Daily Beast (2 September 2013). Проверено 1 февраля 2015. [www.webcitation.org/6W58r7nLl Архивировано из первоисточника 1 февраля 2015].
  156. Ладвинская, 2006, с. 50.
  157. Аберт, 1990, ч. II, кн. 1, с. 37 — 38.
  158. Аберт, 1990, ч. II, кн. 1, с. 37 — 39.
  159. Аберт, 1990, ч. II, кн. 1, с. 11 — 13.
  160. 100 человек, которые изменили ход истории: Моцарт, 2008, с. 6.
  161. 1 2 Аберт, 1990, ч. II, кн. 1, с. 15.
  162. Аберт, 1990, ч. II, кн. 1, с. 19.
  163. Аберт, 1990, ч. I, кн. 2, с. 496.
  164. Аберт, 1990, ч. I, кн. 2, с. 497.
  165. Аберт, 1990, ч. I, кн. 2, с. 501.
  166. Аберт, 1990, ч. I, кн. 2, с. 466.
  167. 1 2 Луцкер, Сусидко, 2008, с. 381.
  168. Письма, 2000, письмо от 7 февраля 1778 г., с. 81.
  169. Письма, 2000, письмо ок. 17 мая 1790 г., с. 345.
  170. Аберт, 1990, ч. II, кн. 2, с. 415.
  171. 100 человек, которые изменили ход истории: Моцарт, 2008, Кочующий Моцарт, с. 17.
  172. Аберт, 1990, ч. II, кн. 1, с. 26.
  173. 1 2 3 4 Левик Б. В. «Музыкальная литература зарубежных стран», вып. 2. — М.: Музыка, 1979 — с.162—276

Письма

  1. [dme.mozarteum.at/DME/briefe/letter.php?mid=1178&cat= Письмо Моцарта отцу. Вена, 25 июля 1781 г.]
  2. [dme.mozarteum.at/DME/briefe/letter.php?mid=1233&cat=3 Письмо Моцарта отцу. Вена, 10 апреля 1782 г.]
  3. [dme.mozarteum.at/DME/briefe/letter.php?mid=1214&cat= Письмо Моцарта отцу. Вена, 15 декабря 1781 г.]
  4. [dme.mozarteum.at/DME/briefe/letter.php?mid=1215&cat= Письмо Моцарта отцу. Вена, 22 декабря 1781 года.]
  5. [dme.mozarteum.at/DME/briefe/letter.php?mid=1248&cat= Письмо Моцарта отцу. Вена, 31 июля 1782 года.]
  6. [dme.mozarteum.at/DME/briefe/letter.php?mid=1251&cat=3 Письмо Моцарта отцу. Вена, 7 августа 1782 года.]
  7. [dme.mozarteum.at/DME/briefe/letter.php?mid=1592&cat= Письмо Моцарта Готфриду фон Жакину. Прага, 14 января 1787 г.]
  8. [dme.mozarteum.at/DME/briefe/letter.php?mid=1647&cat= Письмо Моцарта Пухбергу. Вена, 17 июня 1788 года.]

Литература

Русскоязычная литература

  • Аберт Г. В. А. Моцарт / пер. с нем., вступ. статья, коммент. К. К. Саквы. — 2-е изд. — М.: Музыка, 1990. — Т. 1—4. — ISBN 5-7140-0054-4.
  • Эйнштейн А. Моцарт: Личность. Творчество = Mozart. Sein Character. Sein Werk / научн. ред. перевода Е. С. Чёрная. — М.: Музыка, 1977. — 455 с. — 12 000 экз.
  • Луцкер П., Сусидко И. Моцарт и его время. — М.: Издательский дом «Классика-XXI», 2008. — 624 с. — 1000 экз. — ISBN 978-5-89817-261-9.
  • Чёрная Е. С. Моцарт. Жизнь и творчество. — 2-е изд. — М.: Музыка, 1966. — 376 с. — 55 000 экз.
  • Чёрная Е. С. Моцарт и австрийский музыкальный театр / общая редакция Б. В. Левика. — М.: Музыка, 1963. — 436 с. — 4300 экз.
  • Вольфганг Амадей Моцарт. Письма = Wolfgang Amadeus Mozart. Briefe / составление, введение и редакция переводов — А. Розинкина. — М.: Аграф, 2000. — 448 с. — (Волшебная флейта. Исповедь звезды). — 2000 экз. — ISBN 5-7784-0120-5.
  • Акопян Л. О. Моцарт. Путеводитель. — М.: Издательский дом «Классика-XXI», 2006. — 240 с. — (Легенды и бренды классической музыки). — 3000 экз. — ISBN 5-89817-154-1.
  • Брион М. Моцарт = Mozart. — М.: Молодая гвардия, 2007. — 213 с. — (ЖЗЛ). — ISBN 978-5-235-03052-7.

Англоязычная литература

  • [www.cambridge.org/ru/academic/subjects/music/opera/cambridge-mozart-encyclopedia?format=HB The Cambridge Mozart Encyclopedia] / edited by C. Eisen and S. P. Keefe. — N. Y.: Cambridge University Press, 2006. — 662 p. — ISBN 978-0-521-85659-1.
  • [www.cambridge.org/ru/academic/subjects/music/eighteenth-century-music/cambridge-companion-mozart The Cambridge Companion to Mozart] / edited by Simon P. Keefe. — N. Y.: Cambridge University Press, 2003. — 292 p. — (The Cambridge Companion to). — ISBN 978-0-521-80734-0.
  • The letters of Mozart and his family / chronologically arranged, translated and edited with an introduction, notes and indices by Emily Anderson. — L.: Macmillan and co. Ltd, 1938. — Vol. 1, 3.
  • Stafford W. [www.sup.org/books/title/?id=3103 The Mozart Myths: A Critical Reassessment]. — Stanford: Stanford University Press, 1991. — 300 p. — ISBN 978-0-8047-2222-3.
  • Nettl P. Mozart and masonry. — N. Y.: Philosohical library, 1957. — 150 p.
  • Rushton J. Mozart / edited by S. Sadie. — N. Y.: Oxford University Press, Inc., 2006. — 327 p. — (The master musicians). — ISBN 978-019-518264-4.
  • Leeson D. N. [www.leesonbooks.com/book.php?title=ultimum Opus Ultimum: the story of the Mozart Requiem]. — 2nd edition. — N. Y.: Algora Publishing, 2004. — 175 p. — ISBN 0-87586-329-9.
  • Sadie S. Mozart: the early years (1756—1781) / foreword by N. Zaslaw. — 1st ed.. — N. Y.: W. W. Norton & Company, Inc., 2006. — 644 p. — ISBN 0-393-06112-4.
  • Solomon M. Mozart: A Life. — 1st ed. — HarperCollins Publishers, 1995. — P. 640. — ISBN 0-06-088344-8.
  • Angermüller R. Wolfgang Amadeus Mozart, Leben und Werk: Biographien, Briefe und Zeitdokumente auf 36.000 Seiten; mit aktuellem Köchelverzeichnis.. — Berlin: Directmedia Publishing, 2007. — ISBN 978-3-86640-708-4.
  • Braunbehrens V. Mozart in Vienna, 1781—1791 = Mozart in Wien. — N. Y.: Grove Weidenfeld, 1990. — ISBN 978-0802110091.

Статьи

    1. Кушнер Б. [www.vestnik.com/issues/1999/0706/koi/kushner.htm В защиту Антонио Сальери, часть 1] // Прайс В. Вестник : статья. — Балтимор, 1999. — Вып. 221. — № 14. [web.archive.org/web/20150630065613/www.vestnik.com/issues/1999/0706/koi/kushner.htm Архивировано] из первоисточника 30 июня 2015.
    2. Кушнер Б. [www.vestnik.com/issues/1999/0720/koi/kushner2.htm В защиту Антонио Сальери, часть 2] // Прайс В. Вестник : статья. — Балтимор, 1999. — Вып. 222. — № 15. [web.archive.org/web/20150702055657/www.vestnik.com/issues/1999/0720/koi/kushner2.htm Архивировано] из первоисточника 2 июля 2015.
    3. Кушнер Б. [www.vestnik.com/issues/1999/0803/koi/kushner.htm В защиту Антонио Сальери, часть 3] // Прайс В. Вестник : статья. — Балтимор, 1999. — Вып. 223. — № 16. [web.archive.org/web/20150630065615/www.vestnik.com/issues/1999/0803/koi/kushner.htm Архивировано] из первоисточника 30 июня 2015.
    4. Кушнер Б. [www.vestnik.com/issues/1999/0817/koi/kushner.htm В защиту Антонио Сальери, часть 4] // Прайс В. Вестник : статья. — Балтимор, 1999. — Вып. 224. — № 17. [web.archive.org/web/20141031071023/www.vestnik.com/issues/1999/0817/koi/kushner.htm Архивировано] из первоисточника 30 июня 2015.
    5. Кушнер Б. [www.vestnik.com/issues/1999/0831/koi/kushner.htm В защиту Антонио Сальери, часть 5] // Прайс В. Вестник : статья. — Балтимор, 1999. — Вып. 225. — № 18. [web.archive.org/web/20141109002556/www.vestnik.com/issues/1999/0831/koi/kushner.htm Архивировано] из первоисточника 2 июля 2015.
    6. Кушнер Б. [www.vestnik.com/issues/1999/0914/koi/kushner.htm В защиту Антонио Сальери, часть 6] // Прайс В. Вестник : статья. — Балтимор, 1999. — Вып. 226. — № 19. [web.archive.org/web/20081120100234/www.vestnik.com/issues/1999/0914/koi/kushner.htm Архивировано] из первоисточника 20 ноября 2008.
  • Чигарёва Е. И. Оперы Моцарта в контексте культуры его времени // Чигарёва Е. И. : веб-публикация фрагментов диссертации. — М.: УРСС, 2000.
  • Штейнпресс Б. С. Моцарт В. А. // Музыкальная энциклопедия / под ред. Ю. В. Келдыша. — М.: Советская энциклопедия, 1976. — Т. 3. — С. 699—712.
  • Штейнпресс Б. С. Последние страницы биографии Моцарта // Штейнпресс Б. С. Очерки и этюды. — М.: Советский композитор, 1979. — С. 41—89.
  • Henze-Döhring S. [www.deutsche-biographie.de/sfz70756.html;jsessionid=201478CEF362306749C6502B25DA555D Mozart, Wolfgang Amadeus] (нем.) // Neue Deutsche Biographie. — 1997. — Bd. 18. — S. 240—246.
  • Meinardus L. [www.deutsche-biographie.de/sfz70756.html;jsessionid=201478CEF362306749C6502B25DA555D#adbcontent Mozart, Wolfgang Amadeus] (нем.) // Allgemeine Deutsche Biographie. — 1885. — Bd. 22. — S. 422—436.
  • Lorenz M. [homepage.univie.ac.at/michael.lorenz/alsergrund/ Mozart's Apartment on the Alsergrund] (англ.). Michael Lorenz: Musicological Trifles and Biographical Paralipomena (7 August 2009). Проверено 15 августа 2015. [www.webcitation.org/6W0K0w5mS Архивировано из первоисточника 1 февраля 2015].
  • Lorenz M. [michaelorenz.blogspot.ru/2013/07/mozart-and-myth-of-reusable-coffins.html Mozart and the Myth of Reusable Coffins] (англ.). Michael Lorenz: Musicological Trifles and Biographical Paralipomena (1 July 2013). Проверено 15 августа 2015. [www.webcitation.org/6W59cM0La Архивировано из первоисточника 1 февраля 2015].
  • Lorenz M. [michaelorenz.blogspot.ru/2012/09/joseph-langes-mozart-portrait.html Joseph Lange's Mozart Portrait] (англ.). Michael Lorenz: Musicological Trifles and Biographical Paralipomena (12 September 2012). Проверено 15 августа 2015. [www.webcitation.org/6W58eFvcu Архивировано из первоисточника 1 февраля 2015].

Ссылки

  • [dme.mozarteum.at/DME/main/cms.php?tid=110&sec=briefe&l=&l=2 Письма и документы Моцарта] на сайте Моцартеума  (нем.) (англ.)
  • [mozart.belcanto.ru/ Вольфганг Амадей Моцарт] на Belcanto.ru
  • [www.classical.net/music/composer/works/mozart/ Перечень произведений по каталогу Кёхеля]
  • Вольфганг Амадей Моцарт в каталоге ссылок Open Directory Project (dmoz).

Ноты произведений

  • [dme.mozarteum.at/DME/nma/start.php?l=2 Полное собрание сочинений Моцарта (партитуры)] на сайте Моцартеума  (нем.) (англ.)
  • [www.digital-collections.de/index.html?c=autoren_index&l=en&ab=Mozart%2C+Wolfgang+Amadeus Произведения Моцарта] на сайте Мюнхенского Оцифровочного центра (MDZ)
  • [urresearch.rochester.edu/viewContributorPage.action?personNameId=664 Произведения Моцарта] на сайте Рочестерского университета
  • Моцарт, Вольфганг Амадей: ноты произведений на International Music Score Library Project
  • [cantorion.org/musicsearch/composer/mozart/ Бесплатные партитуры произведений] Моцарта на Cantorion.org

Отрывок, характеризующий Моцарт, Вольфганг Амадей

Красные пятна еще сильнее выступили на лбу, шее и щеках княжны Марьи. Она хотела сказать что то и не могла выговорить. Брат угадал: маленькая княгиня после обеда плакала, говорила, что предчувствует несчастные роды, боится их, и жаловалась на свою судьбу, на свекра и на мужа. После слёз она заснула. Князю Андрею жалко стало сестру.
– Знай одно, Маша, я ни в чем не могу упрекнуть, не упрекал и никогда не упрекну мою жену , и сам ни в чем себя не могу упрекнуть в отношении к ней; и это всегда так будет, в каких бы я ни был обстоятельствах. Но ежели ты хочешь знать правду… хочешь знать, счастлив ли я? Нет. Счастлива ли она? Нет. Отчего это? Не знаю…
Говоря это, он встал, подошел к сестре и, нагнувшись, поцеловал ее в лоб. Прекрасные глаза его светились умным и добрым, непривычным блеском, но он смотрел не на сестру, а в темноту отворенной двери, через ее голову.
– Пойдем к ней, надо проститься. Или иди одна, разбуди ее, а я сейчас приду. Петрушка! – крикнул он камердинеру, – поди сюда, убирай. Это в сиденье, это на правую сторону.
Княжна Марья встала и направилась к двери. Она остановилась.
– Andre, si vous avez. la foi, vous vous seriez adresse a Dieu, pour qu'il vous donne l'amour, que vous ne sentez pas et votre priere aurait ete exaucee. [Если бы ты имел веру, то обратился бы к Богу с молитвою, чтоб Он даровал тебе любовь, которую ты не чувствуешь, и молитва твоя была бы услышана.]
– Да, разве это! – сказал князь Андрей. – Иди, Маша, я сейчас приду.
По дороге к комнате сестры, в галлерее, соединявшей один дом с другим, князь Андрей встретил мило улыбавшуюся m lle Bourienne, уже в третий раз в этот день с восторженною и наивною улыбкой попадавшуюся ему в уединенных переходах.
– Ah! je vous croyais chez vous, [Ах, я думала, вы у себя,] – сказала она, почему то краснея и опуская глаза.
Князь Андрей строго посмотрел на нее. На лице князя Андрея вдруг выразилось озлобление. Он ничего не сказал ей, но посмотрел на ее лоб и волосы, не глядя в глаза, так презрительно, что француженка покраснела и ушла, ничего не сказав.
Когда он подошел к комнате сестры, княгиня уже проснулась, и ее веселый голосок, торопивший одно слово за другим, послышался из отворенной двери. Она говорила, как будто после долгого воздержания ей хотелось вознаградить потерянное время.
– Non, mais figurez vous, la vieille comtesse Zouboff avec de fausses boucles et la bouche pleine de fausses dents, comme si elle voulait defier les annees… [Нет, представьте себе, старая графиня Зубова, с фальшивыми локонами, с фальшивыми зубами, как будто издеваясь над годами…] Xa, xa, xa, Marieie!
Точно ту же фразу о графине Зубовой и тот же смех уже раз пять слышал при посторонних князь Андрей от своей жены.
Он тихо вошел в комнату. Княгиня, толстенькая, румяная, с работой в руках, сидела на кресле и без умолку говорила, перебирая петербургские воспоминания и даже фразы. Князь Андрей подошел, погладил ее по голове и спросил, отдохнула ли она от дороги. Она ответила и продолжала тот же разговор.
Коляска шестериком стояла у подъезда. На дворе была темная осенняя ночь. Кучер не видел дышла коляски. На крыльце суетились люди с фонарями. Огромный дом горел огнями сквозь свои большие окна. В передней толпились дворовые, желавшие проститься с молодым князем; в зале стояли все домашние: Михаил Иванович, m lle Bourienne, княжна Марья и княгиня.
Князь Андрей был позван в кабинет к отцу, который с глазу на глаз хотел проститься с ним. Все ждали их выхода.
Когда князь Андрей вошел в кабинет, старый князь в стариковских очках и в своем белом халате, в котором он никого не принимал, кроме сына, сидел за столом и писал. Он оглянулся.
– Едешь? – И он опять стал писать.
– Пришел проститься.
– Целуй сюда, – он показал щеку, – спасибо, спасибо!
– За что вы меня благодарите?
– За то, что не просрочиваешь, за бабью юбку не держишься. Служба прежде всего. Спасибо, спасибо! – И он продолжал писать, так что брызги летели с трещавшего пера. – Ежели нужно сказать что, говори. Эти два дела могу делать вместе, – прибавил он.
– О жене… Мне и так совестно, что я вам ее на руки оставляю…
– Что врешь? Говори, что нужно.
– Когда жене будет время родить, пошлите в Москву за акушером… Чтоб он тут был.
Старый князь остановился и, как бы не понимая, уставился строгими глазами на сына.
– Я знаю, что никто помочь не может, коли натура не поможет, – говорил князь Андрей, видимо смущенный. – Я согласен, что и из миллиона случаев один бывает несчастный, но это ее и моя фантазия. Ей наговорили, она во сне видела, и она боится.
– Гм… гм… – проговорил про себя старый князь, продолжая дописывать. – Сделаю.
Он расчеркнул подпись, вдруг быстро повернулся к сыну и засмеялся.
– Плохо дело, а?
– Что плохо, батюшка?
– Жена! – коротко и значительно сказал старый князь.
– Я не понимаю, – сказал князь Андрей.
– Да нечего делать, дружок, – сказал князь, – они все такие, не разженишься. Ты не бойся; никому не скажу; а ты сам знаешь.
Он схватил его за руку своею костлявою маленькою кистью, потряс ее, взглянул прямо в лицо сына своими быстрыми глазами, которые, как казалось, насквозь видели человека, и опять засмеялся своим холодным смехом.
Сын вздохнул, признаваясь этим вздохом в том, что отец понял его. Старик, продолжая складывать и печатать письма, с своею привычною быстротой, схватывал и бросал сургуч, печать и бумагу.
– Что делать? Красива! Я всё сделаю. Ты будь покоен, – говорил он отрывисто во время печатания.
Андрей молчал: ему и приятно и неприятно было, что отец понял его. Старик встал и подал письмо сыну.
– Слушай, – сказал он, – о жене не заботься: что возможно сделать, то будет сделано. Теперь слушай: письмо Михайлу Иларионовичу отдай. Я пишу, чтоб он тебя в хорошие места употреблял и долго адъютантом не держал: скверная должность! Скажи ты ему, что я его помню и люблю. Да напиши, как он тебя примет. Коли хорош будет, служи. Николая Андреича Болконского сын из милости служить ни у кого не будет. Ну, теперь поди сюда.
Он говорил такою скороговоркой, что не доканчивал половины слов, но сын привык понимать его. Он подвел сына к бюро, откинул крышку, выдвинул ящик и вынул исписанную его крупным, длинным и сжатым почерком тетрадь.
– Должно быть, мне прежде тебя умереть. Знай, тут мои записки, их государю передать после моей смерти. Теперь здесь – вот ломбардный билет и письмо: это премия тому, кто напишет историю суворовских войн. Переслать в академию. Здесь мои ремарки, после меня читай для себя, найдешь пользу.
Андрей не сказал отцу, что, верно, он проживет еще долго. Он понимал, что этого говорить не нужно.
– Всё исполню, батюшка, – сказал он.
– Ну, теперь прощай! – Он дал поцеловать сыну свою руку и обнял его. – Помни одно, князь Андрей: коли тебя убьют, мне старику больно будет… – Он неожиданно замолчал и вдруг крикливым голосом продолжал: – а коли узнаю, что ты повел себя не как сын Николая Болконского, мне будет… стыдно! – взвизгнул он.
– Этого вы могли бы не говорить мне, батюшка, – улыбаясь, сказал сын.
Старик замолчал.
– Еще я хотел просить вас, – продолжал князь Андрей, – ежели меня убьют и ежели у меня будет сын, не отпускайте его от себя, как я вам вчера говорил, чтоб он вырос у вас… пожалуйста.
– Жене не отдавать? – сказал старик и засмеялся.
Они молча стояли друг против друга. Быстрые глаза старика прямо были устремлены в глаза сына. Что то дрогнуло в нижней части лица старого князя.
– Простились… ступай! – вдруг сказал он. – Ступай! – закричал он сердитым и громким голосом, отворяя дверь кабинета.
– Что такое, что? – спрашивали княгиня и княжна, увидев князя Андрея и на минуту высунувшуюся фигуру кричавшего сердитым голосом старика в белом халате, без парика и в стариковских очках.
Князь Андрей вздохнул и ничего не ответил.
– Ну, – сказал он, обратившись к жене.
И это «ну» звучало холодною насмешкой, как будто он говорил: «теперь проделывайте вы ваши штуки».
– Andre, deja! [Андрей, уже!] – сказала маленькая княгиня, бледнея и со страхом глядя на мужа.
Он обнял ее. Она вскрикнула и без чувств упала на его плечо.
Он осторожно отвел плечо, на котором она лежала, заглянул в ее лицо и бережно посадил ее на кресло.
– Adieu, Marieie, [Прощай, Маша,] – сказал он тихо сестре, поцеловался с нею рука в руку и скорыми шагами вышел из комнаты.
Княгиня лежала в кресле, m lle Бурьен терла ей виски. Княжна Марья, поддерживая невестку, с заплаканными прекрасными глазами, всё еще смотрела в дверь, в которую вышел князь Андрей, и крестила его. Из кабинета слышны были, как выстрелы, часто повторяемые сердитые звуки стариковского сморкания. Только что князь Андрей вышел, дверь кабинета быстро отворилась и выглянула строгая фигура старика в белом халате.
– Уехал? Ну и хорошо! – сказал он, сердито посмотрев на бесчувственную маленькую княгиню, укоризненно покачал головою и захлопнул дверь.



В октябре 1805 года русские войска занимали села и города эрцгерцогства Австрийского, и еще новые полки приходили из России и, отягощая постоем жителей, располагались у крепости Браунау. В Браунау была главная квартира главнокомандующего Кутузова.
11 го октября 1805 года один из только что пришедших к Браунау пехотных полков, ожидая смотра главнокомандующего, стоял в полумиле от города. Несмотря на нерусскую местность и обстановку (фруктовые сады, каменные ограды, черепичные крыши, горы, видневшиеся вдали), на нерусский народ, c любопытством смотревший на солдат, полк имел точно такой же вид, какой имел всякий русский полк, готовившийся к смотру где нибудь в середине России.
С вечера, на последнем переходе, был получен приказ, что главнокомандующий будет смотреть полк на походе. Хотя слова приказа и показались неясны полковому командиру, и возник вопрос, как разуметь слова приказа: в походной форме или нет? в совете батальонных командиров было решено представить полк в парадной форме на том основании, что всегда лучше перекланяться, чем не докланяться. И солдаты, после тридцативерстного перехода, не смыкали глаз, всю ночь чинились, чистились; адъютанты и ротные рассчитывали, отчисляли; и к утру полк, вместо растянутой беспорядочной толпы, какою он был накануне на последнем переходе, представлял стройную массу 2 000 людей, из которых каждый знал свое место, свое дело и из которых на каждом каждая пуговка и ремешок были на своем месте и блестели чистотой. Не только наружное было исправно, но ежели бы угодно было главнокомандующему заглянуть под мундиры, то на каждом он увидел бы одинаково чистую рубаху и в каждом ранце нашел бы узаконенное число вещей, «шильце и мыльце», как говорят солдаты. Было только одно обстоятельство, насчет которого никто не мог быть спокоен. Это была обувь. Больше чем у половины людей сапоги были разбиты. Но недостаток этот происходил не от вины полкового командира, так как, несмотря на неоднократные требования, ему не был отпущен товар от австрийского ведомства, а полк прошел тысячу верст.
Полковой командир был пожилой, сангвинический, с седеющими бровями и бакенбардами генерал, плотный и широкий больше от груди к спине, чем от одного плеча к другому. На нем был новый, с иголочки, со слежавшимися складками мундир и густые золотые эполеты, которые как будто не книзу, а кверху поднимали его тучные плечи. Полковой командир имел вид человека, счастливо совершающего одно из самых торжественных дел жизни. Он похаживал перед фронтом и, похаживая, подрагивал на каждом шагу, слегка изгибаясь спиною. Видно, было, что полковой командир любуется своим полком, счастлив им, что все его силы душевные заняты только полком; но, несмотря на то, его подрагивающая походка как будто говорила, что, кроме военных интересов, в душе его немалое место занимают и интересы общественного быта и женский пол.
– Ну, батюшка Михайло Митрич, – обратился он к одному батальонному командиру (батальонный командир улыбаясь подался вперед; видно было, что они были счастливы), – досталось на орехи нынче ночью. Однако, кажется, ничего, полк не из дурных… А?
Батальонный командир понял веселую иронию и засмеялся.
– И на Царицыном лугу с поля бы не прогнали.
– Что? – сказал командир.
В это время по дороге из города, по которой расставлены были махальные, показались два верховые. Это были адъютант и казак, ехавший сзади.
Адъютант был прислан из главного штаба подтвердить полковому командиру то, что было сказано неясно во вчерашнем приказе, а именно то, что главнокомандующий желал видеть полк совершенно в том положении, в котором oн шел – в шинелях, в чехлах и без всяких приготовлений.
К Кутузову накануне прибыл член гофкригсрата из Вены, с предложениями и требованиями итти как можно скорее на соединение с армией эрцгерцога Фердинанда и Мака, и Кутузов, не считая выгодным это соединение, в числе прочих доказательств в пользу своего мнения намеревался показать австрийскому генералу то печальное положение, в котором приходили войска из России. С этою целью он и хотел выехать навстречу полку, так что, чем хуже было бы положение полка, тем приятнее было бы это главнокомандующему. Хотя адъютант и не знал этих подробностей, однако он передал полковому командиру непременное требование главнокомандующего, чтобы люди были в шинелях и чехлах, и что в противном случае главнокомандующий будет недоволен. Выслушав эти слова, полковой командир опустил голову, молча вздернул плечами и сангвиническим жестом развел руки.
– Наделали дела! – проговорил он. – Вот я вам говорил же, Михайло Митрич, что на походе, так в шинелях, – обратился он с упреком к батальонному командиру. – Ах, мой Бог! – прибавил он и решительно выступил вперед. – Господа ротные командиры! – крикнул он голосом, привычным к команде. – Фельдфебелей!… Скоро ли пожалуют? – обратился он к приехавшему адъютанту с выражением почтительной учтивости, видимо относившейся к лицу, про которое он говорил.
– Через час, я думаю.
– Успеем переодеть?
– Не знаю, генерал…
Полковой командир, сам подойдя к рядам, распорядился переодеванием опять в шинели. Ротные командиры разбежались по ротам, фельдфебели засуетились (шинели были не совсем исправны) и в то же мгновение заколыхались, растянулись и говором загудели прежде правильные, молчаливые четвероугольники. Со всех сторон отбегали и подбегали солдаты, подкидывали сзади плечом, через голову перетаскивали ранцы, снимали шинели и, высоко поднимая руки, натягивали их в рукава.
Через полчаса всё опять пришло в прежний порядок, только четвероугольники сделались серыми из черных. Полковой командир, опять подрагивающею походкой, вышел вперед полка и издалека оглядел его.
– Это что еще? Это что! – прокричал он, останавливаясь. – Командира 3 й роты!..
– Командир 3 й роты к генералу! командира к генералу, 3 й роты к командиру!… – послышались голоса по рядам, и адъютант побежал отыскивать замешкавшегося офицера.
Когда звуки усердных голосов, перевирая, крича уже «генерала в 3 ю роту», дошли по назначению, требуемый офицер показался из за роты и, хотя человек уже пожилой и не имевший привычки бегать, неловко цепляясь носками, рысью направился к генералу. Лицо капитана выражало беспокойство школьника, которому велят сказать невыученный им урок. На красном (очевидно от невоздержания) носу выступали пятна, и рот не находил положения. Полковой командир с ног до головы осматривал капитана, в то время как он запыхавшись подходил, по мере приближения сдерживая шаг.
– Вы скоро людей в сарафаны нарядите! Это что? – крикнул полковой командир, выдвигая нижнюю челюсть и указывая в рядах 3 й роты на солдата в шинели цвета фабричного сукна, отличавшегося от других шинелей. – Сами где находились? Ожидается главнокомандующий, а вы отходите от своего места? А?… Я вас научу, как на смотр людей в казакины одевать!… А?…
Ротный командир, не спуская глаз с начальника, всё больше и больше прижимал свои два пальца к козырьку, как будто в одном этом прижимании он видел теперь свое спасенье.
– Ну, что ж вы молчите? Кто у вас там в венгерца наряжен? – строго шутил полковой командир.
– Ваше превосходительство…
– Ну что «ваше превосходительство»? Ваше превосходительство! Ваше превосходительство! А что ваше превосходительство – никому неизвестно.
– Ваше превосходительство, это Долохов, разжалованный… – сказал тихо капитан.
– Что он в фельдмаршалы, что ли, разжалован или в солдаты? А солдат, так должен быть одет, как все, по форме.
– Ваше превосходительство, вы сами разрешили ему походом.
– Разрешил? Разрешил? Вот вы всегда так, молодые люди, – сказал полковой командир, остывая несколько. – Разрешил? Вам что нибудь скажешь, а вы и… – Полковой командир помолчал. – Вам что нибудь скажешь, а вы и… – Что? – сказал он, снова раздражаясь. – Извольте одеть людей прилично…
И полковой командир, оглядываясь на адъютанта, своею вздрагивающею походкой направился к полку. Видно было, что его раздражение ему самому понравилось, и что он, пройдясь по полку, хотел найти еще предлог своему гневу. Оборвав одного офицера за невычищенный знак, другого за неправильность ряда, он подошел к 3 й роте.
– Кааак стоишь? Где нога? Нога где? – закричал полковой командир с выражением страдания в голосе, еще человек за пять не доходя до Долохова, одетого в синеватую шинель.
Долохов медленно выпрямил согнутую ногу и прямо, своим светлым и наглым взглядом, посмотрел в лицо генерала.
– Зачем синяя шинель? Долой… Фельдфебель! Переодеть его… дря… – Он не успел договорить.
– Генерал, я обязан исполнять приказания, но не обязан переносить… – поспешно сказал Долохов.
– Во фронте не разговаривать!… Не разговаривать, не разговаривать!…
– Не обязан переносить оскорбления, – громко, звучно договорил Долохов.
Глаза генерала и солдата встретились. Генерал замолчал, сердито оттягивая книзу тугой шарф.
– Извольте переодеться, прошу вас, – сказал он, отходя.


– Едет! – закричал в это время махальный.
Полковой командир, покраснел, подбежал к лошади, дрожащими руками взялся за стремя, перекинул тело, оправился, вынул шпагу и с счастливым, решительным лицом, набок раскрыв рот, приготовился крикнуть. Полк встрепенулся, как оправляющаяся птица, и замер.
– Смир р р р на! – закричал полковой командир потрясающим душу голосом, радостным для себя, строгим в отношении к полку и приветливым в отношении к подъезжающему начальнику.
По широкой, обсаженной деревьями, большой, бесшоссейной дороге, слегка погромыхивая рессорами, шибкою рысью ехала высокая голубая венская коляска цугом. За коляской скакали свита и конвой кроатов. Подле Кутузова сидел австрийский генерал в странном, среди черных русских, белом мундире. Коляска остановилась у полка. Кутузов и австрийский генерал о чем то тихо говорили, и Кутузов слегка улыбнулся, в то время как, тяжело ступая, он опускал ногу с подножки, точно как будто и не было этих 2 000 людей, которые не дыша смотрели на него и на полкового командира.
Раздался крик команды, опять полк звеня дрогнул, сделав на караул. В мертвой тишине послышался слабый голос главнокомандующего. Полк рявкнул: «Здравья желаем, ваше го го го го ство!» И опять всё замерло. Сначала Кутузов стоял на одном месте, пока полк двигался; потом Кутузов рядом с белым генералом, пешком, сопутствуемый свитою, стал ходить по рядам.
По тому, как полковой командир салютовал главнокомандующему, впиваясь в него глазами, вытягиваясь и подбираясь, как наклоненный вперед ходил за генералами по рядам, едва удерживая подрагивающее движение, как подскакивал при каждом слове и движении главнокомандующего, – видно было, что он исполнял свои обязанности подчиненного еще с большим наслаждением, чем обязанности начальника. Полк, благодаря строгости и старательности полкового командира, был в прекрасном состоянии сравнительно с другими, приходившими в то же время к Браунау. Отсталых и больных было только 217 человек. И всё было исправно, кроме обуви.
Кутузов прошел по рядам, изредка останавливаясь и говоря по нескольку ласковых слов офицерам, которых он знал по турецкой войне, а иногда и солдатам. Поглядывая на обувь, он несколько раз грустно покачивал головой и указывал на нее австрийскому генералу с таким выражением, что как бы не упрекал в этом никого, но не мог не видеть, как это плохо. Полковой командир каждый раз при этом забегал вперед, боясь упустить слово главнокомандующего касательно полка. Сзади Кутузова, в таком расстоянии, что всякое слабо произнесенное слово могло быть услышано, шло человек 20 свиты. Господа свиты разговаривали между собой и иногда смеялись. Ближе всех за главнокомандующим шел красивый адъютант. Это был князь Болконский. Рядом с ним шел его товарищ Несвицкий, высокий штаб офицер, чрезвычайно толстый, с добрым, и улыбающимся красивым лицом и влажными глазами; Несвицкий едва удерживался от смеха, возбуждаемого черноватым гусарским офицером, шедшим подле него. Гусарский офицер, не улыбаясь, не изменяя выражения остановившихся глаз, с серьезным лицом смотрел на спину полкового командира и передразнивал каждое его движение. Каждый раз, как полковой командир вздрагивал и нагибался вперед, точно так же, точь в точь так же, вздрагивал и нагибался вперед гусарский офицер. Несвицкий смеялся и толкал других, чтобы они смотрели на забавника.
Кутузов шел медленно и вяло мимо тысячей глаз, которые выкатывались из своих орбит, следя за начальником. Поровнявшись с 3 й ротой, он вдруг остановился. Свита, не предвидя этой остановки, невольно надвинулась на него.
– А, Тимохин! – сказал главнокомандующий, узнавая капитана с красным носом, пострадавшего за синюю шинель.
Казалось, нельзя было вытягиваться больше того, как вытягивался Тимохин, в то время как полковой командир делал ему замечание. Но в эту минуту обращения к нему главнокомандующего капитан вытянулся так, что, казалось, посмотри на него главнокомандующий еще несколько времени, капитан не выдержал бы; и потому Кутузов, видимо поняв его положение и желая, напротив, всякого добра капитану, поспешно отвернулся. По пухлому, изуродованному раной лицу Кутузова пробежала чуть заметная улыбка.
– Еще измайловский товарищ, – сказал он. – Храбрый офицер! Ты доволен им? – спросил Кутузов у полкового командира.
И полковой командир, отражаясь, как в зеркале, невидимо для себя, в гусарском офицере, вздрогнул, подошел вперед и отвечал:
– Очень доволен, ваше высокопревосходительство.
– Мы все не без слабостей, – сказал Кутузов, улыбаясь и отходя от него. – У него была приверженность к Бахусу.
Полковой командир испугался, не виноват ли он в этом, и ничего не ответил. Офицер в эту минуту заметил лицо капитана с красным носом и подтянутым животом и так похоже передразнил его лицо и позу, что Несвицкий не мог удержать смеха.
Кутузов обернулся. Видно было, что офицер мог управлять своим лицом, как хотел: в ту минуту, как Кутузов обернулся, офицер успел сделать гримасу, а вслед за тем принять самое серьезное, почтительное и невинное выражение.
Третья рота была последняя, и Кутузов задумался, видимо припоминая что то. Князь Андрей выступил из свиты и по французски тихо сказал:
– Вы приказали напомнить о разжалованном Долохове в этом полку.
– Где тут Долохов? – спросил Кутузов.
Долохов, уже переодетый в солдатскую серую шинель, не дожидался, чтоб его вызвали. Стройная фигура белокурого с ясными голубыми глазами солдата выступила из фронта. Он подошел к главнокомандующему и сделал на караул.
– Претензия? – нахмурившись слегка, спросил Кутузов.
– Это Долохов, – сказал князь Андрей.
– A! – сказал Кутузов. – Надеюсь, что этот урок тебя исправит, служи хорошенько. Государь милостив. И я не забуду тебя, ежели ты заслужишь.
Голубые ясные глаза смотрели на главнокомандующего так же дерзко, как и на полкового командира, как будто своим выражением разрывая завесу условности, отделявшую так далеко главнокомандующего от солдата.
– Об одном прошу, ваше высокопревосходительство, – сказал он своим звучным, твердым, неспешащим голосом. – Прошу дать мне случай загладить мою вину и доказать мою преданность государю императору и России.
Кутузов отвернулся. На лице его промелькнула та же улыбка глаз, как и в то время, когда он отвернулся от капитана Тимохина. Он отвернулся и поморщился, как будто хотел выразить этим, что всё, что ему сказал Долохов, и всё, что он мог сказать ему, он давно, давно знает, что всё это уже прискучило ему и что всё это совсем не то, что нужно. Он отвернулся и направился к коляске.
Полк разобрался ротами и направился к назначенным квартирам невдалеке от Браунау, где надеялся обуться, одеться и отдохнуть после трудных переходов.
– Вы на меня не претендуете, Прохор Игнатьич? – сказал полковой командир, объезжая двигавшуюся к месту 3 ю роту и подъезжая к шедшему впереди ее капитану Тимохину. Лицо полкового командира выражало после счастливо отбытого смотра неудержимую радость. – Служба царская… нельзя… другой раз во фронте оборвешь… Сам извинюсь первый, вы меня знаете… Очень благодарил! – И он протянул руку ротному.
– Помилуйте, генерал, да смею ли я! – отвечал капитан, краснея носом, улыбаясь и раскрывая улыбкой недостаток двух передних зубов, выбитых прикладом под Измаилом.
– Да господину Долохову передайте, что я его не забуду, чтоб он был спокоен. Да скажите, пожалуйста, я всё хотел спросить, что он, как себя ведет? И всё…
– По службе очень исправен, ваше превосходительство… но карахтер… – сказал Тимохин.
– А что, что характер? – спросил полковой командир.
– Находит, ваше превосходительство, днями, – говорил капитан, – то и умен, и учен, и добр. А то зверь. В Польше убил было жида, изволите знать…
– Ну да, ну да, – сказал полковой командир, – всё надо пожалеть молодого человека в несчастии. Ведь большие связи… Так вы того…
– Слушаю, ваше превосходительство, – сказал Тимохин, улыбкой давая чувствовать, что он понимает желания начальника.
– Ну да, ну да.
Полковой командир отыскал в рядах Долохова и придержал лошадь.
– До первого дела – эполеты, – сказал он ему.
Долохов оглянулся, ничего не сказал и не изменил выражения своего насмешливо улыбающегося рта.
– Ну, вот и хорошо, – продолжал полковой командир. – Людям по чарке водки от меня, – прибавил он, чтобы солдаты слышали. – Благодарю всех! Слава Богу! – И он, обогнав роту, подъехал к другой.
– Что ж, он, право, хороший человек; с ним служить можно, – сказал Тимохин субалтерн офицеру, шедшему подле него.
– Одно слово, червонный!… (полкового командира прозвали червонным королем) – смеясь, сказал субалтерн офицер.
Счастливое расположение духа начальства после смотра перешло и к солдатам. Рота шла весело. Со всех сторон переговаривались солдатские голоса.
– Как же сказывали, Кутузов кривой, об одном глазу?
– А то нет! Вовсе кривой.
– Не… брат, глазастее тебя. Сапоги и подвертки – всё оглядел…
– Как он, братец ты мой, глянет на ноги мне… ну! думаю…
– А другой то австрияк, с ним был, словно мелом вымазан. Как мука, белый. Я чай, как амуницию чистят!
– Что, Федешоу!… сказывал он, что ли, когда стражения начнутся, ты ближе стоял? Говорили всё, в Брунове сам Бунапарте стоит.
– Бунапарте стоит! ишь врет, дура! Чего не знает! Теперь пруссак бунтует. Австрияк его, значит, усмиряет. Как он замирится, тогда и с Бунапартом война откроется. А то, говорит, в Брунове Бунапарте стоит! То то и видно, что дурак. Ты слушай больше.
– Вишь черти квартирьеры! Пятая рота, гляди, уже в деревню заворачивает, они кашу сварят, а мы еще до места не дойдем.
– Дай сухарика то, чорт.
– А табаку то вчера дал? То то, брат. Ну, на, Бог с тобой.
– Хоть бы привал сделали, а то еще верст пять пропрем не емши.
– То то любо было, как немцы нам коляски подавали. Едешь, знай: важно!
– А здесь, братец, народ вовсе оголтелый пошел. Там всё как будто поляк был, всё русской короны; а нынче, брат, сплошной немец пошел.
– Песенники вперед! – послышался крик капитана.
И перед роту с разных рядов выбежало человек двадцать. Барабанщик запевало обернулся лицом к песенникам, и, махнув рукой, затянул протяжную солдатскую песню, начинавшуюся: «Не заря ли, солнышко занималося…» и кончавшуюся словами: «То то, братцы, будет слава нам с Каменскиим отцом…» Песня эта была сложена в Турции и пелась теперь в Австрии, только с тем изменением, что на место «Каменскиим отцом» вставляли слова: «Кутузовым отцом».
Оторвав по солдатски эти последние слова и махнув руками, как будто он бросал что то на землю, барабанщик, сухой и красивый солдат лет сорока, строго оглянул солдат песенников и зажмурился. Потом, убедившись, что все глаза устремлены на него, он как будто осторожно приподнял обеими руками какую то невидимую, драгоценную вещь над головой, подержал ее так несколько секунд и вдруг отчаянно бросил ее:
Ах, вы, сени мои, сени!
«Сени новые мои…», подхватили двадцать голосов, и ложечник, несмотря на тяжесть амуниции, резво выскочил вперед и пошел задом перед ротой, пошевеливая плечами и угрожая кому то ложками. Солдаты, в такт песни размахивая руками, шли просторным шагом, невольно попадая в ногу. Сзади роты послышались звуки колес, похрускиванье рессор и топот лошадей.
Кутузов со свитой возвращался в город. Главнокомандующий дал знак, чтобы люди продолжали итти вольно, и на его лице и на всех лицах его свиты выразилось удовольствие при звуках песни, при виде пляшущего солдата и весело и бойко идущих солдат роты. Во втором ряду, с правого фланга, с которого коляска обгоняла роты, невольно бросался в глаза голубоглазый солдат, Долохов, который особенно бойко и грациозно шел в такт песни и глядел на лица проезжающих с таким выражением, как будто он жалел всех, кто не шел в это время с ротой. Гусарский корнет из свиты Кутузова, передразнивавший полкового командира, отстал от коляски и подъехал к Долохову.
Гусарский корнет Жерков одно время в Петербурге принадлежал к тому буйному обществу, которым руководил Долохов. За границей Жерков встретил Долохова солдатом, но не счел нужным узнать его. Теперь, после разговора Кутузова с разжалованным, он с радостью старого друга обратился к нему:
– Друг сердечный, ты как? – сказал он при звуках песни, ровняя шаг своей лошади с шагом роты.
– Я как? – отвечал холодно Долохов, – как видишь.
Бойкая песня придавала особенное значение тону развязной веселости, с которой говорил Жерков, и умышленной холодности ответов Долохова.
– Ну, как ладишь с начальством? – спросил Жерков.
– Ничего, хорошие люди. Ты как в штаб затесался?
– Прикомандирован, дежурю.
Они помолчали.
«Выпускала сокола да из правого рукава», говорила песня, невольно возбуждая бодрое, веселое чувство. Разговор их, вероятно, был бы другой, ежели бы они говорили не при звуках песни.
– Что правда, австрийцев побили? – спросил Долохов.
– А чорт их знает, говорят.
– Я рад, – отвечал Долохов коротко и ясно, как того требовала песня.
– Что ж, приходи к нам когда вечерком, фараон заложишь, – сказал Жерков.
– Или у вас денег много завелось?
– Приходи.
– Нельзя. Зарок дал. Не пью и не играю, пока не произведут.
– Да что ж, до первого дела…
– Там видно будет.
Опять они помолчали.
– Ты заходи, коли что нужно, все в штабе помогут… – сказал Жерков.
Долохов усмехнулся.
– Ты лучше не беспокойся. Мне что нужно, я просить не стану, сам возьму.
– Да что ж, я так…
– Ну, и я так.
– Прощай.
– Будь здоров…
… и высоко, и далеко,
На родиму сторону…
Жерков тронул шпорами лошадь, которая раза три, горячась, перебила ногами, не зная, с какой начать, справилась и поскакала, обгоняя роту и догоняя коляску, тоже в такт песни.


Возвратившись со смотра, Кутузов, сопутствуемый австрийским генералом, прошел в свой кабинет и, кликнув адъютанта, приказал подать себе некоторые бумаги, относившиеся до состояния приходивших войск, и письма, полученные от эрцгерцога Фердинанда, начальствовавшего передовою армией. Князь Андрей Болконский с требуемыми бумагами вошел в кабинет главнокомандующего. Перед разложенным на столе планом сидели Кутузов и австрийский член гофкригсрата.
– А… – сказал Кутузов, оглядываясь на Болконского, как будто этим словом приглашая адъютанта подождать, и продолжал по французски начатый разговор.
– Я только говорю одно, генерал, – говорил Кутузов с приятным изяществом выражений и интонации, заставлявшим вслушиваться в каждое неторопливо сказанное слово. Видно было, что Кутузов и сам с удовольствием слушал себя. – Я только одно говорю, генерал, что ежели бы дело зависело от моего личного желания, то воля его величества императора Франца давно была бы исполнена. Я давно уже присоединился бы к эрцгерцогу. И верьте моей чести, что для меня лично передать высшее начальство армией более меня сведущему и искусному генералу, какими так обильна Австрия, и сложить с себя всю эту тяжкую ответственность для меня лично было бы отрадой. Но обстоятельства бывают сильнее нас, генерал.
И Кутузов улыбнулся с таким выражением, как будто он говорил: «Вы имеете полное право не верить мне, и даже мне совершенно всё равно, верите ли вы мне или нет, но вы не имеете повода сказать мне это. И в этом то всё дело».
Австрийский генерал имел недовольный вид, но не мог не в том же тоне отвечать Кутузову.
– Напротив, – сказал он ворчливым и сердитым тоном, так противоречившим лестному значению произносимых слов, – напротив, участие вашего превосходительства в общем деле высоко ценится его величеством; но мы полагаем, что настоящее замедление лишает славные русские войска и их главнокомандующих тех лавров, которые они привыкли пожинать в битвах, – закончил он видимо приготовленную фразу.
Кутузов поклонился, не изменяя улыбки.
– А я так убежден и, основываясь на последнем письме, которым почтил меня его высочество эрцгерцог Фердинанд, предполагаю, что австрийские войска, под начальством столь искусного помощника, каков генерал Мак, теперь уже одержали решительную победу и не нуждаются более в нашей помощи, – сказал Кутузов.
Генерал нахмурился. Хотя и не было положительных известий о поражении австрийцев, но было слишком много обстоятельств, подтверждавших общие невыгодные слухи; и потому предположение Кутузова о победе австрийцев было весьма похоже на насмешку. Но Кутузов кротко улыбался, всё с тем же выражением, которое говорило, что он имеет право предполагать это. Действительно, последнее письмо, полученное им из армии Мака, извещало его о победе и о самом выгодном стратегическом положении армии.
– Дай ка сюда это письмо, – сказал Кутузов, обращаясь к князю Андрею. – Вот изволите видеть. – И Кутузов, с насмешливою улыбкой на концах губ, прочел по немецки австрийскому генералу следующее место из письма эрцгерцога Фердинанда: «Wir haben vollkommen zusammengehaltene Krafte, nahe an 70 000 Mann, um den Feind, wenn er den Lech passirte, angreifen und schlagen zu konnen. Wir konnen, da wir Meister von Ulm sind, den Vortheil, auch von beiden Uferien der Donau Meister zu bleiben, nicht verlieren; mithin auch jeden Augenblick, wenn der Feind den Lech nicht passirte, die Donau ubersetzen, uns auf seine Communikations Linie werfen, die Donau unterhalb repassiren und dem Feinde, wenn er sich gegen unsere treue Allirte mit ganzer Macht wenden wollte, seine Absicht alabald vereitelien. Wir werden auf solche Weise den Zeitpunkt, wo die Kaiserlich Ruseische Armee ausgerustet sein wird, muthig entgegenharren, und sodann leicht gemeinschaftlich die Moglichkeit finden, dem Feinde das Schicksal zuzubereiten, so er verdient». [Мы имеем вполне сосредоточенные силы, около 70 000 человек, так что мы можем атаковать и разбить неприятеля в случае переправы его через Лех. Так как мы уже владеем Ульмом, то мы можем удерживать за собою выгоду командования обоими берегами Дуная, стало быть, ежеминутно, в случае если неприятель не перейдет через Лех, переправиться через Дунай, броситься на его коммуникационную линию, ниже перейти обратно Дунай и неприятелю, если он вздумает обратить всю свою силу на наших верных союзников, не дать исполнить его намерение. Таким образом мы будем бодро ожидать времени, когда императорская российская армия совсем изготовится, и затем вместе легко найдем возможность уготовить неприятелю участь, коей он заслуживает».]
Кутузов тяжело вздохнул, окончив этот период, и внимательно и ласково посмотрел на члена гофкригсрата.
– Но вы знаете, ваше превосходительство, мудрое правило, предписывающее предполагать худшее, – сказал австрийский генерал, видимо желая покончить с шутками и приступить к делу.
Он невольно оглянулся на адъютанта.
– Извините, генерал, – перебил его Кутузов и тоже поворотился к князю Андрею. – Вот что, мой любезный, возьми ты все донесения от наших лазутчиков у Козловского. Вот два письма от графа Ностица, вот письмо от его высочества эрцгерцога Фердинанда, вот еще, – сказал он, подавая ему несколько бумаг. – И из всего этого чистенько, на французском языке, составь mеmorandum, записочку, для видимости всех тех известий, которые мы о действиях австрийской армии имели. Ну, так то, и представь его превосходительству.
Князь Андрей наклонил голову в знак того, что понял с первых слов не только то, что было сказано, но и то, что желал бы сказать ему Кутузов. Он собрал бумаги, и, отдав общий поклон, тихо шагая по ковру, вышел в приемную.
Несмотря на то, что еще не много времени прошло с тех пор, как князь Андрей оставил Россию, он много изменился за это время. В выражении его лица, в движениях, в походке почти не было заметно прежнего притворства, усталости и лени; он имел вид человека, не имеющего времени думать о впечатлении, какое он производит на других, и занятого делом приятным и интересным. Лицо его выражало больше довольства собой и окружающими; улыбка и взгляд его были веселее и привлекательнее.
Кутузов, которого он догнал еще в Польше, принял его очень ласково, обещал ему не забывать его, отличал от других адъютантов, брал с собою в Вену и давал более серьезные поручения. Из Вены Кутузов писал своему старому товарищу, отцу князя Андрея:
«Ваш сын, – писал он, – надежду подает быть офицером, из ряду выходящим по своим занятиям, твердости и исполнительности. Я считаю себя счастливым, имея под рукой такого подчиненного».
В штабе Кутузова, между товарищами сослуживцами и вообще в армии князь Андрей, так же как и в петербургском обществе, имел две совершенно противоположные репутации.
Одни, меньшая часть, признавали князя Андрея чем то особенным от себя и от всех других людей, ожидали от него больших успехов, слушали его, восхищались им и подражали ему; и с этими людьми князь Андрей был прост и приятен. Другие, большинство, не любили князя Андрея, считали его надутым, холодным и неприятным человеком. Но с этими людьми князь Андрей умел поставить себя так, что его уважали и даже боялись.
Выйдя в приемную из кабинета Кутузова, князь Андрей с бумагами подошел к товарищу,дежурному адъютанту Козловскому, который с книгой сидел у окна.
– Ну, что, князь? – спросил Козловский.
– Приказано составить записку, почему нейдем вперед.
– А почему?
Князь Андрей пожал плечами.
– Нет известия от Мака? – спросил Козловский.
– Нет.
– Ежели бы правда, что он разбит, так пришло бы известие.
– Вероятно, – сказал князь Андрей и направился к выходной двери; но в то же время навстречу ему, хлопнув дверью, быстро вошел в приемную высокий, очевидно приезжий, австрийский генерал в сюртуке, с повязанною черным платком головой и с орденом Марии Терезии на шее. Князь Андрей остановился.
– Генерал аншеф Кутузов? – быстро проговорил приезжий генерал с резким немецким выговором, оглядываясь на обе стороны и без остановки проходя к двери кабинета.
– Генерал аншеф занят, – сказал Козловский, торопливо подходя к неизвестному генералу и загораживая ему дорогу от двери. – Как прикажете доложить?
Неизвестный генерал презрительно оглянулся сверху вниз на невысокого ростом Козловского, как будто удивляясь, что его могут не знать.
– Генерал аншеф занят, – спокойно повторил Козловский.
Лицо генерала нахмурилось, губы его дернулись и задрожали. Он вынул записную книжку, быстро начертил что то карандашом, вырвал листок, отдал, быстрыми шагами подошел к окну, бросил свое тело на стул и оглянул бывших в комнате, как будто спрашивая: зачем они на него смотрят? Потом генерал поднял голову, вытянул шею, как будто намереваясь что то сказать, но тотчас же, как будто небрежно начиная напевать про себя, произвел странный звук, который тотчас же пресекся. Дверь кабинета отворилась, и на пороге ее показался Кутузов. Генерал с повязанною головой, как будто убегая от опасности, нагнувшись, большими, быстрыми шагами худых ног подошел к Кутузову.
– Vous voyez le malheureux Mack, [Вы видите несчастного Мака.] – проговорил он сорвавшимся голосом.
Лицо Кутузова, стоявшего в дверях кабинета, несколько мгновений оставалось совершенно неподвижно. Потом, как волна, пробежала по его лицу морщина, лоб разгладился; он почтительно наклонил голову, закрыл глаза, молча пропустил мимо себя Мака и сам за собой затворил дверь.
Слух, уже распространенный прежде, о разбитии австрийцев и о сдаче всей армии под Ульмом, оказывался справедливым. Через полчаса уже по разным направлениям были разосланы адъютанты с приказаниями, доказывавшими, что скоро и русские войска, до сих пор бывшие в бездействии, должны будут встретиться с неприятелем.
Князь Андрей был один из тех редких офицеров в штабе, который полагал свой главный интерес в общем ходе военного дела. Увидав Мака и услыхав подробности его погибели, он понял, что половина кампании проиграна, понял всю трудность положения русских войск и живо вообразил себе то, что ожидает армию, и ту роль, которую он должен будет играть в ней.
Невольно он испытывал волнующее радостное чувство при мысли о посрамлении самонадеянной Австрии и о том, что через неделю, может быть, придется ему увидеть и принять участие в столкновении русских с французами, впервые после Суворова.
Но он боялся гения Бонапарта, который мог оказаться сильнее всей храбрости русских войск, и вместе с тем не мог допустить позора для своего героя.
Взволнованный и раздраженный этими мыслями, князь Андрей пошел в свою комнату, чтобы написать отцу, которому он писал каждый день. Он сошелся в коридоре с своим сожителем Несвицким и шутником Жерковым; они, как всегда, чему то смеялись.
– Что ты так мрачен? – спросил Несвицкий, заметив бледное с блестящими глазами лицо князя Андрея.
– Веселиться нечему, – отвечал Болконский.
В то время как князь Андрей сошелся с Несвицким и Жерковым, с другой стороны коридора навстречу им шли Штраух, австрийский генерал, состоявший при штабе Кутузова для наблюдения за продовольствием русской армии, и член гофкригсрата, приехавшие накануне. По широкому коридору было достаточно места, чтобы генералы могли свободно разойтись с тремя офицерами; но Жерков, отталкивая рукой Несвицкого, запыхавшимся голосом проговорил:
– Идут!… идут!… посторонитесь, дорогу! пожалуйста дорогу!
Генералы проходили с видом желания избавиться от утруждающих почестей. На лице шутника Жеркова выразилась вдруг глупая улыбка радости, которой он как будто не мог удержать.
– Ваше превосходительство, – сказал он по немецки, выдвигаясь вперед и обращаясь к австрийскому генералу. – Имею честь поздравить.
Он наклонил голову и неловко, как дети, которые учатся танцовать, стал расшаркиваться то одной, то другой ногой.
Генерал, член гофкригсрата, строго оглянулся на него; не заметив серьезность глупой улыбки, не мог отказать в минутном внимании. Он прищурился, показывая, что слушает.
– Имею честь поздравить, генерал Мак приехал,совсем здоров,только немного тут зашибся, – прибавил он,сияя улыбкой и указывая на свою голову.
Генерал нахмурился, отвернулся и пошел дальше.
– Gott, wie naiv! [Боже мой, как он прост!] – сказал он сердито, отойдя несколько шагов.
Несвицкий с хохотом обнял князя Андрея, но Болконский, еще более побледнев, с злобным выражением в лице, оттолкнул его и обратился к Жеркову. То нервное раздражение, в которое его привели вид Мака, известие об его поражении и мысли о том, что ожидает русскую армию, нашло себе исход в озлоблении на неуместную шутку Жеркова.
– Если вы, милостивый государь, – заговорил он пронзительно с легким дрожанием нижней челюсти, – хотите быть шутом , то я вам в этом не могу воспрепятствовать; но объявляю вам, что если вы осмелитесь другой раз скоморошничать в моем присутствии, то я вас научу, как вести себя.
Несвицкий и Жерков так были удивлены этой выходкой, что молча, раскрыв глаза, смотрели на Болконского.
– Что ж, я поздравил только, – сказал Жерков.
– Я не шучу с вами, извольте молчать! – крикнул Болконский и, взяв за руку Несвицкого, пошел прочь от Жеркова, не находившего, что ответить.
– Ну, что ты, братец, – успокоивая сказал Несвицкий.
– Как что? – заговорил князь Андрей, останавливаясь от волнения. – Да ты пойми, что мы, или офицеры, которые служим своему царю и отечеству и радуемся общему успеху и печалимся об общей неудаче, или мы лакеи, которым дела нет до господского дела. Quarante milles hommes massacres et l'ario mee de nos allies detruite, et vous trouvez la le mot pour rire, – сказал он, как будто этою французскою фразой закрепляя свое мнение. – C'est bien pour un garcon de rien, comme cet individu, dont vous avez fait un ami, mais pas pour vous, pas pour vous. [Сорок тысяч человек погибло и союзная нам армия уничтожена, а вы можете при этом шутить. Это простительно ничтожному мальчишке, как вот этот господин, которого вы сделали себе другом, но не вам, не вам.] Мальчишкам только можно так забавляться, – сказал князь Андрей по русски, выговаривая это слово с французским акцентом, заметив, что Жерков мог еще слышать его.
Он подождал, не ответит ли что корнет. Но корнет повернулся и вышел из коридора.


Гусарский Павлоградский полк стоял в двух милях от Браунау. Эскадрон, в котором юнкером служил Николай Ростов, расположен был в немецкой деревне Зальценек. Эскадронному командиру, ротмистру Денисову, известному всей кавалерийской дивизии под именем Васьки Денисова, была отведена лучшая квартира в деревне. Юнкер Ростов с тех самых пор, как он догнал полк в Польше, жил вместе с эскадронным командиром.
11 октября, в тот самый день, когда в главной квартире всё было поднято на ноги известием о поражении Мака, в штабе эскадрона походная жизнь спокойно шла по старому. Денисов, проигравший всю ночь в карты, еще не приходил домой, когда Ростов, рано утром, верхом, вернулся с фуражировки. Ростов в юнкерском мундире подъехал к крыльцу, толконув лошадь, гибким, молодым жестом скинул ногу, постоял на стремени, как будто не желая расстаться с лошадью, наконец, спрыгнул и крикнул вестового.
– А, Бондаренко, друг сердечный, – проговорил он бросившемуся стремглав к его лошади гусару. – Выводи, дружок, – сказал он с тою братскою, веселою нежностию, с которою обращаются со всеми хорошие молодые люди, когда они счастливы.
– Слушаю, ваше сиятельство, – отвечал хохол, встряхивая весело головой.
– Смотри же, выводи хорошенько!
Другой гусар бросился тоже к лошади, но Бондаренко уже перекинул поводья трензеля. Видно было, что юнкер давал хорошо на водку, и что услужить ему было выгодно. Ростов погладил лошадь по шее, потом по крупу и остановился на крыльце.
«Славно! Такая будет лошадь!» сказал он сам себе и, улыбаясь и придерживая саблю, взбежал на крыльцо, погромыхивая шпорами. Хозяин немец, в фуфайке и колпаке, с вилами, которыми он вычищал навоз, выглянул из коровника. Лицо немца вдруг просветлело, как только он увидал Ростова. Он весело улыбнулся и подмигнул: «Schon, gut Morgen! Schon, gut Morgen!» [Прекрасно, доброго утра!] повторял он, видимо, находя удовольствие в приветствии молодого человека.
– Schon fleissig! [Уже за работой!] – сказал Ростов всё с тою же радостною, братскою улыбкой, какая не сходила с его оживленного лица. – Hoch Oestreicher! Hoch Russen! Kaiser Alexander hoch! [Ура Австрийцы! Ура Русские! Император Александр ура!] – обратился он к немцу, повторяя слова, говоренные часто немцем хозяином.
Немец засмеялся, вышел совсем из двери коровника, сдернул
колпак и, взмахнув им над головой, закричал:
– Und die ganze Welt hoch! [И весь свет ура!]
Ростов сам так же, как немец, взмахнул фуражкой над головой и, смеясь, закричал: «Und Vivat die ganze Welt»! Хотя не было никакой причины к особенной радости ни для немца, вычищавшего свой коровник, ни для Ростова, ездившего со взводом за сеном, оба человека эти с счастливым восторгом и братскою любовью посмотрели друг на друга, потрясли головами в знак взаимной любви и улыбаясь разошлись – немец в коровник, а Ростов в избу, которую занимал с Денисовым.
– Что барин? – спросил он у Лаврушки, известного всему полку плута лакея Денисова.
– С вечера не бывали. Верно, проигрались, – отвечал Лаврушка. – Уж я знаю, коли выиграют, рано придут хвастаться, а коли до утра нет, значит, продулись, – сердитые придут. Кофею прикажете?
– Давай, давай.
Через 10 минут Лаврушка принес кофею. Идут! – сказал он, – теперь беда. – Ростов заглянул в окно и увидал возвращающегося домой Денисова. Денисов был маленький человек с красным лицом, блестящими черными глазами, черными взлохмоченными усами и волосами. На нем был расстегнутый ментик, спущенные в складках широкие чикчиры, и на затылке была надета смятая гусарская шапочка. Он мрачно, опустив голову, приближался к крыльцу.
– Лавг'ушка, – закричал он громко и сердито. – Ну, снимай, болван!
– Да я и так снимаю, – отвечал голос Лаврушки.
– А! ты уж встал, – сказал Денисов, входя в комнату.
– Давно, – сказал Ростов, – я уже за сеном сходил и фрейлен Матильда видел.
– Вот как! А я пг'одулся, бг'ат, вчег'а, как сукин сын! – закричал Денисов, не выговаривая р . – Такого несчастия! Такого несчастия! Как ты уехал, так и пошло. Эй, чаю!
Денисов, сморщившись, как бы улыбаясь и выказывая свои короткие крепкие зубы, начал обеими руками с короткими пальцами лохматить, как пес, взбитые черные, густые волосы.
– Чог'т меня дег'нул пойти к этой кг'ысе (прозвище офицера), – растирая себе обеими руками лоб и лицо, говорил он. – Можешь себе пг'едставить, ни одной каг'ты, ни одной, ни одной каг'ты не дал.
Денисов взял подаваемую ему закуренную трубку, сжал в кулак, и, рассыпая огонь, ударил ею по полу, продолжая кричать.
– Семпель даст, паг'оль бьет; семпель даст, паг'оль бьет.
Он рассыпал огонь, разбил трубку и бросил ее. Денисов помолчал и вдруг своими блестящими черными глазами весело взглянул на Ростова.
– Хоть бы женщины были. А то тут, кг'оме как пить, делать нечего. Хоть бы дг'аться ског'ей.
– Эй, кто там? – обратился он к двери, заслышав остановившиеся шаги толстых сапог с бряцанием шпор и почтительное покашливанье.
– Вахмистр! – сказал Лаврушка.
Денисов сморщился еще больше.
– Сквег'но, – проговорил он, бросая кошелек с несколькими золотыми. – Г`остов, сочти, голубчик, сколько там осталось, да сунь кошелек под подушку, – сказал он и вышел к вахмистру.
Ростов взял деньги и, машинально, откладывая и ровняя кучками старые и новые золотые, стал считать их.
– А! Телянин! Здог'ово! Вздули меня вчег'а! – послышался голос Денисова из другой комнаты.
– У кого? У Быкова, у крысы?… Я знал, – сказал другой тоненький голос, и вслед за тем в комнату вошел поручик Телянин, маленький офицер того же эскадрона.
Ростов кинул под подушку кошелек и пожал протянутую ему маленькую влажную руку. Телянин был перед походом за что то переведен из гвардии. Он держал себя очень хорошо в полку; но его не любили, и в особенности Ростов не мог ни преодолеть, ни скрывать своего беспричинного отвращения к этому офицеру.
– Ну, что, молодой кавалерист, как вам мой Грачик служит? – спросил он. (Грачик была верховая лошадь, подъездок, проданная Теляниным Ростову.)
Поручик никогда не смотрел в глаза человеку, с кем говорил; глаза его постоянно перебегали с одного предмета на другой.
– Я видел, вы нынче проехали…
– Да ничего, конь добрый, – отвечал Ростов, несмотря на то, что лошадь эта, купленная им за 700 рублей, не стоила и половины этой цены. – Припадать стала на левую переднюю… – прибавил он. – Треснуло копыто! Это ничего. Я вас научу, покажу, заклепку какую положить.
– Да, покажите пожалуйста, – сказал Ростов.
– Покажу, покажу, это не секрет. А за лошадь благодарить будете.
– Так я велю привести лошадь, – сказал Ростов, желая избавиться от Телянина, и вышел, чтобы велеть привести лошадь.
В сенях Денисов, с трубкой, скорчившись на пороге, сидел перед вахмистром, который что то докладывал. Увидав Ростова, Денисов сморщился и, указывая через плечо большим пальцем в комнату, в которой сидел Телянин, поморщился и с отвращением тряхнулся.
– Ох, не люблю молодца, – сказал он, не стесняясь присутствием вахмистра.
Ростов пожал плечами, как будто говоря: «И я тоже, да что же делать!» и, распорядившись, вернулся к Телянину.
Телянин сидел всё в той же ленивой позе, в которой его оставил Ростов, потирая маленькие белые руки.
«Бывают же такие противные лица», подумал Ростов, входя в комнату.
– Что же, велели привести лошадь? – сказал Телянин, вставая и небрежно оглядываясь.
– Велел.
– Да пойдемте сами. Я ведь зашел только спросить Денисова о вчерашнем приказе. Получили, Денисов?
– Нет еще. А вы куда?
– Вот хочу молодого человека научить, как ковать лошадь, – сказал Телянин.
Они вышли на крыльцо и в конюшню. Поручик показал, как делать заклепку, и ушел к себе.
Когда Ростов вернулся, на столе стояла бутылка с водкой и лежала колбаса. Денисов сидел перед столом и трещал пером по бумаге. Он мрачно посмотрел в лицо Ростову.
– Ей пишу, – сказал он.
Он облокотился на стол с пером в руке, и, очевидно обрадованный случаю быстрее сказать словом всё, что он хотел написать, высказывал свое письмо Ростову.
– Ты видишь ли, дг'уг, – сказал он. – Мы спим, пока не любим. Мы дети пг`axa… а полюбил – и ты Бог, ты чист, как в пег'вый день создания… Это еще кто? Гони его к чог'ту. Некогда! – крикнул он на Лаврушку, который, нисколько не робея, подошел к нему.
– Да кому ж быть? Сами велели. Вахмистр за деньгами пришел.
Денисов сморщился, хотел что то крикнуть и замолчал.
– Сквег'но дело, – проговорил он про себя. – Сколько там денег в кошельке осталось? – спросил он у Ростова.
– Семь новых и три старых.
– Ах,сквег'но! Ну, что стоишь, чучела, пошли вахмистг'а, – крикнул Денисов на Лаврушку.
– Пожалуйста, Денисов, возьми у меня денег, ведь у меня есть, – сказал Ростов краснея.
– Не люблю у своих занимать, не люблю, – проворчал Денисов.
– А ежели ты у меня не возьмешь деньги по товарищески, ты меня обидишь. Право, у меня есть, – повторял Ростов.
– Да нет же.
И Денисов подошел к кровати, чтобы достать из под подушки кошелек.
– Ты куда положил, Ростов?
– Под нижнюю подушку.
– Да нету.
Денисов скинул обе подушки на пол. Кошелька не было.
– Вот чудо то!
– Постой, ты не уронил ли? – сказал Ростов, по одной поднимая подушки и вытрясая их.
Он скинул и отряхнул одеяло. Кошелька не было.
– Уж не забыл ли я? Нет, я еще подумал, что ты точно клад под голову кладешь, – сказал Ростов. – Я тут положил кошелек. Где он? – обратился он к Лаврушке.
– Я не входил. Где положили, там и должен быть.
– Да нет…
– Вы всё так, бросите куда, да и забудете. В карманах то посмотрите.
– Нет, коли бы я не подумал про клад, – сказал Ростов, – а то я помню, что положил.
Лаврушка перерыл всю постель, заглянул под нее, под стол, перерыл всю комнату и остановился посреди комнаты. Денисов молча следил за движениями Лаврушки и, когда Лаврушка удивленно развел руками, говоря, что нигде нет, он оглянулся на Ростова.
– Г'остов, ты не школьнич…
Ростов почувствовал на себе взгляд Денисова, поднял глаза и в то же мгновение опустил их. Вся кровь его, бывшая запертою где то ниже горла, хлынула ему в лицо и глаза. Он не мог перевести дыхание.
– И в комнате то никого не было, окромя поручика да вас самих. Тут где нибудь, – сказал Лаврушка.
– Ну, ты, чог'това кукла, повог`ачивайся, ищи, – вдруг закричал Денисов, побагровев и с угрожающим жестом бросаясь на лакея. – Чтоб был кошелек, а то запог'ю. Всех запог'ю!
Ростов, обходя взглядом Денисова, стал застегивать куртку, подстегнул саблю и надел фуражку.
– Я тебе говог'ю, чтоб был кошелек, – кричал Денисов, тряся за плечи денщика и толкая его об стену.
– Денисов, оставь его; я знаю кто взял, – сказал Ростов, подходя к двери и не поднимая глаз.
Денисов остановился, подумал и, видимо поняв то, на что намекал Ростов, схватил его за руку.
– Вздог'! – закричал он так, что жилы, как веревки, надулись у него на шее и лбу. – Я тебе говог'ю, ты с ума сошел, я этого не позволю. Кошелек здесь; спущу шкуг`у с этого мег`завца, и будет здесь.
– Я знаю, кто взял, – повторил Ростов дрожащим голосом и пошел к двери.
– А я тебе говог'ю, не смей этого делать, – закричал Денисов, бросаясь к юнкеру, чтоб удержать его.
Но Ростов вырвал свою руку и с такою злобой, как будто Денисов был величайший враг его, прямо и твердо устремил на него глаза.
– Ты понимаешь ли, что говоришь? – сказал он дрожащим голосом, – кроме меня никого не было в комнате. Стало быть, ежели не то, так…
Он не мог договорить и выбежал из комнаты.
– Ах, чог'т с тобой и со всеми, – были последние слова, которые слышал Ростов.
Ростов пришел на квартиру Телянина.
– Барина дома нет, в штаб уехали, – сказал ему денщик Телянина. – Или что случилось? – прибавил денщик, удивляясь на расстроенное лицо юнкера.
– Нет, ничего.
– Немного не застали, – сказал денщик.
Штаб находился в трех верстах от Зальценека. Ростов, не заходя домой, взял лошадь и поехал в штаб. В деревне, занимаемой штабом, был трактир, посещаемый офицерами. Ростов приехал в трактир; у крыльца он увидал лошадь Телянина.
Во второй комнате трактира сидел поручик за блюдом сосисок и бутылкою вина.
– А, и вы заехали, юноша, – сказал он, улыбаясь и высоко поднимая брови.
– Да, – сказал Ростов, как будто выговорить это слово стоило большого труда, и сел за соседний стол.
Оба молчали; в комнате сидели два немца и один русский офицер. Все молчали, и слышались звуки ножей о тарелки и чавканье поручика. Когда Телянин кончил завтрак, он вынул из кармана двойной кошелек, изогнутыми кверху маленькими белыми пальцами раздвинул кольца, достал золотой и, приподняв брови, отдал деньги слуге.
– Пожалуйста, поскорее, – сказал он.
Золотой был новый. Ростов встал и подошел к Телянину.
– Позвольте посмотреть мне кошелек, – сказал он тихим, чуть слышным голосом.
С бегающими глазами, но всё поднятыми бровями Телянин подал кошелек.
– Да, хорошенький кошелек… Да… да… – сказал он и вдруг побледнел. – Посмотрите, юноша, – прибавил он.
Ростов взял в руки кошелек и посмотрел и на него, и на деньги, которые были в нем, и на Телянина. Поручик оглядывался кругом, по своей привычке и, казалось, вдруг стал очень весел.
– Коли будем в Вене, всё там оставлю, а теперь и девать некуда в этих дрянных городишках, – сказал он. – Ну, давайте, юноша, я пойду.
Ростов молчал.
– А вы что ж? тоже позавтракать? Порядочно кормят, – продолжал Телянин. – Давайте же.
Он протянул руку и взялся за кошелек. Ростов выпустил его. Телянин взял кошелек и стал опускать его в карман рейтуз, и брови его небрежно поднялись, а рот слегка раскрылся, как будто он говорил: «да, да, кладу в карман свой кошелек, и это очень просто, и никому до этого дела нет».
– Ну, что, юноша? – сказал он, вздохнув и из под приподнятых бровей взглянув в глаза Ростова. Какой то свет глаз с быстротою электрической искры перебежал из глаз Телянина в глаза Ростова и обратно, обратно и обратно, всё в одно мгновение.
– Подите сюда, – проговорил Ростов, хватая Телянина за руку. Он почти притащил его к окну. – Это деньги Денисова, вы их взяли… – прошептал он ему над ухом.
– Что?… Что?… Как вы смеете? Что?… – проговорил Телянин.
Но эти слова звучали жалобным, отчаянным криком и мольбой о прощении. Как только Ростов услыхал этот звук голоса, с души его свалился огромный камень сомнения. Он почувствовал радость и в то же мгновение ему стало жалко несчастного, стоявшего перед ним человека; но надо было до конца довести начатое дело.
– Здесь люди Бог знает что могут подумать, – бормотал Телянин, схватывая фуражку и направляясь в небольшую пустую комнату, – надо объясниться…
– Я это знаю, и я это докажу, – сказал Ростов.
– Я…
Испуганное, бледное лицо Телянина начало дрожать всеми мускулами; глаза всё так же бегали, но где то внизу, не поднимаясь до лица Ростова, и послышались всхлипыванья.
– Граф!… не губите молодого человека… вот эти несчастные деньги, возьмите их… – Он бросил их на стол. – У меня отец старик, мать!…
Ростов взял деньги, избегая взгляда Телянина, и, не говоря ни слова, пошел из комнаты. Но у двери он остановился и вернулся назад. – Боже мой, – сказал он со слезами на глазах, – как вы могли это сделать?
– Граф, – сказал Телянин, приближаясь к юнкеру.
– Не трогайте меня, – проговорил Ростов, отстраняясь. – Ежели вам нужда, возьмите эти деньги. – Он швырнул ему кошелек и выбежал из трактира.


Вечером того же дня на квартире Денисова шел оживленный разговор офицеров эскадрона.
– А я говорю вам, Ростов, что вам надо извиниться перед полковым командиром, – говорил, обращаясь к пунцово красному, взволнованному Ростову, высокий штаб ротмистр, с седеющими волосами, огромными усами и крупными чертами морщинистого лица.
Штаб ротмистр Кирстен был два раза разжалован в солдаты зa дела чести и два раза выслуживался.
– Я никому не позволю себе говорить, что я лгу! – вскрикнул Ростов. – Он сказал мне, что я лгу, а я сказал ему, что он лжет. Так с тем и останется. На дежурство может меня назначать хоть каждый день и под арест сажать, а извиняться меня никто не заставит, потому что ежели он, как полковой командир, считает недостойным себя дать мне удовлетворение, так…
– Да вы постойте, батюшка; вы послушайте меня, – перебил штаб ротмистр своим басистым голосом, спокойно разглаживая свои длинные усы. – Вы при других офицерах говорите полковому командиру, что офицер украл…
– Я не виноват, что разговор зашел при других офицерах. Может быть, не надо было говорить при них, да я не дипломат. Я затем в гусары и пошел, думал, что здесь не нужно тонкостей, а он мне говорит, что я лгу… так пусть даст мне удовлетворение…
– Это всё хорошо, никто не думает, что вы трус, да не в том дело. Спросите у Денисова, похоже это на что нибудь, чтобы юнкер требовал удовлетворения у полкового командира?
Денисов, закусив ус, с мрачным видом слушал разговор, видимо не желая вступаться в него. На вопрос штаб ротмистра он отрицательно покачал головой.
– Вы при офицерах говорите полковому командиру про эту пакость, – продолжал штаб ротмистр. – Богданыч (Богданычем называли полкового командира) вас осадил.
– Не осадил, а сказал, что я неправду говорю.
– Ну да, и вы наговорили ему глупостей, и надо извиниться.
– Ни за что! – крикнул Ростов.
– Не думал я этого от вас, – серьезно и строго сказал штаб ротмистр. – Вы не хотите извиниться, а вы, батюшка, не только перед ним, а перед всем полком, перед всеми нами, вы кругом виноваты. А вот как: кабы вы подумали да посоветовались, как обойтись с этим делом, а то вы прямо, да при офицерах, и бухнули. Что теперь делать полковому командиру? Надо отдать под суд офицера и замарать весь полк? Из за одного негодяя весь полк осрамить? Так, что ли, по вашему? А по нашему, не так. И Богданыч молодец, он вам сказал, что вы неправду говорите. Неприятно, да что делать, батюшка, сами наскочили. А теперь, как дело хотят замять, так вы из за фанаберии какой то не хотите извиниться, а хотите всё рассказать. Вам обидно, что вы подежурите, да что вам извиниться перед старым и честным офицером! Какой бы там ни был Богданыч, а всё честный и храбрый, старый полковник, так вам обидно; а замарать полк вам ничего? – Голос штаб ротмистра начинал дрожать. – Вы, батюшка, в полку без году неделя; нынче здесь, завтра перешли куда в адъютантики; вам наплевать, что говорить будут: «между павлоградскими офицерами воры!» А нам не всё равно. Так, что ли, Денисов? Не всё равно?
Денисов всё молчал и не шевелился, изредка взглядывая своими блестящими, черными глазами на Ростова.
– Вам своя фанаберия дорога, извиниться не хочется, – продолжал штаб ротмистр, – а нам, старикам, как мы выросли, да и умереть, Бог даст, приведется в полку, так нам честь полка дорога, и Богданыч это знает. Ох, как дорога, батюшка! А это нехорошо, нехорошо! Там обижайтесь или нет, а я всегда правду матку скажу. Нехорошо!
И штаб ротмистр встал и отвернулся от Ростова.
– Пг'авда, чог'т возьми! – закричал, вскакивая, Денисов. – Ну, Г'остов! Ну!
Ростов, краснея и бледнея, смотрел то на одного, то на другого офицера.
– Нет, господа, нет… вы не думайте… я очень понимаю, вы напрасно обо мне думаете так… я… для меня… я за честь полка.да что? это на деле я покажу, и для меня честь знамени…ну, всё равно, правда, я виноват!.. – Слезы стояли у него в глазах. – Я виноват, кругом виноват!… Ну, что вам еще?…
– Вот это так, граф, – поворачиваясь, крикнул штаб ротмистр, ударяя его большою рукою по плечу.
– Я тебе говог'ю, – закричал Денисов, – он малый славный.
– Так то лучше, граф, – повторил штаб ротмистр, как будто за его признание начиная величать его титулом. – Подите и извинитесь, ваше сиятельство, да с.
– Господа, всё сделаю, никто от меня слова не услышит, – умоляющим голосом проговорил Ростов, – но извиняться не могу, ей Богу, не могу, как хотите! Как я буду извиняться, точно маленький, прощенья просить?
Денисов засмеялся.
– Вам же хуже. Богданыч злопамятен, поплатитесь за упрямство, – сказал Кирстен.
– Ей Богу, не упрямство! Я не могу вам описать, какое чувство, не могу…
– Ну, ваша воля, – сказал штаб ротмистр. – Что ж, мерзавец то этот куда делся? – спросил он у Денисова.
– Сказался больным, завтг'а велено пг'иказом исключить, – проговорил Денисов.
– Это болезнь, иначе нельзя объяснить, – сказал штаб ротмистр.
– Уж там болезнь не болезнь, а не попадайся он мне на глаза – убью! – кровожадно прокричал Денисов.
В комнату вошел Жерков.
– Ты как? – обратились вдруг офицеры к вошедшему.
– Поход, господа. Мак в плен сдался и с армией, совсем.
– Врешь!
– Сам видел.
– Как? Мака живого видел? с руками, с ногами?
– Поход! Поход! Дать ему бутылку за такую новость. Ты как же сюда попал?
– Опять в полк выслали, за чорта, за Мака. Австрийской генерал пожаловался. Я его поздравил с приездом Мака…Ты что, Ростов, точно из бани?
– Тут, брат, у нас, такая каша второй день.
Вошел полковой адъютант и подтвердил известие, привезенное Жерковым. На завтра велено было выступать.
– Поход, господа!
– Ну, и слава Богу, засиделись.


Кутузов отступил к Вене, уничтожая за собой мосты на реках Инне (в Браунау) и Трауне (в Линце). 23 го октября .русские войска переходили реку Энс. Русские обозы, артиллерия и колонны войск в середине дня тянулись через город Энс, по сю и по ту сторону моста.
День был теплый, осенний и дождливый. Пространная перспектива, раскрывавшаяся с возвышения, где стояли русские батареи, защищавшие мост, то вдруг затягивалась кисейным занавесом косого дождя, то вдруг расширялась, и при свете солнца далеко и ясно становились видны предметы, точно покрытые лаком. Виднелся городок под ногами с своими белыми домами и красными крышами, собором и мостом, по обеим сторонам которого, толпясь, лилися массы русских войск. Виднелись на повороте Дуная суда, и остров, и замок с парком, окруженный водами впадения Энса в Дунай, виднелся левый скалистый и покрытый сосновым лесом берег Дуная с таинственною далью зеленых вершин и голубеющими ущельями. Виднелись башни монастыря, выдававшегося из за соснового, казавшегося нетронутым, дикого леса; далеко впереди на горе, по ту сторону Энса, виднелись разъезды неприятеля.
Между орудиями, на высоте, стояли спереди начальник ариергарда генерал с свитским офицером, рассматривая в трубу местность. Несколько позади сидел на хоботе орудия Несвицкий, посланный от главнокомандующего к ариергарду.
Казак, сопутствовавший Несвицкому, подал сумочку и фляжку, и Несвицкий угощал офицеров пирожками и настоящим доппелькюмелем. Офицеры радостно окружали его, кто на коленах, кто сидя по турецки на мокрой траве.
– Да, не дурак был этот австрийский князь, что тут замок выстроил. Славное место. Что же вы не едите, господа? – говорил Несвицкий.
– Покорно благодарю, князь, – отвечал один из офицеров, с удовольствием разговаривая с таким важным штабным чиновником. – Прекрасное место. Мы мимо самого парка проходили, двух оленей видели, и дом какой чудесный!
– Посмотрите, князь, – сказал другой, которому очень хотелось взять еще пирожок, но совестно было, и который поэтому притворялся, что он оглядывает местность, – посмотрите ка, уж забрались туда наши пехотные. Вон там, на лужку, за деревней, трое тащут что то. .Они проберут этот дворец, – сказал он с видимым одобрением.
– И то, и то, – сказал Несвицкий. – Нет, а чего бы я желал, – прибавил он, прожевывая пирожок в своем красивом влажном рте, – так это вон туда забраться.
Он указывал на монастырь с башнями, видневшийся на горе. Он улыбнулся, глаза его сузились и засветились.
– А ведь хорошо бы, господа!
Офицеры засмеялись.
– Хоть бы попугать этих монашенок. Итальянки, говорят, есть молоденькие. Право, пять лет жизни отдал бы!
– Им ведь и скучно, – смеясь, сказал офицер, который был посмелее.
Между тем свитский офицер, стоявший впереди, указывал что то генералу; генерал смотрел в зрительную трубку.
– Ну, так и есть, так и есть, – сердито сказал генерал, опуская трубку от глаз и пожимая плечами, – так и есть, станут бить по переправе. И что они там мешкают?
На той стороне простым глазом виден был неприятель и его батарея, из которой показался молочно белый дымок. Вслед за дымком раздался дальний выстрел, и видно было, как наши войска заспешили на переправе.
Несвицкий, отдуваясь, поднялся и, улыбаясь, подошел к генералу.
– Не угодно ли закусить вашему превосходительству? – сказал он.
– Нехорошо дело, – сказал генерал, не отвечая ему, – замешкались наши.
– Не съездить ли, ваше превосходительство? – сказал Несвицкий.
– Да, съездите, пожалуйста, – сказал генерал, повторяя то, что уже раз подробно было приказано, – и скажите гусарам, чтобы они последние перешли и зажгли мост, как я приказывал, да чтобы горючие материалы на мосту еще осмотреть.
– Очень хорошо, – отвечал Несвицкий.
Он кликнул казака с лошадью, велел убрать сумочку и фляжку и легко перекинул свое тяжелое тело на седло.
– Право, заеду к монашенкам, – сказал он офицерам, с улыбкою глядевшим на него, и поехал по вьющейся тропинке под гору.
– Нут ка, куда донесет, капитан, хватите ка! – сказал генерал, обращаясь к артиллеристу. – Позабавьтесь от скуки.
– Прислуга к орудиям! – скомандовал офицер.
И через минуту весело выбежали от костров артиллеристы и зарядили.
– Первое! – послышалась команда.
Бойко отскочил 1 й номер. Металлически, оглушая, зазвенело орудие, и через головы всех наших под горой, свистя, пролетела граната и, далеко не долетев до неприятеля, дымком показала место своего падения и лопнула.
Лица солдат и офицеров повеселели при этом звуке; все поднялись и занялись наблюдениями над видными, как на ладони, движениями внизу наших войск и впереди – движениями приближавшегося неприятеля. Солнце в ту же минуту совсем вышло из за туч, и этот красивый звук одинокого выстрела и блеск яркого солнца слились в одно бодрое и веселое впечатление.


Над мостом уже пролетели два неприятельские ядра, и на мосту была давка. В средине моста, слезши с лошади, прижатый своим толстым телом к перилам, стоял князь Несвицкий.
Он, смеючись, оглядывался назад на своего казака, который с двумя лошадьми в поводу стоял несколько шагов позади его.
Только что князь Несвицкий хотел двинуться вперед, как опять солдаты и повозки напирали на него и опять прижимали его к перилам, и ему ничего не оставалось, как улыбаться.
– Экой ты, братец, мой! – говорил казак фурштатскому солдату с повозкой, напиравшему на толпившуюся v самых колес и лошадей пехоту, – экой ты! Нет, чтобы подождать: видишь, генералу проехать.
Но фурштат, не обращая внимания на наименование генерала, кричал на солдат, запружавших ему дорогу: – Эй! землячки! держись влево, постой! – Но землячки, теснясь плечо с плечом, цепляясь штыками и не прерываясь, двигались по мосту одною сплошною массой. Поглядев за перила вниз, князь Несвицкий видел быстрые, шумные, невысокие волны Энса, которые, сливаясь, рябея и загибаясь около свай моста, перегоняли одна другую. Поглядев на мост, он видел столь же однообразные живые волны солдат, кутасы, кивера с чехлами, ранцы, штыки, длинные ружья и из под киверов лица с широкими скулами, ввалившимися щеками и беззаботно усталыми выражениями и движущиеся ноги по натасканной на доски моста липкой грязи. Иногда между однообразными волнами солдат, как взбрызг белой пены в волнах Энса, протискивался между солдатами офицер в плаще, с своею отличною от солдат физиономией; иногда, как щепка, вьющаяся по реке, уносился по мосту волнами пехоты пеший гусар, денщик или житель; иногда, как бревно, плывущее по реке, окруженная со всех сторон, проплывала по мосту ротная или офицерская, наложенная доверху и прикрытая кожами, повозка.
– Вишь, их, как плотину, прорвало, – безнадежно останавливаясь, говорил казак. – Много ль вас еще там?
– Мелион без одного! – подмигивая говорил близко проходивший в прорванной шинели веселый солдат и скрывался; за ним проходил другой, старый солдат.
– Как он (он – неприятель) таперича по мосту примется зажаривать, – говорил мрачно старый солдат, обращаясь к товарищу, – забудешь чесаться.
И солдат проходил. За ним другой солдат ехал на повозке.
– Куда, чорт, подвертки запихал? – говорил денщик, бегом следуя за повозкой и шаря в задке.
И этот проходил с повозкой. За этим шли веселые и, видимо, выпившие солдаты.
– Как он его, милый человек, полыхнет прикладом то в самые зубы… – радостно говорил один солдат в высоко подоткнутой шинели, широко размахивая рукой.
– То то оно, сладкая ветчина то. – отвечал другой с хохотом.
И они прошли, так что Несвицкий не узнал, кого ударили в зубы и к чему относилась ветчина.
– Эк торопятся, что он холодную пустил, так и думаешь, всех перебьют. – говорил унтер офицер сердито и укоризненно.
– Как оно пролетит мимо меня, дяденька, ядро то, – говорил, едва удерживаясь от смеха, с огромным ртом молодой солдат, – я так и обмер. Право, ей Богу, так испужался, беда! – говорил этот солдат, как будто хвастаясь тем, что он испугался. И этот проходил. За ним следовала повозка, непохожая на все проезжавшие до сих пор. Это был немецкий форшпан на паре, нагруженный, казалось, целым домом; за форшпаном, который вез немец, привязана была красивая, пестрая, с огромным вымем, корова. На перинах сидела женщина с грудным ребенком, старуха и молодая, багроворумяная, здоровая девушка немка. Видно, по особому разрешению были пропущены эти выселявшиеся жители. Глаза всех солдат обратились на женщин, и, пока проезжала повозка, двигаясь шаг за шагом, и, все замечания солдат относились только к двум женщинам. На всех лицах была почти одна и та же улыбка непристойных мыслей об этой женщине.
– Ишь, колбаса то, тоже убирается!
– Продай матушку, – ударяя на последнем слоге, говорил другой солдат, обращаясь к немцу, который, опустив глаза, сердито и испуганно шел широким шагом.
– Эк убралась как! То то черти!
– Вот бы тебе к ним стоять, Федотов.
– Видали, брат!
– Куда вы? – спрашивал пехотный офицер, евший яблоко, тоже полуулыбаясь и глядя на красивую девушку.
Немец, закрыв глаза, показывал, что не понимает.
– Хочешь, возьми себе, – говорил офицер, подавая девушке яблоко. Девушка улыбнулась и взяла. Несвицкий, как и все, бывшие на мосту, не спускал глаз с женщин, пока они не проехали. Когда они проехали, опять шли такие же солдаты, с такими же разговорами, и, наконец, все остановились. Как это часто бывает, на выезде моста замялись лошади в ротной повозке, и вся толпа должна была ждать.
– И что становятся? Порядку то нет! – говорили солдаты. – Куда прешь? Чорт! Нет того, чтобы подождать. Хуже того будет, как он мост подожжет. Вишь, и офицера то приперли, – говорили с разных сторон остановившиеся толпы, оглядывая друг друга, и всё жались вперед к выходу.
Оглянувшись под мост на воды Энса, Несвицкий вдруг услышал еще новый для него звук, быстро приближающегося… чего то большого и чего то шлепнувшегося в воду.
– Ишь ты, куда фатает! – строго сказал близко стоявший солдат, оглядываясь на звук.
– Подбадривает, чтобы скорей проходили, – сказал другой неспокойно.
Толпа опять тронулась. Несвицкий понял, что это было ядро.
– Эй, казак, подавай лошадь! – сказал он. – Ну, вы! сторонись! посторонись! дорогу!
Он с большим усилием добрался до лошади. Не переставая кричать, он тронулся вперед. Солдаты пожались, чтобы дать ему дорогу, но снова опять нажали на него так, что отдавили ему ногу, и ближайшие не были виноваты, потому что их давили еще сильнее.
– Несвицкий! Несвицкий! Ты, г'ожа! – послышался в это время сзади хриплый голос.
Несвицкий оглянулся и увидал в пятнадцати шагах отделенного от него живою массой двигающейся пехоты красного, черного, лохматого, в фуражке на затылке и в молодецки накинутом на плече ментике Ваську Денисова.
– Вели ты им, чег'тям, дьяволам, дать дог'огу, – кричал. Денисов, видимо находясь в припадке горячности, блестя и поводя своими черными, как уголь, глазами в воспаленных белках и махая невынутою из ножен саблей, которую он держал такою же красною, как и лицо, голою маленькою рукой.
– Э! Вася! – отвечал радостно Несвицкий. – Да ты что?
– Эскадг'ону пг'ойти нельзя, – кричал Васька Денисов, злобно открывая белые зубы, шпоря своего красивого вороного, кровного Бедуина, который, мигая ушами от штыков, на которые он натыкался, фыркая, брызгая вокруг себя пеной с мундштука, звеня, бил копытами по доскам моста и, казалось, готов был перепрыгнуть через перила моста, ежели бы ему позволил седок. – Что это? как баг'аны! точь в точь баг'аны! Пг'очь… дай дог'огу!… Стой там! ты повозка, чог'т! Саблей изг'ублю! – кричал он, действительно вынимая наголо саблю и начиная махать ею.
Солдаты с испуганными лицами нажались друг на друга, и Денисов присоединился к Несвицкому.
– Что же ты не пьян нынче? – сказал Несвицкий Денисову, когда он подъехал к нему.
– И напиться то вг'емени не дадут! – отвечал Васька Денисов. – Целый день то туда, то сюда таскают полк. Дг'аться – так дг'аться. А то чог'т знает что такое!
– Каким ты щеголем нынче! – оглядывая его новый ментик и вальтрап, сказал Несвицкий.
Денисов улыбнулся, достал из ташки платок, распространявший запах духов, и сунул в нос Несвицкому.
– Нельзя, в дело иду! выбг'ился, зубы вычистил и надушился.
Осанистая фигура Несвицкого, сопровождаемая казаком, и решительность Денисова, махавшего саблей и отчаянно кричавшего, подействовали так, что они протискались на ту сторону моста и остановили пехоту. Несвицкий нашел у выезда полковника, которому ему надо было передать приказание, и, исполнив свое поручение, поехал назад.
Расчистив дорогу, Денисов остановился у входа на мост. Небрежно сдерживая рвавшегося к своим и бившего ногой жеребца, он смотрел на двигавшийся ему навстречу эскадрон.
По доскам моста раздались прозрачные звуки копыт, как будто скакало несколько лошадей, и эскадрон, с офицерами впереди по четыре человека в ряд, растянулся по мосту и стал выходить на ту сторону.
Остановленные пехотные солдаты, толпясь в растоптанной у моста грязи, с тем особенным недоброжелательным чувством отчужденности и насмешки, с каким встречаются обыкновенно различные роды войск, смотрели на чистых, щеголеватых гусар, стройно проходивших мимо их.
– Нарядные ребята! Только бы на Подновинское!
– Что от них проку! Только напоказ и водят! – говорил другой.
– Пехота, не пыли! – шутил гусар, под которым лошадь, заиграв, брызнула грязью в пехотинца.
– Прогонял бы тебя с ранцем перехода два, шнурки то бы повытерлись, – обтирая рукавом грязь с лица, говорил пехотинец; – а то не человек, а птица сидит!
– То то бы тебя, Зикин, на коня посадить, ловок бы ты был, – шутил ефрейтор над худым, скрюченным от тяжести ранца солдатиком.
– Дубинку промеж ног возьми, вот тебе и конь буде, – отозвался гусар.


Остальная пехота поспешно проходила по мосту, спираясь воронкой у входа. Наконец повозки все прошли, давка стала меньше, и последний батальон вступил на мост. Одни гусары эскадрона Денисова оставались по ту сторону моста против неприятеля. Неприятель, вдалеке видный с противоположной горы, снизу, от моста, не был еще виден, так как из лощины, по которой текла река, горизонт оканчивался противоположным возвышением не дальше полуверсты. Впереди была пустыня, по которой кое где шевелились кучки наших разъездных казаков. Вдруг на противоположном возвышении дороги показались войска в синих капотах и артиллерия. Это были французы. Разъезд казаков рысью отошел под гору. Все офицеры и люди эскадрона Денисова, хотя и старались говорить о постороннем и смотреть по сторонам, не переставали думать только о том, что было там, на горе, и беспрестанно всё вглядывались в выходившие на горизонт пятна, которые они признавали за неприятельские войска. Погода после полудня опять прояснилась, солнце ярко спускалось над Дунаем и окружающими его темными горами. Было тихо, и с той горы изредка долетали звуки рожков и криков неприятеля. Между эскадроном и неприятелями уже никого не было, кроме мелких разъездов. Пустое пространство, саженей в триста, отделяло их от него. Неприятель перестал стрелять, и тем яснее чувствовалась та строгая, грозная, неприступная и неуловимая черта, которая разделяет два неприятельские войска.
«Один шаг за эту черту, напоминающую черту, отделяющую живых от мертвых, и – неизвестность страдания и смерть. И что там? кто там? там, за этим полем, и деревом, и крышей, освещенной солнцем? Никто не знает, и хочется знать; и страшно перейти эту черту, и хочется перейти ее; и знаешь, что рано или поздно придется перейти ее и узнать, что там, по той стороне черты, как и неизбежно узнать, что там, по ту сторону смерти. А сам силен, здоров, весел и раздражен и окружен такими здоровыми и раздраженно оживленными людьми». Так ежели и не думает, то чувствует всякий человек, находящийся в виду неприятеля, и чувство это придает особенный блеск и радостную резкость впечатлений всему происходящему в эти минуты.
На бугре у неприятеля показался дымок выстрела, и ядро, свистя, пролетело над головами гусарского эскадрона. Офицеры, стоявшие вместе, разъехались по местам. Гусары старательно стали выравнивать лошадей. В эскадроне всё замолкло. Все поглядывали вперед на неприятеля и на эскадронного командира, ожидая команды. Пролетело другое, третье ядро. Очевидно, что стреляли по гусарам; но ядро, равномерно быстро свистя, пролетало над головами гусар и ударялось где то сзади. Гусары не оглядывались, но при каждом звуке пролетающего ядра, будто по команде, весь эскадрон с своими однообразно разнообразными лицами, сдерживая дыханье, пока летело ядро, приподнимался на стременах и снова опускался. Солдаты, не поворачивая головы, косились друг на друга, с любопытством высматривая впечатление товарища. На каждом лице, от Денисова до горниста, показалась около губ и подбородка одна общая черта борьбы, раздраженности и волнения. Вахмистр хмурился, оглядывая солдат, как будто угрожая наказанием. Юнкер Миронов нагибался при каждом пролете ядра. Ростов, стоя на левом фланге на своем тронутом ногами, но видном Грачике, имел счастливый вид ученика, вызванного перед большою публикой к экзамену, в котором он уверен, что отличится. Он ясно и светло оглядывался на всех, как бы прося обратить внимание на то, как он спокойно стоит под ядрами. Но и в его лице та же черта чего то нового и строгого, против его воли, показывалась около рта.
– Кто там кланяется? Юнкег' Миг'онов! Hexoг'oшo, на меня смотг'ите! – закричал Денисов, которому не стоялось на месте и который вертелся на лошади перед эскадроном.
Курносое и черноволосатое лицо Васьки Денисова и вся его маленькая сбитая фигурка с его жилистою (с короткими пальцами, покрытыми волосами) кистью руки, в которой он держал ефес вынутой наголо сабли, было точно такое же, как и всегда, особенно к вечеру, после выпитых двух бутылок. Он был только более обыкновенного красен и, задрав свою мохнатую голову кверху, как птицы, когда они пьют, безжалостно вдавив своими маленькими ногами шпоры в бока доброго Бедуина, он, будто падая назад, поскакал к другому флангу эскадрона и хриплым голосом закричал, чтоб осмотрели пистолеты. Он подъехал к Кирстену. Штаб ротмистр, на широкой и степенной кобыле, шагом ехал навстречу Денисову. Штаб ротмистр, с своими длинными усами, был серьезен, как и всегда, только глаза его блестели больше обыкновенного.
– Да что? – сказал он Денисову, – не дойдет дело до драки. Вот увидишь, назад уйдем.
– Чог'т их знает, что делают – проворчал Денисов. – А! Г'остов! – крикнул он юнкеру, заметив его веселое лицо. – Ну, дождался.
И он улыбнулся одобрительно, видимо радуясь на юнкера.
Ростов почувствовал себя совершенно счастливым. В это время начальник показался на мосту. Денисов поскакал к нему.
– Ваше пг'евосходительство! позвольте атаковать! я их опг'окину.
– Какие тут атаки, – сказал начальник скучливым голосом, морщась, как от докучливой мухи. – И зачем вы тут стоите? Видите, фланкеры отступают. Ведите назад эскадрон.
Эскадрон перешел мост и вышел из под выстрелов, не потеряв ни одного человека. Вслед за ним перешел и второй эскадрон, бывший в цепи, и последние казаки очистили ту сторону.
Два эскадрона павлоградцев, перейдя мост, один за другим, пошли назад на гору. Полковой командир Карл Богданович Шуберт подъехал к эскадрону Денисова и ехал шагом недалеко от Ростова, не обращая на него никакого внимания, несмотря на то, что после бывшего столкновения за Телянина, они виделись теперь в первый раз. Ростов, чувствуя себя во фронте во власти человека, перед которым он теперь считал себя виноватым, не спускал глаз с атлетической спины, белокурого затылка и красной шеи полкового командира. Ростову то казалось, что Богданыч только притворяется невнимательным, и что вся цель его теперь состоит в том, чтоб испытать храбрость юнкера, и он выпрямлялся и весело оглядывался; то ему казалось, что Богданыч нарочно едет близко, чтобы показать Ростову свою храбрость. То ему думалось, что враг его теперь нарочно пошлет эскадрон в отчаянную атаку, чтобы наказать его, Ростова. То думалось, что после атаки он подойдет к нему и великодушно протянет ему, раненому, руку примирения.
Знакомая павлоградцам, с высокоподнятыми плечами, фигура Жеркова (он недавно выбыл из их полка) подъехала к полковому командиру. Жерков, после своего изгнания из главного штаба, не остался в полку, говоря, что он не дурак во фронте лямку тянуть, когда он при штабе, ничего не делая, получит наград больше, и умел пристроиться ординарцем к князю Багратиону. Он приехал к своему бывшему начальнику с приказанием от начальника ариергарда.
– Полковник, – сказал он с своею мрачною серьезностью, обращаясь ко врагу Ростова и оглядывая товарищей, – велено остановиться, мост зажечь.
– Кто велено? – угрюмо спросил полковник.
– Уж я и не знаю, полковник, кто велено , – серьезно отвечал корнет, – но только мне князь приказал: «Поезжай и скажи полковнику, чтобы гусары вернулись скорей и зажгли бы мост».
Вслед за Жерковым к гусарскому полковнику подъехал свитский офицер с тем же приказанием. Вслед за свитским офицером на казачьей лошади, которая насилу несла его галопом, подъехал толстый Несвицкий.
– Как же, полковник, – кричал он еще на езде, – я вам говорил мост зажечь, а теперь кто то переврал; там все с ума сходят, ничего не разберешь.
Полковник неторопливо остановил полк и обратился к Несвицкому:
– Вы мне говорили про горючие вещества, – сказал он, – а про то, чтобы зажигать, вы мне ничего не говорили.
– Да как же, батюшка, – заговорил, остановившись, Несвицкий, снимая фуражку и расправляя пухлой рукой мокрые от пота волосы, – как же не говорил, что мост зажечь, когда горючие вещества положили?
– Я вам не «батюшка», господин штаб офицер, а вы мне не говорили, чтоб мост зажигайт! Я служба знаю, и мне в привычка приказание строго исполняйт. Вы сказали, мост зажгут, а кто зажгут, я святым духом не могу знайт…
– Ну, вот всегда так, – махнув рукой, сказал Несвицкий. – Ты как здесь? – обратился он к Жеркову.
– Да за тем же. Однако ты отсырел, дай я тебя выжму.
– Вы сказали, господин штаб офицер, – продолжал полковник обиженным тоном…
– Полковник, – перебил свитский офицер, – надо торопиться, а то неприятель пододвинет орудия на картечный выстрел.
Полковник молча посмотрел на свитского офицера, на толстого штаб офицера, на Жеркова и нахмурился.
– Я буду мост зажигайт, – сказал он торжественным тоном, как будто бы выражал этим, что, несмотря на все делаемые ему неприятности, он всё таки сделает то, что должно.
Ударив своими длинными мускулистыми ногами лошадь, как будто она была во всем виновата, полковник выдвинулся вперед к 2 му эскадрону, тому самому, в котором служил Ростов под командою Денисова, скомандовал вернуться назад к мосту.
«Ну, так и есть, – подумал Ростов, – он хочет испытать меня! – Сердце его сжалось, и кровь бросилась к лицу. – Пускай посмотрит, трус ли я» – подумал он.
Опять на всех веселых лицах людей эскадрона появилась та серьезная черта, которая была на них в то время, как они стояли под ядрами. Ростов, не спуская глаз, смотрел на своего врага, полкового командира, желая найти на его лице подтверждение своих догадок; но полковник ни разу не взглянул на Ростова, а смотрел, как всегда во фронте, строго и торжественно. Послышалась команда.
– Живо! Живо! – проговорило около него несколько голосов.
Цепляясь саблями за поводья, гремя шпорами и торопясь, слезали гусары, сами не зная, что они будут делать. Гусары крестились. Ростов уже не смотрел на полкового командира, – ему некогда было. Он боялся, с замиранием сердца боялся, как бы ему не отстать от гусар. Рука его дрожала, когда он передавал лошадь коноводу, и он чувствовал, как со стуком приливает кровь к его сердцу. Денисов, заваливаясь назад и крича что то, проехал мимо него. Ростов ничего не видел, кроме бежавших вокруг него гусар, цеплявшихся шпорами и бренчавших саблями.
– Носилки! – крикнул чей то голос сзади.
Ростов не подумал о том, что значит требование носилок: он бежал, стараясь только быть впереди всех; но у самого моста он, не смотря под ноги, попал в вязкую, растоптанную грязь и, споткнувшись, упал на руки. Его обежали другие.
– По обоий сторона, ротмистр, – послышался ему голос полкового командира, который, заехав вперед, стал верхом недалеко от моста с торжествующим и веселым лицом.
Ростов, обтирая испачканные руки о рейтузы, оглянулся на своего врага и хотел бежать дальше, полагая, что чем он дальше уйдет вперед, тем будет лучше. Но Богданыч, хотя и не глядел и не узнал Ростова, крикнул на него:
– Кто по средине моста бежит? На права сторона! Юнкер, назад! – сердито закричал он и обратился к Денисову, который, щеголяя храбростью, въехал верхом на доски моста.
– Зачем рисковайт, ротмистр! Вы бы слезали, – сказал полковник.
– Э! виноватого найдет, – отвечал Васька Денисов, поворачиваясь на седле.

Между тем Несвицкий, Жерков и свитский офицер стояли вместе вне выстрелов и смотрели то на эту небольшую кучку людей в желтых киверах, темнозеленых куртках, расшитых снурками, и синих рейтузах, копошившихся у моста, то на ту сторону, на приближавшиеся вдалеке синие капоты и группы с лошадьми, которые легко можно было признать за орудия.
«Зажгут или не зажгут мост? Кто прежде? Они добегут и зажгут мост, или французы подъедут на картечный выстрел и перебьют их?» Эти вопросы с замиранием сердца невольно задавал себе каждый из того большого количества войск, которые стояли над мостом и при ярком вечернем свете смотрели на мост и гусаров и на ту сторону, на подвигавшиеся синие капоты со штыками и орудиями.
– Ох! достанется гусарам! – говорил Несвицкий, – не дальше картечного выстрела теперь.
– Напрасно он так много людей повел, – сказал свитский офицер.
– И в самом деле, – сказал Несвицкий. – Тут бы двух молодцов послать, всё равно бы.
– Ах, ваше сиятельство, – вмешался Жерков, не спуская глаз с гусар, но всё с своею наивною манерой, из за которой нельзя было догадаться, серьезно ли, что он говорит, или нет. – Ах, ваше сиятельство! Как вы судите! Двух человек послать, а нам то кто же Владимира с бантом даст? А так то, хоть и поколотят, да можно эскадрон представить и самому бантик получить. Наш Богданыч порядки знает.
– Ну, – сказал свитский офицер, – это картечь!
Он показывал на французские орудия, которые снимались с передков и поспешно отъезжали.
На французской стороне, в тех группах, где были орудия, показался дымок, другой, третий, почти в одно время, и в ту минуту, как долетел звук первого выстрела, показался четвертый. Два звука, один за другим, и третий.
– О, ох! – охнул Несвицкий, как будто от жгучей боли, хватая за руку свитского офицера. – Посмотрите, упал один, упал, упал!
– Два, кажется?
– Был бы я царь, никогда бы не воевал, – сказал Несвицкий, отворачиваясь.
Французские орудия опять поспешно заряжали. Пехота в синих капотах бегом двинулась к мосту. Опять, но в разных промежутках, показались дымки, и защелкала и затрещала картечь по мосту. Но в этот раз Несвицкий не мог видеть того, что делалось на мосту. С моста поднялся густой дым. Гусары успели зажечь мост, и французские батареи стреляли по ним уже не для того, чтобы помешать, а для того, что орудия были наведены и было по ком стрелять.
– Французы успели сделать три картечные выстрела, прежде чем гусары вернулись к коноводам. Два залпа были сделаны неверно, и картечь всю перенесло, но зато последний выстрел попал в середину кучки гусар и повалил троих.
Ростов, озабоченный своими отношениями к Богданычу, остановился на мосту, не зная, что ему делать. Рубить (как он всегда воображал себе сражение) было некого, помогать в зажжении моста он тоже не мог, потому что не взял с собою, как другие солдаты, жгута соломы. Он стоял и оглядывался, как вдруг затрещало по мосту будто рассыпанные орехи, и один из гусар, ближе всех бывший от него, со стоном упал на перилы. Ростов побежал к нему вместе с другими. Опять закричал кто то: «Носилки!». Гусара подхватили четыре человека и стали поднимать.
– Оооо!… Бросьте, ради Христа, – закричал раненый; но его всё таки подняли и положили.
Николай Ростов отвернулся и, как будто отыскивая чего то, стал смотреть на даль, на воду Дуная, на небо, на солнце. Как хорошо показалось небо, как голубо, спокойно и глубоко! Как ярко и торжественно опускающееся солнце! Как ласково глянцовито блестела вода в далеком Дунае! И еще лучше были далекие, голубеющие за Дунаем горы, монастырь, таинственные ущелья, залитые до макуш туманом сосновые леса… там тихо, счастливо… «Ничего, ничего бы я не желал, ничего бы не желал, ежели бы я только был там, – думал Ростов. – Во мне одном и в этом солнце так много счастия, а тут… стоны, страдания, страх и эта неясность, эта поспешность… Вот опять кричат что то, и опять все побежали куда то назад, и я бегу с ними, и вот она, вот она, смерть, надо мной, вокруг меня… Мгновенье – и я никогда уже не увижу этого солнца, этой воды, этого ущелья»…
В эту минуту солнце стало скрываться за тучами; впереди Ростова показались другие носилки. И страх смерти и носилок, и любовь к солнцу и жизни – всё слилось в одно болезненно тревожное впечатление.
«Господи Боже! Тот, Кто там в этом небе, спаси, прости и защити меня!» прошептал про себя Ростов.
Гусары подбежали к коноводам, голоса стали громче и спокойнее, носилки скрылись из глаз.
– Что, бг'ат, понюхал пог'оху?… – прокричал ему над ухом голос Васьки Денисова.
«Всё кончилось; но я трус, да, я трус», подумал Ростов и, тяжело вздыхая, взял из рук коновода своего отставившего ногу Грачика и стал садиться.
– Что это было, картечь? – спросил он у Денисова.
– Да еще какая! – прокричал Денисов. – Молодцами г'аботали! А г'абота сквег'ная! Атака – любезное дело, г'убай в песи, а тут, чог'т знает что, бьют как в мишень.
И Денисов отъехал к остановившейся недалеко от Ростова группе: полкового командира, Несвицкого, Жеркова и свитского офицера.
«Однако, кажется, никто не заметил», думал про себя Ростов. И действительно, никто ничего не заметил, потому что каждому было знакомо то чувство, которое испытал в первый раз необстреленный юнкер.
– Вот вам реляция и будет, – сказал Жерков, – глядишь, и меня в подпоручики произведут.
– Доложите князу, что я мост зажигал, – сказал полковник торжественно и весело.
– А коли про потерю спросят?
– Пустячок! – пробасил полковник, – два гусара ранено, и один наповал , – сказал он с видимою радостью, не в силах удержаться от счастливой улыбки, звучно отрубая красивое слово наповал .


Преследуемая стотысячною французскою армией под начальством Бонапарта, встречаемая враждебно расположенными жителями, не доверяя более своим союзникам, испытывая недостаток продовольствия и принужденная действовать вне всех предвидимых условий войны, русская тридцатипятитысячная армия, под начальством Кутузова, поспешно отступала вниз по Дунаю, останавливаясь там, где она бывала настигнута неприятелем, и отбиваясь ариергардными делами, лишь насколько это было нужно для того, чтоб отступать, не теряя тяжестей. Были дела при Ламбахе, Амштетене и Мельке; но, несмотря на храбрость и стойкость, признаваемую самим неприятелем, с которою дрались русские, последствием этих дел было только еще быстрейшее отступление. Австрийские войска, избежавшие плена под Ульмом и присоединившиеся к Кутузову у Браунау, отделились теперь от русской армии, и Кутузов был предоставлен только своим слабым, истощенным силам. Защищать более Вену нельзя было и думать. Вместо наступательной, глубоко обдуманной, по законам новой науки – стратегии, войны, план которой был передан Кутузову в его бытность в Вене австрийским гофкригсратом, единственная, почти недостижимая цель, представлявшаяся теперь Кутузову, состояла в том, чтобы, не погубив армии подобно Маку под Ульмом, соединиться с войсками, шедшими из России.
28 го октября Кутузов с армией перешел на левый берег Дуная и в первый раз остановился, положив Дунай между собой и главными силами французов. 30 го он атаковал находившуюся на левом берегу Дуная дивизию Мортье и разбил ее. В этом деле в первый раз взяты трофеи: знамя, орудия и два неприятельские генерала. В первый раз после двухнедельного отступления русские войска остановились и после борьбы не только удержали поле сражения, но прогнали французов. Несмотря на то, что войска были раздеты, изнурены, на одну треть ослаблены отсталыми, ранеными, убитыми и больными; несмотря на то, что на той стороне Дуная были оставлены больные и раненые с письмом Кутузова, поручавшим их человеколюбию неприятеля; несмотря на то, что большие госпитали и дома в Кремсе, обращенные в лазареты, не могли уже вмещать в себе всех больных и раненых, – несмотря на всё это, остановка при Кремсе и победа над Мортье значительно подняли дух войска. Во всей армии и в главной квартире ходили самые радостные, хотя и несправедливые слухи о мнимом приближении колонн из России, о какой то победе, одержанной австрийцами, и об отступлении испуганного Бонапарта.
Князь Андрей находился во время сражения при убитом в этом деле австрийском генерале Шмите. Под ним была ранена лошадь, и сам он был слегка оцарапан в руку пулей. В знак особой милости главнокомандующего он был послан с известием об этой победе к австрийскому двору, находившемуся уже не в Вене, которой угрожали французские войска, а в Брюнне. В ночь сражения, взволнованный, но не усталый(несмотря на свое несильное на вид сложение, князь Андрей мог переносить физическую усталость гораздо лучше самых сильных людей), верхом приехав с донесением от Дохтурова в Кремс к Кутузову, князь Андрей был в ту же ночь отправлен курьером в Брюнн. Отправление курьером, кроме наград, означало важный шаг к повышению.
Ночь была темная, звездная; дорога чернелась между белевшим снегом, выпавшим накануне, в день сражения. То перебирая впечатления прошедшего сражения, то радостно воображая впечатление, которое он произведет известием о победе, вспоминая проводы главнокомандующего и товарищей, князь Андрей скакал в почтовой бричке, испытывая чувство человека, долго ждавшего и, наконец, достигшего начала желаемого счастия. Как скоро он закрывал глаза, в ушах его раздавалась пальба ружей и орудий, которая сливалась со стуком колес и впечатлением победы. То ему начинало представляться, что русские бегут, что он сам убит; но он поспешно просыпался, со счастием как будто вновь узнавал, что ничего этого не было, и что, напротив, французы бежали. Он снова вспоминал все подробности победы, свое спокойное мужество во время сражения и, успокоившись, задремывал… После темной звездной ночи наступило яркое, веселое утро. Снег таял на солнце, лошади быстро скакали, и безразлично вправе и влеве проходили новые разнообразные леса, поля, деревни.
На одной из станций он обогнал обоз русских раненых. Русский офицер, ведший транспорт, развалясь на передней телеге, что то кричал, ругая грубыми словами солдата. В длинных немецких форшпанах тряслось по каменистой дороге по шести и более бледных, перевязанных и грязных раненых. Некоторые из них говорили (он слышал русский говор), другие ели хлеб, самые тяжелые молча, с кротким и болезненным детским участием, смотрели на скачущего мимо их курьера.
Князь Андрей велел остановиться и спросил у солдата, в каком деле ранены. «Позавчера на Дунаю», отвечал солдат. Князь Андрей достал кошелек и дал солдату три золотых.
– На всех, – прибавил он, обращаясь к подошедшему офицеру. – Поправляйтесь, ребята, – обратился он к солдатам, – еще дела много.
– Что, г. адъютант, какие новости? – спросил офицер, видимо желая разговориться.
– Хорошие! Вперед, – крикнул он ямщику и поскакал далее.
Уже было совсем темно, когда князь Андрей въехал в Брюнн и увидал себя окруженным высокими домами, огнями лавок, окон домов и фонарей, шумящими по мостовой красивыми экипажами и всею тою атмосферой большого оживленного города, которая всегда так привлекательна для военного человека после лагеря. Князь Андрей, несмотря на быструю езду и бессонную ночь, подъезжая ко дворцу, чувствовал себя еще более оживленным, чем накануне. Только глаза блестели лихорадочным блеском, и мысли изменялись с чрезвычайною быстротой и ясностью. Живо представились ему опять все подробности сражения уже не смутно, но определенно, в сжатом изложении, которое он в воображении делал императору Францу. Живо представились ему случайные вопросы, которые могли быть ему сделаны,и те ответы,которые он сделает на них.Он полагал,что его сейчас же представят императору. Но у большого подъезда дворца к нему выбежал чиновник и, узнав в нем курьера, проводил его на другой подъезд.
– Из коридора направо; там, Euer Hochgeboren, [Ваше высокородие,] найдете дежурного флигель адъютанта, – сказал ему чиновник. – Он проводит к военному министру.
Дежурный флигель адъютант, встретивший князя Андрея, попросил его подождать и пошел к военному министру. Через пять минут флигель адъютант вернулся и, особенно учтиво наклонясь и пропуская князя Андрея вперед себя, провел его через коридор в кабинет, где занимался военный министр. Флигель адъютант своею изысканною учтивостью, казалось, хотел оградить себя от попыток фамильярности русского адъютанта. Радостное чувство князя Андрея значительно ослабело, когда он подходил к двери кабинета военного министра. Он почувствовал себя оскорбленным, и чувство оскорбления перешло в то же мгновенье незаметно для него самого в чувство презрения, ни на чем не основанного. Находчивый же ум в то же мгновение подсказал ему ту точку зрения, с которой он имел право презирать и адъютанта и военного министра. «Им, должно быть, очень легко покажется одерживать победы, не нюхая пороха!» подумал он. Глаза его презрительно прищурились; он особенно медленно вошел в кабинет военного министра. Чувство это еще более усилилось, когда он увидал военного министра, сидевшего над большим столом и первые две минуты не обращавшего внимания на вошедшего. Военный министр опустил свою лысую, с седыми висками, голову между двух восковых свечей и читал, отмечая карандашом, бумаги. Он дочитывал, не поднимая головы, в то время как отворилась дверь и послышались шаги.
– Возьмите это и передайте, – сказал военный министр своему адъютанту, подавая бумаги и не обращая еще внимания на курьера.
Князь Андрей почувствовал, что либо из всех дел, занимавших военного министра, действия кутузовской армии менее всего могли его интересовать, либо нужно было это дать почувствовать русскому курьеру. «Но мне это совершенно всё равно», подумал он. Военный министр сдвинул остальные бумаги, сровнял их края с краями и поднял голову. У него была умная и характерная голова. Но в то же мгновение, как он обратился к князю Андрею, умное и твердое выражение лица военного министра, видимо, привычно и сознательно изменилось: на лице его остановилась глупая, притворная, не скрывающая своего притворства, улыбка человека, принимающего одного за другим много просителей.
– От генерала фельдмаршала Кутузова? – спросил он. – Надеюсь, хорошие вести? Было столкновение с Мортье? Победа? Пора!
Он взял депешу, которая была на его имя, и стал читать ее с грустным выражением.
– Ах, Боже мой! Боже мой! Шмит! – сказал он по немецки. – Какое несчастие, какое несчастие!
Пробежав депешу, он положил ее на стол и взглянул на князя Андрея, видимо, что то соображая.
– Ах, какое несчастие! Дело, вы говорите, решительное? Мортье не взят, однако. (Он подумал.) Очень рад, что вы привезли хорошие вести, хотя смерть Шмита есть дорогая плата за победу. Его величество, верно, пожелает вас видеть, но не нынче. Благодарю вас, отдохните. Завтра будьте на выходе после парада. Впрочем, я вам дам знать.
Исчезнувшая во время разговора глупая улыбка опять явилась на лице военного министра.
– До свидания, очень благодарю вас. Государь император, вероятно, пожелает вас видеть, – повторил он и наклонил голову.
Когда князь Андрей вышел из дворца, он почувствовал, что весь интерес и счастие, доставленные ему победой, оставлены им теперь и переданы в равнодушные руки военного министра и учтивого адъютанта. Весь склад мыслей его мгновенно изменился: сражение представилось ему давнишним, далеким воспоминанием.


Князь Андрей остановился в Брюнне у своего знакомого, русского дипломата .Билибина.
– А, милый князь, нет приятнее гостя, – сказал Билибин, выходя навстречу князю Андрею. – Франц, в мою спальню вещи князя! – обратился он к слуге, провожавшему Болконского. – Что, вестником победы? Прекрасно. А я сижу больной, как видите.
Князь Андрей, умывшись и одевшись, вышел в роскошный кабинет дипломата и сел за приготовленный обед. Билибин покойно уселся у камина.
Князь Андрей не только после своего путешествия, но и после всего похода, во время которого он был лишен всех удобств чистоты и изящества жизни, испытывал приятное чувство отдыха среди тех роскошных условий жизни, к которым он привык с детства. Кроме того ему было приятно после австрийского приема поговорить хоть не по русски (они говорили по французски), но с русским человеком, который, он предполагал, разделял общее русское отвращение (теперь особенно живо испытываемое) к австрийцам.
Билибин был человек лет тридцати пяти, холостой, одного общества с князем Андреем. Они были знакомы еще в Петербурге, но еще ближе познакомились в последний приезд князя Андрея в Вену вместе с Кутузовым. Как князь Андрей был молодой человек, обещающий пойти далеко на военном поприще, так, и еще более, обещал Билибин на дипломатическом. Он был еще молодой человек, но уже немолодой дипломат, так как он начал служить с шестнадцати лет, был в Париже, в Копенгагене и теперь в Вене занимал довольно значительное место. И канцлер и наш посланник в Вене знали его и дорожили им. Он был не из того большого количества дипломатов, которые обязаны иметь только отрицательные достоинства, не делать известных вещей и говорить по французски для того, чтобы быть очень хорошими дипломатами; он был один из тех дипломатов, которые любят и умеют работать, и, несмотря на свою лень, он иногда проводил ночи за письменным столом. Он работал одинаково хорошо, в чем бы ни состояла сущность работы. Его интересовал не вопрос «зачем?», а вопрос «как?». В чем состояло дипломатическое дело, ему было всё равно; но составить искусно, метко и изящно циркуляр, меморандум или донесение – в этом он находил большое удовольствие. Заслуги Билибина ценились, кроме письменных работ, еще и по его искусству обращаться и говорить в высших сферах.
Билибин любил разговор так же, как он любил работу, только тогда, когда разговор мог быть изящно остроумен. В обществе он постоянно выжидал случая сказать что нибудь замечательное и вступал в разговор не иначе, как при этих условиях. Разговор Билибина постоянно пересыпался оригинально остроумными, законченными фразами, имеющими общий интерес.
Эти фразы изготовлялись во внутренней лаборатории Билибина, как будто нарочно, портативного свойства, для того, чтобы ничтожные светские люди удобно могли запоминать их и переносить из гостиных в гостиные. И действительно, les mots de Bilibine se colportaient dans les salons de Vienne, [Отзывы Билибина расходились по венским гостиным] и часто имели влияние на так называемые важные дела.
Худое, истощенное, желтоватое лицо его было всё покрыто крупными морщинами, которые всегда казались так чистоплотно и старательно промыты, как кончики пальцев после бани. Движения этих морщин составляли главную игру его физиономии. То у него морщился лоб широкими складками, брови поднимались кверху, то брови спускались книзу, и у щек образовывались крупные морщины. Глубоко поставленные, небольшие глаза всегда смотрели прямо и весело.
– Ну, теперь расскажите нам ваши подвиги, – сказал он.
Болконский самым скромным образом, ни разу не упоминая о себе, рассказал дело и прием военного министра.
– Ils m'ont recu avec ma nouvelle, comme un chien dans un jeu de quilles, [Они приняли меня с этою вестью, как принимают собаку, когда она мешает игре в кегли,] – заключил он.
Билибин усмехнулся и распустил складки кожи.
– Cependant, mon cher, – сказал он, рассматривая издалека свой ноготь и подбирая кожу над левым глазом, – malgre la haute estime que je professe pour le православное российское воинство, j'avoue que votre victoire n'est pas des plus victorieuses. [Однако, мой милый, при всем моем уважении к православному российскому воинству, я полагаю, что победа ваша не из самых блестящих.]
Он продолжал всё так же на французском языке, произнося по русски только те слова, которые он презрительно хотел подчеркнуть.
– Как же? Вы со всею массой своею обрушились на несчастного Мортье при одной дивизии, и этот Мортье уходит у вас между рук? Где же победа?
– Однако, серьезно говоря, – отвечал князь Андрей, – всё таки мы можем сказать без хвастовства, что это немного получше Ульма…
– Отчего вы не взяли нам одного, хоть одного маршала?
– Оттого, что не всё делается, как предполагается, и не так регулярно, как на параде. Мы полагали, как я вам говорил, зайти в тыл к семи часам утра, а не пришли и к пяти вечера.
– Отчего же вы не пришли к семи часам утра? Вам надо было притти в семь часов утра, – улыбаясь сказал Билибин, – надо было притти в семь часов утра.
– Отчего вы не внушили Бонапарту дипломатическим путем, что ему лучше оставить Геную? – тем же тоном сказал князь Андрей.
– Я знаю, – перебил Билибин, – вы думаете, что очень легко брать маршалов, сидя на диване перед камином. Это правда, а всё таки, зачем вы его не взяли? И не удивляйтесь, что не только военный министр, но и августейший император и король Франц не будут очень осчастливлены вашей победой; да и я, несчастный секретарь русского посольства, не чувствую никакой потребности в знак радости дать моему Францу талер и отпустить его с своей Liebchen [милой] на Пратер… Правда, здесь нет Пратера.
Он посмотрел прямо на князя Андрея и вдруг спустил собранную кожу со лба.
– Теперь мой черед спросить вас «отчего», мой милый, – сказал Болконский. – Я вам признаюсь, что не понимаю, может быть, тут есть дипломатические тонкости выше моего слабого ума, но я не понимаю: Мак теряет целую армию, эрцгерцог Фердинанд и эрцгерцог Карл не дают никаких признаков жизни и делают ошибки за ошибками, наконец, один Кутузов одерживает действительную победу, уничтожает charme [очарование] французов, и военный министр не интересуется даже знать подробности.
– Именно от этого, мой милый. Voyez vous, mon cher: [Видите ли, мой милый:] ура! за царя, за Русь, за веру! Tout ca est bel et bon, [все это прекрасно и хорошо,] но что нам, я говорю – австрийскому двору, за дело до ваших побед? Привезите вы нам свое хорошенькое известие о победе эрцгерцога Карла или Фердинанда – un archiduc vaut l'autre, [один эрцгерцог стоит другого,] как вам известно – хоть над ротой пожарной команды Бонапарте, это другое дело, мы прогремим в пушки. А то это, как нарочно, может только дразнить нас. Эрцгерцог Карл ничего не делает, эрцгерцог Фердинанд покрывается позором. Вену вы бросаете, не защищаете больше, comme si vous nous disiez: [как если бы вы нам сказали:] с нами Бог, а Бог с вами, с вашей столицей. Один генерал, которого мы все любили, Шмит: вы его подводите под пулю и поздравляете нас с победой!… Согласитесь, что раздразнительнее того известия, которое вы привозите, нельзя придумать. C'est comme un fait expres, comme un fait expres. [Это как нарочно, как нарочно.] Кроме того, ну, одержи вы точно блестящую победу, одержи победу даже эрцгерцог Карл, что ж бы это переменило в общем ходе дел? Теперь уж поздно, когда Вена занята французскими войсками.
– Как занята? Вена занята?
– Не только занята, но Бонапарте в Шенбрунне, а граф, наш милый граф Врбна отправляется к нему за приказаниями.
Болконский после усталости и впечатлений путешествия, приема и в особенности после обеда чувствовал, что он не понимает всего значения слов, которые он слышал.
– Нынче утром был здесь граф Лихтенфельс, – продолжал Билибин, – и показывал мне письмо, в котором подробно описан парад французов в Вене. Le prince Murat et tout le tremblement… [Принц Мюрат и все такое…] Вы видите, что ваша победа не очень то радостна, и что вы не можете быть приняты как спаситель…
– Право, для меня всё равно, совершенно всё равно! – сказал князь Андрей, начиная понимать,что известие его о сражении под Кремсом действительно имело мало важности ввиду таких событий, как занятие столицы Австрии. – Как же Вена взята? А мост и знаменитый tete de pont, [мостовое укрепление,] и князь Ауэрсперг? У нас были слухи, что князь Ауэрсперг защищает Вену, – сказал он.
– Князь Ауэрсперг стоит на этой, на нашей, стороне и защищает нас; я думаю, очень плохо защищает, но всё таки защищает. А Вена на той стороне. Нет, мост еще не взят и, надеюсь, не будет взят, потому что он минирован, и его велено взорвать. В противном случае мы были бы давно в горах Богемии, и вы с вашею армией провели бы дурную четверть часа между двух огней.
– Но это всё таки не значит, чтобы кампания была кончена, – сказал князь Андрей.
– А я думаю, что кончена. И так думают большие колпаки здесь, но не смеют сказать этого. Будет то, что я говорил в начале кампании, что не ваша echauffouree de Durenstein, [дюренштейнская стычка,] вообще не порох решит дело, а те, кто его выдумали, – сказал Билибин, повторяя одно из своих mots [словечек], распуская кожу на лбу и приостанавливаясь. – Вопрос только в том, что скажет берлинское свидание императора Александра с прусским королем. Ежели Пруссия вступит в союз, on forcera la main a l'Autriche, [принудят Австрию,] и будет война. Ежели же нет, то дело только в том, чтоб условиться, где составлять первоначальные статьи нового Саmро Formio. [Кампо Формио.]
– Но что за необычайная гениальность! – вдруг вскрикнул князь Андрей, сжимая свою маленькую руку и ударяя ею по столу. – И что за счастие этому человеку!
– Buonaparte? [Буонапарте?] – вопросительно сказал Билибин, морща лоб и этим давая чувствовать, что сейчас будет un mot [словечко]. – Bu onaparte? – сказал он, ударяя особенно на u . – Я думаю, однако, что теперь, когда он предписывает законы Австрии из Шенбрунна, il faut lui faire grace de l'u . [надо его избавить от и.] Я решительно делаю нововведение и называю его Bonaparte tout court [просто Бонапарт].
– Нет, без шуток, – сказал князь Андрей, – неужели вы думаете,что кампания кончена?
– Я вот что думаю. Австрия осталась в дурах, а она к этому не привыкла. И она отплатит. А в дурах она осталась оттого, что, во первых, провинции разорены (on dit, le православное est terrible pour le pillage), [говорят, что православное ужасно по части грабежей,] армия разбита, столица взята, и всё это pour les beaux yeux du [ради прекрасных глаз,] Сардинское величество. И потому – entre nous, mon cher [между нами, мой милый] – я чутьем слышу, что нас обманывают, я чутьем слышу сношения с Францией и проекты мира, тайного мира, отдельно заключенного.
– Это не может быть! – сказал князь Андрей, – это было бы слишком гадко.
– Qui vivra verra, [Поживем, увидим,] – сказал Билибин, распуская опять кожу в знак окончания разговора.
Когда князь Андрей пришел в приготовленную для него комнату и в чистом белье лег на пуховики и душистые гретые подушки, – он почувствовал, что то сражение, о котором он привез известие, было далеко, далеко от него. Прусский союз, измена Австрии, новое торжество Бонапарта, выход и парад, и прием императора Франца на завтра занимали его.
Он закрыл глаза, но в то же мгновение в ушах его затрещала канонада, пальба, стук колес экипажа, и вот опять спускаются с горы растянутые ниткой мушкатеры, и французы стреляют, и он чувствует, как содрогается его сердце, и он выезжает вперед рядом с Шмитом, и пули весело свистят вокруг него, и он испытывает то чувство удесятеренной радости жизни, какого он не испытывал с самого детства.
Он пробудился…
«Да, всё это было!…» сказал он, счастливо, детски улыбаясь сам себе, и заснул крепким, молодым сном.


На другой день он проснулся поздно. Возобновляя впечатления прошедшего, он вспомнил прежде всего то, что нынче надо представляться императору Францу, вспомнил военного министра, учтивого австрийского флигель адъютанта, Билибина и разговор вчерашнего вечера. Одевшись в полную парадную форму, которой он уже давно не надевал, для поездки во дворец, он, свежий, оживленный и красивый, с подвязанною рукой, вошел в кабинет Билибина. В кабинете находились четыре господина дипломатического корпуса. С князем Ипполитом Курагиным, который был секретарем посольства, Болконский был знаком; с другими его познакомил Билибин.
Господа, бывавшие у Билибина, светские, молодые, богатые и веселые люди, составляли и в Вене и здесь отдельный кружок, который Билибин, бывший главой этого кружка, называл наши, les nфtres. В кружке этом, состоявшем почти исключительно из дипломатов, видимо, были свои, не имеющие ничего общего с войной и политикой, интересы высшего света, отношений к некоторым женщинам и канцелярской стороны службы. Эти господа, повидимому, охотно, как своего (честь, которую они делали немногим), приняли в свой кружок князя Андрея. Из учтивости, и как предмет для вступления в разговор, ему сделали несколько вопросов об армии и сражении, и разговор опять рассыпался на непоследовательные, веселые шутки и пересуды.
– Но особенно хорошо, – говорил один, рассказывая неудачу товарища дипломата, – особенно хорошо то, что канцлер прямо сказал ему, что назначение его в Лондон есть повышение, и чтоб он так и смотрел на это. Видите вы его фигуру при этом?…
– Но что всего хуже, господа, я вам выдаю Курагина: человек в несчастии, и этим то пользуется этот Дон Жуан, этот ужасный человек!
Князь Ипполит лежал в вольтеровском кресле, положив ноги через ручку. Он засмеялся.
– Parlez moi de ca, [Ну ка, ну ка,] – сказал он.
– О, Дон Жуан! О, змея! – послышались голоса.
– Вы не знаете, Болконский, – обратился Билибин к князю Андрею, – что все ужасы французской армии (я чуть было не сказал – русской армии) – ничто в сравнении с тем, что наделал между женщинами этот человек.
– La femme est la compagne de l'homme, [Женщина – подруга мужчины,] – произнес князь Ипполит и стал смотреть в лорнет на свои поднятые ноги.
Билибин и наши расхохотались, глядя в глаза Ипполиту. Князь Андрей видел, что этот Ипполит, которого он (должно было признаться) почти ревновал к своей жене, был шутом в этом обществе.
– Нет, я должен вас угостить Курагиным, – сказал Билибин тихо Болконскому. – Он прелестен, когда рассуждает о политике, надо видеть эту важность.
Он подсел к Ипполиту и, собрав на лбу свои складки, завел с ним разговор о политике. Князь Андрей и другие обступили обоих.
– Le cabinet de Berlin ne peut pas exprimer un sentiment d'alliance, – начал Ипполит, значительно оглядывая всех, – sans exprimer… comme dans sa derieniere note… vous comprenez… vous comprenez… et puis si sa Majeste l'Empereur ne deroge pas au principe de notre alliance… [Берлинский кабинет не может выразить свое мнение о союзе, не выражая… как в своей последней ноте… вы понимаете… вы понимаете… впрочем, если его величество император не изменит сущности нашего союза…]
– Attendez, je n'ai pas fini… – сказал он князю Андрею, хватая его за руку. – Je suppose que l'intervention sera plus forte que la non intervention. Et… – Он помолчал. – On ne pourra pas imputer a la fin de non recevoir notre depeche du 28 novembre. Voila comment tout cela finira. [Подождите, я не кончил. Я думаю, что вмешательство будет прочнее чем невмешательство И… Невозможно считать дело оконченным непринятием нашей депеши от 28 ноября. Чем то всё это кончится.]
И он отпустил руку Болконского, показывая тем, что теперь он совсем кончил.
– Demosthenes, je te reconnais au caillou que tu as cache dans ta bouche d'or! [Демосфен, я узнаю тебя по камешку, который ты скрываешь в своих золотых устах!] – сказал Билибин, y которого шапка волос подвинулась на голове от удовольствия.
Все засмеялись. Ипполит смеялся громче всех. Он, видимо, страдал, задыхался, но не мог удержаться от дикого смеха, растягивающего его всегда неподвижное лицо.
– Ну вот что, господа, – сказал Билибин, – Болконский мой гость в доме и здесь в Брюнне, и я хочу его угостить, сколько могу, всеми радостями здешней жизни. Ежели бы мы были в Брюнне, это было бы легко; но здесь, dans ce vilain trou morave [в этой скверной моравской дыре], это труднее, и я прошу у всех вас помощи. Il faut lui faire les honneurs de Brunn. [Надо ему показать Брюнн.] Вы возьмите на себя театр, я – общество, вы, Ипполит, разумеется, – женщин.
– Надо ему показать Амели, прелесть! – сказал один из наших, целуя кончики пальцев.
– Вообще этого кровожадного солдата, – сказал Билибин, – надо обратить к более человеколюбивым взглядам.
– Едва ли я воспользуюсь вашим гостеприимством, господа, и теперь мне пора ехать, – взглядывая на часы, сказал Болконский.
– Куда?
– К императору.
– О! о! о!
– Ну, до свидания, Болконский! До свидания, князь; приезжайте же обедать раньше, – пocлшaлиcь голоса. – Мы беремся за вас.
– Старайтесь как можно более расхваливать порядок в доставлении провианта и маршрутов, когда будете говорить с императором, – сказал Билибин, провожая до передней Болконского.
– И желал бы хвалить, но не могу, сколько знаю, – улыбаясь отвечал Болконский.
– Ну, вообще как можно больше говорите. Его страсть – аудиенции; а говорить сам он не любит и не умеет, как увидите.


На выходе император Франц только пристально вгляделся в лицо князя Андрея, стоявшего в назначенном месте между австрийскими офицерами, и кивнул ему своей длинной головой. Но после выхода вчерашний флигель адъютант с учтивостью передал Болконскому желание императора дать ему аудиенцию.
Император Франц принял его, стоя посредине комнаты. Перед тем как начинать разговор, князя Андрея поразило то, что император как будто смешался, не зная, что сказать, и покраснел.
– Скажите, когда началось сражение? – спросил он поспешно.
Князь Андрей отвечал. После этого вопроса следовали другие, столь же простые вопросы: «здоров ли Кутузов? как давно выехал он из Кремса?» и т. п. Император говорил с таким выражением, как будто вся цель его состояла только в том, чтобы сделать известное количество вопросов. Ответы же на эти вопросы, как было слишком очевидно, не могли интересовать его.
– В котором часу началось сражение? – спросил император.
– Не могу донести вашему величеству, в котором часу началось сражение с фронта, но в Дюренштейне, где я находился, войско начало атаку в 6 часу вечера, – сказал Болконский, оживляясь и при этом случае предполагая, что ему удастся представить уже готовое в его голове правдивое описание всего того, что он знал и видел.
Но император улыбнулся и перебил его:
– Сколько миль?
– Откуда и докуда, ваше величество?
– От Дюренштейна до Кремса?
– Три с половиною мили, ваше величество.
– Французы оставили левый берег?
– Как доносили лазутчики, в ночь на плотах переправились последние.
– Достаточно ли фуража в Кремсе?
– Фураж не был доставлен в том количестве…
Император перебил его.
– В котором часу убит генерал Шмит?…
– В семь часов, кажется.
– В 7 часов. Очень печально! Очень печально!
Император сказал, что он благодарит, и поклонился. Князь Андрей вышел и тотчас же со всех сторон был окружен придворными. Со всех сторон глядели на него ласковые глаза и слышались ласковые слова. Вчерашний флигель адъютант делал ему упреки, зачем он не остановился во дворце, и предлагал ему свой дом. Военный министр подошел, поздравляя его с орденом Марии Терезии З й степени, которым жаловал его император. Камергер императрицы приглашал его к ее величеству. Эрцгерцогиня тоже желала его видеть. Он не знал, кому отвечать, и несколько секунд собирался с мыслями. Русский посланник взял его за плечо, отвел к окну и стал говорить с ним.
Вопреки словам Билибина, известие, привезенное им, было принято радостно. Назначено было благодарственное молебствие. Кутузов был награжден Марией Терезией большого креста, и вся армия получила награды. Болконский получал приглашения со всех сторон и всё утро должен был делать визиты главным сановникам Австрии. Окончив свои визиты в пятом часу вечера, мысленно сочиняя письмо отцу о сражении и о своей поездке в Брюнн, князь Андрей возвращался домой к Билибину. У крыльца дома, занимаемого Билибиным, стояла до половины уложенная вещами бричка, и Франц, слуга Билибина, с трудом таща чемодан, вышел из двери.
Прежде чем ехать к Билибину, князь Андрей поехал в книжную лавку запастись на поход книгами и засиделся в лавке.
– Что такое? – спросил Болконский.
– Ach, Erlaucht? – сказал Франц, с трудом взваливая чемодан в бричку. – Wir ziehen noch weiter. Der Bosewicht ist schon wieder hinter uns her! [Ах, ваше сиятельство! Мы отправляемся еще далее. Злодей уж опять за нами по пятам.]
– Что такое? Что? – спрашивал князь Андрей.
Билибин вышел навстречу Болконскому. На всегда спокойном лице Билибина было волнение.
– Non, non, avouez que c'est charmant, – говорил он, – cette histoire du pont de Thabor (мост в Вене). Ils l'ont passe sans coup ferir. [Нет, нет, признайтесь, что это прелесть, эта история с Таборским мостом. Они перешли его без сопротивления.]


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Моцарт,_Вольфганг_Амадей&oldid=80646384»