Холокост в Вилейском районе (Минская область)

Холокост в Виле́йском районе — систематическое преследование и уничтожение евреев на территории Вилейского района Минской области оккупационными властями нацистской Германии и коллаборационистами в 1941-1944 годах во время Второй мировой войны, в рамках политики «Окончательного решения еврейского вопроса» — составная часть Холокоста в Белоруссии и Катастрофы европейского еврейства.

Из административного распоряжения № 1 командующего тылом группы армий «Центр» генерала фон Шенкендорфа от 7 июля 1941 года: «III. Отличительные знаки для евреев и евреек 1. Все евреи и еврейки, находящиеся на занятой русской территории и достигшие 10-летнего возраста, немедленно обязаны носить на правом рукаве верхней одежды и платья белую полосу шириной в 10 см с нарисованной на ней сионистской звездой или же жёлтую повязку шириной в 10 см. 2. Такими повязками обеспечивают себя сами евреи и еврейки. 3. Евреев категорически запрещается приветствовать. Нарушители будут строжайше наказываться местным комендантом по месту жительства.»

Гетто

На территории района были созданы 5 гетто.

Вилейка

В Вилейском гетто (28 июня 1941 — весна 1943) было убито около 1 500 евреев.

Вязынь

Деревня Вязынь, центр Вязынского сельсовета, была оккупирована немцами с июня 1941 года по июль 1944 года.

Гитлеровцы согнали евреев деревни в гетто, которое было окончательно уничтожено летом 1942 года.

После последнего расстрела из могилы вылез Лазарь Сосенский и его жена Геня. В момент убийства пули попали в их детей, которых они держали на руках: в дочек Этель (3,5 лет) и Хану (1,5 года) — дети погибли, защитив своими телами родителей. Их выдал мародёр Михаил Филистович, и Сосенских расстреляли. После войны Филистовича судили, приговорили к 10 годам, но через 7 лет освободили по амнистии.

В центре Вязыни установлен памятник 108 жителям деревни и близлежащих местечек, погибшим в годы войны, без указания национальности.

Долгиново

Перед войной в деревне Долгиново из 5 000 жителей более 3 000 составляли евреи.

Долгиново было оккупировано с опозданием, потому что части вермахта, осуществляя план блицкрига, не стали терять времени и обошли эту деревню стороной. Однако ещё до прихода немцев в местечко пришли литовские и латышские полицаи, которые установили там режим террора и согнали евреев в гетто, которое организовали на улице Борисовской.

12 апреля 1942 года в Долгиново было расстреляно около 900 евреев.

В период с марта по май 1942 года, в рамках программы уничтожения евреев, в ходе трех «акций» (таким эвфемизмом нацисты называли организованные ими массовые убийства) в местечке были убиты ещё около 2 000 евреев, из которых 1 200 человек сожгли заживо в сарае.

Последнее массовое убийство евреев в Долгиново произошло 5 июня 1942 года, когда были расстреляны все оставшиеся евреи, а сама деревня уничтожена.

Уцелевших долгиновских евреев, около 100 человек, пригнали в Кривичи. Над измождёнными, разутыми и раздетыми людьми немцы и полицаи безжалостно издевались — за­ставили ползать на четвереньках, танцевать, чистить отхожие места голыми руками, наслаждаясь страданиями обреченных людей.

Весной 1942 года управляющий имением Каролины Цыбульский выпросил у немецкого коменданта под свою личную ответственность пять еврейских семей специалистов-ремесленников из гетто Долгиново (более 30 человек) якобы для немецкого государственного хозяйства, и дал им возможность уйти в лес к партизанам.

Николай Киселев с товарищами-партизанами спас из гетто Долгиново и других близлежащих местечек более 200 белорусских евреев (в основном стариков, женщин и детей), выведя их через линию фронта осенью 1942 года. О его подвиге в 2008 году был снят документальный фильм «Список Киселёва» (по аналогии со «Списком Шиндлера»). Музей истории и культуры евреев Беларуси представил документы об этом спасении в Комиссию по присуждению звания «Праведник народов мира» при мемориальном музее Яд-Вашем в Иерусалиме, и почетное звание было присуждено Николаю Киселеву посмертно «в знак глубочайшей признательности за помощь, оказанную еврейскому народу в годы Второй мировой войны». Спустя 65 лет после произошедших событий земляки Н. Киселева увековечили его подвиг, назвав улицу в Долгиново его именем. Оставшиеся в живых из того рейда и их потомки каждый год 5 июня (день последнего массового расстрела в Долгиново в 1942 году) собираются в Израиле на встречу памяти.

Под Долгиново, с помощью командира отряда «Народный мститель» Ивана Матвеевича Тимчука, очень активно действовали еврейские партизаны — бывшие узники Долгиновского гетто. Среди множества операций против нацистов они, в том числе, в ноябре 1942 года участвовали в уничтожении немецкого гарнизона в Мяделе, где освободили евреев из гетто.

Сохранились некоторые архивные документы о гетто в Долгиново (НАРБ, ф. 845, оп. 1, д. 63, л. 17; НАРБ, ф. 861, оп. 1, д. 10, лл. 9-10; НАРБ, ф. 4, оп. 29, д. 112, лл. 456—457; ГАРФ, ф. 7021, оп. 89, д. 7, лл. 27-35, 105).

Илья (Илия)

Перед войной в местечке Илья проживало 586 евреев. Деревня была оккупирована немецкими войсками на протяжении 3-х лет — с 3 июля 1941 года по 3 июля 1944 года. После оккупации в Илье было создано гетто в районе улицы Чкалова, старостой которого немцы назначили Абрама Мотке.

В деревне против захватчиков действовала подпольная организация, членами которой были и евреи (одним из подпольщиков в Илье был Николай Киселев, спасший группу евреев из гетто в Долгиново).

По невыясненным до сих пор причинам описание уничтожения гетто в Илье, воссозданное по рассказам свидетелей из местных жителей, сильно отличается от сведений, зафиксированных в акте комиссии содействия ЧГК по Ильянскому району от 19 марта 1945 года. Расхождения в обеих версиях так велики, что речь, видимо, идёт о разных случаях массовых убийств. По показаниям свидетелей, жителей Ильи, вечером 16 марта 1942 года в местечко прибыл отряд карателей во главе с гестаповцем. Немцы выбрали 8 (10 по другому свидетельству) самых красивых еврейских девушек, изнасиловали их, а следующим утром расстреляли вместе с остальными евреями. Сохранились имена некоторых из них: Сара и Хая Гринблат, Рыся Копелевич, Бася Риер, Сара Сосман, Хая Бруйда. На следующий день, 17 марта, немцы вместе с полицаями к 15.00 согнали евреев на площадь, которая усиленно охранялась. Затем обречённых узников отвели к большому сараю, бывшему недостроенному овощехранилищу, и заперли в нём. Из сарая брали по 2-3 человека, отводили к заранее выкопанной яме и убивали. К вечеру опустевший сарай и яму облили бензином и подожгли. Те евреи, которые прыгали в яму сами, не ожидая выстрелов, по рассказам свидетелей, начали страшно кричать, и каратели, улыбаясь при этом, бросили туда ручные гранаты. После этого немцы и полицейские вернулись в гетто, тщательно обыскали его и нашли 60 (64 по другому свидетельству) спрятавшихся людей. Их отвели к ещё горящей яме, застрелили и сбросили вниз. За эти 2 дня было убито более 700 евреев. Их имущество после расстрелов разграбили.

Согласно акту комиссии содействия ЧГК, уничтожение гетто произошло в мае 1942 года. В Илью прибыл отряд гестаповцев из Вилейки численностью 200 человек, с ними — 30 белорусских полицейских. Каратели вырыли на улице Советской большую яму. Евреям приказали раздеваться и становиться на край ямы, после чего стреляли в них в упор из пулемета и автоматов. Когда яма заполнилась доверху, туда залили бензин, бросили зажигательную бомбу, и тела убитых три дня тлели в огне. Во время этого массового убийства немцы и коллаборационисты расстреляли и сожгли 745 евреев, включая 150 детей в возрасте до 10 лет. Сохранились имена некоторых из организаторов и исполнителей этого убийства: офицеры Корф и Макс, капитан Страсбург, обер-вахмейстер Фрицель, шеф жандармов деревни Илья подофицер Бернард Вырвинг, начальник полиции Николай Скабей, полицейские Николай Давыдович, Николай Соколовский, Мечислав Кротович, Степан Селявка, Петр Кононок, Михаил Кожура и Федор Голубович.

Сохранились архивные данные о гетто в Илье (НАРБ, ф. 861, оп. 1, д. 10, лл. 26-30, 34; НАРБ, ф. 4, оп. 29, д. 112, лл. 457—458;). Согласно им, зимой 1942 года в Илье были убиты 700—800 евреев, а в августе 1942 года — 1 500 евреев.

В Илье установлен памятник на братской могиле советских воинов и партизан и на могиле жертв фашизма, на которых нет никакого упоминания о евреях, убитых в деревне во время Катастрофы.

Хотенчицы

В местечке Хотенчицы перед войной жили несколько еврейских семей.

Гетто в местечке нацисты создали сразу после оккупации — в июле 1941 года. Центр деревни располагался на невысоком холме, от которого спускались вниз три улицы. Гетто находилось в конце одной из них, хорошо просматривалось, отчего немцы и полицаи не выставляли охраны.

Бургомистром деревни нацисты назначили владевшего немецким языком дьякона местной церкви Степана Лешкевича — бывшего офицера царской армии.

Лешкевич оказался хорошим человеком. В апреле 1942 года под предлогом угрозы срыва посевной кампании он убедил немцев перенести ликвидацию гетто на более поздний срок. Затем бургомистр предупредил евреев накануне запланированной немцами «акции» и посоветовал им скрыться, благодаря чему часть узников спаслась.

В мае 1942 года 15 еврейских семей (примерно 70 человек) отважились бежать из гетто и примкнуть к партизанам. 12 евреев не решились на побег, считая, что в лесу условия для существования будут ещё хуже и что немцы не станут их убивать как нужных специалистов. В результате судьба евреев Хотенчиц сложилась так, что сбежавшим из гетто, действительно, пришлось в тяжёлых условиях прятаться до июля 1944 года — но все выжили, а оставшиеся в деревне были убиты.

После освобождения Белоруссии Лешкевича судили как немецкого пособника. Суд проходил в деревне Илья, и евреи из Хотенчиц выступали в защиту бывшего бургомистра. Евреи свидетельствовали, что Лешкевич спасал и отдельных евреев, и само гетто. Несмотря на эти показания, суд приговорил Лешкевича к расстрелу.

Источники

• Адамушко В. И., Бирюкова О. В., Крюк В. П., Кудрякова Г. А. Справочник о местах принудительного содержания гражданского населения на оккупированной территории Беларуси 1941-1944. — Мн.: Национальный архив Республики Беларусь, Государственный комитет по архивам и делопроизводству Республики Беларусь, 2001. — 158 с. — 2000 экз. — ISBN 985-6372-19-4.
• Л. Смиловицкий. [www.souz.co.il/clubs/read.html?article=2236&Club_ID=1 Гетто Белоруссии — примеры геноцида] (из книги «Катастрофа евреев в Белоруссии, 1941—1944 гг.»)
• [narb.by Национальный архив Республики Беларусь] (НАРБ). — фонд 861, опись 1, дело 10, листы 26, 30, 34;
• [narb.by Национальный архив Республики Беларусь] (НАРБ). — фонд 4, опись 29, дело 112, листы 457—458;
• [www.statearchive.ru/ Государственный архив Российской Федерации] (ГАРФ). — фонд 7021, опись 89, дело 6, листы 5-55;
• Архив Яд Вашем, М-33/1139;
• Г. К. Кiсялёў, А. Э. Кейзiк i iнш. (рэдкал.), К. I. Козак, А. I. Кузняцоў (укладальнiкi). «Памяць. Пастаўскi раён». — Мн.: БЕЛТА, 2001. — 688 с. — ISBN 985-6302-35-8.  (белор.)

Литература

• Смиловицкий Л. Л. [drive.google.com/file/d/0B6aCed1Z3JywSFpZRkJXaHp0YXc/view?usp=sharing Катастрофа евреев в Белоруссии, 1941—1944]. — Тель-Авив: Библиотека Матвея Черного, 2000. — 432 с. — ISBN 965-7094-24-0.
• Барри Рубин. [www.gloria-center.org/pt_free_books/children-of-dolhinov-our-ancestors-and-ourselves/ Дети Долгиново]  (англ.)
• Ицхак Арад. Уничтожение евреев СССР в годы немецкой оккупации (1941—1944). Сборник документов и материалов, Иерусалим, издательство Яд ва-Шем, 1991, ISBN 9653080105
• Черноглазова Р. А., Хеер Х. Трагедия евреев Белоруссии в 1941— 1944 гг.: сборник материалов и документов. — Изд. 2-е, испр. и доп.. — Мн.: Э. С. Гальперин, 1997. — 398 с. — 1000 экз. — ISBN 985627902X.
• Винница Г. Р. Холокост на оккупированной территории Восточной Беларуси в 1941—1945 годах. — Мн.: Ковчег, 2011. — 360 с. — 150 экз. — ISBN 978-985-6950-96-7.

См. также

• Памятники жертвам Холокоста в Белоруссии

Отрывок, характеризующий Холокост в Вилейском районе (Минская область)

Он говорил, что нынче народ разбирал оружие в Кремле, что в афише Растопчина хотя и сказано, что он клич кликнет дня за два, но что уж сделано распоряжение наверное о том, чтобы завтра весь народ шел на Три Горы с оружием, и что там будет большое сражение.
Графиня с робким ужасом посматривала на веселое, разгоряченное лицо своего сына в то время, как он говорил это. Она знала, что ежели она скажет слово о том, что она просит Петю не ходить на это сражение (она знала, что он радуется этому предстоящему сражению), то он скажет что нибудь о мужчинах, о чести, об отечестве, – что нибудь такое бессмысленное, мужское, упрямое, против чего нельзя возражать, и дело будет испорчено, и поэтому, надеясь устроить так, чтобы уехать до этого и взять с собой Петю, как защитника и покровителя, она ничего не сказала Пете, а после обеда призвала графа и со слезами умоляла его увезти ее скорее, в эту же ночь, если возможно. С женской, невольной хитростью любви, она, до сих пор выказывавшая совершенное бесстрашие, говорила, что она умрет от страха, ежели не уедут нынче ночью. Она, не притворяясь, боялась теперь всего.


M me Schoss, ходившая к своей дочери, еще болоо увеличила страх графини рассказами о том, что она видела на Мясницкой улице в питейной конторе. Возвращаясь по улице, она не могла пройти домой от пьяной толпы народа, бушевавшей у конторы. Она взяла извозчика и объехала переулком домой; и извозчик рассказывал ей, что народ разбивал бочки в питейной конторе, что так велено.
После обеда все домашние Ростовых с восторженной поспешностью принялись за дело укладки вещей и приготовлений к отъезду. Старый граф, вдруг принявшись за дело, всё после обеда не переставая ходил со двора в дом и обратно, бестолково крича на торопящихся людей и еще более торопя их. Петя распоряжался на дворе. Соня не знала, что делать под влиянием противоречивых приказаний графа, и совсем терялась. Люди, крича, споря и шумя, бегали по комнатам и двору. Наташа, с свойственной ей во всем страстностью, вдруг тоже принялась за дело. Сначала вмешательство ее в дело укладывания было встречено с недоверием. От нее всё ждали шутки и не хотели слушаться ее; но она с упорством и страстностью требовала себе покорности, сердилась, чуть не плакала, что ее не слушают, и, наконец, добилась того, что в нее поверили. Первый подвиг ее, стоивший ей огромных усилий и давший ей власть, была укладка ковров. У графа в доме были дорогие gobelins и персидские ковры. Когда Наташа взялась за дело, в зале стояли два ящика открытые: один почти доверху уложенный фарфором, другой с коврами. Фарфора было еще много наставлено на столах и еще всё несли из кладовой. Надо было начинать новый, третий ящик, и за ним пошли люди.
– Соня, постой, да мы всё так уложим, – сказала Наташа.
– Нельзя, барышня, уж пробовали, – сказал буфетчнк.
– Нет, постой, пожалуйста. – И Наташа начала доставать из ящика завернутые в бумаги блюда и тарелки.
– Блюда надо сюда, в ковры, – сказала она.
– Да еще и ковры то дай бог на три ящика разложить, – сказал буфетчик.
– Да постой, пожалуйста. – И Наташа быстро, ловко начала разбирать. – Это не надо, – говорила она про киевские тарелки, – это да, это в ковры, – говорила она про саксонские блюда.
– Да оставь, Наташа; ну полно, мы уложим, – с упреком говорила Соня.
– Эх, барышня! – говорил дворецкий. Но Наташа не сдалась, выкинула все вещи и быстро начала опять укладывать, решая, что плохие домашние ковры и лишнюю посуду не надо совсем брать. Когда всё было вынуто, начали опять укладывать. И действительно, выкинув почти все дешевое, то, что не стоило брать с собой, все ценное уложили в два ящика. Не закрывалась только крышка коверного ящика. Можно было вынуть немного вещей, но Наташа хотела настоять на своем. Она укладывала, перекладывала, нажимала, заставляла буфетчика и Петю, которого она увлекла за собой в дело укладыванья, нажимать крышку и сама делала отчаянные усилия.
– Да полно, Наташа, – говорила ей Соня. – Я вижу, ты права, да вынь один верхний.
– Не хочу, – кричала Наташа, одной рукой придерживая распустившиеся волосы по потному лицу, другой надавливая ковры. – Да жми же, Петька, жми! Васильич, нажимай! – кричала она. Ковры нажались, и крышка закрылась. Наташа, хлопая в ладоши, завизжала от радости, и слезы брызнули у ней из глаз. Но это продолжалось секунду. Тотчас же она принялась за другое дело, и уже ей вполне верили, и граф не сердился, когда ему говорили, что Наталья Ильинишна отменила его приказанье, и дворовые приходили к Наташе спрашивать: увязывать или нет подводу и довольно ли она наложена? Дело спорилось благодаря распоряжениям Наташи: оставлялись ненужные вещи и укладывались самым тесным образом самые дорогие.
Но как ни хлопотали все люди, к поздней ночи еще не все могло быть уложено. Графиня заснула, и граф, отложив отъезд до утра, пошел спать.
Соня, Наташа спали, не раздеваясь, в диванной. В эту ночь еще нового раненого провозили через Поварскую, и Мавра Кузминишна, стоявшая у ворот, заворотила его к Ростовым. Раненый этот, по соображениям Мавры Кузминишны, был очень значительный человек. Его везли в коляске, совершенно закрытой фартуком и с спущенным верхом. На козлах вместе с извозчиком сидел старик, почтенный камердинер. Сзади в повозке ехали доктор и два солдата.
– Пожалуйте к нам, пожалуйте. Господа уезжают, весь дом пустой, – сказала старушка, обращаясь к старому слуге.
– Да что, – отвечал камердинер, вздыхая, – и довезти не чаем! У нас и свой дом в Москве, да далеко, да и не живет никто.
– К нам милости просим, у наших господ всего много, пожалуйте, – говорила Мавра Кузминишна. – А что, очень нездоровы? – прибавила она.
Камердинер махнул рукой.
– Не чаем довезти! У доктора спросить надо. – И камердинер сошел с козел и подошел к повозке.
– Хорошо, – сказал доктор.
Камердинер подошел опять к коляске, заглянул в нее, покачал головой, велел кучеру заворачивать на двор и остановился подле Мавры Кузминишны.
– Господи Иисусе Христе! – проговорила она.
Мавра Кузминишна предлагала внести раненого в дом.
– Господа ничего не скажут… – говорила она. Но надо было избежать подъема на лестницу, и потому раненого внесли во флигель и положили в бывшей комнате m me Schoss. Раненый этот был князь Андрей Болконский.


Наступил последний день Москвы. Была ясная веселая осенняя погода. Было воскресенье. Как и в обыкновенные воскресенья, благовестили к обедне во всех церквах. Никто, казалось, еще не мог понять того, что ожидает Москву.
Только два указателя состояния общества выражали то положение, в котором была Москва: чернь, то есть сословие бедных людей, и цены на предметы. Фабричные, дворовые и мужики огромной толпой, в которую замешались чиновники, семинаристы, дворяне, в этот день рано утром вышли на Три Горы. Постояв там и не дождавшись Растопчина и убедившись в том, что Москва будет сдана, эта толпа рассыпалась по Москве, по питейным домам и трактирам. Цены в этот день тоже указывали на положение дел. Цены на оружие, на золото, на телеги и лошадей всё шли возвышаясь, а цены на бумажки и на городские вещи всё шли уменьшаясь, так что в середине дня были случаи, что дорогие товары, как сукна, извозчики вывозили исполу, а за мужицкую лошадь платили пятьсот рублей; мебель же, зеркала, бронзы отдавали даром.
В степенном и старом доме Ростовых распадение прежних условий жизни выразилось очень слабо. В отношении людей было только то, что в ночь пропало три человека из огромной дворни; но ничего не было украдено; и в отношении цен вещей оказалось то, что тридцать подвод, пришедшие из деревень, были огромное богатство, которому многие завидовали и за которые Ростовым предлагали огромные деньги. Мало того, что за эти подводы предлагали огромные деньги, с вечера и рано утром 1 го сентября на двор к Ростовым приходили посланные денщики и слуги от раненых офицеров и притаскивались сами раненые, помещенные у Ростовых и в соседних домах, и умоляли людей Ростовых похлопотать о том, чтоб им дали подводы для выезда из Москвы. Дворецкий, к которому обращались с такими просьбами, хотя и жалел раненых, решительно отказывал, говоря, что он даже и не посмеет доложить о том графу. Как ни жалки были остающиеся раненые, было очевидно, что, отдай одну подводу, не было причины не отдать другую, все – отдать и свои экипажи. Тридцать подвод не могли спасти всех раненых, а в общем бедствии нельзя было не думать о себе и своей семье. Так думал дворецкий за своего барина.
Проснувшись утром 1 го числа, граф Илья Андреич потихоньку вышел из спальни, чтобы не разбудить к утру только заснувшую графиню, и в своем лиловом шелковом халате вышел на крыльцо. Подводы, увязанные, стояли на дворе. У крыльца стояли экипажи. Дворецкий стоял у подъезда, разговаривая с стариком денщиком и молодым, бледным офицером с подвязанной рукой. Дворецкий, увидав графа, сделал офицеру и денщику значительный и строгий знак, чтобы они удалились.
– Ну, что, все готово, Васильич? – сказал граф, потирая свою лысину и добродушно глядя на офицера и денщика и кивая им головой. (Граф любил новые лица.)
– Хоть сейчас запрягать, ваше сиятельство.
– Ну и славно, вот графиня проснется, и с богом! Вы что, господа? – обратился он к офицеру. – У меня в доме? – Офицер придвинулся ближе. Бледное лицо его вспыхнуло вдруг яркой краской.
– Граф, сделайте одолжение, позвольте мне… ради бога… где нибудь приютиться на ваших подводах. Здесь у меня ничего с собой нет… Мне на возу… все равно… – Еще не успел договорить офицер, как денщик с той же просьбой для своего господина обратился к графу.
– А! да, да, да, – поспешно заговорил граф. – Я очень, очень рад. Васильич, ты распорядись, ну там очистить одну или две телеги, ну там… что же… что нужно… – какими то неопределенными выражениями, что то приказывая, сказал граф. Но в то же мгновение горячее выражение благодарности офицера уже закрепило то, что он приказывал. Граф оглянулся вокруг себя: на дворе, в воротах, в окне флигеля виднелись раненые и денщики. Все они смотрели на графа и подвигались к крыльцу.
– Пожалуйте, ваше сиятельство, в галерею: там как прикажете насчет картин? – сказал дворецкий. И граф вместе с ним вошел в дом, повторяя свое приказание о том, чтобы не отказывать раненым, которые просятся ехать.
– Ну, что же, можно сложить что нибудь, – прибавил он тихим, таинственным голосом, как будто боясь, чтобы кто нибудь его не услышал.
В девять часов проснулась графиня, и Матрена Тимофеевна, бывшая ее горничная, исполнявшая в отношении графини должность шефа жандармов, пришла доложить своей бывшей барышне, что Марья Карловна очень обижены и что барышниным летним платьям нельзя остаться здесь. На расспросы графини, почему m me Schoss обижена, открылось, что ее сундук сняли с подводы и все подводы развязывают – добро снимают и набирают с собой раненых, которых граф, по своей простоте, приказал забирать с собой. Графиня велела попросить к себе мужа.
– Что это, мой друг, я слышу, вещи опять снимают?
– Знаешь, ma chere, я вот что хотел тебе сказать… ma chere графинюшка… ко мне приходил офицер, просят, чтобы дать несколько подвод под раненых. Ведь это все дело наживное; а каково им оставаться, подумай!.. Право, у нас на дворе, сами мы их зазвали, офицеры тут есть. Знаешь, думаю, право, ma chere, вот, ma chere… пускай их свезут… куда же торопиться?.. – Граф робко сказал это, как он всегда говорил, когда дело шло о деньгах. Графиня же привыкла уж к этому тону, всегда предшествовавшему делу, разорявшему детей, как какая нибудь постройка галереи, оранжереи, устройство домашнего театра или музыки, – и привыкла, и долгом считала всегда противоборствовать тому, что выражалось этим робким тоном.
Она приняла свой покорно плачевный вид и сказала мужу:
– Послушай, граф, ты довел до того, что за дом ничего не дают, а теперь и все наше – детское состояние погубить хочешь. Ведь ты сам говоришь, что в доме на сто тысяч добра. Я, мой друг, не согласна и не согласна. Воля твоя! На раненых есть правительство. Они знают. Посмотри: вон напротив, у Лопухиных, еще третьего дня все дочиста вывезли. Вот как люди делают. Одни мы дураки. Пожалей хоть не меня, так детей.
Граф замахал руками и, ничего не сказав, вышел из комнаты.
– Папа! об чем вы это? – сказала ему Наташа, вслед за ним вошедшая в комнату матери.
– Ни о чем! Тебе что за дело! – сердито проговорил граф.
– Нет, я слышала, – сказала Наташа. – Отчего ж маменька не хочет?
– Тебе что за дело? – крикнул граф. Наташа отошла к окну и задумалась.
– Папенька, Берг к нам приехал, – сказала она, глядя в окно.


Берг, зять Ростовых, был уже полковник с Владимиром и Анной на шее и занимал все то же покойное и приятное место помощника начальника штаба, помощника первого отделения начальника штаба второго корпуса.
Он 1 сентября приехал из армии в Москву.
Ему в Москве нечего было делать; но он заметил, что все из армии просились в Москву и что то там делали. Он счел тоже нужным отпроситься для домашних и семейных дел.
Берг, в своих аккуратных дрожечках на паре сытых саврасеньких, точно таких, какие были у одного князя, подъехал к дому своего тестя. Он внимательно посмотрел во двор на подводы и, входя на крыльцо, вынул чистый носовой платок и завязал узел.
Из передней Берг плывущим, нетерпеливым шагом вбежал в гостиную и обнял графа, поцеловал ручки у Наташи и Сони и поспешно спросил о здоровье мамаши.
– Какое теперь здоровье? Ну, рассказывай же, – сказал граф, – что войска? Отступают или будет еще сраженье?
– Один предвечный бог, папаша, – сказал Берг, – может решить судьбы отечества. Армия горит духом геройства, и теперь вожди, так сказать, собрались на совещание. Что будет, неизвестно. Но я вам скажу вообще, папаша, такого геройского духа, истинно древнего мужества российских войск, которое они – оно, – поправился он, – показали или выказали в этой битве 26 числа, нет никаких слов достойных, чтоб их описать… Я вам скажу, папаша (он ударил себя в грудь так же, как ударял себя один рассказывавший при нем генерал, хотя несколько поздно, потому что ударить себя в грудь надо было при слове «российское войско»), – я вам скажу откровенно, что мы, начальники, не только не должны были подгонять солдат или что нибудь такое, но мы насилу могли удерживать эти, эти… да, мужественные и древние подвиги, – сказал он скороговоркой. – Генерал Барклай до Толли жертвовал жизнью своей везде впереди войска, я вам скажу. Наш же корпус был поставлен на скате горы. Можете себе представить! – И тут Берг рассказал все, что он запомнил, из разных слышанных за это время рассказов. Наташа, не спуская взгляда, который смущал Берга, как будто отыскивая на его лице решения какого то вопроса, смотрела на него.