Маха обнажённая (марки Испании)

Маха обнажённая
исп. La maja desnuda
(Скотт #397)
Тип марки (марок)	коммеморативные
Страна выпуска	Испания Испания
Место выпуска	Севилья
Издатель	Waterlow & Sons, Лондон
Художник	Франсиско де Гойя (1746—1828)
Гравёр	Хосе-Луис Лопес Санчес-Тода (1902—1975)
Способ печати	металлография
Дата выпуска	15 июня 1930
Номинал	1, 4 и 10 песет
Зубцовка	12½, линейная
Особенность	первые в мире почтовые марки с обнажённой натурой
Тираж (экз.)	1 и 4 песеты — 231 тыс.; 10 песет — 9,8 тыс. (без учёта новоделов)
Оценка (Скотт)	1 песета, негашёная — ¢75; 4 песеты, негашёная — ¢55; 10 песет, негашёная — $10,5 (2007)
Оценка	три негашёные марки — $20—30 (Stamp News, 2011)

«Ма́ха обнажённая» (исп. La maja desnuda) — филателистическое название трёх почтовых марок Испании 1930 года с изображением одноимённой картины (1800) Франсиско де Гойи. Они входят в серию, посвящённую годовщине смерти этого испанского художника, и считаются первыми в мире почтовыми марками в жанре ню.

Описание

Полная серия состоит из 32 марок. 14 из них, номиналами от 1 сентаво до 5 песет (Скотт #386—396 и 400—402), имеют одинаковый дизайн в разных цветах — портрет Франсиско де Гойи в зрелые годы (1826) работы Висенте Лопеса-и-Портаньи.

В рамках серии были выпущены и 13 авиапочтовых марок с офортами из циклов Гойи Los Caprichos и Los Disparates (Скотт #C18—30), а также ещё две марки спешной почты — обычной (Скотт #E7) и авиа- (Скотт #CE1) — с надпечатками urgente («срочно»).

На оставшихся трёх марках высоких номиналов — тёмно-фиолетовой (1 песета), серо-зелёной (4 песеты) и красно-коричневой (10 песет) (Скотт #397—399) — гравёр Хосе-Луис Лопес Санчес-Тода воспроизвёл одну из самых известных и скандальных картин художника «Маху обнажённую». Размер экземпляра 47×34 мм, бумага без водяных знаков, зубцовка 12½ линейная.

Появление

Выпуск марочной серии был приурочен к закрытию Иберо-американской выставки в Севилье (9 мая 1929 — 21 июня 1930) и одновременно к 100-летию со дня смерти Франсиско де Гойи. Это фиксируется большинством каталогов, несмотря на то, что круглая годовщина отмечалась двумя годами ранее, в 1928 году, причём даты тоже не совпадают: художник умер 16 апреля, а серия увидела свет 15 июня. Марки с обнажённой Махой были заказаны в лондонской типографии Waterlow & Sons частным образом, но государственная почта Испании (Correos) в обмен на часть тиражей признала этот выпуск легитимным. Заявленной целью его распространения было окупить затраты на строительство Quinta de Goya (букв. «загородный дом Гойи») — целиком посвящённого творчеству знаменитого испанца выставочного павильона, где были размещены некоторые его картины и офорты.

Комплект имел намеренно завышенную, по сравнению с обычными почтовыми тарифами, номинальную стоимость (он продавался за сумму, эквивалентную 5 американским долларам того времени). Марки поступили в продажу 15 июня 1930 года, гасились с помощью четырёх разных видов почтовых штемпелей, причём были действительны для оплаты почтовых услуг всего три дня, до 17 июня, поэтому в погашенном виде они редки, а большая часть гашений — подделки более позднего времени, некоторые с ошибкой (CUINTA GOYA вместо QUINTA GOYA).

См. также: Спекулятивная марка

Сведения о реализованных за три дня тиражах разнятся. По данным нью-йоркской газеты Brooklyn Daily Eagle от 1 августа 1930 года, совокупно было распространено 29 тысяч экземпляров первого выпуска марок с изображением обнажённой Махи всех трёх номиналов. Согласно более современным версиям, было выпущено 9800 штук «Мах» номиналом 10 песет и 231 тысяч штук двух остальных номиналов (1 и 4 песеты).

Подоплёка

 (Скотт #398)

 (Скотт #399)

Сюжет картины

Утратившая прелести своего «золотого века», экономическое преуспевание, мировое лидерство, бо́льшую часть колониальных владений Испания рубежа XVIII—XIX веков испытывала хронический упадок. Политическое и культурное доминирование северной соседки — Франции, особенно сказывавшееся на испанской элите, не могло не вызвать неприятия и стремления к национальному освобождению в обществе, поиска национальной идентичности как пути выхода из кризиса.

Majos и их подружки majas — представители происходившего из провинции деклассированного городского люмпен-пролетариата тогдашней Испании — сыграли роль катализатора общественной дискуссии и превратили свой низший статус в способ заявить о свободе и неприятии afrancesado («офранцуженных», высшего света и традиционного общества того времени в целом). И мужчины, и женщины махо носили на поясе кинжалы, вызывающе и щегольски одевались, вели себя нарочито надменно, отличались свободой нравов, порой промышляли бандитизмом и грабежами. В их среде аристократия находила любовников-жиголо и любовниц на содержании.

Сильный националистический подтекст превратил образ махи — по сути проститутки — в культ пылкой и свободной испанки. Элементы одежды из трущоб были переосмыслены знатью как органичная часть испанского национального костюма. Для Франсиско Гойи воплощение такого тренда — «махизма» (majismo) — было излюбленной темой, а его картина «Маха обнажённая» стала в этом смысле кульминационной. Правда, художник писал своё полотно для крайне узкой элитарной аудитории и вряд ли предполагал, что его «Маха» менее чем через полтора века станет доступна широкой публике многотысячными тиражами.

Сюжет марок

В 1920—1930-е годы Испания вновь находилась на перепутье, вызванном болезненным поражением в испано-американской войне 1898 года, углублявшимся экономическим кризисом, волнами сепаратизма (см. также: Марки каталонских сепаратистов) и широкомасштабной полемикой о самой «сущности Испании». Эти искания вылились в глубокий национальный раскол, а позже в кровавую гражданскую войну. Интеллигенции «поколения 98 года» нужны были сильные эпатирующие символы, способы дерзкого воплощения национальной идеи — и «махизм» пришёлся кстати. Его манифестацией с очевидным для испанского общества подтекстом и стали почтовые марки «Маха обнажённая».

В своей книге «Искусство гравирования почтовой марки», опубликованной в 1969 году, гравёр серии Хосе Санчес-Тода воспроизвёл альтернативное марочное эссе — с «Махой одетой», подготовленное им к выпуску на случай, если государственная почта Испании откажется утверждать более смелый вариант. Утверждение «Махи одетой» сохраняло бы весь символизм выпуска, хотя при таком выборе последний, скорее всего, оказался бы менее скандален. Однако почта пошла ва-банк.

Несмотря на то, что почтовые марки официально являются «визитной карточкой» выпустившей их страны, одним из её официальных медиасимволов, и потому сексуальные мотивы в их дизайне традиционно редки (и это тем более верно для первой половины XX века), демонстрация на марках того времени обнажённой плоти (как женской, так и мужской), строго говоря, не была новостью (см. ниже).

Женская обнажённая натура на почтовых марках конца XIX — начала XX веков

Франция (1892)

Либерия (1896)

Уругвай (1900)

Французская Гвинея (1905)

Португалия (1922)

Изображение античных статуй или стилизации под них были элементом дизайна как знаков почтовой оплаты, так и различных фискальных марок, квитанций об оплате, чеков, банкнот, акций, облигаций и др. — то есть любых государственных и корпоративных бумаг, нуждавшихся в защите тиража от подделки с помощью эстетически приемлемого усложнения рисунка. Кроме того, на марках африканских колоний порой фигурировали негритянки с неприкрытой грудью. Однако именно «Маха обнажённая» стала первым в мире случаем открытого изображения тела земной женщины (не богини) с лобковой растительностью, что открыло, таким образом, новую популярную тему в филателии — ню.

Реакция

Появление в 1930 году серии «Маха обнажённая» вызвало скандал в консервативной католической Испании. Пуристы выступали с громкими публичными протестами, обличая угрозу общественной нравственности. По их мнению, в частности, такие марки могли сделать порочными невинных детей-филателистов. В то же время торговцы выставляли шокирующую серию в витринах магазинов.

Республиканцы активно использовали эти почтовые марки для политической пропаганды против разврата декадентствующей знати и её сторонников-монархистов, это способствовало смене общественного строя: в апреле 1931 года, то есть меньше чем через год, король Испании Альфонсо XIII бежал и был низложен, страна провозглашена республикой, а её дворянство лишено всех привилегий.

Тем временем марочный скандал вышел за пределы собственно Испании. Во Всемирном почтовом союзе стали получать протесты (причём некоторые на государственном уровне, что могло повлечь почтовые войны), но эти протесты, правда, остались без удовлетворения. Time, один из ведущих американских журналов того времени, писал о поднявшейся из-за выпуска этих марок волне возмущения во всём мире. Не скрывая эмоций, издание разъясняло:

Неприличная картина уже достаточно плоха [сама по себе], но почтовая марка, чью обратную сторону следует лизать! …Миллионы невинных детей [же] собирают марки.

Оригинальный текст (англ.)  

An indecent picture is bad enough, but a postage stamp, whose back side must be licked! …Millions of innocent children collect stamps.

В 1952 году полиция Остенде (Бельгия) конфисковала марки «Маха обнажённая» с витрины магазина местного марочного дилера как «аморальные». Известный американский юморист, колумнист журнала New Yorker Фрэнк Сэлливан любил клеить их на письма своим друзьям. Поначалу почтовые власти разных городов Соединённых Штатов относились к шокирующим маркам по-разному: так, в Бостоне уже в июле 1930 года вся франкированная ими корреспонденция блокировалась, в это же время в Вашингтоне, как писала пресса, «ничего не могли поделать с дизайном марок других государств». Впрочем, к концу 1930 года Почтовый департамент США официально запретил всю франкированную «Махами» почту, попадавшую в страну. Такие письма стали принудительно изыматься и, возможно, возвращаться отправителям. Правда, как отмечают эксперты-филателисты, ни одного реального случая возвращения этой корреспонденции не зафиксировано. Свои претензии власти США конкретизировали в 1958—1959 годах, когда на экраны вышел фильм Генри Костера «The Naked Maja» совместного производства США, Италии и Франции. Кинокомпания-производитель United Artists Corp. в рекламных целях попыталась тогда разослать почтой 2268 открыток с анонсом фильма и репродукцией картины Гойи «Маха обнажённая», но рассылка была остановлена Почтовым департаментом, который счёл её нарушающей части 1461 и 1463 разделов 18 Кодекса США, запрещающие отправку «распутного, сладострастного или непристойного» (англ. lewd, lascivious or indecent) содержимого.

Протест кинокомпании, указавшей, что на открытках воспроизведена картина, находящаяся в открытом доступе в музее Прадо в Мадриде, был, тем не менее, отклонён. На судебных слушаниях было установлено, что нахождение картины «Маха обнажённая» в музее не является криминалом, однако рассылка подобного изображения «сексуально провоцирует на распутство и сладострастный интерес в отношении обычного человека». Описанная законодательная норма перестала действовать в США в 1996 году.

В 2000 году скандальная серия испанских марок 1930 года была увековечена в романе Hit List писателя Лоуренса Блока, где главный герой Келлер подробно описывает свои связанные с её приобретением переживания подростка-коллекционера. В филателистической литературе «Маха обнажённая» 1930 года оценивается как, «возможно, самая известная в истории марка, связанная с сексуальностью».

Последующие выпуски

В 1958 году испанские марки с «Махой обнажённой» были воспроизведены в Соединённых Штатах в изданной ко Дню почтовой марки 10-марочной серии с наиболее известными полотнами Гойи. Ещё один выпуск — беззубцового блока из четырёх факсимиле марки Испании 1930 года номиналом в 4 песеты, но в разных цветах, — увидел свет в США в 1996 году. Обе эти эмиссии, впрочем, являются лишь частной инициативой местных филателистических клубов.

Кроме того, между 1932 и 1969 годами компания Waterlow & Sons несколько раз допечатывала в Лондоне все номиналы скандальной серии с оригинальных печатных форм, выбросив на рынок тиражи, вдесятеро превышающие изначальные. Эти новоделы невозможно отличить от оригиналов, и даже они представляют интерес для филателистов. Все марки серии существуют в беззубцовом виде, а также в парах и полосках без перфорации между элементами, но с внешней зубцовкой. Некоторые — в изменённых цветах (в основном красные и синие) ограниченными тиражами. Известно, что в 1930 году были выпущены только три марки-беззубцовки по цене примерно в шесть раз выше нормального перфорированного варианта.

Как результат, три негашёные марки с «Махой обнажённой» в 2011 году оценивались журналом Stamp News лишь в 20—30 долларов США. Всю серию в конце 2015 года можно было обнаружить на филателистическом рынке примерно за 50 долларов. Полный комплект, включающий надпечатки Urgente (Скотт #386—402, C18—30, CE1, E7) и образцы всех марок (надпечатки muestra вертикально слева), оценивается на специализированных филателистических интернет-аукционах совокупно в 350—400 долларов.

За прошедшие десятилетия саму картину Гойи «Маха обнажённая» неоднократно воспроизводили на своих почтовых марках и другие страны мира, в том числе со значимым религиозным доминированием в обществе, — Парагвай, ОАЭ, Албания и др.

См. также

• Санчес-Тода, Хосе-Луис Лопес, гравёр серии
• История почты и почтовых марок Испании
• Одри Хепбёрн (почтовая марка)
• Сюжетные ошибки на почтовых марках

Ссылки

• Eugenio de Quesada. [www.rahf.es/wp-content/uploads/2015/01/La%20leyenda%20de%20la%20maja%20desnuda.pdf La leyenda de «La Maja Desnuda» (Emisión Quinta de Goya, 1930)]. — Estudios de Afinet, No. 4. — ноябрь 2009 года. — P. 29—41. — ISBN 978-84-613-5735-2 (исп.)

Портал «Филателия»   Портал «Испания»   Портал «Живопись»

Отрывок, характеризующий Маха обнажённая (марки Испании)

Только тот, кто испытал это, то есть пробыл несколько месяцев не переставая в атмосфере военной, боевой жизни, может понять то наслаждение, которое испытывал Николай, когда он выбрался из того района, до которого достигали войска своими фуражировками, подвозами провианта, гошпиталями; когда он, без солдат, фур, грязных следов присутствия лагеря, увидал деревни с мужиками и бабами, помещичьи дома, поля с пасущимся скотом, станционные дома с заснувшими смотрителями. Он почувствовал такую радость, как будто в первый раз все это видел. В особенности то, что долго удивляло и радовало его, – это были женщины, молодые, здоровые, за каждой из которых не было десятка ухаживающих офицеров, и женщины, которые рады и польщены были тем, что проезжий офицер шутит с ними.
В самом веселом расположении духа Николай ночью приехал в Воронеж в гостиницу, заказал себе все то, чего он долго лишен был в армии, и на другой день, чисто начисто выбрившись и надев давно не надеванную парадную форму, поехал являться к начальству.
Начальник ополчения был статский генерал, старый человек, который, видимо, забавлялся своим военным званием и чином. Он сердито (думая, что в этом военное свойство) принял Николая и значительно, как бы имея на то право и как бы обсуживая общий ход дела, одобряя и не одобряя, расспрашивал его. Николай был так весел, что ему только забавно было это.
От начальника ополчения он поехал к губернатору. Губернатор был маленький живой человечек, весьма ласковый и простой. Он указал Николаю на те заводы, в которых он мог достать лошадей, рекомендовал ему барышника в городе и помещика за двадцать верст от города, у которых были лучшие лошади, и обещал всякое содействие.
– Вы графа Ильи Андреевича сын? Моя жена очень дружна была с вашей матушкой. По четвергам у меня собираются; нынче четверг, милости прошу ко мне запросто, – сказал губернатор, отпуская его.
Прямо от губернатора Николай взял перекладную и, посадив с собою вахмистра, поскакал за двадцать верст на завод к помещику. Все в это первое время пребывания его в Воронеже было для Николая весело и легко, и все, как это бывает, когда человек сам хорошо расположен, все ладилось и спорилось.
Помещик, к которому приехал Николай, был старый кавалерист холостяк, лошадиный знаток, охотник, владетель коверной, столетней запеканки, старого венгерского и чудных лошадей.
Николай в два слова купил за шесть тысяч семнадцать жеребцов на подбор (как он говорил) для казового конца своего ремонта. Пообедав и выпив немножко лишнего венгерского, Ростов, расцеловавшись с помещиком, с которым он уже сошелся на «ты», по отвратительной дороге, в самом веселом расположении духа, поскакал назад, беспрестанно погоняя ямщика, с тем чтобы поспеть на вечер к губернатору.
Переодевшись, надушившись и облив голову холодной подои, Николай хотя несколько поздно, но с готовой фразой: vaut mieux tard que jamais, [лучше поздно, чем никогда,] явился к губернатору.
Это был не бал, и не сказано было, что будут танцевать; но все знали, что Катерина Петровна будет играть на клавикордах вальсы и экосезы и что будут танцевать, и все, рассчитывая на это, съехались по бальному.
Губернская жизнь в 1812 году была точно такая же, как и всегда, только с тою разницею, что в городе было оживленнее по случаю прибытия многих богатых семей из Москвы и что, как и во всем, что происходило в то время в России, была заметна какая то особенная размашистость – море по колено, трын трава в жизни, да еще в том, что тот пошлый разговор, который необходим между людьми и который прежде велся о погоде и об общих знакомых, теперь велся о Москве, о войске и Наполеоне.
Общество, собранное у губернатора, было лучшее общество Воронежа.
Дам было очень много, было несколько московских знакомых Николая; но мужчин не было никого, кто бы сколько нибудь мог соперничать с георгиевским кавалером, ремонтером гусаром и вместе с тем добродушным и благовоспитанным графом Ростовым. В числе мужчин был один пленный итальянец – офицер французской армии, и Николай чувствовал, что присутствие этого пленного еще более возвышало значение его – русского героя. Это был как будто трофей. Николай чувствовал это, и ему казалось, что все так же смотрели на итальянца, и Николай обласкал этого офицера с достоинством и воздержностью.
Как только вошел Николай в своей гусарской форме, распространяя вокруг себя запах духов и вина, и сам сказал и слышал несколько раз сказанные ему слова: vaut mieux tard que jamais, его обступили; все взгляды обратились на него, и он сразу почувствовал, что вступил в подобающее ему в губернии и всегда приятное, но теперь, после долгого лишения, опьянившее его удовольствием положение всеобщего любимца. Не только на станциях, постоялых дворах и в коверной помещика были льстившиеся его вниманием служанки; но здесь, на вечере губернатора, было (как показалось Николаю) неисчерпаемое количество молоденьких дам и хорошеньких девиц, которые с нетерпением только ждали того, чтобы Николай обратил на них внимание. Дамы и девицы кокетничали с ним, и старушки с первого дня уже захлопотали о том, как бы женить и остепенить этого молодца повесу гусара. В числе этих последних была сама жена губернатора, которая приняла Ростова, как близкого родственника, и называла его «Nicolas» и «ты».
Катерина Петровна действительно стала играть вальсы и экосезы, и начались танцы, в которых Николай еще более пленил своей ловкостью все губернское общество. Он удивил даже всех своей особенной, развязной манерой в танцах. Николай сам был несколько удивлен своей манерой танцевать в этот вечер. Он никогда так не танцевал в Москве и счел бы даже неприличным и mauvais genre [дурным тоном] такую слишком развязную манеру танца; но здесь он чувствовал потребность удивить их всех чем нибудь необыкновенным, чем нибудь таким, что они должны были принять за обыкновенное в столицах, но неизвестное еще им в провинции.
Во весь вечер Николай обращал больше всего внимания на голубоглазую, полную и миловидную блондинку, жену одного из губернских чиновников. С тем наивным убеждением развеселившихся молодых людей, что чужие жены сотворены для них, Ростов не отходил от этой дамы и дружески, несколько заговорщически, обращался с ее мужем, как будто они хотя и не говорили этого, но знали, как славно они сойдутся – то есть Николай с женой этого мужа. Муж, однако, казалось, не разделял этого убеждения и старался мрачно обращаться с Ростовым. Но добродушная наивность Николая была так безгранична, что иногда муж невольно поддавался веселому настроению духа Николая. К концу вечера, однако, по мере того как лицо жены становилось все румянее и оживленнее, лицо ее мужа становилось все грустнее и бледнее, как будто доля оживления была одна на обоих, и по мере того как она увеличивалась в жене, она уменьшалась в муже.


Николай, с несходящей улыбкой на лице, несколько изогнувшись на кресле, сидел, близко наклоняясь над блондинкой и говоря ей мифологические комплименты.
Переменяя бойко положение ног в натянутых рейтузах, распространяя от себя запах духов и любуясь и своей дамой, и собою, и красивыми формами своих ног под натянутыми кичкирами, Николай говорил блондинке, что он хочет здесь, в Воронеже, похитить одну даму.
– Какую же?
– Прелестную, божественную. Глаза у ней (Николай посмотрел на собеседницу) голубые, рот – кораллы, белизна… – он глядел на плечи, – стан – Дианы…
Муж подошел к ним и мрачно спросил у жены, о чем она говорит.
– А! Никита Иваныч, – сказал Николай, учтиво вставая. И, как бы желая, чтобы Никита Иваныч принял участие в его шутках, он начал и ему сообщать свое намерение похитить одну блондинку.
Муж улыбался угрюмо, жена весело. Добрая губернаторша с неодобрительным видом подошла к ним.
– Анна Игнатьевна хочет тебя видеть, Nicolas, – сказала она, таким голосом выговаривая слова: Анна Игнатьевна, что Ростову сейчас стало понятно, что Анна Игнатьевна очень важная дама. – Пойдем, Nicolas. Ведь ты позволил мне так называть тебя?
– О да, ma tante. Кто же это?
– Анна Игнатьевна Мальвинцева. Она слышала о тебе от своей племянницы, как ты спас ее… Угадаешь?..
– Мало ли я их там спасал! – сказал Николай.
– Ее племянницу, княжну Болконскую. Она здесь, в Воронеже, с теткой. Ого! как покраснел! Что, или?..
– И не думал, полноте, ma tante.
– Ну хорошо, хорошо. О! какой ты!
Губернаторша подводила его к высокой и очень толстой старухе в голубом токе, только что кончившей свою карточную партию с самыми важными лицами в городе. Это была Мальвинцева, тетка княжны Марьи по матери, богатая бездетная вдова, жившая всегда в Воронеже. Она стояла, рассчитываясь за карты, когда Ростов подошел к ней. Она строго и важно прищурилась, взглянула на него и продолжала бранить генерала, выигравшего у нее.
– Очень рада, мой милый, – сказала она, протянув ему руку. – Милости прошу ко мне.
Поговорив о княжне Марье и покойнике ее отце, которого, видимо, не любила Мальвинцева, и расспросив о том, что Николай знал о князе Андрее, который тоже, видимо, не пользовался ее милостями, важная старуха отпустила его, повторив приглашение быть у нее.
Николай обещал и опять покраснел, когда откланивался Мальвинцевой. При упоминании о княжне Марье Ростов испытывал непонятное для него самого чувство застенчивости, даже страха.
Отходя от Мальвинцевой, Ростов хотел вернуться к танцам, но маленькая губернаторша положила свою пухленькую ручку на рукав Николая и, сказав, что ей нужно поговорить с ним, повела его в диванную, из которой бывшие в ней вышли тотчас же, чтобы не мешать губернаторше.
– Знаешь, mon cher, – сказала губернаторша с серьезным выражением маленького доброго лица, – вот это тебе точно партия; хочешь, я тебя сосватаю?
– Кого, ma tante? – спросил Николай.
– Княжну сосватаю. Катерина Петровна говорит, что Лили, а по моему, нет, – княжна. Хочешь? Я уверена, твоя maman благодарить будет. Право, какая девушка, прелесть! И она совсем не так дурна.
– Совсем нет, – как бы обидевшись, сказал Николай. – Я, ma tante, как следует солдату, никуда не напрашиваюсь и ни от чего не отказываюсь, – сказал Ростов прежде, чем он успел подумать о том, что он говорит.
– Так помни же: это не шутка.
– Какая шутка!
– Да, да, – как бы сама с собою говоря, сказала губернаторша. – А вот что еще, mon cher, entre autres. Vous etes trop assidu aupres de l'autre, la blonde. [мой друг. Ты слишком ухаживаешь за той, за белокурой.] Муж уж жалок, право…
– Ах нет, мы с ним друзья, – в простоте душевной сказал Николай: ему и в голову не приходило, чтобы такое веселое для него препровождение времени могло бы быть для кого нибудь не весело.
«Что я за глупость сказал, однако, губернаторше! – вдруг за ужином вспомнилось Николаю. – Она точно сватать начнет, а Соня?..» И, прощаясь с губернаторшей, когда она, улыбаясь, еще раз сказала ему: «Ну, так помни же», – он отвел ее в сторону:
– Но вот что, по правде вам сказать, ma tante…
– Что, что, мой друг; пойдем вот тут сядем.
Николай вдруг почувствовал желание и необходимость рассказать все свои задушевные мысли (такие, которые и не рассказал бы матери, сестре, другу) этой почти чужой женщине. Николаю потом, когда он вспоминал об этом порыве ничем не вызванной, необъяснимой откровенности, которая имела, однако, для него очень важные последствия, казалось (как это и кажется всегда людям), что так, глупый стих нашел; а между тем этот порыв откровенности, вместе с другими мелкими событиями, имел для него и для всей семьи огромные последствия.
– Вот что, ma tante. Maman меня давно женить хочет на богатой, но мне мысль одна эта противна, жениться из за денег.
– О да, понимаю, – сказала губернаторша.
– Но княжна Болконская, это другое дело; во первых, я вам правду скажу, она мне очень нравится, она по сердцу мне, и потом, после того как я ее встретил в таком положении, так странно, мне часто в голову приходило что это судьба. Особенно подумайте: maman давно об этом думала, но прежде мне ее не случалось встречать, как то все так случалось: не встречались. И во время, когда Наташа была невестой ее брата, ведь тогда мне бы нельзя было думать жениться на ней. Надо же, чтобы я ее встретил именно тогда, когда Наташина свадьба расстроилась, ну и потом всё… Да, вот что. Я никому не говорил этого и не скажу. А вам только.
Губернаторша пожала его благодарно за локоть.
– Вы знаете Софи, кузину? Я люблю ее, я обещал жениться и женюсь на ней… Поэтому вы видите, что про это не может быть и речи, – нескладно и краснея говорил Николай.
– Mon cher, mon cher, как же ты судишь? Да ведь у Софи ничего нет, а ты сам говорил, что дела твоего папа очень плохи. А твоя maman? Это убьет ее, раз. Потом Софи, ежели она девушка с сердцем, какая жизнь для нее будет? Мать в отчаянии, дела расстроены… Нет, mon cher, ты и Софи должны понять это.
Николай молчал. Ему приятно было слышать эти выводы.
– Все таки, ma tante, этого не может быть, – со вздохом сказал он, помолчав немного. – Да пойдет ли еще за меня княжна? и опять, она теперь в трауре. Разве можно об этом думать?
– Да разве ты думаешь, что я тебя сейчас и женю. Il y a maniere et maniere, [На все есть манера.] – сказала губернаторша.
– Какая вы сваха, ma tante… – сказал Nicolas, целуя ее пухлую ручку.


Приехав в Москву после своей встречи с Ростовым, княжна Марья нашла там своего племянника с гувернером и письмо от князя Андрея, который предписывал им их маршрут в Воронеж, к тетушке Мальвинцевой. Заботы о переезде, беспокойство о брате, устройство жизни в новом доме, новые лица, воспитание племянника – все это заглушило в душе княжны Марьи то чувство как будто искушения, которое мучило ее во время болезни и после кончины ее отца и в особенности после встречи с Ростовым. Она была печальна. Впечатление потери отца, соединявшееся в ее душе с погибелью России, теперь, после месяца, прошедшего с тех пор в условиях покойной жизни, все сильнее и сильнее чувствовалось ей. Она была тревожна: мысль об опасностях, которым подвергался ее брат – единственный близкий человек, оставшийся у нее, мучила ее беспрестанно. Она была озабочена воспитанием племянника, для которого она чувствовала себя постоянно неспособной; но в глубине души ее было согласие с самой собою, вытекавшее из сознания того, что она задавила в себе поднявшиеся было, связанные с появлением Ростова, личные мечтания и надежды.
Когда на другой день после своего вечера губернаторша приехала к Мальвинцевой и, переговорив с теткой о своих планах (сделав оговорку о том, что, хотя при теперешних обстоятельствах нельзя и думать о формальном сватовстве, все таки можно свести молодых людей, дать им узнать друг друга), и когда, получив одобрение тетки, губернаторша при княжне Марье заговорила о Ростове, хваля его и рассказывая, как он покраснел при упоминании о княжне, – княжна Марья испытала не радостное, но болезненное чувство: внутреннее согласие ее не существовало более, и опять поднялись желания, сомнения, упреки и надежды.
В те два дня, которые прошли со времени этого известия и до посещения Ростова, княжна Марья не переставая думала о том, как ей должно держать себя в отношении Ростова. То она решала, что она не выйдет в гостиную, когда он приедет к тетке, что ей, в ее глубоком трауре, неприлично принимать гостей; то она думала, что это будет грубо после того, что он сделал для нее; то ей приходило в голову, что ее тетка и губернаторша имеют какие то виды на нее и Ростова (их взгляды и слова иногда, казалось, подтверждали это предположение); то она говорила себе, что только она с своей порочностью могла думать это про них: не могли они не помнить, что в ее положении, когда еще она не сняла плерезы, такое сватовство было бы оскорбительно и ей, и памяти ее отца. Предполагая, что она выйдет к нему, княжна Марья придумывала те слова, которые он скажет ей и которые она скажет ему; и то слова эти казались ей незаслуженно холодными, то имеющими слишком большое значение. Больше же всего она при свидании с ним боялась за смущение, которое, она чувствовала, должно было овладеть ею и выдать ее, как скоро она его увидит.
Но когда, в воскресенье после обедни, лакей доложил в гостиной, что приехал граф Ростов, княжна не выказала смущения; только легкий румянец выступил ей на щеки, и глаза осветились новым, лучистым светом.
– Вы его видели, тетушка? – сказала княжна Марья спокойным голосом, сама не зная, как это она могла быть так наружно спокойна и естественна.
Когда Ростов вошел в комнату, княжна опустила на мгновенье голову, как бы предоставляя время гостю поздороваться с теткой, и потом, в самое то время, как Николай обратился к ней, она подняла голову и блестящими глазами встретила его взгляд. Полным достоинства и грации движением она с радостной улыбкой приподнялась, протянула ему свою тонкую, нежную руку и заговорила голосом, в котором в первый раз звучали новые, женские грудные звуки. M lle Bourienne, бывшая в гостиной, с недоумевающим удивлением смотрела на княжну Марью. Самая искусная кокетка, она сама не могла бы лучше маневрировать при встрече с человеком, которому надо было понравиться.
«Или ей черное так к лицу, или действительно она так похорошела, и я не заметила. И главное – этот такт и грация!» – думала m lle Bourienne.
Ежели бы княжна Марья в состоянии была думать в эту минуту, она еще более, чем m lle Bourienne, удивилась бы перемене, происшедшей в ней. С той минуты как она увидала это милое, любимое лицо, какая то новая сила жизни овладела ею и заставляла ее, помимо ее воли, говорить и действовать. Лицо ее, с того времени как вошел Ростов, вдруг преобразилось. Как вдруг с неожиданной поражающей красотой выступает на стенках расписного и резного фонаря та сложная искусная художественная работа, казавшаяся прежде грубою, темною и бессмысленною, когда зажигается свет внутри: так вдруг преобразилось лицо княжны Марьи. В первый раз вся та чистая духовная внутренняя работа, которою она жила до сих пор, выступила наружу. Вся ее внутренняя, недовольная собой работа, ее страдания, стремление к добру, покорность, любовь, самопожертвование – все это светилось теперь в этих лучистых глазах, в тонкой улыбке, в каждой черте ее нежного лица.
Ростов увидал все это так же ясно, как будто он знал всю ее жизнь. Он чувствовал, что существо, бывшее перед ним, было совсем другое, лучшее, чем все те, которые он встречал до сих пор, и лучшее, главное, чем он сам.
Разговор был самый простой и незначительный. Они говорили о войне, невольно, как и все, преувеличивая свою печаль об этом событии, говорили о последней встрече, причем Николай старался отклонять разговор на другой предмет, говорили о доброй губернаторше, о родных Николая и княжны Марьи.
Княжна Марья не говорила о брате, отвлекая разговор на другой предмет, как только тетка ее заговаривала об Андрее. Видно было, что о несчастиях России она могла говорить притворно, но брат ее был предмет, слишком близкий ее сердцу, и она не хотела и не могла слегка говорить о нем. Николай заметил это, как он вообще с несвойственной ему проницательной наблюдательностью замечал все оттенки характера княжны Марьи, которые все только подтверждали его убеждение, что она была совсем особенное и необыкновенное существо. Николай, точно так же, как и княжна Марья, краснел и смущался, когда ему говорили про княжну и даже когда он думал о ней, но в ее присутствии чувствовал себя совершенно свободным и говорил совсем не то, что он приготавливал, а то, что мгновенно и всегда кстати приходило ему в голову.
Во время короткого визита Николая, как и всегда, где есть дети, в минуту молчания Николай прибег к маленькому сыну князя Андрея, лаская его и спрашивая, хочет ли он быть гусаром? Он взял на руки мальчика, весело стал вертеть его и оглянулся на княжну Марью. Умиленный, счастливый и робкий взгляд следил за любимым ею мальчиком на руках любимого человека. Николай заметил и этот взгляд и, как бы поняв его значение, покраснел от удовольствия и добродушно весело стал целовать мальчика.