Чувашские имена
Поделись знанием:
Плясун остановился, оторвал болтавшуюся кожу и бросил в огонь.
– И то, брат, – сказал он; и, сев, достал из ранца обрывок французского синего сукна и стал обвертывать им ногу. – С пару зашлись, – прибавил он, вытягивая ноги к огню.
– Скоро новые отпустят. Говорят, перебьем до копца, тогда всем по двойному товару.
– А вишь, сукин сын Петров, отстал таки, – сказал фельдфебель.
– Я его давно замечал, – сказал другой.
– Да что, солдатенок…
– А в третьей роте, сказывали, за вчерашний день девять человек недосчитали.
– Да, вот суди, как ноги зазнобишь, куда пойдешь?
– Э, пустое болтать! – сказал фельдфебель.
– Али и тебе хочется того же? – сказал старый солдат, с упреком обращаясь к тому, который сказал, что ноги зазнобил.
– А ты что же думаешь? – вдруг приподнявшись из за костра, пискливым и дрожащим голосом заговорил востроносенький солдат, которого называли ворона. – Кто гладок, так похудает, а худому смерть. Вот хоть бы я. Мочи моей нет, – сказал он вдруг решительно, обращаясь к фельдфебелю, – вели в госпиталь отослать, ломота одолела; а то все одно отстанешь…
– Ну буде, буде, – спокойно сказал фельдфебель. Солдатик замолчал, и разговор продолжался.
– Нынче мало ли французов этих побрали; а сапог, прямо сказать, ни на одном настоящих нет, так, одна названье, – начал один из солдат новый разговор.
– Всё казаки поразули. Чистили для полковника избу, выносили их. Жалости смотреть, ребята, – сказал плясун. – Разворочали их: так живой один, веришь ли, лопочет что то по своему.
– А чистый народ, ребята, – сказал первый. – Белый, вот как береза белый, и бравые есть, скажи, благородные.
– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!
– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.
Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
и т. д. (французская песня) ]
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.
Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.
Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.
Назади была верная погибель; впереди была надежда. Корабли были сожжены; не было другого спасения, кроме совокупного бегства, и на это совокупное бегство были устремлены все силы французов.
Чем дальше бежали французы, чем жальче были их остатки, в особенности после Березины, на которую, вследствие петербургского плана, возлагались особенные надежды, тем сильнее разгорались страсти русских начальников, обвинявших друг друга и в особенности Кутузова. Полагая, что неудача Березинского петербургского плана будет отнесена к нему, недовольство им, презрение к нему и подтрунивание над ним выражались сильнее и сильнее. Подтрунивание и презрение, само собой разумеется, выражалось в почтительной форме, в той форме, в которой Кутузов не мог и спросить, в чем и за что его обвиняют. С ним не говорили серьезно; докладывая ему и спрашивая его разрешения, делали вид исполнения печального обряда, а за спиной его подмигивали и на каждом шагу старались его обманывать.
Всеми этими людьми, именно потому, что они не могли понимать его, было признано, что со стариком говорить нечего; что он никогда не поймет всего глубокомыслия их планов; что он будет отвечать свои фразы (им казалось, что это только фразы) о золотом мосте, о том, что за границу нельзя прийти с толпой бродяг, и т. п. Это всё они уже слышали от него. И все, что он говорил: например, то, что надо подождать провиант, что люди без сапог, все это было так просто, а все, что они предлагали, было так сложно и умно, что очевидно было для них, что он был глуп и стар, а они были не властные, гениальные полководцы.
В особенности после соединения армий блестящего адмирала и героя Петербурга Витгенштейна это настроение и штабная сплетня дошли до высших пределов. Кутузов видел это и, вздыхая, пожимал только плечами. Только один раз, после Березины, он рассердился и написал Бенигсену, доносившему отдельно государю, следующее письмо:
«По причине болезненных ваших припадков, извольте, ваше высокопревосходительство, с получения сего, отправиться в Калугу, где и ожидайте дальнейшего повеления и назначения от его императорского величества».
Но вслед за отсылкой Бенигсена к армии приехал великий князь Константин Павлович, делавший начало кампании и удаленный из армии Кутузовым. Теперь великий князь, приехав к армии, сообщил Кутузову о неудовольствии государя императора за слабые успехи наших войск и за медленность движения. Государь император сам на днях намеревался прибыть к армии.
Старый человек, столь же опытный в придворном деле, как и в военном, тот Кутузов, который в августе того же года был выбран главнокомандующим против воли государя, тот, который удалил наследника и великого князя из армии, тот, который своей властью, в противность воле государя, предписал оставление Москвы, этот Кутузов теперь тотчас же понял, что время его кончено, что роль его сыграна и что этой мнимой власти у него уже нет больше. И не по одним придворным отношениям он понял это. С одной стороны, он видел, что военное дело, то, в котором он играл свою роль, – кончено, и чувствовал, что его призвание исполнено. С другой стороны, он в то же самое время стал чувствовать физическую усталость в своем старом теле и необходимость физического отдыха.
29 ноября Кутузов въехал в Вильно – в свою добрую Вильну, как он говорил. Два раза в свою службу Кутузов был в Вильне губернатором. В богатой уцелевшей Вильне, кроме удобств жизни, которых так давно уже он был лишен, Кутузов нашел старых друзей и воспоминания. И он, вдруг отвернувшись от всех военных и государственных забот, погрузился в ровную, привычную жизнь настолько, насколько ему давали покоя страсти, кипевшие вокруг него, как будто все, что совершалось теперь и имело совершиться в историческом мире, нисколько его не касалось.
Чичагов, один из самых страстных отрезывателей и опрокидывателей, Чичагов, который хотел сначала сделать диверсию в Грецию, а потом в Варшаву, но никак не хотел идти туда, куда ему было велено, Чичагов, известный своею смелостью речи с государем, Чичагов, считавший Кутузова собою облагодетельствованным, потому что, когда он был послан в 11 м году для заключения мира с Турцией помимо Кутузова, он, убедившись, что мир уже заключен, признал перед государем, что заслуга заключения мира принадлежит Кутузову; этот то Чичагов первый встретил Кутузова в Вильне у замка, в котором должен был остановиться Кутузов. Чичагов в флотском вицмундире, с кортиком, держа фуражку под мышкой, подал Кутузову строевой рапорт и ключи от города. То презрительно почтительное отношение молодежи к выжившему из ума старику выражалось в высшей степени во всем обращении Чичагова, знавшего уже обвинения, взводимые на Кутузова.
Разговаривая с Чичаговым, Кутузов, между прочим, сказал ему, что отбитые у него в Борисове экипажи с посудою целы и будут возвращены ему.
– C'est pour me dire que je n'ai pas sur quoi manger… Je puis au contraire vous fournir de tout dans le cas meme ou vous voudriez donner des diners, [Вы хотите мне сказать, что мне не на чем есть. Напротив, могу вам служить всем, даже если бы вы захотели давать обеды.] – вспыхнув, проговорил Чичагов, каждым словом своим желавший доказать свою правоту и потому предполагавший, что и Кутузов был озабочен этим самым. Кутузов улыбнулся своей тонкой, проницательной улыбкой и, пожав плечами, отвечал: – Ce n'est que pour vous dire ce que je vous dis. [Я хочу сказать только то, что говорю.]
В Вильне Кутузов, в противность воле государя, остановил большую часть войск. Кутузов, как говорили его приближенные, необыкновенно опустился и физически ослабел в это свое пребывание в Вильне. Он неохотно занимался делами по армии, предоставляя все своим генералам и, ожидая государя, предавался рассеянной жизни.
Выехав с своей свитой – графом Толстым, князем Волконским, Аракчеевым и другими, 7 го декабря из Петербурга, государь 11 го декабря приехал в Вильну и в дорожных санях прямо подъехал к замку. У замка, несмотря на сильный мороз, стояло человек сто генералов и штабных офицеров в полной парадной форме и почетный караул Семеновского полка.
Курьер, подскакавший к замку на потной тройке, впереди государя, прокричал: «Едет!» Коновницын бросился в сени доложить Кутузову, дожидавшемуся в маленькой швейцарской комнатке.
Через минуту толстая большая фигура старика, в полной парадной форме, со всеми регалиями, покрывавшими грудь, и подтянутым шарфом брюхом, перекачиваясь, вышла на крыльцо. Кутузов надел шляпу по фронту, взял в руки перчатки и бочком, с трудом переступая вниз ступеней, сошел с них и взял в руку приготовленный для подачи государю рапорт.
Беготня, шепот, еще отчаянно пролетевшая тройка, и все глаза устремились на подскакивающие сани, в которых уже видны были фигуры государя и Волконского.
Все это по пятидесятилетней привычке физически тревожно подействовало на старого генерала; он озабоченно торопливо ощупал себя, поправил шляпу и враз, в ту минуту как государь, выйдя из саней, поднял к нему глаза, подбодрившись и вытянувшись, подал рапорт и стал говорить своим мерным, заискивающим голосом.
Государь быстрым взглядом окинул Кутузова с головы до ног, на мгновенье нахмурился, но тотчас же, преодолев себя, подошел и, расставив руки, обнял старого генерала. Опять по старому, привычному впечатлению и по отношению к задушевной мысли его, объятие это, как и обыкновенно, подействовало на Кутузова: он всхлипнул.
Государь поздоровался с офицерами, с Семеновским караулом и, пожав еще раз за руку старика, пошел с ним в замок.
Оставшись наедине с фельдмаршалом, государь высказал ему свое неудовольствие за медленность преследования, за ошибки в Красном и на Березине и сообщил свои соображения о будущем походе за границу. Кутузов не делал ни возражений, ни замечаний. То самое покорное и бессмысленное выражение, с которым он, семь лет тому назад, выслушивал приказания государя на Аустерлицком поле, установилось теперь на его лице.
Когда Кутузов вышел из кабинета и своей тяжелой, ныряющей походкой, опустив голову, пошел по зале, чей то голос остановил его.
– Ваша светлость, – сказал кто то.
Кутузов поднял голову и долго смотрел в глаза графу Толстому, который, с какой то маленькою вещицей на серебряном блюде, стоял перед ним. Кутузов, казалось, не понимал, чего от него хотели.
Вдруг он как будто вспомнил: чуть заметная улыбка мелькнула на его пухлом лице, и он, низко, почтительно наклонившись, взял предмет, лежавший на блюде. Это был Георгий 1 й степени.
На другой день были у фельдмаршала обед и бал, которые государь удостоил своим присутствием. Кутузову пожалован Георгий 1 й степени; государь оказывал ему высочайшие почести; но неудовольствие государя против фельдмаршала было известно каждому. Соблюдалось приличие, и государь показывал первый пример этого; но все знали, что старик виноват и никуда не годится. Когда на бале Кутузов, по старой екатерининской привычке, при входе государя в бальную залу велел к ногам его повергнуть взятые знамена, государь неприятно поморщился и проговорил слова, в которых некоторые слышали: «старый комедиант».
Неудовольствие государя против Кутузова усилилось в Вильне в особенности потому, что Кутузов, очевидно, не хотел или не мог понимать значение предстоящей кампании.
Когда на другой день утром государь сказал собравшимся у него офицерам: «Вы спасли не одну Россию; вы спасли Европу», – все уже тогда поняли, что война не кончена.
Один Кутузов не хотел понимать этого и открыто говорил свое мнение о том, что новая война не может улучшить положение и увеличить славу России, а только может ухудшить ее положение и уменьшить ту высшую степень славы, на которой, по его мнению, теперь стояла Россия. Он старался доказать государю невозможность набрания новых войск; говорил о тяжелом положении населений, о возможности неудач и т. п.
На имена, которыми пользуются чуваши, оказали значительное влияние как ислам, так и христианство. С принятием христианства чуваши перешли на христианские имена, оставив в памяти чувашские языческие имена. В нынешний момент дохристианские имена используются некрещёными чувашами, чувашами-мусульманами, а также некоторыми нерелигиозными чувашами, пытающимися возродить старые народные традиции.
Первое исследование чувашских языческих имён провёл В. К. Магницкий. В своей книге «Чувашские языческие имена» (1905) он привёл более 10 000 мужских имён. Если посмотреть на список этих имён, то можно найти среди них как собственно чувашские (болгарские) имена, так и производные от русских, арабских и персидских имён, в том числе различные формы одного и того же имени. Например, Ванюш, Ванюшка, Ванюхха являются одним и тем же именем. После этого исследования чувашских дохристианских имён не производились.
Подлинные исследования по ономастике, то есть этнономике, топонимике и антропонимике чувашских личных имён начались лишь в 80-е годы XX века. Первым таким исследованием стали «Ҫын ячӗсем» («Имена людей») И. А. Андреева. В развитие ономастики чувашского Поволжья внесли публикации в межвузовском сборнике «Диалекты и топонимия Поволжья» (ответственный редактор Г. Е. Корнилов). Среди публикаций такого рода выделяются статьи Л. В. Даниловой.
Особого внимания заслуживает «Краткий этимологический словарь чувашских дохристианских женских личных имён» Н. И. Егорова, составленный на антропонимических материалах, собранных в 1984 году в девяти населённых пунктах Татарстана. Вывод этого исследования состоит в том, что чувашские имена заимствованы в различное время (начиная с XV в.) из татарского языка. В той же экспедиции Л. П. Петров исследовал дохристианские личные мужские имена. На основе собранных данных и хранящихся в научном архиве Чувашского гуманитарного института антропонимических материалов он составил «Историко-этимологический словарь чувашских личных мужских имён».
Содержание
Обряд именаречения
Охранные имена у чувашей
В древности у чувашей часто встречались имена в честь животных, птиц и растений. Например, женские имена Чӗкеҫ (Ласточка), Чакак (Сорока) и др. Такие имена давались новорождённым в случае, если в семье часто умирали от болезней дети. Для того, чтобы обмануть или отпугнуть смерть, новорождённым и давали имена животных и птиц.
Мужские имена подобного рода:
Юман («Дуб»), Хурҫӑ («Сталь»),
Шӑнкӑрч («Скворец»), Уйӑп («Снегирь»),
Курак («Грач»), Упа («Медведь»),
Кашкӑр («Волк»), Кӑртӑш («Ёрш»).
Женские:
Кайӑкки («Птица»), Чӗкеҫ («Ласточка»),
Чакак («Сорока»), Чепчен («Соловей»),
Ҫавраҫ (букв. «До поворота [солнца]», т. е. проворная)[1].
Подробнее см. Чувашские охранные имена.
После рождения ребёнка и до совершения обряда имянаречения его обыкновенно звали Ятсӑр («Безымянный», «Безымянная»). Период этот, как правило, длился от одного дня до двух недель, причём сам обряд считалось предпочтительным проводить через семь дней. Оставление ребёнка без имени на более долгий срок считалось нежелательным: согласно поверью, послеродовая чистота больше не защищала его от злых духов и колдунов. Кроме того, родители опасались того, что безымянного ребёнка рано или поздно разыщет шайтан (Шуйттан) и назовёт его так, как ему самому заблагорассудится.
Ко дню совершения обряда готовились заранее. В доме новорождённого и близких родственников готовились сырок (творог), хлеб и каша, суп и чувашское традиционное пиво сӑра. После завершения приготовлений родители новорождённого созывали самых близких родственников: дедушек и бабушек ребёнка по отцовской (асатте-асанне) и материнской линии (кукаҫи-кукамай) , его родных дядь и тёть, а также некоторых других кровных родственников со стороны отца. Помимо них, родители могли пригласить также тех соседей и знакомых, с которыми их связывали долгие тесные отношения. В общем же, число приглашённых было не очень большим.
Первая часть обряда совершалась внутри дома. Приглашённые родственники и гости брали в руки кусочки хлеба и сыра и, встав лицом к приоткрытой двери[2], обращались с молитвой к Богу (Турӑ). Подчёркивая, что ребёнок является творением Бога, и что только он один может подарить ребёнку здоровье и долголетие, они обращались к нему, прося дать новой душе здоровья и счастья, а для себя просили обильного урожая, хорошего приплода и целую скамью детей.
|
Тебе мягким сырком, пшеничным хлебом молимся, у тебя ищем покровительства, помилуй. Прими от нас, наивных, молитву от души; как мы тебе мягким сырком, мягким пшеничным хлебом молимся, так и у ребёнка пускай речь будет мягкой; пусть будет приветливым, старшего пусть зовёт старшим братом, младшего пусть зовёт младшим братом; встречая стариков, пусть сумеет достойно встретиться и достойно пройти. | 
|
После этого каждый из присутствующих отщипывал понемногу от своих кусочков хлеба и сыра и бросал в четыре угла дома: сначала в почётный угол, затем в угол печи, в передний угол около печи и в угол двери. Таким образом они символически желали новорождённому увидеть весь свет.
Вторая часть обряда проходила во дворе и, по предположению исследователей, являлась актом обращения не только к Богу, но и к духам и предкам, проживавшим вне сельской территории. Выйдя во двор, родители и родственники новорождённого приносили в жертву Турӑ кашу и пиво, просили защитить ребёнка и в том месте, где он будет расти, и там, куда он отправится уже выросши; желали ему жить «до тех пор, пока он не обует лапти задом наперёд» (т. е., до глубокой старости).
Имя ребёнку давал шурсухал (аксакал, самый уважаемый старик в роду). Он мог либо предложить имя сам, либо спросить мнение родителей или других родственников из числа мужчин. Когда те говорили заранее приготовленное имя, он отвечал: «Ҫапла пултӑр» («Да будет так») — и с тех пор имя закреплялось за новорождённым.
После этого гости снова собирались в доме, где мать приглашала новорождённого к столу, называя того по имени. Родственники тем временем благословляли ребёнка, а один из них выкрикивал его имя в печную трубу и также приглашал его к совместной трапезе, после которой обычно следовали песни и пляски.
Перед уходом родственники снова желали новорождённому ни в чём не испытывать нужду, быть для своих родителей большим подспорьем, а также, вставая из-за стола, одаривали его и роженицу деньгами и необходимыми вещами (одёжкой, пелёнками и т. д.).
Известные имена
Наиболее известные из чувашских личных имён — Атнер, Илемби, Ильбук, Кебук, Михгедер, Милюк, Нарспи, Сендиер, Сески, Сетнер, Сильби, Саландай, Самантий, Тайрук, Тахтаман, Тенехпи, Тумандей, Угаслу, Улюкка, Ухтийар, Шуркка, Элендюк, Эндюк, Элекей, Эрдюхха, Юманкка, Яндай, Ярхун, Ярмук, Ягушка, Ялмурза, Яхвар[3].
Образование имён
- АЙ-, аффикс сложносоставных имён. В женских именах означает «красивая», «красавица», в мужских — «счастье», «счастливый час». Происходит от общетюркского (из татарского) ай (месяц, луна). Примеры — Айӑмпи (ж. и.), Айпӑлат (м. и.)
- АК-, тюркский компонент сложносоставных имен со значением «белый, чистый». Заимствован из общетюркских языков через татарский. Примеры: Акпарӑс, Акпӑлат.
- -ВАН, аффикс-компонент, образующий мужские имена. Согласно И. А. Андрееву, он восходит к персидскому[уточнить] апеллятиву ван (князь). Примеры: Эливан, Ухливан, Ситяхван.
- -ВЕР, аффикс-компонент неизвестного происхождения. Образует чаще женские имена, реже — мужские. Примеры: Илтевер, Синтевер, Телхивер (ж. ии.), Акивер (м. и.)
- -(Й)ЕР, второй компонент сложносоставных мужских имён, восходит к персидскому апеллятиву яр (друг, подруга). Примеры: Илтиер, Патьер, Тутьер. В татарском имениннике много имён с «Яр», который выступает как первый и как второй компонент. Компонент встречается в марийских, удмуртских именах.
- -(К)КА, -(К)КЕ, -(Х)ХА, аффикс-компонент, образующий мужские и женские имена. Примеры: Тютюлка (м. и.), Элтукка (ж. и.), Сверкке (ж. и.), Ситьрухха (м. и.)
- -КАЙ/-КЕЙ, аффикс-компонент, образующий имена мужчин. Примеры: Элекей, Яркай, Шемеккей.
- -ЛЕЙ, второй компонент мужских имён. С большой долей вероятности следует считать, что он мордовского происхождения: эрз. лей, мокш. ляй «река, речка, речушка». Примеры: Евлей, Селей.
- -МАН/-МЕН, аффикс-компонент неизвестного происхождения, образующий мужские имена. Примеры: Илемен, Патман, Тӑхтаман (это имя носит муж Нарспи в одноимённом произведении К. В. Иванова).
- -МАС/-МЕС, аффикс-компонент, образующий мужские и женские имена. Примеры: Элмес (м. и.), Уламас (м. и.), Таймас (ж. и.)
- МӐРСА, МУРСА, компонент сложносоставных мужских имён. Перс. м. и. Мирза (господин, князь, царевич), тат. м. и. Мирза, Морза. Апеллятив мырза, мурза как имяобразующий компонент вошел также в некоторые финно-угорские языки (марийский язык, удмуртский язык). Примеры чувашских имён: Мурсанюк, Мурсук, Талмӑрса, Мӑрсапай.
- -МУК, аффикс-компонент, уменьшительно-ласкательный суффикс марийского происхождения, образующий мужские имена.
- -НАР/-НЫР, аффикс-компонент, образующий мужские имена. В северных районах Чувашии много названий населённых пунктов с -нар/-нер, которые являются одновременно личными именами. Примеры: Васнар, Сетнер.
- -НА/-НЕ, аффикс-компонент, образующий женские имена. Примеры: Элине, Шехрине, Тайруна.
- -НЕССА/-НИССА/-НИҪА, второй компонент сложносоставных женских имён. Перс. ж. и. Ниса («госпожа», букв. «женщины»), похожее имя есть в татарском и узбекском языке. Примеры: Минисса, Шернесса, Миниҫа.
- -НУК/-НӲК, аффикс-компонент уменьшительно-ласкательный суффикс марийского происхождения, образующий мужские и женские имена.
- -ПАНУ, второй компонент сложносоставных чувашских женских имён. Перс. ж. и. Бану (госпожа). Примеры: Элпану.
- -ПИ, аффикс-компонент, образующий женские имена. От перс. биби («госпожа, женщина высшего круга, дама, матрона; жена, госпожа, хозяйка»). Примеры: Эветпи, Илепи, Укапи, Шелепи, Хунерпи.
- -ПИНЕС/-ПИНАС/-ПЕНЕС. От перс. м. и. Бинеш («разум»). Примеры: Шерпинес, Шерпинас, Шерпенес.
- -ПУСТАН/-ВУСТАН/-УСТАН. Второй аппелятив сложносоставных женских имён. Перс. аппелятив бустан (цветник, баштан, бахча, огород). Примеры: Шервустан, Шехрустан.
- -ПИК/-ПИКЕ, -ПИККА/-ПИККЕ. Тюркское бике («госпожа») от бег («правитель, господин, бек»). Подобные образования в именах встречаются также в марийском (где б/п переходит в губно-зубное в), удмуртском языках. Примеры: Элпикке, Хампике, Силпик.
- -РУК. Аффикс-компонент неизвестного происхождения, образует как мужские, так и женские имена. Примеры: Пайрук (ж. и.), Ентирук (м. и., хотя здесь аффиксом возможно является -тирук)
- -САР. Аффикс-компонент, образующий несколько мужских имён. По своему происхождению восходит к перс. -зар. Примеры: Упамсар, Туксар, Тухсар.
- СЕВЕР/СӖВЕР. Компонент сложносоставных женских имён. От перс. зивар («украшение, убранство, убор, наряд»). Может быть как первым, так и вторым компонентом. Примеры: Северпи, Северук, Илсӗвер.
- -СЛУ, второй компонент сложносоставных женских имён. Восходит к татарскому апеллятиву сылу («красивый, миловидный; изящный, красавец, красавица»), сылулык («красота, миловидность; изящность»). Этот апеллятив встречается также в марийских, удмуртских именах. Примеры: Эрнеслу, Уняслу, Минеслу, Тевеслу.
- -СУЛТТАН, второй компонент сложносоставных мужских и женских имён. Араб. м. и. Султан (повелитель, император). Встречается в марийских и удмуртских именах. Пример: Пиксулттан.
- -ТАР/-ТЕР, аффикс-компонент неизвестного происхождения, образующий мужские имена. Примеры: Пайтар, Симентер, Хунтер.
- -ТЕЙ. Аффикс-компонент, образующий множество мужских имён. Происходит от чуваш. тете («дядя, старший брат, почётное название старших мужчин»). Примеры: Авантей, Савантей, Тиментей, Тумантей.
- -ХУН/ХУНЕ Забывают мужское имя Ярхун и женское имя Ярхуне, соответственно Сихун- Сихуне, Это чисто чувашские имена
- -ЧУК У нас основатели села звались Шонкорчук, Чонкорчук, Паторчук
- -КРИССА По другому их звали Шанкриса, Чанкриса, Паторша.
- -КИБЕК, ТУТИМЕР, ТАШТИМЕР,
Адаптированные имена
В настоящее время большинство чувашей использует неадаптированные русские имена. Старые адаптированные варианты применяются в основном в быту, а также в сельской местности; их же берут в качестве псевдонимов писатели и другие деятели культуры (Юхма Мишши, Праски Витти и др.), имена и фамилии склоняются по падежам.
Русско-православные
См. также: Русские имена и православные имена
- Агафья — Уканеш, Укьяна, Укахви,Акахфи, Аганя,Агаши,
- Аксинья — Укҫи(не), Укҫинка, Укҫук,Акщиня
- Акулина — Кулине
- Александр — Сантӑр, Сашук
- Алексей — (А)лекҫей, Алюкка, Люхха, Элекҫей, Элешке,Алюшка
- Алёна — Улюна, Элине, Алюнкка
- Андрей — Энтри, Унтри
- Андриан — Энтӗриан
- Анисья — Унеҫ, Униҫ,Анищща
- Анна — Анни, Анюк
- Антиох — Антюхха
- Антип — Энтип
- Анастасия — Наҫтаҫҫи, Наҫтуҫ,Нащтук
- Аркадий — Аркаш, Уркати
- Артамон — (Ӑ)ртаман
- Артём — Уртем, Уртик, Уртемей
- Афанасий — Ухинкке,Ахванещ
- Богдан — Пухтӑн
- Василий — Ваҫлей, Васлюк, Ваҫҫа, Ваҫҫуркка, Ваҫутка, Маҫҫи, Юман[4]
- Виктор — Вихтӗр, Вихтор
- Владимир — Улатимӗр, Тимӗрк(к)е,Валюта
- Гаврила — Кӗверле, Каверле
- Геннадий — Хуначи,Генка
- Герасим — Караддӑм,Карачом
- Гордей — Кӑртти
- Григорий — Кӗркури
- Давид — Тавит
- Даниил — Танила, Танилле
- Дарья — Тарье,Тарья
- Денис — Тениҫ,Тинес
- Дмитрий — Мӗтри(к), Мӑттьӑк, Мӑття
- Домна — Тумна
- Евгений — Ехвени,Евген,
- Евграф — Як(ӑ)рав
- Евдоким — Алтакким
- Евсей — Евҫей
- Егор — Якур, Еккер, Юрги, Георги
- Екатерина — Кӑтярикка, Кетерин, Котя, Котюк
- Елисей — Елеҫ(ҫей),
- Емельян — Ямук
- Ермилий — Ермилле
- Ефим — Ехим
- Ефимия — Ухиме
- Зосим — Шуҫҫим
- Иван — Йӑван(тей), Иван, Ваньтюк, Ванюркка
- Игнат — Йӑканат
- Игорь — Икӑрук
- Илья — Илле, Илли, Илюк, Илюх(х)а, Иля, Илявар, Илюш
- Иосиф — Йысап
- Ипатий — Паттюк
- Ирина — Урине, Эрине, Эрнук, Эрнепи, Эрука
- Капитон — Кӑпитан
- Константин — Кӗҫтен(ттин), Куҫтук
- Кристина — Кӗреҫтук, Хресчук
- Ксения — см. Аксинья
- Кузьма — Куçма
- Ларгий — Лӑркка
- Лев — Лява, Лявук,Лявай
- Леонтий — Улентей,Ляванти
- Лука — Лукка
- Макар — Маккар,Макар
- Максим — Макҫӑм
- Марина — Марине
- Мария — Майк(к)а, Мариҫ, Марук, Маруҫ, Марье
- Марфа — Мархва
- Матвей — Матви
- Матрёна — Матрюк, Мат(т)юк, Матрӳн
- Михаил — Мишша
- Митрофан — Митрихван
- Моисей — Маҫҫей, Муҫҫей
- Никанор — Миканур
- Никита — Мӗкӗте,Микет
- Никифор — Мики(хвер), Тӑхтаман[4]
- Николай — Микулай, Микуҫ, "Мӑкӑль",Миколай, Куля
- Никон — Миккун
- Олег — Улюк, Улюшкка
- Олимпиада — Кӑлампи
- Ольга — Альк(к)а, Улька
- Павел — Павӑл
- Пётр — Петӗр
- Прасковья — П(ӑ)раски
- Прокопий — П(ӑ)ракахви
- Роман — (Ӑ)раман
- Родион — Артиван
- Савелий — Савалей, Савилей
- Самуил — Самуйӑл
- Севастьян — Саваҫ
- Севастьяна — Савьяна
- Селиван — Сӑливан, Саливан, Силихван
- Семён — Ҫемен, Ҫимен, Симен, Симьюн
- Сергей — Сӗруш, Ҫеруш
- Сидор — Ситар
- Сойон — Сухвун
- Софрон — Саврантей, Саврентей
- Степан — Ҫтяппан, Ҫтаппан, Стихван
- Татьяна — Танькка, Танюк
- Тимофей — Тимай
- Трифон — Трихван, Трихвӑн, Триххан, Триххӑн
- Ульяна — Ульян
- Фадей — Хӗветке, Хӑватей
- Фалалей — Хӗвилкке
- Фантей — Хӑвантей
- Фёкла — Хвӗтле, Хвекла
- Фёдор — Хӗветӗр
- Фома — Хума
- Фрол — Хрул,Хрулка
- Харитон — Хӗритун
- Юрий — Юркка,Юрик
- Яков — Як(к)ав, Якку, Екав
- Ярослав — Ярӑслав
Арабско-мусульманские
См. также: Арабские имена и мусульманские имена
Мужские
- Абу [кунья] — Апу
- Аббас — Аппас, Апаш
- Абдулла — Аптулла, Айтул
- Абдулхай — Аттюхха
- Абдуррахман — Этрехмен
- Абдуссалам — Эпселем, Эпселим
- Абуль-Хасан — Апӑльхан
- Адхам — Ахтем, Эхтем
- Акрам — Акрам
- Али — Али, Кали(к)
- Амир — Эмир
- Анвар — Анвар, Энвер
- Асхаб — Эскап
- Ахмад — Ахмат(ь), Ахмет, Ахмит, Эхмет
- Ахмар — Ахмар, Ахмур, Эхмер
- Вали — Валиҫ
- Валид — Велит
- Валиулла — Велулла, Велла, Велюш
- Вахид — Пах(в)ит, Пахут
- Гайбулла — Хайпула
- Джамаль — Ямал
- Джафар — Яхвар
- Зиядулла — Ситулла
- Ибрахим — Ипрахим, Ип(ӑ)рай
- Идрис — Итрис
- Ильяс — Ильяс
- Имад — Имет
- Имамеддин — Ильмуҫ
- Иса — Исса
- Искандар — Искентер
- Исмаил — Исма(й)ил, Исмай(лӑ)
- Исхак — Иксак, Искак
- Кабир — Кепир
- Карим — Керим
- Малик — Малик, Мелик
- Махди — Мекӗти
- Махмуд — Махмут(ь)
- Мунавар — Миневер
- Муса — Мӑсса
- Мухаммад — Мӑхам(м)ат, Мӑхмат, Меметей, Мухамать
- Мухтар — Мӑхтяр, Мухтар
- Надир — Нетер, Нетӗр
- Реза — Ӑрса, Рсай, Рси
- Саид — Сакит
- Сабит — Сапат
- Садр — Сатри
- Сайдулла — Сайтулла
- Сайфуддин — Сехвӗттин, Сехветтин, Сехтин
- Сайфулла — Сахвулла, Сахвиле
- Салих — Салих, Салик
- Сафар — Сеппер
- Сиддык — Ситюк
- Сулейман — Сулиман, Сӗлиман
- Умар — Умар, Ӳмер
- Усман — Усман
- Файзулла — Весулла, Пе(й)сулла
- Фатхали — Паттали
- Хайдар — Айтар
- Халид — Халит
- Халим — Халим
- Хамид — Хамит, Хемит
- Харун — Арӑн
- Хасан — Хассан, Хаҫҫан, Касан, Хусан
- Шамиль — Шумила
- Шариф — Шерип
- Юнус — Юнас
- Якуб — Яккуп
- Яхья — Яхха
Женские
- Айша — Айса(н)
- Алима — Элиме
- Амина — Эмине
- Арифа — Арихва, Арихве, Арккук
- Валима — Велиме, Вельмук
- Дина — Тине(пи)
- Забиба — Сапипе
- Заира — Сайра
- Зарина — Сарине
- Зарифа — Сарихва
- Захида — Сахите
- Камила — Камиле
- Латифа — Нет(т)ихва
- Лейла — Лейле, Лилле
- Мадина — Мӑтине
- Марьям — Марьям
- Мунира — Мемӳре
- Назифа — Несихва
- Насиба — Несипе
- Разия — Расыя [sic]
- Рахима — Рахиме, Эрхиме
- Сабита — Сапите, Сепите
- Саида — Са(й)ите
- Сайфа — Са(й)ихве
- Салима — Селиме, Шелеме
- Салиха — Сӗлихха
- Сара — Суркки
- Сафа — Сахва
- Сафия — Сапи(ле)
- Сахиба — Сахипе
- Сахима — Сахиме
- Таифа — Тайихве
- Фатима — Хаттиме
- Хабиба — Хапипе
- Хакима — Хаккиме
- Халима — Калиме, Калимчче, Хилиме
- Хамида — Хамите, Хемите, Камите
- Хасиба — Хаҫҫипе, Хас(с)ипе
- Хафиза — Кахвисе
- Шарифа — Шерехве, Шерихва
- Ясмин — Ясмин
Напишите отзыв о статье "Чувашские имена"
Примечания
- ↑ А. К. Салмин. Часть I. Система праздников и обрядов. Глава 2. Домашние праздники и обряды // Система религии чувашей / А. И. Терюков. — СПб.: Издательство «Наука», 2007. — С. 208. — 654 с. — 500 экз. — ISBN 978—5—02—025320—1.
- ↑ Дверь в чувашских домах, как и у большинства других тюрков, традиционно выходила на восток
- ↑ [www.regnum.ru/news/1148967.html Чебоксарцы дают детям чувашские и старинные русские имена]. ИА REGNUM. Проверено 11 апреля 2012. [www.webcitation.org/683fgipbC Архивировано из первоисточника 31 мая 2012].
- ↑ 1 2 Исторически утвердившееся параллельное имя, этимологически не связанное с оригиналом
Ссылки
- [www.gap.archives21.ru/news.aspx?id=98080&s_page=1 105 лет первому исследованию чувашских имён]. Государственная книжная палата Чувашской республики. Проверено 11 апреля 2012. [www.webcitation.org/67fzeMeYt Архивировано из первоисточника 15 мая 2012].
- [ru.chuvash.org/e/d0a7d183d0b2d0b0d188d181d0bad0b8d0b520d0b4d0bed185d180d0b8d181d182d0b8d0b0d0bdd181d0bad0b8d0b520d0b8d0bcd0b5d0bdd0b0 Чувашские дохристианские имена]. Чувашский народный сайт. Проверено 11 апреля 2012. [www.webcitation.org/67fzfyKj0 Архивировано из первоисточника 15 мая 2012].
- Статья «Чувашские мужские имена» в чувашской Википедии.
- Статья «Чувашские женские имена» в чувашской Википедии.
Литература
- Андреев И. А. Личные имена = Ҫын ячӗсем. — Шупашкар, 1983.
- Егоров Н. И. Женские личные имена низовых чувашей-язычников. — Вопросы фонетики, грамматики и ономастики чувашского языка. — Чебоксары, 1987.
- В. К. Магницкий. Чувашские языческие имена. — 1905.
- Федотов, М. Р. Словарь чувашских нехристианских личных имен = Тӗне кӗмен чӑвашсен ячӗсем. — Чебоксары: Чувашский государственный институт гуманитарных наук, 1998. — 148 с. — ISBN 5-87677-042-6.
- Этнография имён. — Москва, 1971.
- Юхма Мишши. Чувашские имена = Чӑваш ячӗсем. — Шупашкар, 2008.
Отрывок, характеризующий Чувашские имена
– Эй, подметки отлетят! – крикнул рыжий, заметив, что у плясуна болталась подметка. – Экой яд плясать!Плясун остановился, оторвал болтавшуюся кожу и бросил в огонь.
– И то, брат, – сказал он; и, сев, достал из ранца обрывок французского синего сукна и стал обвертывать им ногу. – С пару зашлись, – прибавил он, вытягивая ноги к огню.
– Скоро новые отпустят. Говорят, перебьем до копца, тогда всем по двойному товару.
– А вишь, сукин сын Петров, отстал таки, – сказал фельдфебель.
– Я его давно замечал, – сказал другой.
– Да что, солдатенок…
– А в третьей роте, сказывали, за вчерашний день девять человек недосчитали.
– Да, вот суди, как ноги зазнобишь, куда пойдешь?
– Э, пустое болтать! – сказал фельдфебель.
– Али и тебе хочется того же? – сказал старый солдат, с упреком обращаясь к тому, который сказал, что ноги зазнобил.
– А ты что же думаешь? – вдруг приподнявшись из за костра, пискливым и дрожащим голосом заговорил востроносенький солдат, которого называли ворона. – Кто гладок, так похудает, а худому смерть. Вот хоть бы я. Мочи моей нет, – сказал он вдруг решительно, обращаясь к фельдфебелю, – вели в госпиталь отослать, ломота одолела; а то все одно отстанешь…
– Ну буде, буде, – спокойно сказал фельдфебель. Солдатик замолчал, и разговор продолжался.
– Нынче мало ли французов этих побрали; а сапог, прямо сказать, ни на одном настоящих нет, так, одна названье, – начал один из солдат новый разговор.
– Всё казаки поразули. Чистили для полковника избу, выносили их. Жалости смотреть, ребята, – сказал плясун. – Разворочали их: так живой один, веришь ли, лопочет что то по своему.
– А чистый народ, ребята, – сказал первый. – Белый, вот как береза белый, и бравые есть, скажи, благородные.
– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!
– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.
Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
и т. д. (французская песня) ]
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.
Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.
Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.
Назади была верная погибель; впереди была надежда. Корабли были сожжены; не было другого спасения, кроме совокупного бегства, и на это совокупное бегство были устремлены все силы французов.
Чем дальше бежали французы, чем жальче были их остатки, в особенности после Березины, на которую, вследствие петербургского плана, возлагались особенные надежды, тем сильнее разгорались страсти русских начальников, обвинявших друг друга и в особенности Кутузова. Полагая, что неудача Березинского петербургского плана будет отнесена к нему, недовольство им, презрение к нему и подтрунивание над ним выражались сильнее и сильнее. Подтрунивание и презрение, само собой разумеется, выражалось в почтительной форме, в той форме, в которой Кутузов не мог и спросить, в чем и за что его обвиняют. С ним не говорили серьезно; докладывая ему и спрашивая его разрешения, делали вид исполнения печального обряда, а за спиной его подмигивали и на каждом шагу старались его обманывать.
Всеми этими людьми, именно потому, что они не могли понимать его, было признано, что со стариком говорить нечего; что он никогда не поймет всего глубокомыслия их планов; что он будет отвечать свои фразы (им казалось, что это только фразы) о золотом мосте, о том, что за границу нельзя прийти с толпой бродяг, и т. п. Это всё они уже слышали от него. И все, что он говорил: например, то, что надо подождать провиант, что люди без сапог, все это было так просто, а все, что они предлагали, было так сложно и умно, что очевидно было для них, что он был глуп и стар, а они были не властные, гениальные полководцы.
В особенности после соединения армий блестящего адмирала и героя Петербурга Витгенштейна это настроение и штабная сплетня дошли до высших пределов. Кутузов видел это и, вздыхая, пожимал только плечами. Только один раз, после Березины, он рассердился и написал Бенигсену, доносившему отдельно государю, следующее письмо:
«По причине болезненных ваших припадков, извольте, ваше высокопревосходительство, с получения сего, отправиться в Калугу, где и ожидайте дальнейшего повеления и назначения от его императорского величества».
Но вслед за отсылкой Бенигсена к армии приехал великий князь Константин Павлович, делавший начало кампании и удаленный из армии Кутузовым. Теперь великий князь, приехав к армии, сообщил Кутузову о неудовольствии государя императора за слабые успехи наших войск и за медленность движения. Государь император сам на днях намеревался прибыть к армии.
Старый человек, столь же опытный в придворном деле, как и в военном, тот Кутузов, который в августе того же года был выбран главнокомандующим против воли государя, тот, который удалил наследника и великого князя из армии, тот, который своей властью, в противность воле государя, предписал оставление Москвы, этот Кутузов теперь тотчас же понял, что время его кончено, что роль его сыграна и что этой мнимой власти у него уже нет больше. И не по одним придворным отношениям он понял это. С одной стороны, он видел, что военное дело, то, в котором он играл свою роль, – кончено, и чувствовал, что его призвание исполнено. С другой стороны, он в то же самое время стал чувствовать физическую усталость в своем старом теле и необходимость физического отдыха.
29 ноября Кутузов въехал в Вильно – в свою добрую Вильну, как он говорил. Два раза в свою службу Кутузов был в Вильне губернатором. В богатой уцелевшей Вильне, кроме удобств жизни, которых так давно уже он был лишен, Кутузов нашел старых друзей и воспоминания. И он, вдруг отвернувшись от всех военных и государственных забот, погрузился в ровную, привычную жизнь настолько, насколько ему давали покоя страсти, кипевшие вокруг него, как будто все, что совершалось теперь и имело совершиться в историческом мире, нисколько его не касалось.
Чичагов, один из самых страстных отрезывателей и опрокидывателей, Чичагов, который хотел сначала сделать диверсию в Грецию, а потом в Варшаву, но никак не хотел идти туда, куда ему было велено, Чичагов, известный своею смелостью речи с государем, Чичагов, считавший Кутузова собою облагодетельствованным, потому что, когда он был послан в 11 м году для заключения мира с Турцией помимо Кутузова, он, убедившись, что мир уже заключен, признал перед государем, что заслуга заключения мира принадлежит Кутузову; этот то Чичагов первый встретил Кутузова в Вильне у замка, в котором должен был остановиться Кутузов. Чичагов в флотском вицмундире, с кортиком, держа фуражку под мышкой, подал Кутузову строевой рапорт и ключи от города. То презрительно почтительное отношение молодежи к выжившему из ума старику выражалось в высшей степени во всем обращении Чичагова, знавшего уже обвинения, взводимые на Кутузова.
Разговаривая с Чичаговым, Кутузов, между прочим, сказал ему, что отбитые у него в Борисове экипажи с посудою целы и будут возвращены ему.
– C'est pour me dire que je n'ai pas sur quoi manger… Je puis au contraire vous fournir de tout dans le cas meme ou vous voudriez donner des diners, [Вы хотите мне сказать, что мне не на чем есть. Напротив, могу вам служить всем, даже если бы вы захотели давать обеды.] – вспыхнув, проговорил Чичагов, каждым словом своим желавший доказать свою правоту и потому предполагавший, что и Кутузов был озабочен этим самым. Кутузов улыбнулся своей тонкой, проницательной улыбкой и, пожав плечами, отвечал: – Ce n'est que pour vous dire ce que je vous dis. [Я хочу сказать только то, что говорю.]
В Вильне Кутузов, в противность воле государя, остановил большую часть войск. Кутузов, как говорили его приближенные, необыкновенно опустился и физически ослабел в это свое пребывание в Вильне. Он неохотно занимался делами по армии, предоставляя все своим генералам и, ожидая государя, предавался рассеянной жизни.
Выехав с своей свитой – графом Толстым, князем Волконским, Аракчеевым и другими, 7 го декабря из Петербурга, государь 11 го декабря приехал в Вильну и в дорожных санях прямо подъехал к замку. У замка, несмотря на сильный мороз, стояло человек сто генералов и штабных офицеров в полной парадной форме и почетный караул Семеновского полка.
Курьер, подскакавший к замку на потной тройке, впереди государя, прокричал: «Едет!» Коновницын бросился в сени доложить Кутузову, дожидавшемуся в маленькой швейцарской комнатке.
Через минуту толстая большая фигура старика, в полной парадной форме, со всеми регалиями, покрывавшими грудь, и подтянутым шарфом брюхом, перекачиваясь, вышла на крыльцо. Кутузов надел шляпу по фронту, взял в руки перчатки и бочком, с трудом переступая вниз ступеней, сошел с них и взял в руку приготовленный для подачи государю рапорт.
Беготня, шепот, еще отчаянно пролетевшая тройка, и все глаза устремились на подскакивающие сани, в которых уже видны были фигуры государя и Волконского.
Все это по пятидесятилетней привычке физически тревожно подействовало на старого генерала; он озабоченно торопливо ощупал себя, поправил шляпу и враз, в ту минуту как государь, выйдя из саней, поднял к нему глаза, подбодрившись и вытянувшись, подал рапорт и стал говорить своим мерным, заискивающим голосом.
Государь быстрым взглядом окинул Кутузова с головы до ног, на мгновенье нахмурился, но тотчас же, преодолев себя, подошел и, расставив руки, обнял старого генерала. Опять по старому, привычному впечатлению и по отношению к задушевной мысли его, объятие это, как и обыкновенно, подействовало на Кутузова: он всхлипнул.
Государь поздоровался с офицерами, с Семеновским караулом и, пожав еще раз за руку старика, пошел с ним в замок.
Оставшись наедине с фельдмаршалом, государь высказал ему свое неудовольствие за медленность преследования, за ошибки в Красном и на Березине и сообщил свои соображения о будущем походе за границу. Кутузов не делал ни возражений, ни замечаний. То самое покорное и бессмысленное выражение, с которым он, семь лет тому назад, выслушивал приказания государя на Аустерлицком поле, установилось теперь на его лице.
Когда Кутузов вышел из кабинета и своей тяжелой, ныряющей походкой, опустив голову, пошел по зале, чей то голос остановил его.
– Ваша светлость, – сказал кто то.
Кутузов поднял голову и долго смотрел в глаза графу Толстому, который, с какой то маленькою вещицей на серебряном блюде, стоял перед ним. Кутузов, казалось, не понимал, чего от него хотели.
Вдруг он как будто вспомнил: чуть заметная улыбка мелькнула на его пухлом лице, и он, низко, почтительно наклонившись, взял предмет, лежавший на блюде. Это был Георгий 1 й степени.
На другой день были у фельдмаршала обед и бал, которые государь удостоил своим присутствием. Кутузову пожалован Георгий 1 й степени; государь оказывал ему высочайшие почести; но неудовольствие государя против фельдмаршала было известно каждому. Соблюдалось приличие, и государь показывал первый пример этого; но все знали, что старик виноват и никуда не годится. Когда на бале Кутузов, по старой екатерининской привычке, при входе государя в бальную залу велел к ногам его повергнуть взятые знамена, государь неприятно поморщился и проговорил слова, в которых некоторые слышали: «старый комедиант».
Неудовольствие государя против Кутузова усилилось в Вильне в особенности потому, что Кутузов, очевидно, не хотел или не мог понимать значение предстоящей кампании.
Когда на другой день утром государь сказал собравшимся у него офицерам: «Вы спасли не одну Россию; вы спасли Европу», – все уже тогда поняли, что война не кончена.
Один Кутузов не хотел понимать этого и открыто говорил свое мнение о том, что новая война не может улучшить положение и увеличить славу России, а только может ухудшить ее положение и уменьшить ту высшую степень славы, на которой, по его мнению, теперь стояла Россия. Он старался доказать государю невозможность набрания новых войск; говорил о тяжелом положении населений, о возможности неудач и т. п.
