Молдавская демократическая республика

Молдавская демократическая республика
Republica Democratică Moldovenească
Планируемая автономия в составе России; непризнанное государство; статус в составе Румынии официально не определён
← 1917 — 1918 →   →
Флаг Молдавской демократической республики Герб Молдавской демократической республики
Карта Молдавской Демократической Республики.
Столица	Кишинёв
Язык(и)	Румынский
Религия	православие
Площадь	44 399 км²
Население	2,7 млн чел. (1917)
Форма правления	республика
Президент
- 1917—1918	Ион Инкулец
Председатель Сфатул Цэрий
- 1917—1918	Ион Инкулец
- 1918	Константин Стере
Глава правительства
- 1917—1918	Пантелеймон Ерхан
- 1918	Думитру Чугуряну
- 1918	Петру Казаку
История
- 15 декабря 1917	Провозглашение автономии в составе России
- 24 января 1918	Провоглашение независимости
- 27 марта 1918	Объединение с Румынией

К:Появились в 1917 годуК:Исчезли в 1918 году

Молда́вская демократи́ческая респу́блика, МДР (молд. Republica Democratică Moldovenească, Република Демократикэ Молдовеняскэ, RDM; в советских источниках — Молдавская Народная Республика) — республика на территории бывшей Бессарабской губернии Российской империи, провозглашённая как часть Российской Республики (планировавшейся Российской демократической федеративной республики) 15 декабря 1917 года, как независимая республика 24 января (6 февраля) 1918 года, вошедшая в состав королевства Румыния 27 марта того же года и незаконно ликвидированная указом румынского короля Фердинанда I 10 декабря того же года.

Республика в первые месяцы своего существования только частично контролировала свою территорию. Аккерманский уезд контролировался большевиками и Одесской советской республикой. На территории МДР шли бои между подразделениями иностранных армий: румынской армией, большевиками и войсками Украинской народной республики. В итоге Сфатул Цэрий, верховный орган в управлении страной, проголосовал за ввод румынских войск на территорию провозглашённой республики. Таким образом, государство оказалось полностью под контролем Румынии. После этого в Сфатул Цэрий состоялось голосование, на котором было принято решение включить МДР в состав Румынии на условиях автономии.

Государственное устройство и положение республики

Население

Бессарабия в составе Румынии
1917 — 1918
Леово • Кишинёв • Болград • Дунайская дельта • Бендеры (1) • Аккерман • Днестр
1919 — 1939
Хотин • Бендеры (2) • Татарбунары
1940
Бессарабия и Буковина

В Молдавской демократической республике проживало около 2 700 000 человек. Основу населения государства составляли молдаване, которые в своём большинстве проживали в центральных районах Бессарабии. Меньше всего молдаван проживало в южных регионах МДР — Буджаке. В республике также были национальные меньшинства — русские, украинцы, гагаузы, немцы, болгары, евреи, цыгане, албанцы и проч. Из национальных меньшинств в начале XX века в Бессарабии проживало около 20 % украинцев, 11 % евреев, около 8 % русских, среди них липоване — старообрядцы, бежавшие в XVIII веке в дельту Дуная, 5 % болгар, 4 % гагаузов, 0,6 % цыган.

В южной части Буджака романоязычные народы составляли 27 % населения, возле Белгород-Днестровска  — 23 %.

Государственная символика

Молдавская демократическая республика имела герб и несколько флагов. Первый флаг республики не был утверждён официально. Это было красно-синее полотнище, порядок цветов которого не был установлен. Его могли вешать вверх любой стороной: как красной, так и синей. Такая раскраска флага объяснялась тем, что его получали с помощью выпарывания белой полосы из российского флага.

Следующим флагом МДР стал сине-жёлто-красный триколор, полосы на котором располагались горизонтально. На флаге была надпись «Republica Democratică Moldovenească şi Independentă» (демократическая и независимая Молдавская республика) и герб страны. Сфатул Цэрий, как высший орган управления МДР, имел свой флаг. Он был аналогичен второму флагу республики, но имел надпись «Sfatul Ţării», под которой тоже находился герб. Имелся и третий флаг МДР, который использовался реже. Это был триколор, похожий на флаг Сфатул Цэрий, но в центре этого флага находились две буквы RM (Republica Moldova, Республика Молдова).

Герб МДР был похож на герб Молдавского княжества, так как его центральной частью была голова тура, окружённая полумесяцем, звездой и розой. Все элементы герба находились на щите.

Границы

Чётких границ у МДР не существовало. Несмотря на это, западная граница республики проходила по бывшей российско-румынской границе, проходившей по рекам Прут и Дунай. На юге западная граница выходила к Чёрному морю, а на севере она ничем не ограничивалась. Узкое пространство между Прутом и Днестром на севере Бессарабии граничило с Буковиной, принадлежавшей Австро-Венгрии. Там также не было чётких границ. Согласно Третьему универсалу Украинской народной республики, её граница проходила по реке Днестр. Одновременно эта река служила границей МДР, хотя долгое время вопрос о восточной границе Молдавии был открытым. Восточные рубежи республики также ограничивались на юге Чёрным морем.

МДР граничила на западе с королевством Румыния, на северо-западе — с Австро-Венгрией. На востоке поочерёдно сменялись соседи республики — УНР, Одесская Советская Республика, Бессарабская Советская Социалистическая Республика (образована уже после присоединения МДР к Румынии, но до ликвидации молдавской автономии). Все эти республики претендовали на молдавские территории.

Территориальное деление

Столицей республики стал Кишинёв. Молдавская демократическая республика, как и Бессарабская губерния, делилась на 8 уездов. Это были Аккерманский уезд (центр в Аккермане), Бельцкий (центр — Бельцы), Бендерский (центр — Бендеры), Измаильский (центр — Измаил), Кишинёвский (центр — Кишинёв), Оргеевский (центр — Оргеев), Сорокский (центр — Сороки) и Хотинский (центр — Хотин). Для облегчения управления уездами Сфатул Цэрий назначил в каждый из уездов своего коменданта.

Аккерманский уезд был подконтролен Одесской Советской Республике, однако в марте 1918 года румынские войска взяли штурмом Белгород-Днестровский и завершили занятие Бессарабии.

Органы власти

См. также: Сфатул Цэрий

По сути, МДР являлась парламентской республикой. Её парламент — Сфатул Цэрий (Совет края, Краевой совет) возник раньше самой республики 4 декабря 1917 года. В Сфатул Цэрий председателем стал эсер Ион Инкулец, вице-председателем — П. Н. Халиппа. Исполнительным органом Сфатул Цэрий стал Директорат — Совет генеральных директоров. В Директорат входило 9 министров во главе с П. Ерханом. Этот орган государственной власти избирался народным голосованием, в 1917 году состоялись единственные выборы в Сфатул Цэрий. В парламенте большинство мест из 150 принадлежало молдаванам — 105 мандатов, ещё 15 мест занимали украинцы, 13 — евреи, 6 — русские, 3 — болгары, 2 — немцы, ещё 2 — гагаузы, по одному мандату принадлежало поляку, греку и армянину. Национальность одного депутата неизвестна.

Сфатул Цэрий решал важнейшие государственные дела. Так, именно он провозгласил о создании МДР, а позже проголосовал за вхождение республики в состав Румынии. Сфатул Цэрий и Директорат были упразднены указом короля Румынии 10 декабря 1918 года, уже после того, как МДР попала в состав Румынии.

В молодой республике предпринимались попытки создать свою конституцию. В марте 1918 года группа молдавских юристов разработала конституцию МДР, которая так и не стала основным законом страны. Директорат пытался организовать общественную жизнь страны. Министры хотели создать армию, разработать законы, упорядочить местную власть в регионах республики. Ничего этого не было создано, так как после вхождения Молдавии в состав Румынии потеряло смысл.

Политическая история

Создание

История Молдавии

Доисторический период Дакийские царства (IV в. до н. э—106) Государство Буребисты Дако-римские войны Римская Дакия (106—271) Венгерская марка (ок. 1340—1359) Молдавское княжество (1359—1861) Основание Молдавского княжества Война за трон Молдавского княжества (1653) Молдавско-турецкие войны Бессарабская губерния (1812—1917) Присоединение Бессарабии к Российской империи Молдавская демократическая республика (1917—1918) Присоединение Бессарабии к Румынии Бессарабская ССР (1919) Молдавская АО (1924) Молдавская АССР (1924—1940) Молдавская ССР (1940—1991) Присоединение к СССР Депортации и репрессии (1941) Великая Отечественная война Губернаторство Бессарабия, Транснистрия, Буковина (1941—1944) Операция «Мюнхен» Партизанское движение Ясско-Кишинёвская операция Республика Молдова (с 1991) Поход на Гагаузию (1990) Приднестровский конфликт Война в Приднестровье (1992)

После победы Октябрьской революции в Петрограде по всей Бессарабии активизировалась деятельность Советов, в которых значительное место занимали большевики. Резолюция о признании Советской власти была принята сначала в Бендерах на совместном заседании партий эсеров и социал-демократов с профсоюзами города, прошедшем 28 октября 1917 года. Кишинёвский Совет признал Советскую власть 22 ноября. В Тирасполе были предприняты попытки превращения Советов в орган власти. Сложившаяся ситуация, а также беспорядки в деревне и курс Центральной Рады Украины на независимость заставили Сфатул Цэрий (Совет Края) 2(15) декабря 1917 года принять декларацию, провозглашавшую образование Молдавской демократической республики:

«…Имея в виду установление общественного порядка и укрепление прав, завоёванных революцией, Бессарабия, опираясь на своё историческое прошлое, объявляет себя отныне Молдавской демократической республикой, которая войдёт в состав Российской демократической федеративной республики членом с теми же правами…»

В Сфатул Цэрий шли дебаты по поводу названия республики. Одним из вариантов была «Бессарабская республика». Но победила точка зрения П. Ерхана, который настаивал, что «название республике нужно дать по имени того народа, который преобладает численно в Бессарабии».

Декларация об образовании МДР предусматривала защиту демократических прав и свобод, передачу земли крестьянам без выкупа, восьмичасовой рабочий день, контроль над производством и потреблением, обеспечение населения товарами первой необходимости и питанием, увеличение заработной платы, образование национальной армии, равные права для всех национальностей и т. п. В сущности эта декларация повторяла декларацию о создании самого Сфатул Цэрий.

Депутаты Сфатул Цэрий проинформировали официальной телеграммой правительство в Петрограде. Новая республика была признана Петроградским Советом и Советом Народных Комиссаров. Кишинёвский совет эсеров и социал-демократов гарантировал поддержку в претворении в жизнь декретов о мире, земле и рабочем контроле.

Итак, братья, вижу, что вы решили приобрести то, что вам полагается — права и автономию. Но я спрашиваю вас, братья, мои братья и родственники мои, — ибо мы, молдаване, происходим от одной крови — кому оставляете нас, молдаван? Почему мы оторваны от Молдовы и живем на другом берегу Днестра?… Если вы забудете нас, мы будем рыть берег Днестра и направим воду по ту сторону нашей земли, ибо лучше, чтобы река изменила своё течение, чем нам остаться разделёнными друг от друга…

Из обращения представителя солдат левобережья Днестра Т. Жалбэ к Сфатул Цэрий

Молдаване левобережья Днестра также принимали активное политическое участие в создании республики. Там их численность к началу XX века составляла около 50 % населения, и эта территория (в наше время известная как Приднестровье) собиралась примкнуть к МДР. Сразу после провозглашения образования Молдавской демократической республики в Кишинёве состоялся съезд солдат левобережья Днестра, где обсуждалось возможное присоединение этого региона к МДР. Впоследствии в Григориополе и Тирасполе произошло ещё несколько молдавских съездов, на которых присутствовали представители Сфатул Цэрий. На съездах были приняты решения о культурном и политическом единстве Бессарабии и левобережья Днестра и расширении территории МДР за счёт современного Приднестровья, но это так и не было реализовано в связи со сложной политической ситуацией.

Политическая ситуация в республике

7 декабря 1917 года был организован Совет Генеральных Директоров (правительство), состоящий из девяти генеральных директоров (министров) во главе с П. Ерханом, который одновременно был и министром сельского хозяйства. Были назначены комиссары в уездах, делались попытки создания армии, создавались комитеты по выработке законов. Однако Сфатул Цэрий не располагал ни административными, ни финансовыми возможностями для поддержания общественного порядка в республике.

Тем временем возросло влияние Советов: создавались отряды Красной Гвардии, из тюрьмы освобождались политические заключённые, осуществлялся контроль над ценами и изымались товары у спекулянтов; ситуацию в деревне контролировали крестьянские комитеты, не допускавшие представителей Совета Генеральных Директоров и осуществлявшие захваты помещичьих земель; особенно осложняло обстановку присутствие остатков русской армии, к тому времени совершенно разложившейся. Солдаты молдавских частей отказывались принимать участие в подавлении аграрного движения.

После создания Молдавской демократической республики в Бессарабии воцарился хаос. Разные населённые пункты признавали разную власть — Российскую республику, Советскую Россию, молдавскую, украинскую, власть Одесской республики, советской Бессарабии. В отдельных регионах Бессарабии и Буджака власти не было совсем. На управление юго-востоком Бессарабии и украинским Херсоном претендовал Румчерод, в исполкоме которого заседали большевики и левые эсеры. Румчероду также подчинялись все революционно настроенные войска региона, что осложняло положение в МДР. Российские войска, входившие в Румынский фронт, перешли на сторону Украинской Народной Республики. Командование этих войск старалось искоренить любые проявления большевизма в их рядах. Румчерод старался воспрепятствовать этому и вёл военные действия против частей бывшего Румынского фронта. Таким образом, на территории МДР велась война двух сил, не имевших никакого отношения к республике.

В этих условиях лидеры Сфатул Цэрий начали вести переговоры с румынским правительством о введении войск в Молдавию. Сведения об этих переговорах просочились в прессу, что вызвало массовый протест населения. Не дожидаясь завершения переговоров 7 декабря 1917 года, под предлогом закупки продовольствия два полка румынской армии пересекли Прут, заняли Леово и несколько приграничных сёл. Большевики Кишинёвского гарнизона смогли выставить заслон румынским войскам, а революционно настроенные солдаты взяли под контроль приграничную станцию Унгены.

После этих событий 20 декабря в Кишинёве и других городах были распространены прокламации, направленные против Сфатул Цэрий и обвиняющие его в продаже Бессарабии Румынии. Правительство МДР отвергало эти обвинения. 21 декабря в «Бессарабской жизни» была опубликована информация, что «сёла Погэнешть, Сарата Рэзешть и Войнешть окружены румынскими армиями, которые стреляют по населению». Резолюции, выражавшие протест против ввода румынских войск, опубликовали многие общественные организации, включая крестьянские съезды Хотинского и Бельцкого уездов, второй съезд Румчерода и другие.

28 декабря 1917 года на заседании Сфатул Цэрий в Крестьянской фракции П. Ерхан поставил на голосование вопрос о необходимости ввода румынских войск «для борьбы с анархией, охраны продовольственных складов, железных дорог и заключения иностранного займа». Это предложение было принято большинством голосов (38). Военный министр МДР Г. Пынтя заявил:

…молдавское население, и в особенности солдаты-молдаване, были возбуждены и разгневаны тем, что придут румыны, чтобы отобрать у них землю, добытую в результате революции, и свободы, завоёванные после века страданий…

В тот же день в Кишинёве начал работу фронтотдел Румчерода, деятельность которого была направлена на подготовку сопротивления румынским войскам, которые готовились к вводу в Бессарабию.

Обострение ситуации

Товарищи! Наступила грозная минута! Все бедняки: молдаване, украинцы, великороссы, евреи, поляки и другие национальности, сплотитесь друг с другом от мала до велика; станьте грозной стеной на защиту земли и воли…

Из революционного воззвания, январь 1918

В первых числах января румынские войска перешли молдавскую границу и заняли города Болград, Кагул, Леово, Унгены и несколько сёл. 6 января 1918 года была предпринята попытка войти в Кишинёв со стороны Раздельной отрядом трансильванцев. Против них выступили части фронтотдела Румчерода и молдавские отряды, которые были отправлены на поддержку румынским войскам Советом Генеральных Директоров, но перешли на сторону большевиков. Они разоружили трансильванцев и отправили их в Одессу.

8 января румынские войска начали наступление на северные и южные районы Молдавской демократической республики. В ответ на это Бельцкий уездный совет крестьянских депутатов создал Революционный штаб по охране Бессарабии и красногвардейский отряд. Также был создан Революционный Комитет спасения Молдавской республики, состоявший из представителей Советов Кишинёва, Бендер, Тирасполя и Молдавского солдатского комитета полуострова Крым. Но силы были неравными, и после нескольких дней кровопролитных боёв революционный штаб покинул Кишинёв, 13 января его заняли румынские войска. 10 января в Аккермане состоялся Съезд Придунайских земств и самоуправлений, на котором была осуждена политика Румынии по отношению к Бессарабии. В тот же день в Болграде проходил Солдатский съезд 6-й армии. Румынские войска застали 6-ю армию врасплох, поэтому им противостояло всего 800 человек. Вечером город был занят 2 500 румынскими бойцами. Несмотря на это, оставшиеся части 6-й армии скрылись в местных сёлах и вели локальные бои против румынской армии. В частности, отступление было проведено в направлении подконтрольного большевикам Аккермана и Маяков.

Власти Советской Украины и Советской России отреагировали на ввод румынских войск в Бессарабию тем, что порвали с ней все отношения. Таким образом, Румыния оказалась в состоянии войны с РСФСР и УССР. Украинская народная республика также выразила недовольство происходящим, и отправила в Румынию ноту с требованием прекратить продвижение румынских войск к Хотину.

15 января Сфатул Цэрий по инициативе И. Инкулеца провёл торжественное заседание в честь приёма румынского генерала Е. Броштяну. В своих заявлениях Сфатул Цэрий убеждал население, что румынские войска пришли лишь для борьбы с анархией и охраны железных дорог и складов. В то же время румынские войска занялись конфискацией имущества, ранее принадлежавшего Российской империи, за счёт чего надеялись поправить положение в послевоенной Румынии. Кроме имущества, конфискации подлежали продукты питания с продовольственных складов.

В это время север Молдавской демократической республики вплоть до Единец и Дондюшан был занят австро-венгерскими войсками, а четыре румынские дивизии, занявшие остальную часть Молдавии, предоставляли коридор для передислокации немецких войск в Одессу. В Кишинёве же начал работу Губернский крестьянский съезд, однако он был разогнан, а члены президиума — молдаване В. Рудьев, Которос, Прахницкий, И. Панцырь и украинец П. Чумаченко — были обвинены в антирумынизме и расстреляны по приказу коменданта Кишинёва Мовилэ.

Бои румынских войск с местным населением

21 января румынские войска предприняли попытку занять Измаил. Это крупный речной порт, а ранее также город уездного значения. В Измаиле в годы Первой мировой войны находилась база Дунайской флотилии. Матросы флотилии оказали румынским войскам сопротивление, их поддержали местные рабочие, которые сформировали отдельный отряд. Однако 22 января город попал под контроль Румынии, так как в Измаиле царила политическая неразбериха. С одной стороны, часть местных властей подчинялась МДР, с другой — Румчероду.

23 января после взятия румынами Измаила Румчерод официально объявил Румынии войну. Штаб Румчерода тогда находился в Одессе, ему подчинялась череда местных органов самоуправления в Бессарабии. Тем временем румынские войска продолжали наступление вглубь региона, и 25 января была занята Килия — также стратегически важный порт. После взятия Килии на Дунае начались масштабные бои между Дунайской флотилией и румынским флотом. Суда Дунайской флотилии предприняли попытку прорваться к Измаилу, но атака была отражена. В ответ румынские войска предприняли контрнаступление по воде. С 30 января все бои на Дунае сосредоточились вокруг Вилково. Наступление по суше было невозможно, так как город со всех сторон окружён плавнями, поэтому центральное место отводилось флоту. Оборону Вилково организовал анархист Анатолий Железняков, также известный как Железняк. Ему из Севастополя по морю были высланы подкрепления — 1000 человек. Вилково было взято румынами только в начале февраля, что позволило им начать наступление на Татарбунары.

Тем временем 22 января 1918 года министр П. Ерхан информировал Сфатул Цэрий, что Украинская народная республика провозгласила независимость. На заседании в ночь с 23 на 24 января в условиях дислокации на территории республики румынских войск Сфатул Цэрий провозгласил независимость. В декларации о независимости провозглашались демократические права и свободы, равенство народов, передача земли крестьянам и т. п. Тем временем крупные бои велись возле Белгорода-Днестровского. С 28 по 30 января в городе шли уличные бои между сторонниками Центральной Рады УНР и большевиками. В итоге город ненадолго попал под контроль большевиков. Тем временем население Молдавии продолжало активное сопротивление румынским войскам.

Обороной Бендер руководил бендерский штаб, возглавляемый Г. Борисовым (Старым), совместно с фронтотделом Румчерода. Первая попытка взять Бендеры была предпринята 29 января, но солдаты 5-го и 6-го Заамурских полков, рабочие отряды и ополченцы отстояли город. 2 февраля румынам удалось войти в город, но прибывшие из-за Днестра русские войска помогли рабочим отрядам и ополченцам выбить их из города. 7 февраля город всё-таки был взят. Румынские войска согнали возле здания паровозного депо около трёх тысяч человек, велели снять верхнюю одежду и целый день продержали на морозе. Около пятисот защитников города было расстреляно возле забора, который народ впоследствии назвал «Чёрным».

Тем временем румынская армия, заняв другие регионы Бессарабии, попыталась форсировать Днестр. Командующий группой войск Красной Армии на Украине М. Муравьёв быстро на это отреагировал, всего за сутки перебросив по железной дороге к Днестру 3000 своих бойцов. Он рассредоточил их вдоль всей реки, особенно крупная группировка находилась близ Бендер и Тирасполя. Ему помогала так называемая Особая Одесская армия, подчинявшаяся Одесской республике (но скоро ввиду своей малочисленности эта армия была переименована в Тираспольский отряд). Румынские войска предприняли ещё одну попытку форсировать Днестр, но та провалилась. После этого было подписано перемирие, а вся Бессарабия оказалась подконтрольной Румынии.

Однако большевики создали Верховную коллегию российско-румынских дел, которая своими требованиями к румынам покинуть Бессарабию спровоцировала возобновление войны. Дело в том, что большевики опасались взятия румынскими войсками Одессы. Муравьёв требовал от одесситов и городского главы выделить ему 10 000 000 рублей для обеспечения военных действий. Румыны тем временем продолжали уничтожение соединений большевиков, нанеся им серьёзный удар у Рыбницы. Несмотря на это, Муравьёв внёс предложение начать контрнаступление на Молдавию и Румынию, начав с них свершение мировой революции. Однако большевики не имели достаточных сил для наступления, а Антанта начала давление на румынскую сторону с требованиями прекратить огонь, и 8 марта был подписан «Протокол ликвидации русско-румынского конфликта».

Под контролем большевиков оставался небольшой участок в Южной Бессарабии и крупный город Белгород-Днестровский. После взятия Татарбунар румынская армия смогла развернуть наступление на этот город и подконтрольный большевикам участок.

Во второй половине февраля советские войска разбили румынские части на линии Резина—Шолданешты и нанесли удар в районе Кицкан. Румынское правительство было вынуждено пойти на переговоры с Советской властью. Совместный протокол о ликвидации советско-румынского конфликта был подписан 5 марта румынской и 9 марта советской стороной. Соглашение состояло из девяти пунктов:

Положение чрезвычайно серьёзное. Войска бывшего фронта дезорганизованы, в действительности фронта нет, остались только штабы, место нахождения которых не выяснено. Надежда только на подкрепления извне. Одесский пролетариат дезорганизован и политически неграмотный. Не обращая внимания на то, что враг приближается к Одессе, они не думают волноваться. Отношение к делу очень холодное — специфически одесское…

Из телеграммы Муравьёва Ленину, февраль 1918

Черноморский флот мною сосредоточен, и я вам говорю, что от ваших дворцов ничего не останется, если вы не придете мне на помощь! С камнем на шее я утоплю вас в воде и отдам семьи ваши на растерзание. Я знаю, что в ваших сундуках есть деньги. Я люблю начинать мирно… Дайте немного денег, будете с нами вместе… Я знаю этот город. Деньги есть. К сожалению, во многих городах находятся самозванцы-большевики, которые грабят, но я имею достаточно сил уничтожить их…

Из речи Муравьёва в Одессе, начало 1918

• В течение двух месяцев румынские войска покидают Бессарабию, и та возвращается под контроль российской стороны
• Сразу после подписания договора обеспечение порядка в регионе и недопущение анархии переходит местной милиции, а не румынским войскам, как это планировала румынская сторона
• Российская и румынская стороны обмениваются арестованными и пленниками
• Румыния не будет предпринимать военных действий по отношению к местному населению и Красной Армии
• Российская сторона должна предоставить Румынии излишек пищи, хранящейся на складах, после удовлетворения потребностей своих солдат
• В случае непредвиденной ситуации румынские войска имеют право искать убежище на территории, подконтрольной Красной Армии
• В случае совместных военных действий Красной Армии и румынских войск против третьей стороны (под ними подразумевались Центральные державы) между командованиями армиями должен быть установлен контакт
• В случае возникновения новых противоречий российская и румынская сторона должны их уладить путём переговоров при посредничестве США, Великобритании и Франции

С советской стороны соглашение подписали Х. Раковский, М. Брашеван, В. Юдовский и М. Муравьёв, а с румынской — министр иностранных дел и председатель совета министров А. Авереску. Однако этому соглашению не суждено было вступить в силу. В результате боёв с контрреволюционными силами Красной Армии пришлось отдалиться от Днестра, а Румыния не выполнила своих обязательств и взяла курс на присоединение Бессарабии, опираясь на поддержку крупных земельных собственников и политиков из Сфатул Цэрий.

На следующий день после подписания договора о прекращении огня Румыния порвала соглашение и заняла Белгород-Днестровский. Это обострило ситуацию вокруг Одессы, так как теперь Румыния полностью контролировала Бессарабию. Огонь постепенно сошёл на нет только к концу марта.

Присоединение к Румынии

В марте 1918 года был опубликован проект конституции МДР, разработанный группой молдавских юристов. Он предусматривал в частности, что «Молдавская республика составляет независимое и неделимое государство, чья территория не может быть отчуждена», хотя реально МДР контролировала только часть своей территории.

Руководители Сфатул Цэрий И. Инкулец и Д. Чугуряну предприняли несколько поездок в Яссы с целью консультации по вопросу объединения Бессарабии с Румынией с румынским правительством, находившимся в этом городе, так как Бухарест был оккупирован немецкими войсками. В результате переговоров был разработан план, согласно которому вопрос о присоединении должен решаться Сфатул Цэрий, а не референдумом, и после присоединения Бессарабия сохранит статус провинциальной автономии, Сфатул Цэрий останется высшим органом власти и будет избираться всенародным голосованием.

27 марта 1918 года состоялось историческое заседание Сфатул Цэрий. На нём был поставлен вопрос об объединении Бессарабии с Румынией. Во время голосования здание, где заседал Сфатул Цэрий, было окружено румынскими войсками с пулемётами, на самом голосовании присутствовали румынские военные власти. Представители немецкого, болгарского и гагаузского меньшинств заявили, что в этом вопросе воздерживаются от голосования, а также объявили голосование незаконным. Представитель крестьянской фракции В. Цыганко и представитель Русской культурной лиги А. Грекулов заявили, что вопрос объединения можно решить только путём всенародного референдума. Однако к их аргументам не прислушались, и было проведено открытое поимённое голосование. За присоединение проголосовало 86 депутатов, против — 3, воздержались — 36, отсутствовали на заседании — 13.

В регионе начались массовые забастовки и восстания. В апреле бастовали кишинёвские железнодорожники, в мае-июне железнодорожники всей Бессарабии. В Кишинёве, Тирасполе, Рыбнице и других городах прошли первомайские демонстрации. В Бендерах, Унгенах и Окнице были подожжены и взорваны артиллерийские склады интервентов. В Каменке и во многих сёлах имели место крестьянские волнения. На левом берегу Днестра активизировалось партизанское движение.

В ноябре началась подготовка к мирной конференции в Париже, на которой Румыния намеревалась добиться международного признания объединения. Румынское правительство организовало созыв Сфатул Цэрий с целью принятия решения о безоговорочном объединении Бессарабии с Румынией без каких бы то ни было условий об автономии. Перед открытием Сфатул Цэрий генеральный комиссар Бессарабии генерал Войтяну пригласил депутатов и убеждал их отказаться от автономии.

На заседании с 25 по 26 ноября 1918 года при отсутствии кворума 45-ю голосами (из 125) было принято решение о безусловном присоединении Бессарабии к Румынии, ликвидировавшее все условия акта от 27 марта 1918 года. Вскоре после принятия этого решения Сфатул Цэрий прекратил своё существование. Значительная часть депутатов выразила протест по этому поводу и даже направила меморандум румынскому правительству с требованиями восстановить автономию согласно акту от 27 марта, но их претензии не были приняты во внимание. Следующие 22 года Бессарабия входила в состав Румынии.

«Бессарабский вопрос»

Присоединение региона к Румынии повлекло возникновение «Бессарабского вопроса» — советско-румынского спора о принадлежности Бессарабии. Аргументами советской стороны было то, что Бессарабия до 1918 года никогда не входила в состав Румынии, и досталась России в 1812 году по итогам войны с Османской империей. Часть местного населения идентифицировала себя как молдаване и желала создания независимого национального молдавского государства или молдавской автономии. Также в крае проживали русские, украинцы, гагаузы, болгары, немцы и прочие народы, недовольные политикой Бухареста по отношению к ним. Румынская же сторона настаивала на окончательности волеизъявления народа в лице Сфатул Цэрий в 1918 году.

В 1940 году Бессарабия была присоединена к СССР.

Экономическое положение

Экономика республики понесла урон в результате Первой мировой войны и Гражданской войны в России. Экономика региона ещё до Октябрьской революции была в плохом состоянии. По сравнению с 1913 годом в МДР число предприятий сократилось с 14 500 до 10 000, цены на товары выросли в среднем в 7—12 раз, а посевные площади сократились на 19 %. Значительное влияние на экономику Молдавии этого периода оказал отток рабочей силы. Работоспособных мужчин призывали в армию и отправляли на фронт, в связи с чем не хватало рабочих рук на полях и заводах. В стране в связи с кризисом было много спекулянтов; с ними боролись власти МДР.

Молдавия была аграрной страной. В сёлах после Октябрьской революции происходило перераспределение земель, в частности, раздел бывших помещичьих владений. Для осуществления этого на местах создавались специальные крестьянские комитеты.

На территории МДР находились военные склады с продовольствием, которыми пользовались в городах страны. Румыния, также понесшая урон в результате мировой войны, решила восстановить свою экономику за счёт бессарабской. Для этого румынские войска при вводе в Молдавию получили приказ конфисковать всё бывшее государственное имущество Российской империи. Позже договором от 9 марта 1918 года между российской и румынской сторонами этот процесс фактически был узаконен.

См. также

• Хотинское восстание
• Бендерское восстание
• Татарбунарское восстание
• Поход дроздовцев Яссы — Дон

Литература

На русском

• Дыков И. Г. Румчерод и борьба за установление Советской власти на Румынском фронте // Исторические записки. — М., 1956. — Т. 57.
• И. Э. Левит. Год судьбоносный. От провозглашения Молдавской Республики до ликвидации автономии Бессарабии. Ноябрь 1917 — ноябрь 1918. — Кишинёв: Центральная типография, 2000.
• Худяков В. В. В цветущих акациях город… Бендеры: люди, события, факты. — Бендеры: Полиграфист, 1999. — С. 108—112. — ISBN 5-88568-090-6.
• Молдавская Советская Социалистическая Республика. — Кишинёв: Главная редакция Молдавской Советской Энциклопедии, 1979. — С. 108—110.
• История Молдавской ССР. С древнейших времён до наших дней. — Кишинёв: Штиинца, 1982.

На румынском

• Alexandru V. Boldur. Istoria Basarabiei. — Bucureşti: Editura Victor Frunză, 1992.
• Alexandru Bobeica. Sfatul Ţării: stindard al renaşterii naţionale. — Chişinău: Universitas, 1993. — ISBN 5-362-01039-5.
• Ion Calafeteanu, Viorica-Pompilia Moisuc. Unirea Basarabiei şi a Bucovinei cu România 1917—1918: documente. — Chişinău: Hyperion, 1995.
• Ştefan Ciobanu, Unirea Basarabiei : studiu şi documente cu privire la mişarea naţională din Basarabia în anii 1917—1918, Universitas, Chişinău, 1993 ISBN 5-362-01025-5 // Alfa, Iaşi, 2001
• Gheorghe E. Cojocaru, Sfatul ţării: itinerar, Civitas, Chişinău, 1998 , ISBN 9975-936-20-2
• Dinu Postarencu, O Istorie a Basarabiei în date si documente (1812—1940), Editura Cartier, Chişinău, 1998
• Marin C. Stănescu, Armata româna si unirea Basarabiei şi Bucovinei cu România : 1917—1919, Ex Ponto, Constanţa, 1999, ISBN 973-9385-75-3
• Mihai Taşcă, Sfatul Ţării şi actualele autorităţi locale, Timpul, no. 114 (849), June 27, 2008 (pag. 16)
• Ion Ţurcanu, Unirea Basarabiei cu România : 1918 : preludii, premise, realizari, Tipografia Centrală, Chişinău, 1998, ISBN 9975-923-71-2

Ссылки

• [www.hrono.info/organ/ru19170110.html Республика Бессарабия (Молдавская демократическая Республика) на ХРОНОСе]
• [www.presedinte.md/press.php?p=1&s=2332&lang=rus Текст выступления президента Молдавии Владимира Воронина о Молдавской демократической Республике]

Отрывок, характеризующий Молдавская демократическая республика

Для человеческого ума непонятна абсолютная непрерывность движения. Человеку становятся понятны законы какого бы то ни было движения только тогда, когда он рассматривает произвольно взятые единицы этого движения. Но вместе с тем из этого то произвольного деления непрерывного движения на прерывные единицы проистекает большая часть человеческих заблуждений.
Известен так называемый софизм древних, состоящий в том, что Ахиллес никогда не догонит впереди идущую черепаху, несмотря на то, что Ахиллес идет в десять раз скорее черепахи: как только Ахиллес пройдет пространство, отделяющее его от черепахи, черепаха пройдет впереди его одну десятую этого пространства; Ахиллес пройдет эту десятую, черепаха пройдет одну сотую и т. д. до бесконечности. Задача эта представлялась древним неразрешимою. Бессмысленность решения (что Ахиллес никогда не догонит черепаху) вытекала из того только, что произвольно были допущены прерывные единицы движения, тогда как движение и Ахиллеса и черепахи совершалось непрерывно.
Принимая все более и более мелкие единицы движения, мы только приближаемся к решению вопроса, но никогда не достигаем его. Только допустив бесконечно малую величину и восходящую от нее прогрессию до одной десятой и взяв сумму этой геометрической прогрессии, мы достигаем решения вопроса. Новая отрасль математики, достигнув искусства обращаться с бесконечно малыми величинами, и в других более сложных вопросах движения дает теперь ответы на вопросы, казавшиеся неразрешимыми.
Эта новая, неизвестная древним, отрасль математики, при рассмотрении вопросов движения, допуская бесконечно малые величины, то есть такие, при которых восстановляется главное условие движения (абсолютная непрерывность), тем самым исправляет ту неизбежную ошибку, которую ум человеческий не может не делать, рассматривая вместо непрерывного движения отдельные единицы движения.
В отыскании законов исторического движения происходит совершенно то же.
Движение человечества, вытекая из бесчисленного количества людских произволов, совершается непрерывно.
Постижение законов этого движения есть цель истории. Но для того, чтобы постигнуть законы непрерывного движения суммы всех произволов людей, ум человеческий допускает произвольные, прерывные единицы. Первый прием истории состоит в том, чтобы, взяв произвольный ряд непрерывных событий, рассматривать его отдельно от других, тогда как нет и не может быть начала никакого события, а всегда одно событие непрерывно вытекает из другого. Второй прием состоит в том, чтобы рассматривать действие одного человека, царя, полководца, как сумму произволов людей, тогда как сумма произволов людских никогда не выражается в деятельности одного исторического лица.
Историческая наука в движении своем постоянно принимает все меньшие и меньшие единицы для рассмотрения и этим путем стремится приблизиться к истине. Но как ни мелки единицы, которые принимает история, мы чувствуем, что допущение единицы, отделенной от другой, допущение начала какого нибудь явления и допущение того, что произволы всех людей выражаются в действиях одного исторического лица, ложны сами в себе.
Всякий вывод истории, без малейшего усилия со стороны критики, распадается, как прах, ничего не оставляя за собой, только вследствие того, что критика избирает за предмет наблюдения большую или меньшую прерывную единицу; на что она всегда имеет право, так как взятая историческая единица всегда произвольна.
Только допустив бесконечно малую единицу для наблюдения – дифференциал истории, то есть однородные влечения людей, и достигнув искусства интегрировать (брать суммы этих бесконечно малых), мы можем надеяться на постигновение законов истории.
Первые пятнадцать лет XIX столетия в Европе представляют необыкновенное движение миллионов людей. Люди оставляют свои обычные занятия, стремятся с одной стороны Европы в другую, грабят, убивают один другого, торжествуют и отчаиваются, и весь ход жизни на несколько лет изменяется и представляет усиленное движение, которое сначала идет возрастая, потом ослабевая. Какая причина этого движения или по каким законам происходило оно? – спрашивает ум человеческий.
Историки, отвечая на этот вопрос, излагают нам деяния и речи нескольких десятков людей в одном из зданий города Парижа, называя эти деяния и речи словом революция; потом дают подробную биографию Наполеона и некоторых сочувственных и враждебных ему лиц, рассказывают о влиянии одних из этих лиц на другие и говорят: вот отчего произошло это движение, и вот законы его.
Но ум человеческий не только отказывается верить в это объяснение, но прямо говорит, что прием объяснения не верен, потому что при этом объяснении слабейшее явление принимается за причину сильнейшего. Сумма людских произволов сделала и революцию и Наполеона, и только сумма этих произволов терпела их и уничтожила.
«Но всякий раз, когда были завоевания, были завоеватели; всякий раз, когда делались перевороты в государстве, были великие люди», – говорит история. Действительно, всякий раз, когда являлись завоеватели, были и войны, отвечает ум человеческий, но это не доказывает, чтобы завоеватели были причинами войн и чтобы возможно было найти законы войны в личной деятельности одного человека. Всякий раз, когда я, глядя на свои часы, вижу, что стрелка подошла к десяти, я слышу, что в соседней церкви начинается благовест, но из того, что всякий раз, что стрелка приходит на десять часов тогда, как начинается благовест, я не имею права заключить, что положение стрелки есть причина движения колоколов.
Всякий раз, как я вижу движение паровоза, я слышу звук свиста, вижу открытие клапана и движение колес; но из этого я не имею права заключить, что свист и движение колес суть причины движения паровоза.
Крестьяне говорят, что поздней весной дует холодный ветер, потому что почка дуба развертывается, и действительно, всякую весну дует холодный ветер, когда развертывается дуб. Но хотя причина дующего при развертыванье дуба холодного ветра мне неизвестна, я не могу согласиться с крестьянами в том, что причина холодного ветра есть раэвертыванье почки дуба, потому только, что сила ветра находится вне влияний почки. Я вижу только совпадение тех условий, которые бывают во всяком жизненном явлении, и вижу, что, сколько бы и как бы подробно я ни наблюдал стрелку часов, клапан и колеса паровоза и почку дуба, я не узнаю причину благовеста, движения паровоза и весеннего ветра. Для этого я должен изменить совершенно свою точку наблюдения и изучать законы движения пара, колокола и ветра. То же должна сделать история. И попытки этого уже были сделаны.
Для изучения законов истории мы должны изменить совершенно предмет наблюдения, оставить в покое царей, министров и генералов, а изучать однородные, бесконечно малые элементы, которые руководят массами. Никто не может сказать, насколько дано человеку достигнуть этим путем понимания законов истории; но очевидно, что на этом пути только лежит возможность уловления исторических законов и что на этом пути не положено еще умом человеческим одной миллионной доли тех усилий, которые положены историками на описание деяний различных царей, полководцев и министров и на изложение своих соображений по случаю этих деяний.


Силы двунадесяти языков Европы ворвались в Россию. Русское войско и население отступают, избегая столкновения, до Смоленска и от Смоленска до Бородина. Французское войско с постоянно увеличивающеюся силой стремительности несется к Москве, к цели своего движения. Сила стремительности его, приближаясь к цели, увеличивается подобно увеличению быстроты падающего тела по мере приближения его к земле. Назади тысяча верст голодной, враждебной страны; впереди десятки верст, отделяющие от цели. Это чувствует всякий солдат наполеоновской армии, и нашествие надвигается само собой, по одной силе стремительности.
В русском войске по мере отступления все более и более разгорается дух озлобления против врага: отступая назад, оно сосредоточивается и нарастает. Под Бородиным происходит столкновение. Ни то, ни другое войско не распадаются, но русское войско непосредственно после столкновения отступает так же необходимо, как необходимо откатывается шар, столкнувшись с другим, с большей стремительностью несущимся на него шаром; и так же необходимо (хотя и потерявший всю свою силу в столкновении) стремительно разбежавшийся шар нашествия прокатывается еще некоторое пространство.
Русские отступают за сто двадцать верст – за Москву, французы доходят до Москвы и там останавливаются. В продолжение пяти недель после этого нет ни одного сражения. Французы не двигаются. Подобно смертельно раненному зверю, который, истекая кровью, зализывает свои раны, они пять недель остаются в Москве, ничего не предпринимая, и вдруг, без всякой новой причины, бегут назад: бросаются на Калужскую дорогу (и после победы, так как опять поле сражения осталось за ними под Малоярославцем), не вступая ни в одно серьезное сражение, бегут еще быстрее назад в Смоленск, за Смоленск, за Вильну, за Березину и далее.
В вечер 26 го августа и Кутузов, и вся русская армия были уверены, что Бородинское сражение выиграно. Кутузов так и писал государю. Кутузов приказал готовиться на новый бой, чтобы добить неприятеля не потому, чтобы он хотел кого нибудь обманывать, но потому, что он знал, что враг побежден, так же как знал это каждый из участников сражения.
Но в тот же вечер и на другой день стали, одно за другим, приходить известия о потерях неслыханных, о потере половины армии, и новое сражение оказалось физически невозможным.
Нельзя было давать сражения, когда еще не собраны были сведения, не убраны раненые, не пополнены снаряды, не сочтены убитые, не назначены новые начальники на места убитых, не наелись и не выспались люди.
А вместе с тем сейчас же после сражения, на другое утро, французское войско (по той стремительной силе движения, увеличенного теперь как бы в обратном отношении квадратов расстояний) уже надвигалось само собой на русское войско. Кутузов хотел атаковать на другой день, и вся армия хотела этого. Но для того чтобы атаковать, недостаточно желания сделать это; нужно, чтоб была возможность это сделать, а возможности этой не было. Нельзя было не отступить на один переход, потом точно так же нельзя было не отступить на другой и на третий переход, и наконец 1 го сентября, – когда армия подошла к Москве, – несмотря на всю силу поднявшегося чувства в рядах войск, сила вещей требовала того, чтобы войска эти шли за Москву. И войска отступили ещо на один, на последний переход и отдали Москву неприятелю.
Для тех людей, которые привыкли думать, что планы войн и сражений составляются полководцами таким же образом, как каждый из нас, сидя в своем кабинете над картой, делает соображения о том, как и как бы он распорядился в таком то и таком то сражении, представляются вопросы, почему Кутузов при отступлении не поступил так то и так то, почему он не занял позиции прежде Филей, почему он не отступил сразу на Калужскую дорогу, оставил Москву, и т. д. Люди, привыкшие так думать, забывают или не знают тех неизбежных условий, в которых всегда происходит деятельность всякого главнокомандующего. Деятельность полководца не имеет ни малейшего подобия с тою деятельностью, которую мы воображаем себе, сидя свободно в кабинете, разбирая какую нибудь кампанию на карте с известным количеством войска, с той и с другой стороны, и в известной местности, и начиная наши соображения с какого нибудь известного момента. Главнокомандующий никогда не бывает в тех условиях начала какого нибудь события, в которых мы всегда рассматриваем событие. Главнокомандующий всегда находится в средине движущегося ряда событий, и так, что никогда, ни в какую минуту, он не бывает в состоянии обдумать все значение совершающегося события. Событие незаметно, мгновение за мгновением, вырезается в свое значение, и в каждый момент этого последовательного, непрерывного вырезывания события главнокомандующий находится в центре сложнейшей игры, интриг, забот, зависимости, власти, проектов, советов, угроз, обманов, находится постоянно в необходимости отвечать на бесчисленное количество предлагаемых ему, всегда противоречащих один другому, вопросов.
Нам пресерьезно говорят ученые военные, что Кутузов еще гораздо прежде Филей должен был двинуть войска на Калужскую дорогу, что даже кто то предлагал таковой проект. Но перед главнокомандующим, особенно в трудную минуту, бывает не один проект, а всегда десятки одновременно. И каждый из этих проектов, основанных на стратегии и тактике, противоречит один другому. Дело главнокомандующего, казалось бы, состоит только в том, чтобы выбрать один из этих проектов. Но и этого он не может сделать. События и время не ждут. Ему предлагают, положим, 28 го числа перейти на Калужскую дорогу, но в это время прискакивает адъютант от Милорадовича и спрашивает, завязывать ли сейчас дело с французами или отступить. Ему надо сейчас, сию минуту, отдать приказанье. А приказанье отступить сбивает нас с поворота на Калужскую дорогу. И вслед за адъютантом интендант спрашивает, куда везти провиант, а начальник госпиталей – куда везти раненых; а курьер из Петербурга привозит письмо государя, не допускающее возможности оставить Москву, а соперник главнокомандующего, тот, кто подкапывается под него (такие всегда есть, и не один, а несколько), предлагает новый проект, диаметрально противоположный плану выхода на Калужскую дорогу; а силы самого главнокомандующего требуют сна и подкрепления; а обойденный наградой почтенный генерал приходит жаловаться, а жители умоляют о защите; посланный офицер для осмотра местности приезжает и доносит совершенно противоположное тому, что говорил перед ним посланный офицер; а лазутчик, пленный и делавший рекогносцировку генерал – все описывают различно положение неприятельской армии. Люди, привыкшие не понимать или забывать эти необходимые условия деятельности всякого главнокомандующего, представляют нам, например, положение войск в Филях и при этом предполагают, что главнокомандующий мог 1 го сентября совершенно свободно разрешать вопрос об оставлении или защите Москвы, тогда как при положении русской армии в пяти верстах от Москвы вопроса этого не могло быть. Когда же решился этот вопрос? И под Дриссой, и под Смоленском, и ощутительнее всего 24 го под Шевардиным, и 26 го под Бородиным, и в каждый день, и час, и минуту отступления от Бородина до Филей.


Русские войска, отступив от Бородина, стояли у Филей. Ермолов, ездивший для осмотра позиции, подъехал к фельдмаршалу.
– Драться на этой позиции нет возможности, – сказал он. Кутузов удивленно посмотрел на него и заставил его повторить сказанные слова. Когда он проговорил, Кутузов протянул ему руку.
– Дай ка руку, – сказал он, и, повернув ее так, чтобы ощупать его пульс, он сказал: – Ты нездоров, голубчик. Подумай, что ты говоришь.
Кутузов на Поклонной горе, в шести верстах от Дорогомиловской заставы, вышел из экипажа и сел на лавку на краю дороги. Огромная толпа генералов собралась вокруг него. Граф Растопчин, приехав из Москвы, присоединился к ним. Все это блестящее общество, разбившись на несколько кружков, говорило между собой о выгодах и невыгодах позиции, о положении войск, о предполагаемых планах, о состоянии Москвы, вообще о вопросах военных. Все чувствовали, что хотя и не были призваны на то, что хотя это не было так названо, но что это был военный совет. Разговоры все держались в области общих вопросов. Ежели кто и сообщал или узнавал личные новости, то про это говорилось шепотом, и тотчас переходили опять к общим вопросам: ни шуток, ни смеха, ни улыбок даже не было заметно между всеми этими людьми. Все, очевидно, с усилием, старались держаться на высота положения. И все группы, разговаривая между собой, старались держаться в близости главнокомандующего (лавка которого составляла центр в этих кружках) и говорили так, чтобы он мог их слышать. Главнокомандующий слушал и иногда переспрашивал то, что говорили вокруг него, но сам не вступал в разговор и не выражал никакого мнения. Большей частью, послушав разговор какого нибудь кружка, он с видом разочарования, – как будто совсем не о том они говорили, что он желал знать, – отворачивался. Одни говорили о выбранной позиции, критикуя не столько самую позицию, сколько умственные способности тех, которые ее выбрали; другие доказывали, что ошибка была сделана прежде, что надо было принять сраженье еще третьего дня; третьи говорили о битве при Саламанке, про которую рассказывал только что приехавший француз Кросар в испанском мундире. (Француз этот вместе с одним из немецких принцев, служивших в русской армии, разбирал осаду Сарагоссы, предвидя возможность так же защищать Москву.) В четвертом кружке граф Растопчин говорил о том, что он с московской дружиной готов погибнуть под стенами столицы, но что все таки он не может не сожалеть о той неизвестности, в которой он был оставлен, и что, ежели бы он это знал прежде, было бы другое… Пятые, выказывая глубину своих стратегических соображений, говорили о том направлении, которое должны будут принять войска. Шестые говорили совершенную бессмыслицу. Лицо Кутузова становилось все озабоченнее и печальнее. Из всех разговоров этих Кутузов видел одно: защищать Москву не было никакой физической возможности в полном значении этих слов, то есть до такой степени не было возможности, что ежели бы какой нибудь безумный главнокомандующий отдал приказ о даче сражения, то произошла бы путаница и сражения все таки бы не было; не было бы потому, что все высшие начальники не только признавали эту позицию невозможной, но в разговорах своих обсуждали только то, что произойдет после несомненного оставления этой позиции. Как же могли начальники вести свои войска на поле сражения, которое они считали невозможным? Низшие начальники, даже солдаты (которые тоже рассуждают), также признавали позицию невозможной и потому не могли идти драться с уверенностью поражения. Ежели Бенигсен настаивал на защите этой позиции и другие еще обсуждали ее, то вопрос этот уже не имел значения сам по себе, а имел значение только как предлог для спора и интриги. Это понимал Кутузов.
Бенигсен, выбрав позицию, горячо выставляя свой русский патриотизм (которого не мог, не морщась, выслушивать Кутузов), настаивал на защите Москвы. Кутузов ясно как день видел цель Бенигсена: в случае неудачи защиты – свалить вину на Кутузова, доведшего войска без сражения до Воробьевых гор, а в случае успеха – себе приписать его; в случае же отказа – очистить себя в преступлении оставления Москвы. Но этот вопрос интриги не занимал теперь старого человека. Один страшный вопрос занимал его. И на вопрос этот он ни от кого не слышал ответа. Вопрос состоял для него теперь только в том: «Неужели это я допустил до Москвы Наполеона, и когда же я это сделал? Когда это решилось? Неужели вчера, когда я послал к Платову приказ отступить, или третьего дня вечером, когда я задремал и приказал Бенигсену распорядиться? Или еще прежде?.. но когда, когда же решилось это страшное дело? Москва должна быть оставлена. Войска должны отступить, и надо отдать это приказание». Отдать это страшное приказание казалось ему одно и то же, что отказаться от командования армией. А мало того, что он любил власть, привык к ней (почет, отдаваемый князю Прозоровскому, при котором он состоял в Турции, дразнил его), он был убежден, что ему было предназначено спасение России и что потому только, против воли государя и по воле народа, он был избрал главнокомандующим. Он был убежден, что он один и этих трудных условиях мог держаться во главе армии, что он один во всем мире был в состоянии без ужаса знать своим противником непобедимого Наполеона; и он ужасался мысли о том приказании, которое он должен был отдать. Но надо было решить что нибудь, надо было прекратить эти разговоры вокруг него, которые начинали принимать слишком свободный характер.
Он подозвал к себе старших генералов.
– Ma tete fut elle bonne ou mauvaise, n'a qu'a s'aider d'elle meme, [Хороша ли, плоха ли моя голова, а положиться больше не на кого,] – сказал он, вставая с лавки, и поехал в Фили, где стояли его экипажи.


В просторной, лучшей избе мужика Андрея Савостьянова в два часа собрался совет. Мужики, бабы и дети мужицкой большой семьи теснились в черной избе через сени. Одна только внучка Андрея, Малаша, шестилетняя девочка, которой светлейший, приласкав ее, дал за чаем кусок сахара, оставалась на печи в большой избе. Малаша робко и радостно смотрела с печи на лица, мундиры и кресты генералов, одного за другим входивших в избу и рассаживавшихся в красном углу, на широких лавках под образами. Сам дедушка, как внутренне называла Maлаша Кутузова, сидел от них особо, в темном углу за печкой. Он сидел, глубоко опустившись в складное кресло, и беспрестанно покряхтывал и расправлял воротник сюртука, который, хотя и расстегнутый, все как будто жал его шею. Входившие один за другим подходили к фельдмаршалу; некоторым он пожимал руку, некоторым кивал головой. Адъютант Кайсаров хотел было отдернуть занавеску в окне против Кутузова, но Кутузов сердито замахал ему рукой, и Кайсаров понял, что светлейший не хочет, чтобы видели его лицо.
Вокруг мужицкого елового стола, на котором лежали карты, планы, карандаши, бумаги, собралось так много народа, что денщики принесли еще лавку и поставили у стола. На лавку эту сели пришедшие: Ермолов, Кайсаров и Толь. Под самыми образами, на первом месте, сидел с Георгием на шее, с бледным болезненным лицом и с своим высоким лбом, сливающимся с голой головой, Барклай де Толли. Второй уже день он мучился лихорадкой, и в это самое время его знобило и ломало. Рядом с ним сидел Уваров и негромким голосом (как и все говорили) что то, быстро делая жесты, сообщал Барклаю. Маленький, кругленький Дохтуров, приподняв брови и сложив руки на животе, внимательно прислушивался. С другой стороны сидел, облокотивши на руку свою широкую, с смелыми чертами и блестящими глазами голову, граф Остерман Толстой и казался погруженным в свои мысли. Раевский с выражением нетерпения, привычным жестом наперед курчавя свои черные волосы на висках, поглядывал то на Кутузова, то на входную дверь. Твердое, красивое и доброе лицо Коновницына светилось нежной и хитрой улыбкой. Он встретил взгляд Малаши и глазами делал ей знаки, которые заставляли девочку улыбаться.
Все ждали Бенигсена, который доканчивал свой вкусный обед под предлогом нового осмотра позиции. Его ждали от четырех до шести часов, и во все это время не приступали к совещанию и тихими голосами вели посторонние разговоры.
Только когда в избу вошел Бенигсен, Кутузов выдвинулся из своего угла и подвинулся к столу, но настолько, что лицо его не было освещено поданными на стол свечами.
Бенигсен открыл совет вопросом: «Оставить ли без боя священную и древнюю столицу России или защищать ее?» Последовало долгое и общее молчание. Все лица нахмурились, и в тишине слышалось сердитое кряхтенье и покашливанье Кутузова. Все глаза смотрели на него. Малаша тоже смотрела на дедушку. Она ближе всех была к нему и видела, как лицо его сморщилось: он точно собрался плакать. Но это продолжалось недолго.
– Священную древнюю столицу России! – вдруг заговорил он, сердитым голосом повторяя слова Бенигсена и этим указывая на фальшивую ноту этих слов. – Позвольте вам сказать, ваше сиятельство, что вопрос этот не имеет смысла для русского человека. (Он перевалился вперед своим тяжелым телом.) Такой вопрос нельзя ставить, и такой вопрос не имеет смысла. Вопрос, для которого я просил собраться этих господ, это вопрос военный. Вопрос следующий: «Спасенье России в армии. Выгоднее ли рисковать потерею армии и Москвы, приняв сраженье, или отдать Москву без сражения? Вот на какой вопрос я желаю знать ваше мнение». (Он откачнулся назад на спинку кресла.)
Начались прения. Бенигсен не считал еще игру проигранною. Допуская мнение Барклая и других о невозможности принять оборонительное сражение под Филями, он, проникнувшись русским патриотизмом и любовью к Москве, предлагал перевести войска в ночи с правого на левый фланг и ударить на другой день на правое крыло французов. Мнения разделились, были споры в пользу и против этого мнения. Ермолов, Дохтуров и Раевский согласились с мнением Бенигсена. Руководимые ли чувством потребности жертвы пред оставлением столицы или другими личными соображениями, но эти генералы как бы не понимали того, что настоящий совет не мог изменить неизбежного хода дел и что Москва уже теперь оставлена. Остальные генералы понимали это и, оставляя в стороне вопрос о Москве, говорили о том направлении, которое в своем отступлении должно было принять войско. Малаша, которая, не спуская глаз, смотрела на то, что делалось перед ней, иначе понимала значение этого совета. Ей казалось, что дело было только в личной борьбе между «дедушкой» и «длиннополым», как она называла Бенигсена. Она видела, что они злились, когда говорили друг с другом, и в душе своей она держала сторону дедушки. В средине разговора она заметила быстрый лукавый взгляд, брошенный дедушкой на Бенигсена, и вслед за тем, к радости своей, заметила, что дедушка, сказав что то длиннополому, осадил его: Бенигсен вдруг покраснел и сердито прошелся по избе. Слова, так подействовавшие на Бенигсена, были спокойным и тихим голосом выраженное Кутузовым мнение о выгоде и невыгоде предложения Бенигсена: о переводе в ночи войск с правого на левый фланг для атаки правого крыла французов.
– Я, господа, – сказал Кутузов, – не могу одобрить плана графа. Передвижения войск в близком расстоянии от неприятеля всегда бывают опасны, и военная история подтверждает это соображение. Так, например… (Кутузов как будто задумался, приискивая пример и светлым, наивным взглядом глядя на Бенигсена.) Да вот хоть бы Фридландское сражение, которое, как я думаю, граф хорошо помнит, было… не вполне удачно только оттого, что войска наши перестроивались в слишком близком расстоянии от неприятеля… – Последовало, показавшееся всем очень продолжительным, минутное молчание.
Прения опять возобновились, но часто наступали перерывы, и чувствовалось, что говорить больше не о чем.
Во время одного из таких перерывов Кутузов тяжело вздохнул, как бы сбираясь говорить. Все оглянулись на него.
– Eh bien, messieurs! Je vois que c'est moi qui payerai les pots casses, [Итак, господа, стало быть, мне платить за перебитые горшки,] – сказал он. И, медленно приподнявшись, он подошел к столу. – Господа, я слышал ваши мнения. Некоторые будут несогласны со мной. Но я (он остановился) властью, врученной мне моим государем и отечеством, я – приказываю отступление.
Вслед за этим генералы стали расходиться с той же торжественной и молчаливой осторожностью, с которой расходятся после похорон.
Некоторые из генералов негромким голосом, совсем в другом диапазоне, чем когда они говорили на совете, передали кое что главнокомандующему.
Малаша, которую уже давно ждали ужинать, осторожно спустилась задом с полатей, цепляясь босыми ножонками за уступы печки, и, замешавшись между ног генералов, шмыгнула в дверь.
Отпустив генералов, Кутузов долго сидел, облокотившись на стол, и думал все о том же страшном вопросе: «Когда же, когда же наконец решилось то, что оставлена Москва? Когда было сделано то, что решило вопрос, и кто виноват в этом?»
– Этого, этого я не ждал, – сказал он вошедшему к нему, уже поздно ночью, адъютанту Шнейдеру, – этого я не ждал! Этого я не думал!
– Вам надо отдохнуть, ваша светлость, – сказал Шнейдер.
– Да нет же! Будут же они лошадиное мясо жрать, как турки, – не отвечая, прокричал Кутузов, ударяя пухлым кулаком по столу, – будут и они, только бы…


В противоположность Кутузову, в то же время, в событии еще более важнейшем, чем отступление армии без боя, в оставлении Москвы и сожжении ее, Растопчин, представляющийся нам руководителем этого события, действовал совершенно иначе.
Событие это – оставление Москвы и сожжение ее – было так же неизбежно, как и отступление войск без боя за Москву после Бородинского сражения.
Каждый русский человек, не на основании умозаключений, а на основании того чувства, которое лежит в нас и лежало в наших отцах, мог бы предсказать то, что совершилось.
Начиная от Смоленска, во всех городах и деревнях русской земли, без участия графа Растопчина и его афиш, происходило то же самое, что произошло в Москве. Народ с беспечностью ждал неприятеля, не бунтовал, не волновался, никого не раздирал на куски, а спокойно ждал своей судьбы, чувствуя в себе силы в самую трудную минуту найти то, что должно было сделать. И как только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя свое имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что осталось.
Сознание того, что это так будет, и всегда так будет, лежало и лежит в душе русского человека. И сознание это и, более того, предчувствие того, что Москва будет взята, лежало в русском московском обществе 12 го года. Те, которые стали выезжать из Москвы еще в июле и начале августа, показали, что они ждали этого. Те, которые выезжали с тем, что они могли захватить, оставляя дома и половину имущества, действовали так вследствие того скрытого (latent) патриотизма, который выражается не фразами, не убийством детей для спасения отечества и т. п. неестественными действиями, а который выражается незаметно, просто, органически и потому производит всегда самые сильные результаты.
«Стыдно бежать от опасности; только трусы бегут из Москвы», – говорили им. Растопчин в своих афишках внушал им, что уезжать из Москвы было позорно. Им совестно было получать наименование трусов, совестно было ехать, но они все таки ехали, зная, что так надо было. Зачем они ехали? Нельзя предположить, чтобы Растопчин напугал их ужасами, которые производил Наполеон в покоренных землях. Уезжали, и первые уехали богатые, образованные люди, знавшие очень хорошо, что Вена и Берлин остались целы и что там, во время занятия их Наполеоном, жители весело проводили время с обворожительными французами, которых так любили тогда русские мужчины и в особенности дамы.
Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего. Они уезжали и до Бородинского сражения, и еще быстрее после Бородинского сражения, невзирая на воззвания к защите, несмотря на заявления главнокомандующего Москвы о намерении его поднять Иверскую и идти драться, и на воздушные шары, которые должны были погубить французов, и несмотря на весь тот вздор, о котором нисал Растопчин в своих афишах. Они знали, что войско должно драться, и что ежели оно не может, то с барышнями и дворовыми людьми нельзя идти на Три Горы воевать с Наполеоном, а что надо уезжать, как ни жалко оставлять на погибель свое имущество. Они уезжали и не думали о величественном значении этой громадной, богатой столицы, оставленной жителями и, очевидно, сожженной (большой покинутый деревянный город необходимо должен был сгореть); они уезжали каждый для себя, а вместе с тем только вследствие того, что они уехали, и совершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшей славой русского народа. Та барыня, которая еще в июне месяце с своими арапами и шутихами поднималась из Москвы в саратовскую деревню, с смутным сознанием того, что она Бонапарту не слуга, и со страхом, чтобы ее не остановили по приказанию графа Растопчина, делала просто и истинно то великое дело, которое спасло Россию. Граф же Растопчин, который то стыдил тех, которые уезжали, то вывозил присутственные места, то выдавал никуда не годное оружие пьяному сброду, то поднимал образа, то запрещал Августину вывозить мощи и иконы, то захватывал все частные подводы, бывшие в Москве, то на ста тридцати шести подводах увозил делаемый Леппихом воздушный шар, то намекал на то, что он сожжет Москву, то рассказывал, как он сжег свой дом и написал прокламацию французам, где торжественно упрекал их, что они разорили его детский приют; то принимал славу сожжения Москвы, то отрекался от нее, то приказывал народу ловить всех шпионов и приводить к нему, то упрекал за это народ, то высылал всех французов из Москвы, то оставлял в городе г жу Обер Шальме, составлявшую центр всего французского московского населения, а без особой вины приказывал схватить и увезти в ссылку старого почтенного почт директора Ключарева; то сбирал народ на Три Горы, чтобы драться с французами, то, чтобы отделаться от этого народа, отдавал ему на убийство человека и сам уезжал в задние ворота; то говорил, что он не переживет несчастия Москвы, то писал в альбомы по французски стихи о своем участии в этом деле, – этот человек не понимал значения совершающегося события, а хотел только что то сделать сам, удивить кого то, что то совершить патриотически геройское и, как мальчик, резвился над величавым и неизбежным событием оставления и сожжения Москвы и старался своей маленькой рукой то поощрять, то задерживать течение громадного, уносившего его вместе с собой, народного потока.


Элен, возвратившись вместе с двором из Вильны в Петербург, находилась в затруднительном положении.
В Петербурге Элен пользовалась особым покровительством вельможи, занимавшего одну из высших должностей в государстве. В Вильне же она сблизилась с молодым иностранным принцем. Когда она возвратилась в Петербург, принц и вельможа были оба в Петербурге, оба заявляли свои права, и для Элен представилась новая еще в ее карьере задача: сохранить свою близость отношений с обоими, не оскорбив ни одного.
То, что показалось бы трудным и даже невозможным для другой женщины, ни разу не заставило задуматься графиню Безухову, недаром, видно, пользовавшуюся репутацией умнейшей женщины. Ежели бы она стала скрывать свои поступки, выпутываться хитростью из неловкого положения, она бы этим самым испортила свое дело, сознав себя виноватою; но Элен, напротив, сразу, как истинно великий человек, который может все то, что хочет, поставила себя в положение правоты, в которую она искренно верила, а всех других в положение виноватости.
В первый раз, как молодое иностранное лицо позволило себе делать ей упреки, она, гордо подняв свою красивую голову и вполуоборот повернувшись к нему, твердо сказала:
– Voila l'egoisme et la cruaute des hommes! Je ne m'attendais pas a autre chose. Za femme se sacrifie pour vous, elle souffre, et voila sa recompense. Quel droit avez vous, Monseigneur, de me demander compte de mes amities, de mes affections? C'est un homme qui a ete plus qu'un pere pour moi. [Вот эгоизм и жестокость мужчин! Я ничего лучшего и не ожидала. Женщина приносит себя в жертву вам; она страдает, и вот ей награда. Ваше высочество, какое имеете вы право требовать от меня отчета в моих привязанностях и дружеских чувствах? Это человек, бывший для меня больше чем отцом.]
Лицо хотело что то сказать. Элен перебила его.
– Eh bien, oui, – сказала она, – peut etre qu'il a pour moi d'autres sentiments que ceux d'un pere, mais ce n'est; pas une raison pour que je lui ferme ma porte. Je ne suis pas un homme pour etre ingrate. Sachez, Monseigneur, pour tout ce qui a rapport a mes sentiments intimes, je ne rends compte qu'a Dieu et a ma conscience, [Ну да, может быть, чувства, которые он питает ко мне, не совсем отеческие; но ведь из за этого не следует же мне отказывать ему от моего дома. Я не мужчина, чтобы платить неблагодарностью. Да будет известно вашему высочеству, что в моих задушевных чувствах я отдаю отчет только богу и моей совести.] – кончила она, дотрогиваясь рукой до высоко поднявшейся красивой груди и взглядывая на небо.
– Mais ecoutez moi, au nom de Dieu. [Но выслушайте меня, ради бога.]
– Epousez moi, et je serai votre esclave. [Женитесь на мне, и я буду вашею рабою.]
– Mais c'est impossible. [Но это невозможно.]
– Vous ne daignez pas descende jusqu'a moi, vous… [Вы не удостаиваете снизойти до брака со мною, вы…] – заплакав, сказала Элен.
Лицо стало утешать ее; Элен же сквозь слезы говорила (как бы забывшись), что ничто не может мешать ей выйти замуж, что есть примеры (тогда еще мало было примеров, но она назвала Наполеона и других высоких особ), что она никогда не была женою своего мужа, что она была принесена в жертву.
– Но законы, религия… – уже сдаваясь, говорило лицо.
– Законы, религия… На что бы они были выдуманы, ежели бы они не могли сделать этого! – сказала Элен.
Важное лицо было удивлено тем, что такое простое рассуждение могло не приходить ему в голову, и обратилось за советом к святым братьям Общества Иисусова, с которыми оно находилось в близких отношениях.
Через несколько дней после этого, на одном из обворожительных праздников, который давала Элен на своей даче на Каменном острову, ей был представлен немолодой, с белыми как снег волосами и черными блестящими глазами, обворожительный m r de Jobert, un jesuite a robe courte, [г н Жобер, иезуит в коротком платье,] который долго в саду, при свете иллюминации и при звуках музыки, беседовал с Элен о любви к богу, к Христу, к сердцу божьей матери и об утешениях, доставляемых в этой и в будущей жизни единою истинною католическою религией. Элен была тронута, и несколько раз у нее и у m r Jobert в глазах стояли слезы и дрожал голос. Танец, на который кавалер пришел звать Элен, расстроил ее беседу с ее будущим directeur de conscience [блюстителем совести]; но на другой день m r de Jobert пришел один вечером к Элен и с того времени часто стал бывать у нее.
В один день он сводил графиню в католический храм, где она стала на колени перед алтарем, к которому она была подведена. Немолодой обворожительный француз положил ей на голову руки, и, как она сама потом рассказывала, она почувствовала что то вроде дуновения свежего ветра, которое сошло ей в душу. Ей объяснили, что это была la grace [благодать].
Потом ей привели аббата a robe longue [в длинном платье], он исповедовал ее и отпустил ей грехи ее. На другой день ей принесли ящик, в котором было причастие, и оставили ей на дому для употребления. После нескольких дней Элен, к удовольствию своему, узнала, что она теперь вступила в истинную католическую церковь и что на днях сам папа узнает о ней и пришлет ей какую то бумагу.
Все, что делалось за это время вокруг нее и с нею, все это внимание, обращенное на нее столькими умными людьми и выражающееся в таких приятных, утонченных формах, и голубиная чистота, в которой она теперь находилась (она носила все это время белые платья с белыми лентами), – все это доставляло ей удовольствие; но из за этого удовольствия она ни на минуту не упускала своей цели. И как всегда бывает, что в деле хитрости глупый человек проводит более умных, она, поняв, что цель всех этих слов и хлопот состояла преимущественно в том, чтобы, обратив ее в католичество, взять с нее денег в пользу иезуитских учреждений {о чем ей делали намеки), Элен, прежде чем давать деньги, настаивала на том, чтобы над нею произвели те различные операции, которые бы освободили ее от мужа. В ее понятиях значение всякой религии состояло только в том, чтобы при удовлетворении человеческих желаний соблюдать известные приличия. И с этою целью она в одной из своих бесед с духовником настоятельно потребовала от него ответа на вопрос о том, в какой мере ее брак связывает ее.
Они сидели в гостиной у окна. Были сумерки. Из окна пахло цветами. Элен была в белом платье, просвечивающем на плечах и груди. Аббат, хорошо откормленный, а пухлой, гладко бритой бородой, приятным крепким ртом и белыми руками, сложенными кротко на коленях, сидел близко к Элен и с тонкой улыбкой на губах, мирно – восхищенным ее красотою взглядом смотрел изредка на ее лицо и излагал свой взгляд на занимавший их вопрос. Элен беспокойно улыбалась, глядела на его вьющиеся волоса, гладко выбритые чернеющие полные щеки и всякую минуту ждала нового оборота разговора. Но аббат, хотя, очевидно, и наслаждаясь красотой и близостью своей собеседницы, был увлечен мастерством своего дела.