Деречинское гетто

Деречинское гетто
Тип	закрытое
Местонахождение	Деречин Зельвенского района Гродненской области
Число погибших	4 100

Гетто в Дере́чине (начало 1942 — июнь-июль 1942) — еврейское гетто, место принудительного переселения евреев поселка Деречин Зельвенского района Гродненской области в процессе преследования и уничтожения евреев во время оккупации территории Белоруссии войсками нацистской Германии в период Второй мировой войны.

Оккупация Деречина и создание гетто

В предвоенные годы в деревне Деречин жили 1 346 евреев (в 1921 году). Религиозной жизнью еврейской общины руководил раввин Бакальчук, ставший последним раввином местечка. Деречин был оккупирован немецкими войсками на протяжении более 3-х лет — с 28 июня 1941 года до июля 1944 года.

Непосредственно власть в местечке была представлена несколькими немецкими жандармами, которые набрали себе в подчинение около 100 полицаев из местных добровольцев.

Заняв деревню, немцы сразу же начали реализовывать гитлеровскую программу уничтожения евреев, первый этап которой состоял в их изоляции — в начале 1942 года местных евреев согнали в гетто, расположенное недалеко от костела, заставив ютиться по несколько семей на комнату.

Условия в гетто

Территория гетто представляла собой улицу и переулок, ограждённые колючей проволокой. Все евреи под страхом смерти были обязаны носить спереди и сзади нашивку в виде шестиконечной звезды, даже если еврей получал пропуск на выход из гетто, то не имел права ходить по тротуару. Для управления еврейской общиной согласно немецким приказам нацистами был сформирован юденрат — еврейский совет.

Узников заставляли заниматься изнурительным принудительным трудом на дорожных и других тяжёлых работах. Все трудоспособные евреи должны были к 7 часам утра ежедневно являться в юденрат для распределения на принудительные работы. Женщин отправляли убирать и мыть казармы, туалеты, окна.

Юденрат мог выделять на каждого работника только по 250 грамм эрзац-хлеба. Выжить евреям помогал товарообмен — в темноте к ограде гетто приходили местные крестьяне и обменивали продукты на вещи.

Из-за страшной тесноты, грязи и голода начались эпидемии и всевозможные болезни, ежедневно уносящие жизни узников.

Немцы и коллаборационисты безнаказанно издевались над евреями, избивали их резиновыми палками и «убивали для своей личной утехи из огнестрельного оружия». Немцы любили развлекаться, запрягая еврейских парней в рессорную коляску и катая в ней по городу начальника жандармерии.

Известен случай, когда от юденрата потребовали «контрибуцию» в размере нескольких килограммов золота и серебра, взяв до выплаты 15 заложников. Несмотря на все усилия, узники не смогли собрать нужное количество драгоценностей, и немцы убили заложников.

Немцы и полицаи постоянно отбирали еврейских девушек и увозили их в свой штаб — никто из них не вернулся, трудоспособных мужчин часто увозили на какие-то работы в Слонимское гетто — и никто из них тоже не вернулся. По доносу арестовали и расстреляли несколько евреев, решивших организовать побег. Нескольких полицаев, которые дружили до войны с евреями и попытались каким-то образом облегчить им жизнь, тоже расстреляли по доносу.

Уничтожение гетто

В апреле 1942 года немецкий карательный жандармский отряд убил 150 евреев Деречина в качестве мести и устрашения за побег из гетто 7 узников. Расстрел был организован в лесу Родишки Мостовского района, тела убитых закопали в близлежащем рву.

23-26 июня (24 июля) 1942 года гетто Деречина было полностью уничтожено. Евреев убивали жандармы и белорусские полицаи. Гетто было окружено в четыре часа утра отрядом карателей из 14 немецких жандармов и 70 местных полицейских, вокруг забора были установлены пулеметы, и, по словам очевидца, «всё местечко от старого до малого обоего пола было повыбито».

На рассвете помощники полицаев начали копать ямы у дороги за мельницей. После полудня евреев согнали в колонну и в окружении полицаев повели к месту убийства — мужчины, подростков и женщин с младенцами на руках. Впереди шёл председатель юденрата. На некотором расстоянии от ям евреев остановили и заставили раздеться догола. Полицаи отделяли людей группами, избивая, гнали к яме и убивали.

Один из «бобиков» (так в народе прозвали полицаев) увидел знакомую молодую еврейку, которая села на обочину дороги и отказалась идти к расстрельным ямам. Увидев полицая, она попросила забрать её новые лакированные туфли, лишь бы он убил её сразу, без мучений. Лёшка (так звали полицая) небрежно выстрелил в девушку, забрал туфли и ушёл, а она, раненая, ещё долго мучилась, пока умерла.

После расстрела полицаи забавлялись, укладывая голые мертвые тела убитых мужчин и женщин в интимные позы. После этого, прочёсывая и грабя гетто, полицаи увидели оставшуюся парализованную старуху, стащили её с кровати и стали искать в её постели спрятанные драгоценности, — ничего не найдя, добили старушку камнем.

Еврейское имущество безнаказанно грабилось. Свидетели вспоминали, что когда в конце войны через Деречин бежали немцы и их пособники, то «…власовцы грабили Деречин так же основательно, как за два года до этого некоторые жители местечка грабили имущество расстрелянных евреев».

У немцев работал банщик по фамилии Кулак. Во время расстрела он без приказа, по собственной инициативе, выискивал еврейских детей, которым удалось убежать из гетто и спрятаться на огородах. Впоследствии он любил хвастался перед односельчанами, как зажимал шею пойманного ребёнка специальными, собственноручно им изготовленными щипцами, и «вёл жидёнка к яме». За это банщик получал от немцев награду — разрешение лично убить этого ребёнка. После войны его поймали и судили, на суде он постоянно напоминал, что не убивал никого, кроме евреев, — и получил только 10 лет лагерей (такой же срок давали и за украденный в колхозе мешок картошки).

Во время этой «акции» (таким эвфемизмом гитлеровцы называли организованные ими массовые убийства) было расстреляно около 3 000 евреев. Убитых людей захоронили в воронках от авиационных бомб — шесть из которых были на окраине Деречина, а две — в центре.

Всего в Деречине за время оккупации были расстреляны 4 100 евреев.

В 2013 году было обнаружено ещё одно ранее неизвестное место убийства и захоронения ещё 50 деречинских евреев.

Палачи и организаторы убийств

Остались известны имена некоторых организаторов и участников массовых убийств евреев Деречина. Главным организатором был немецкий офицер Фриц Фига. В убийствах и грабежах еврейского имущества участвовали комендант белорусской полиции Черток, «начальник района» Волков, бургомистр Сончик, председатель «Белорусской народной самопомощи» (БНС) Воронович.

Весной 1943 года из Белостокского гетто сумела бежать группа евреев, и они двигались в восточном направлении в поисках партизан. Под Деречином местные мальчишки увидели их спящими в стогу сена, и с криками: «Жиды, жиды!» вызвали полицаев. Все евреи были убиты, а полицаи потом хвастались, что «на каждом убитом еврее было по несколько свитеров, дырки зашили и кровь отмыли, а немцы похвалили».

Сопротивление

Узники гетто Деречина как-то узнали о предстоящем расстреле. Часть евреев смогла оказать убийцам сопротивление, часть смогла сбежать к партизанам Булака — крестьянина из соседней деревни Острово, бывшего председателя сельсовета.

Отряд Булака в одну из летних ночей 1942 года привёл свой отряд, большей частью состоявший из евреев, к Деречину, Внезапным ударом партизаны захватили казарму с полицаями, не смогли сразу выбить немцев из штаба — здание имело толстые кирпичные стены, а с крыши по партизанам стрелял из пулемета лично комендант полиции Черток. По свидетельствам очевидцев: «Булак закричал: „Товарищи! Там засели убийцы ваших родителей. Евреи, вперед!“ Услышав многоголосое картавое „ура!“ со стороны расстрельных ям, суеверный Черток подумал, что воскресли евреи. Он приподнялся с криком: „Жиды, жиды из ям!..“ В ту же секунду партизанская пуля снесла ему верх черепа». Евреям захватили штаб, и потом каждый вечер в течение месяца партизаны возвращались в Деречин. Евреи сожгли собственные дома: «Нет наших родных, так пусть никто не пользуется нашим имуществом». Только через месяц немцы с помощью украинского батальона сумели вернуть себе власть в Деречине.

В районе Деречина также действовал самостоятельный еврейский партизанский отряд под командованием Иехезкеля Атласа, ядро которого составляли 120 евреев, бежавшие из Деречинского гетто. Отряд доктора Атласа провёл много успешных операций против нацистов, в то числе перед ликвидацией гетто в Деречине отряд напал на Деречинский гарнизон, и с ним из гетто ушли в лес те узники, кто решился присоединиться к партизанам. 10 августа Атлас повторил атаку, чего немцы совершенно не ожидали, и практически уничтожил немецкий гарнизон. Также в числе значительных операций отряда Атласа — уничтожение стратегически важного моста через Неман, а в августе 1942 года — даже захват немецкого самолета.

В 1942 году семью Бешкиной Раисы (Реши) Абрамовны, 1925 года рождения, — всех 30 человек — убили в гетто Деречина, а ей удалось убежать, войти в партизанский отряд и героически воевать — она участвовала в семи боях, три из которых — нападения на немецкие гарнизоны, в том числе на гарнизон Деречина, где убили её семью.

Случаи спасения

Ноаха Мельника с риском для жизни укрывала и спасла Филомена Дедович с дочерью Анной, за что они обе были удостоены почетного звания «Праведник народов мира» от израильского мемориального института «Яд ва-Шем» «в знак глубочайшей признательности за помощь, оказанную еврейскому народу в годы Второй мировой войны».

Соню Шелькович спас полицай Владимир Залевский, который полюбил её ещё до войны. Перед уничтожением гетто он сумел вывезти Соню из Деречина в дом своих родителей, а затем переправить к партизанам, где она стала партизанской связной.

Память

В 1948 году в Деречине установлен обелиск в память о более 4 000 евреях — жертвах Катастрофы.

У деревни Моньковичи поисковики обнаружили останки ещё 40 жертв деречинского гетто. За несколько недель до убийства их гоняли за 15 километров от Деречина в лес копать яму, потерявших силы расстреливали прямо по дороге. Однажды утром их привезли на машине, поставили в ряд и расстреляли, слегка присыпав им землёй только головы — пока местные жители их не похоронили. Это место, где немцы и их пособники убивали евреев, до сих пор известно в округе как «Жидовская яма».

Источники

• Адамушко В. И., Бирюкова О. В., Крюк В. П., Кудрякова Г. А. Справочник о местах принудительного содержания гражданского населения на оккупированной территории Беларуси 1941-1944. — Мн.: Национальный архив Республики Беларусь, Государственный комитет по архивам и делопроизводству Республики Беларусь, 2001. — 158 с. — 2000 экз. — ISBN 985-6372-19-4.
• Л. Смиловицкий. [www.souz.co.il/clubs/read.html?article=2236&Club_ID=1 Гетто Белоруссии — примеры геноцида] (из книги «Катастрофа евреев в Белоруссии, 1941—1944 гг.»
• [rujen.ru/index.php/%D0%94%D0%B5%D1%80%D0%B5%D1%87%D0%B8%D0%BD Деречин] — статья из Российской еврейской энциклопедии;
• [www.statearchive.ru/ Государственный архив Российской Федерации] (ГАРФ). — фонд 7021, опись 86, дело 41, листы 1-16;
• Архив Яд Вашем, М-33/709;

Ссылки

• Я. Хельмер. [www.netzulim.org/R/OrgR/Articles/Stories/Khelmer04.html Женщина-легенда Раиса Городинская];
• Н. Мельник. [fb2.booksgid.com/content/C5/noah-melnik-na-vidu-u-vseh/18.html На виду у всех];
• М. Загорская. [wmw.gender-ehu.org/docs/doc2.html ж-л «Имя» № 165 от 20.08.1998/ Полицай и партизанка]
• Л. Торпусман. [www.newswe.com/index.php?go=Pages&in=view&id=1694 О Моне, Якове, Саре, Хаиме…]

Литература

• Раиса Бешкина. «Молодость моя… Белоруссия», Тель-Авив, 2008;
• Смиловицкий Л. Л. [drive.google.com/file/d/0B6aCed1Z3JywSFpZRkJXaHp0YXc/view?usp=sharing Катастрофа евреев в Белоруссии, 1941—1944]. — Тель-Авив: Библиотека Матвея Черного, 2000. — 432 с. — ISBN 965-7094-24-0.
• Ицхак Арад. Уничтожение евреев СССР в годы немецкой оккупации (1941—1944). Сборник документов и материалов, Иерусалим, издательство Яд ва-Шем, 1991, ISBN 9653080105
• Черноглазова Р. А., Хеер Х. Трагедия евреев Белоруссии в 1941— 1944 гг.: сборник материалов и документов. — Изд. 2-е, испр. и доп.. — Мн.: Э. С. Гальперин, 1997. — 398 с. — 1000 экз. — ISBN 985627902X.

Отрывок, характеризующий Деречинское гетто

Дрова наломали, надавили, поддули ртами и полами шинелей, и пламя зашипело и затрещало. Солдаты, придвинувшись, закурили трубки. Молодой, красивый солдат, который притащил дрова, подперся руками в бока и стал быстро и ловко топотать озябшими ногами на месте.
– Ах, маменька, холодная роса, да хороша, да в мушкатера… – припевал он, как будто икая на каждом слоге песни.
– Эй, подметки отлетят! – крикнул рыжий, заметив, что у плясуна болталась подметка. – Экой яд плясать!
Плясун остановился, оторвал болтавшуюся кожу и бросил в огонь.
– И то, брат, – сказал он; и, сев, достал из ранца обрывок французского синего сукна и стал обвертывать им ногу. – С пару зашлись, – прибавил он, вытягивая ноги к огню.
– Скоро новые отпустят. Говорят, перебьем до копца, тогда всем по двойному товару.
– А вишь, сукин сын Петров, отстал таки, – сказал фельдфебель.
– Я его давно замечал, – сказал другой.
– Да что, солдатенок…
– А в третьей роте, сказывали, за вчерашний день девять человек недосчитали.
– Да, вот суди, как ноги зазнобишь, куда пойдешь?
– Э, пустое болтать! – сказал фельдфебель.
– Али и тебе хочется того же? – сказал старый солдат, с упреком обращаясь к тому, который сказал, что ноги зазнобил.
– А ты что же думаешь? – вдруг приподнявшись из за костра, пискливым и дрожащим голосом заговорил востроносенький солдат, которого называли ворона. – Кто гладок, так похудает, а худому смерть. Вот хоть бы я. Мочи моей нет, – сказал он вдруг решительно, обращаясь к фельдфебелю, – вели в госпиталь отослать, ломота одолела; а то все одно отстанешь…
– Ну буде, буде, – спокойно сказал фельдфебель. Солдатик замолчал, и разговор продолжался.
– Нынче мало ли французов этих побрали; а сапог, прямо сказать, ни на одном настоящих нет, так, одна названье, – начал один из солдат новый разговор.
– Всё казаки поразули. Чистили для полковника избу, выносили их. Жалости смотреть, ребята, – сказал плясун. – Разворочали их: так живой один, веришь ли, лопочет что то по своему.
– А чистый народ, ребята, – сказал первый. – Белый, вот как береза белый, и бравые есть, скажи, благородные.
– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!
– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.


Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
и т. д. (французская песня) ]
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.

Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.
Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.
Назади была верная погибель; впереди была надежда. Корабли были сожжены; не было другого спасения, кроме совокупного бегства, и на это совокупное бегство были устремлены все силы французов.
Чем дальше бежали французы, чем жальче были их остатки, в особенности после Березины, на которую, вследствие петербургского плана, возлагались особенные надежды, тем сильнее разгорались страсти русских начальников, обвинявших друг друга и в особенности Кутузова. Полагая, что неудача Березинского петербургского плана будет отнесена к нему, недовольство им, презрение к нему и подтрунивание над ним выражались сильнее и сильнее. Подтрунивание и презрение, само собой разумеется, выражалось в почтительной форме, в той форме, в которой Кутузов не мог и спросить, в чем и за что его обвиняют. С ним не говорили серьезно; докладывая ему и спрашивая его разрешения, делали вид исполнения печального обряда, а за спиной его подмигивали и на каждом шагу старались его обманывать.
Всеми этими людьми, именно потому, что они не могли понимать его, было признано, что со стариком говорить нечего; что он никогда не поймет всего глубокомыслия их планов; что он будет отвечать свои фразы (им казалось, что это только фразы) о золотом мосте, о том, что за границу нельзя прийти с толпой бродяг, и т. п. Это всё они уже слышали от него. И все, что он говорил: например, то, что надо подождать провиант, что люди без сапог, все это было так просто, а все, что они предлагали, было так сложно и умно, что очевидно было для них, что он был глуп и стар, а они были не властные, гениальные полководцы.
В особенности после соединения армий блестящего адмирала и героя Петербурга Витгенштейна это настроение и штабная сплетня дошли до высших пределов. Кутузов видел это и, вздыхая, пожимал только плечами. Только один раз, после Березины, он рассердился и написал Бенигсену, доносившему отдельно государю, следующее письмо: