Яновичское гетто

Яновичское гетто
Старый основной памятник убитым евреям Яновичского гетто у деревни Зайцево возле зернотока (сзади - новый памятник)
Местонахождение	Яновичи Витебской области
Период существования	25 августа — 10 сентября 1941
Число погибших	более 1 500
Председатель юденрата	Лифшиц Ефим Абрамович
Яновичское гетто на Викискладе

Я́новичское гетто — (25 августа 1941 — 10 сентября 1941) — еврейское гетто, место принудительного переселения евреев посёлка Яновичи Витебского района и близлежащих населённых пунктов в процессе преследования и уничтожения евреев во время оккупации территории Белоруссии войсками нацистской Германии в период Второй мировой войны.

Оккупация Яновичей и создание гетто

В 1939 году в Яновичах проживало 709 евреев (из 2037 всех жителей).

Местечко было оккупировано немецкими войсками с 12 июля 1941 года по 10 октября 1943 года. Захватив Яновичи, нацисты сразу переписали всех евреев, одновременно проводя среди них массовые убийства.

Был организован юденрат, возглавить который немцы приказали местному жителю, доктору медицины Лифшицу Ефиму Абрамовичу.

Немцы очень серьёзно относились к возможности еврейского сопротивления, и поэтому в первую очередь убивали в гетто или ещё до его создания евреев-мужчин в возрасте от 15 до 50 лет — несмотря на экономическую нецелесообразность, так как это были самые трудоспособные узники. После евреев-мужчин немцы в первую очередь стремились убить еврейских подростков, а затем — евреев-стариков, у которых ещё оставались хоть какие-то силы. По этой причине 2 августа 1941 года немцы собрали на площади 150 мужчин-евреев и погнали в сторону деревни Вальки, где расстреляли. Через несколько дней убили ещё одну группу из 70 мужчин.

После этих массовых убийств немцы согнали около 2000 оставшихся евреев (среди которых были и евреи из ближних деревень) в гетто, которое просуществовало всего две недели — с 25 августа по 10 сентября 1941 года.

Условия в гетто

Гетто занимало территорию Тадулинской и часть Витебской улиц, было огорожено колючей проволокой и охранялось.

Узников почти ежедневно гоняли на принудительные работы, и нередко группы работающих не возвращались в Яновичи — их расстреливали, в большинстве случаев возле деревни Ахрутки.

Уничтожение гетто

10 сентября 1941 года евреев выгнали из домов, проверили по спискам, составленным бургомистром Василием Высоцким и погнали к деревне Зайцево (7 км от Яновичей). Неевреев, пытавшихся вступиться за соседей, спрятать или оказать другую помощь, вталкивали в общую колонну, как «еврейских защитников». Подошли автомашины, куда сажали евреев. Кто был в силах, лез сам, а кто не мог — заталкивали пинками и ударами прикладов. Стоял крик и плач, машины уходили в сторону деревни Зайцево. Игнат Лукьянов, который косил траву для коровы, рассказал, что 10 сентября немцы и полицаи подъехали к противотанковому рву на шоссе Яновичи-Демидов за деревней Зайцево в двух машинах. На одной было около 20 солдат, а на другой примерно столько же еврейских девушек. Машины остановились недалеко от рва, девушек отвели в кустарник и изнасиловали, потом волокли к ямам, избивая по дороге прикладами, загнали в яму и застрелили. Всего проследовало 16 грузовых автомобилей и четыре партии пеших евреев по 100—150 человек. В других машинах были почти исключительно женщины, дети и подростки. Их раздевали и вели к ямам по двое, заставляли прыгать вниз, а потом стреляли. Детей бросали в яму живыми прямо с машины.

Спастись удалось единицам, среди которых были Израиль Гофман, бесследно исчезнувший, и Борис Эфрос, воевавший впоследствии в партизанах. В последней группе был престарелый доктор Лифшиц, которого использовали как переводчика, а потом издевались над ним и били, распоров ударом ножа живот и сбросив вниз. Лифшица убили с женой и трехлетним внуком. Вместе с евреями погибли некоторые белорусы. В тот день были убиты около 1600 человек. Внучку доктора Лифшица Майю ещё до уничтожения гетто забрал к себе в семью сельскохозяйственный комендант Яновичей немецкий офицер Даум. По неподтвержденным данным, он вывез её с собой в Германию.

Каратели имели нарукавные красные повязки со свастикой, а на головных уборах эмблему черепа и костей. Они грабили дома евреев, две машины с вещами убитых привезли в Яновичи и обменивали у крестьян на молоко и яйца.

В ноябре 1943 года братские могилы (всего 7 ям) вскрыли. Они оказались размером 5 м на 5 м, доверху наполненные человеческими останками. Среди извлеченных тел оказался только один мужской. На детских тельцах не было механических повреждений и огнестрельных ран.

Память

На месте братской могилы стояла табличка, на которой были написаны два слова: «Это здесь». Табличка стояла несколько лет после войны. В 1950 году оставшиеся евреи Яновичей и их родные стали собирать деньги на памятник погибшим, бухгалтерию вела Ревекка Ильинична Драпкина (в девичестве Семейная). В 1951 году, в начале сентября, к памятнику съехались немногие уцелевшие яновичские евреи, их родные и знакомые. Памятник был установлен не в самих Яновичах, а рядом — в деревне Ахрутки, на месте оврага, где нацисты вели массовые расстрелы яновичских евреев. На памятнике выбиты слова: «Посвящается погибшим во Второй мировой войне от рук фашистов 10 сентября 1941 г.»

Несколько позже, в середине 1950-х годов, были обнаружены ещё два места массовых убийств яновичских евреев — недалеко от бывшей деревни Зайцево (её уже нет на карте), на месте расстрела 1600 человек. Там, на площадке метров 50 на 20, обнесённой оградой, установили памятник (сейчас там стоят две стеллы). Слева и справа от него — следы двух рвов, в которых лежат тела расстрелянных евреев.

Через год или два ещё один памятник поставили у безымянного ручья, в урочище Стрелка, где было расстреляно около 230 человек. Около этого памятника, недалеко от сегодняшнего колхозного зернотока, ограждена площадка меньших размеров.

Опубликованы неполные списки жертв геноцида евреев в Яновичах.

Источники

• Адамушко В. И., Бирюкова О. В., Крюк В. П., Кудрякова Г. А. Справочник о местах принудительного содержания гражданского населения на оккупированной территории Беларуси 1941-1944. — Мн.: Национальный архив Республики Беларусь, Государственный комитет по архивам и делопроизводству Республики Беларусь, 2001. — 158 с. — 2000 экз. — ISBN 985-6372-19-4.
• А.П. Красоўскi, У.А. Мачульскi, У.I. Мезенцаў i iнш. (рэдкал.), У.I. Мезенцаў (укладальнiк). «Памяць. Вiцебскi раён». — Мн.: «Мастацкая лiтаратура», 2004. — 771 с. — ISBN 985-02-0647-0.  (белор.)
• Смиловицкий Л. Л. [drive.google.com/file/d/0B6aCed1Z3JywSFpZRkJXaHp0YXc/view?usp=sharing Катастрофа евреев в Белоруссии, 1941—1944]. — Тель-Авив: Библиотека Матвея Черного, 2000. — С. 160—196. — 432 с. — ISBN 965-7094-24-0.
• Государственный архив Российской Федерации (ГАРФ):
  • фонд 7021, опись 84, дело 11, лист 3;
  • фонд 7021, опись 84, дело 13, листы 3, 18, 20-21;
• I.П. Шамякiн (галоўны рэдактар), I.I. Авiн, Г.К. Кiсялёў, Я.В. Малашэвiч i iнш. (рэдкал.). «Памяць. Лёзненскi раён». — Мн.: «Беларуская энцыклапедыя», 1992. — 592 с. — ISBN 5-85700-063-7.  (белор.)

Литература

• А. Шульман. Осталась только память, Минск, «Медисонт», 2010, ISBN 978-985-6963-03-5
• Рывкин М. С. (совместно с Шульманом А. Л.) «Десятый круг ада» (Об уничтожении фашистами еврейской общины в г. п. Яновичи). Газета «Народнае слова», 1994, 19 мая
• [rujen.ru/index.php/%D0%AF%D0%BD%D0%BE%D0%B2%D0%B8%D1%87%D0%B8 Яновичи] — статья из Российской еврейской энциклопедии
• Винница Г. Р. Холокост на оккупированной территории Восточной Беларуси в 1941—1945 годах. — Мн.: Ковчег, 2011. — 360 с. — 150 экз. — ISBN 978-985-6950-96-7.
• Черноглазова Р. А., Хеер Х. Трагедия евреев Белоруссии в 1941— 1944 гг.: сборник материалов и документов. — Изд. 2-е, испр. и доп.. — Мн.: Э. С. Гальперин, 1997. — 398 с. — 1000 экз. — ISBN 985627902X.

Ссылки

• А. Шульман. [shtetle.co.il/Shtetls/janovichi/janovichi.html Осталась только память]
• М. Рывкин, А. Шульман. [shtetle.co.il/Shtetls/janovichi/ad.html Десятый круг ада], газета «Народное слово», 19 мая 1994 года

См. также

• Гетто в Витебском районе

Отрывок, характеризующий Яновичское гетто

– Нет, душенька, голубчик, милая, персик, я не отстaнy, я знаю, что вы знаете.
Анна Михайловна покачала головой.
– Voua etes une fine mouche, mon enfant, [Ты вострушка, дитя мое.] – сказала она.
– От Николеньки письмо? Наверно! – вскрикнула Наташа, прочтя утвердительный ответ в лице Анны Михайловны.
– Но ради Бога, будь осторожнее: ты знаешь, как это может поразить твою maman.
– Буду, буду, но расскажите. Не расскажете? Ну, так я сейчас пойду скажу.
Анна Михайловна в коротких словах рассказала Наташе содержание письма с условием не говорить никому.
Честное, благородное слово, – крестясь, говорила Наташа, – никому не скажу, – и тотчас же побежала к Соне.
– Николенька…ранен…письмо… – проговорила она торжественно и радостно.
– Nicolas! – только выговорила Соня, мгновенно бледнея.
Наташа, увидав впечатление, произведенное на Соню известием о ране брата, в первый раз почувствовала всю горестную сторону этого известия.
Она бросилась к Соне, обняла ее и заплакала. – Немножко ранен, но произведен в офицеры; он теперь здоров, он сам пишет, – говорила она сквозь слезы.
– Вот видно, что все вы, женщины, – плаксы, – сказал Петя, решительными большими шагами прохаживаясь по комнате. – Я так очень рад и, право, очень рад, что брат так отличился. Все вы нюни! ничего не понимаете. – Наташа улыбнулась сквозь слезы.
– Ты не читала письма? – спрашивала Соня.
– Не читала, но она сказала, что всё прошло, и что он уже офицер…
– Слава Богу, – сказала Соня, крестясь. – Но, может быть, она обманула тебя. Пойдем к maman.
Петя молча ходил по комнате.
– Кабы я был на месте Николушки, я бы еще больше этих французов убил, – сказал он, – такие они мерзкие! Я бы их побил столько, что кучу из них сделали бы, – продолжал Петя.
– Молчи, Петя, какой ты дурак!…
– Не я дурак, а дуры те, кто от пустяков плачут, – сказал Петя.
– Ты его помнишь? – после минутного молчания вдруг спросила Наташа. Соня улыбнулась: «Помню ли Nicolas?»
– Нет, Соня, ты помнишь ли его так, чтоб хорошо помнить, чтобы всё помнить, – с старательным жестом сказала Наташа, видимо, желая придать своим словам самое серьезное значение. – И я помню Николеньку, я помню, – сказала она. – А Бориса не помню. Совсем не помню…
– Как? Не помнишь Бориса? – спросила Соня с удивлением.
– Не то, что не помню, – я знаю, какой он, но не так помню, как Николеньку. Его, я закрою глаза и помню, а Бориса нет (она закрыла глаза), так, нет – ничего!
– Ах, Наташа, – сказала Соня, восторженно и серьезно глядя на свою подругу, как будто она считала ее недостойной слышать то, что она намерена была сказать, и как будто она говорила это кому то другому, с кем нельзя шутить. – Я полюбила раз твоего брата, и, что бы ни случилось с ним, со мной, я никогда не перестану любить его во всю жизнь.
Наташа удивленно, любопытными глазами смотрела на Соню и молчала. Она чувствовала, что то, что говорила Соня, была правда, что была такая любовь, про которую говорила Соня; но Наташа ничего подобного еще не испытывала. Она верила, что это могло быть, но не понимала.
– Ты напишешь ему? – спросила она.
Соня задумалась. Вопрос о том, как писать к Nicolas и нужно ли писать и как писать, был вопрос, мучивший ее. Теперь, когда он был уже офицер и раненый герой, хорошо ли было с ее стороны напомнить ему о себе и как будто о том обязательстве, которое он взял на себя в отношении ее.
– Не знаю; я думаю, коли он пишет, – и я напишу, – краснея, сказала она.
– И тебе не стыдно будет писать ему?
Соня улыбнулась.
– Нет.
– А мне стыдно будет писать Борису, я не буду писать.
– Да отчего же стыдно?Да так, я не знаю. Неловко, стыдно.
– А я знаю, отчего ей стыдно будет, – сказал Петя, обиженный первым замечанием Наташи, – оттого, что она была влюблена в этого толстого с очками (так называл Петя своего тезку, нового графа Безухого); теперь влюблена в певца этого (Петя говорил об итальянце, Наташином учителе пенья): вот ей и стыдно.
– Петя, ты глуп, – сказала Наташа.
– Не глупее тебя, матушка, – сказал девятилетний Петя, точно как будто он был старый бригадир.
Графиня была приготовлена намеками Анны Михайловны во время обеда. Уйдя к себе, она, сидя на кресле, не спускала глаз с миниатюрного портрета сына, вделанного в табакерке, и слезы навертывались ей на глаза. Анна Михайловна с письмом на цыпочках подошла к комнате графини и остановилась.
– Не входите, – сказала она старому графу, шедшему за ней, – после, – и затворила за собой дверь.
Граф приложил ухо к замку и стал слушать.
Сначала он слышал звуки равнодушных речей, потом один звук голоса Анны Михайловны, говорившей длинную речь, потом вскрик, потом молчание, потом опять оба голоса вместе говорили с радостными интонациями, и потом шаги, и Анна Михайловна отворила ему дверь. На лице Анны Михайловны было гордое выражение оператора, окончившего трудную ампутацию и вводящего публику для того, чтоб она могла оценить его искусство.
– C'est fait! [Дело сделано!] – сказала она графу, торжественным жестом указывая на графиню, которая держала в одной руке табакерку с портретом, в другой – письмо и прижимала губы то к тому, то к другому.
Увидав графа, она протянула к нему руки, обняла его лысую голову и через лысую голову опять посмотрела на письмо и портрет и опять для того, чтобы прижать их к губам, слегка оттолкнула лысую голову. Вера, Наташа, Соня и Петя вошли в комнату, и началось чтение. В письме был кратко описан поход и два сражения, в которых участвовал Николушка, производство в офицеры и сказано, что он целует руки maman и papa, прося их благословения, и целует Веру, Наташу, Петю. Кроме того он кланяется m r Шелингу, и m mе Шос и няне, и, кроме того, просит поцеловать дорогую Соню, которую он всё так же любит и о которой всё так же вспоминает. Услыхав это, Соня покраснела так, что слезы выступили ей на глаза. И, не в силах выдержать обратившиеся на нее взгляды, она побежала в залу, разбежалась, закружилась и, раздув баллоном платье свое, раскрасневшаяся и улыбающаяся, села на пол. Графиня плакала.
– О чем же вы плачете, maman? – сказала Вера. – По всему, что он пишет, надо радоваться, а не плакать.
Это было совершенно справедливо, но и граф, и графиня, и Наташа – все с упреком посмотрели на нее. «И в кого она такая вышла!» подумала графиня.
Письмо Николушки было прочитано сотни раз, и те, которые считались достойными его слушать, должны были приходить к графине, которая не выпускала его из рук. Приходили гувернеры, няни, Митенька, некоторые знакомые, и графиня перечитывала письмо всякий раз с новым наслаждением и всякий раз открывала по этому письму новые добродетели в своем Николушке. Как странно, необычайно, радостно ей было, что сын ее – тот сын, который чуть заметно крошечными членами шевелился в ней самой 20 лет тому назад, тот сын, за которого она ссорилась с баловником графом, тот сын, который выучился говорить прежде: «груша», а потом «баба», что этот сын теперь там, в чужой земле, в чужой среде, мужественный воин, один, без помощи и руководства, делает там какое то свое мужское дело. Весь всемирный вековой опыт, указывающий на то, что дети незаметным путем от колыбели делаются мужами, не существовал для графини. Возмужание ее сына в каждой поре возмужания было для нее так же необычайно, как бы и не было никогда миллионов миллионов людей, точно так же возмужавших. Как не верилось 20 лет тому назад, чтобы то маленькое существо, которое жило где то там у ней под сердцем, закричало бы и стало сосать грудь и стало бы говорить, так и теперь не верилось ей, что это же существо могло быть тем сильным, храбрым мужчиной, образцом сыновей и людей, которым он был теперь, судя по этому письму.
– Что за штиль, как он описывает мило! – говорила она, читая описательную часть письма. – И что за душа! Об себе ничего… ничего! О каком то Денисове, а сам, верно, храбрее их всех. Ничего не пишет о своих страданиях. Что за сердце! Как я узнаю его! И как вспомнил всех! Никого не забыл. Я всегда, всегда говорила, еще когда он вот какой был, я всегда говорила…
Более недели готовились, писались брульоны и переписывались набело письма к Николушке от всего дома; под наблюдением графини и заботливостью графа собирались нужные вещицы и деньги для обмундирования и обзаведения вновь произведенного офицера. Анна Михайловна, практическая женщина, сумела устроить себе и своему сыну протекцию в армии даже и для переписки. Она имела случай посылать свои письма к великому князю Константину Павловичу, который командовал гвардией. Ростовы предполагали, что русская гвардия за границей , есть совершенно определительный адрес, и что ежели письмо дойдет до великого князя, командовавшего гвардией, то нет причины, чтобы оно не дошло до Павлоградского полка, который должен быть там же поблизости; и потому решено было отослать письма и деньги через курьера великого князя к Борису, и Борис уже должен был доставить их к Николушке. Письма были от старого графа, от графини, от Пети, от Веры, от Наташи, от Сони и, наконец, 6 000 денег на обмундировку и различные вещи, которые граф посылал сыну.


12 го ноября кутузовская боевая армия, стоявшая лагерем около Ольмюца, готовилась к следующему дню на смотр двух императоров – русского и австрийского. Гвардия, только что подошедшая из России, ночевала в 15 ти верстах от Ольмюца и на другой день прямо на смотр, к 10 ти часам утра, вступала на ольмюцкое поле.
Николай Ростов в этот день получил от Бориса записку, извещавшую его, что Измайловский полк ночует в 15 ти верстах не доходя Ольмюца, и что он ждет его, чтобы передать письмо и деньги. Деньги были особенно нужны Ростову теперь, когда, вернувшись из похода, войска остановились под Ольмюцом, и хорошо снабженные маркитанты и австрийские жиды, предлагая всякого рода соблазны, наполняли лагерь. У павлоградцев шли пиры за пирами, празднования полученных за поход наград и поездки в Ольмюц к вновь прибывшей туда Каролине Венгерке, открывшей там трактир с женской прислугой. Ростов недавно отпраздновал свое вышедшее производство в корнеты, купил Бедуина, лошадь Денисова, и был кругом должен товарищам и маркитантам. Получив записку Бориса, Ростов с товарищем поехал до Ольмюца, там пообедал, выпил бутылку вина и один поехал в гвардейский лагерь отыскивать своего товарища детства. Ростов еще не успел обмундироваться. На нем была затасканная юнкерская куртка с солдатским крестом, такие же, подбитые затертой кожей, рейтузы и офицерская с темляком сабля; лошадь, на которой он ехал, была донская, купленная походом у казака; гусарская измятая шапочка была ухарски надета назад и набок. Подъезжая к лагерю Измайловского полка, он думал о том, как он поразит Бориса и всех его товарищей гвардейцев своим обстреленным боевым гусарским видом.