Экономика Индии (1858—1947)

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Экономика Индии в период британского правления (1858—1947) носила колониальный характер и являлась, наряду с армией и гражданской администрацией, важным инструментом управления покорёнными территориями. Экономика отдельных территориальных образований (президентств, провинций, «туземных княжеств») имела свою хозяйственную специализацию и не всегда была ориентирована на общеиндийский рынок. Британские власти проводили политику сдерживания национальной консолидации различных народов и поддерживали территориально-хозяйственную раздробленность колонии. Важными вехами в развитии индийской экономики были строительство железных дорог и портов, а также появление фабричного текстильного производства.

Новые промышленные предприятия появлялись вокруг оживлённых портов и вдоль железнодорожных магистралей. В аграрном секторе внедрялись современные оросительные системы с использованием насосов и высокотоварное плантационное хозяйство. Во многих городах появлялись электростанции, банки, страховые компании, отделения почты и телеграфа, университеты, колледжи, издательства и больницы. В то же время в Индии существовал внушительный пласт экономики, который слабо соприкасался с британскими властями и обслуживал повседневные нужды коренного населения (огромные базары и ярмарки, на которые стекались купцы, крестьяне и бродячие артисты, специфические касты и ремесленники, работавшие на храмы и князей, постоялые дворы и уличные харчевни, обслуживавшие многочисленных паломников, которые следовали к «святым местам»).

Кроме европеизированных городов и «просвещённых княжеств» в Индии выделялась обширная зона наиболее тяжёлой нищеты, во многом совпадавшая с территорией распространения земельно-налоговой системы заминдари (Соединённые провинции Агра и Ауд, Центральные провинции, Раджпутана, Бихар, Орисса, Хайдарабадское княжество и другие отсталые феодальные княжества, примыкавшие к этому поясу). Кроме того, в обширной полосе срединной части Индии проживала основная масса малых народов и племён, территория расселения которых также относилась к бедным и беднейшим регионам[1].





Предпосылки и исторический фон

Стремясь избежать летнего зноя и тропических болезней, британцы активно осваивали горные районы с умеренным климатом. В период между 1815 и 1947 годами они основали более 80 горных поселений от Шимлы и Дарджилинга в предгорьях Гималаев до Махабалешвара в Западных Гатах и Утакаманда в горах Нилгири. К поселениям прокладывали грунтовые и железные дороги, в них с помощью архитектуры, культуры и обычаев воссоздавали «британский дух» (чаепитие, охота, любительский театр, выставки собак, крикет и даже варка варенья). Каждое лето, вплоть до раздела Британской Индии, многочисленные высшие чиновники и военные с семьями и слугами, а также многие махараджи со своими дворами перебирались из Калькутты и других административных центров в Шимлу[2].

С 1830-х годов в Индии стали нарастать экономические проблемы, связанные с уменьшением сбыта хлопка и опия в Цинском Китае, а также индиго в Европе. Массовый ввоз готовой английской одежды и тканей приводил к потере работы индийскими ткачами, в сельской местности нередко случался голод. Несмотря на экономические реформы Уильяма Бентинка и Томаса Маколея, новые проекты строительства железных дорог, прокладки телеграфных линий, ирригационных каналов и грунтовых дорог, недовольство методами работы администрации Ост-Индской компании в консервативных слоях индийского общества нарастало[3].

По всей Индии вспыхивали протесты, в том числе против роста налогов. На этом фоне разразилось восстание сипаев (1857—1859), охватившее Бенгалию, Дели, Лакхнау, Канпур и часть Пенджаба. Британцы свергли Бахадура Шаха II, поддерживавшего восстание, а в 1858 году заменили правление Ост-Индской компании на прямое правление британской короны (так называемая эпоха Британского Раджа). Индия стала составной частью Британской империи во главе с первым вице-королём Чарльзом Каннингом[4][5].

В колониальный период концентрированное развитие хозяйства шло вдоль «линий проникновения», отходивших от главных морских портов (Калькутта, Бомбей, Мадрас) и столицы Дели. Эти четыре крупнейших города страны образовывали вершины основного каркаса территориальной структуры экономики Индии. Калькутта, Бомбей и Мадрас возникли как главные центры британского проникновения и господства в Индии, они же являлись главными торгово-финансовыми центрами огромной колонии[6]. Внутриконтинентальными индустриальными полюсами были Канпур на севере, Ахмадабад на западе, Хайдарабад и Бангалор на юге[7].

Во внешней торговле Британской Индии доминировала метрополия. С 1840 по 1914 год Индия была крупнейшим торговым партнёром Великобритании и как источник сырья (хлопок, джут, шерсть, пряности, чай, сахар), и как рынок сбыта английских товаров (ткани, готовая одежда, промышленное и транспортное оборудование, особенно ткацкие станки, двигатели и рельсы). Открытие в 1869 году Суэцкого канала значительно оживило морские коммуникации между британскими и индийскими портами[8]. Приток дешёвого импортного текстиля, разорение индийских ремесленников и их массовый отток из городов в деревни достигли таких масштабов, что к концу XIX века Индия оказалась менее урбанизированной, чем была в начале века (при значительном увеличении населения)[9].

В конце XIX века в Британской Индии при участии Индийского национального конгресса развернулось национально-освободительное движение, одним из важнейших требований которого было образование национальных провинций и ликвидация княжеств. Особенно настойчиво это требование выдвигалось в Бенгалии и Южной Индии, где уже сложились крупные нации (бенгальцы, ория, телугу, тамилы) и где гнёт феодальных правителей был наиболее сильным. Против реформ выступали князья, крупные землевладельцы и некоторые общеиндийские торговые касты (особенно марварийско-гуджаратские), опасавшиеся усиления национальной буржуазии[10].

С начала XX века британцы стали активнее привлекать индийцев в государственный аппарат, учреждать университеты и внедрять английское образование в массы. В 1905 году попытки британцев ослабить национальное движение индийцев натолкнулись на бойкот английских товаров в сельской местности колонии. Одной из форм протеста стала кампания свадеши, когда индийцы отвергали европейскую одежду и ткани, поддерживая местных производителей кхади[en], который использовался в дхоти и сари[комм. 1][11][9][12]. К моменту обретения независимости в 1947 году в Индии проживало около 350 млн человек, из которых более четверти — в туземных княжествах, занимавших две пятых территории страны[13][5].

Общая характеристика и важнейшие отрасли

Британские провинции представляли собой обширные территории, тяготевшие к крупнейшим портам. Они были достаточно населёнными и отличались относительно высоким уровнем экономического развития. Как правило, провинции имели выгодное географическое положение, обеспечивали стратегическое господство над мелкими княжествами и преграждали их выход к морю. Княжества представляли собой конгломерат образований различных размеров, во главе которых стояли мусульманские или индуистские династии местных правителей (низамов или махараджей). На туземные княжества приходилось 28 % её населения в современных границах[14].

Три крупнейших княжества (Хайдарабад, Майсур и Джамму и Кашмир) по площади были сравнимы с государствами Западной Европы. Например, в Хайдарабадском княжестве, которое занимало более 212 тыс. км², проживало 14 млн человек. Среди других крупных образований выделялись Барода на западе, Траванкор на юге, Гвалиор, Индаур и Бхопал в центре, Джайпур, Удайпур, Биканер и Джодхпур в Раджпутане. Наряду с ними в Центральной Индии, Раджпутане и на полуострове Катхиявар существовала россыпь мелких княжеств, некоторые из которых напоминали помещичьи владения (например, на Катхияваре существовало княжество площадью 1 км² и с населением в 200 человек)[15][13].

Княжества (за исключением «просвещённого» Майсура) характеризовал более низкий уровень социально-экономического развития, нежели провинции. Особенно отсталостью выделялось Хайдарабадское княжество. Кроме того, британские власти старались изолировать территории, населённые малыми народами и племенами (адиваси). Сюда запрещался въезд даже индийским чиновникам, занятым в колониальном аппарате, но поощрялась деятельность различных христианских миссий, строивших церкви, школы и больницы[16].

Крупнейшим строительным проектом Британской Индии первой половины XX века являлось возведение новой столицы — города Нью-Дели. Во время своего визита в колонию в 1911 году король Георг V объявил о переносе столицы из Калькутты в Дели и заложил первый камень в фундамент нового поселения. Работами руководили британские архитекторы Эдвин Лаченс и Герберт Бейкер. На строительстве работали около 30 тыс. человек, красный песчаник привозили из Дхолпура. За два десятилетия были построены дворец вице-короля, дворец Сансад-Бхаван, здание Секретариата, Ворота Индии, проспект Раджпатх, дворцы крупнейших туземных княжеств (Хайдарабада, Бароды, Джайпура и Биканера), служившие резиденциями махарадж в новой столице, дворец главнокомандующего Британской Индийской армии, военный городок с гарнизонной церковью Святого Мартина, а также тысячи других общественных зданий и особняков для чиновников. 15 февраля 1931 года лорд Ирвин торжественно открыл Нью-Дели. Кроме того, были посажены 10 тысяч деревьев, проложены десятки улиц, уже после открытия закончены деловой центр Коннот-Плейс, англиканский и католический соборы, храм Лакшми-Нараяны, построенный на средства семьи Бирла, и отель «Империал», принадлежавший богатому семейству Сингх[17].

Также в крупнейших городах Британской Индии и туземных княжеств строились грандиозные форты, дворцы и общественные здания (вокзалы, отели, суды, главпочтамты, музеи, университеты, библиотеки и соборы), такие как вокзал Виктория-Терминус, здания университета, Секретариата и Верховного суда в Бомбее[18], дворец Виктория-Мемориал, вокзал Хаура, здания университета, Главпочтамта и Верховного суда в Калькутте[19], Рипон-билдинг, Центральный вокзал, здания университета, Верховного суда и железнодорожной компании в Мадрасе[20], дворец Умайд-Бхаван в Джодхпуре, дворцы Амбавилас и Лалитха-Махал в Майсуре, дворец Лакшмивилас в Бароде[21], дворец Ага-хана в Пуне, дворцы Чоумахалла и Фалакнума в Хайдарабаде, дворцы Лалгарх и Лакшми-Нивас в Биканере[22], резиденция вице-короля Вайсрегал-Лодж в Шимле, здание суда и дворец махараджи в Бангалоре, дворец Джайвилас в Гвалиоре[23], дворец Ранджитвилас в Ванканере, дворец Уджаянта в Агартале и Новый дворец в Колхапуре[24].

Значительные ресурсы направлялись на постройку железнодорожных и автомобильных мостов, крупнейшими из которых были 3-километровый Аппер-Сон-бридж (1900) и 1,4-километровый Коилвар-бридж (1862) через реку Сон, 2,7-километровый Хавелок-бридж (1900) через реку Годавари, 2-километровый Памбан-бридж (1914) через Полкский пролив, 1,1-километровый Элгин-бридж (1896) через реку Гхагхра, 1-километровый Дафферин-бридж (1887) через реку Ганг, 1-километровый Олд-Наини-бридж (1865) через реку Джамна, 880-метровый Уиллингдон-бридж (1932) и 700-метровый Хаура-бридж (1943)[25] через реку Хугли, 480-метровый Эллис-бридж (1892) через реку Сабармати.

Индийская экономика в британский период отличалась низким уровнем активности (с 1880 по 1920 год она росла в среднем на 1 % в год)[26]. Никакого долгосрочного изменения в уровне дохода на душу населения не происходило, хотя прожиточный минимум постепенно повышался. В экономике абсолютно доминировало сельское хозяйство, а доходы большинства крестьян находились у черты бедности. Благодаря строительству крупных ирригационных систем часть крестьян приступила к выращиванию высокодоходных культур, шедших на экспорт или в качестве сырья для индийской промышленности (хлопок, джут, сахарный тростник, чай и кофе)[27]. С 1820 по 1950 год доля Индии в глобальном ВВП сократилась с 20,1 % до 14,2 %[28].

В 1879 году британское правительство ввело в Индии режим свободной торговли и упразднило Индийскую таможенную линию, которая предназначалась для борьбы с контрабандистами и сбора соляного налога. Великая депрессия не оказала большого влияния на экономику Индии. Основная масса сельского населения, слабо вовлечённая в рыночные отношения, пережила кризис без сильного понижения прожиточного минимума. Тяжёлые последствия наблюдались в джутовой промышленности и торговле зерном, в то время как в сахарной промышленности наблюдался даже рост производства[29][30]. По состоянию на 1947 год оплаченный капитал частных акционерных компаний Индии составлял 4,8 млрд рупий[31].

Сельское и лесное хозяйство

Британские власти ввели в Индии две земельно-налоговые системы: райятвари, при которой землю арендовали крестьяне и мелкие феодалы, и заминдари, при которой земля находилась под контролем крупных феодалов из числа наследственной знати (махараджи, раджи, навабы и другие аристократы). Райятвари была распространена в Пенджабе, Бомбейском президентстве, Мадрасском президентстве и Ассаме, заминдари — в Бенгальском президентстве, Соединённых провинциях Агра и Ауд, Раджпутане и Центральных провинциях[32].

В конце XIX — начале XX века на Гангских равнинах, где ранее выращивали индиго, стали быстро распространяться посевы субтропических сортов сахарного тростника, хотя их урожайность оказалась меньшей, чем в Южной и Западной Индии (крупнейшими поставщиками сахарного тростника были Соединённые провинции, Бомбейское президентство, Мадрасское президентство, княжества Хайдарабад и Майсур)[33]. Основными хлопковыми районами были Бомбейское президентство (в том числе Гуджарат), Центральные провинции (в том числе Видарбха), Пенджаб, Хайдарабадское княжество (в том числе Северный Майдан) и Раджпутана[34].

Главными районами выращивания риса были Бенгалия, Бихар, Орисса, Мадрасское президентство (прежде всего дельты Кавери, Кришны и Годавари), Соединённые провинции и Керала; в неурожайные годы часть риса ввозилась из Британской Бирмы. Основными районами выращивания пшеницы являлись Пенджаб, Соединённые провинции, Центральные провинции, Бихар и Раджпутана, зернобобовых культур — Соединённые провинции, Центральные провинции и Раджпутана, просяных культур (баджры, раги, джовара) — Бомбейское президентство (в том числе Гуджарат), Хайдарабадское княжество (особенно Северный Майдан), Соединённые провинции, Раджпутана и Орисса[35][36].

Основными поставщиками джута были Бенгалия, Бихар и Ассам, чая — Ассам, Бенгалия и Мадрасское президентство, кофе — Майсурское княжество, Кург и Керала, табака — Мадрасское президентство (Андхра) и Гуджарат, арахиса — Гуджарат, Хайдарабад и Мадрасское президентство, кунжута — Бомбейское президентство, клещевины — Хайдарабад, батата — Бихар и Орисса, тапиоки — Керала, яблок — Джамму и Кашмир, бананов — Мадрасское и Бомбейское президентства, кокосовых орехов — Керала и Мадрасское президентство, арековых орехов — Майсур и Керала, кардамона — Керала и Сикким, красного перца чили — Мадрасское президентство, Бомбейское президентство и Хайдарабадское княжество, чёрного перца и имбиря — Керала[37]. Главными шёлководческими регионами Индии были Майсур, Ассам и Бенгалия. Основной улов рыбы приходился на Кералу, Мадрасское президентство, Бенгалию, Гуджарат и Конкан[38]. Главными регионами по заготовке древесины были Ассам, Керала и Центральная Индия[39].

Обработка опиума
Канал в Кашмире
Бенгальская деревня

Наряду с крупными инвестициями в инфраструктуру (железные и грунтовые дороги, морские порты и телеграфные линии) британские власти вкладывали большие средства в оросительные каналы и ирригационные системы. Огромное значение имели Гангский канал, протянувшийся от Хардвара до Канпура, системы каналов в Ассаме — проложенные для орошения чайных плантаций, и в Пенджабе — оросившие огромные засушливые территории. К началу XX века в Индии действовала одна из крупнейших в мире ирригационных систем[40][41].

Различные факторы, в том числе засухи, наводнения, болезни растений и спекуляции зерном, нередко приводили к массовому голоду в Индии. Например, голод в Верхнем Доабе и части Пенджаба (1860—1861) унёс жизни около 2 млн человек[42], голод в Ориссе и Бихаре (1866—1867) — около 1 млн человек[43], голод в Раджпутане и на прилегающих территориях (1869) — около 1,5 млн человек[44]. Во время «Большого голода» 1876—1878 годов, охватившего Мадрасское и Бомбейское президентства, а также княжества Майсур и Хайдарабад, погибло около 5,5 млн человек[42], голод 1896—1897 годов, поразивший Соединённые провинции, Центральные провинции, Бихар, части Пенджаба, Мадрасского и Бомбейского президентств, унёс жизни около 5 млн человек[42], во время голода в Бенгалии в 1943 году умерло более 2 млн человек[45][46].

В сельской местности традиционно важную роль играли военно-земледельческие касты — раджпуты и джаты в Северной и Северо-Западной Индии, маратха и кунби в Западной Индии, редди и капу в Анхре, воккалига (оккалига) в Майсурском княжестве, веллалары (веллала) в Мадрасском президентстве, наиры (наяры) в Керале. Преимущественно из их числа происходили местные княжеские династии, крупнейшие землевладельцы, чиновники колониальной администрации, формировались феодальное ополчение или полицейские силы[47].

В начале XX века более 70 % экономически активного населения Индии было занято в сельском хозяйстве. Согласно официальным данным, в 1947 году более 60 % всех земель принадлежали князьям и крупным заминдарам, а остальная часть была распылена между миллионами крестьянских хозяйств, находившихся в кабальной зависимости от ростовщиков и посредников[48].

Промышленность и ремёсла

Основными промышленными центрами Британской Индии являлись Калькутта на востоке, Бомбей на западе, Мадрас на юге, Канпур и Дели на севере[49].

Крупными центрами текстильной промышленности были Калькутта, Бомбей, Ахмадабад, Канпур, Коимбатур, Мадурай и Мадрас, центрами кожевенно-обувной промышленности — Канпур, Агра, Большая Калькутта (в том числе Батанагар) и Мадрас[50], центром бумажной промышленности — Большая Калькутта (в том числе Титагарх и Найхати)[51]. Повсеместно в городах и деревнях Индии были разбросаны кустарные предприятия, производившие ткани, одежду, обувь, ковры, циновки, домашнюю утварь, а также кирпич, черепицу и примитивные сосуды для воды и зерна[52].

Большое значение для британских властей имело производство локомотивов и вагонов. В 1862 году был построен завод в Джамалпуре, в 1928 году — в Тируччираппалли, в 1947 году — в Асансоле (выпуск продукции начался в 1950 году)[53]. Другой важной сферой для колониальных властей являлось производство оружия и боеприпасов (до 1947 года в Индии размещалось 18 правительственных оружейных предприятий). На нужды британской армии работали арсенал в Форт-Уильяме, фабрика пороха и ружей в Ишапуре (Бенгалия), фабрики пушек и ружей в Коссипуре (Бенгалия), фабрика пушек в Джабалпуре, фабрика пороха в Аруванкаду (Нилгири), фабрика конской сбруи в Канпуре и другие предприятия[54][55].

Среди горнорудных регионов лидировали Бихар (уголь и железная руда), Бенгалия (уголь), Орисса (уголь), Центральные провинции (уголь и алмазы), Видарбха (марганцевые руды и уголь), единственным нефтедобывающим регионом был Ассам[56]. Важнейшим металлургическим центром был Джамшедпур, ведущим центром нефтепереработки — Дигбой (Ассам)[57].

В отличие от само́й Великобритании, пережившей в конце XVIII — первой половине XIX века промышленную революцию, Британская Индия во второй половине XIX веке не подверглась значительной индустриализации (хотя в период владычества Ост-Индской компании и обладала значительным экспортным потенциалом в сфере хлопчатобумажных и шёлковых тканей, специй и риса). Индийская текстильная промышленность не выдерживала конкуренции с английскими фабриками, внедрявшими новые технологии, особенно прядильные станки и паровые двигатели[58].

Огромный вклад в развитие промышленности Индии внёс предприниматель Джамшеджи Тата. В 1877 году он основал в Бомбее компанию Central India Spinning, Weaving and Manufacturing, положив начало кардинальным изменениям в индийской текстильной отрасли. В то время как большинство предприятий Британской Индии изготавливали дешёвую грубую пряжу и низкокачественные хлопчатобумажные ткани, используя местный коротковолокнистый хлопок и устаревшее английское оборудование, Тата начал импортировать дорогой длинноволокнистый хлопок из Египта и сложное оборудование из США, благодаря чему стал успешно конкурировать с импортными тканями из метрополии[59].

В 1890-х годах Джамшеджи Тата стал разрабатывать планы внедрения в тяжёлую промышленность. Tata Iron and Steel Company (TISCO), возглавляемая его сыном Дорабджи Тата, в 1908 году начала строительство металлургического завода в Джамшедпуре. Вскоре компания, используя американские технологии, превратилась в ведущего производителя стали в стране (в 1945 году в TISCO работало около 120 тыс. человек, получавших более высокую зарплату, чем в среднем по отрасли)[60][61]. Семья Тата, как и большинство тогдашних индийских предпринимателей, поддерживала национализм, но лояльно относилась к британским властям, опасаясь роста активности профсоюзов и левацких движений[62].

Значительную часть кустарей и ремесленников в деревнях и городах Британской Индии составляли неприкасаемые. Они выполняли работы, считавшиеся у индуистов нечистыми и оскверняющими: свежевание туш, выделку и обработку кож, стирку белья, утилизацию трупов павших животных, уборку мусора и нечистот. Крупнейшими кастами наследственных профессий были кумхары (гончары), чамары (кожевники), мучи (сапожники), дхоби (прачки), бханги (мусорщики). Также к числу неприкасаемых относились бродячие артисты (в том числе представители касты хиджра), акушерки и некоторые касты рыбаков[63].

В Северной и Центральной Индии среди мусорщиков и ассенизаторов преобладали члены каст дом (домба), чухра (чура) и бханги, перевозкой товаров занимались кочевники-банджары. Члены низших каст, особенно в деревнях, чаще всего соблюдали верность традиционным профессиям. Ритуальная «нечистота» профессии ещё не делала касту автоматически неприкасаемой, в большей мере на это влияла сословная принадлежность её членов. Изменение профессии значительной группой лиц из одной касты приводило к образованию новой касты, которая нередко имела более высокий статус[64].

К 1947 году Индия обладала сравнительно развитой джутовой, хлопчатобумажной, сахарной и табачной промышленностью, имела значительные мощности в горнодобывающей отрасли (добыча угля, железных и марганцевых руд, слюды). Однако в стране были весьма слабо представлены машиностроение, металлургия и химическая промышленность[65].

Транспорт и связь

После постройки первых железных дорог, соединивших Бомбей с Тханой (1853), Хауру с Хугли (1854) и Мадрас с Аркотом (1856), развитие железнодорожного транспорта с каждым годом набирало обороты[66][67]. Особенно оно ускорилось после подавления сипайского восстания, когда по всей стране в военно-стратегических и экономических целях развернулось масштабное железнодорожное строительство[7][68]. Сеть индийских железных дорог имела свои региональные особенности. По территории британских провинций проходили ширококолейные магистрали, в то время как в княжествах — как правило дороги метровой колеи[69].

В 1859 году была проложена линия от Аллахабада до Канпура, в 1866 году началось движение на главной северной магистрали от Хауры (пригород Калькутты) до Дели, в 1870 году на линии Хаура — Аллахабад — Бомбей, в 1871 году — на линии Бомбей — Мадрас. В 1875 году началось движение между Дели и Джайпуром, а также была проложена линия от Хатхраса до Матхуры. В 1881 году была закончена Дарджилингская железная дорога, соединившая Силигури и Дарджилинг, и линия от Джайпура до Ахмадабада[66].

В 1898 году была построена горная железная дорога Калка-Шимла, соединившая Дели с летней столицей Британской Индии[комм. 2], в 1908 году — горная железная дорога Нилгири[71]. В 1900 году открылось движение на линии Хаура — Нагпур — Бомбей, в 1901 году на линии Хаура — Мадрас, в 1906 году на линии Хаура — Гая — Дели, в 1929 году — на линии Дели — Мадрас. На больших узловых станциях для железнодорожных рабочих строились отдельные комфортабельные городки или жилые кварталы со своими домами, школами, магазинами, спортивными площадками и церквями (по традиции, многие семьи железнодорожников исповедовали христианство)[67].

Если в 1861 году в Индии имелось 2,5 тыс. км железнодорожных путей, то в 1871 году — более 8 тыс. км, в 1911 году — более 50 тыс. км, в 1947 году — более 65 тыс. км[72]. Крупнейшими железнодорожными компаниями Индии были East Indian Railway Company (основана в 1845 году в Лондоне, базировалась в Калькутте, в 1925 году перешла под управление правительства и была разделена на шесть дивизионов)[73], Great Indian Peninsula Railway (основана в 1849 году в Бомбее, в 1925 году перешла под управление правительства), South Indian Railway Company (образовалась в 1874 году путём слияния Great Southern India Railway Company, основанной в 1853 году, и Carnatic Railway Company, основанной в 1869 году; сперва базировалась в Тричи, затем в Мадурае и Мадрасе, в 1944 году перешла под управление правительства), Bombay, Baroda and Central India Railway (основана в 1855 году в Бомбее) и North Western State Railway (основана в 1886 году путём слияния нескольких компаний)[74].

Порт Калькутты первенствовал в Индии по грузообороту на протяжении всего XIX и первой половины XX века (другими важными портами были Бомбей, Мадрас, Сурат и Кочин)[75]. Большое значение имело речное судоходство по Гангу, но из-за конкуренции железных дорог, прошедших по долине, регулярное движение пароходов со временем прекратилось[76]. Важнейшей сухопутной дорогой Британской Индии была Grand Trunk Road, протянувшаяся от Калькутты до Пешавара через Варанаси, Дели и Лахор[77].

Первые почтовые отделения появились в Индии ещё в 1774 году, и в те времена они были объединены в три округа с центрами в Калькутте, Мадрасе и Бомбее. К началу 1860-х годов в Индии насчитывалось почти 900 почтовых отделений. Особенной пышностью выделялись главпочтамты в крупнейших индийских городах и столицах княжеств. В 1860 году был основан Пенджабский почтовый округ, в 1866 году — округ Центральных провинций, в 1870 — округ Ауда, в 1871 году — округ Раджпутаны, в 1873 году — округ Ассама, в 1877 году — округ Бихара. Первый руководитель почтовой службы базировался в Аллахабаде. В 1882 году по всей стране, кроме Бомбейского президентства, открылись почтовые отделения Государственного сберегательного банка[78].

В 1885 году был принят закон о контроле властей над телеграфом и другими видами связи[79]. В 1911 году французский пилот Анри Пеке совершил первый в мире почтовый полёт, доставив корреспонденцию из Аллахабада к железнодорожной станции Наини[80]. В 1914 году департаменты почты и телеграфа слились в единую службу. К этому моменту на территории Британской Индии имелось восемь почтовых округов (Бенгалия и Ассам, Бихар и Орисса, Бомбей и Синд, Бирма, Центральные провинции, Мадрас, Пенджаб и Северо-Западная пограничная провинция, Соединённые провинции). В 1937 году Бирма и её почтовый округ формально вышли из состава Британской Индии[78].

Финансовый сектор

Во второй половине XVIII века колониальные власти выпускали бенгальские рупии «сикка» (sicca-rupie), бомбейские рупии «сират» (sirat-rupie) и мадрасские рупии «аркот» (arcot-rupie). Кроме того, тогда же начался выпуск рупий в виде бумажных банкнот. Их выпускали Банк Индостана, Генеральный банк Бенгалии и Бихара, Бенгальский банк и некоторые другие финансовые учреждения колонии. В 1835 году Британская Ост-Индская компания начала выпуск унифицированных серебряных рупий и унифицированных золотых мухров с изображением английских королей[81][82][83].

Монеты Британской Индии

В 1861 году монополию на выпуск бумажных денег в Индии получило британское правительство. В 1862 году серебряная монета получила название «правительственной рупии». В последний раз собственная золотая монета Британской Индии была выпущена в 1918 году, однако некоторые индийские туземные княжества продолжали выпускать свои золотые монеты вплоть до вхождения в состав суверенной Индии. Кроме того, в 1918 году монетный двор Бомбея был объявлен филиалом Королевского монетного двора Лондона. В 1928 году началось производство банкнот в Нашике. В 1935 году в Бомбее был основан Резервный банк Индии, который осуществлял эмиссию денег[84][85].

В некоторых больших «туземных» княжествах имелись свои валюты (например, Хайдарабадская рупия в Хайдарабадском княжестве или Траванкорская рупия в Траванкоре). Кроме того, в португальских и французских колониях ходили собственные банкноты и монеты (рупия Португальской Индии и рупия Французской Индии соответственно).

Крупнейшими финансовыми учреждениями Британской Индии были Bank of Calcutta (1806), переименованный в 1809 году в Bank of Bengal, Bank of Bombay (1840) и Bank of Madras (1843). В 1862 году только эти три банка получили монопольное право печатать бумажные купюры. В 1921 году все три банка с 70 отделениями были объединены в Imperial Bank of India, который объединил в себе функции центрального, коммерческого и правительственного банка (в 1935 году часть функций отошла новосозданному Резервному банку Индии)[86].

Британская Индия, в которой действовал серебряный стандарт, несла значительные потери в торговле со странами, где был распространён золотой стандарт (особенно с Британией и США). Также Британия фактически навязала колониальной Индии режим «свободной торговли», регулируя при этом тарифную политику. С 1920-х годов между колониальным правительством и индийскими националистами шли острые дискуссии по вопросу девальвации рупии (националисты требовали девальвировать рупию для развития промышленного сектора, а правительство стремилось с помощью высоких ставок защитить британские инвестиции)[87]. Налоговый гнёт британских властей нередко приводил к народным волнениям. В 1930 году Махатма Ганди в знак протеста против британского налога на соль возглавил так называемый «Соляной поход»[88].

Внешняя торговля

В период британского правления экономика Индии носила закрытый и протекционистский характер. До 1932 года колониальная торговля была ориентирована в основном на метрополию и лишь отчасти на другие британские колонии (Аден, Стрейтс Сетлментс, Гонконг, Австралия). Основными статьями экспорта были хлопок, чай, кофе, кожи, пряности, джутовые изделия, марганцевая руда; в импорте преобладали ткани, транспортное и промышленное оборудование, химикаты, металлы и продовольствие (причём британские товары ввозились беспошлинно, а индийский экспорт облагался таможенными сборами)[89][87].

Внешняя торговля велась через пять отдельных таможен — Бенгалии, Мадраса, Бомбея, Британской Бирмы и Синда. К внешней торговле не относилась прибрежная торговля между отдельными территориальными образованиями Британской Индии, а также с французскими и португальскими портами, расположенными на Индостане (но к ней относилась торговля с другими британскими колониями в Азии). Эта система сохранялась до 1947 года (за исключением Британской Бирмы, отделившейся в 1937 году)[87].

Таким образом, каботажные перевозки из Тамилнада на Британский Цейлон учитывались как внешняя торговля, а дальнее плавание из Карачи в Рангун — как прибрежная торговля. Около 90 % внешней торговли Британской Индии приходилось на морские перевозки и лишь оставшиеся 10 % — на сухопутную торговлю. Часть внешней торговли приходилась на реэкспорт товаров из Непала и Цейлона. В 1875 году британскому парламенту был подготовлен первый отчёт о внешней торговле Британской Индии (до этого торговая статистика предоставлялась в Лондон по отдельным провинциям). К концу XIX века во многом благодаря внешней торговле британское правление в Индии расширилось от главных портовых городов (Калькутта, Бомбей, Мадрас) и с помощью железных дорог и телеграфа охватило глубинные районы Индийского субконтинента[87].

Кроме Великобритании, на которую приходилась основная часть внешней торговли Британской Индии, во второй половине XIX века важными партнёрами были также Китай (львиная доля оборота приходилась на поставки опиума через Гонконг), Япония и Сингапур. Важной статьёй внешней торговли, особенно импорта, были операции с золотом и серебром, которые использовались преимущественно для ювелирных украшений. Постепенно британские и индийские торговые дома, сколотившие состояния на опиумной торговле, под воздействием различных обстоятельств переориентировались на поставки хлопка, пряжи, тканей, риса, чая, пряностей и сахара[90][87].

После Первой мировой войны индийская экономика была затронута стагнацией экономики Великобритании, но постепенно внешняя торговля Британской Индии увеличивалась. Однако, в середине 1920-х годов наступил спад, экспорт основных товарных групп резко сократился, многие индийские товары не могли конкурировать с японской продукцией. С началом Великой депрессии возросла роль национальной промышленности, которая пыталась хотя бы отчасти заменить сократившийся импорт[87].

После экономической конференции стран Британской империи, прошедшей летом 1932 года в Оттаве, была установлена зона ограниченных тарифных барьеров в торговле между членами Британского содружества наций. Для остальных государств в торговле с членами Содружества были установлены повышенные тарифы, что значительно ограничивало конкуренцию на индийском рынке[89].

В ходе Второй мировой войны (1944) Великобритания под давлением была вынуждена предоставить США режим наибольшего благоприятствования в торговле с Индией и другими британскими колониями. Длительная зависимость от метрополии в качестве рынка сбыта промышленных изделий и сырьевого источника наложила отпечаток на экономическое развитие Индии после 1947 года[89].

Что касается самой метрополии, то в период Британского Раджа доля Индии во внешней торговле Великобритании постепенно снижалась (хотя временами и наблюдались этапы роста). Доля Индии в британском экспорте товаров в 1860 году составляла около 11 %, в 1870 году — 8 %, в 1880 году — более 11 %, в 1900 году — 9 %, в 1910 году — 12 %, в 1920 году — более 8 %, в 1930 году — менее 8 %, в 1940 % — 6 %, в 1948 году — около 7 %. Доля Индии в британском импорте товаров в 1860 году составляла более 7 %, в 1870 году — 8 %, в 1890 году — более 5 %, в 1900 году — более 6 %, в 1920 году — менее 5 %, в 1930 году — более 6 %, в 1940 году — около 5 %, в 1948 году — менее 4 %[91].

Британский капитал

В отличие от прежних завоевателей Индии, британцы не ассимилировались местным населением и долгое время рассматривали колонию как арену для выкачивания богатств, которые переправлялись в метрополию. Индию называли «крупнейшим бриллиантом в британской короне». Вывезенные из страны богатства, добытые на начальном этапе путём разграбления имущества покорённых князей и крупных феодалов, легли в основу многих крупнейших состояний Британии. После установления британского владычества главными источниками колониальных доходов стали земельный налог, вывоз сырья и беспошлинный ввоз промышленных товаров. Вскоре Индия превратилась и в арену вложения английского капитала[92].

Строительство железных дорог и разработка первых угольных шахт были начаты ещё до сипайского восстания. В 1850-х годах в Калькутте были созданы первые британские джутовые фабрики. В 1860—1890-х годах протяжённость железных дорог увеличилась с 1,3 тыс. км до 25,6 тыс. км. Другими объектами британских инвестиций стали плантационное хозяйство и строительство оросительных каналов в районах выращивания экспортных культур (особенно хлопка и пшеницы). Многие британские компании и плантаторы занимались выращиванием ассамского, дарджилингского и нилгирийского сортов чая, который почти полностью направлялся на экспорт (в 1900 году в Индии потреблялось всего 2,5 % производимого в стране чая). Ежегодно доходы Британии с покорённой Индии составляли около 100 млн фунтов стерлингов[93].

Появление в Индии крупных британских предприятий и компаний стимулировало развитие и национального капитализма, прежде всего хлопчатобумажных фабрик в Бомбее и Ахмадабаде. Однако даже к концу XIX века около 2/3 акционерного капитала в фабричном производстве и плантационном хозяйстве, которые являлись наиболее рентабельными сферами экономики, принадлежало британским компаниям. В фабричной промышленности более 80 % рабочих были заняты в текстильной и пищевой отрасли[94].

Развитие капитализма почти не затронуло индийскую деревню, в которой британцы старательно консервировали феодальные пережитки. Главной социальной опорой колонизаторов являлась феодально-ростовщическая верхушка деревни. С целью её поддержки британцы сохраняли в Индии сотни больших и мелких вассальных княжеств, оказывая их правителям различные знаки внимания, жалуя им земли, титулы и пенсии. В ответ во многих туземных княжествах британские компании и отдельные предприниматели получали монополию на некоторые виды деятельности (от сбора налогов до прокладки дорог и экспорта высокорентабельных товаров)[94].

Подъём национально-освободительного движения сопровождался бойкотом английских товаров (свадеши) и масштабным забастовочным движением, которые наносили ощутимый ущерб британским экономическим интересам. В 1908 году в знак протеста против осуждения видного националиста Тилака произошла крупная стачка бомбейских текстильщиков. Во время Первой мировой войны в Индии более быстрыми темпами стал развиваться капитализм, прежде всего в промышленности, но укрепление экономических позиций индийской буржуазии обострило противоречия между ней и представителями британского капитала[95].

В годы Второй мировой войны борьба за национальное освобождение продолжала нарастать. После ареста Ганди и официального запрета деятельности Индийского национального конгресса в стране вспыхнула Августовская революция 1942 года, которая сопровождалась погромами, разрушением железных дорог, мостов и линий связи, принадлежавших британским компаниям. В 1945—1946 годах Индию охватили массовые забастовки железнодорожников и почтовых служащих, которые также повлияли на решение британских властей предоставить колонии независимость[96].

К 1947 году британский капитал господствовал в кредитно-финансовой системе, внешней торговле, сфере коммуникаций и некоторых других ключевых сферах индийской экономики. В то же время положение Индии во многом отличалось от других бывших колоний: здесь немалым влиянием обладала национальная буржуазия[65].

Региональные особенности

Британская колониальная система административно-территориального управления очень часто использовала принцип «разделяй и властвуй». Раздробленность Индии, которая поддерживалась с помощью финансово-экономических рычагов, служила средством контроля над многочисленными народами, племенами, религиозными группами и кастами. Индия в современных границах состояла из восьми британских провинций, непосредственно аннексированных колониальными властями («Британская Индия»), и свыше пятисот княжеств, которые находились в вассальной зависимости от британской короны («Туземная Индия»)[97]. По состоянию на первое десятилетие XX века важнейшими регионами Британской Индии были[98]:

Кроме того, британские власти контролировали территории, которые номинально считались независимыми и именовались «туземными княжествами» (Хайдарабад, Майсур, Джамму и Кашмир, Барода, Гвалиор, Индаур, Бхопал, Траванкор, Удайпур, Джайпур, Бхаратпур, Колхапур, Сикким и другие). Обычно границы провинций и княжеств определялись не историческими, экономическими или природными факторами, а прокладывались для удобства британских гарнизонов и администраций. Как правило, административные образования состояли из территорий с разноязычным населением, а ареалы крупных народов рассекались границами[15].

Восточная Индия

Бенгалия, расположенная в огромной дельте Ганга и Брахмапутры, благодаря плодородным почвам, ежегодным наносам ила и тропическому климату считалась житницей Британской Индии. Когда на берегах Хугли возникла Калькутта, судоходство играло важнейшую роль в освоении британцами этого региона. Другим важным районом Бенгалии была долина реки Дамодар, где кроме сельского хозяйства значительную роль играла угледобыча[99].

В 1905 году Бенгальское президентство было разделено по религиозному признаку на восточную и западную часть, но в 1911 году это разделение было отменено. В 1919 году президентство было преобразовано в несколько провинций (Бенгалия, Бихар, Орисса и Ассам)[100][12].

Бенгалия отличалась отсталой социальной структурой деревни и острым малоземельем. В колониальный период это был регион «классического» заминдарства, где между помещиком и крестьянином иногда насчитывалось до 30 посредников и субарендаторов. Бедные и бесправные арендаторы земли («баргадас») в качестве платы вынуждены были отдавать свыше половины собранного урожая[101].

На густо заселённой и сплошь распаханной Бенгальской равнине выращивали рис, джут, пшеницу, бананы, манго и ананасы, разводили буйволов. Район Дарджилинга славился всемирно известными сортами чая и цитрусовыми, княжество Куч-Бихар — бананами и бетельными орехами, из которых делали специальную жвачку, округа Малда и Муршидабад — лучшими сортами манго. В пригородной зоне Калькутты выращивали овощи и вьющееся растение «пан» (в его листья заворачивали жвачку из бетеля). Важное место в рационе бенгальцев принадлежало пресноводной и морской рыбе. В многочисленных водоёмах население разводило как рыбу, так и водоплавающую птицу[102].

Район Калькутты в середине XIX века стал местом зарождения фабричной промышленности Британской Индии. Бенгалия, и прежде всего Калькутта, длительное время лидировала в сфере промышленного производства, опережая Мадрас и Бомбей. Этому способствовали приморское положение города, удобство транспортных связей с основными центрами страны, сырьевые ресурсы хинтерланда (региона, прилегающего к промышленному центру) и столичный статус (с 1834 до 1911 года). Промышленность Бенгалии специализировалась на производстве джутовых изделий и тонких сортов шёлка «малбери», а также на рисоочистке, кожевенно-дубильном и бумажном производстве[103][104][105].

Первая джутовая фабрика была открыта в окрестностях Калькутты в 1855 году, после чего начался быстрый рост джутовой промышленности. В 1856 году от Калькутты к угольным месторождениям Раниганджа (Дамодарский бассейн вокруг Асансола) была проложена 190-километровая железная дорога, обеспечившая доставку топлива в растущий промышленный центр. После подавления восстания сипаев строительство железных дорог стало важным средством упрочения британского господства. Железнодорожные магистрали соединили Калькутту с Канпуром, Дели, Бомбеем и Мадрасом. Столица Британской Индии быстро превратилась в центр судоремонта и обслуживания локомотивов, металлообработки, машиностроения (оборудование для джутовой и чайной промышленности), текстильной, обувной и пищевой промышленности[106].

Большая Калькутта стала главным центром британского предпринимательства, которое господствовало в ведущих отраслях Бенгалии — джутовой, угольной, энергетической, пищевой (упаковка чая), кожевенно-обувной, бумажной, а также во внешней торговле, судоходстве и финансах. Английскому капиталу принадлежали чайные плантации, железные дороги и крупнейшие банки. Важную роль играли Bank of Bengal, основанный в 1806 году как Bank of Calcutta, и Калькуттская фондовая биржа, основанная в 1908 году[107][108].

Наряду с сильным присутствием британского капитала Бенгалия отличалась слабостью национальной буржуазии. Здесь господствовали марварийские монополистические группы во главе с Бирла. Им, а также семьям Гоэнка, Джалан, Баджория и другим принадлежали джутовые, швейные, чайные предприятия, транспортные и торговые компании, магазины и меняльные конторы[109][110].

Бенгальские семьи Тагор, Рой и Сен, стоявшие у истоков бенгальского Возрождения, разбогатели на ростовщичестве, компрадорской и банковской деятельности, торговле опиумом, сахаром, индиго и шёлком, а затем приступили к скупке земель старой аристократии. Среди других богатейших семей «новых заминдаров» выделялись Канди и Касимбазар-Нанди из Муршидабада, Гхошал из Бхукайлаша, Шовабазар из Калькутты, Палчаудхури из Ранагхата, раджи Нашипура и навабы Дакки. Многие крупнейшие землевладельцы Бенгалии происходили из каст брахманов-пирали, байдиа (вайдиа), махишья, агури и каястха[9][111].

В 1881 году была электрифицирована хлопкопрядильная фабрика Mackinnon & Mackenzie. В 1882 году в Титагархе была основана компания Titagarh Paper Mills, вскоре ставшая одним из крупнейших производителей бумаги и джута. В 1887 году начала работать бумажная фабрика Bengal Paper Mills (Ранигандж), в 1918 году — фабрика India Paper Pulp (Найхати). В 1910 году в Калькутте была основана табачная компания Imperial Tobacco Company of India, в 1918 году — пищевая компания Britannia Biscuit и финансовая Bengal Central Loan Company, в 1919 году — многопрофильная группа Andrew Yule and Company (джут, хлопок, уголь, чай, перевозки и страхование), в 1935 году — страховая компания Peerless Insurance. В 1934 году компания «Батя» основала город Батанагар, в котором работала крупнейшая обувная фабрика[51][112]. Наряду с крупным фабричным производством в Калькутте и Хауре работало множество мелких и средних предприятий и мастерских, выпускавших обувь, мешки, канаты, покрышки для велосипедов и повозок рикш, набивные ткани, гончарные и ювелирные изделия. Кришнагар и Банкура славились изготовлением глиняных игрушек, фигурок богов и богинь[109].

Калькутта

Калькутта являлась крупнейшим портом Британской Индии. По рекам из города можно было попасть вглубь страны — в Ассам и на Гангские равнины. Кроме того, на протяжении всего XIX века Калькутта была самым значительным промышленным, торговым, финансовым и культурным центром колонии (в 1857 году здесь открылся университет). Образованные бенгальцы становились чиновниками британской администрации по всей стране. К началу XX века в Калькутте проживал почти миллион человек, это был второй после Лондона город Британской империи. Перенос столицы в Дели (1911) резко затормозил вложения в благоустройство и жилищное строительство, в то время время как рост города продолжался. В годы Второй мировой войны Калькутта служила главной базой англо-американских войск в Южной Азии[113][105].

Несмотря на потерю столичного статуса Калькутта вплоть до 1947 года, когда были национализированы британские компании, оставалась крупнейшим коммерческим центром Индии[114]. В калькуттском пригороде Барракпуре располагались летняя резиденция британского генерал-губернатора и большой военный городок. В другом пригороде Калькутты, Серампуре, который до 1845 года был датской факторией, работали две джутовые фабрики, пищевые предприятия, имелся основанный в 1818 году колледж[115].

Бихар, долгое время входивший в состав Бенгальского президентства, отличался крайней бедностью населения, слабой урбанизацией и социально-экономической отсталостью. Этот регион, располагавшийся в нижней части Средне-Гангских равнин, на востоке граничил с влажной Бенгальской низменностью, на западе — с засушливыми равнинами Соединённых провинций, на юге — с лесистым плато Чхота-Нагпур (наибольшей плодородностью отличались почвы северного, левобережного Бихара)[116].

В колониальный период Бихар превратился в захолустную глубинку, где процветало помещичье землевладение заминдари. После сипайского восстания 1857 года мятежный Бихар был лишён поддержки в экономическом развитии со стороны британских властей. Подавляющее число крестьян были неграмотны, около четверти населения составляли самые угнетаемые слои — малые народы и племена (санталы, мунда, ораоны, хо, кхария), низкие и неприкасаемые касты. В провинции господствовали четыре касты, составлявшие около 15 % населения — бхумихары, раджпуты, каястхи и митхил-брахманы (из числа бихарских каястхи происходил первый президент независимой Индии Раджендра Прасад, из числа бхумихаров — видный педагог и филантроп Ганеш Дутт Сингх)[117].

На густонаселённой Гангской равнине выращивали рис, кукурузу, ячмень, джут, рапс, горчицу, лён, картофель, батат, красный перец чили, табак, сахарный тростник, манго и личи, разводили буйволов и коз (в Сонепуре, у слияния Гандака и Ганга, проводилась крупнейшая в Индии ярмарка скота, где продавали овец, коз, коров, лошадей и слонов). Первая крупная сеть ирригационных каналов была создана в Бихаре в 1875 году на реке Сон, что обеспечило поливом почти 350 тыс. га земли. Однако нищета, малоземелье, частые наводнения и засухи, а также кабала помещиков и ростовщиков толкали тысячи крестьян (особенно бедного левобережья) на угольные шахты Дамодарского бассейна, в города Бенгалии, Соединённых провинций, Ассама, где бихарские мигранты устраивались чернорабочими, рикшами и грузчиками[118][119].

На плато Чхота-Нагпур добывали уголь (Дханбад), железную руду (округ Сингхбхум) и слюду, заготавливали тик, сандал, сал, бамбук и траву сабаи (сырьё для бумажной промышленности), собирали коконы шелковичных червей. Округа Хазарибагх и Ранчи были крупнейшим в мире поставщиком лака[120].

В 1911 году в юго-восточной части плато, на железной дороге, проложенной от Калькутты, Джамшеджи Тата с помощью американского капитала построил металлургический завод Tata Iron and Steel (TISCO). На базе завода вырос город Джамшедпур и мощный промышленный комплекс, включавший угольные шахты, железорудные разработки в Ноамунди и тепловую электростанцию[121][122]. В 1945 году в городе был основан завод по производству паровозов компании Tata Engineering and Locomotive Co (TELCO)[123].

Другие предприятия Бихара выпускали сигареты (завод Imperial Tobacco Company of India в Мунгере), сахар, стройматериалы, хлопчатобумажные ткани и изделия из кожи. В бихарских деревнях было широко распространено ручное ткачество и гончарное производство[124]. В Патне имелись небольшие текстильные и пищевые фабрики, ремонтные мастерские, в 1917 году в городе открылся университет. Важное значение имели торговые связи Патны с Катманду, а также обслуживание паломников, следовавших в Деогарх, Гаю, Бодх-Гаю и Буксар. В Музаффарпуре размещались сахарные и текстильные фабрики. В Дханбаде в 1926 году была основана Индийская школа горнодобычи[125][126].

Ещё более бедной и отсталой, чем Бихар, окраиной Бенгальского президентства была Орисса (в 1936 году провинция Бихар и Орисса была разделена на две части). Основная масса населения и хозяйственная деятельность концентрировалась на приморской равнине и в огромной дельте рек Маханади, Брахмани и Байтарани. Около 40 % жителей Ориссы составляли представители низких каст, малых народов и племён (адиваси). Большим влиянием пользовались многочисленные князья, происходившие из осевших в Ориссе раджпутов и маратхов[127]. Крупнейшими землевладельцами региона являлись представители семьи Пайкпара[128].

В дельте Маханади выращивали рис (это рисовая житница Восточной Индии), джут, зернобобовые, раги, кукурузу, батат, сахарный тростник, арахис, сезам, клещевину, перец чили и табак. В горных и предгорных округах Ориссы заготавливали сал, бамбук, траву сабаи[129]. В начале 1920-х годов началась добыча угля в бассейне Талчер[130]. В 1936 году в Браджараджнагаре начала работу бумажная фабрика Orient Paper Mills семьи Бирла. Со временем, как и в Бенгалии, сильные позиции в Ориссе заняли компании марвари[131].

В 1946 году на фабриках Ориссы было занято всего 7 тыс. человек. Промышленные предприятия специализировались на рисоочистке, деревообработке, производстве хлопчатобумажных тканей (Каттак и Самбалпур), растительного масла и сахара. Широкое распространение имела кустарная выработка тканей, особенно славились сари из Самбалпура. В Каттаке работали мастера, изготовлявшие прочные серебряные нити и поделки из рога. Не все города Ориссы имели доступ к электроэнергии, в регионе работало всего несколько дизельных установок небольшой мощности. Важное значение имело обслуживание паломников, следовавших в Пури, Конарак и Бхубанешвар. В 1868 году в Каттаке открылся колледж Равеншоу, в 1943 году в Бхубанешваре — Уткальский университет, в 1944 году в Каттаке — медицинский колледж[132][133].

Высокогорное княжество Сикким являлось отсталой аграрной территорией, но играло важную роль в караванной торговле между Бенгалией, Непалом, Бутаном и Тибетом. Историко-географическим стержнем Сиккима была долина реки Тиста. Правящая династия княжества поддерживала тесные семейные связи с тибетской аристократией. Большое влияние имели многочисленные буддийские монастыри. В начале XX века началось массовое переселение выходцев из южного Непала (преимущественно индуистов) в южную и западную часть Сиккима, в результате чего мигранты значительно потеснили коренные народы лепча и нгалоп[134][135].

Несмотря на численное меньшинство, нгалопы, к которым принадлежала правящая династия, занимали господствующее положение в экономике Сиккима. Они владели основным массивом пашни и пастбищ, а также крупнейшими стадами скота. Большинство непальцев не имели собственных земельных наделов, обрабатывали арендуемые участки и подвергались дискриминации[136].

В Сиккиме было распространено террасированное земледелие в долинах рек и на нижних склонах предгорий (кукуруза, рис, просо, пшеница, ячмень, кардамон, картофель, апельсины, яблоки, ананасы). Население разводило овец, коз, буйволов и яков, для перевозок использовались ослы, мулы и пони. Также в Сиккиме заготавливали сал, бамбук, древесину грецкого ореха, вывозили орхидеи и лекарственные растения. Кустари и ремесленники изготовляли шерстяные ткани и ковры, хлопчатобумажные ткани, серебряные ювелирные изделия, занимались резьбой по дереву. В 1926 году Таши Намгьял открыл в Гангтоке академию[137].

Частью Французской Индии была фактория Чандернагор, расположенная возле Калькутты. К началу XX века былое торговое значение анклава практически сошло на нет. Французы организовали здесь хорошие школы, построили больницы и отели, издавали газеты[138][139].

Северо-Восточная Индия

Стержнем Северо-Восточной Индии являлась долина Брахмапутры, которая стягивала основные транспортные пути и экономические связи. В долине были сосредоточены ассамцы, в то время как окрестные горные территории населяли многочисленные малые народы и племена (адиваси) тибето-бирманской группы. Британцы запрещали индийцам с равнин переселяться в горные районы, которые активно осваивали европейские миссионеры. До 1947 года Северо-Восток состоял из британской провинции Ассам, княжеств Манипур, Трипура, Кхаси и других (в состав провинции также входило Агентство Северо-Восточной границы)[140].

Основные транспортные связи Северо-Восточной Индии шли по Брахмапутре к Калькутте и соседней Дакке. Из долины в эти порты везли чай, джут и нефть, из горных районов — картофель, цитрусовые, ананасы, бананы и ценные породы древесины. Ассам, расположенный в долине, являлся связующим районом всего Северо-Востока. Большой ущерб экономике провинции нанесло Ассамское землетрясение 1897 года. Кроме того, долина Брахмапутры регулярно страдала от масштабных наводнений[141].

До прихода британцев в Ахоме правили династии, принадлежавшие к ветви народности шан. Изначально британцы вывозили чай из Китая, но позже, лишившись своей монополии, заложили первые чайные плантации в верхней части долины Брахмапутры. В 1838 году на Лондонскую биржу поступила первая партия ассамского чая, к 1842 году британцы установили свой контроль над всей долиной. Начался период активной колонизации этого слабо заселённого, покрытого лесами и болотами края. В 1870-х годах Ассам уже превратился в одного из крупнейших мировых производителей чая[комм. 3]. Британцы закладывали всё новые чайные плантации и прокладывали дороги. Вербовщики завозили десятки тысяч рабочих из Бенгалии, Бихара, Соединённых провинций и Мадраса, многие из которых умирали от малярии и тяжёлых условий труда[142][143].

Основные грузоперевозки (около 70 %) осуществлялись британской пароходной компанией по Брахмапутре. Также для обслуживания чайных плантаций, ставших основой экономики Ассама, была проложена разветвлённая сеть железных дорог метровой колеи (связи между разными берегами Брахмапутры тормозило отсутствие мостов). Обнаружение в предгорьях месторождений угля и нефти стимулировало новое строительство коммуникаций. В конце XIX века в Дигбое был построен первый в Индии нефтеперерабатывающий завод, принадлежавший английской компании Assam Oil Company. В соседнем городке Маргхерита велась добыча угля[144][145].

Индустриализация и развитие сельского хозяйства сопровождались бурным ростом населения (в 1901 году в Ассаме проживало около 3 млн человек, а в начале 1950-х годов — уже 8 млн). Кроме чая в Ассаме выращивали джут (нижняя часть долины), рис, горчицу, рапс, сахарный тростник, ананасы, мандарины, бананы, папайю, заготавливали древесину. В провинции были развиты шёлководство, кустарное ткачество (Ассам славился шелками сортов «эри» и «муга»), производство фанерной тары для чая, спичек, изделий из тростника и бамбука. В колониальный период Ассам оставался единственным районом нефтедобычи в Индии. Несмотря на это, в провинцию завозили растительное масло, сахар, зерно, а также соль, текстиль, стройматериалы, металлы и оборудование[146][147].

Кроме британцев, доминировавших в чайной отрасли, значительную часть экономики Ассама контролировали компании и банки марварийцев, гуджаратцев, пенджабцев и бенгальцев, что вызывало недовольство среди ассамцев. Цепь небольших городов, протянувшихся вдоль Брахмапутры, развивалась во многом за счёт торгово-транспортной деятельности. Конечный пункт судоходства Дибругарх являлся центром верхней части долины (чай, нефть и уголь), а Гувахати — нижней части долины (джут и рис). Особняком стоял Силчар — центр округа Качар, специализировавшийся на обработке риса и чая, а также на связях с Агарталой, Аиджалом и Импхалом[148].

На плато Шиллонг, которое отличалось мягким климатом, британцы в 1874 году основали Шиллонг, сделав его вскоре столицей Ассамской провинции (кроме того, город, расположенный на стратегически важной дороге из Гувахати в Силхет, был крупным гарнизонным центром британских войск). Здешние малые народы кхаси, гаро и джайнтия проживали в нескольких туземных княжествах. В 1835 году британцы захватили княжество Джайнтия, в 1872 году оккупировали горы Гаро, в 1883 году подчинили себе раздробленные княжества народа кхаси[149].

Большая часть кхаси была обращена в христианство, джайнтия и гаро в основном остались приверженцами индуизма и анимистических верований соответственно. В наиболее отсталом районе Гаро преобладало подсечно-огневое земледелие «джум», в районах Кхаси и Джайнтия — орошаемое земледелие на небольших террасах. На плато выращивали рис, картофель, апельсины, ананасы, бананы, сливы, груши, джут, табак и хлопок, часть населения занималась шёлководством и пчеловодством. В комфортабельных отелях Шиллонга от удушливой жары долины отдыхали английские плантаторы (к началу XX века в городе насчитывалось около 10 тыс. жителей)[150][151].

В 1765 году британцы подчинили себе княжество Трипура. Местный махараджа из династии Маникья, который согласился платить налоги колониальным властям и благодаря этому сохранил свои регалии, превратился в крупнейшего землевладельца княжества. Низменности заселяли бенгальцы, а горные районы — представители малого народа трипура (аборигены составляли примерно половину жителей княжества). Практически лишённая городов и промышленности Трипура была феодальной окраиной бедной Восточной Бенгалии[152][151]. Здесь в равнинной части выращивали рис, чай, джут, картофель, ананасы, сахарный тростник, хлопок, масличные и зернобобовые, в горной части заготавливали древесину, тростник и бамбук[153].

Кустари и ремесленники Трипуры изготавливали ткани на ручных станках, кирпичи из местных глин, изделия из тростника и бамбука. Большинство мелких предприятий и мастерских располагалось в окрестностях Агарталы, где в начале XX века проживало 6,5 тыс. человек. В 1947 году на средства махараджи Трипуры в городе открылся первый колледж[154].

Экономическим стержнем княжества Манипур была долина одноимённой реки, по которой проходили основные связи Северо-Востока с Бирмой (древний путь, связывавший долины Брахмапутры и Иравади). Центром долины и крупнейшим городом региона был Импхал, в котором в 1901 году проживало свыше 70 тыс. человек, а в 1941 году — около 100 тысяч. Основное население процветавшей Манипурской долины составляли ортодоксальные индуисты манипури, которых окружали отсталые горные племена, исповедавшие христианство[155].

В Манипуре выращивали рис, кукурузу, пшеницу, просо, сахарный тростник, овощи, зернобобовые, в горных районах заготавливали тик, сосну, бамбук и тростник. Также были развиты шёлководство, ручное ткачество (шёлк «муга» и хлопчатобумажные ткани), обработка металлов, изготовление золотых ювелирных изделий, игрушек, поделок из тростника и бамбука. Большинство предприятий концентрировалось в Импхале, который в годы Второй мировой войны был сильно разрушен и опустел[156].

Расположенный в Лушайских горах Мизорам населяли разрозненные горные племена, известные под общим названием мизо. Лишь в 1898 году британские войска смогли покорить воинственных горцев. Вслед за ними пришли миссионеры, распространившие христианство, а также построившие школы и больницы. В деревнях было распространено общинное земледелие, здесь в небольших количествах выращивали рис, кукурузу, хлопок, картофель, табак, сахарный тростник, фрукты и чай. Также в Мизораме разводили свиней, заготавливали древесину, камыш и тростник, занимались ручным ткачеством (шерстяные ковры), плетением шляп и корзин, кустарно изготавливали кирпичи и доски[157][151].

Нагаленд, расположенный в горах Пурвачал, также довольно долго не покорялся британцам. Захватив Ассам, они лишь в 1866 году овладели наиболее доступными долинами рек Дхансири и Даянг, а к началу XX века взяли под свой контроль почти всю территорию расселения племён нага. В результате активной деятельности миссионеров большая часть местного населения была обращена в христианство. В деревнях преобладало общинное земледелие, здесь выращивали рис, просо, кукурузу, картофель, хлопок. Также в Нагаленде разводили свиней, заготавливали дуб и бамбук, изготавливали рисовое пиво, занимались ручным ткачеством. В регионе почти не было дорог, пригодных для автомобилей. В Кохиме, которая с 1891 года получила столичный статус, в начале XX века проживало чуть более 3 тыс. человек. В 1944 году город значительно пострадал в ходе Кохимской битвы[158][147].

Южный Тибет, на территории которого в начале XX века было образовано Агентство Северо-Восточной границы (а позже — штат Аруначал-Прадеш), населяло множество горных племён и малых народов. Издревле они участвовали в транзитной торговле между Ассамом, Бутаном и Тибетом. Британцы проводили политику изоляции этой территории с абсолютно неграмотным населением. В речных долинах выращивали рис, просо, кукурузу, ячмень, батат, маниоку, табак и хлопок, ловили рыбу, на склонах охотились и заготавливали древесину. Местные кустари изготовляли ткани, ковры и серебряные изделия. Важную роль играло обслуживание паломников, следовавших к Парасурам-Кунд на реке Лухит[159].

Северо-Центральная Индия

В 1889 году пенджабское семейство Рам основало в Дели текстильную компанию Delhi Cloth & General Mills, которая со временем выросла в крупнейшее монополистическое объединение Северной Индии. В конце XIX века на северо-западной окраине города, вдоль железной дороги, возникли текстильные, металлообрабатывающие и ремонтные фабрики. Также для Дели были характерны мелкие пекарни, мастерские ювелиров, резчиков по дереву и слоновой кости, чеканщиков по металлу, портных, столяров и мебельщиков, в розничной торговле доминировали большие базары[160][161]. В 1908 году в городе появился трамвай, но интенсивное развитие Дели началось в 1911 году, когда сюда из Калькутты была перенесена столица Британской Индии. В 1922 году в городе открылся университет[162][163][164]. С 1901 по 1941 год население Дели выросло с 214 тыс. до 400 тыс. человек[165].

Соединённые провинции играли важную роль в производстве сахара, растительного масла, хлопчатобумажных, шерстяных и шёлковых тканей, изделий из кожи. На плодородных орошаемых землях доаба Ганга и Джамны выращивали сахарный тростник, пшеницу, рис, ячмень, кукурузу, баджру, раги, джовар, картофель, хлопок, горчицу, рапс, кунжут, манго и яблоки, а также разводили скот (волов, буйволов, коз) и пресноводную рыбу. Однако с конца XIX века из-за тяжёлой аграрной перенаселённости, острого земельного голода, произвола крупных заминдаров и ростовщиков из региона в поисках работы и средств существования уходило наибольшее число мигрантов из числа бедных крестьян. Большое значение для экономики провинций играло обслуживание многочисленных паломников, следовавших в «священные» для индуистов города — Хардвар, Ришикеш, Бадринатх, Кедарнатх, Аллахабад, Варанаси, Айодхью, Матхуру и Вриндавану[166][167][комм. 4].

Густонаселённая равнина имела свои региональные различия. Её западная часть была продолжением процветающей Пенджабской зоны, а восточная часть — переходной зоной к отсталому Бихару. Строительство ирригационных каналов велось в основном в западной части, где между 1830 и 1880 годами были созданы Восточно-Джамнский, Верхне-Гангский, Нижне-Гангский и Агрский каналы. В восточной части почти все орошаемые земли получали воду из примитивных колодцев и прудов[169][170].

Обрабатывающая промышленность Соединённых провинций имела традиционно отсталую структуру. Число деревенских кустарей, занятых на дому, в разы превышало фабричный сектор. Многими ремёслами традиционно занимались представители мусульманской общины. К 1948 году по числу занятых и общей стоимости продукции фабрично-заводской промышленности доля Соединённых провинций составляла около 10 % промышленности страны. Канпур и Агра являлись крупнейшими в Индии центрами кожевенной и обувной промышленности. Кроме того, Канпур выделялся как важный текстильный центр общеиндийского масштаба[171][172].

Варанаси славился шёлкоткацким производством, особенно парчой и расшитыми золотом сари. Фирозабад являлся самым большим в Индии центром по изготовлению стеклянных браслетов, популярных у бедняков, в Алигархе было сосредоточено крупнейшее в Индии производство металлических замков и сундуков. Морадабад славился различной металлической утварью, Джалесар — бронзовыми колокольчиками. Небольшие мастерские при железнодорожных узлах занимались ремонтом паровозов и вагонов. Во всех крупных городах, особенно гарнизонных центрах, действовали небольшие теплоэлектростанции[173][174].

Старейшую и крупнейшую монополистическую группу Соединённых провинций с центром в Канпуре возглавляло марварийское семейство Сингхания, которое в 1920—1930-х годах основало и скупило предприятия хлопчатобумажной, шерстяной, джутовой, сахарной, бумажной и маслодельной промышленности. Пенджабская семья Моди положила начало городу Модинагару близ Мератха, где им принадлежали пищевые и текстильные предприятия, строительные компании и жилые дома[175].

Среди землевладельцев-заминдаров Соединённых провинций преобладали раджпуты, джаты и брахманы (бхумихары, ахиваси, каттаха, голапураб, санадхия), а также члены каст тиаги, кхатри, каястха, байсвар, агарвал, канду и различных мусульманских общин и каст (в том числе сайид, шайкх, патхан, кханзада, мусульмане-раджпуты и мусульмане-джаты)[176][177].

После подавления восстания сипаев Канпур стал главным гарнизонным центром британского правления в Северной Индии и важным железнодорожным узлом, а промышленный бум 1863—1885 годов превратил его в «индустриальную столицу» региона. Благодаря обслуживанию потребностей армии в Канпуре была основана правительственная фабрика по выпуску сёдел и сбруи, появился большой кожевенно-обувной завод британской фирмы, здесь производили грубое армейское сукно, джутовые и хлопчатобумажные ткани. Соседний Лакхнау славился своими базарами золотых и серебряных изделий, а также кустарным изготовлением муслина и «чиканов» (ажурные вышивки шёлком по муслину), в 1921 году в городе открылся университет[178][179].

В Агре имелись кварталы резчиков по камню (в том числе мрамору) и ювелиров, в 1854 году в городе был основан медицинский колледж, в 1927 году — университет. В Варанаси процветали чеканка и гравировка, изготовление металлической посуды, статуэток богов и религиозной утвари, в 1916 году в городе открылся Бенаресский индуистский университет. Наиболее престижным учебным заведением Соединённых провинций считался Аллахабадский университет, основанный в 1887 году (в 1858 году Аллахабад стал столицей Северо-Западных провинций, а с 1902 по 1920 год был административным центром Соединённых провинций)[180][181].

В районе Кумаонских Гималаев (территория современного штата Уттаракханд) население занималось заготовкой древесины, отгонно-пастбищным животноводством, выращиванием зерновых и картофеля, обслуживанием паломников, следовавших по маршруту Чота-чар-дхам. В Дехрадуне в 1906 году открылся Институт исследования лесов, в 1932 году — Индийская военная академия. В Хардваре в 1902 году начал работать местный университет[182][183]. Многие британские чиновники и богатые индийцы на лето перебирались с жарких равнин в горные городки Массури и Найнитал[184].

Северо-Западная Индия

Британский Пенджаб имел мощную сеть ирригационных каналов. На орошаемых землях крестьяне выращивали лучшие сорта хлопка и пшеницы, а также кукурузу, баджру, рапс, горчицу, арахис и сахарный тростник. Также Пенджаб славился тяговыми волами и молочными коровами (жирное молоко буйволиц породы «муррах» использовали для изготовления масла и как добавку к чаю), в предгорьях велась заготовка древесины. До раздела Британской Индии в 1947 году значительная часть экономических связей Пенджаба ориентировалась на Лахор (в пределах Индии осталась наименее экономически развитая часть Пенджаба)[185][186].

Панджабцы составляли большинство предпринимателей региона, причём происходили они как из торгово-ремесленных каст, так и из числа кшатриев. В промышленности преобладали мелкие и средние предприятия, тесно связанные с сельским хозяйством (очистка хлопка и шерсти, производство сахара, масла и хны). Крупными центрами текстильной промышленности являлись Амритсар (шерстяные и шёлковые ткани) и Лудхияна (трикотаж). В Дхаривале, старейшем в Индии центре шерстяной промышленности, работала крупнейшая в Пенджабе шерстяная фабрика New Egerton Woolen Mills, основанная в 1880 году[187].

В Панипате, который славился ручным изготовлением шерстяных одеял, в 1930-х годах также появились шерстяные фабрики. В Амбале к началу XX века значительных размеров достигла стекольная промышленность, с 1930-х годов в городе начало развиваться производство хирургических инструментов, точных приборов, оптики и научного оборудования. Много небольших пищевых, текстильных и обувных предприятий располагалось в городках вокруг Дели (Фаридабаде, Гургаоне, Джаджаре, Рохтаке и Сонипате). Кроме того, важное значение имело обслуживание паломников-сикхов, следовавших к Хармандир-Сахиб[188][189].

Большой вес в экономике региона имел Punjab National Bank, основанный в 1895 году в Лахоре (в 1947 году главный офис переехал в Дели)[190]. Пенджабское семейство Тхапар, разбогатевшее на торговле углём, текстилем и патокой, в 1945 году основало бумажную фабрику Ballarpur, а в 1946 году купило Oriental Bank of Commerce, основанный в Лахоре (после раздела Британской Индии банк переехал в Амритсар)[191]. В Пенджабе добывали яшму, которую использовали в изготовлении недорогих украшений и мозаики дворцов[192].

В горных округах Пенджаба, отличавшихся умеренным климатом (Кангра, Шимла, Куллу, Лахул и Спити), хозяйственная деятельность была сосредоточена в долинах рек и межгорных впадинах. К этим округам примыкало более 30 изолированных мелких княжеств (Чамба, Кахлур, Манди, Сукета, Сирмур и другие). В Шимле с 1864 года размещалась летняя столица Британской Индии, сюда были проложены шоссе и узкоколейная железная дорога. Однако остальная территория региона оставалась практически без дорог, грузы переправлялись на мулах горными тропами. В горной части Пенджаба и прилегающих княжествах выращивали яблоки, картофель, имбирь, персики, манго, помидоры и зелёный чай, на орошаемых террасированных склонах — кукурузу, пшеницу, ячмень и рис, в лесах собирали грибы, мёд и лекарственные растения[193][184].

Малые горные народы разводили овец и заготавливали древесину. Мелкая промышленность и кустарные промыслы были представлены изготовлением шалей, ковров, канифоли, скипидара, бумаги, изделий из бамбука, плетённых сандалий, резьбой по дереву, чеканкой, пищевыми предприятиями и мельницами. Летом в Шимлу и другие горные курорты стекалось множество британцев и богатых индийцев. Важное значение имело обслуживание паломников, следовавших к многочисленным индуистским, буддийским и сикхским святыням[194][195].

Обширная и засушливая Раджпутана состояла из небольшой британской провинции Аджмер-Мервара и более двадцати средних и мелких княжеств, находившихся в вассальной зависимости от колониальных властей. Эти раздробленные и изолированные феодальные княжества отличались крайней экономической и социальной отсталостью, а также забитостью крестьян. Во время сипайского восстания раджпутские князья остались союзниками британцев, за что получили ряд привилегий. В городах южной и западной Раджпутаны проживала большая община джайнов, которые составляли зажиточную верхушку общества[196][197].

Издревле в Раджпутане были широко распространены посредническая торговля и ростовщичество, чем традиционно занимались представители марварийской касты бханья. В колониальный период бханья перешли к компрадорской деятельности, выступая посредниками при поставках сырья из глубинных районов в Бомбей и другие порты, а обратно привозя импортные товары. Постепенно торгово-ростовщическая деятельность марвари охватила всю Британскую Индию, почти в каждом значительном городе имелись их торговые дома, склады и меняльные конторы. Разбогатев, марварийская буржуазия начала вкладывать деньги в собственные промышленные предприятия[198].

К марварийским кастам принадлежали крупнейшие индийские монополистические группы: Бирла, Далмия, Баджадж, Миттал, Сингхания, Гоэнка, Руия, Поддар, Саху, Джаит, Морарка, Бангур, Джайпурия, Пирамал, Бияни и другие. Их деятельность была сосредоточена преимущественно в Бомбее и Калькутте, тогда как в самой Раджпутане отсутствовали крупные промышленные предприятия[198][199][200].

В Раджпутане доминировала феодально-помещичья система землевладения заминдари, крупнейшие участки пашни и пастбищ, а также большинство чархов принадлежали местным князьям (раджам). В регионе процветала система долгового рабства «сагри», многие крестьяне находились в кабальной зависимости от ростовщиков. В 1922—1927 годах от Сатледжа был проложен 135-километровый ирригационный канал, оросивший около 230 тыс. га вокруг Ганганагара (первый в Индии облицованный канал)[201].

В Раджпутане преобладало суходольное земледелие, здесь выращивали баджру, пшеницу, рапс, горчицу, арахис, хлопок и сахарный тростник. Важное значение имело животноводство, особенно разведение волов, буйволов, верблюдов, овец и коз. Для продажи скота использовались ежегодные ярмарки в Бармере и Нагауре, которые традиционно сопровождались скачками и религиозными праздниками. Промышленность ориентировалась на переработку местного сельскохозяйственного сырья и производство шерстяных ковров и тканей, хлопчатобумажных тканей, сахара и растительного масла. Значительными текстильными центрами были Аджмер, Бхилвара, Джайпур, Биканер и Ганганагар[202][22].

Большое значение, особенно в столицах княжеств, имели традиционные кустарно-ремесленные производства: ручная окраска тканей, изготовление вышитой обуви, бумаги, кожаных сумок, сбруи, игрушек, ювелирных изделий, гравированной металлической посуды и сельскохозяйственных орудий. В Макране добывали лучший в стране мрамор, из которого были построены дворцы Тадж-Махал и Виктория-Мемориал, возле Удайпура добывали изумруды, на озере Самбхар — поваренную соль[203][192]. Большая часть ремесленного производства и крупных строительных работ зависела от заказов княжеских дворов (основные княжеские династии происходили из 36 раджпутских родов, делившихся на три большие группы). Кроме того, важное значение имело обслуживание паломников, следовавших в Аджмер (к гробнице суфийского святого Муинуддина Чишти), Пушкар и Натхдвару, а также джайнов, совершавших паломничество на гору Абу и к храмовому комплексу в Ранакпуре[204].

Почти все города Раджпутаны выросли вокруг расположенных на возвышенности княжеских дворцов-крепостей. Вдоль гор Аравали тянулась цепь главных городов региона — Джайпур, Аджмер, Марвар и Удайпур, которые выросли благодаря торговым связям между полупустынной западной и более развитой восточной частью Раджпутаны (в 1881 году вдоль этой цепи прошла главная железная дорога, связавшая Дели и Ахмадабад). Джайпур славился ювелирами и ткачами, резчиками по мрамору и слоновой кости, гравировщиками по металлу и гончарами, в 1947 году в городе открылся первый в Раджпутане университет[205].

Столица Мевара Удайпур также славился своими ремесленниками, которые изготовляли яркие хлопчатобумажные ткани. Столица Марвара Джодхпур, расположенный на стыке предгорий и пустыни Тар, издавна являлся торговым центром для караванов, следовавших из Персии. Также в городе процветали кустарное ткачество, покраска тканей, изготовление кожаной обуви, ковров, деревянных лаковых изделий и металлических фигурок. Биканер славился работами на эмали (минакари), керамикой, шерстяными коврами и лакированными изделиями из верблюжьей кожи, Джайсалмер — лоскутными хлопчатобумажными тканями, Алвар — чеканными изделиями и керамикой[206][207].

Горное княжество Джамму и Кашмир считалось окраиной Британской Индии. Хозяйственная деятельность была сосредоточена в Кашмирской долине. Несмотря на численное преобладание здесь мусульман, большой вес имели выходцы из касты брахманов-пандитов (из их среды происходила влиятельная семья Неру). В Джамму привилегированное положение занимали раджпуты из числа догра (они были освобождены от уплаты налогов, составляли большинство помещиков-джагирдаров, занимали высокие чиновничьи и офицерские посты). К догра принадлежала и семья правившей династии махараджей княжества. В Ладакхе преобладали буддисты-скотоводы из числа малых народов и племён[208].

Основные транспортные связи княжества шли в Пенджаб по долинам рек Джелам и Чинаб. В Кашмирской долине выращивали рис, кукурузу, пшеницу, яблоки, груши, абрикосы, сливы, шафран, грецкие орехи и миндаль[209]. В Джамму основными культурами были пшеница и кукуруза, кочевники-гуджоры разводили овец, коз и буйволов. На склонах хребта Пир-Панджал велась активная заготовка древесины хвойных пород[210].

В Ладакхе, в долине Инда, туземцы возделывали ячмень, пшеницу, зернобобовые и абрикосы, разводили яков, коз и овец. Лех являлся центром караванной торговли с Тибетом и Яркендом, здесь обрабатывали шерсть и кожи, изготавливали сливочное масло[211][212].

Мелкая промышленность княжества занималась переработкой древесины, шерсти и кож, производством древесной смолы, скипидара, спичек и крикетных бит. В промышленном производстве основную массу занятых составляли ремесленники и кустари, работавшие на дому. Тысячи кашмирских крестьян (в основном мужчин) в свободное время изготавливали низкосортную шёлковую пряжу и дорогой кашемир, вышивали шали, блузки, платья, халаты, пальто и войлок, а также изделия из кожи и замши, ткали шерстяные одеяла, гладкие и ворсовые ковры. Главными текстильными центрами были Сринагар и Джамму (шёлковые и шерстяные ткани). Крупнейшая шёлкоткацкая фабрика княжества была основана в Сринагаре в 1939 году[213][214].

Также Джамму и Кашмир славился производством самоваров, резчиками по дереву, которые изготовляли мебель, вазы и статуэтки, ювелирами, работавшими с драгоценными и полудрагоценными камнями, мастерами, которые раскрашивали изделия из папье-маше, гончарами, которые изготовляли переносные грелки «кангра». Главным центром кустарной промышленности являлся Сринагар. Кроме того, важное значение имело обслуживание паломников, следовавших к Вайшно-деви и Анантнагу[215].

Центральная Индия

Центральные провинции (с 1936 года — Центральные провинции и Берар) и окружавшие их десятки туземных княжеств представляли собой отсталую территорию, треть населения которой составляли малые народы, племена и представители низких каст (гонды, бхилы, ораоны, канвары, халби и другие). Особенной бедностью отличались изолированные внутренние районы, в то время как плато Малва являлось относительно доступной и развитой частью региона (благодаря торговым путям, связывавшим порты Камбейского залива с древними городами Гангской долины). На плато и вокруг него существовало более 20 враждовавших между собой феодальных княжеств, крупнейшими из которых были Индаур, Гвалиор и Бхопал (в первом правили маратхи из рода Холкар, во втором — маратхи из рода Скиндия, в последнем — мусульманские навабы и бегумы)[216][217][218].

Северную, сильно пересечённую и труднодоступную часть региона образовывали плато Бунделкханд и Багхелкханд, где располагались мелкие и самые отсталые княжества Центральной Индии. Юго-восточную часть занимало лесистое плато Бастар, заселённое адиваси. К северу от него простирались низменные равнины Чхаттисгарх, где в долине реки Маханади располагалась главная житница Центральной Индии. Несмотря на множество речных бассейнов (Чамбал—Джамна на северо-западе, Сон—Ганг на северо-востоке, Нармада и Тапти на юго-западе, Маханади на востоке, Индравати—Годавари на юго-востоке) в колониальный период в Центральной Индии не велось какого-либо крупного гидротехнического строительства[219].

В Центральной Индии господствовала система княжеско-помещичьего землевладения заминдари, крестьянство отличалось крайней бедностью и забитостью, а средства обработки земли — примитивностью. Ирригация и продуктивность земель находились на крайне низком уровне, малые народы и племена практиковали подсечно-огневое земледелие, разрушавшее леса и почвенный покров. В регионе выращивали рис (восток), пшеницу (запад и центр), а также джовар, кукурузу, бобовые, хлопок, лён, горчицу, арахис, сахарный тростник и опийный мак, разводили различный скот. В горах Сатпура и Виндхья, на плато Бастар и Бунделкханд заготавливали тик, сал и бамбук[220].

До 1947 года обширная Центральная Индия не имела значительного промышленного производства. Лишь в крупных городах западной и северной части (Индаур, Удджайн, Гвалиор) работали хлопчатобумажные и пищевые фабрики, а также были развиты производство стройматериалов и металлообработка. Крупнейшим центром деревообрабатывающей промышленности был Джабалпур. Фабричное производство дополняли кустарные промыслы и ремёсла — ручное изготовление хлопчатобумажных и шёлковых тканей, сбор лака, резьба по дереву, изготовление металлических изделий и примитивных сельскохозяйственных орудий[221][218].

Железные дороги, пересекавшие регион, имели транзитную специализацию (Бомбей — Джабалпур — Аллахабад — Калькутта и Бомбей — Бхопал — Дели)[222]. В Индауре, центре развитой области Малва, имелись текстильные фабрики, а также базировались The Bank of Indore, принадлежавший княжеской семье, и фондовая биржа[223]. Гвалиор, который британцы называли «сухопутным Гибралтаром», славился производством тканей, керамики и выделкой кож. В районе Корбы добывали уголь, в районе Панны — алмазы, в районе Джабалпура — мрамор. Кроме того, важное значение имело обслуживание паломников, следовавших в Удджайн, где регулярно проводилась Кумбха-мела, и Читракуту[224].

Западная Индия

Сельское хозяйство той части Бомбейского президентства, где преобладали маратхи, концентрировалось в нескольких основных ареалах — бассейны рек Годавари, Кришна и Тапти, а также прибрежная низменность Конкан и восточные предгорья Западных Гатов[225]. До 1947 года в президентстве господствовала земельно-налоговая система райятвари, при которой крестьяне платили поземельный налог британским властям. Однако крупные земельные массивы, оросительные каналы и колодцы всё равно оказывались в руках помещиков, сахарозаводчиков и ростовщиков, которые постепенно занимали главенствующее положение в деревне. Здесь выращивали хлопок, сахарный тростник, арахис, лён, кунжут, красный перец чили, просяные (джовар, баджру, раги), пшеницу, зернобобовые, рис, бананы, манго, папайю, апельсины, мандарины, гранаты и виноград. Заготовка тика и бамбука велась в районе Видарбхи, в горах Сатпура и Сахьярди. Важное значение имели рыболовство и разведение скота[226][227].

Район Бомбея являлся родиной индийского хлопчатобумажного фабричного производства, возникшего в середине XIX века[228]. Экономический расцвет Бомбея пришёлся на период Гражданской войны в США, когда началась блокада портов Конфедерации, вследствие чего резко возросла торговля индийским хлопком. Именно тогда возвысилась бомбейская община парсов, прежде всего семьи Тата, Годредж, Вадия, Редимани, Джиджибхой и другие[комм. 5][163]. После открытия в 1869 году Суэцкого канала порт Бомбея приобретает такое же большое значение, что и порт Калькутты[229].

В колониальный период в Бомбее и Пуне сложилась самая многочисленная и мощная группа индийской буржуазии, состоявшей преимущественно из членов торгово-ростовщических каст (среди которых доминировали гуджаратцы и марвари, в том числе парсы и джайны). Разбогатев на компрадорской деятельности, бомбейские купцы и ростовщики позже основали ведущие монополистические объединения страны — Tata Group, Wadia Group, Aditya Birla Group, Yash Birla Group, Kirloskar Group, Godrej Group, Shapoorji Pallonji Group, Walchand Group, Bajaj Group, Mafatlal Group, Raymond Group и Mahindra Group. Семья багдадских евреев Сассун основала в Бомбее торговый дом David Sassoon & Sons и верфи. Кроме того, Бомбей занимал одно из ведущих мест в стране по привлечению иностранного капитала, современного оборудования и передовых технологий, его оживлённый порт и развитые внешние связи дополняли лидирующее внешнеторговое положение города в Британской Индии[230][229][231].

Бомбей

Доки Виктория
Доки Принца
Офис железной дороги
Рынок Кроуфорд

Развитию хлопчатобумажной промышленности Бомбея способствовали наличие обширной сырьевой базы и капиталов индийской буржуазии, внутренние и внешние связи порта, через который ввозилось необходимое оборудование. Кроме столицы президентства значительными текстильными центрами были Пуна, Солапур и Нагпур. Самые крупные текстильные фабрики принадлежали семьям Тата, Бирла и Мафатлал. Также в регионе производили сахар (крупные заводы принадлежали семьям Валчанд и Баджадж), арахисовое масло, маргарин, дубильные вещества, ароматические масла, мыло (крупные мыловаренные и парфюмерные предприятия принадлежали семье Тата), бумагу и спички[232].

Уже в начале XX века в Бомбее и других крупных городах были развиты металлообработка и машиностроение, представленные ремонтными предприятиями, которые обслуживали нужды текстильных фабрик, железных дорог, британского флота и судоходных компаний. В годы Первой и особенно Второй мировых войн машиностроение и химическая промышленность начали быстро развиваться. В течение 1939—1940 года численность рабочих в хлопчатобумажной промышленности увеличилась наполовину, а в металлообрабатывающей и химической промышленности — вдвое. Особенно бурно росли предприятия, выпускавшие автомобили, текстильное и пищевое оборудование[233].

В 1910 году семья Кирлоскар основала возле Сангли фабрику сельскохозяйственного оборудования и новый город Кирлоскарвади (позже Kirloskar Brothers выпустила первые в Индии насос, дизельный двигатель, электромотор и станок)[234]. При участии британской компании Marshall, Sons & Co в Бомбее выпускались паровые двигатели. В 1938 году датчане основали в Бомбее торговую фирму Larsen & Toubro, которая вскоре превратилась в крупнейшего поставщика различного промышленного оборудования[235]. В 1944 году в Бомбее была основана автомобилестроительная компания Premier Automobiles, принадлежавшая семье Валчанд[236]. В 1947 году начала выпуск автомобилей компания Mahindra & Mahindra, входившая в состав группы Махиндра[237][238].

Британские компании в Видарбхе (округа Нагпур и Бхандара) занимались добычей марганцевой руды, которая почти вся экспортировалась. Важное значение для экономики региона имела энергетика. В 1915 году семья Тата построила первую гидроэлектростанцию в Кхополи, в 1919 году — вторую гидроэлектростанцию в Бхивпури, в 1922 году — в Бхире. Эта энергетическая система, расположенная в Западных Гатах, обеспечивала электроэнергией растущую промышленность Бомбейского района[239][240].

Бомбей являлся важным финансовым центром Британской Индии, здесь базировались монетный двор (1829), Bank of Bombay (1840), Бомбейская фондовая биржа (1875)[241], Bank of India (1906)[242], Central Bank of India (1911)[243], Saraswat Bank (1918)[244], New India Assurance (1919)[245], Union Bank of India (1919), Development Credit Bank (1930)[246], Резервный банк Индии (1935)[247], Dena Bank (1938)[248], филиалы многочисленных иностранных банков и страховых компаний (в том числе Chartered Bank of India, Australia and China).

В 1845 году в Бомбее был основан медицинский колледж, в 1855 году — юридическая школа, в 1857 году — университет и школа искусств, в 1887 году — школы машиностроения и текстильной промышленности, в 1913 году — колледж Сиденхэм, в 1945 году — институт фундаментальных исследований Тата. Развивался и сектор услуг: в 1903 году семья Тата открыла самый шикарный отель города «Тадж-Махал». В первой четверти XX века Бомбей превратился в центр индийской киноиндустрии[249].

Вдоль восточного побережья Бомбея тянулись портовые причалы, судостроительные и судоремонтные верфи (именно здесь в середине XVIII века братья-парсы Ловджи и Сорабджи Вадия построили первый в Азии сухой док, на котором создавали для Ост-Индской компании суда из тикового дерева). Огромные пассажиропотоки стекались на конечные железнодорожные станции — Виктория Терминус и Черчгейт. Кроме самого Бомбея значительные предприятия возникали и в его ближайших пригородах — Тхане, Домбивли и Кальяне[250].

Пуна в колониальный период была крупнейшим в Южной Индии гарнизоном с обширным военным городком, а также летней резиденцией властей Бомбейского президентства. В городе располагались текстильные и пищевые предприятия, в 1945 году здесь была основана компания Kirloskar Oil Engines, продолжившая машиностроительный бизнес семейной группы Кирлоскара. В 1854 году в Пуне был основан инженерный колледж, в 1867 году — больница Сассунов, в 1884 году — колледж Фергюссон[251][252]. В соседнем Матхеране, куда губернатор Бомбея в 1858 году протянул дорогу, располагались особняки британской и индийской знати (в 1907 году в городке открылась горная железная дорога). Популярный ярмарочный центр Джеджури являлся центром паломничества последователей культа Кхандобы[253]. Горный курорт Махабалешвар был не только центром летнего отдыха британцев, но и крупным центром паломничества индуистов к истокам священной реки Кришна[254].

Нагпур являлся административным центром Нагпурской провинции, а с 1861 года — столицей Центральных провинций (также это исторический центр региона Видарбха). В этом важном транспортном узле располагались текстильные и пищевые предприятия, а во второй половине XIX века город получил мощный стимул роста, став центром района разработок марганцевых руд. Кроме того, Нагпур был крупным торговым центром сельскохозяйственного района (хлопок, рис и мандарины)[255].

В 1877 году в Нагпуре открылась текстильная фабрика Empress Mills компании Central India Spinning and Weaving, которая принадлежала семье Тата, в 1906 году в городе был основан государственный сельскохозяйственный колледж, в 1923 году — университет, в 1942 году — инженерный колледж[256]. Нашик славился производством сахара, вина, шёлка, металлической посуды, бумаги, банкнот и марок, окраской тканей, а также являлся важным центром паломничества индуистов. Аурангабад являлся крупным центром по производству шёлковых и хлопчатобумажных тканей, а также сари (первая крупная текстильная фабрика открылась в городе в 1889 году)[257]. Колхапур, бывший столицей одноименного туземного княжества, где правила ветвь династии Бхонсле (Тарабаисы), славился производством кожаной обуви[258].

Гуджарат состоял из трёх природных зон — широкой приморской низменности, которую пересекали долины четырёх крупных рек (Тапти, Нармада, Махи и Сабармати), полуостровов Катхиявар (Саураштра) и Кач. С древнейших времён в регионе процветали порты Сурат, Бхаруч, Камбей и Окха, имевшие торговые связи с Ближним Востоком, Восточной Африкой, Индокитаем и Европой. В XIX веке Гуджарат оказался в стороне от главных морских путей, которые сместились в Бомбей и Карачи[259][36].

В колониальный период Гуджарат представлял собой наиболее раздробленную часть Британской Индии. На его территории находились округа Бомбейского президентства (Ахмадабад, Панчмахал, Бхаруч, Сурат и Кайра), 59 туземных княжеств, крупнейшими среди которых были Барода, Кач, Наванагар, Джунагадх и Бхавнагар, а также 259 владений Западно-Индийского агентства и 64 владения Гуджаратского агентства[260].

В начале XX века в Гуджарате насчитывалось более 300 индуистских каст. Большинство княжеских династий происходили из среды раджпутов. Торговая каста банья (ванья) присутствовала во всех крупнейших городах Британской Индии (из её среды вышел Махатма Ганди). Нагар брахманы были главными министрами (диванами) большинства туземных княжеств региона. Из среды патилов также выходило немало предпринимателей, чиновников и политиков (например, Валлабхаи Патель). Кроме того, большим влиянием пользовались касты анавил брахманов (особенно в Сурате), аудичая брахманов, бхатья (особенно в Бомбее) и лоханч. В деревнях значительный вес имели сельскохозяйственные касты мир, рабари и ахир[261].

Мусульманская община была представлена многочисленными городскими ремесленниками и мелкими торговцами. Важную роль играли две мусульманские торговые касты — сурти (сунниты из Сурата) и меманы (шииты из Кача и Синда). Джайны составляли могущественную общину, которая занималась ростовщичеством и оптовой торговлей. Небольшие католические общины имелись в Сурате, Ананде и Надиаде. Самое приниженное положение занимали представители малых народов и племён, проживавших в горных районах[261][262].

В колониальный период в засушливом Гуджарате не существовало ни одного крупного ирригационного сооружения, основным источником орошения пашни и садов были колодцы и небольшие каналы. Здесь выращивали хлопок, арахис, табак, просяные культуры (баджру и джовар), рис, пшеницу, кукурузу, клещевину, рапс, горчицу, бананы, манго, фуражные культуры. В Катхияваре и Каче большое значение имело животноводство, здесь разводили лошадей, волов и верблюдов, на равнинах — молочных буйволиц[263].

В середине XIX века в Гуджарате возникла фабричная хлопчатобумажная промышленность. Ахмадабад стал вторым в Индии центром её средоточения после Бомбея, позже крупные текстильные предприятия открылись в Сурате, Бароде, Навсари и Раджкоте[264]. В текстильной промышленности доминировали компании семей Тата, Бирла, Мафатлал, а также семьи Лалбхай — хлопчатобумажных «королей» Ахмадабада. Лалбхаи происходили из среды гуджаратских джайнов-ювелиров, во второй половине XIX века они разбогатели на торговле хлопком, в конце XIX века открыли фабрики Saraspur Mills и Raipur Mills, позже — Ashoka Mills, в 1931 году — Arvind Mills и Nutan Mills, в 1938 году — Ahmedabad New Cotton Mills, в 1947 году основали крупную химическую компанию Atul)[265][266][267][268].

Гуджарат специализировался на изготовлении тонких и высококачественных хлопчатобумажных тканей. Кроме того, широкой известностью пользовались изделия гуджаратских кустарей: расшитые блузы, покрывала и юбки из Саураштры, шёлковые ткани из Сурата, вышивка «патола» из Патана, набивные сари из Ахмадабада, шерстяные ткани из Джамнагара и Бароды. Также гуджаратской буржуазии принадлежали предприятия по производству растительных масел, хлопкоочистительные, табачные и сахарные фабрики. Широкое распространение имела полукустарная шлифовка драгоценных камней (прежде всего мелких алмазов и изумрудов)[269][270].

На побережье из морской воды выпаривали поваренную соль, которую доставляли во многие регионы Индии. В конце 1930-х годов на базе соляных разработок Окхи возник город Митхапур, выросший вокруг химического завода Tata Chemicals. Также в Гуджарате добывали разнообразные строительные материалы[271]. Порт Порбандара процветал благодаря вывозу строительного камня в Бомбей и Карачи[272].

Разнообразные машиностроительные и металлообрабатывающие предприятия базировались в районе Ахмадабада, а также в Бароде, Сурате, Раджкоте и Бхавнагаре. В 1942 году семья Бирла основала в Окхе небольшой сборочный завод Hindustan Motors (в 1948 году предприятие переместилось в Западную Бенгалию). Главным транспортным коридором Гуджарата являлась железная дорога широкой колеи Дели — Бомбей, проходившая через Ахмадабад, Бароду, Сурат и Булсар. Саураштра и Кач имели железнодорожную сеть метровой колеи, не связанную с транспортной системой равнин[273]. Мандви (Кач) являлся крупным транзитным портом по отправке индийских паломников-мусульман, совершавших ежегодный хадж в Мекку, а также важным центром постройки традиционных дхоу[274].

В 1861 году в Ахмадабаде открылась первая текстильная фабрика компании Ahmedabad Spinning and Weaving, в 1880 году — фабрика Calico Mills, в 1894 году здесь была основана Ахмадабадская фондовая биржа. В начале XX века город уже был крупным центром хлопчатобумажной промышленности и машиностроения. К 1905 году в Ахмадабаде работало более 30 текстильных фабрик, за что город прозвали «Манчестером Востока», в 1915 году здесь была основана крупная чайная компания Gujarat Tea[275][276].

В Бароде правила просвещённая династия Гаеквад, благодаря которой в городе была проведена реформа образования, появились железные и автомобильные дороги, парки, озёра, роскошные дворцы, были открыты школы, библиотеки, больницы и музей. В 1881 году в Бароде был основан колледж, в 1908 году — Bank of Baroda, в 1922 году — технический институт Калабахаван[21]. В Раджкоте, который при британцах был важным административным и торговым центром (особенно славился ювелирным базаром), в 1853 году была основана высшая школа Альфреда, а в 1870 году построен колледж Раджкумар[277].

Правитель небольшого города-княжества Морби, разбогатевший на экспорте соли, хлопка и тканей, не только создал свою железнодорожную сеть, но и построил трамвайную линию[277]. В 1931 году большая текстильная фабрика Bharat Vijay Mills начала работу в Калоле (Панчмахал)[278]. В 1946 году в Ананде был основан молочный кооператив Amul (Anand Milk Union Limited)[279]. Большое значение для экономики Гуджарата имело обслуживание богатых паломников-джайнов, следовавших в Палитану (Бхавнагар), Гирнар (Джунагадх), Кумбхарью (Кач) и Тарангу (Мехсана), а также многочисленных паломников-индуистов, следовавших в Сомнатх и Дварку[280].

Частью Португальской Индии были три анклава, расположенные на западном побережье — Гоа, Даман и Диу, Дадра и Нагар-Хавели. В Гоа выращивали рис, кокосовые пальмы, орехи кешью, джекфрут, бананы, ананасы, манго, сахарный тростник, куркуму и перец чили, в приморских деревнях занимались рыболовством (креветки и лосось). Лишь в крупных городах работали небольшие дизельные установки, ни одна деревня Гоа не имела электроэнергии[281]. В 1842 году в Гоа была основана медицинская школа[282], в 1941 году в колонии была создана компания Dempo Mining Corporation, начавшая добычу железной руды[283].

Также в городах Гоа строили небольшие суда, занимались ручным ткачеством и кустарной окраской тканей. Вся власть и коммерция находилась в руках говоривших по-португальски католиков. Даман и Диу были небольшими рыбацкими городками. Самой отсталой частью португальских владений в Индии была Дадра и Нагар-Хавели, перевод сюда чиновников из Гоа рассматривался как наказание. Крестьяне района выращивали рис и просо, заготовляли сандал. В 1961 году индийские войска аннексировали все три португальские колонии[284][285].

Южная Индия

Историко-географическим стержнем территории расселения тамилов служила долина и дельта реки Кавери. Основная масса населения была сосредоточена на приморской низменности (Коромандельский берег). С севера равнины обрамляли массивы Восточных Гат, с запада — Западных Гат (в горных районах велись заготовки сандала, тика и эвкалипта). В Тамилнаде широкое распространение имело орошение сельскохозяйственных земель с помощью каналов, искусственных водоёмов («танки») и колодцев[286][287].

Ирригационные сооружения строились тамилами с древнейших времён (например, земляная плотина Большой Аникут в дельте Кавери, возле Тируччираппалли, датирована XI веком, многие водяные цистерны имели вековую историю). Именно они послужили образцом для британского инженера Артура Коттона, под руководством которого в середине XIX века в Британской Индии были построены крупные гидротехнические объекты современного типа. В 1932 году в бассейне Кавери была построена гидроэлектростанция Пайкара, в 1937—1939 годах там же были созданы Меттурский гидроузел и водохранилище Стэнли — первое комплексное гидротехническое сооружение страны многоцелевого назначения, ставшее важным источником ирригации и гидроэнергетики в северо-западной части Тамилнада (особенно округа Салем)[288][289].

В Тамилнаде преобладала более прогрессивная и высокотоварная система землевладения райятвари. Здесь выращивали рис (округ Танджавур считался одной из крупнейших рисовых житниц Индии), просяные (джовар, раги), кукурузу, зернобобовые, чай (Нилгири), арахис, сахарный тростник, хлопок, кокосовые орехи, бананы, манго, кунжут, красный перец чили, куркуму, разводили коров, буйволиц и баранов[290][291]. Большое значение имел вылов морской и пресноводной рыбы (тамилы-индусы ловили рыбу сетями с катамаранов, тамилы-мусульмане обычно уходили на лодках дальше в море и рыбачили на крючки)[292][293].

Тамильские купцы имели тесные связи с Цейлоном, Бирмой, Малайей, другими странами Индокитая, Восточной и Южной Африки. Во второй половине XIX — начале XX века сотни тысяч тамилов были завербованы для работы на зарубежных плантациях, чему в немалой степени способствовали перенаселённость и малоземелье в деревнях. При относительно высоком уровне грамотности в Тамилнаде наблюдалась сильная сегрегация представителей низших каст и отчасти мусульман[294].

Наибольшим влиянием в Южной Индии обладала тамильская торгово-ростовщическая каста четти, особенно выходцы из подкасты нагаратхар (или наттуккоттай четтиары). Разбогатев на торговле солью и рисом, четти перешли к скупке земель, ростовщичеству и компрадорской деятельности, в XIX — первой половине XX века многие из них стали инвестировать капиталы в фабричное текстильное производство, банки и судоходные компании. Выходцы из подкасты вания четтиаров контролировали торговлю растительным маслом и зерном. Другой влиятельной группой была каста наданов (или неламайккараров), из среды которой вышло много сборщиков налогов, чиновников, ростовщиков и землевладельцев. Кроме того, традиционным влиянием в деревне обладали брахманы и землевладельцы из каст ваннияр, муккулатхор и надар[295][296].

После Бенгалии и Бомбейского президентства тамильская часть Мадрасского президентства была третьим по величине индустриальным регионом Британской Индии. Ткацкие фабрики работали в тесной кооперации с многочисленными кустарями, которые занимались ручным ткачеством и окраской тканей. Крупнейшими центрами фабричного хлопчатобумажного производства были Коимбатур, Мадурай, Мадрас и Тирунелвели[297].

В текстильном производстве доминировали наттуккоттай четтиары. Самое могущественное монополистическое объединение возглавлял раджа Мутхая Четтиар, которому принадлежала крупнейшая в Индии прядильная компания Madurai Mills. Семья Найду контролировала мощную хлопчатобумажную компанию, базировавшуюся в Коимбатуре. За ней следовали прядильные предприятия группы Тиагораджи Четти — «текстильного короля Юга». Многие тамильские предприниматели владели фабриками по всей Южной Индии, а также на Цейлоне, в Бирме, Малайе и Сингапуре, что вызывало недовольство у местной буржуазии. Наряду с этим, четти противились проникновению на Юг более сильных марварийских и парсо-гуджаратских объединений, базировавшихся в Бомбее и Калькутте[295].

Тамилнад был важным районом кожевенно-дубильного производства, которым традиционно занималась каста чамаров. Сырьё для мастерских чамаров свозилось со всей Южной Индии, а затем обработанные кожи и шкуры расходились по всей стране, включая Канпур и Агру, а также экспортировались. Во многих городах имелись рисоочистительные, маслодельные, сахарные и чайные фабрики, а также спичечные и бумажные предприятия, вдоль побережья из морской воды выпаривали поваренную соль[298]. Почти во всех тамильских городах были развиты кустарные промыслы и ремёсла: изготовление набивных тканей, бронзовых и ювелирных изделий, чеканка по металлу, резьба по дереву и слоновой кости[299]. Важное значение для экономики Тамилнада имело обслуживание паломников, следовавших на мыс Кумари, а также в «священные» индуистские города Рамешварам, Мадурай, Канчипурам, Шрирангам, Тируваннамалай, Чидамбарам и Кумбаконам[300][301].

Британская фирма Simpson and Co изначально выпускала в Мадрасе кареты, а в начале XX века приступила к выпуску автомобильных кузовов и прочих компонентов. В 1930-х годах одним из директоров компании стал выходец из среды брахманов Сивасаилам Анантхарамакришнан, который в 1945 возглавил машиностроительную Amalgamations Group, созданную на базе Simpson (двигатели, детали для автомобилей и тракторов, сельскохозяйственное оборудование). В 1946 году в пригороде Мадраса была основана компания Madras Rubber Factory, вскоре ставшая крупным производителем шин и покрышек[302][303].

В 1788 году британец Томас Пэрри основал в Мадрасе торгово-финансовую компанию, позже выросшую в группу EID Parry (в 1842 году компания открыла свой первый сахарный завод, в 1906 году первой в Индии начала производить удобрения, затем занялась изготовлением керамики)[304]. В 1907 году Рамасвами Четтиар основал в Мадрасе Indian Bank, а в 1912 году его брат Аннамалай Четтиар там же основал промышленную Chettinad Group[305]. В 1929 году в Мадрасе была основана торговая Rane Group, начинавшая бизнес со сбыта автомобилей и автокомплектующих[306]. В 1934 году в Мадрасе была основана Murugappa Group, изначально занимавшаяся стальной мебелью и наждачной бумагой (её основали ростовщики-четти, вернувшиеся из Бирмы)[307]. В 1937 году пять фирм учредили Мадрасскую фондовую биржу, а Чидамбарам Четтиар основал в Мадрасе Indian Overseas Bank, обслуживавший зарубежные интересы наттуккоттай четтиаров[308].

В 1904 году в Кумбаконаме был основан Kumbakonam Bank[309]. В 1916 году в Каруре Венкатарама Четтиар и Атхи Кришна Четтиар основали Karur Vysya Bank[310], в 1926 году в том же городе Рамалинга Четтиар основал Lakshmi Vilas Bank[311]. В 1943 году Карумутту Тхиагараджан Четтиар основал Bank of Madurai. В 1946 году в Тирунелвели была основана компания India Cements[312].

В конце XVIII века, когда столицей Британской Индии стала Калькутта, Мадрас остался административным центром огромного президентства и форпостом британского владычества в Южной Индии. В 1837 году в городе открылся христианский колледж, в 1857 году — университет, в 1862 году — инженерный колледж, в 1915 году — женский христианский колледж, в 1925 году — колледж Лойола[313][314].

Промышленное развитие Мадраса шло более медленными темпами, чем в Калькутте и Бомбее, в городе долгое время превалировали торгово-транспортные функции. В колониальный период в Мадрасе работали две крупные хлопчатобумажные фабрики, множество небольших текстильных, кожевенных, пищевых, машиностроительных и металлообрабатывающих предприятий, различные ремонтные мастерские и верфи. В первой четверти XX века в Мадрасе и его пригородах зародился тамильский кинематограф[315].

Кумбаконам, известный в британский период как «Кембридж Южной Индии», славился своим колледжем (1867), а также многочисленными ювелирами[316]. Карайкуди и Девакоттай были процветающими торго-финансовыми центрами региона Четтинад, где зародилась и возвысилась каста четти (отсюда вышло множество крупных бизнесменов Южной Индии, Бирмы и Малайи, в том числе Алагаппа Четтиар и Аннамалай Четтиар)[317]. Коимбатур являлся крупнейшим текстильным центром, значение которого ещё больше возросло после пуска гидроэлектростанции Пайкара. В 1868 году в городе был основан первый колледж, в 1916 году — лесной институт, в 1945 году — технический колледж (на средства богатой семьи Найду). Кроме того, Коимбатур считался воротами в горы Нилгири[318].

В горах Нилгири располагались курортные городки Ути и Кунур, где любили отдыхать британские военные и чиновники. Ути (Утакаманд) был летней столицей колониальных властей Мадраса и получил прозвище «Королевы горных посёлков» (особенно он стал популярным с 1908 года, когда сюда стали ходить поезда). Вокруг города располагались чайные и кофейные плантации, а также имения знати, в 1843 году в Ути был основан первый аристократический клуб, в 1848 году здесь был заложен ботанический сад. Курорт славился выставками цветов и собак, ипподромом, дворцом махараджи Майсура и шикарным отелем «Савой». Кунур также являлся крупным центром чайных плантаций и фабрик, он славился своими парками, высшими школами и колледжами, в 1907 году в городе открылся филиал института Пастера[319].

В 1844 году южнее Нилгири, в горах Палани, американские миссионеры и британцы основали курорт Кодайканал, получивший прозвище «Принцессы горных посёлков». Городок славился своими парком, озёрным яхт-клубом, гольф-клубом и школами, здесь спасались от жары и тропических болезней многие британские чиновники и богатые индийцы. В лесистых горах Шеварой, недалеко от Салема, имелся курорт Йеркауд, который славился кофейными плантациями, клубом плантаторов и католическими школами[320].

Южнее Мадраса располагались французские колонии Пондишери и Карайкал. Здесь наблюдалась относительно высокая грамотность населения, высокий процент орошения посевных площадей и обеспечения электроэнергией. Вокруг столицы выращивали рис, кокосовые орехи, сахарный тростник, арахис, хлопок и просяные, а также разводили пресноводную рыбу. В самом Пондишери действовали хлопчатобумажные и сахарные фабрики, рыболовный порт, работало много кустарей и ремесленников (особенно ткачей). В 1823 году в Пондишери была открыта медицинская школа, в 1926 году — ашрам Шри Ауробиндо[321][322].

Территория расселения народа телугу была разделена между Хайдарабадским княжеством, Мадрасским президентством и княжеством Майсур. Телугу одними из первых (в 1911 году) потребовали создания национальной провинции Андхра, наиболее острые формы борьба за самоопределение приняла в Теленгане. Прибрежные округа Мадрасского президентства отличались более высоким уровнем социально-экономического развития, чем замкнутое и отсталое Хайдарабадское княжество. Кроме того, Раяласима (южная часть внутренних плато и массивов Восточных Гат), бывшая окраиной Мадрасского президентства, также относилась к числу отсталый регионов[323].

Дельтовые участки Годавари и Кришны составляли обширное плодородное пространство, которое пересекала густая сеть рукавов и каналов (здесь находилось историко-географическое ядро Андхры). Наибольшая плотность населения была на приморской низменности, ограждённой с северо-запада Восточными Гатами, особенно в дельте Кришны — Годавари. К западу от Восточных Гат располагались лесистая Теленгана (к северу от долины Кришны) и засушливая Раяласима (к югу от реки)[324].

До середины XIX века традиционным средством орошения служили искусственные водоёмы и колодцы. Во второй половине XIX века в дельте Кришны — Годавари были построены плотины и каналы паводкового наполнения, после чего район превратился в одну из главных житниц Индии. В 1863 году в Раяласиме был создан канал Карнул — Кадапа, который брал начало от реки Тунгабхадра (он задумывался как судоходно-ирригационный, но оказался пригодным лишь для орошения небольших земельных площадей). В 1930—1935 годах в Теленгане, на реке Манджира были построены плотины и каналы, оросившие свыше 100 тыс. га земель[325].

В колониальный период в Хайдарабадском княжестве и некоторых районах Андхры преобладали архаичные формы помещичьего землевладения (заминдари, инам, джагирдари), широко были распространены безземелье крестьян и их зависимость от ростовщиков. Вдоль побережья, особенно в дельте Кришны — Годавари, выращивали рис, табак (прежде всего в округе Гунтур), сахарный тростник, кокосовые орехи, красный перец чили, куркуму, разводили тягловых и молочных буйволов, домашнюю птицу и пресноводную рыбу. Во внутренних засушливых районах (Раяласима и Теленгана) выращивали просяные (джовар) и зернобобовые культуры, кукурузу, арахис, клещевину, хлопок, месту, а также рис (в районах орошения), виноград и овощи, разводили овец. Во многих деревнях и городах региона существовало кустарное производство топлёного масла «гхи», различных хлопчатобумажных (Каримнагар) и шерстяных (Махбубнагар) тканей, была развита первичная обработка табака, хлопка, шерсти и кож[326][327].

Фабричное производство Андхры и Хайдарабада было представлено табачными, сахарными, маслодельными, рисоочистительными и хлопчатобумажными фабриками[328]. В конце XIX века Hyderabad (Deccan) Company начала добычу угля в Йелланду (Кхаммам), в 1920 году на её основе была создана угольная компания Singareni Collieries[329]. Также в 1920 году в Хайдарабаде по инициативе низама Асафа Джаха VII была построена теплоэлектростанция Хуссаин-Сагар. В 1923 году в Мачилипатнаме был основан Andhra Bank. В 1930 году в Хайдарабаде была основана табачная компания Vazir Sultan Tobacco[330]. В 1941 году семья Валчанд заложила в Вишакхапатнаме судостроительную верфь Scindia Shipyard, в 1942 году в Хайдарабаде был основан машиностроительный завод Allwyn Metal Works, в 1943 году в Секундерабаде — станкостроительный завод Praga Tools.

Вдоль побережья Андхры проходила важная ширококолейная железная дорога Калькутта — Мадрас (кроме того, регион пересекали железнодорожные магистрали Дели — Мадрас и Бомбей — Мадрас). В нижних частях Годавари и Кришны небольшие речные суда осуществляли активные перевозки различных грузов. Транспортное значение имел и Букингемский судоходный канал, построенный британцами в XIX веке вдоль Коромандельского побережья от низовий Кришны до Мадраса. Важное значение имело обслуживание паломников, следовавших в Тирупати и Калахасти[331][332].

Традиционно Хайдарабад выполнял прежде всего административные функции, его экономическая роль была незначительной, большинство кустарей и ремесленников (особенно ювелиров и портных) обслуживали запросы низама и многочисленной придворной знати. Британцы оценили стратегическое положение Хайдарабада и на северном берегу реки Муси основали Секундерабад, превратив его в крупный железнодорожный и военный центр. Кроме того, Хайдарабад славился своими рынками (Лаад-базар, Бегум-базар и Султан-базар), а также как центр торговли жемчугом и алмазами. В 1846 году в Хайдарабаде был основан медицинский колледж, в 1918 году — Османский университет, в 1941 году — фондовая биржа[333][334][335].

Во второй половине XIX века стал быстро расти Вишакхапатнам, в котором британцы провели работы по углублению дна бухты и обустроили порт, связав его железнодорожной веткой с магистралью Калькутта — Мадрас. В 1878 году в городе открылся первый колледж, в 1902 году — медицинская школа (с 1923 года — медицинский колледж), в 1926 году — университет. В дельте Кришны — Годавари крупные города сформировались в местах пересечения рек с железной дорогой (Виджаявада, Элуру и Раджамандри). В основном города дельты специализировались на торговле рисом и другими продуктами важного сельскохозяйственного района[336][337].

Территория расселения народа каннара была разделена между княжеством Майсур, Кургом, Хайдарабадским княжеством, Мадрасским и Бомбейским президентствами. В Майсуре правила просвещённая династия Вадияр, которая покровительствовала развитию искусств и науки. Большую роль играл «диван» — совет при махарадже, в котором заседали лучшие умы княжества (во многом благодаря политике дивана Майсур называли «образцовым княжеством Индии»). Благодаря усилиям влиятельного учёного, инженера и просветителя Мокшагундама Вишвешварайя в 1902 году была построена гидроэлектростанция, началась электрификация деревень, сооружались дамбы и оросительные каналы. Майсурское княжество не имело выхода к морю, хотя от побережья его отделяла лишь узкая полоса владений Мадрасского президентства[338][339].

Северо-восточная часть территории каннара, принадлежавшая Хайдарабадскому княжеству, отличалась крайней отсталостью социально-экономического развития, а южная часть, принадлежавшая Майсуру, и прибрежная (Канара), принадлежавшая Мадрасу, имели довольно высокий уровень развития. Результатом раздробленности стало наличие в языке каннада трёх диалектов — майсурского, дхарвадского и мангалурского, а также близость к каннада языков тулу, кодагу и южных диалектов конкани[340].

Регион состоял из четырёх исторических областей: прибрежной низменности (Канара), возвышенности Малнад, расположенной восточнее Западных Гат, плато Южный Майдан (Майсурское плато) и Северный Майдан. В Майсурском княжестве доминировали каста ваккалигас (воккалига) и община лингаятов, из среды которых выходило большинство политиков, крупных чиновников, учёных и землевладельцев. Традиционным влиянием среди каннара обладали брахманы, особенно касты бадаганаду, кандавара, хавиака, кота, панчаграма и хойсала[341][342].

Основными сельскохозяйственными районами являлись бассейны рек Кришна и Кавери. Орошение велось с помощью каналов и искусственных водоёмов. В 1930 году на реке Кавери был построен крупнейший гидроузел Кришнараджасагар, оросивший 20 тыс. га Майсурского княжества. В 1945 году началось строительство гидроузла на реке Тунгабхадра, причём сооружение плотины велось с противоположных берегов двумя разными командами (Хайдарабадского княжества и Мадрасского президентства)[343].

В засушливом и отсталом Северном Майдане выращивали хлопок, просяные культуры (джовар и раги), арахис, разводили овец. В южной части региона возделывали рис, сахарный тростник, бобовые, кукурузу, пшеницу, клещевину, табак, виноград и овощи (район Бангалора), кокосовые орехи, ареку, бетель, кардамон, разводили тягловых быков и молочных коров. Из орехов арековой пальмы и листьев бетеля изготовляли вещество для жевания («пан»). В Малнаде (район Чикмагалура) выращивали кофе, заготавливали сандаловое дерево, местные ремесленники изготавливали сандаловое масло, вырезали из сандала фигурки богов, мебель и шкатулки[344][345].

Майсурское княжество являлось главным шелководческим регионом Индии, который специализировался на поставках шёлка-сырца и производстве тонкого шёлка «малбери». Выращивание тутового дерева и тутового шелкопряда было традиционным побочным занятием для тысяч майсурских крестьян. В Курге широкое распространение имело пчеловодство. Фабричная промышленность была представлена текстильными, пищевыми и машиностроительными предприятиями. Хлопкоочистительные, хлопкопрядильные и ткацкие фабрики имелись в Дхарваде, Хубли, Биджапуре, Белгауме, а также в Бангалоре и Майсуре (кроме того, в Биджапуре было широко распространено кустарное ткачество на ручных станках). Центрами шёлковой промышленности были Бангалор, Майсур, Раманагара, Канакапур, Чаннапатна, Магади, Коллегал (наряду с фабриками шёлковые ткани изготовляли и украшали многочисленные ремесленники), центрами шерстяной промышленности — Давангере и Хириюр[346].

В прибрежной Канаре важное значение имела обработка койра и изготовление из него верёвок и циновок. Также в регионе работало множество мелких и средних предприятий по обработке сельскохозяйственного сырья — рисоочистительных, маслодельных, сахарных (особенно в Мандья), кофейных (Кушалнагар и Чикмагалур). Майсур славился своими резчиками по слоновой кости, сандаловому и красному дереву, а также ремесленниками, изготовлявшими различные инкрустации. В 1871 году началась разработка Коларского золоторудного месторождения, которое в 1910 году дало более 18 тонн золота. В 1902 году на реке Кавери была построена гидроэлектростанция Шивашамудрам мощностью 4,5 МВт, которая снабжала электроэнергией золотые прииски (посёлок Колар-Голдфилс возле Колара) и быстрорастущий город Бангалор. К золотым шахтам тянулась линия электропередачи длиной 147 км)[347].

В 1906 году в Бангалоре была основана шёлковая фабрика Khoday Group[348]. В 1923 году правительство Майсурского княжества построило в Бхадравати (Шимога) небольшой металлургический завод, который на древесном угле выплавлял около 30 тыс. тонн чугуна в год. В 1937 году в том же городке властями княжества была открыта бумажная фабрика Mysore Paper Mills. В 1940 году в Бангалоре был основан авиационный завод Hindustan Aircraft, в 1947 году в Хутти была основана золотодобывающая компания Hyderabad Gold Mines[349].

Железнодорожная сеть региона была представлена преимущественно метровой колеёй, лишь Бангалор был связан с Мадрасом ширококолейной линией. Дорожная сеть отличалась густотой в районе Майсура и Бангалора, но была довольно редкой на остальной территории[350]. Важное значение имело обслуживание паломников-индуистов, следовавших в Дхармасталу, Шрингери, Удипи и Гокарну, а также паломников-мусульман, следовавших в Биджапур, и паломников-джайнов, направлявшихся в Шраванабелаголу[351].

Бангалор являлся крупным гарнизонным центром британской армии, а также важным центром образования и наук. Уже в XIX веке в городе имелось несколько престижных христианских школ, в 1886 году здесь открылся Центральный колледж (позже был преобразован в университет). В 1909 году в Бангалоре при поддержке махараджи Майсура и семьи Тата был основан Индийский научный институт, в 1917 году — инженерная школа, в 1945 году — британский военный колледж. Умеренный климат притягивал в Бангалор британских военных, чиновников и коммерсантов с Деканского плато, строивших здесь ипподромы, парки, корты, клубы и бунгало[352][353].

В Майсуре, который выполнял столичные функции обширного княжества, базировался Bank of Mysore, имелись хлопчатобумажные, шёлковые и пищевые фабрики, производство сандалового масла (фабрика Mysore Sandalwood Oil) и красок (фабрика Mysore Lac and Paints). В 1864 году в городе был основан колледж махараджи, в 1892 году — промышленная школа, в 1906 году — технический институт, в 1916 году — Майсурский университет[354]. Порт Мангалура издавна был известен экспортом перца, имбиря, орехов кешью, кофе и гранита, также здесь имелось значительное производство черепицы. В 1880 году в городе был основан иезуитский колледж Святого Алоизия[355][350].

В колониальный период на территории Кералы находились густонаселённые и более экономически развитые княжества Траванкор и Кочин на юге, а также британские владения Малабара с центром в Каликуте на севере (отсталая и изолированная окраина Мадрасского президентства). Кроме того, возле Бадагара располагалась французская колония Махе, подчинявшаяся Пондишери. Малаяли делились на три обособленные религиозные группы — индуисты, христиане и мусульмане. Керала отличалась бедностью и существенным безземельем крестьян, что способствовало их оттоку в другие регионы Индии[356][357].

На прибрежной низменности Кералы концентрировалась основная часть населения и хозяйственной деятельности. За ней на восток поднимались холмистые предгорные плато и лесистые горные массивы Западных Гат. В лесах заготавливали тик, эвкалипт, эбеновое и розовое дерево, бамбук[358]. До 1947 года на Малабаре практически отсутствовала ирригация. Для жителей прибрежной полосы огромное значение имело морское рыболовство, которое являлось наследственной кастовой профессией. С катамаранов вылавливали тунца, сардину, макрель, скумбрию, сельдь и креветок (вяленую малабарскую рыбу вывозили даже на Цейлон и в Бирму)[359].

В Керале плантационные и технические культуры абсолютно преобладали над продовольственными зерновыми. Здесь на влажной прибрежной низменности выращивали рис, кокосовые орехи, хлебное дерево, бананы, манго, в предгорьях и горных районах — чёрный перец, кардамон, имбирь, чай и кофе (основной центр плантаций — округ Каннур), гевею, тапиоку, орехи кешью, лимонную траву, кокосовые орехи и ареку. Также в Керале разводили кур, уток, коров и пресноводную рыбу[360][361]. В сельской местности среди малаяли традиционно доминировали члены высшей брахманской касты намбудири и военно-земледельческой касты наиров (наяров)[362].

Кустари и ремесленники традиционно обрабатывали копру и койр, изготавливая кокосовое масло, дорожки, коврики и шпагат (основной центр — Аллеппи). Обработка орехов кешью концентрировалась в районе Коллама. Чайные и кофейные фабрики были сосредоточены в районе Каннура (также здесь изготовляли дешёвые местные сигареты «биди»). В Эрнакуламе на местном сырье работали фабрики Tata Oil Mills, производившие мыло, кремы и глицерин. Также в Керале были развиты переработка рыбы (Каликут, Кочин, Аллеппи, Коллам), производство рыбацких лодок и сетей, во многих городах размещались текстильные фабрики[363][364].

Деревообработка и торговля древесиной концентрировались в районе Каликута, на местных глинах работали многочисленные кустарные предприятия по производству черепицы, кирпичей и керамических изделий. Большое значение имело как прибрежное судоходство, так и внутреннее (по озеру Вембанад, рекам, лагунам, заводям и каналам можно было добраться от Тируванантапурама на юге до Бадагары на севере). Керала обладала довольно густой дорожной сетью, особенно на приморской низменности[365][366].

Важное значение имело обслуживание паломников, следовавших в Гуруваюр, Сабарималу и Варкалу[367]. Тируванантапурам (Тривандрум) выполнял столичные и торгово-транспортные функции крупного княжества Траванкор, с 1937 года в городе действовал университет. Экономическая жизнь Коччи (Кочина) концентрировалась вокруг порта, через который вывозили кокосовое масло, койр, орехи кешью, специи, чай, кофе, ценные породы лревесины. В 1887 году в городе была основана Muthoot Pappachan Group, в 1944 году в пригороде Кочина Элуре была построена крупная фабрика химических удобрений Fertilisers and Chemicals Travancore[368][369][370].

Финансовый сектор Кералы отличался большой деловой активностью и раздробленностью. В 1920 году в Триссуре, который считался банковской столицей региона, был основан Catholic Syrian Bank[371], в 1927 году — Dhanlaxmi Bank[372], в 1929 году — South Indian Bank[373], в 1940 году — Lord Krishna Bank (Кодунгаллур, Триссур). Также в 1927 году был основан The Central Bank (Палай, Коттаям), в 1931 году — Travancore Federal Bank (Патанамтитта)[374], в 1945 году — Travancore Bank (Тривандрум)[375].

В 1884 году в Колламе была основана текстильная фабрика Parvathy Mills. В 1909 году в Триссуре была основана текстильная фабрика Kalyan Group. В 1932 году частные предприниматели основали компанию F. X. Perira and Sons (Travancore), которая начала разработку монацитовых песков в районе Коллама[376]. Вторым по важности портом, после Коччи, был Аллеппи, откуда суда регулярно ходили в Бомбей и Калькутту (Коттаям служил перевалочным центром для грузов, следовавших с горных районов в морские порты). Популярным горным курортом был Муннар, созданный английскими владельцами чайных, кофейных и кардамоновых плантаций[377].

Острова Лакшадвип отличались изолированностью, отсталостью и слабым развитием денежных отношений. Основными занятиями населения были выращивание кокосовых орехов, хлебного дерева, бананов, миндаля и рыболовство, особенно на острове Миникой[378][379].

После сипайского восстания 1857 года британские власти превратили Андаманские и Никобарские острова в каторгу. Порт-Блэр, расположенный на восточном берегу Южного Андамана, был связан регулярными пароходными рейсами с Калькуттой. На Андаманских островах заготавливали древесину, производили щепу для спичек, выращивали рис, кукурузу, масличные, сахарный тростник. На Никобарских островах выращивали кокосовые орехи, изготовляли кокосовое масло и кокосовую водку («тари»), разводили свиней. Густонаселённый остров Чаура являлся важным центром торговли и паломничества. На всех островах было развито рыболовство[380][381].

Напишите отзыв о статье "Экономика Индии (1858—1947)"

Комментарии

  1. ↑ В память о тех событиях современный флаг Индии может изготовляться только из домотканого кхади.
  2. ↑ Регулярное движение по ней началось в 1903 году[70].
  3. ↑ Плантаторы Дарджилинга продолжали выращивать китайский чай, а в Ассаме культивировали местные стойкие сорта чая.
  4. ↑ Центры паломничества буддистов Сарнатх, Кушинагар и Шравасти не были столь популярны в период британского правления[168].
  5. ↑ Многие бомбейские парсы, и прежде всего Джамсетджи Джиджибхой и Ковасджи Джихангир Редимани, сколотили свои состояния на поставках индийского опиума в Китай.

Примечания

  1. ↑ Сдасюк, 1981, с. 331.
  2. ↑ Николсон, 2005, с. 47, 124-125.
  3. ↑ Николсон, 2005, с. 47.
  4. ↑ Николсон, 2005, с. 47-48.
  5. ↑ 1 2 [www.bbc.co.uk/history/british/modern/independence1947_01.shtml From Empire to Independence: The British Raj in India 1858-1947] (англ.). BBC. Проверено 10 февраля 2015.
  6. ↑ Сдасюк, 1981, с. 22, 34.
  7. ↑ 1 2 Сдасюк, 1981, с. 59.
  8. ↑ Николсон, 2005, с. 32, 48.
  9. ↑ 1 2 3 Уолперт, 2013, Вестернизация и модернизация.
  10. ↑ Сдасюк, 1981, с. 14.
  11. ↑ Николсон, 2005, с. 48-49, 150.
  12. ↑ 1 2 Уолперт, 2013, Революции и реформы молодой Индии.
  13. ↑ 1 2 Николсон, 2005, с. 50.
  14. ↑ Сдасюк, 1981, с. 9, 12.
  15. ↑ 1 2 Сдасюк, 1981, с. 12.
  16. ↑ Сдасюк, 1981, с. 13-14.
  17. ↑ Николсон, 2005, с. 84-85, 92.
  18. ↑ Николсон, 2005, с. 163, 166.
  19. ↑ Николсон, 2005, с. 290-291.
  20. ↑ Николсон, 2005, с. 258-259.
  21. ↑ 1 2 Николсон, 2005, с. 156.
  22. ↑ 1 2 Николсон, 2005, с. 143.
  23. ↑ Николсон, 2005, с. 111, 124.
  24. ↑ Николсон, 2005, с. 154, 187, 329.
  25. ↑ Николсон, 2005, с. 290.
  26. ↑ Tomlinson, 1996, с. 5.
  27. ↑ Tomlinson (2), 1975, с. 337.
  28. ↑ Maddison, 2006, с. 638.
  29. ↑ Manikumar, 2003, с. 138-139.
  30. ↑ Rothermund, 2002, с. 95.
  31. ↑ Ивашенцов, 1989, с. 107.
  32. ↑ Сдасюк, 1981, с. 49, 76, 84, 119, 205.
  33. ↑ Сдасюк, 1981, с. 52, 352.
  34. ↑ Сдасюк, 1981, с. 71, 247.
  35. ↑ Сдасюк, 1981, с. 87, 118, 140, 205, 305.
  36. ↑ 1 2 Николсон, 2005, с. 146.
  37. ↑ Сдасюк, 1981, с. 103, 118, 142, 163, 220, 247, 271, 319-320.
  38. ↑ Сдасюк, 1981, с. 119, 174, 272.
  39. ↑ Сдасюк, 1981, с. 203, 222.
  40. ↑ Charlesworth, 1982, с. 23-25.
  41. ↑ Stone, 2002, с. 278-280.
  42. ↑ 1 2 3 Marshall, 2001, с. 132-133.
  43. ↑ Habib, 1983, с. 529.
  44. ↑ Imperial Gazetteer of India, volume III. — 1907. — С. 488.
  45. ↑ Николсон, 2005, с. 23.
  46. ↑ Сдасюк, 1981, с. 129.
  47. ↑ Котовский, 1965, с. 8-9.
  48. ↑ Ивашенцов, 1989, с. 105, 109.
  49. ↑ Сдасюк, 1981, с. 57.
  50. ↑ Сдасюк, 1981, с. 53, 123, 273.
  51. ↑ 1 2 Сдасюк, 1981, с. 130.
  52. ↑ Сдасюк, 1981, с. 54.
  53. ↑ [www.clw.indianrailways.gov.in Chittaranjan Locomotive Works] (англ.). Indian Railways. Проверено 3 февраля 2015.
  54. ↑ [ofbindia.gov.in/index.php?wh=history&lang=en History] (англ.). Ordnance Factory Board, Ministry of Defence. Проверено 9 февраля 2015.
  55. ↑ [ofbindia.nic.in/units/index.php?unit=oefc&page=about&lang=en Ordnance Equipment Factory Kanpur] (англ.). Проверено 9 февраля 2015.
  56. ↑ Сдасюк, 1981, с. 124, 142-143.
  57. ↑ Сдасюк, 1981, с. 229.
  58. ↑ [www.academia.edu/1940258/Why_was_Britain_first_The_industrial_revolution_in_global_context Why was Britain first? The industrial revolution in global context] (англ.). Academia. Проверено 5 марта 2015.
  59. ↑ F. H. Brown and B. R. Tomlinson Tata, Jamshed Nasarwanji (1839–1904) // Oxford Dictionary of National Biography. — 2004.
  60. ↑ Bahl, 1994, с. 413-460.
  61. ↑ Vinay Bahl Making of the Indian Working Class: A Case of the Tata Iron & Steel Company, 1880–1946. — 1995.
  62. ↑ Markovits, 2002, с. 160-166.
  63. ↑ Котовский, 1965, с. 18.
  64. ↑ Котовский, 1965, с. 18-20.
  65. ↑ 1 2 Ивашенцов, 1989, с. 105.
  66. ↑ 1 2 [www.indianrailways.gov.in/railwayboard/view_section.jsp?lang=0&id=0,1,261 Evolution] (англ.). Indian Railways. Проверено 3 февраля 2015.
  67. ↑ 1 2 Николсон, 2005, с. 108.
  68. ↑ Hurd and Kerr, 2012, с. 2-3.
  69. ↑ Сдасюк, 1981, с. 13, 90.
  70. ↑ Николсон, 2005, с. 124.
  71. ↑ [whc.unesco.org/en/list/944/ Mountain Railways of India] (англ.). UNESCO World Heritage Centre. Проверено 3 февраля 2015.
  72. ↑ Hurd and Kerr, 2012, с. 3.
  73. ↑ Mukherjee, Hena. The Early History of the East Indian Railway 1845–1879. — Calcutta: KLM, 1995. — ISBN 81-7102-003-8.
  74. ↑ Rao, M.A. Indian Railways. — New Delhi: National Book Trust, 1988. — С. 15.
  75. ↑ Сдасюк, 1981, с. 126, 236.
  76. ↑ Сдасюк, 1981, с. 146.
  77. ↑ Николсон, 2005, с. 121.
  78. ↑ 1 2 [www.stampsofindia.com/readroom/b004.htm Indian Postal History 1947-1997] (англ.). Проверено 10 февраля 2015.
  79. ↑ [www.dot.gov.in/sites/default/files/the_indian_telegraph_act_1985_pdf.pdf Indian Telegraph Act 1885] (англ.). Department of Telecommunications, Government of India. Проверено 10 февраля 2015.
  80. ↑ Bhattacherje, 2009, с. 175.
  81. ↑ [igmmumbai.spmcil.com/Interface/History.aspx Mumbai Mint] (англ.). Security Printing & Minting Corporation of India. Проверено 5 февраля 2015.
  82. ↑ [igmkolkata.spmcil.com/Interface/History.aspx Calcutta Mint] (англ.). Security Printing & Minting Corporation of India. Проверено 5 февраля 2015.
  83. ↑ [igmhyderabad.spmcil.com/Interface/History.aspx Hyderabad Mint] (англ.). Security Printing & Minting Corporation of India. Проверено 5 февраля 2015.
  84. ↑ [www.rbi.org.in/scripts/briefhistory.aspx Brief History] (англ.). Reserve Bank of India. Проверено 4 февраля 2015.
  85. ↑ [www.spmcil.com/Interface/History.aspx History] (англ.). Security Printing & Minting Corporation of India. Проверено 5 февраля 2015.
  86. ↑ [www.tribuneindia.com/2005/20050626/spectrum/main1.htm 200 years and going strong] (англ.). The Tribune. Проверено 17 февраля 2015.
  87. ↑ 1 2 3 4 5 6 Kaoru Sugihara. [www.ier.hit-u.ac.jp/COE/Japanese/Newsletter/No.6.english/SUGI.html Notes on the Trade Statistics of British India] (англ.). Проверено 12 марта 2015.
  88. ↑ Николсон, 2005, с. 32.
  89. ↑ 1 2 3 Галищева Н. В. [cyberleninka.ru/article/n/vneshnyaya-torgovlya-indii-v-1950-2000-h-gg Внешняя торговля Индии в 1950 — 2000-х г.г.]. Проверено 11 марта 2015.
  90. ↑ Иванов, 1990, с. 50, 56.
  91. ↑ Grahame Allen UK - India trade statistics. — House of Commons of the United Kingdom, 23 October 2012.
  92. ↑ Ивашенцов, 1989, с. 44.
  93. ↑ Ивашенцов, 1989, с. 45, 117-118.
  94. ↑ 1 2 Ивашенцов, 1989, с. 45.
  95. ↑ Ивашенцов, 1989, с. 46-47.
  96. ↑ Ивашенцов, 1989, с. 50-51.
  97. ↑ Сдасюк, 1981, с. 8-9.
  98. ↑ [dsal.uchicago.edu/reference/gazetteer/pager.html?objectid=DS405.1.I34_V04_075.gif Chapter II]. Imperial Gazetteer of India (1907). Проверено 2 февраля 2015.
  99. ↑ Сдасюк, 1981, с. 115-116.
  100. ↑ Николсон, 2005, с. 286.
  101. ↑ Сдасюк, 1981, с. 119-120.
  102. ↑ Сдасюк, 1981, с. 117-119.
  103. ↑ Сдасюк, 1981, с. 119-120, 131.
  104. ↑ Habib, 1983, с. 318-319.
  105. ↑ 1 2 Ивашенцов, 1989, с. 147.
  106. ↑ Сдасюк, 1981, с. 120-122.
  107. ↑ Сдасюк, 1981, с. 122-123.
  108. ↑ [www.cse-india.com/new_web/factbook.php CSE Fact Book] (англ.). Calcutta Stock Exchange. Проверено 6 марта 2015.
  109. ↑ 1 2 Сдасюк, 1981, с. 124.
  110. ↑ [archive.is/20130416224156/www.business-magazine.ru/mech_new/experience/pub241915#selection-2595.8-2595.21 Бирла]. Бизнес-Журнал. Проверено 8 февраля 2015.
  111. ↑ Habib, 1983, с. 110-112.
  112. ↑ Lalit Tiwari. [www.infinityfoundation.com/mandala/t_es/t_es_tiwar_paper_frameset.htm History of Paper Technology in India] (англ.). Проверено 8 февраля 2015.
  113. ↑ Сдасюк, 1981, с. 126-127, 129.
  114. ↑ Николсон, 2005, с. 289.
  115. ↑ Николсон, 2005, с. 314, 316.
  116. ↑ Сдасюк, 1981, с. 134-135.
  117. ↑ Сдасюк, 1981, с. 137-138.
  118. ↑ Сдасюк, 1981, с. 138-142.
  119. ↑ Николсон, 2005, с. 302.
  120. ↑ Сдасюк, 1981, с. 136, 142.
  121. ↑ Сдасюк, 1981, с. 143, 145.
  122. ↑ Tomlinson, 1996, с. 9.
  123. ↑ [www.tatamotors.com/about-us/manufacturing.php Manufacturing] (англ.). Tata Motors. Проверено 9 февраля 2015.
  124. ↑ Сдасюк, 1981, с. 144-145.
  125. ↑ Сдасюк, 1981, с. 147-148.
  126. ↑ Николсон, 2005, с. 314.
  127. ↑ Сдасюк, 1981, с. 149-151.
  128. ↑ Habib, 1983, с. 117.
  129. ↑ Сдасюк, 1981, с. 151-153.
  130. ↑ [angul.nic.in/mcl.htm Talcher Coalfield] (англ.). Mahanadi Coalfields Limited. Проверено 9 февраля 2015.
  131. ↑ Сдасюк, 1981, с. 157-158.
  132. ↑ Сдасюк, 1981, с. 155, 158-159.
  133. ↑ Николсон, 2005, с. 294.
  134. ↑ Сдасюк, 1981, с. 160-161.
  135. ↑ Николсон, 2005, с. 326.
  136. ↑ Сдасюк, 1981, с. 162.
  137. ↑ Сдасюк, 1981, с. 162-164.
  138. ↑ Сдасюк, 1981, с. 128.
  139. ↑ Николсон, 2005, с. 316.
  140. ↑ Сдасюк, 1981, с. 167.
  141. ↑ Сдасюк, 1981, с. 168-170.
  142. ↑ Сдасюк, 1981, с. 171.
  143. ↑ Николсон, 2005, с. 330.
  144. ↑ Сдасюк, 1981, с. 171, 177.
  145. ↑ Ивашенцов, 1989, с. 149.
  146. ↑ Сдасюк, 1981, с. 172-175.
  147. ↑ 1 2 Николсон, 2005, с. 328.
  148. ↑ Сдасюк, 1981, с. 176-178.
  149. ↑ Сдасюк, 1981, с. 179-180.
  150. ↑ Сдасюк, 1981, с. 180-183.
  151. ↑ 1 2 3 Николсон, 2005, с. 329.
  152. ↑ Сдасюк, 1981, с. 183-184.
  153. ↑ Сдасюк, 1981, с. 185.
  154. ↑ Сдасюк, 1981, с. 186-187.
  155. ↑ Сдасюк, 1981, с. 187-188.
  156. ↑ Сдасюк, 1981, с. 189-190.
  157. ↑ Сдасюк, 1981, с. 191-193.
  158. ↑ Сдасюк, 1981, с. 193-196.
  159. ↑ Сдасюк, 1981, с. 197-199.
  160. ↑ [www.dcmengg.com/history.aspx Company Profile. History] (англ.). DCM. Проверено 2 февраля 2015.
  161. ↑ Сдасюк, 1981, с. 40.
  162. ↑ Сдасюк, 1981, с. 35.
  163. ↑ 1 2 Николсон, 2005, с. 48.
  164. ↑ [articles.economictimes.indiatimes.com/2014-03-04/news/47894964_1_trams-delhi-government-proposal Trams to ply on streets of Delhi again] (англ.). The Economic Times. Проверено 2 февраля 2015.
  165. ↑ Ивашенцов, 1989, с. 135.
  166. ↑ Сдасюк, 1981, с. 44, 47.
  167. ↑ Николсон, 2005, с. 99, 124-125, 286.
  168. ↑ Николсон, 2005, с. 300-301.
  169. ↑ Сдасюк, 1981, с. 47-49.
  170. ↑ Habib, 1983, с. 55.
  171. ↑ Сдасюк, 1981, с. 52-53.
  172. ↑ Ивашенцов, 1989, с. 138.
  173. ↑ Сдасюк, 1981, с. 53-54.
  174. ↑ Николсон, 2005, с. 307.
  175. ↑ Сдасюк, 1981, с. 55.
  176. ↑ Habib, 1983, с. 53-54.
  177. ↑ [archive.org/stream/cu31924071135960#page/n293/mode/2up Census of India 1901. Vol. 16] (англ.). Проверено 11 марта 2015.
  178. ↑ Сдасюк, 1981, с. 57-59.
  179. ↑ Николсон, 2005, с. 311.
  180. ↑ Сдасюк, 1981, с. 61, 63-64.
  181. ↑ Николсон, 2005, с. 103.
  182. ↑ Сдасюк, 1981, с. 64-65.
  183. ↑ Николсон, 2005, с. 320-321.
  184. ↑ 1 2 Николсон, 2005, с. 124-125.
  185. ↑ Сдасюк, 1981, с. 69, 71, 76-77.
  186. ↑ Tomlinson, 1996, с. 32.
  187. ↑ Сдасюк, 1981, с. 71-73.
  188. ↑ Сдасюк, 1981, с. 73, 77-78.
  189. ↑ Николсон, 2005, с. 122-123.
  190. ↑ [www.pnbindia.in/En/ui/Heritage.aspx Heritage] (англ.). Punjab National Bank. Проверено 5 февраля 2015.
  191. ↑ [www.businessweek.com/1997/15/b352212.htm Some of India's Great Business Families] (англ.). Bloomberg Businessweek. Проверено 3 февраля 2015.
  192. ↑ 1 2 Николсон, 2005, с. 102.
  193. ↑ Сдасюк, 1981, с. 93-95.
  194. ↑ Сдасюк, 1981, с. 96-97.
  195. ↑ Николсон, 2005, с. 321.
  196. ↑ Сдасюк, 1981, с. 82-83.
  197. ↑ [dsal.uchicago.edu/reference/gazetteer/pager.html?objectid=DS405.1.I34_V05_145.gif Ajmer Merwara] (англ.). Imperial Gazetteer of India, volume V (1909). Проверено 5 февраля 2015.
  198. ↑ 1 2 Сдасюк, 1981, с. 83.
  199. ↑ Kudaisya, 2009, с. 87.
  200. ↑ [www.formarwaris.com/aboutushome.aspx About Marwaris] (англ.). Formarwaris.com. Проверено 5 февраля 2015.
  201. ↑ Сдасюк, 1981, с. 84-85.
  202. ↑ Сдасюк, 1981, с. 86-89.
  203. ↑ Сдасюк, 1981, с. 89-90.
  204. ↑ Николсон, 2005, с. 130, 133, 138.
  205. ↑ Сдасюк, 1981, с. 91-92.
  206. ↑ Сдасюк, 1981, с. 92.
  207. ↑ Николсон, 2005, с. 144-145.
  208. ↑ Сдасюк, 1981, с. 99-100.
  209. ↑ Сдасюк, 1981, с. 100-103.
  210. ↑ Сдасюк, 1981, с. 104-105.
  211. ↑ Сдасюк, 1981, с. 106, 112.
  212. ↑ Николсон, 2005, с. 322-323.
  213. ↑ Сдасюк, 1981, с. 107-108.
  214. ↑ Николсон, 2005, с. 324.
  215. ↑ Сдасюк, 1981, с. 109.
  216. ↑ Сдасюк, 1981, с. 201-202.
  217. ↑ Николсон, 2005, с. 110, 114.
  218. ↑ 1 2 Ивашенцов, 1989, с. 150.
  219. ↑ Сдасюк, 1981, с. 202, 204.
  220. ↑ Сдасюк, 1981, с. 203, 205-206.
  221. ↑ Сдасюк, 1981, с. 208.
  222. ↑ Сдасюк, 1981, с. 211.
  223. ↑ [www.mpseindia.in Madhya Pradesh Stock Exchange] (англ.). Madhya Pradesh Stock Exchange. Проверено 16 февраля 2015.
  224. ↑ Сдасюк, 1981, с. 203, 209, 212-213.
  225. ↑ Сдасюк, 1981, с. 216-217.
  226. ↑ Сдасюк, 1981, с. 218, 220-222.
  227. ↑ Николсон, 2005, с. 159.
  228. ↑ Сдасюк, 1981, с. 223.
  229. ↑ 1 2 Николсон, 2005, с. 161.
  230. ↑ Сдасюк, 1981, с. 223-224.
  231. ↑ [jewishencyclopedia.com/articles/13218-sassoon Sassoon Family] (англ.). Jewish Encyclopedia. Проверено 19 февраля 2015.
  232. ↑ Сдасюк, 1981, с. 224-226.
  233. ↑ Сдасюк, 1981, с. 226.
  234. ↑ [www.kirloskar.com/history.html History] (англ.). Kirloskar Group. Проверено 17 февраля 2015.
  235. ↑ [www.larsentoubro.com/lntcorporate/common/ui_templates/HtmlContainer.aspx?res=P_CORP_AABT_ACOM_BHIS History] (англ.). Larsen & Toubro. Проверено 17 февраля 2015.
  236. ↑ [www.premier.co.in/aboutus.html# Premier Today] (англ.). Premier Ltd. Проверено 17 февраля 2015.
  237. ↑ [www.mahindra.com/What-We-Do/Automotive/Companies/Mahindra-and-Mahindra-Automotive-Division Mahindra & Mahindra is the flagship company of the Mahindra Group] (англ.). Mahindra & Mahindra Ltd. Проверено 17 февраля 2015.
  238. ↑ Сдасюк, 1981, с. 227.
  239. ↑ Сдасюк, 1981, с. 229-230.
  240. ↑ [www.tatapower.com/sustainability/legacy.aspx History: Our Legacy] (англ.). Tata Power. Проверено 17 февраля 2015.
  241. ↑ [www.bseindia.com/static/about/heritage.aspx?expandable=0 Heritage] (англ.). BSE Ltd. Проверено 17 февраля 2015.
  242. ↑ [www.bankofindia.co.in/english/history3.aspx History] (англ.). Bank of India. Проверено 17 февраля 2015.
  243. ↑ [www.centralbankofindia.co.in/site/MainSite.aspx?status=2&menu_id=128 History of the Bank] (англ.). Central Bank of India. Проверено 17 февраля 2015.
  244. ↑ [www.saraswatbank.com/home/page/about_us_MR About Us] (англ.). The Saraswat Co-operative Bank. Проверено 17 февраля 2015.
  245. ↑ [www.newindia.co.in/Content.aspx?pageid=118 About Us. Overview] (англ.). The New India Assurance Co. Проверено 17 февраля 2015.
  246. ↑ [www.dcbbank.com/cms/showpage/page/about-us About Us] (англ.). DCB Bank. Проверено 17 февраля 2015.
  247. ↑ [www.rbi.org.in/scripts/History.aspx History] (англ.). The Reserve Bank of India. Проверено 17 февраля 2015.
  248. ↑ [www.denabank.com/viewsection.jsp?id=0,1,10 History] (англ.). Dena Bank. Проверено 17 февраля 2015.
  249. ↑ Николсон, 2005, с. 162.
  250. ↑ Сдасюк, 1981, с. 235-236.
  251. ↑ Сдасюк, 1981, с. 238.
  252. ↑ Николсон, 2005, с. 168, 182.
  253. ↑ Николсон, 2005, с. 183, 185.
  254. ↑ Николсон, 2005, с. 188.
  255. ↑ Сдасюк, 1981, с. 238-239.
  256. ↑ Сдасюк, 1981, с. 239.
  257. ↑ [archive.org/details/gazetteerofauran031184mbp Gazetteer Of Aurangabad (1884)] (англ.). Проверено 18 февраля 2015.
  258. ↑ Николсон, 2005, с. 180, 187-188.
  259. ↑ Сдасюк, 1981, с. 240-241, 243.
  260. ↑ Сдасюк, 1981, с. 241.
  261. ↑ 1 2 Сдасюк, 1981, с. 242.
  262. ↑ Брук, 1981, с. 616.
  263. ↑ Сдасюк, 1981, с. 245, 247-248, 250.
  264. ↑ Habib, 1983, с. 347.
  265. ↑ Сдасюк, 1981, с. 251.
  266. ↑ [www.arvind.com/heritage/history.htm History] (англ.). Arvind Limited. Проверено 18 февраля 2015.
  267. ↑ [www.atul.co.in/about_us/heritage_lalbhaifamily.html Heritage] (англ.). Atul Ltd. Проверено 18 февраля 2015.
  268. ↑ Tomlinson, 1996, с. 12.
  269. ↑ Сдасюк, 1981, с. 251-252.
  270. ↑ Николсон, 2005, с. 149.
  271. ↑ Сдасюк, 1981, с. 252-253.
  272. ↑ Николсон, 2005, с. 154, 163.
  273. ↑ Сдасюк, 1981, с. 254-255.
  274. ↑ Николсон, 2005, с. 155.
  275. ↑ Николсон, 2005, с. 148.
  276. ↑ Сдасюк, 1981, с. 256.
  277. ↑ 1 2 Николсон, 2005, с. 154.
  278. ↑ [economictimes.indiatimes.com/sintex-industries-ltd/infocompanyhistory/companyid-13963.cms Company History - Sintex Industries] (англ.). The Economic Times. Проверено 19 февраля 2015.
  279. ↑ [www.amul.com/m/about-us About Us] (англ.). Amul. Проверено 18 февраля 2015.
  280. ↑ Николсон, 2005, с. 149, 153-154.
  281. ↑ Сдасюк, 1981, с. 257, 259-260.
  282. ↑ [www.gmc.goa.gov.in/index.php/en/about About Us] (англ.). Goa Medical College & Hospital. Проверено 19 февраля 2015.
  283. ↑ [www.dempos.com/dempo_group.htm Dempo Mining Corporation] (англ.). Dempo. Проверено 19 февраля 2015.
  284. ↑ Сдасюк, 1981, с. 258.
  285. ↑ Николсон, 2005, с. 194, 196.
  286. ↑ Сдасюк, 1981, с. 264-266.
  287. ↑ Николсон, 2005, с. 254.
  288. ↑ Сдасюк, 1981, с. 266-267, 276.
  289. ↑ Николсон, 2005, с. 271.
  290. ↑ Сдасюк, 1981, с. 269-271.
  291. ↑ Habib, 1983, с. 218-219.
  292. ↑ Сдасюк, 1981, с. 272.
  293. ↑ Николсон, 2005, с. 254-255, 260.
  294. ↑ Сдасюк, 1981, с. 263-264.
  295. ↑ 1 2 Сдасюк, 1981, с. 273-274.
  296. ↑ [articles.economictimes.indiatimes.com/2011-04-02/news/29374574_1_caste-factor-thevars-nadars Tamil Nadu: Caste factor continues to play make-or-break role in politics] (англ.). The Economic Times. Проверено 20 февраля 2015.
  297. ↑ Сдасюк, 1981, с. 272-273.
  298. ↑ Сдасюк, 1981, с. 274.
  299. ↑ Сдасюк, 1981, с. 264.
  300. ↑ Сдасюк, 1981, с. 263, 280.
  301. ↑ Николсон, 2005, с. 264-266, 270.
  302. ↑ Сдасюк, 1981, с. 275.
  303. ↑ [www.thehindu.com/thehindu/mp/2003/05/21/stories/2003052100120300.htm The road to amalgamation] (англ.). The Hindu. Проверено 21 февраля 2015.
  304. ↑ [www.eidparry.com EID Parry] (англ.). EID Parry. Проверено 21 февраля 2015.
  305. ↑ [www.chettinad.com/new/about.php Core Values of Chettinad Group] (англ.). Chettinad Group. Проверено 21 февраля 2015.
  306. ↑ [www.rane.co.in/aboutmilestones.html Milestones] (англ.). Rane Holdings. Проверено 22 февраля 2015.
  307. ↑ [www.murugappa.com/corporate/milestones.htm Milestones] (англ.). The Murugappa Group. Проверено 21 февраля 2015.
  308. ↑ [www.mseindia.in/About-History.aspx History] (англ.). Madras Stock Exchange. Проверено 21 февраля 2015.
  309. ↑ [www.cityunionbank.com/english/AboutUs.aspx About Us] (англ.). City Union Bank. Проверено 21 февраля 2015.
  310. ↑ [www.kvb.co.in/global/history.html History] (англ.). Karur Vysya Bank. Проверено 21 февраля 2015.
  311. ↑ [www.lvbank.com/aboutus.aspx About Us] (англ.). Lakshmi Vilas Bank. Проверено 21 февраля 2015.
  312. ↑ [www.indiacements.co.in/milestones.html#1949 Milestones] (англ.). India Cements. Проверено 21 февраля 2015.
  313. ↑ Сдасюк, 1981, с. 278-279.
  314. ↑ Николсон, 2005, с. 257.
  315. ↑ Сдасюк, 1981, с. 279-280.
  316. ↑ Николсон, 2005, с. 266.
  317. ↑ Николсон, 2005, с. 273.
  318. ↑ Николсон, 2005, с. 279.
  319. ↑ Николсон, 2005, с. 279-280.
  320. ↑ Николсон, 2005, с. 281.
  321. ↑ Сдасюк, 1981, с. 281-282.
  322. ↑ Николсон, 2005, с. 267.
  323. ↑ Сдасюк, 1981, с. 283-284.
  324. ↑ Сдасюк, 1981, с. 284-286.
  325. ↑ Сдасюк, 1981, с. 286-287.
  326. ↑ Сдасюк, 1981, с. 288-289.
  327. ↑ Николсон, 2005, с. 222, 250.
  328. ↑ Сдасюк, 1981, с. 291.
  329. ↑ [scclmines.com/scclnew/company_history.asp History] (англ.). SCCL Mines. Проверено 25 февраля 2015.
  330. ↑ [www.vsthyd.com/aboutus.html About Us] (англ.). VST Industries. Проверено 25 февраля 2015.
  331. ↑ Сдасюк, 1981, с. 294, 298-299.
  332. ↑ Николсон, 2005, с. 247.
  333. ↑ Сдасюк, 1981, с. 296.
  334. ↑ Николсон, 2005, с. 249.
  335. ↑ Ивашенцов, 1989, с. 159.
  336. ↑ Сдасюк, 1981, с. 297-298.
  337. ↑ Николсон, 2005, с. 250-251.
  338. ↑ Сдасюк, 1981, с. 299-300.
  339. ↑ Николсон, 2005, с. 231.
  340. ↑ Сдасюк, 1981, с. 300.
  341. ↑ Сдасюк, 1981, с. 301-302.
  342. ↑ Habib, 1983, с. 346.
  343. ↑ Сдасюк, 1981, с. 302-304.
  344. ↑ Сдасюк, 1981, с. 302, 305-306.
  345. ↑ Николсон, 2005, с. 224.
  346. ↑ Сдасюк, 1981, с. 306, 308-309.
  347. ↑ Сдасюк, 1981, с. 309-310.
  348. ↑ [khodaygroup.com/history.html History] (англ.). House of Khoday. Проверено 27 февраля 2015.
  349. ↑ Сдасюк, 1981, с. 308, 311.
  350. ↑ 1 2 Сдасюк, 1981, с. 312.
  351. ↑ Николсон, 2005, с. 206, 242, 246.
  352. ↑ Сдасюк, 1981, с. 313.
  353. ↑ Николсон, 2005, с. 226-227.
  354. ↑ Сдасюк, 1981, с. 314.
  355. ↑ Николсон, 2005, с. 206.
  356. ↑ Николсон, 2005, с. 212.
  357. ↑ Сдасюк, 1981, с. 315-316.
  358. ↑ Сдасюк, 1981, с. 316-317.
  359. ↑ Сдасюк, 1981, с. 322.
  360. ↑ Николсон, 2005, с. 207, 211, 214.
  361. ↑ Сдасюк, 1981, с. 318-320.
  362. ↑ Котовский, 1965, с. 5.
  363. ↑ Сдасюк, 1981, с. 319, 323.
  364. ↑ [www.tata.com/htm/Group_milestone.htm Milestones] (англ.). Tata Sons Ltd. Проверено 1 марта 2015.
  365. ↑ Сдасюк, 1981, с. 318, 323.
  366. ↑ Николсон, 2005, с. 218.
  367. ↑ Николсон, 2005, с. 219.
  368. ↑ Сдасюк, 1981, с. 325.
  369. ↑ [fact.co.in/LinkContent.aspx?lid=1 About Us] (англ.). Fertilisers and Chemicals Travancore. Проверено 1 марта 2015.
  370. ↑ [www.muthoot.com/aboutus/groupprofile Group Profile] (англ.). Muthoot Pappachan Group. Проверено 1 марта 2015.
  371. ↑ [www.csb.co.in/asp/0100text.asp?pageId=2&headId=27 Genesis] (англ.). The Catholic Syrian Bank Ltd. Проверено 1 марта 2015.
  372. ↑ [www.dhanbank.com/aboutus/about_us.aspx About Us] (англ.). Dhanlaxmi Bank. Проверено 1 марта 2015.
  373. ↑ [www.southindianbank.com/content/viewContentLvl1.aspx?linkIdLvl2=5&linkId=5 About Us] (англ.). South Indian Bank. Проверено 1 марта 2015.
  374. ↑ [www.federalbank.co.in/about-us About Us] (англ.). Federal Bank. Проверено 1 марта 2015.
  375. ↑ [www.statebankoftravancore.com/portal/about-us About Us] (англ.). State Bank of Travancore. Проверено 1 марта 2015.
  376. ↑ [kmml.com/php/showContent.php?linkid=10&partid=1 A Brief History] (англ.). Kerala Minerals and Metals. Проверено 1 марта 2015.
  377. ↑ Николсон, 2005, с. 218-220.
  378. ↑ Сдасюк, 1981, с. 330.
  379. ↑ Николсон, 2005, с. 217.
  380. ↑ Сдасюк, 1981, с. 327-329.
  381. ↑ Николсон, 2005, с. 298.

Литература

  • Брук С. Население мира. Этно-демографический справочник. — Москва: Наука, 1981. — 880 с.
  • Иванов П. Гонконг. История и современность. — Москва: Наука, 1990. — 278 с. — ISBN 5-02-016958-7.
  • Ивашенцов Г. Индия. — Москва: Мысль, 1989. — 160 с. — ISBN 5-244-00318-6.
  • Котовский Г. Касты в Индии. — Москва: Наука, 1965. — 347 с.
  • Николсон Л. Индия. — Москва: Астрель, 2005. — 399 с. — ISBN 5-271-10613-6.
  • Сдасюк Г. Штаты Индии. — Москва: Мысль, 1981. — 368 с.
  • Уолперт Стенли. Индия. — Азбука-Аттикус, 2013. — 366 с. — ISBN 5389064577.
  • Bahl, Vinay. The Emergence of Large-Scale Steel Industry in India Under British Colonial Rule, 1880–1907. Indian Economic and Social History Review. October, vol. 31. — 1994.
  • Bhattacherje S. B. Encyclopaedia of Indian. Events & Dates. — Sterling Publishers, 2009. — 613 с. — ISBN 8120740742.
  • Charlesworth, Neil. British Rule and the Indian Economy: 1800-1914. — MacMillan, 1982. — ISBN 9780333279663.
  • Dasgupta, Ajit K. A History of Indian Economic Thought. — Routledge, 2002. — ISBN 9781134925513.
  • Gilmour, David. The Ruling Caste: Imperial Lives in the Victorian Raj. — Farrar, Straus and Giroux, 2007. — 416 с. — ISBN 0374530807.
  • Habib, Irfan. The Cambridge Economic History of India: Volume 2. — CUP Archive, 1983. — 1078 с. — ISBN 0521228026.
  • Hurd, John & Kerr, Ian J. India's Railway History: A Research Handbook. — BRILL, 2012. — 360 с. — ISBN 9004231153.
  • Kudaisya, Medha M. & Chin-Keong Ng. Chinese and Indian Business: Historical Antecedents. — BRILL, 2009. — 179 с. — ISBN 9004172793.
  • Maddison, Angus. Development Centre Studies. The World Economy. Volume 2: Historical Statistics. — OECD Publishing, 2006. — 656 с. — ISBN 9789264022621.
  • Manikumar K. A. A Colonial Economy in the Great Depression, Madras (1929-1937). — Orient Blackswan, 2003. — 226 с. — ISBN 8125024565.
  • Markovits, Claude. Indian Business and Nationalist Politics 1931-39: The Indigenous Capitalist Class and the Rise of the Congress Party. — Cambridge: Cambridge University Press, 2002. — 244 с. — ISBN 9780521016827.
  • Marshall P. J. The Cambridge Illustrated History of the British Empire. — Cambridge: Cambridge University Press, 2001. — 400 с. — ISBN 0521002540.
  • Rothermund, Dietmar. An Economic History of India. — Routledge, 2002. — 240 с. — ISBN 1134879458.
  • Simmons, Colin. The Great Depression and Indian Industry: changing interpretations and changing perceptions. — Department of Economics University of Salford, 1986. — 100 с.
  • Stewart, Gordon Thomas. Jute and Empire: The Calcutta Jute Wallahs and the Landscapes of Empire. — Manchester University Press, 1998. — 258 с. — ISBN 0719054397.
  • Stone, Ian. Canal Irrigation in British India: Perspectives on Technological Change in a Peasant Economy. — Cambridge University Press, 2002. — 392 с. — ISBN 0521526639.
  • Tomlinson B. R. The Economy of Modern India, 1860-1970. — Cambridge: Cambridge University Press, 1996. — 235 с. — ISBN 0521589398.
  • Tomlinson B. R. India and the British Empire, 1880–1935. Indian Economic and Social History Review. October, vol. 12. — 1975.

Отрывок, характеризующий Экономика Индии (1858—1947)

– Господин адъютант, – прокричал он, – прикажите, чтобы не толпились. – Адъютант, исполнив приказание, подходил к князю Андрею. С другой стороны подъехал верхом командир батальона.
– Берегись! – послышался испуганный крик солдата, и, как свистящая на быстром полете, приседающая на землю птичка, в двух шагах от князя Андрея, подле лошади батальонного командира, негромко шлепнулась граната. Лошадь первая, не спрашивая того, хорошо или дурно было высказывать страх, фыркнула, взвилась, чуть не сронив майора, и отскакала в сторону. Ужас лошади сообщился людям.
– Ложись! – крикнул голос адъютанта, прилегшего к земле. Князь Андрей стоял в нерешительности. Граната, как волчок, дымясь, вертелась между ним и лежащим адъютантом, на краю пашни и луга, подле куста полыни.
«Неужели это смерть? – думал князь Андрей, совершенно новым, завистливым взглядом глядя на траву, на полынь и на струйку дыма, вьющуюся от вертящегося черного мячика. – Я не могу, я не хочу умереть, я люблю жизнь, люблю эту траву, землю, воздух… – Он думал это и вместе с тем помнил о том, что на него смотрят.
– Стыдно, господин офицер! – сказал он адъютанту. – Какой… – он не договорил. В одно и то же время послышался взрыв, свист осколков как бы разбитой рамы, душный запах пороха – и князь Андрей рванулся в сторону и, подняв кверху руку, упал на грудь.
Несколько офицеров подбежало к нему. С правой стороны живота расходилось по траве большое пятно крови.
Вызванные ополченцы с носилками остановились позади офицеров. Князь Андрей лежал на груди, опустившись лицом до травы, и, тяжело, всхрапывая, дышал.
– Ну что стали, подходи!
Мужики подошли и взяли его за плечи и ноги, но он жалобно застонал, и мужики, переглянувшись, опять отпустили его.
– Берись, клади, всё одно! – крикнул чей то голос. Его другой раз взяли за плечи и положили на носилки.
– Ах боже мой! Боже мой! Что ж это?.. Живот! Это конец! Ах боже мой! – слышались голоса между офицерами. – На волосок мимо уха прожужжала, – говорил адъютант. Мужики, приладивши носилки на плечах, поспешно тронулись по протоптанной ими дорожке к перевязочному пункту.
– В ногу идите… Э!.. мужичье! – крикнул офицер, за плечи останавливая неровно шедших и трясущих носилки мужиков.
– Подлаживай, что ль, Хведор, а Хведор, – говорил передний мужик.
– Вот так, важно, – радостно сказал задний, попав в ногу.
– Ваше сиятельство? А? Князь? – дрожащим голосом сказал подбежавший Тимохин, заглядывая в носилки.
Князь Андрей открыл глаза и посмотрел из за носилок, в которые глубоко ушла его голова, на того, кто говорил, и опять опустил веки.
Ополченцы принесли князя Андрея к лесу, где стояли фуры и где был перевязочный пункт. Перевязочный пункт состоял из трех раскинутых, с завороченными полами, палаток на краю березника. В березнике стояла фуры и лошади. Лошади в хребтугах ели овес, и воробьи слетали к ним и подбирали просыпанные зерна. Воронья, чуя кровь, нетерпеливо каркая, перелетали на березах. Вокруг палаток, больше чем на две десятины места, лежали, сидели, стояли окровавленные люди в различных одеждах. Вокруг раненых, с унылыми и внимательными лицами, стояли толпы солдат носильщиков, которых тщетно отгоняли от этого места распоряжавшиеся порядком офицеры. Не слушая офицеров, солдаты стояли, опираясь на носилки, и пристально, как будто пытаясь понять трудное значение зрелища, смотрели на то, что делалось перед ними. Из палаток слышались то громкие, злые вопли, то жалобные стенания. Изредка выбегали оттуда фельдшера за водой и указывали на тех, который надо было вносить. Раненые, ожидая у палатки своей очереди, хрипели, стонали, плакали, кричали, ругались, просили водки. Некоторые бредили. Князя Андрея, как полкового командира, шагая через неперевязанных раненых, пронесли ближе к одной из палаток и остановились, ожидая приказания. Князь Андрей открыл глаза и долго не мог понять того, что делалось вокруг него. Луг, полынь, пашня, черный крутящийся мячик и его страстный порыв любви к жизни вспомнились ему. В двух шагах от него, громко говоря и обращая на себя общее внимание, стоял, опершись на сук и с обвязанной головой, высокий, красивый, черноволосый унтер офицер. Он был ранен в голову и ногу пулями. Вокруг него, жадно слушая его речь, собралась толпа раненых и носильщиков.
– Мы его оттеда как долбанули, так все побросал, самого короля забрали! – блестя черными разгоряченными глазами и оглядываясь вокруг себя, кричал солдат. – Подойди только в тот самый раз лезервы, его б, братец ты мой, звания не осталось, потому верно тебе говорю…
Князь Андрей, так же как и все окружавшие рассказчика, блестящим взглядом смотрел на него и испытывал утешительное чувство. «Но разве не все равно теперь, – подумал он. – А что будет там и что такое было здесь? Отчего мне так жалко было расставаться с жизнью? Что то было в этой жизни, чего я не понимал и не понимаю».


Один из докторов, в окровавленном фартуке и с окровавленными небольшими руками, в одной из которых он между мизинцем и большим пальцем (чтобы не запачкать ее) держал сигару, вышел из палатки. Доктор этот поднял голову и стал смотреть по сторонам, но выше раненых. Он, очевидно, хотел отдохнуть немного. Поводив несколько времени головой вправо и влево, он вздохнул и опустил глаза.
– Ну, сейчас, – сказал он на слова фельдшера, указывавшего ему на князя Андрея, и велел нести его в палатку.
В толпе ожидавших раненых поднялся ропот.
– Видно, и на том свете господам одним жить, – проговорил один.
Князя Андрея внесли и положили на только что очистившийся стол, с которого фельдшер споласкивал что то. Князь Андрей не мог разобрать в отдельности того, что было в палатке. Жалобные стоны с разных сторон, мучительная боль бедра, живота и спины развлекали его. Все, что он видел вокруг себя, слилось для него в одно общее впечатление обнаженного, окровавленного человеческого тела, которое, казалось, наполняло всю низкую палатку, как несколько недель тому назад в этот жаркий, августовский день это же тело наполняло грязный пруд по Смоленской дороге. Да, это было то самое тело, та самая chair a canon [мясо для пушек], вид которой еще тогда, как бы предсказывая теперешнее, возбудил в нем ужас.
В палатке было три стола. Два были заняты, на третий положили князя Андрея. Несколько времени его оставили одного, и он невольно увидал то, что делалось на других двух столах. На ближнем столе сидел татарин, вероятно, казак – по мундиру, брошенному подле. Четверо солдат держали его. Доктор в очках что то резал в его коричневой, мускулистой спине.
– Ух, ух, ух!.. – как будто хрюкал татарин, и вдруг, подняв кверху свое скуластое черное курносое лицо, оскалив белые зубы, начинал рваться, дергаться и визжат ь пронзительно звенящим, протяжным визгом. На другом столе, около которого толпилось много народа, на спине лежал большой, полный человек с закинутой назад головой (вьющиеся волоса, их цвет и форма головы показались странно знакомы князю Андрею). Несколько человек фельдшеров навалились на грудь этому человеку и держали его. Белая большая полная нога быстро и часто, не переставая, дергалась лихорадочными трепетаниями. Человек этот судорожно рыдал и захлебывался. Два доктора молча – один был бледен и дрожал – что то делали над другой, красной ногой этого человека. Управившись с татарином, на которого накинули шинель, доктор в очках, обтирая руки, подошел к князю Андрею. Он взглянул в лицо князя Андрея и поспешно отвернулся.
– Раздеть! Что стоите? – крикнул он сердито на фельдшеров.
Самое первое далекое детство вспомнилось князю Андрею, когда фельдшер торопившимися засученными руками расстегивал ему пуговицы и снимал с него платье. Доктор низко нагнулся над раной, ощупал ее и тяжело вздохнул. Потом он сделал знак кому то. И мучительная боль внутри живота заставила князя Андрея потерять сознание. Когда он очнулся, разбитые кости бедра были вынуты, клоки мяса отрезаны, и рана перевязана. Ему прыскали в лицо водою. Как только князь Андрей открыл глаза, доктор нагнулся над ним, молча поцеловал его в губы и поспешно отошел.
После перенесенного страдания князь Андрей чувствовал блаженство, давно не испытанное им. Все лучшие, счастливейшие минуты в его жизни, в особенности самое дальнее детство, когда его раздевали и клали в кроватку, когда няня, убаюкивая, пела над ним, когда, зарывшись головой в подушки, он чувствовал себя счастливым одним сознанием жизни, – представлялись его воображению даже не как прошедшее, а как действительность.
Около того раненого, очертания головы которого казались знакомыми князю Андрею, суетились доктора; его поднимали и успокоивали.
– Покажите мне… Ооооо! о! ооооо! – слышался его прерываемый рыданиями, испуганный и покорившийся страданию стон. Слушая эти стоны, князь Андрей хотел плакать. Оттого ли, что он без славы умирал, оттого ли, что жалко ему было расставаться с жизнью, от этих ли невозвратимых детских воспоминаний, оттого ли, что он страдал, что другие страдали и так жалостно перед ним стонал этот человек, но ему хотелось плакать детскими, добрыми, почти радостными слезами.
Раненому показали в сапоге с запекшейся кровью отрезанную ногу.
– О! Ооооо! – зарыдал он, как женщина. Доктор, стоявший перед раненым, загораживая его лицо, отошел.
– Боже мой! Что это? Зачем он здесь? – сказал себе князь Андрей.
В несчастном, рыдающем, обессилевшем человеке, которому только что отняли ногу, он узнал Анатоля Курагина. Анатоля держали на руках и предлагали ему воду в стакане, края которого он не мог поймать дрожащими, распухшими губами. Анатоль тяжело всхлипывал. «Да, это он; да, этот человек чем то близко и тяжело связан со мною, – думал князь Андрей, не понимая еще ясно того, что было перед ним. – В чем состоит связь этого человека с моим детством, с моею жизнью? – спрашивал он себя, не находя ответа. И вдруг новое, неожиданное воспоминание из мира детского, чистого и любовного, представилось князю Андрею. Он вспомнил Наташу такою, какою он видел ее в первый раз на бале 1810 года, с тонкой шеей и тонкими рукамис готовым на восторг, испуганным, счастливым лицом, и любовь и нежность к ней, еще живее и сильнее, чем когда либо, проснулись в его душе. Он вспомнил теперь ту связь, которая существовала между им и этим человеком, сквозь слезы, наполнявшие распухшие глаза, мутно смотревшим на него. Князь Андрей вспомнил все, и восторженная жалость и любовь к этому человеку наполнили его счастливое сердце.
Князь Андрей не мог удерживаться более и заплакал нежными, любовными слезами над людьми, над собой и над их и своими заблуждениями.
«Сострадание, любовь к братьям, к любящим, любовь к ненавидящим нас, любовь к врагам – да, та любовь, которую проповедовал бог на земле, которой меня учила княжна Марья и которой я не понимал; вот отчего мне жалко было жизни, вот оно то, что еще оставалось мне, ежели бы я был жив. Но теперь уже поздно. Я знаю это!»


Страшный вид поля сражения, покрытого трупами и ранеными, в соединении с тяжестью головы и с известиями об убитых и раненых двадцати знакомых генералах и с сознанием бессильности своей прежде сильной руки произвели неожиданное впечатление на Наполеона, который обыкновенно любил рассматривать убитых и раненых, испытывая тем свою душевную силу (как он думал). В этот день ужасный вид поля сражения победил ту душевную силу, в которой он полагал свою заслугу и величие. Он поспешно уехал с поля сражения и возвратился к Шевардинскому кургану. Желтый, опухлый, тяжелый, с мутными глазами, красным носом и охриплым голосом, он сидел на складном стуле, невольно прислушиваясь к звукам пальбы и не поднимая глаз. Он с болезненной тоской ожидал конца того дела, которого он считал себя причиной, но которого он не мог остановить. Личное человеческое чувство на короткое мгновение взяло верх над тем искусственным призраком жизни, которому он служил так долго. Он на себя переносил те страдания и ту смерть, которые он видел на поле сражения. Тяжесть головы и груди напоминала ему о возможности и для себя страданий и смерти. Он в эту минуту не хотел для себя ни Москвы, ни победы, ни славы. (Какой нужно было ему еще славы?) Одно, чего он желал теперь, – отдыха, спокойствия и свободы. Но когда он был на Семеновской высоте, начальник артиллерии предложил ему выставить несколько батарей на эти высоты, для того чтобы усилить огонь по столпившимся перед Князьковым русским войскам. Наполеон согласился и приказал привезти ему известие о том, какое действие произведут эти батареи.
Адъютант приехал сказать, что по приказанию императора двести орудий направлены на русских, но что русские все так же стоят.
– Наш огонь рядами вырывает их, а они стоят, – сказал адъютант.
– Ils en veulent encore!.. [Им еще хочется!..] – сказал Наполеон охриплым голосом.
– Sire? [Государь?] – повторил не расслушавший адъютант.
– Ils en veulent encore, – нахмурившись, прохрипел Наполеон осиплым голосом, – donnez leur en. [Еще хочется, ну и задайте им.]
И без его приказания делалось то, чего он хотел, и он распорядился только потому, что думал, что от него ждали приказания. И он опять перенесся в свой прежний искусственный мир призраков какого то величия, и опять (как та лошадь, ходящая на покатом колесе привода, воображает себе, что она что то делает для себя) он покорно стал исполнять ту жестокую, печальную и тяжелую, нечеловеческую роль, которая ему была предназначена.
И не на один только этот час и день были помрачены ум и совесть этого человека, тяжеле всех других участников этого дела носившего на себе всю тяжесть совершавшегося; но и никогда, до конца жизни, не мог понимать он ни добра, ни красоты, ни истины, ни значения своих поступков, которые были слишком противоположны добру и правде, слишком далеки от всего человеческого, для того чтобы он мог понимать их значение. Он не мог отречься от своих поступков, восхваляемых половиной света, и потому должен был отречься от правды и добра и всего человеческого.
Не в один только этот день, объезжая поле сражения, уложенное мертвыми и изувеченными людьми (как он думал, по его воле), он, глядя на этих людей, считал, сколько приходится русских на одного француза, и, обманывая себя, находил причины радоваться, что на одного француза приходилось пять русских. Не в один только этот день он писал в письме в Париж, что le champ de bataille a ete superbe [поле сражения было великолепно], потому что на нем было пятьдесят тысяч трупов; но и на острове Св. Елены, в тиши уединения, где он говорил, что он намерен был посвятить свои досуги изложению великих дел, которые он сделал, он писал:
«La guerre de Russie eut du etre la plus populaire des temps modernes: c'etait celle du bon sens et des vrais interets, celle du repos et de la securite de tous; elle etait purement pacifique et conservatrice.
C'etait pour la grande cause, la fin des hasards elle commencement de la securite. Un nouvel horizon, de nouveaux travaux allaient se derouler, tout plein du bien etre et de la prosperite de tous. Le systeme europeen se trouvait fonde; il n'etait plus question que de l'organiser.
Satisfait sur ces grands points et tranquille partout, j'aurais eu aussi mon congres et ma sainte alliance. Ce sont des idees qu'on m'a volees. Dans cette reunion de grands souverains, nous eussions traites de nos interets en famille et compte de clerc a maitre avec les peuples.
L'Europe n'eut bientot fait de la sorte veritablement qu'un meme peuple, et chacun, en voyageant partout, se fut trouve toujours dans la patrie commune. Il eut demande toutes les rivieres navigables pour tous, la communaute des mers, et que les grandes armees permanentes fussent reduites desormais a la seule garde des souverains.
De retour en France, au sein de la patrie, grande, forte, magnifique, tranquille, glorieuse, j'eusse proclame ses limites immuables; toute guerre future, purement defensive; tout agrandissement nouveau antinational. J'eusse associe mon fils a l'Empire; ma dictature eut fini, et son regne constitutionnel eut commence…
Paris eut ete la capitale du monde, et les Francais l'envie des nations!..
Mes loisirs ensuite et mes vieux jours eussent ete consacres, en compagnie de l'imperatrice et durant l'apprentissage royal de mon fils, a visiter lentement et en vrai couple campagnard, avec nos propres chevaux, tous les recoins de l'Empire, recevant les plaintes, redressant les torts, semant de toutes parts et partout les monuments et les bienfaits.
Русская война должна бы была быть самая популярная в новейшие времена: это была война здравого смысла и настоящих выгод, война спокойствия и безопасности всех; она была чисто миролюбивая и консервативная.
Это было для великой цели, для конца случайностей и для начала спокойствия. Новый горизонт, новые труды открывались бы, полные благосостояния и благоденствия всех. Система европейская была бы основана, вопрос заключался бы уже только в ее учреждении.
Удовлетворенный в этих великих вопросах и везде спокойный, я бы тоже имел свой конгресс и свой священный союз. Это мысли, которые у меня украли. В этом собрании великих государей мы обсуживали бы наши интересы семейно и считались бы с народами, как писец с хозяином.
Европа действительно скоро составила бы таким образом один и тот же народ, и всякий, путешествуя где бы то ни было, находился бы всегда в общей родине.
Я бы выговорил, чтобы все реки были судоходны для всех, чтобы море было общее, чтобы постоянные, большие армии были уменьшены единственно до гвардии государей и т.д.
Возвратясь во Францию, на родину, великую, сильную, великолепную, спокойную, славную, я провозгласил бы границы ее неизменными; всякую будущую войну защитительной; всякое новое распространение – антинациональным; я присоединил бы своего сына к правлению империей; мое диктаторство кончилось бы, в началось бы его конституционное правление…
Париж был бы столицей мира и французы предметом зависти всех наций!..
Потом мои досуги и последние дни были бы посвящены, с помощью императрицы и во время царственного воспитывания моего сына, на то, чтобы мало помалу посещать, как настоящая деревенская чета, на собственных лошадях, все уголки государства, принимая жалобы, устраняя несправедливости, рассевая во все стороны и везде здания и благодеяния.]
Он, предназначенный провидением на печальную, несвободную роль палача народов, уверял себя, что цель его поступков была благо народов и что он мог руководить судьбами миллионов и путем власти делать благодеяния!
«Des 400000 hommes qui passerent la Vistule, – писал он дальше о русской войне, – la moitie etait Autrichiens, Prussiens, Saxons, Polonais, Bavarois, Wurtembergeois, Mecklembourgeois, Espagnols, Italiens, Napolitains. L'armee imperiale, proprement dite, etait pour un tiers composee de Hollandais, Belges, habitants des bords du Rhin, Piemontais, Suisses, Genevois, Toscans, Romains, habitants de la 32 e division militaire, Breme, Hambourg, etc.; elle comptait a peine 140000 hommes parlant francais. L'expedition do Russie couta moins de 50000 hommes a la France actuelle; l'armee russe dans la retraite de Wilna a Moscou, dans les differentes batailles, a perdu quatre fois plus que l'armee francaise; l'incendie de Moscou a coute la vie a 100000 Russes, morts de froid et de misere dans les bois; enfin dans sa marche de Moscou a l'Oder, l'armee russe fut aussi atteinte par, l'intemperie de la saison; elle ne comptait a son arrivee a Wilna que 50000 hommes, et a Kalisch moins de 18000».
[Из 400000 человек, которые перешли Вислу, половина была австрийцы, пруссаки, саксонцы, поляки, баварцы, виртембергцы, мекленбургцы, испанцы, итальянцы и неаполитанцы. Императорская армия, собственно сказать, была на треть составлена из голландцев, бельгийцев, жителей берегов Рейна, пьемонтцев, швейцарцев, женевцев, тосканцев, римлян, жителей 32 й военной дивизии, Бремена, Гамбурга и т.д.; в ней едва ли было 140000 человек, говорящих по французски. Русская экспедиция стоила собственно Франции менее 50000 человек; русская армия в отступлении из Вильны в Москву в различных сражениях потеряла в четыре раза более, чем французская армия; пожар Москвы стоил жизни 100000 русских, умерших от холода и нищеты в лесах; наконец во время своего перехода от Москвы к Одеру русская армия тоже пострадала от суровости времени года; по приходе в Вильну она состояла только из 50000 людей, а в Калише менее 18000.]
Он воображал себе, что по его воле произошла война с Россией, и ужас совершившегося не поражал его душу. Он смело принимал на себя всю ответственность события, и его помраченный ум видел оправдание в том, что в числе сотен тысяч погибших людей было меньше французов, чем гессенцев и баварцев.


Несколько десятков тысяч человек лежало мертвыми в разных положениях и мундирах на полях и лугах, принадлежавших господам Давыдовым и казенным крестьянам, на тех полях и лугах, на которых сотни лет одновременно сбирали урожаи и пасли скот крестьяне деревень Бородина, Горок, Шевардина и Семеновского. На перевязочных пунктах на десятину места трава и земля были пропитаны кровью. Толпы раненых и нераненых разных команд людей, с испуганными лицами, с одной стороны брели назад к Можайску, с другой стороны – назад к Валуеву. Другие толпы, измученные и голодные, ведомые начальниками, шли вперед. Третьи стояли на местах и продолжали стрелять.
Над всем полем, прежде столь весело красивым, с его блестками штыков и дымами в утреннем солнце, стояла теперь мгла сырости и дыма и пахло странной кислотой селитры и крови. Собрались тучки, и стал накрапывать дождик на убитых, на раненых, на испуганных, и на изнуренных, и на сомневающихся людей. Как будто он говорил: «Довольно, довольно, люди. Перестаньте… Опомнитесь. Что вы делаете?»
Измученным, без пищи и без отдыха, людям той и другой стороны начинало одинаково приходить сомнение о том, следует ли им еще истреблять друг друга, и на всех лицах было заметно колебанье, и в каждой душе одинаково поднимался вопрос: «Зачем, для кого мне убивать и быть убитому? Убивайте, кого хотите, делайте, что хотите, а я не хочу больше!» Мысль эта к вечеру одинаково созрела в душе каждого. Всякую минуту могли все эти люди ужаснуться того, что они делали, бросить всо и побежать куда попало.
Но хотя уже к концу сражения люди чувствовали весь ужас своего поступка, хотя они и рады бы были перестать, какая то непонятная, таинственная сила еще продолжала руководить ими, и, запотелые, в порохе и крови, оставшиеся по одному на три, артиллеристы, хотя и спотыкаясь и задыхаясь от усталости, приносили заряды, заряжали, наводили, прикладывали фитили; и ядра так же быстро и жестоко перелетали с обеих сторон и расплюскивали человеческое тело, и продолжало совершаться то страшное дело, которое совершается не по воле людей, а по воле того, кто руководит людьми и мирами.
Тот, кто посмотрел бы на расстроенные зады русской армии, сказал бы, что французам стоит сделать еще одно маленькое усилие, и русская армия исчезнет; и тот, кто посмотрел бы на зады французов, сказал бы, что русским стоит сделать еще одно маленькое усилие, и французы погибнут. Но ни французы, ни русские не делали этого усилия, и пламя сражения медленно догорало.
Русские не делали этого усилия, потому что не они атаковали французов. В начале сражения они только стояли по дороге в Москву, загораживая ее, и точно так же они продолжали стоять при конце сражения, как они стояли при начале его. Но ежели бы даже цель русских состояла бы в том, чтобы сбить французов, они не могли сделать это последнее усилие, потому что все войска русских были разбиты, не было ни одной части войск, не пострадавшей в сражении, и русские, оставаясь на своих местах, потеряли половину своего войска.
Французам, с воспоминанием всех прежних пятнадцатилетних побед, с уверенностью в непобедимости Наполеона, с сознанием того, что они завладели частью поля сраженья, что они потеряли только одну четверть людей и что у них еще есть двадцатитысячная нетронутая гвардия, легко было сделать это усилие. Французам, атаковавшим русскую армию с целью сбить ее с позиции, должно было сделать это усилие, потому что до тех пор, пока русские, точно так же как и до сражения, загораживали дорогу в Москву, цель французов не была достигнута и все их усилия и потери пропали даром. Но французы не сделали этого усилия. Некоторые историки говорят, что Наполеону стоило дать свою нетронутую старую гвардию для того, чтобы сражение было выиграно. Говорить о том, что бы было, если бы Наполеон дал свою гвардию, все равно что говорить о том, что бы было, если б осенью сделалась весна. Этого не могло быть. Не Наполеон не дал своей гвардии, потому что он не захотел этого, но этого нельзя было сделать. Все генералы, офицеры, солдаты французской армии знали, что этого нельзя было сделать, потому что упадший дух войска не позволял этого.
Не один Наполеон испытывал то похожее на сновиденье чувство, что страшный размах руки падает бессильно, но все генералы, все участвовавшие и не участвовавшие солдаты французской армии, после всех опытов прежних сражений (где после вдесятеро меньших усилий неприятель бежал), испытывали одинаковое чувство ужаса перед тем врагом, который, потеряв половину войска, стоял так же грозно в конце, как и в начале сражения. Нравственная сила французской, атакующей армии была истощена. Не та победа, которая определяется подхваченными кусками материи на палках, называемых знаменами, и тем пространством, на котором стояли и стоят войска, – а победа нравственная, та, которая убеждает противника в нравственном превосходстве своего врага и в своем бессилии, была одержана русскими под Бородиным. Французское нашествие, как разъяренный зверь, получивший в своем разбеге смертельную рану, чувствовало свою погибель; но оно не могло остановиться, так же как и не могло не отклониться вдвое слабейшее русское войско. После данного толчка французское войско еще могло докатиться до Москвы; но там, без новых усилий со стороны русского войска, оно должно было погибнуть, истекая кровью от смертельной, нанесенной при Бородине, раны. Прямым следствием Бородинского сражения было беспричинное бегство Наполеона из Москвы, возвращение по старой Смоленской дороге, погибель пятисоттысячного нашествия и погибель наполеоновской Франции, на которую в первый раз под Бородиным была наложена рука сильнейшего духом противника.



Для человеческого ума непонятна абсолютная непрерывность движения. Человеку становятся понятны законы какого бы то ни было движения только тогда, когда он рассматривает произвольно взятые единицы этого движения. Но вместе с тем из этого то произвольного деления непрерывного движения на прерывные единицы проистекает большая часть человеческих заблуждений.
Известен так называемый софизм древних, состоящий в том, что Ахиллес никогда не догонит впереди идущую черепаху, несмотря на то, что Ахиллес идет в десять раз скорее черепахи: как только Ахиллес пройдет пространство, отделяющее его от черепахи, черепаха пройдет впереди его одну десятую этого пространства; Ахиллес пройдет эту десятую, черепаха пройдет одну сотую и т. д. до бесконечности. Задача эта представлялась древним неразрешимою. Бессмысленность решения (что Ахиллес никогда не догонит черепаху) вытекала из того только, что произвольно были допущены прерывные единицы движения, тогда как движение и Ахиллеса и черепахи совершалось непрерывно.
Принимая все более и более мелкие единицы движения, мы только приближаемся к решению вопроса, но никогда не достигаем его. Только допустив бесконечно малую величину и восходящую от нее прогрессию до одной десятой и взяв сумму этой геометрической прогрессии, мы достигаем решения вопроса. Новая отрасль математики, достигнув искусства обращаться с бесконечно малыми величинами, и в других более сложных вопросах движения дает теперь ответы на вопросы, казавшиеся неразрешимыми.
Эта новая, неизвестная древним, отрасль математики, при рассмотрении вопросов движения, допуская бесконечно малые величины, то есть такие, при которых восстановляется главное условие движения (абсолютная непрерывность), тем самым исправляет ту неизбежную ошибку, которую ум человеческий не может не делать, рассматривая вместо непрерывного движения отдельные единицы движения.
В отыскании законов исторического движения происходит совершенно то же.
Движение человечества, вытекая из бесчисленного количества людских произволов, совершается непрерывно.
Постижение законов этого движения есть цель истории. Но для того, чтобы постигнуть законы непрерывного движения суммы всех произволов людей, ум человеческий допускает произвольные, прерывные единицы. Первый прием истории состоит в том, чтобы, взяв произвольный ряд непрерывных событий, рассматривать его отдельно от других, тогда как нет и не может быть начала никакого события, а всегда одно событие непрерывно вытекает из другого. Второй прием состоит в том, чтобы рассматривать действие одного человека, царя, полководца, как сумму произволов людей, тогда как сумма произволов людских никогда не выражается в деятельности одного исторического лица.
Историческая наука в движении своем постоянно принимает все меньшие и меньшие единицы для рассмотрения и этим путем стремится приблизиться к истине. Но как ни мелки единицы, которые принимает история, мы чувствуем, что допущение единицы, отделенной от другой, допущение начала какого нибудь явления и допущение того, что произволы всех людей выражаются в действиях одного исторического лица, ложны сами в себе.
Всякий вывод истории, без малейшего усилия со стороны критики, распадается, как прах, ничего не оставляя за собой, только вследствие того, что критика избирает за предмет наблюдения большую или меньшую прерывную единицу; на что она всегда имеет право, так как взятая историческая единица всегда произвольна.
Только допустив бесконечно малую единицу для наблюдения – дифференциал истории, то есть однородные влечения людей, и достигнув искусства интегрировать (брать суммы этих бесконечно малых), мы можем надеяться на постигновение законов истории.
Первые пятнадцать лет XIX столетия в Европе представляют необыкновенное движение миллионов людей. Люди оставляют свои обычные занятия, стремятся с одной стороны Европы в другую, грабят, убивают один другого, торжествуют и отчаиваются, и весь ход жизни на несколько лет изменяется и представляет усиленное движение, которое сначала идет возрастая, потом ослабевая. Какая причина этого движения или по каким законам происходило оно? – спрашивает ум человеческий.
Историки, отвечая на этот вопрос, излагают нам деяния и речи нескольких десятков людей в одном из зданий города Парижа, называя эти деяния и речи словом революция; потом дают подробную биографию Наполеона и некоторых сочувственных и враждебных ему лиц, рассказывают о влиянии одних из этих лиц на другие и говорят: вот отчего произошло это движение, и вот законы его.
Но ум человеческий не только отказывается верить в это объяснение, но прямо говорит, что прием объяснения не верен, потому что при этом объяснении слабейшее явление принимается за причину сильнейшего. Сумма людских произволов сделала и революцию и Наполеона, и только сумма этих произволов терпела их и уничтожила.
«Но всякий раз, когда были завоевания, были завоеватели; всякий раз, когда делались перевороты в государстве, были великие люди», – говорит история. Действительно, всякий раз, когда являлись завоеватели, были и войны, отвечает ум человеческий, но это не доказывает, чтобы завоеватели были причинами войн и чтобы возможно было найти законы войны в личной деятельности одного человека. Всякий раз, когда я, глядя на свои часы, вижу, что стрелка подошла к десяти, я слышу, что в соседней церкви начинается благовест, но из того, что всякий раз, что стрелка приходит на десять часов тогда, как начинается благовест, я не имею права заключить, что положение стрелки есть причина движения колоколов.
Всякий раз, как я вижу движение паровоза, я слышу звук свиста, вижу открытие клапана и движение колес; но из этого я не имею права заключить, что свист и движение колес суть причины движения паровоза.
Крестьяне говорят, что поздней весной дует холодный ветер, потому что почка дуба развертывается, и действительно, всякую весну дует холодный ветер, когда развертывается дуб. Но хотя причина дующего при развертыванье дуба холодного ветра мне неизвестна, я не могу согласиться с крестьянами в том, что причина холодного ветра есть раэвертыванье почки дуба, потому только, что сила ветра находится вне влияний почки. Я вижу только совпадение тех условий, которые бывают во всяком жизненном явлении, и вижу, что, сколько бы и как бы подробно я ни наблюдал стрелку часов, клапан и колеса паровоза и почку дуба, я не узнаю причину благовеста, движения паровоза и весеннего ветра. Для этого я должен изменить совершенно свою точку наблюдения и изучать законы движения пара, колокола и ветра. То же должна сделать история. И попытки этого уже были сделаны.
Для изучения законов истории мы должны изменить совершенно предмет наблюдения, оставить в покое царей, министров и генералов, а изучать однородные, бесконечно малые элементы, которые руководят массами. Никто не может сказать, насколько дано человеку достигнуть этим путем понимания законов истории; но очевидно, что на этом пути только лежит возможность уловления исторических законов и что на этом пути не положено еще умом человеческим одной миллионной доли тех усилий, которые положены историками на описание деяний различных царей, полководцев и министров и на изложение своих соображений по случаю этих деяний.


Силы двунадесяти языков Европы ворвались в Россию. Русское войско и население отступают, избегая столкновения, до Смоленска и от Смоленска до Бородина. Французское войско с постоянно увеличивающеюся силой стремительности несется к Москве, к цели своего движения. Сила стремительности его, приближаясь к цели, увеличивается подобно увеличению быстроты падающего тела по мере приближения его к земле. Назади тысяча верст голодной, враждебной страны; впереди десятки верст, отделяющие от цели. Это чувствует всякий солдат наполеоновской армии, и нашествие надвигается само собой, по одной силе стремительности.
В русском войске по мере отступления все более и более разгорается дух озлобления против врага: отступая назад, оно сосредоточивается и нарастает. Под Бородиным происходит столкновение. Ни то, ни другое войско не распадаются, но русское войско непосредственно после столкновения отступает так же необходимо, как необходимо откатывается шар, столкнувшись с другим, с большей стремительностью несущимся на него шаром; и так же необходимо (хотя и потерявший всю свою силу в столкновении) стремительно разбежавшийся шар нашествия прокатывается еще некоторое пространство.
Русские отступают за сто двадцать верст – за Москву, французы доходят до Москвы и там останавливаются. В продолжение пяти недель после этого нет ни одного сражения. Французы не двигаются. Подобно смертельно раненному зверю, который, истекая кровью, зализывает свои раны, они пять недель остаются в Москве, ничего не предпринимая, и вдруг, без всякой новой причины, бегут назад: бросаются на Калужскую дорогу (и после победы, так как опять поле сражения осталось за ними под Малоярославцем), не вступая ни в одно серьезное сражение, бегут еще быстрее назад в Смоленск, за Смоленск, за Вильну, за Березину и далее.
В вечер 26 го августа и Кутузов, и вся русская армия были уверены, что Бородинское сражение выиграно. Кутузов так и писал государю. Кутузов приказал готовиться на новый бой, чтобы добить неприятеля не потому, чтобы он хотел кого нибудь обманывать, но потому, что он знал, что враг побежден, так же как знал это каждый из участников сражения.
Но в тот же вечер и на другой день стали, одно за другим, приходить известия о потерях неслыханных, о потере половины армии, и новое сражение оказалось физически невозможным.
Нельзя было давать сражения, когда еще не собраны были сведения, не убраны раненые, не пополнены снаряды, не сочтены убитые, не назначены новые начальники на места убитых, не наелись и не выспались люди.
А вместе с тем сейчас же после сражения, на другое утро, французское войско (по той стремительной силе движения, увеличенного теперь как бы в обратном отношении квадратов расстояний) уже надвигалось само собой на русское войско. Кутузов хотел атаковать на другой день, и вся армия хотела этого. Но для того чтобы атаковать, недостаточно желания сделать это; нужно, чтоб была возможность это сделать, а возможности этой не было. Нельзя было не отступить на один переход, потом точно так же нельзя было не отступить на другой и на третий переход, и наконец 1 го сентября, – когда армия подошла к Москве, – несмотря на всю силу поднявшегося чувства в рядах войск, сила вещей требовала того, чтобы войска эти шли за Москву. И войска отступили ещо на один, на последний переход и отдали Москву неприятелю.
Для тех людей, которые привыкли думать, что планы войн и сражений составляются полководцами таким же образом, как каждый из нас, сидя в своем кабинете над картой, делает соображения о том, как и как бы он распорядился в таком то и таком то сражении, представляются вопросы, почему Кутузов при отступлении не поступил так то и так то, почему он не занял позиции прежде Филей, почему он не отступил сразу на Калужскую дорогу, оставил Москву, и т. д. Люди, привыкшие так думать, забывают или не знают тех неизбежных условий, в которых всегда происходит деятельность всякого главнокомандующего. Деятельность полководца не имеет ни малейшего подобия с тою деятельностью, которую мы воображаем себе, сидя свободно в кабинете, разбирая какую нибудь кампанию на карте с известным количеством войска, с той и с другой стороны, и в известной местности, и начиная наши соображения с какого нибудь известного момента. Главнокомандующий никогда не бывает в тех условиях начала какого нибудь события, в которых мы всегда рассматриваем событие. Главнокомандующий всегда находится в средине движущегося ряда событий, и так, что никогда, ни в какую минуту, он не бывает в состоянии обдумать все значение совершающегося события. Событие незаметно, мгновение за мгновением, вырезается в свое значение, и в каждый момент этого последовательного, непрерывного вырезывания события главнокомандующий находится в центре сложнейшей игры, интриг, забот, зависимости, власти, проектов, советов, угроз, обманов, находится постоянно в необходимости отвечать на бесчисленное количество предлагаемых ему, всегда противоречащих один другому, вопросов.
Нам пресерьезно говорят ученые военные, что Кутузов еще гораздо прежде Филей должен был двинуть войска на Калужскую дорогу, что даже кто то предлагал таковой проект. Но перед главнокомандующим, особенно в трудную минуту, бывает не один проект, а всегда десятки одновременно. И каждый из этих проектов, основанных на стратегии и тактике, противоречит один другому. Дело главнокомандующего, казалось бы, состоит только в том, чтобы выбрать один из этих проектов. Но и этого он не может сделать. События и время не ждут. Ему предлагают, положим, 28 го числа перейти на Калужскую дорогу, но в это время прискакивает адъютант от Милорадовича и спрашивает, завязывать ли сейчас дело с французами или отступить. Ему надо сейчас, сию минуту, отдать приказанье. А приказанье отступить сбивает нас с поворота на Калужскую дорогу. И вслед за адъютантом интендант спрашивает, куда везти провиант, а начальник госпиталей – куда везти раненых; а курьер из Петербурга привозит письмо государя, не допускающее возможности оставить Москву, а соперник главнокомандующего, тот, кто подкапывается под него (такие всегда есть, и не один, а несколько), предлагает новый проект, диаметрально противоположный плану выхода на Калужскую дорогу; а силы самого главнокомандующего требуют сна и подкрепления; а обойденный наградой почтенный генерал приходит жаловаться, а жители умоляют о защите; посланный офицер для осмотра местности приезжает и доносит совершенно противоположное тому, что говорил перед ним посланный офицер; а лазутчик, пленный и делавший рекогносцировку генерал – все описывают различно положение неприятельской армии. Люди, привыкшие не понимать или забывать эти необходимые условия деятельности всякого главнокомандующего, представляют нам, например, положение войск в Филях и при этом предполагают, что главнокомандующий мог 1 го сентября совершенно свободно разрешать вопрос об оставлении или защите Москвы, тогда как при положении русской армии в пяти верстах от Москвы вопроса этого не могло быть. Когда же решился этот вопрос? И под Дриссой, и под Смоленском, и ощутительнее всего 24 го под Шевардиным, и 26 го под Бородиным, и в каждый день, и час, и минуту отступления от Бородина до Филей.


Русские войска, отступив от Бородина, стояли у Филей. Ермолов, ездивший для осмотра позиции, подъехал к фельдмаршалу.
– Драться на этой позиции нет возможности, – сказал он. Кутузов удивленно посмотрел на него и заставил его повторить сказанные слова. Когда он проговорил, Кутузов протянул ему руку.
– Дай ка руку, – сказал он, и, повернув ее так, чтобы ощупать его пульс, он сказал: – Ты нездоров, голубчик. Подумай, что ты говоришь.
Кутузов на Поклонной горе, в шести верстах от Дорогомиловской заставы, вышел из экипажа и сел на лавку на краю дороги. Огромная толпа генералов собралась вокруг него. Граф Растопчин, приехав из Москвы, присоединился к ним. Все это блестящее общество, разбившись на несколько кружков, говорило между собой о выгодах и невыгодах позиции, о положении войск, о предполагаемых планах, о состоянии Москвы, вообще о вопросах военных. Все чувствовали, что хотя и не были призваны на то, что хотя это не было так названо, но что это был военный совет. Разговоры все держались в области общих вопросов. Ежели кто и сообщал или узнавал личные новости, то про это говорилось шепотом, и тотчас переходили опять к общим вопросам: ни шуток, ни смеха, ни улыбок даже не было заметно между всеми этими людьми. Все, очевидно, с усилием, старались держаться на высота положения. И все группы, разговаривая между собой, старались держаться в близости главнокомандующего (лавка которого составляла центр в этих кружках) и говорили так, чтобы он мог их слышать. Главнокомандующий слушал и иногда переспрашивал то, что говорили вокруг него, но сам не вступал в разговор и не выражал никакого мнения. Большей частью, послушав разговор какого нибудь кружка, он с видом разочарования, – как будто совсем не о том они говорили, что он желал знать, – отворачивался. Одни говорили о выбранной позиции, критикуя не столько самую позицию, сколько умственные способности тех, которые ее выбрали; другие доказывали, что ошибка была сделана прежде, что надо было принять сраженье еще третьего дня; третьи говорили о битве при Саламанке, про которую рассказывал только что приехавший француз Кросар в испанском мундире. (Француз этот вместе с одним из немецких принцев, служивших в русской армии, разбирал осаду Сарагоссы, предвидя возможность так же защищать Москву.) В четвертом кружке граф Растопчин говорил о том, что он с московской дружиной готов погибнуть под стенами столицы, но что все таки он не может не сожалеть о той неизвестности, в которой он был оставлен, и что, ежели бы он это знал прежде, было бы другое… Пятые, выказывая глубину своих стратегических соображений, говорили о том направлении, которое должны будут принять войска. Шестые говорили совершенную бессмыслицу. Лицо Кутузова становилось все озабоченнее и печальнее. Из всех разговоров этих Кутузов видел одно: защищать Москву не было никакой физической возможности в полном значении этих слов, то есть до такой степени не было возможности, что ежели бы какой нибудь безумный главнокомандующий отдал приказ о даче сражения, то произошла бы путаница и сражения все таки бы не было; не было бы потому, что все высшие начальники не только признавали эту позицию невозможной, но в разговорах своих обсуждали только то, что произойдет после несомненного оставления этой позиции. Как же могли начальники вести свои войска на поле сражения, которое они считали невозможным? Низшие начальники, даже солдаты (которые тоже рассуждают), также признавали позицию невозможной и потому не могли идти драться с уверенностью поражения. Ежели Бенигсен настаивал на защите этой позиции и другие еще обсуждали ее, то вопрос этот уже не имел значения сам по себе, а имел значение только как предлог для спора и интриги. Это понимал Кутузов.
Бенигсен, выбрав позицию, горячо выставляя свой русский патриотизм (которого не мог, не морщась, выслушивать Кутузов), настаивал на защите Москвы. Кутузов ясно как день видел цель Бенигсена: в случае неудачи защиты – свалить вину на Кутузова, доведшего войска без сражения до Воробьевых гор, а в случае успеха – себе приписать его; в случае же отказа – очистить себя в преступлении оставления Москвы. Но этот вопрос интриги не занимал теперь старого человека. Один страшный вопрос занимал его. И на вопрос этот он ни от кого не слышал ответа. Вопрос состоял для него теперь только в том: «Неужели это я допустил до Москвы Наполеона, и когда же я это сделал? Когда это решилось? Неужели вчера, когда я послал к Платову приказ отступить, или третьего дня вечером, когда я задремал и приказал Бенигсену распорядиться? Или еще прежде?.. но когда, когда же решилось это страшное дело? Москва должна быть оставлена. Войска должны отступить, и надо отдать это приказание». Отдать это страшное приказание казалось ему одно и то же, что отказаться от командования армией. А мало того, что он любил власть, привык к ней (почет, отдаваемый князю Прозоровскому, при котором он состоял в Турции, дразнил его), он был убежден, что ему было предназначено спасение России и что потому только, против воли государя и по воле народа, он был избрал главнокомандующим. Он был убежден, что он один и этих трудных условиях мог держаться во главе армии, что он один во всем мире был в состоянии без ужаса знать своим противником непобедимого Наполеона; и он ужасался мысли о том приказании, которое он должен был отдать. Но надо было решить что нибудь, надо было прекратить эти разговоры вокруг него, которые начинали принимать слишком свободный характер.
Он подозвал к себе старших генералов.
– Ma tete fut elle bonne ou mauvaise, n'a qu'a s'aider d'elle meme, [Хороша ли, плоха ли моя голова, а положиться больше не на кого,] – сказал он, вставая с лавки, и поехал в Фили, где стояли его экипажи.


В просторной, лучшей избе мужика Андрея Савостьянова в два часа собрался совет. Мужики, бабы и дети мужицкой большой семьи теснились в черной избе через сени. Одна только внучка Андрея, Малаша, шестилетняя девочка, которой светлейший, приласкав ее, дал за чаем кусок сахара, оставалась на печи в большой избе. Малаша робко и радостно смотрела с печи на лица, мундиры и кресты генералов, одного за другим входивших в избу и рассаживавшихся в красном углу, на широких лавках под образами. Сам дедушка, как внутренне называла Maлаша Кутузова, сидел от них особо, в темном углу за печкой. Он сидел, глубоко опустившись в складное кресло, и беспрестанно покряхтывал и расправлял воротник сюртука, который, хотя и расстегнутый, все как будто жал его шею. Входившие один за другим подходили к фельдмаршалу; некоторым он пожимал руку, некоторым кивал головой. Адъютант Кайсаров хотел было отдернуть занавеску в окне против Кутузова, но Кутузов сердито замахал ему рукой, и Кайсаров понял, что светлейший не хочет, чтобы видели его лицо.
Вокруг мужицкого елового стола, на котором лежали карты, планы, карандаши, бумаги, собралось так много народа, что денщики принесли еще лавку и поставили у стола. На лавку эту сели пришедшие: Ермолов, Кайсаров и Толь. Под самыми образами, на первом месте, сидел с Георгием на шее, с бледным болезненным лицом и с своим высоким лбом, сливающимся с голой головой, Барклай де Толли. Второй уже день он мучился лихорадкой, и в это самое время его знобило и ломало. Рядом с ним сидел Уваров и негромким голосом (как и все говорили) что то, быстро делая жесты, сообщал Барклаю. Маленький, кругленький Дохтуров, приподняв брови и сложив руки на животе, внимательно прислушивался. С другой стороны сидел, облокотивши на руку свою широкую, с смелыми чертами и блестящими глазами голову, граф Остерман Толстой и казался погруженным в свои мысли. Раевский с выражением нетерпения, привычным жестом наперед курчавя свои черные волосы на висках, поглядывал то на Кутузова, то на входную дверь. Твердое, красивое и доброе лицо Коновницына светилось нежной и хитрой улыбкой. Он встретил взгляд Малаши и глазами делал ей знаки, которые заставляли девочку улыбаться.
Все ждали Бенигсена, который доканчивал свой вкусный обед под предлогом нового осмотра позиции. Его ждали от четырех до шести часов, и во все это время не приступали к совещанию и тихими голосами вели посторонние разговоры.
Только когда в избу вошел Бенигсен, Кутузов выдвинулся из своего угла и подвинулся к столу, но настолько, что лицо его не было освещено поданными на стол свечами.
Бенигсен открыл совет вопросом: «Оставить ли без боя священную и древнюю столицу России или защищать ее?» Последовало долгое и общее молчание. Все лица нахмурились, и в тишине слышалось сердитое кряхтенье и покашливанье Кутузова. Все глаза смотрели на него. Малаша тоже смотрела на дедушку. Она ближе всех была к нему и видела, как лицо его сморщилось: он точно собрался плакать. Но это продолжалось недолго.
– Священную древнюю столицу России! – вдруг заговорил он, сердитым голосом повторяя слова Бенигсена и этим указывая на фальшивую ноту этих слов. – Позвольте вам сказать, ваше сиятельство, что вопрос этот не имеет смысла для русского человека. (Он перевалился вперед своим тяжелым телом.) Такой вопрос нельзя ставить, и такой вопрос не имеет смысла. Вопрос, для которого я просил собраться этих господ, это вопрос военный. Вопрос следующий: «Спасенье России в армии. Выгоднее ли рисковать потерею армии и Москвы, приняв сраженье, или отдать Москву без сражения? Вот на какой вопрос я желаю знать ваше мнение». (Он откачнулся назад на спинку кресла.)
Начались прения. Бенигсен не считал еще игру проигранною. Допуская мнение Барклая и других о невозможности принять оборонительное сражение под Филями, он, проникнувшись русским патриотизмом и любовью к Москве, предлагал перевести войска в ночи с правого на левый фланг и ударить на другой день на правое крыло французов. Мнения разделились, были споры в пользу и против этого мнения. Ермолов, Дохтуров и Раевский согласились с мнением Бенигсена. Руководимые ли чувством потребности жертвы пред оставлением столицы или другими личными соображениями, но эти генералы как бы не понимали того, что настоящий совет не мог изменить неизбежного хода дел и что Москва уже теперь оставлена. Остальные генералы понимали это и, оставляя в стороне вопрос о Москве, говорили о том направлении, которое в своем отступлении должно было принять войско. Малаша, которая, не спуская глаз, смотрела на то, что делалось перед ней, иначе понимала значение этого совета. Ей казалось, что дело было только в личной борьбе между «дедушкой» и «длиннополым», как она называла Бенигсена. Она видела, что они злились, когда говорили друг с другом, и в душе своей она держала сторону дедушки. В средине разговора она заметила быстрый лукавый взгляд, брошенный дедушкой на Бенигсена, и вслед за тем, к радости своей, заметила, что дедушка, сказав что то длиннополому, осадил его: Бенигсен вдруг покраснел и сердито прошелся по избе. Слова, так подействовавшие на Бенигсена, были спокойным и тихим голосом выраженное Кутузовым мнение о выгоде и невыгоде предложения Бенигсена: о переводе в ночи войск с правого на левый фланг для атаки правого крыла французов.
– Я, господа, – сказал Кутузов, – не могу одобрить плана графа. Передвижения войск в близком расстоянии от неприятеля всегда бывают опасны, и военная история подтверждает это соображение. Так, например… (Кутузов как будто задумался, приискивая пример и светлым, наивным взглядом глядя на Бенигсена.) Да вот хоть бы Фридландское сражение, которое, как я думаю, граф хорошо помнит, было… не вполне удачно только оттого, что войска наши перестроивались в слишком близком расстоянии от неприятеля… – Последовало, показавшееся всем очень продолжительным, минутное молчание.
Прения опять возобновились, но часто наступали перерывы, и чувствовалось, что говорить больше не о чем.
Во время одного из таких перерывов Кутузов тяжело вздохнул, как бы сбираясь говорить. Все оглянулись на него.
– Eh bien, messieurs! Je vois que c'est moi qui payerai les pots casses, [Итак, господа, стало быть, мне платить за перебитые горшки,] – сказал он. И, медленно приподнявшись, он подошел к столу. – Господа, я слышал ваши мнения. Некоторые будут несогласны со мной. Но я (он остановился) властью, врученной мне моим государем и отечеством, я – приказываю отступление.
Вслед за этим генералы стали расходиться с той же торжественной и молчаливой осторожностью, с которой расходятся после похорон.
Некоторые из генералов негромким голосом, совсем в другом диапазоне, чем когда они говорили на совете, передали кое что главнокомандующему.
Малаша, которую уже давно ждали ужинать, осторожно спустилась задом с полатей, цепляясь босыми ножонками за уступы печки, и, замешавшись между ног генералов, шмыгнула в дверь.
Отпустив генералов, Кутузов долго сидел, облокотившись на стол, и думал все о том же страшном вопросе: «Когда же, когда же наконец решилось то, что оставлена Москва? Когда было сделано то, что решило вопрос, и кто виноват в этом?»
– Этого, этого я не ждал, – сказал он вошедшему к нему, уже поздно ночью, адъютанту Шнейдеру, – этого я не ждал! Этого я не думал!
– Вам надо отдохнуть, ваша светлость, – сказал Шнейдер.
– Да нет же! Будут же они лошадиное мясо жрать, как турки, – не отвечая, прокричал Кутузов, ударяя пухлым кулаком по столу, – будут и они, только бы…


В противоположность Кутузову, в то же время, в событии еще более важнейшем, чем отступление армии без боя, в оставлении Москвы и сожжении ее, Растопчин, представляющийся нам руководителем этого события, действовал совершенно иначе.
Событие это – оставление Москвы и сожжение ее – было так же неизбежно, как и отступление войск без боя за Москву после Бородинского сражения.
Каждый русский человек, не на основании умозаключений, а на основании того чувства, которое лежит в нас и лежало в наших отцах, мог бы предсказать то, что совершилось.
Начиная от Смоленска, во всех городах и деревнях русской земли, без участия графа Растопчина и его афиш, происходило то же самое, что произошло в Москве. Народ с беспечностью ждал неприятеля, не бунтовал, не волновался, никого не раздирал на куски, а спокойно ждал своей судьбы, чувствуя в себе силы в самую трудную минуту найти то, что должно было сделать. И как только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя свое имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что осталось.
Сознание того, что это так будет, и всегда так будет, лежало и лежит в душе русского человека. И сознание это и, более того, предчувствие того, что Москва будет взята, лежало в русском московском обществе 12 го года. Те, которые стали выезжать из Москвы еще в июле и начале августа, показали, что они ждали этого. Те, которые выезжали с тем, что они могли захватить, оставляя дома и половину имущества, действовали так вследствие того скрытого (latent) патриотизма, который выражается не фразами, не убийством детей для спасения отечества и т. п. неестественными действиями, а который выражается незаметно, просто, органически и потому производит всегда самые сильные результаты.
«Стыдно бежать от опасности; только трусы бегут из Москвы», – говорили им. Растопчин в своих афишках внушал им, что уезжать из Москвы было позорно. Им совестно было получать наименование трусов, совестно было ехать, но они все таки ехали, зная, что так надо было. Зачем они ехали? Нельзя предположить, чтобы Растопчин напугал их ужасами, которые производил Наполеон в покоренных землях. Уезжали, и первые уехали богатые, образованные люди, знавшие очень хорошо, что Вена и Берлин остались целы и что там, во время занятия их Наполеоном, жители весело проводили время с обворожительными французами, которых так любили тогда русские мужчины и в особенности дамы.
Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего. Они уезжали и до Бородинского сражения, и еще быстрее после Бородинского сражения, невзирая на воззвания к защите, несмотря на заявления главнокомандующего Москвы о намерении его поднять Иверскую и идти драться, и на воздушные шары, которые должны были погубить французов, и несмотря на весь тот вздор, о котором нисал Растопчин в своих афишах. Они знали, что войско должно драться, и что ежели оно не может, то с барышнями и дворовыми людьми нельзя идти на Три Горы воевать с Наполеоном, а что надо уезжать, как ни жалко оставлять на погибель свое имущество. Они уезжали и не думали о величественном значении этой громадной, богатой столицы, оставленной жителями и, очевидно, сожженной (большой покинутый деревянный город необходимо должен был сгореть); они уезжали каждый для себя, а вместе с тем только вследствие того, что они уехали, и совершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшей славой русского народа. Та барыня, которая еще в июне месяце с своими арапами и шутихами поднималась из Москвы в саратовскую деревню, с смутным сознанием того, что она Бонапарту не слуга, и со страхом, чтобы ее не остановили по приказанию графа Растопчина, делала просто и истинно то великое дело, которое спасло Россию. Граф же Растопчин, который то стыдил тех, которые уезжали, то вывозил присутственные места, то выдавал никуда не годное оружие пьяному сброду, то поднимал образа, то запрещал Августину вывозить мощи и иконы, то захватывал все частные подводы, бывшие в Москве, то на ста тридцати шести подводах увозил делаемый Леппихом воздушный шар, то намекал на то, что он сожжет Москву, то рассказывал, как он сжег свой дом и написал прокламацию французам, где торжественно упрекал их, что они разорили его детский приют; то принимал славу сожжения Москвы, то отрекался от нее, то приказывал народу ловить всех шпионов и приводить к нему, то упрекал за это народ, то высылал всех французов из Москвы, то оставлял в городе г жу Обер Шальме, составлявшую центр всего французского московского населения, а без особой вины приказывал схватить и увезти в ссылку старого почтенного почт директора Ключарева; то сбирал народ на Три Горы, чтобы драться с французами, то, чтобы отделаться от этого народа, отдавал ему на убийство человека и сам уезжал в задние ворота; то говорил, что он не переживет несчастия Москвы, то писал в альбомы по французски стихи о своем участии в этом деле, – этот человек не понимал значения совершающегося события, а хотел только что то сделать сам, удивить кого то, что то совершить патриотически геройское и, как мальчик, резвился над величавым и неизбежным событием оставления и сожжения Москвы и старался своей маленькой рукой то поощрять, то задерживать течение громадного, уносившего его вместе с собой, народного потока.


Элен, возвратившись вместе с двором из Вильны в Петербург, находилась в затруднительном положении.
В Петербурге Элен пользовалась особым покровительством вельможи, занимавшего одну из высших должностей в государстве. В Вильне же она сблизилась с молодым иностранным принцем. Когда она возвратилась в Петербург, принц и вельможа были оба в Петербурге, оба заявляли свои права, и для Элен представилась новая еще в ее карьере задача: сохранить свою близость отношений с обоими, не оскорбив ни одного.
То, что показалось бы трудным и даже невозможным для другой женщины, ни разу не заставило задуматься графиню Безухову, недаром, видно, пользовавшуюся репутацией умнейшей женщины. Ежели бы она стала скрывать свои поступки, выпутываться хитростью из неловкого положения, она бы этим самым испортила свое дело, сознав себя виноватою; но Элен, напротив, сразу, как истинно великий человек, который может все то, что хочет, поставила себя в положение правоты, в которую она искренно верила, а всех других в положение виноватости.
В первый раз, как молодое иностранное лицо позволило себе делать ей упреки, она, гордо подняв свою красивую голову и вполуоборот повернувшись к нему, твердо сказала:
– Voila l'egoisme et la cruaute des hommes! Je ne m'attendais pas a autre chose. Za femme se sacrifie pour vous, elle souffre, et voila sa recompense. Quel droit avez vous, Monseigneur, de me demander compte de mes amities, de mes affections? C'est un homme qui a ete plus qu'un pere pour moi. [Вот эгоизм и жестокость мужчин! Я ничего лучшего и не ожидала. Женщина приносит себя в жертву вам; она страдает, и вот ей награда. Ваше высочество, какое имеете вы право требовать от меня отчета в моих привязанностях и дружеских чувствах? Это человек, бывший для меня больше чем отцом.]
Лицо хотело что то сказать. Элен перебила его.
– Eh bien, oui, – сказала она, – peut etre qu'il a pour moi d'autres sentiments que ceux d'un pere, mais ce n'est; pas une raison pour que je lui ferme ma porte. Je ne suis pas un homme pour etre ingrate. Sachez, Monseigneur, pour tout ce qui a rapport a mes sentiments intimes, je ne rends compte qu'a Dieu et a ma conscience, [Ну да, может быть, чувства, которые он питает ко мне, не совсем отеческие; но ведь из за этого не следует же мне отказывать ему от моего дома. Я не мужчина, чтобы платить неблагодарностью. Да будет известно вашему высочеству, что в моих задушевных чувствах я отдаю отчет только богу и моей совести.] – кончила она, дотрогиваясь рукой до высоко поднявшейся красивой груди и взглядывая на небо.
– Mais ecoutez moi, au nom de Dieu. [Но выслушайте меня, ради бога.]
– Epousez moi, et je serai votre esclave. [Женитесь на мне, и я буду вашею рабою.]
– Mais c'est impossible. [Но это невозможно.]
– Vous ne daignez pas descende jusqu'a moi, vous… [Вы не удостаиваете снизойти до брака со мною, вы…] – заплакав, сказала Элен.
Лицо стало утешать ее; Элен же сквозь слезы говорила (как бы забывшись), что ничто не может мешать ей выйти замуж, что есть примеры (тогда еще мало было примеров, но она назвала Наполеона и других высоких особ), что она никогда не была женою своего мужа, что она была принесена в жертву.
– Но законы, религия… – уже сдаваясь, говорило лицо.
– Законы, религия… На что бы они были выдуманы, ежели бы они не могли сделать этого! – сказала Элен.
Важное лицо было удивлено тем, что такое простое рассуждение могло не приходить ему в голову, и обратилось за советом к святым братьям Общества Иисусова, с которыми оно находилось в близких отношениях.
Через несколько дней после этого, на одном из обворожительных праздников, который давала Элен на своей даче на Каменном острову, ей был представлен немолодой, с белыми как снег волосами и черными блестящими глазами, обворожительный m r de Jobert, un jesuite a robe courte, [г н Жобер, иезуит в коротком платье,] который долго в саду, при свете иллюминации и при звуках музыки, беседовал с Элен о любви к богу, к Христу, к сердцу божьей матери и об утешениях, доставляемых в этой и в будущей жизни единою истинною католическою религией. Элен была тронута, и несколько раз у нее и у m r Jobert в глазах стояли слезы и дрожал голос. Танец, на который кавалер пришел звать Элен, расстроил ее беседу с ее будущим directeur de conscience [блюстителем совести]; но на другой день m r de Jobert пришел один вечером к Элен и с того времени часто стал бывать у нее.
В один день он сводил графиню в католический храм, где она стала на колени перед алтарем, к которому она была подведена. Немолодой обворожительный француз положил ей на голову руки, и, как она сама потом рассказывала, она почувствовала что то вроде дуновения свежего ветра, которое сошло ей в душу. Ей объяснили, что это была la grace [благодать].
Потом ей привели аббата a robe longue [в длинном платье], он исповедовал ее и отпустил ей грехи ее. На другой день ей принесли ящик, в котором было причастие, и оставили ей на дому для употребления. После нескольких дней Элен, к удовольствию своему, узнала, что она теперь вступила в истинную католическую церковь и что на днях сам папа узнает о ней и пришлет ей какую то бумагу.
Все, что делалось за это время вокруг нее и с нею, все это внимание, обращенное на нее столькими умными людьми и выражающееся в таких приятных, утонченных формах, и голубиная чистота, в которой она теперь находилась (она носила все это время белые платья с белыми лентами), – все это доставляло ей удовольствие; но из за этого удовольствия она ни на минуту не упускала своей цели. И как всегда бывает, что в деле хитрости глупый человек проводит более умных, она, поняв, что цель всех этих слов и хлопот состояла преимущественно в том, чтобы, обратив ее в католичество, взять с нее денег в пользу иезуитских учреждений {о чем ей делали намеки), Элен, прежде чем давать деньги, настаивала на том, чтобы над нею произвели те различные операции, которые бы освободили ее от мужа. В ее понятиях значение всякой религии состояло только в том, чтобы при удовлетворении человеческих желаний соблюдать известные приличия. И с этою целью она в одной из своих бесед с духовником настоятельно потребовала от него ответа на вопрос о том, в какой мере ее брак связывает ее.
Они сидели в гостиной у окна. Были сумерки. Из окна пахло цветами. Элен была в белом платье, просвечивающем на плечах и груди. Аббат, хорошо откормленный, а пухлой, гладко бритой бородой, приятным крепким ртом и белыми руками, сложенными кротко на коленях, сидел близко к Элен и с тонкой улыбкой на губах, мирно – восхищенным ее красотою взглядом смотрел изредка на ее лицо и излагал свой взгляд на занимавший их вопрос. Элен беспокойно улыбалась, глядела на его вьющиеся волоса, гладко выбритые чернеющие полные щеки и всякую минуту ждала нового оборота разговора. Но аббат, хотя, очевидно, и наслаждаясь красотой и близостью своей собеседницы, был увлечен мастерством своего дела.
Ход рассуждения руководителя совести был следующий. В неведении значения того, что вы предпринимали, вы дали обет брачной верности человеку, который, с своей стороны, вступив в брак и не веря в религиозное значение брака, совершил кощунство. Брак этот не имел двоякого значения, которое должен он иметь. Но несмотря на то, обет ваш связывал вас. Вы отступили от него. Что вы совершили этим? Peche veniel или peche mortel? [Грех простительный или грех смертный?] Peche veniel, потому что вы без дурного умысла совершили поступок. Ежели вы теперь, с целью иметь детей, вступили бы в новый брак, то грех ваш мог бы быть прощен. Но вопрос опять распадается надвое: первое…
– Но я думаю, – сказала вдруг соскучившаяся Элен с своей обворожительной улыбкой, – что я, вступив в истинную религию, не могу быть связана тем, что наложила на меня ложная религия.
Directeur de conscience [Блюститель совести] был изумлен этим постановленным перед ним с такою простотою Колумбовым яйцом. Он восхищен был неожиданной быстротой успехов своей ученицы, но не мог отказаться от своего трудами умственными построенного здания аргументов.
– Entendons nous, comtesse, [Разберем дело, графиня,] – сказал он с улыбкой и стал опровергать рассуждения своей духовной дочери.


Элен понимала, что дело было очень просто и легко с духовной точки зрения, но что ее руководители делали затруднения только потому, что они опасались, каким образом светская власть посмотрит на это дело.
И вследствие этого Элен решила, что надо было в обществе подготовить это дело. Она вызвала ревность старика вельможи и сказала ему то же, что первому искателю, то есть поставила вопрос так, что единственное средство получить права на нее состояло в том, чтобы жениться на ней. Старое важное лицо первую минуту было так же поражено этим предложением выйти замуж от живого мужа, как и первое молодое лицо; но непоколебимая уверенность Элен в том, что это так же просто и естественно, как и выход девушки замуж, подействовала и на него. Ежели бы заметны были хоть малейшие признаки колебания, стыда или скрытности в самой Элен, то дело бы ее, несомненно, было проиграно; но не только не было этих признаков скрытности и стыда, но, напротив, она с простотой и добродушной наивностью рассказывала своим близким друзьям (а это был весь Петербург), что ей сделали предложение и принц и вельможа и что она любит обоих и боится огорчить того и другого.
По Петербургу мгновенно распространился слух не о том, что Элен хочет развестись с своим мужем (ежели бы распространился этот слух, очень многие восстали бы против такого незаконного намерения), но прямо распространился слух о том, что несчастная, интересная Элен находится в недоуменье о том, за кого из двух ей выйти замуж. Вопрос уже не состоял в том, в какой степени это возможно, а только в том, какая партия выгоднее и как двор посмотрит на это. Были действительно некоторые закоснелые люди, не умевшие подняться на высоту вопроса и видевшие в этом замысле поругание таинства брака; но таких было мало, и они молчали, большинство же интересовалось вопросами о счастии, которое постигло Элен, и какой выбор лучше. О том же, хорошо ли или дурно выходить от живого мужа замуж, не говорили, потому что вопрос этот, очевидно, был уже решенный для людей поумнее нас с вами (как говорили) и усомниться в правильности решения вопроса значило рисковать выказать свою глупость и неумение жить в свете.
Одна только Марья Дмитриевна Ахросимова, приезжавшая в это лето в Петербург для свидания с одним из своих сыновей, позволила себе прямо выразить свое, противное общественному, мнение. Встретив Элен на бале, Марья Дмитриевна остановила ее посередине залы и при общем молчании своим грубым голосом сказала ей:
– У вас тут от живого мужа замуж выходить стали. Ты, может, думаешь, что ты это новенькое выдумала? Упредили, матушка. Уж давно выдумано. Во всех…… так то делают. – И с этими словами Марья Дмитриевна с привычным грозным жестом, засучивая свои широкие рукава и строго оглядываясь, прошла через комнату.
На Марью Дмитриевну, хотя и боялись ее, смотрели в Петербурге как на шутиху и потому из слов, сказанных ею, заметили только грубое слово и шепотом повторяли его друг другу, предполагая, что в этом слове заключалась вся соль сказанного.
Князь Василий, последнее время особенно часто забывавший то, что он говорил, и повторявший по сотне раз одно и то же, говорил всякий раз, когда ему случалось видеть свою дочь.
– Helene, j'ai un mot a vous dire, – говорил он ей, отводя ее в сторону и дергая вниз за руку. – J'ai eu vent de certains projets relatifs a… Vous savez. Eh bien, ma chere enfant, vous savez que mon c?ur de pere se rejouit do vous savoir… Vous avez tant souffert… Mais, chere enfant… ne consultez que votre c?ur. C'est tout ce que je vous dis. [Элен, мне надо тебе кое что сказать. Я прослышал о некоторых видах касательно… ты знаешь. Ну так, милое дитя мое, ты знаешь, что сердце отца твоего радуется тому, что ты… Ты столько терпела… Но, милое дитя… Поступай, как велит тебе сердце. Вот весь мой совет.] – И, скрывая всегда одинаковое волнение, он прижимал свою щеку к щеке дочери и отходил.
Билибин, не утративший репутации умнейшего человека и бывший бескорыстным другом Элен, одним из тех друзей, которые бывают всегда у блестящих женщин, друзей мужчин, никогда не могущих перейти в роль влюбленных, Билибин однажды в petit comite [маленьком интимном кружке] высказал своему другу Элен взгляд свой на все это дело.
– Ecoutez, Bilibine (Элен таких друзей, как Билибин, всегда называла по фамилии), – и она дотронулась своей белой в кольцах рукой до рукава его фрака. – Dites moi comme vous diriez a une s?ur, que dois je faire? Lequel des deux? [Послушайте, Билибин: скажите мне, как бы сказали вы сестре, что мне делать? Которого из двух?]
Билибин собрал кожу над бровями и с улыбкой на губах задумался.
– Vous ne me prenez pas en расплох, vous savez, – сказал он. – Comme veritable ami j'ai pense et repense a votre affaire. Voyez vous. Si vous epousez le prince (это был молодой человек), – он загнул палец, – vous perdez pour toujours la chance d'epouser l'autre, et puis vous mecontentez la Cour. (Comme vous savez, il y a une espece de parente.) Mais si vous epousez le vieux comte, vous faites le bonheur de ses derniers jours, et puis comme veuve du grand… le prince ne fait plus de mesalliance en vous epousant, [Вы меня не захватите врасплох, вы знаете. Как истинный друг, я долго обдумывал ваше дело. Вот видите: если выйти за принца, то вы навсегда лишаетесь возможности быть женою другого, и вдобавок двор будет недоволен. (Вы знаете, ведь тут замешано родство.) А если выйти за старого графа, то вы составите счастие последних дней его, и потом… принцу уже не будет унизительно жениться на вдове вельможи.] – и Билибин распустил кожу.
– Voila un veritable ami! – сказала просиявшая Элен, еще раз дотрогиваясь рукой до рукава Билибипа. – Mais c'est que j'aime l'un et l'autre, je ne voudrais pas leur faire de chagrin. Je donnerais ma vie pour leur bonheur a tous deux, [Вот истинный друг! Но ведь я люблю того и другого и не хотела бы огорчать никого. Для счастия обоих я готова бы пожертвовать жизнию.] – сказала она.
Билибин пожал плечами, выражая, что такому горю даже и он пособить уже не может.
«Une maitresse femme! Voila ce qui s'appelle poser carrement la question. Elle voudrait epouser tous les trois a la fois», [«Молодец женщина! Вот что называется твердо поставить вопрос. Она хотела бы быть женою всех троих в одно и то же время».] – подумал Билибин.
– Но скажите, как муж ваш посмотрит на это дело? – сказал он, вследствие твердости своей репутации не боясь уронить себя таким наивным вопросом. – Согласится ли он?
– Ah! Il m'aime tant! – сказала Элен, которой почему то казалось, что Пьер тоже ее любил. – Il fera tout pour moi. [Ах! он меня так любит! Он на все для меня готов.]
Билибин подобрал кожу, чтобы обозначить готовящийся mot.
– Meme le divorce, [Даже и на развод.] – сказал он.
Элен засмеялась.
В числе людей, которые позволяли себе сомневаться в законности предпринимаемого брака, была мать Элен, княгиня Курагина. Она постоянно мучилась завистью к своей дочери, и теперь, когда предмет зависти был самый близкий сердцу княгини, она не могла примириться с этой мыслью. Она советовалась с русским священником о том, в какой мере возможен развод и вступление в брак при живом муже, и священник сказал ей, что это невозможно, и, к радости ее, указал ей на евангельский текст, в котором (священнику казалось) прямо отвергается возможность вступления в брак от живого мужа.
Вооруженная этими аргументами, казавшимися ей неопровержимыми, княгиня рано утром, чтобы застать ее одну, поехала к своей дочери.
Выслушав возражения своей матери, Элен кротко и насмешливо улыбнулась.
– Да ведь прямо сказано: кто женится на разводной жене… – сказала старая княгиня.
– Ah, maman, ne dites pas de betises. Vous ne comprenez rien. Dans ma position j'ai des devoirs, [Ах, маменька, не говорите глупостей. Вы ничего не понимаете. В моем положении есть обязанности.] – заговорилa Элен, переводя разговор на французский с русского языка, на котором ей всегда казалась какая то неясность в ее деле.
– Но, мой друг…
– Ah, maman, comment est ce que vous ne comprenez pas que le Saint Pere, qui a le droit de donner des dispenses… [Ах, маменька, как вы не понимаете, что святой отец, имеющий власть отпущений…]
В это время дама компаньонка, жившая у Элен, вошла к ней доложить, что его высочество в зале и желает ее видеть.
– Non, dites lui que je ne veux pas le voir, que je suis furieuse contre lui, parce qu'il m'a manque parole. [Нет, скажите ему, что я не хочу его видеть, что я взбешена против него, потому что он мне не сдержал слова.]
– Comtesse a tout peche misericorde, [Графиня, милосердие всякому греху.] – сказал, входя, молодой белокурый человек с длинным лицом и носом.
Старая княгиня почтительно встала и присела. Вошедший молодой человек не обратил на нее внимания. Княгиня кивнула головой дочери и поплыла к двери.
«Нет, она права, – думала старая княгиня, все убеждения которой разрушились пред появлением его высочества. – Она права; но как это мы в нашу невозвратную молодость не знали этого? А это так было просто», – думала, садясь в карету, старая княгиня.

В начале августа дело Элен совершенно определилось, и она написала своему мужу (который ее очень любил, как она думала) письмо, в котором извещала его о своем намерении выйти замуж за NN и о том, что она вступила в единую истинную религию и что она просит его исполнить все те необходимые для развода формальности, о которых передаст ему податель сего письма.
«Sur ce je prie Dieu, mon ami, de vous avoir sous sa sainte et puissante garde. Votre amie Helene».
[«Затем молю бога, да будете вы, мой друг, под святым сильным его покровом. Друг ваш Елена»]
Это письмо было привезено в дом Пьера в то время, как он находился на Бородинском поле.


Во второй раз, уже в конце Бородинского сражения, сбежав с батареи Раевского, Пьер с толпами солдат направился по оврагу к Князькову, дошел до перевязочного пункта и, увидав кровь и услыхав крики и стоны, поспешно пошел дальше, замешавшись в толпы солдат.
Одно, чего желал теперь Пьер всеми силами своей души, было то, чтобы выйти поскорее из тех страшных впечатлений, в которых он жил этот день, вернуться к обычным условиям жизни и заснуть спокойно в комнате на своей постели. Только в обычных условиях жизни он чувствовал, что будет в состоянии понять самого себя и все то, что он видел и испытал. Но этих обычных условий жизни нигде не было.
Хотя ядра и пули не свистали здесь по дороге, по которой он шел, но со всех сторон было то же, что было там, на поле сражения. Те же были страдающие, измученные и иногда странно равнодушные лица, та же кровь, те же солдатские шинели, те же звуки стрельбы, хотя и отдаленной, но все еще наводящей ужас; кроме того, была духота и пыль.
Пройдя версты три по большой Можайской дороге, Пьер сел на краю ее.
Сумерки спустились на землю, и гул орудий затих. Пьер, облокотившись на руку, лег и лежал так долго, глядя на продвигавшиеся мимо него в темноте тени. Беспрестанно ему казалось, что с страшным свистом налетало на него ядро; он вздрагивал и приподнимался. Он не помнил, сколько времени он пробыл тут. В середине ночи трое солдат, притащив сучьев, поместились подле него и стали разводить огонь.
Солдаты, покосившись на Пьера, развели огонь, поставили на него котелок, накрошили в него сухарей и положили сала. Приятный запах съестного и жирного яства слился с запахом дыма. Пьер приподнялся и вздохнул. Солдаты (их было трое) ели, не обращая внимания на Пьера, и разговаривали между собой.
– Да ты из каких будешь? – вдруг обратился к Пьеру один из солдат, очевидно, под этим вопросом подразумевая то, что и думал Пьер, именно: ежели ты есть хочешь, мы дадим, только скажи, честный ли ты человек?
– Я? я?.. – сказал Пьер, чувствуя необходимость умалить как возможно свое общественное положение, чтобы быть ближе и понятнее для солдат. – Я по настоящему ополченный офицер, только моей дружины тут нет; я приезжал на сраженье и потерял своих.
– Вишь ты! – сказал один из солдат.
Другой солдат покачал головой.
– Что ж, поешь, коли хочешь, кавардачку! – сказал первый и подал Пьеру, облизав ее, деревянную ложку.
Пьер подсел к огню и стал есть кавардачок, то кушанье, которое было в котелке и которое ему казалось самым вкусным из всех кушаний, которые он когда либо ел. В то время как он жадно, нагнувшись над котелком, забирая большие ложки, пережевывал одну за другой и лицо его было видно в свете огня, солдаты молча смотрели на него.
– Тебе куды надо то? Ты скажи! – спросил опять один из них.
– Мне в Можайск.
– Ты, стало, барин?
– Да.
– А как звать?
– Петр Кириллович.
– Ну, Петр Кириллович, пойдем, мы тебя отведем. В совершенной темноте солдаты вместе с Пьером пошли к Можайску.
Уже петухи пели, когда они дошли до Можайска и стали подниматься на крутую городскую гору. Пьер шел вместе с солдатами, совершенно забыв, что его постоялый двор был внизу под горою и что он уже прошел его. Он бы не вспомнил этого (в таком он находился состоянии потерянности), ежели бы с ним не столкнулся на половине горы его берейтор, ходивший его отыскивать по городу и возвращавшийся назад к своему постоялому двору. Берейтор узнал Пьера по его шляпе, белевшей в темноте.
– Ваше сиятельство, – проговорил он, – а уж мы отчаялись. Что ж вы пешком? Куда же вы, пожалуйте!
– Ах да, – сказал Пьер.
Солдаты приостановились.
– Ну что, нашел своих? – сказал один из них.
– Ну, прощавай! Петр Кириллович, кажись? Прощавай, Петр Кириллович! – сказали другие голоса.
– Прощайте, – сказал Пьер и направился с своим берейтором к постоялому двору.
«Надо дать им!» – подумал Пьер, взявшись за карман. – «Нет, не надо», – сказал ему какой то голос.
В горницах постоялого двора не было места: все были заняты. Пьер прошел на двор и, укрывшись с головой, лег в свою коляску.


Едва Пьер прилег головой на подушку, как он почувствовал, что засыпает; но вдруг с ясностью почти действительности послышались бум, бум, бум выстрелов, послышались стоны, крики, шлепанье снарядов, запахло кровью и порохом, и чувство ужаса, страха смерти охватило его. Он испуганно открыл глаза и поднял голову из под шинели. Все было тихо на дворе. Только в воротах, разговаривая с дворником и шлепая по грязи, шел какой то денщик. Над головой Пьера, под темной изнанкой тесового навеса, встрепенулись голубки от движения, которое он сделал, приподнимаясь. По всему двору был разлит мирный, радостный для Пьера в эту минуту, крепкий запах постоялого двора, запах сена, навоза и дегтя. Между двумя черными навесами виднелось чистое звездное небо.
«Слава богу, что этого нет больше, – подумал Пьер, опять закрываясь с головой. – О, как ужасен страх и как позорно я отдался ему! А они… они все время, до конца были тверды, спокойны… – подумал он. Они в понятии Пьера были солдаты – те, которые были на батарее, и те, которые кормили его, и те, которые молились на икону. Они – эти странные, неведомые ему доселе они, ясно и резко отделялись в его мысли от всех других людей.
«Солдатом быть, просто солдатом! – думал Пьер, засыпая. – Войти в эту общую жизнь всем существом, проникнуться тем, что делает их такими. Но как скинуть с себя все это лишнее, дьявольское, все бремя этого внешнего человека? Одно время я мог быть этим. Я мог бежать от отца, как я хотел. Я мог еще после дуэли с Долоховым быть послан солдатом». И в воображении Пьера мелькнул обед в клубе, на котором он вызвал Долохова, и благодетель в Торжке. И вот Пьеру представляется торжественная столовая ложа. Ложа эта происходит в Английском клубе. И кто то знакомый, близкий, дорогой, сидит в конце стола. Да это он! Это благодетель. «Да ведь он умер? – подумал Пьер. – Да, умер; но я не знал, что он жив. И как мне жаль, что он умер, и как я рад, что он жив опять!» С одной стороны стола сидели Анатоль, Долохов, Несвицкий, Денисов и другие такие же (категория этих людей так же ясно была во сне определена в душе Пьера, как и категория тех людей, которых он называл они), и эти люди, Анатоль, Долохов громко кричали, пели; но из за их крика слышен был голос благодетеля, неумолкаемо говоривший, и звук его слов был так же значителен и непрерывен, как гул поля сраженья, но он был приятен и утешителен. Пьер не понимал того, что говорил благодетель, но он знал (категория мыслей так же ясна была во сне), что благодетель говорил о добре, о возможности быть тем, чем были они. И они со всех сторон, с своими простыми, добрыми, твердыми лицами, окружали благодетеля. Но они хотя и были добры, они не смотрели на Пьера, не знали его. Пьер захотел обратить на себя их внимание и сказать. Он привстал, но в то же мгновенье ноги его похолодели и обнажились.
Ему стало стыдно, и он рукой закрыл свои ноги, с которых действительно свалилась шинель. На мгновение Пьер, поправляя шинель, открыл глаза и увидал те же навесы, столбы, двор, но все это было теперь синевато, светло и подернуто блестками росы или мороза.
«Рассветает, – подумал Пьер. – Но это не то. Мне надо дослушать и понять слова благодетеля». Он опять укрылся шинелью, но ни столовой ложи, ни благодетеля уже не было. Были только мысли, ясно выражаемые словами, мысли, которые кто то говорил или сам передумывал Пьер.
Пьер, вспоминая потом эти мысли, несмотря на то, что они были вызваны впечатлениями этого дня, был убежден, что кто то вне его говорил их ему. Никогда, как ему казалось, он наяву не был в состоянии так думать и выражать свои мысли.
«Война есть наитруднейшее подчинение свободы человека законам бога, – говорил голос. – Простота есть покорность богу; от него не уйдешь. И они просты. Они, не говорят, но делают. Сказанное слово серебряное, а несказанное – золотое. Ничем не может владеть человек, пока он боится смерти. А кто не боится ее, тому принадлежит все. Ежели бы не было страдания, человек не знал бы границ себе, не знал бы себя самого. Самое трудное (продолжал во сне думать или слышать Пьер) состоит в том, чтобы уметь соединять в душе своей значение всего. Все соединить? – сказал себе Пьер. – Нет, не соединить. Нельзя соединять мысли, а сопрягать все эти мысли – вот что нужно! Да, сопрягать надо, сопрягать надо! – с внутренним восторгом повторил себе Пьер, чувствуя, что этими именно, и только этими словами выражается то, что он хочет выразить, и разрешается весь мучащий его вопрос.
– Да, сопрягать надо, пора сопрягать.
– Запрягать надо, пора запрягать, ваше сиятельство! Ваше сиятельство, – повторил какой то голос, – запрягать надо, пора запрягать…
Это был голос берейтора, будившего Пьера. Солнце било прямо в лицо Пьера. Он взглянул на грязный постоялый двор, в середине которого у колодца солдаты поили худых лошадей, из которого в ворота выезжали подводы. Пьер с отвращением отвернулся и, закрыв глаза, поспешно повалился опять на сиденье коляски. «Нет, я не хочу этого, не хочу этого видеть и понимать, я хочу понять то, что открывалось мне во время сна. Еще одна секунда, и я все понял бы. Да что же мне делать? Сопрягать, но как сопрягать всё?» И Пьер с ужасом почувствовал, что все значение того, что он видел и думал во сне, было разрушено.
Берейтор, кучер и дворник рассказывали Пьеру, что приезжал офицер с известием, что французы подвинулись под Можайск и что наши уходят.
Пьер встал и, велев закладывать и догонять себя, пошел пешком через город.
Войска выходили и оставляли около десяти тысяч раненых. Раненые эти виднелись в дворах и в окнах домов и толпились на улицах. На улицах около телег, которые должны были увозить раненых, слышны были крики, ругательства и удары. Пьер отдал догнавшую его коляску знакомому раненому генералу и с ним вместе поехал до Москвы. Доро гой Пьер узнал про смерть своего шурина и про смерть князя Андрея.

Х
30 го числа Пьер вернулся в Москву. Почти у заставы ему встретился адъютант графа Растопчина.
– А мы вас везде ищем, – сказал адъютант. – Графу вас непременно нужно видеть. Он просит вас сейчас же приехать к нему по очень важному делу.
Пьер, не заезжая домой, взял извозчика и поехал к главнокомандующему.
Граф Растопчин только в это утро приехал в город с своей загородной дачи в Сокольниках. Прихожая и приемная в доме графа были полны чиновников, явившихся по требованию его или за приказаниями. Васильчиков и Платов уже виделись с графом и объяснили ему, что защищать Москву невозможно и что она будет сдана. Известия эти хотя и скрывались от жителей, но чиновники, начальники различных управлений знали, что Москва будет в руках неприятеля, так же, как и знал это граф Растопчин; и все они, чтобы сложить с себя ответственность, пришли к главнокомандующему с вопросами, как им поступать с вверенными им частями.
В то время как Пьер входил в приемную, курьер, приезжавший из армии, выходил от графа.
Курьер безнадежно махнул рукой на вопросы, с которыми обратились к нему, и прошел через залу.
Дожидаясь в приемной, Пьер усталыми глазами оглядывал различных, старых и молодых, военных и статских, важных и неважных чиновников, бывших в комнате. Все казались недовольными и беспокойными. Пьер подошел к одной группе чиновников, в которой один был его знакомый. Поздоровавшись с Пьером, они продолжали свой разговор.
– Как выслать да опять вернуть, беды не будет; а в таком положении ни за что нельзя отвечать.
– Да ведь вот, он пишет, – говорил другой, указывая на печатную бумагу, которую он держал в руке.
– Это другое дело. Для народа это нужно, – сказал первый.
– Что это? – спросил Пьер.
– А вот новая афиша.
Пьер взял ее в руки и стал читать:
«Светлейший князь, чтобы скорей соединиться с войсками, которые идут к нему, перешел Можайск и стал на крепком месте, где неприятель не вдруг на него пойдет. К нему отправлено отсюда сорок восемь пушек с снарядами, и светлейший говорит, что Москву до последней капли крови защищать будет и готов хоть в улицах драться. Вы, братцы, не смотрите на то, что присутственные места закрыли: дела прибрать надобно, а мы своим судом с злодеем разберемся! Когда до чего дойдет, мне надобно молодцов и городских и деревенских. Я клич кликну дня за два, а теперь не надо, я и молчу. Хорошо с топором, недурно с рогатиной, а всего лучше вилы тройчатки: француз не тяжеле снопа ржаного. Завтра, после обеда, я поднимаю Иверскую в Екатерининскую гошпиталь, к раненым. Там воду освятим: они скорее выздоровеют; и я теперь здоров: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба».
– А мне говорили военные люди, – сказал Пьер, – что в городе никак нельзя сражаться и что позиция…
– Ну да, про то то мы и говорим, – сказал первый чиновник.
– А что это значит: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба? – сказал Пьер.
– У графа был ячмень, – сказал адъютант, улыбаясь, – и он очень беспокоился, когда я ему сказал, что приходил народ спрашивать, что с ним. А что, граф, – сказал вдруг адъютант, с улыбкой обращаясь к Пьеру, – мы слышали, что у вас семейные тревоги? Что будто графиня, ваша супруга…
– Я ничего не слыхал, – равнодушно сказал Пьер. – А что вы слышали?
– Нет, знаете, ведь часто выдумывают. Я говорю, что слышал.
– Что же вы слышали?
– Да говорят, – опять с той же улыбкой сказал адъютант, – что графиня, ваша жена, собирается за границу. Вероятно, вздор…
– Может быть, – сказал Пьер, рассеянно оглядываясь вокруг себя. – А это кто? – спросил он, указывая на невысокого старого человека в чистой синей чуйке, с белою как снег большою бородой, такими же бровями и румяным лицом.
– Это? Это купец один, то есть он трактирщик, Верещагин. Вы слышали, может быть, эту историю о прокламации?
– Ах, так это Верещагин! – сказал Пьер, вглядываясь в твердое и спокойное лицо старого купца и отыскивая в нем выражение изменничества.
– Это не он самый. Это отец того, который написал прокламацию, – сказал адъютант. – Тот молодой, сидит в яме, и ему, кажется, плохо будет.
Один старичок, в звезде, и другой – чиновник немец, с крестом на шее, подошли к разговаривающим.
– Видите ли, – рассказывал адъютант, – это запутанная история. Явилась тогда, месяца два тому назад, эта прокламация. Графу донесли. Он приказал расследовать. Вот Гаврило Иваныч разыскивал, прокламация эта побывала ровно в шестидесяти трех руках. Приедет к одному: вы от кого имеете? – От того то. Он едет к тому: вы от кого? и т. д. добрались до Верещагина… недоученный купчик, знаете, купчик голубчик, – улыбаясь, сказал адъютант. – Спрашивают у него: ты от кого имеешь? И главное, что мы знаем, от кого он имеет. Ему больше не от кого иметь, как от почт директора. Но уж, видно, там между ними стачка была. Говорит: ни от кого, я сам сочинил. И грозили и просили, стал на том: сам сочинил. Так и доложили графу. Граф велел призвать его. «От кого у тебя прокламация?» – «Сам сочинил». Ну, вы знаете графа! – с гордой и веселой улыбкой сказал адъютант. – Он ужасно вспылил, да и подумайте: этакая наглость, ложь и упорство!..
– А! Графу нужно было, чтобы он указал на Ключарева, понимаю! – сказал Пьер.
– Совсем не нужно», – испуганно сказал адъютант. – За Ключаревым и без этого были грешки, за что он и сослан. Но дело в том, что граф очень был возмущен. «Как же ты мог сочинить? – говорит граф. Взял со стола эту „Гамбургскую газету“. – Вот она. Ты не сочинил, а перевел, и перевел то скверно, потому что ты и по французски, дурак, не знаешь». Что же вы думаете? «Нет, говорит, я никаких газет не читал, я сочинил». – «А коли так, то ты изменник, и я тебя предам суду, и тебя повесят. Говори, от кого получил?» – «Я никаких газет не видал, а сочинил». Так и осталось. Граф и отца призывал: стоит на своем. И отдали под суд, и приговорили, кажется, к каторжной работе. Теперь отец пришел просить за него. Но дрянной мальчишка! Знаете, эдакой купеческий сынишка, франтик, соблазнитель, слушал где то лекции и уж думает, что ему черт не брат. Ведь это какой молодчик! У отца его трактир тут у Каменного моста, так в трактире, знаете, большой образ бога вседержителя и представлен в одной руке скипетр, в другой держава; так он взял этот образ домой на несколько дней и что же сделал! Нашел мерзавца живописца…


В середине этого нового рассказа Пьера позвали к главнокомандующему.
Пьер вошел в кабинет графа Растопчина. Растопчин, сморщившись, потирал лоб и глаза рукой, в то время как вошел Пьер. Невысокий человек говорил что то и, как только вошел Пьер, замолчал и вышел.
– А! здравствуйте, воин великий, – сказал Растопчин, как только вышел этот человек. – Слышали про ваши prouesses [достославные подвиги]! Но не в том дело. Mon cher, entre nous, [Между нами, мой милый,] вы масон? – сказал граф Растопчин строгим тоном, как будто было что то дурное в этом, но что он намерен был простить. Пьер молчал. – Mon cher, je suis bien informe, [Мне, любезнейший, все хорошо известно,] но я знаю, что есть масоны и масоны, и надеюсь, что вы не принадлежите к тем, которые под видом спасенья рода человеческого хотят погубить Россию.
– Да, я масон, – отвечал Пьер.
– Ну вот видите ли, мой милый. Вам, я думаю, не безызвестно, что господа Сперанский и Магницкий отправлены куда следует; то же сделано с господином Ключаревым, то же и с другими, которые под видом сооружения храма Соломона старались разрушить храм своего отечества. Вы можете понимать, что на это есть причины и что я не мог бы сослать здешнего почт директора, ежели бы он не был вредный человек. Теперь мне известно, что вы послали ему свой. экипаж для подъема из города и даже что вы приняли от него бумаги для хранения. Я вас люблю и не желаю вам зла, и как вы в два раза моложе меня, то я, как отец, советую вам прекратить всякое сношение с такого рода людьми и самому уезжать отсюда как можно скорее.
– Но в чем же, граф, вина Ключарева? – спросил Пьер.
– Это мое дело знать и не ваше меня спрашивать, – вскрикнул Растопчин.
– Ежели его обвиняют в том, что он распространял прокламации Наполеона, то ведь это не доказано, – сказал Пьер (не глядя на Растопчина), – и Верещагина…
– Nous y voila, [Так и есть,] – вдруг нахмурившись, перебивая Пьера, еще громче прежнего вскрикнул Растопчин. – Верещагин изменник и предатель, который получит заслуженную казнь, – сказал Растопчин с тем жаром злобы, с которым говорят люди при воспоминании об оскорблении. – Но я не призвал вас для того, чтобы обсуждать мои дела, а для того, чтобы дать вам совет или приказание, ежели вы этого хотите. Прошу вас прекратить сношения с такими господами, как Ключарев, и ехать отсюда. А я дурь выбью, в ком бы она ни была. – И, вероятно, спохватившись, что он как будто кричал на Безухова, который еще ни в чем не был виноват, он прибавил, дружески взяв за руку Пьера: – Nous sommes a la veille d'un desastre publique, et je n'ai pas le temps de dire des gentillesses a tous ceux qui ont affaire a moi. Голова иногда кругом идет! Eh! bien, mon cher, qu'est ce que vous faites, vous personnellement? [Мы накануне общего бедствия, и мне некогда быть любезным со всеми, с кем у меня есть дело. Итак, любезнейший, что вы предпринимаете, вы лично?]
– Mais rien, [Да ничего,] – отвечал Пьер, все не поднимая глаз и не изменяя выражения задумчивого лица.
Граф нахмурился.
– Un conseil d'ami, mon cher. Decampez et au plutot, c'est tout ce que je vous dis. A bon entendeur salut! Прощайте, мой милый. Ах, да, – прокричал он ему из двери, – правда ли, что графиня попалась в лапки des saints peres de la Societe de Jesus? [Дружеский совет. Выбирайтесь скорее, вот что я вам скажу. Блажен, кто умеет слушаться!.. святых отцов Общества Иисусова?]
Пьер ничего не ответил и, нахмуренный и сердитый, каким его никогда не видали, вышел от Растопчина.

Когда он приехал домой, уже смеркалось. Человек восемь разных людей побывало у него в этот вечер. Секретарь комитета, полковник его батальона, управляющий, дворецкий и разные просители. У всех были дела до Пьера, которые он должен был разрешить. Пьер ничего не понимал, не интересовался этими делами и давал на все вопросы только такие ответы, которые бы освободили его от этих людей. Наконец, оставшись один, он распечатал и прочел письмо жены.
«Они – солдаты на батарее, князь Андрей убит… старик… Простота есть покорность богу. Страдать надо… значение всего… сопрягать надо… жена идет замуж… Забыть и понять надо…» И он, подойдя к постели, не раздеваясь повалился на нее и тотчас же заснул.
Когда он проснулся на другой день утром, дворецкий пришел доложить, что от графа Растопчина пришел нарочно посланный полицейский чиновник – узнать, уехал ли или уезжает ли граф Безухов.
Человек десять разных людей, имеющих дело до Пьера, ждали его в гостиной. Пьер поспешно оделся, и, вместо того чтобы идти к тем, которые ожидали его, он пошел на заднее крыльцо и оттуда вышел в ворота.
С тех пор и до конца московского разорения никто из домашних Безуховых, несмотря на все поиски, не видал больше Пьера и не знал, где он находился.


Ростовы до 1 го сентября, то есть до кануна вступления неприятеля в Москву, оставались в городе.
После поступления Пети в полк казаков Оболенского и отъезда его в Белую Церковь, где формировался этот полк, на графиню нашел страх. Мысль о том, что оба ее сына находятся на войне, что оба они ушли из под ее крыла, что нынче или завтра каждый из них, а может быть, и оба вместе, как три сына одной ее знакомой, могут быть убиты, в первый раз теперь, в это лето, с жестокой ясностью пришла ей в голову. Она пыталась вытребовать к себе Николая, хотела сама ехать к Пете, определить его куда нибудь в Петербурге, но и то и другое оказывалось невозможным. Петя не мог быть возвращен иначе, как вместе с полком или посредством перевода в другой действующий полк. Николай находился где то в армии и после своего последнего письма, в котором подробно описывал свою встречу с княжной Марьей, не давал о себе слуха. Графиня не спала ночей и, когда засыпала, видела во сне убитых сыновей. После многих советов и переговоров граф придумал наконец средство для успокоения графини. Он перевел Петю из полка Оболенского в полк Безухова, который формировался под Москвою. Хотя Петя и оставался в военной службе, но при этом переводе графиня имела утешенье видеть хотя одного сына у себя под крылышком и надеялась устроить своего Петю так, чтобы больше не выпускать его и записывать всегда в такие места службы, где бы он никак не мог попасть в сражение. Пока один Nicolas был в опасности, графине казалось (и она даже каялась в этом), что она любит старшего больше всех остальных детей; но когда меньшой, шалун, дурно учившийся, все ломавший в доме и всем надоевший Петя, этот курносый Петя, с своими веселыми черными глазами, свежим румянцем и чуть пробивающимся пушком на щеках, попал туда, к этим большим, страшным, жестоким мужчинам, которые там что то сражаются и что то в этом находят радостного, – тогда матери показалось, что его то она любила больше, гораздо больше всех своих детей. Чем ближе подходило то время, когда должен был вернуться в Москву ожидаемый Петя, тем более увеличивалось беспокойство графини. Она думала уже, что никогда не дождется этого счастия. Присутствие не только Сони, но и любимой Наташи, даже мужа, раздражало графиню. «Что мне за дело до них, мне никого не нужно, кроме Пети!» – думала она.
В последних числах августа Ростовы получили второе письмо от Николая. Он писал из Воронежской губернии, куда он был послан за лошадьми. Письмо это не успокоило графиню. Зная одного сына вне опасности, она еще сильнее стала тревожиться за Петю.
Несмотря на то, что уже с 20 го числа августа почти все знакомые Ростовых повыехали из Москвы, несмотря на то, что все уговаривали графиню уезжать как можно скорее, она ничего не хотела слышать об отъезде до тех пор, пока не вернется ее сокровище, обожаемый Петя. 28 августа приехал Петя. Болезненно страстная нежность, с которою мать встретила его, не понравилась шестнадцатилетнему офицеру. Несмотря на то, что мать скрыла от него свое намеренье не выпускать его теперь из под своего крылышка, Петя понял ее замыслы и, инстинктивно боясь того, чтобы с матерью не разнежничаться, не обабиться (так он думал сам с собой), он холодно обошелся с ней, избегал ее и во время своего пребывания в Москве исключительно держался общества Наташи, к которой он всегда имел особенную, почти влюбленную братскую нежность.
По обычной беспечности графа, 28 августа ничто еще не было готово для отъезда, и ожидаемые из рязанской и московской деревень подводы для подъема из дома всего имущества пришли только 30 го.
С 28 по 31 августа вся Москва была в хлопотах и движении. Каждый день в Дорогомиловскую заставу ввозили и развозили по Москве тысячи раненых в Бородинском сражении, и тысячи подвод, с жителями и имуществом, выезжали в другие заставы. Несмотря на афишки Растопчина, или независимо от них, или вследствие их, самые противоречащие и странные новости передавались по городу. Кто говорил о том, что не велено никому выезжать; кто, напротив, рассказывал, что подняли все иконы из церквей и что всех высылают насильно; кто говорил, что было еще сраженье после Бородинского, в котором разбиты французы; кто говорил, напротив, что все русское войско уничтожено; кто говорил о московском ополчении, которое пойдет с духовенством впереди на Три Горы; кто потихоньку рассказывал, что Августину не ведено выезжать, что пойманы изменники, что мужики бунтуют и грабят тех, кто выезжает, и т. п., и т. п. Но это только говорили, а в сущности, и те, которые ехали, и те, которые оставались (несмотря на то, что еще не было совета в Филях, на котором решено было оставить Москву), – все чувствовали, хотя и не выказывали этого, что Москва непременно сдана будет и что надо как можно скорее убираться самим и спасать свое имущество. Чувствовалось, что все вдруг должно разорваться и измениться, но до 1 го числа ничто еще не изменялось. Как преступник, которого ведут на казнь, знает, что вот вот он должен погибнуть, но все еще приглядывается вокруг себя и поправляет дурно надетую шапку, так и Москва невольно продолжала свою обычную жизнь, хотя знала, что близко то время погибели, когда разорвутся все те условные отношения жизни, которым привыкли покоряться.
В продолжение этих трех дней, предшествовавших пленению Москвы, все семейство Ростовых находилось в различных житейских хлопотах. Глава семейства, граф Илья Андреич, беспрестанно ездил по городу, собирая со всех сторон ходившие слухи, и дома делал общие поверхностные и торопливые распоряжения о приготовлениях к отъезду.
Графиня следила за уборкой вещей, всем была недовольна и ходила за беспрестанно убегавшим от нее Петей, ревнуя его к Наташе, с которой он проводил все время. Соня одна распоряжалась практической стороной дела: укладываньем вещей. Но Соня была особенно грустна и молчалива все это последнее время. Письмо Nicolas, в котором он упоминал о княжне Марье, вызвало в ее присутствии радостные рассуждения графини о том, как во встрече княжны Марьи с Nicolas она видела промысл божий.
– Я никогда не радовалась тогда, – сказала графиня, – когда Болконский был женихом Наташи, а я всегда желала, и у меня есть предчувствие, что Николинька женится на княжне. И как бы это хорошо было!
Соня чувствовала, что это была правда, что единственная возможность поправления дел Ростовых была женитьба на богатой и что княжна была хорошая партия. Но ей было это очень горько. Несмотря на свое горе или, может быть, именно вследствие своего горя, она на себя взяла все трудные заботы распоряжений об уборке и укладке вещей и целые дни была занята. Граф и графиня обращались к ней, когда им что нибудь нужно было приказывать. Петя и Наташа, напротив, не только не помогали родителям, но большею частью всем в доме надоедали и мешали. И целый день почти слышны были в доме их беготня, крики и беспричинный хохот. Они смеялись и радовались вовсе не оттого, что была причина их смеху; но им на душе было радостно и весело, и потому все, что ни случалось, было для них причиной радости и смеха. Пете было весело оттого, что, уехав из дома мальчиком, он вернулся (как ему говорили все) молодцом мужчиной; весело было оттого, что он дома, оттого, что он из Белой Церкви, где не скоро была надежда попасть в сраженье, попал в Москву, где на днях будут драться; и главное, весело оттого, что Наташа, настроению духа которой он всегда покорялся, была весела. Наташа же была весела потому, что она слишком долго была грустна, и теперь ничто не напоминало ей причину ее грусти, и она была здорова. Еще она была весела потому, что был человек, который ею восхищался (восхищение других была та мазь колес, которая была необходима для того, чтоб ее машина совершенно свободно двигалась), и Петя восхищался ею. Главное же, веселы они были потому, что война была под Москвой, что будут сражаться у заставы, что раздают оружие, что все бегут, уезжают куда то, что вообще происходит что то необычайное, что всегда радостно для человека, в особенности для молодого.


31 го августа, в субботу, в доме Ростовых все казалось перевернутым вверх дном. Все двери были растворены, вся мебель вынесена или переставлена, зеркала, картины сняты. В комнатах стояли сундуки, валялось сено, оберточная бумага и веревки. Мужики и дворовые, выносившие вещи, тяжелыми шагами ходили по паркету. На дворе теснились мужицкие телеги, некоторые уже уложенные верхом и увязанные, некоторые еще пустые.
Голоса и шаги огромной дворни и приехавших с подводами мужиков звучали, перекликиваясь, на дворе и в доме. Граф с утра выехал куда то. Графиня, у которой разболелась голова от суеты и шума, лежала в новой диванной с уксусными повязками на голове. Пети не было дома (он пошел к товарищу, с которым намеревался из ополченцев перейти в действующую армию). Соня присутствовала в зале при укладке хрусталя и фарфора. Наташа сидела в своей разоренной комнате на полу, между разбросанными платьями, лентами, шарфами, и, неподвижно глядя на пол, держала в руках старое бальное платье, то самое (уже старое по моде) платье, в котором она в первый раз была на петербургском бале.
Наташе совестно было ничего не делать в доме, тогда как все были так заняты, и она несколько раз с утра еще пробовала приняться за дело; но душа ее не лежала к этому делу; а она не могла и не умела делать что нибудь не от всей души, не изо всех своих сил. Она постояла над Соней при укладке фарфора, хотела помочь, но тотчас же бросила и пошла к себе укладывать свои вещи. Сначала ее веселило то, что она раздавала свои платья и ленты горничным, но потом, когда остальные все таки надо было укладывать, ей это показалось скучным.
– Дуняша, ты уложишь, голубушка? Да? Да?
И когда Дуняша охотно обещалась ей все сделать, Наташа села на пол, взяла в руки старое бальное платье и задумалась совсем не о том, что бы должно было занимать ее теперь. Из задумчивости, в которой находилась Наташа, вывел ее говор девушек в соседней девичьей и звуки их поспешных шагов из девичьей на заднее крыльцо. Наташа встала и посмотрела в окно. На улице остановился огромный поезд раненых.
Девушки, лакеи, ключница, няня, повар, кучера, форейторы, поваренки стояли у ворот, глядя на раненых.
Наташа, накинув белый носовой платок на волосы и придерживая его обеими руками за кончики, вышла на улицу.
Бывшая ключница, старушка Мавра Кузминишна, отделилась от толпы, стоявшей у ворот, и, подойдя к телеге, на которой была рогожная кибиточка, разговаривала с лежавшим в этой телеге молодым бледным офицером. Наташа подвинулась на несколько шагов и робко остановилась, продолжая придерживать свой платок и слушая то, что говорила ключница.
– Что ж, у вас, значит, никого и нет в Москве? – говорила Мавра Кузминишна. – Вам бы покойнее где на квартире… Вот бы хоть к нам. Господа уезжают.
– Не знаю, позволят ли, – слабым голосом сказал офицер. – Вон начальник… спросите, – и он указал на толстого майора, который возвращался назад по улице по ряду телег.
Наташа испуганными глазами заглянула в лицо раненого офицера и тотчас же пошла навстречу майору.
– Можно раненым у нас в доме остановиться? – спросила она.
Майор с улыбкой приложил руку к козырьку.
– Кого вам угодно, мамзель? – сказал он, суживая глаза и улыбаясь.
Наташа спокойно повторила свой вопрос, и лицо и вся манера ее, несмотря на то, что она продолжала держать свой платок за кончики, были так серьезны, что майор перестал улыбаться и, сначала задумавшись, как бы спрашивая себя, в какой степени это можно, ответил ей утвердительно.
– О, да, отчего ж, можно, – сказал он.
Наташа слегка наклонила голову и быстрыми шагами вернулась к Мавре Кузминишне, стоявшей над офицером и с жалобным участием разговаривавшей с ним.
– Можно, он сказал, можно! – шепотом сказала Наташа.
Офицер в кибиточке завернул во двор Ростовых, и десятки телег с ранеными стали, по приглашениям городских жителей, заворачивать в дворы и подъезжать к подъездам домов Поварской улицы. Наташе, видимо, поправились эти, вне обычных условий жизни, отношения с новыми людьми. Она вместе с Маврой Кузминишной старалась заворотить на свой двор как можно больше раненых.
– Надо все таки папаше доложить, – сказала Мавра Кузминишна.
– Ничего, ничего, разве не все равно! На один день мы в гостиную перейдем. Можно всю нашу половину им отдать.
– Ну, уж вы, барышня, придумаете! Да хоть и в флигеля, в холостую, к нянюшке, и то спросить надо.
– Ну, я спрошу.
Наташа побежала в дом и на цыпочках вошла в полуотворенную дверь диванной, из которой пахло уксусом и гофманскими каплями.
– Вы спите, мама?
– Ах, какой сон! – сказала, пробуждаясь, только что задремавшая графиня.
– Мама, голубчик, – сказала Наташа, становясь на колени перед матерью и близко приставляя свое лицо к ее лицу. – Виновата, простите, никогда не буду, я вас разбудила. Меня Мавра Кузминишна послала, тут раненых привезли, офицеров, позволите? А им некуда деваться; я знаю, что вы позволите… – говорила она быстро, не переводя духа.
– Какие офицеры? Кого привезли? Ничего не понимаю, – сказала графиня.
Наташа засмеялась, графиня тоже слабо улыбалась.
– Я знала, что вы позволите… так я так и скажу. – И Наташа, поцеловав мать, встала и пошла к двери.
В зале она встретила отца, с дурными известиями возвратившегося домой.
– Досиделись мы! – с невольной досадой сказал граф. – И клуб закрыт, и полиция выходит.
– Папа, ничего, что я раненых пригласила в дом? – сказала ему Наташа.
– Разумеется, ничего, – рассеянно сказал граф. – Не в том дело, а теперь прошу, чтобы пустяками не заниматься, а помогать укладывать и ехать, ехать, ехать завтра… – И граф передал дворецкому и людям то же приказание. За обедом вернувшийся Петя рассказывал свои новости.
Он говорил, что нынче народ разбирал оружие в Кремле, что в афише Растопчина хотя и сказано, что он клич кликнет дня за два, но что уж сделано распоряжение наверное о том, чтобы завтра весь народ шел на Три Горы с оружием, и что там будет большое сражение.
Графиня с робким ужасом посматривала на веселое, разгоряченное лицо своего сына в то время, как он говорил это. Она знала, что ежели она скажет слово о том, что она просит Петю не ходить на это сражение (она знала, что он радуется этому предстоящему сражению), то он скажет что нибудь о мужчинах, о чести, об отечестве, – что нибудь такое бессмысленное, мужское, упрямое, против чего нельзя возражать, и дело будет испорчено, и поэтому, надеясь устроить так, чтобы уехать до этого и взять с собой Петю, как защитника и покровителя, она ничего не сказала Пете, а после обеда призвала графа и со слезами умоляла его увезти ее скорее, в эту же ночь, если возможно. С женской, невольной хитростью любви, она, до сих пор выказывавшая совершенное бесстрашие, говорила, что она умрет от страха, ежели не уедут нынче ночью. Она, не притворяясь, боялась теперь всего.


M me Schoss, ходившая к своей дочери, еще болоо увеличила страх графини рассказами о том, что она видела на Мясницкой улице в питейной конторе. Возвращаясь по улице, она не могла пройти домой от пьяной толпы народа, бушевавшей у конторы. Она взяла извозчика и объехала переулком домой; и извозчик рассказывал ей, что народ разбивал бочки в питейной конторе, что так велено.
После обеда все домашние Ростовых с восторженной поспешностью принялись за дело укладки вещей и приготовлений к отъезду. Старый граф, вдруг принявшись за дело, всё после обеда не переставая ходил со двора в дом и обратно, бестолково крича на торопящихся людей и еще более торопя их. Петя распоряжался на дворе. Соня не знала, что делать под влиянием противоречивых приказаний графа, и совсем терялась. Люди, крича, споря и шумя, бегали по комнатам и двору. Наташа, с свойственной ей во всем страстностью, вдруг тоже принялась за дело. Сначала вмешательство ее в дело укладывания было встречено с недоверием. От нее всё ждали шутки и не хотели слушаться ее; но она с упорством и страстностью требовала себе покорности, сердилась, чуть не плакала, что ее не слушают, и, наконец, добилась того, что в нее поверили. Первый подвиг ее, стоивший ей огромных усилий и давший ей власть, была укладка ковров. У графа в доме были дорогие gobelins и персидские ковры. Когда Наташа взялась за дело, в зале стояли два ящика открытые: один почти доверху уложенный фарфором, другой с коврами. Фарфора было еще много наставлено на столах и еще всё несли из кладовой. Надо было начинать новый, третий ящик, и за ним пошли люди.
– Соня, постой, да мы всё так уложим, – сказала Наташа.
– Нельзя, барышня, уж пробовали, – сказал буфетчнк.
– Нет, постой, пожалуйста. – И Наташа начала доставать из ящика завернутые в бумаги блюда и тарелки.
– Блюда надо сюда, в ковры, – сказала она.
– Да еще и ковры то дай бог на три ящика разложить, – сказал буфетчик.
– Да постой, пожалуйста. – И Наташа быстро, ловко начала разбирать. – Это не надо, – говорила она про киевские тарелки, – это да, это в ковры, – говорила она про саксонские блюда.
– Да оставь, Наташа; ну полно, мы уложим, – с упреком говорила Соня.
– Эх, барышня! – говорил дворецкий. Но Наташа не сдалась, выкинула все вещи и быстро начала опять укладывать, решая, что плохие домашние ковры и лишнюю посуду не надо совсем брать. Когда всё было вынуто, начали опять укладывать. И действительно, выкинув почти все дешевое, то, что не стоило брать с собой, все ценное уложили в два ящика. Не закрывалась только крышка коверного ящика. Можно было вынуть немного вещей, но Наташа хотела настоять на своем. Она укладывала, перекладывала, нажимала, заставляла буфетчика и Петю, которого она увлекла за собой в дело укладыванья, нажимать крышку и сама делала отчаянные усилия.
– Да полно, Наташа, – говорила ей Соня. – Я вижу, ты права, да вынь один верхний.
– Не хочу, – кричала Наташа, одной рукой придерживая распустившиеся волосы по потному лицу, другой надавливая ковры. – Да жми же, Петька, жми! Васильич, нажимай! – кричала она. Ковры нажались, и крышка закрылась. Наташа, хлопая в ладоши, завизжала от радости, и слезы брызнули у ней из глаз. Но это продолжалось секунду. Тотчас же она принялась за другое дело, и уже ей вполне верили, и граф не сердился, когда ему говорили, что Наталья Ильинишна отменила его приказанье, и дворовые приходили к Наташе спрашивать: увязывать или нет подводу и довольно ли она наложена? Дело спорилось благодаря распоряжениям Наташи: оставлялись ненужные вещи и укладывались самым тесным образом самые дорогие.
Но как ни хлопотали все люди, к поздней ночи еще не все могло быть уложено. Графиня заснула, и граф, отложив отъезд до утра, пошел спать.
Соня, Наташа спали, не раздеваясь, в диванной. В эту ночь еще нового раненого провозили через Поварскую, и Мавра Кузминишна, стоявшая у ворот, заворотила его к Ростовым. Раненый этот, по соображениям Мавры Кузминишны, был очень значительный человек. Его везли в коляске, совершенно закрытой фартуком и с спущенным верхом. На козлах вместе с извозчиком сидел старик, почтенный камердинер. Сзади в повозке ехали доктор и два солдата.
– Пожалуйте к нам, пожалуйте. Господа уезжают, весь дом пустой, – сказала старушка, обращаясь к старому слуге.
– Да что, – отвечал камердинер, вздыхая, – и довезти не чаем! У нас и свой дом в Москве, да далеко, да и не живет никто.
– К нам милости просим, у наших господ всего много, пожалуйте, – говорила Мавра Кузминишна. – А что, очень нездоровы? – прибавила она.
Камердинер махнул рукой.
– Не чаем довезти! У доктора спросить надо. – И камердинер сошел с козел и подошел к повозке.
– Хорошо, – сказал доктор.
Камердинер подошел опять к коляске, заглянул в нее, покачал головой, велел кучеру заворачивать на двор и остановился подле Мавры Кузминишны.
– Господи Иисусе Христе! – проговорила она.
Мавра Кузминишна предлагала внести раненого в дом.
– Господа ничего не скажут… – говорила она. Но надо было избежать подъема на лестницу, и потому раненого внесли во флигель и положили в бывшей комнате m me Schoss. Раненый этот был князь Андрей Болконский.


Наступил последний день Москвы. Была ясная веселая осенняя погода. Было воскресенье. Как и в обыкновенные воскресенья, благовестили к обедне во всех церквах. Никто, казалось, еще не мог понять того, что ожидает Москву.
Только два указателя состояния общества выражали то положение, в котором была Москва: чернь, то есть сословие бедных людей, и цены на предметы. Фабричные, дворовые и мужики огромной толпой, в которую замешались чиновники, семинаристы, дворяне, в этот день рано утром вышли на Три Горы. Постояв там и не дождавшись Растопчина и убедившись в том, что Москва будет сдана, эта толпа рассыпалась по Москве, по питейным домам и трактирам. Цены в этот день тоже указывали на положение дел. Цены на оружие, на золото, на телеги и лошадей всё шли возвышаясь, а цены на бумажки и на городские вещи всё шли уменьшаясь, так что в середине дня были случаи, что дорогие товары, как сукна, извозчики вывозили исполу, а за мужицкую лошадь платили пятьсот рублей; мебель же, зеркала, бронзы отдавали даром.
В степенном и старом доме Ростовых распадение прежних условий жизни выразилось очень слабо. В отношении людей было только то, что в ночь пропало три человека из огромной дворни; но ничего не было украдено; и в отношении цен вещей оказалось то, что тридцать подвод, пришедшие из деревень, были огромное богатство, которому многие завидовали и за которые Ростовым предлагали огромные деньги. Мало того, что за эти подводы предлагали огромные деньги, с вечера и рано утром 1 го сентября на двор к Ростовым приходили посланные денщики и слуги от раненых офицеров и притаскивались сами раненые, помещенные у Ростовых и в соседних домах, и умоляли людей Ростовых похлопотать о том, чтоб им дали подводы для выезда из Москвы. Дворецкий, к которому обращались с такими просьбами, хотя и жалел раненых, решительно отказывал, говоря, что он даже и не посмеет доложить о том графу. Как ни жалки были остающиеся раненые, было очевидно, что, отдай одну подводу, не было причины не отдать другую, все – отдать и свои экипажи. Тридцать подвод не могли спасти всех раненых, а в общем бедствии нельзя было не думать о себе и своей семье. Так думал дворецкий за своего барина.
Проснувшись утром 1 го числа, граф Илья Андреич потихоньку вышел из спальни, чтобы не разбудить к утру только заснувшую графиню, и в своем лиловом шелковом халате вышел на крыльцо. Подводы, увязанные, стояли на дворе. У крыльца стояли экипажи. Дворецкий стоял у подъезда, разговаривая с стариком денщиком и молодым, бледным офицером с подвязанной рукой. Дворецкий, увидав графа, сделал офицеру и денщику значительный и строгий знак, чтобы они удалились.
– Ну, что, все готово, Васильич? – сказал граф, потирая свою лысину и добродушно глядя на офицера и денщика и кивая им головой. (Граф любил новые лица.)
– Хоть сейчас запрягать, ваше сиятельство.
– Ну и славно, вот графиня проснется, и с богом! Вы что, господа? – обратился он к офицеру. – У меня в доме? – Офицер придвинулся ближе. Бледное лицо его вспыхнуло вдруг яркой краской.
– Граф, сделайте одолжение, позвольте мне… ради бога… где нибудь приютиться на ваших подводах. Здесь у меня ничего с собой нет… Мне на возу… все равно… – Еще не успел договорить офицер, как денщик с той же просьбой для своего господина обратился к графу.
– А! да, да, да, – поспешно заговорил граф. – Я очень, очень рад. Васильич, ты распорядись, ну там очистить одну или две телеги, ну там… что же… что нужно… – какими то неопределенными выражениями, что то приказывая, сказал граф. Но в то же мгновение горячее выражение благодарности офицера уже закрепило то, что он приказывал. Граф оглянулся вокруг себя: на дворе, в воротах, в окне флигеля виднелись раненые и денщики. Все они смотрели на графа и подвигались к крыльцу.
– Пожалуйте, ваше сиятельство, в галерею: там как прикажете насчет картин? – сказал дворецкий. И граф вместе с ним вошел в дом, повторяя свое приказание о том, чтобы не отказывать раненым, которые просятся ехать.
– Ну, что же, можно сложить что нибудь, – прибавил он тихим, таинственным голосом, как будто боясь, чтобы кто нибудь его не услышал.
В девять часов проснулась графиня, и Матрена Тимофеевна, бывшая ее горничная, исполнявшая в отношении графини должность шефа жандармов, пришла доложить своей бывшей барышне, что Марья Карловна очень обижены и что барышниным летним платьям нельзя остаться здесь. На расспросы графини, почему m me Schoss обижена, открылось, что ее сундук сняли с подводы и все подводы развязывают – добро снимают и набирают с собой раненых, которых граф, по своей простоте, приказал забирать с собой. Графиня велела попросить к себе мужа.
– Что это, мой друг, я слышу, вещи опять снимают?
– Знаешь, ma chere, я вот что хотел тебе сказать… ma chere графинюшка… ко мне приходил офицер, просят, чтобы дать несколько подвод под раненых. Ведь это все дело наживное; а каково им оставаться, подумай!.. Право, у нас на дворе, сами мы их зазвали, офицеры тут есть. Знаешь, думаю, право, ma chere, вот, ma chere… пускай их свезут… куда же торопиться?.. – Граф робко сказал это, как он всегда говорил, когда дело шло о деньгах. Графиня же привыкла уж к этому тону, всегда предшествовавшему делу, разорявшему детей, как какая нибудь постройка галереи, оранжереи, устройство домашнего театра или музыки, – и привыкла, и долгом считала всегда противоборствовать тому, что выражалось этим робким тоном.
Она приняла свой покорно плачевный вид и сказала мужу:
– Послушай, граф, ты довел до того, что за дом ничего не дают, а теперь и все наше – детское состояние погубить хочешь. Ведь ты сам говоришь, что в доме на сто тысяч добра. Я, мой друг, не согласна и не согласна. Воля твоя! На раненых есть правительство. Они знают. Посмотри: вон напротив, у Лопухиных, еще третьего дня все дочиста вывезли. Вот как люди делают. Одни мы дураки. Пожалей хоть не меня, так детей.
Граф замахал руками и, ничего не сказав, вышел из комнаты.
– Папа! об чем вы это? – сказала ему Наташа, вслед за ним вошедшая в комнату матери.
– Ни о чем! Тебе что за дело! – сердито проговорил граф.
– Нет, я слышала, – сказала Наташа. – Отчего ж маменька не хочет?
– Тебе что за дело? – крикнул граф. Наташа отошла к окну и задумалась.
– Папенька, Берг к нам приехал, – сказала она, глядя в окно.


Берг, зять Ростовых, был уже полковник с Владимиром и Анной на шее и занимал все то же покойное и приятное место помощника начальника штаба, помощника первого отделения начальника штаба второго корпуса.
Он 1 сентября приехал из армии в Москву.
Ему в Москве нечего было делать; но он заметил, что все из армии просились в Москву и что то там делали. Он счел тоже нужным отпроситься для домашних и семейных дел.
Берг, в своих аккуратных дрожечках на паре сытых саврасеньких, точно таких, какие были у одного князя, подъехал к дому своего тестя. Он внимательно посмотрел во двор на подводы и, входя на крыльцо, вынул чистый носовой платок и завязал узел.
Из передней Берг плывущим, нетерпеливым шагом вбежал в гостиную и обнял графа, поцеловал ручки у Наташи и Сони и поспешно спросил о здоровье мамаши.
– Какое теперь здоровье? Ну, рассказывай же, – сказал граф, – что войска? Отступают или будет еще сраженье?
– Один предвечный бог, папаша, – сказал Берг, – может решить судьбы отечества. Армия горит духом геройства, и теперь вожди, так сказать, собрались на совещание. Что будет, неизвестно. Но я вам скажу вообще, папаша, такого геройского духа, истинно древнего мужества российских войск, которое они – оно, – поправился он, – показали или выказали в этой битве 26 числа, нет никаких слов достойных, чтоб их описать… Я вам скажу, папаша (он ударил себя в грудь так же, как ударял себя один рассказывавший при нем генерал, хотя несколько поздно, потому что ударить себя в грудь надо было при слове «российское войско»), – я вам скажу откровенно, что мы, начальники, не только не должны были подгонять солдат или что нибудь такое, но мы насилу могли удерживать эти, эти… да, мужественные и древние подвиги, – сказал он скороговоркой. – Генерал Барклай до Толли жертвовал жизнью своей везде впереди войска, я вам скажу. Наш же корпус был поставлен на скате горы. Можете себе представить! – И тут Берг рассказал все, что он запомнил, из разных слышанных за это время рассказов. Наташа, не спуская взгляда, который смущал Берга, как будто отыскивая на его лице решения какого то вопроса, смотрела на него.
– Такое геройство вообще, каковое выказали российские воины, нельзя представить и достойно восхвалить! – сказал Берг, оглядываясь на Наташу и как бы желая ее задобрить, улыбаясь ей в ответ на ее упорный взгляд… – «Россия не в Москве, она в сердцах се сынов!» Так, папаша? – сказал Берг.
В это время из диванной, с усталым и недовольным видом, вышла графиня. Берг поспешно вскочил, поцеловал ручку графини, осведомился о ее здоровье и, выражая свое сочувствие покачиваньем головы, остановился подле нее.
– Да, мамаша, я вам истинно скажу, тяжелые и грустные времена для всякого русского. Но зачем же так беспокоиться? Вы еще успеете уехать…
– Я не понимаю, что делают люди, – сказала графиня, обращаясь к мужу, – мне сейчас сказали, что еще ничего не готово. Ведь надо же кому нибудь распорядиться. Вот и пожалеешь о Митеньке. Это конца не будет?
Граф хотел что то сказать, но, видимо, воздержался. Он встал с своего стула и пошел к двери.
Берг в это время, как бы для того, чтобы высморкаться, достал платок и, глядя на узелок, задумался, грустно и значительно покачивая головой.
– А у меня к вам, папаша, большая просьба, – сказал он.
– Гм?.. – сказал граф, останавливаясь.
– Еду я сейчас мимо Юсупова дома, – смеясь, сказал Берг. – Управляющий мне знакомый, выбежал и просит, не купите ли что нибудь. Я зашел, знаете, из любопытства, и там одна шифоньерочка и туалет. Вы знаете, как Верушка этого желала и как мы спорили об этом. (Берг невольно перешел в тон радости о своей благоустроенности, когда он начал говорить про шифоньерку и туалет.) И такая прелесть! выдвигается и с аглицким секретом, знаете? А Верочке давно хотелось. Так мне хочется ей сюрприз сделать. Я видел у вас так много этих мужиков на дворе. Дайте мне одного, пожалуйста, я ему хорошенько заплачу и…
Граф сморщился и заперхал.
– У графини просите, а я не распоряжаюсь.
– Ежели затруднительно, пожалуйста, не надо, – сказал Берг. – Мне для Верушки только очень бы хотелось.
– Ах, убирайтесь вы все к черту, к черту, к черту и к черту!.. – закричал старый граф. – Голова кругом идет. – И он вышел из комнаты.
Графиня заплакала.
– Да, да, маменька, очень тяжелые времена! – сказал Берг.
Наташа вышла вместе с отцом и, как будто с трудом соображая что то, сначала пошла за ним, а потом побежала вниз.
На крыльце стоял Петя, занимавшийся вооружением людей, которые ехали из Москвы. На дворе все так же стояли заложенные подводы. Две из них были развязаны, и на одну из них влезал офицер, поддерживаемый денщиком.
– Ты знаешь за что? – спросил Петя Наташу (Наташа поняла, что Петя разумел: за что поссорились отец с матерью). Она не отвечала.
– За то, что папенька хотел отдать все подводы под ранепых, – сказал Петя. – Мне Васильич сказал. По моему…
– По моему, – вдруг закричала почти Наташа, обращая свое озлобленное лицо к Пете, – по моему, это такая гадость, такая мерзость, такая… я не знаю! Разве мы немцы какие нибудь?.. – Горло ее задрожало от судорожных рыданий, и она, боясь ослабеть и выпустить даром заряд своей злобы, повернулась и стремительно бросилась по лестнице. Берг сидел подле графини и родственно почтительно утешал ее. Граф с трубкой в руках ходил по комнате, когда Наташа, с изуродованным злобой лицом, как буря ворвалась в комнату и быстрыми шагами подошла к матери.
– Это гадость! Это мерзость! – закричала она. – Это не может быть, чтобы вы приказали.
Берг и графиня недоумевающе и испуганно смотрели на нее. Граф остановился у окна, прислушиваясь.
– Маменька, это нельзя; посмотрите, что на дворе! – закричала она. – Они остаются!..
– Что с тобой? Кто они? Что тебе надо?
– Раненые, вот кто! Это нельзя, маменька; это ни на что не похоже… Нет, маменька, голубушка, это не то, простите, пожалуйста, голубушка… Маменька, ну что нам то, что мы увезем, вы посмотрите только, что на дворе… Маменька!.. Это не может быть!..
Граф стоял у окна и, не поворачивая лица, слушал слова Наташи. Вдруг он засопел носом и приблизил свое лицо к окну.
Графиня взглянула на дочь, увидала ее пристыженное за мать лицо, увидала ее волнение, поняла, отчего муж теперь не оглядывался на нее, и с растерянным видом оглянулась вокруг себя.
– Ах, да делайте, как хотите! Разве я мешаю кому нибудь! – сказала она, еще не вдруг сдаваясь.
– Маменька, голубушка, простите меня!
Но графиня оттолкнула дочь и подошла к графу.
– Mon cher, ты распорядись, как надо… Я ведь не знаю этого, – сказала она, виновато опуская глаза.
– Яйца… яйца курицу учат… – сквозь счастливые слезы проговорил граф и обнял жену, которая рада была скрыть на его груди свое пристыженное лицо.
– Папенька, маменька! Можно распорядиться? Можно?.. – спрашивала Наташа. – Мы все таки возьмем все самое нужное… – говорила Наташа.
Граф утвердительно кивнул ей головой, и Наташа тем быстрым бегом, которым она бегивала в горелки, побежала по зале в переднюю и по лестнице на двор.
Люди собрались около Наташи и до тех пор не могли поверить тому странному приказанию, которое она передавала, пока сам граф именем своей жены не подтвердил приказания о том, чтобы отдавать все подводы под раненых, а сундуки сносить в кладовые. Поняв приказание, люди с радостью и хлопотливостью принялись за новое дело. Прислуге теперь это не только не казалось странным, но, напротив, казалось, что это не могло быть иначе, точно так же, как за четверть часа перед этим никому не только не казалось странным, что оставляют раненых, а берут вещи, но казалось, что не могло быть иначе.
Все домашние, как бы выплачивая за то, что они раньше не взялись за это, принялись с хлопотливостью за новое дело размещения раненых. Раненые повыползли из своих комнат и с радостными бледными лицами окружили подводы. В соседних домах тоже разнесся слух, что есть подводы, и на двор к Ростовым стали приходить раненые из других домов. Многие из раненых просили не снимать вещей и только посадить их сверху. Но раз начавшееся дело свалки вещей уже не могло остановиться. Было все равно, оставлять все или половину. На дворе лежали неубранные сундуки с посудой, с бронзой, с картинами, зеркалами, которые так старательно укладывали в прошлую ночь, и всё искали и находили возможность сложить то и то и отдать еще и еще подводы.
– Четверых еще можно взять, – говорил управляющий, – я свою повозку отдаю, а то куда же их?
– Да отдайте мою гардеробную, – говорила графиня. – Дуняша со мной сядет в карету.
Отдали еще и гардеробную повозку и отправили ее за ранеными через два дома. Все домашние и прислуга были весело оживлены. Наташа находилась в восторженно счастливом оживлении, которого она давно не испытывала.
– Куда же его привязать? – говорили люди, прилаживая сундук к узкой запятке кареты, – надо хоть одну подводу оставить.
– Да с чем он? – спрашивала Наташа.
– С книгами графскими.
– Оставьте. Васильич уберет. Это не нужно.
В бричке все было полно людей; сомневались о том, куда сядет Петр Ильич.
– Он на козлы. Ведь ты на козлы, Петя? – кричала Наташа.
Соня не переставая хлопотала тоже; но цель хлопот ее была противоположна цели Наташи. Она убирала те вещи, которые должны были остаться; записывала их, по желанию графини, и старалась захватить с собой как можно больше.


Во втором часу заложенные и уложенные четыре экипажа Ростовых стояли у подъезда. Подводы с ранеными одна за другой съезжали со двора.
Коляска, в которой везли князя Андрея, проезжая мимо крыльца, обратила на себя внимание Сони, устраивавшей вместе с девушкой сиденья для графини в ее огромной высокой карете, стоявшей у подъезда.
– Это чья же коляска? – спросила Соня, высунувшись в окно кареты.
– А вы разве не знали, барышня? – отвечала горничная. – Князь раненый: он у нас ночевал и тоже с нами едут.
– Да кто это? Как фамилия?
– Самый наш жених бывший, князь Болконский! – вздыхая, отвечала горничная. – Говорят, при смерти.
Соня выскочила из кареты и побежала к графине. Графиня, уже одетая по дорожному, в шали и шляпе, усталая, ходила по гостиной, ожидая домашних, с тем чтобы посидеть с закрытыми дверями и помолиться перед отъездом. Наташи не было в комнате.
– Maman, – сказала Соня, – князь Андрей здесь, раненый, при смерти. Он едет с нами.
Графиня испуганно открыла глаза и, схватив за руку Соню, оглянулась.
– Наташа? – проговорила она.
И для Сони и для графини известие это имело в первую минуту только одно значение. Они знали свою Наташу, и ужас о том, что будет с нею при этом известии, заглушал для них всякое сочувствие к человеку, которого они обе любили.
– Наташа не знает еще; но он едет с нами, – сказала Соня.
– Ты говоришь, при смерти?
Соня кивнула головой.
Графиня обняла Соню и заплакала.
«Пути господни неисповедимы!» – думала она, чувствуя, что во всем, что делалось теперь, начинала выступать скрывавшаяся прежде от взгляда людей всемогущая рука.
– Ну, мама, все готово. О чем вы?.. – спросила с оживленным лицом Наташа, вбегая в комнату.
– Ни о чем, – сказала графиня. – Готово, так поедем. – И графиня нагнулась к своему ридикюлю, чтобы скрыть расстроенное лицо. Соня обняла Наташу и поцеловала ее.
Наташа вопросительно взглянула на нее.
– Что ты? Что такое случилось?
– Ничего… Нет…
– Очень дурное для меня?.. Что такое? – спрашивала чуткая Наташа.
Соня вздохнула и ничего не ответила. Граф, Петя, m me Schoss, Мавра Кузминишна, Васильич вошли в гостиную, и, затворив двери, все сели и молча, не глядя друг на друга, посидели несколько секунд.
Граф первый встал и, громко вздохнув, стал креститься на образ. Все сделали то же. Потом граф стал обнимать Мавру Кузминишну и Васильича, которые оставались в Москве, и, в то время как они ловили его руку и целовали его в плечо, слегка трепал их по спине, приговаривая что то неясное, ласково успокоительное. Графиня ушла в образную, и Соня нашла ее там на коленях перед разрозненно по стене остававшимися образами. (Самые дорогие по семейным преданиям образа везлись с собою.)
На крыльце и на дворе уезжавшие люди с кинжалами и саблями, которыми их вооружил Петя, с заправленными панталонами в сапоги и туго перепоясанные ремнями и кушаками, прощались с теми, которые оставались.
Как и всегда при отъездах, многое было забыто и не так уложено, и довольно долго два гайдука стояли с обеих сторон отворенной дверцы и ступенек кареты, готовясь подсадить графиню, в то время как бегали девушки с подушками, узелками из дому в кареты, и коляску, и бричку, и обратно.
– Век свой все перезабудут! – говорила графиня. – Ведь ты знаешь, что я не могу так сидеть. – И Дуняша, стиснув зубы и не отвечая, с выражением упрека на лице, бросилась в карету переделывать сиденье.
– Ах, народ этот! – говорил граф, покачивая головой.
Старый кучер Ефим, с которым одним только решалась ездить графиня, сидя высоко на своих козлах, даже не оглядывался на то, что делалось позади его. Он тридцатилетним опытом знал, что не скоро еще ему скажут «с богом!» и что когда скажут, то еще два раза остановят его и пошлют за забытыми вещами, и уже после этого еще раз остановят, и графиня сама высунется к нему в окно и попросит его Христом богом ехать осторожнее на спусках. Он знал это и потому терпеливее своих лошадей (в особенности левого рыжего – Сокола, который бил ногой и, пережевывая, перебирал удила) ожидал того, что будет. Наконец все уселись; ступеньки собрались и закинулись в карету, дверка захлопнулась, послали за шкатулкой, графиня высунулась и сказала, что должно. Тогда Ефим медленно снял шляпу с своей головы и стал креститься. Форейтор и все люди сделали то же.
– С богом! – сказал Ефим, надев шляпу. – Вытягивай! – Форейтор тронул. Правый дышловой влег в хомут, хрустнули высокие рессоры, и качнулся кузов. Лакей на ходу вскочил на козлы. Встряхнуло карету при выезде со двора на тряскую мостовую, так же встряхнуло другие экипажи, и поезд тронулся вверх по улице. В каретах, коляске и бричке все крестились на церковь, которая была напротив. Остававшиеся в Москве люди шли по обоим бокам экипажей, провожая их.
Наташа редко испытывала столь радостное чувство, как то, которое она испытывала теперь, сидя в карете подле графини и глядя на медленно подвигавшиеся мимо нее стены оставляемой, встревоженной Москвы. Она изредка высовывалась в окно кареты и глядела назад и вперед на длинный поезд раненых, предшествующий им. Почти впереди всех виднелся ей закрытый верх коляски князя Андрея. Она не знала, кто был в ней, и всякий раз, соображая область своего обоза, отыскивала глазами эту коляску. Она знала, что она была впереди всех.
В Кудрине, из Никитской, от Пресни, от Подновинского съехалось несколько таких же поездов, как был поезд Ростовых, и по Садовой уже в два ряда ехали экипажи и подводы.
Объезжая Сухареву башню, Наташа, любопытно и быстро осматривавшая народ, едущий и идущий, вдруг радостно и удивленно вскрикнула:
– Батюшки! Мама, Соня, посмотрите, это он!
– Кто? Кто?
– Смотрите, ей богу, Безухов! – говорила Наташа, высовываясь в окно кареты и глядя на высокого толстого человека в кучерском кафтане, очевидно, наряженного барина по походке и осанке, который рядом с желтым безбородым старичком в фризовой шинели подошел под арку Сухаревой башни.
– Ей богу, Безухов, в кафтане, с каким то старым мальчиком! Ей богу, – говорила Наташа, – смотрите, смотрите!
– Да нет, это не он. Можно ли, такие глупости.
– Мама, – кричала Наташа, – я вам голову дам на отсечение, что это он! Я вас уверяю. Постой, постой! – кричала она кучеру; но кучер не мог остановиться, потому что из Мещанской выехали еще подводы и экипажи, и на Ростовых кричали, чтоб они трогались и не задерживали других.
Действительно, хотя уже гораздо дальше, чем прежде, все Ростовы увидали Пьера или человека, необыкновенно похожего на Пьера, в кучерском кафтане, шедшего по улице с нагнутой головой и серьезным лицом, подле маленького безбородого старичка, имевшего вид лакея. Старичок этот заметил высунувшееся на него лицо из кареты и, почтительно дотронувшись до локтя Пьера, что то сказал ему, указывая на карету. Пьер долго не мог понять того, что он говорил; так он, видимо, погружен был в свои мысли. Наконец, когда он понял его, посмотрел по указанию и, узнав Наташу, в ту же секунду отдаваясь первому впечатлению, быстро направился к карете. Но, пройдя шагов десять, он, видимо, вспомнив что то, остановился.
Высунувшееся из кареты лицо Наташи сияло насмешливою ласкою.
– Петр Кирилыч, идите же! Ведь мы узнали! Это удивительно! – кричала она, протягивая ему руку. – Как это вы? Зачем вы так?
Пьер взял протянутую руку и на ходу (так как карета. продолжала двигаться) неловко поцеловал ее.
– Что с вами, граф? – спросила удивленным и соболезнующим голосом графиня.
– Что? Что? Зачем? Не спрашивайте у меня, – сказал Пьер и оглянулся на Наташу, сияющий, радостный взгляд которой (он чувствовал это, не глядя на нее) обдавал его своей прелестью.
– Что же вы, или в Москве остаетесь? – Пьер помолчал.
– В Москве? – сказал он вопросительно. – Да, в Москве. Прощайте.
– Ах, желала бы я быть мужчиной, я бы непременно осталась с вами. Ах, как это хорошо! – сказала Наташа. – Мама, позвольте, я останусь. – Пьер рассеянно посмотрел на Наташу и что то хотел сказать, но графиня перебила его:
– Вы были на сражении, мы слышали?
– Да, я был, – отвечал Пьер. – Завтра будет опять сражение… – начал было он, но Наташа перебила его:
– Да что же с вами, граф? Вы на себя не похожи…
– Ах, не спрашивайте, не спрашивайте меня, я ничего сам не знаю. Завтра… Да нет! Прощайте, прощайте, – проговорил он, – ужасное время! – И, отстав от кареты, он отошел на тротуар.
Наташа долго еще высовывалась из окна, сияя на него ласковой и немного насмешливой, радостной улыбкой.


Пьер, со времени исчезновения своего из дома, ужа второй день жил на пустой квартире покойного Баздеева. Вот как это случилось.
Проснувшись на другой день после своего возвращения в Москву и свидания с графом Растопчиным, Пьер долго не мог понять того, где он находился и чего от него хотели. Когда ему, между именами прочих лиц, дожидавшихся его в приемной, доложили, что его дожидается еще француз, привезший письмо от графини Елены Васильевны, на него нашло вдруг то чувство спутанности и безнадежности, которому он способен был поддаваться. Ему вдруг представилось, что все теперь кончено, все смешалось, все разрушилось, что нет ни правого, ни виноватого, что впереди ничего не будет и что выхода из этого положения нет никакого. Он, неестественно улыбаясь и что то бормоча, то садился на диван в беспомощной позе, то вставал, подходил к двери и заглядывал в щелку в приемную, то, махая руками, возвращался назад я брался за книгу. Дворецкий в другой раз пришел доложить Пьеру, что француз, привезший от графини письмо, очень желает видеть его хоть на минутку и что приходили от вдовы И. А. Баздеева просить принять книги, так как сама г жа Баздеева уехала в деревню.
– Ах, да, сейчас, подожди… Или нет… да нет, поди скажи, что сейчас приду, – сказал Пьер дворецкому.
Но как только вышел дворецкий, Пьер взял шляпу, лежавшую на столе, и вышел в заднюю дверь из кабинета. В коридоре никого не было. Пьер прошел во всю длину коридора до лестницы и, морщась и растирая лоб обеими руками, спустился до первой площадки. Швейцар стоял у парадной двери. С площадки, на которую спустился Пьер, другая лестница вела к заднему ходу. Пьер пошел по ней и вышел во двор. Никто не видал его. Но на улице, как только он вышел в ворота, кучера, стоявшие с экипажами, и дворник увидали барина и сняли перед ним шапки. Почувствовав на себя устремленные взгляды, Пьер поступил как страус, который прячет голову в куст, с тем чтобы его не видали; он опустил голову и, прибавив шагу, пошел по улице.
Из всех дел, предстоявших Пьеру в это утро, дело разборки книг и бумаг Иосифа Алексеевича показалось ему самым нужным.
Он взял первого попавшегося ему извозчика и велел ему ехать на Патриаршие пруды, где был дом вдовы Баздеева.
Беспрестанно оглядываясь на со всех сторон двигавшиеся обозы выезжавших из Москвы и оправляясь своим тучным телом, чтобы не соскользнуть с дребезжащих старых дрожек, Пьер, испытывая радостное чувство, подобное тому, которое испытывает мальчик, убежавший из школы, разговорился с извозчиком.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Экономика_Индии_(1858—1947)&oldid=76428701»