Гай Скрибоний Курион (консул)

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
У этого термина существуют и другие значения, см. Гай Скрибоний Курион.
Гай Скрибоний Курион
лат. Gaius Scribonius Curio
народный трибун Римской республики
90 год до н. э.
легат
85, 84 годы до н. э.
претор Римской республики
81 или 80 годы до н. э. (предположительно)
понтифик
до 76 (предположительно) - 53 годы до н. э.
консул Римской республики
76 год до н. э.
проконсул Македонии
75-74 годы до н. э.
цензор Римской республики
61 год до н. э. (предположительно)
 
Рождение: около 125 года до н. э.
Смерть: 53 до н. э.(-053)
Род: Скрибонии
Отец: Гай Скрибоний Курион
Супруга: Меммия
Дети: Гай Скрибоний Курион

Гай Скрибо́ний Курио́н (лат. Gaius Scribonius Curio; около 125 — 53 годы до н. э.) — древнеримский политик и военачальник из плебейского рода Скрибониев, консул 76 года до н. э. Принадлежал к преторской семье. Его причисляют к окружению Марка Ливия Друза, пытавшегося провести курс реформ в 91 году до н. э. Когда внутриполитическая борьба в Риме перешла в гражданскую войну (88 год), Курион встал на сторону Луция Корнелия Суллы. Под командованием последнего участвовал в Первой Митридатовой войне — в частности, руководил осадой Афин. Уже после смерти Суллы, в 76 году до н. э., стал консулом и в этом качестве противостоял попыткам пересмотреть итоги гражданской войны.

В 76—74 годах до н. э. Гай Скрибоний воевал во Фракии и Мёзии с местными племенами и за одержанные победы был удостоен триумфа. Последующие 20 лет он был одним из наиболее влиятельных членов римского сената. Его имя упоминается в связи со всеми основными сюжетами римской истории 6050-х годов до н. э. Одним из главных направлений в политической деятельности Куриона стало противодействие Гаю Юлию Цезарю.





Биография

Происхождение

Гай Скрибоний принадлежал к плебейскому роду Скрибониев, представители которого впервые упоминаются в связи с событиями Второй Пунической войны. В «Пунике» Силия Италика фигурирует Скрибоний Курион родом из Пицена, сражавшийся при Каннах и утонувший в реке Ауфид; но точно известно, что когномен Курион появился у представителя следующего поколения, из-за чего антиковед Ф. Мюнцер поставил под сомнение и происхождение Скрибониев из Пицена. Уверенно можно сказать только, что этот род был одним из тех аристократических семейств, которые в III веке до н. э. перебрались в Рим из других городов Италии[1].

Курионы впервые достигли претуры в 174 году до н. э. Их дальнейшее возвышение связано, по определению Мюнцера, с ораторским талантом, передававшимся от отца к сыну в трёх поколениях[2]. Первым видным оратором из этого рода был отец Гая Скрибония, носивший тот же преномен и занимавший должность претора около 121 года до н. э.[3]

Ранние годы и начало карьеры

Цицерон называет младшего Гая Скрибония в числе тех ораторов, «почти ровесников между собой», которые были немного моложе Гая Юлия Цезаря Страбона Вописка. Это Публий Сульпиций, Гай Аврелий Котта, Марк Ливий Друз, Квинт Варий, Публий Антистий, Гней Помпоний, Луций Фуфий[4]. Исходя из этого сообщения, рождение Куриона датируют приблизительно 125 годом до н. э.[5]

Гай Скрибоний рано потерял отца[6]. На политическую сцену он вышел в декабре 100 года до н. э., когда вместе с другими представителями аристократии явился на комиций для открытой схватки с народным трибуном Луцием Аппулеем Сатурнином[7]. Российский антиковед А. Егоров в связи с этими событиями называет Куриона в числе «молодых оптиматов и „центристов“, ставших в два последующих десятилетия правящей элитой республики» наряду с всё тем же Друзом, Квинтом Сервилием Цепионом, Луцием Лицинием Крассом, Квинтом Муцием Сцеволой, братьями Агенобарбами, Гаем Клавдием Пульхром, Гаем Кассием Лонгином[8].

Уже в 90-е годы до н. э. Гай Скрибоний получил известность как оратор. Чтобы привлечь к себе внимание, он предъявил обвинение представителю наиболее могущественной семьи той эпохи — Квинту Цецилию Метеллу Непоту; видимо, это произошло сразу после консулата Метелла, пришедшегося на 98 год[5]. В последующие годы Курион противостоял Марку Антонию Оратору, защищая братьев Коссов в суде центумвиров. Подробности этого дела неизвестны, но Цицерон устами самого Антония дал высокую оценку дарованию Гая Скрибония, основываясь именно на процессе Коссов[9].

Курион был сторонником Марка Ливия Друза, попытавшегося в 91 году до н. э. провести набор реформ[10], а после его гибели, вероятно, привлекался к суду по закону Квинта Вария[5]. Тем не менее он стал народным трибуном в 90 году[11]. Действовал он в этой должности не слишком удачно: во время одного из его выступлений народное собрание в полном составе покинуло оратора, и после этого Гай Скрибоний предпочитал молчать[12]. Видимо, из-за своей непопулярности у народа он не стал в положенные по закону Виллия сроки добиваться эдилитета (позже Курион ставил себе в заслугу то, что он добился высших магистратур, не устраивая развлечения для народа[13]): в 87 году до н. э. он предпочёл отправиться на войну с Митридатом в составе армии Луция Корнелия Суллы[5][14].

Антиковед Э. Грюн предположил, что Гаю Скрибонию пришлось бежать к Сулле из-за выдвинутого против него судебного обвинения[15]. Другого мнения придерживается А. Кивни: он считает, что Курион мог оценить «тусклое впечатление», произведенное на римлян его ораторским искусством, и выбрать новое направление карьеры — военную службу. Здесь открывались блестящие перспективы благодаря начавшейся войне со слабым, но богатым противником и благодаря тому, что Суллу оставили почти все его офицеры, возмущённые мятежом их командира против республики; кроме того, у Куриона могли быть старые дружеские связи с Луцием Корнелием[16].

Когда римляне 1 марта 86 года до н. э. взяли штурмом Афины, Сулла именно Гаю Скрибонию[17] поручил вести осаду Акрополя, где засел тиран Аристион. Последний сдался из-за голода и жажды и был казнён[18]. В следующем году, после заключения Дарданского мира с Митридатом, Курион обеспечил Никомеду Вифинскому и Ариобарзану Каппадокийскому возвращение в их царства[19][20]

Гай Скрибоний вернулся в Италию вместе с Суллой[21]. При этом источники ничего не сообщают о его участии в гражданской войне и в репрессиях против марианцев; известно только, что Курион получил часть владений Гая Мария в Кампании[22][23]. Не позже 80 года до н. э., исходя из даты первого выдвижения кандидатуры в консулы, он должен был занимать должность претора[24]. По мнению Мюнцера[20], 79 годом следует датировать процесс, в котором Гай Скрибоний защищал некоего Сервия Невия против Титинии; интересы последней представлял «ради Котты» только начинавший свою карьеру Марк Туллий Цицерон. Курион во время выступления «вдруг забыл всё, что хотел сказать, и свалил это на чары и колдовство Титинии»[25].

Консульство и проконсульство

В 78 году до н. э. Гай Скрибоний выдвинул свою кандидатуру в консулы, но потом отозвал её ради другого претендента — Мамерка Эмилия Лепида Ливиана. Причиной тому могла стать былая дружба Куриона с братом Лепида Марком Ливием Друзом[20][26]. Годом позже Гай Скрибоний победил на консульских выборах вместе с ещё одним плебеем — Гнеем Октавием[27].

Ф. Мюнцер предположил, что уже тогда Курион был членом коллегии понтификов (в источниках он впервые упоминается в этом качестве в связи с событиями 57 года до н. э.[28][29]). Будучи человеком очень религиозным, Гай Скрибоний предложил сенату восстановить Сивиллины книги[20]. Вместе со своим коллегой он противостоял очередной попытке отменить сулланское законодательство относительно народного трибуната, предпринятой Гнеем Сицинием[30][31]. Последний преследовал Куриона своими насмешками с самого начала консульского года[32], но в целом об их конфликте мало что известно. Саллюстий сообщает, что Сициний был «осаждён» знатью и что «вла­ды­че­с­тво Гая Кури­о­на при­ве­ло к гибе­ли ни в чём не повин­но­го три­бу­на»[33], и эти слова трактуются в историографии по-разному — как указание либо на физическую гибель Сициния, либо на то, что его просто заставили замолчать[34].

Уже летом своего консульского года (76 до н. э.) Курион отправился в Македонию, чтобы заменить там в качестве наместника умершего Аппия Клавдия Пульхра[35]. В Диррахии консул подавил мятеж одного из пяти своих легионов[36]. До конца 76 года он успел победить фракийское племя медов, а в 75 году, обладая уже полномочиями проконсула[37], разбил дарданов и их соседей, первым из римских полководцев дошёл до нижнего Дуная и подчинил республике территорию, позже ставшую провинцией Мёзия. Наконец, в 74 году Курион подавил восстание местного населения и вернулся в Рим, где был удостоен за свои победы триумфа (А. Егоров тем не менее пишет, что Гай Скрибоний воевал на Балканах «без особого успеха»[38]). Неизвестно, когда именно был отпразднован триумф — в 74 году или уже в 73-м[39].

Поздние годы

Вскоре после своего возвращения в Рим Гай Скрибоний подвергся атаке со стороны Квинта Цецилия Метелла Непота, чьего отца он привлекал к суду в молодости. Непот-младший поклялся своему отцу, лежавшему на смертном одре, что отомстит Куриону; но последний предъявил встречное обвинение и таким образом избежал суда. В эти годы Гай Скрибоний поддерживал Гая Лициния Верреса, ставшего фигурантом ряда коррупционных скандалов: так, он обеспечил Верресу защиту от обвинений народного трибуна Квинта Опимия[30]. Накануне процесса, который должен был вести Цицерон, Гай Скрибоний встретил Верреса в числе людей, сопровождавших только что избранного консулом Квинта Гортензия Гортала, демонстративно поприветствовал его, обнял и сказал: «Пред­ска­зы­ваю тебе, в нынеш­них коми­ци­ях ты оправ­дан»[40]. Тем не менее Гаю Лицинию пришлось уйти в изгнание после первой же речи Цицерона.

В 60-е годы до н. э. Курион находился в самом центре политической жизни[41]. Так, в 66 году он в числе других консуляров поддержал инициативу о передаче командования в Третьей Митридатовой войне Гнею Помпею[42][43]. Гай Скрибоний неоднократно совершал острые выпады против начинавшего тогда свою политическую карьеру Гая Юлия Цезаря: в своих речах он обвинял Цезаря и Марка Лициния Красса в заговоре с целью захвата власти[44] (так называемый «первый заговор Катилины»), высказывался против предоставления римского гражданства жителям Транспаданской Галлии (при этом он «называл дело транспаданцев правым, но всегда прибавляя: „Пусть возьмёт верх польза!“»[45]). В историографии высказывались предположения, что и информация Светония о романах Гая Юлия с рядом замужних аристократок может быть основана на заявлениях Куриона[41][10]. Во время заседания сената 5 декабря 63 года до н. э. Гай Скрибоний, как и прочие консуляры, поддержал предложение Децима Юния Силана о казни сторонников Катилины[41][46]. Цезарь высказался за более мягкие меры и поэтому после заседания едва не подвергся нападению со стороны группы всадников из свиты Цицерона; согласно Плутарху, Курион, несмотря на старую вражду, защитил Гая Юлия, прикрыв его своей тогой[47].

К этому времени вступил во взрослую жизнь единственный сын Куриона. Несмотря на частые внутрисемейные разногласия, в политике отец и сын всегда выступали заодно[41]. В частности, в 61 году до н. э. оба они поддержали Публия Клодия, который в день таинств Доброй богини проник в дом Цезаря, чтобы встретиться с его женой. Когда один из консулов, Марк Пупий Пизон Фруги Кальпурниан, предложил предать Клодия суду по обвинению в святотатстве, Курион-младший постарался настроить против этой инициативы народное собрание, а Курион-старший — сенат. Правда, поддержали Гая Скрибония всего пятнадцать сенаторов[48]. Тем не менее позже Клодий был оправдан[49].

Цицерон во время суда над Клодием дал показания против него. В результате врагами Марка Туллия стали как гипотетический святотатец, так и оба Куриона. Старший из них периодически вступал в острые дискуссии с Цицероном, свидетельства о которых сохранились благодаря только одной стороне конфликта[50]. Так, в конце июня или в июле 61 года до н. э. Цицерон написал своему другу Титу Помпонию Аттику:

Бес­смерт­ные боги! какие бит­вы и побо­и­ща я дал, какой про­из­вел натиск на Пизо­на, Кури­о­на и весь тот отряд, как пре­сле­до­вал мало­ду­шие ста­ри­ков и раз­вра­щен­ность моло­де­жи.

— Марк Туллий Цицерон. Письма к Аттику, I, 16, 1.[51].

Всё сказанное против двух своих врагов в начале 61 года до н. э. Цицерон спустя полгода объединил в рамках одного памфлета — In Clodium et Curionem («Против Клодия и Куриона»), который, правда, не был издан[52]. Только через три года этот текст получил распространение в Риме вопреки воле его автора, который в это время находился в изгнании[53] и уже начал сближаться с Курионами против Клодия и Цезаря. О содержании памфлета известны только две вещи: Цицерон упрекал Гая Скрибония в том, что при Сулле тот обогатился за счёт имущества Гая Мария, и в том, что он, человек строгих нравов, поддерживает безнравственного Клодия[52].

В историографии существует предположение, что Гай Скрибоний был одним из цензоров 61 года до н. э. Источники не называют имена людей, занимавших эту магистратуру в тот год; между тем известно, что ценз проводился[54]. Когда Цезарь стал консулом (59 год до н. э.), Курион продолжил противодействие его начинаниям. Гай Скрибоний упоминается в числе противников аграрного закона, который тем не менее был принят. Осенью того же года Курион оказался причастным к «делу Веттия»: сын рассказал ему о предложении некоего Луция Веттия убить Помпея, и Курион-старший тут же передал эту информацию предполагаемой жертве[55].

В 58 году до н. э. Курион вместе с Квинтом Гортензием возглавил сенаторов и всадников, требовавших возвращения Цицерона из изгнания. В 56 году он участвовал в сенатских спорах о том, как именно помочь египетскому царю Птолемею Авлету вернуться на престол; известно только, что он «был резок»[56]. Поскольку Цезарь продолжал усиливать своё влияние, Гай Скрибоний облёк свой протест против его деятельности в литературную форму, издав в 55 году памфлет, где критически рассматривалась вся биография Цезаря[57].

Курион умер в 53 году до н. э. Сын почтил его память погребальными играми[58][59].

Интеллектуальные занятия

Согласно Цицерону, в определённых кругах бытовало мнение, что Гай Скрибоний был третьим по значению оратором своего поколения — после Публия Сульпиция и Гая Аврелия Котты. Сам Марк Туллий признавал яркость и правильность речи Куриона, считая её в значительной степени унаследованной от отца и деда. При этом Гай Скрибоний ничего не сделал, чтобы развить свои природные таланты, и даже не постарался получить сносное образование: из римских ораторов «ни один не был так несве­дущ и неве­же­с­твен в любой из бла­го­род­ных наук. Он не знал ни одно­го поэта, не читал ни одно­го ора­то­ра, не пом­нил ниче­го из исто­рии; он не был зна­ком ни с государ­с­твен­ным, ни даже с час­т­ным и граж­дан­ским пра­вом»[60].

Из пяти составляющих ораторского искусства, по словам Цицерона, Курион освоил только одну — «блеск и обилие слов». «В рассуждениях он был тугодумен, в построении он был беспорядочен, а что касается остальных двух частей, произнесения и запоминания, то ими он вызывал только громкий хохот насмешников»[61]. Особой мишенью для насмешек сделала Гая Скрибония его манера раскачиваться при произнесении речей. Известный острослов Гай Юлий Цезарь Страбон в связи с этим сказал однажды, увидев выступление Куриона: «Что за гребец там разглагольствует?»[61]. А народный трибун Гней Сициний, «отчаянный шутник», высмеял Гая Скрибония при его вступлении в консульскую должность:

Когда Сици­ний, в то вре­мя народ­ный три­бун, пред­с­тав­лял наро­ду двух кон­су­лов — Кури­о­на и Гнея Окта­вия, то Кури­он про­из­нес очень длин­ную речь, а Окта­вий, боль­ной подагрой, сидел тем вре­ме­нем воз­ле него, весь в бин­тах и при­пар­ках. «Помни, Окта­вий, — ска­зал ему тогда Сици­ний, — ты жиз­нью обя­зан сво­е­му кол­ле­ге: ведь если б он тут не качал­ся взад-впе­ред, мухи заели бы тебя на месте».

— Марк Туллий Цицерон. Брут, 217.[25].

Помимо всего прочего, Курион имел удивительно плохую для оратора память: он не раз забывал речь прямо во время выступления. Даже в своём памфлете против Цезаря Гай Скрибоний запутался во времени действия таким образом, что его герои, действовавшие во время консульства Гая Юлия, вдруг стали упрекать последнего за его деятельность в Галлии[62].

Семья

Около 90 года до н. э. Курион женился на дочери Луция Меммия. В этом браке родился один сын того же имени[5]. Источники приписывают Гаю Скрибонию-младшему разгульный образ жизни, не встречавший одобрения со стороны отца — человека строгих правил. Последний отказывался платить долги сына, достигшие астрономической суммы в 250 талантов[63], и неоднократно «выталкивал из дома» его друга, Марка Антония[64]. Тем не менее в политике двое Курионов всегда были заодно[41].

Напишите отзыв о статье "Гай Скрибоний Курион (консул)"

Примечания

  1. ↑ Scribonius, 1921, s.858-859.
  2. ↑ Scribonius, 1921, s.859.
  3. ↑ Broughton T., 1951, р.521.
  4. ↑ Цицерон, 1994, Брут, 182.
  5. ↑ 1 2 3 4 5 Scribonius 10, 1921, s. 862.
  6. ↑ Цицерон, 1994, Брут, 213.
  7. ↑ Цицерон, 1993, В защиту Рабирия, 21.
  8. ↑ Егоров А., 2014, с. 65.
  9. ↑ Цицерон, 1994, Об ораторе, II, 98.
  10. ↑ 1 2 Егоров А., 2014, с. 125.
  11. ↑ Broughton T., 1952, р. 26.
  12. ↑ Цицерон, 1994, Брут, 305.
  13. ↑ Цицерон, 1974, Об обязанностях, II, 59.
  14. ↑ Keaveney A., 1984, р. 124.
  15. ↑ Gruen E., 1974, р. 123.
  16. ↑ Keaveney A., 1984, р. 125.
  17. ↑ Broughton T., 1952, р. 56.
  18. ↑ Короленков А., Смыков Е., 2007, с. 217-218.
  19. ↑ Broughton T., 1952, р.59.
  20. ↑ 1 2 3 4 Scribonius 10, 1921, s. 863.
  21. ↑ Цицерон, 1994, Брут, 311.
  22. ↑ Цицерон, 2010, К Аттику, I, 16, 10.
  23. ↑ Scribonius 10, 1921, s.863.
  24. ↑ Broughton T., 1952, р. 80.
  25. ↑ 1 2 Цицерон, 1994, Брут, 217.
  26. ↑ Münzer F., 1920, s. 312.
  27. ↑ Broughton T., 1952, р. 92.
  28. ↑ Цицерон, 1993, Об ответах гаруспиков, 12.
  29. ↑ Broughton T., 1952, р. 206.
  30. ↑ 1 2 Scribonius 10, 1921, s. 863-864.
  31. ↑ Егоров А., 2014, с. 116.
  32. ↑ Цицерон, 1994, Брут, 216-217.
  33. ↑ Саллюстий, История, III, 48, 8.
  34. ↑ Любимова О., 2013, с. 150.
  35. ↑ Broughton T., 1952, р. 93.
  36. ↑ Фронтин, IV, 1, 43.
  37. ↑ Broughton T., 1952, р. 99.
  38. ↑ Егоров А., 2014, с. 115.
  39. ↑ Scribonius 10, 1921, s. 864.
  40. ↑ Цицерон, 1993, Против Верреса. Первая сессия, 18-19.
  41. ↑ 1 2 3 4 5 Scribonius 10, 1921, s. 865.
  42. ↑ Цицерон, 1993, О предоставлении империя Гнею Помпею, 68.
  43. ↑ Егоров А., 2014, с. 129.
  44. ↑ Светоний, 1999, Божественный Юлий, 9.
  45. ↑ Цицерон, 1974, Об обязанностях, III, 88.
  46. ↑ Егоров А., 2014, с. 140.
  47. ↑ Плутарх, 1994, Цезарь, 8, 2.
  48. ↑ Цицерон, 2010, К Аттику, I, 14, 5.
  49. ↑ Грималь П., 1991, с. 208.
  50. ↑ Scribonius 10, 1921, s. 865-866.
  51. ↑ Цицерон, 2010, К Аттику, I, 16, 1.
  52. ↑ 1 2 Scribonius 10, 1921, s. 866.
  53. ↑ Цицерон, 2010, К Аттику, III, 12, 2; 15, 3.
  54. ↑ Broughton T., 1952, р. 179.
  55. ↑ Егоров А., 2014, с. 151-152.
  56. ↑ Цицерон, 2010, К близким, I, 1, 3.
  57. ↑ Scribonius 10, 1921, s. 866-867.
  58. ↑ Плиний Старший, ХХХVI, 116.
  59. ↑ Scribonius 10, 1921, s. 867.
  60. ↑ Цицерон, 1994, Брут, 210-214.
  61. ↑ 1 2 Цицерон, 1994, Брут, 216.
  62. ↑ Цицерон, 1994, Брут, 217-220.
  63. ↑ Плутарх, 1994, Антоний, 2.
  64. ↑ Цицерон, 1993, Вторая филиппика, 45-46.

Источники и литература

Источники

  1. Плиний Старший. [books.google.de/books?id=Sp9AAAAAcAAJ&printsec=frontcover&hl=ru#v=onepage&q&f=false Естественная история]. Проверено 4 сентября 2016.
  2. Плутарх. Сравнительные жизнеописания. — М., 1994. — ISBN 5-02-011570-3, 5-02-011568-1.
  3. Саллюстий. [ancientrome.ru/antlitr/sallustius/index.htm История]. Проверено 4 сентября 2016.
  4. Светоний. Жизнь двенадцати цезарей // Жизнь двенадцати цезарей. Властелины Рима. — М.: Наука, 1999. — С. 12-281. — ISBN 5-02-012792-2.
  5. Марк Туллий Цицерон. Об обязанностях // О старости. О дружбе. Об обязанностях. — М.: Наука, 1974. — С. 58—158.
  6. Марк Туллий Цицерон. Письма Марка Туллия Цицерона к Аттику, близким, брату Квинту, М. Бруту. — СПб.: Наука, 2010. — Т. 3. — 832 с. — ISBN 978-5-02-025247-9,978-5-02-025244-8.
  7. Марк Туллий Цицерон. Речи. — М.: Наука, 1993. — ISBN 5-02-011169-4.
  8. Марк Туллий Цицерон. Три трактата об ораторском искусстве. — М.: Ладомир, 1994. — 480 с. — ISBN 5-86218-097-4.
  9. [www.xlegio.ru/sources/frontinus/book-4.html Секст Юлий Фронтин. Военные хитрости]. Сайт «ХLegio». Проверено 4 сентября 2016.

Литература

  1. Грималь П. Цицерон. — М.: Молодая гвардия, 1991. — 544 с. — ISBN 5-235-01060-4.
  2. Егоров А. Юлий Цезарь. Политическая биография. — СПб.: Нестор-История, 2014. — 548 с. — ISBN 978-5-4469-0389-4.
  3. Короленков А., Смыков Е. Сулла. — М.: Молодая гвардия, 2007. — 430 с. — ISBN 978-5-235-02967-5.
  4. Любимова О. Марк Лициний Красс и плебейские трибуны 70-х годов I в. до н. э. // Вестник древней истории. — 2013. — № 2. — С. 148—157.
  5. Broughton T. Magistrates of the Roman Republic. — New York, 1951. — Vol. I. — P. 600.
  6. Broughton T. Magistrates of the Roman Republic. — New York, 1952. — Vol. II. — P. 558.
  7. Gruen E. The Last Generation of the Roman Republic. — Berkeley, 1974.
  8. Кeaveney A. Who were the Sullani? // Klio. — 1984. — Т. 66. — С. 114—150.
  9. Münzer F. Römische Adelsparteien und Adelsfamilien. — Stuttgart, 1920. — P. 437.
  10. Münzer F. Scribonius // RE. — 1921. — Bd. IIA, 1. — Kol. 858-859.</span>
  11. Münzer F. Scribonius 10 // RE. — 1921. — Bd. IIA, 1. — Kol. 862-867.</span>

Ссылки

  • [quod.lib.umich.edu/m/moa/ACL3129.0001.001/916?rgn=full+text;view=image Гай Скрибоний Курион (консул)] (англ.). — в Smith's Dictionary of Greek and Roman Biography and Mythology.

Отрывок, характеризующий Гай Скрибоний Курион (консул)

– Каково, брат, угощенье? Всё на серебре, – сказал один. – Лазарева видел?
– Видел.
– Завтра, говорят, преображенцы их угащивать будут.
– Нет, Лазареву то какое счастье! 10 франков пожизненного пенсиона.
– Вот так шапка, ребята! – кричал преображенец, надевая мохнатую шапку француза.
– Чудо как хорошо, прелесть!
– Ты слышал отзыв? – сказал гвардейский офицер другому. Третьего дня было Napoleon, France, bravoure; [Наполеон, Франция, храбрость;] вчера Alexandre, Russie, grandeur; [Александр, Россия, величие;] один день наш государь дает отзыв, а другой день Наполеон. Завтра государь пошлет Георгия самому храброму из французских гвардейцев. Нельзя же! Должен ответить тем же.
Борис с своим товарищем Жилинским тоже пришел посмотреть на банкет преображенцев. Возвращаясь назад, Борис заметил Ростова, который стоял у угла дома.
– Ростов! здравствуй; мы и не видались, – сказал он ему, и не мог удержаться, чтобы не спросить у него, что с ним сделалось: так странно мрачно и расстроено было лицо Ростова.
– Ничего, ничего, – отвечал Ростов.
– Ты зайдешь?
– Да, зайду.
Ростов долго стоял у угла, издалека глядя на пирующих. В уме его происходила мучительная работа, которую он никак не мог довести до конца. В душе поднимались страшные сомнения. То ему вспоминался Денисов с своим изменившимся выражением, с своей покорностью и весь госпиталь с этими оторванными руками и ногами, с этой грязью и болезнями. Ему так живо казалось, что он теперь чувствует этот больничный запах мертвого тела, что он оглядывался, чтобы понять, откуда мог происходить этот запах. То ему вспоминался этот самодовольный Бонапарте с своей белой ручкой, который был теперь император, которого любит и уважает император Александр. Для чего же оторванные руки, ноги, убитые люди? То вспоминался ему награжденный Лазарев и Денисов, наказанный и непрощенный. Он заставал себя на таких странных мыслях, что пугался их.
Запах еды преображенцев и голод вызвали его из этого состояния: надо было поесть что нибудь, прежде чем уехать. Он пошел к гостинице, которую видел утром. В гостинице он застал так много народу, офицеров, так же как и он приехавших в статских платьях, что он насилу добился обеда. Два офицера одной с ним дивизии присоединились к нему. Разговор естественно зашел о мире. Офицеры, товарищи Ростова, как и большая часть армии, были недовольны миром, заключенным после Фридланда. Говорили, что еще бы подержаться, Наполеон бы пропал, что у него в войсках ни сухарей, ни зарядов уж не было. Николай молча ел и преимущественно пил. Он выпил один две бутылки вина. Внутренняя поднявшаяся в нем работа, не разрешаясь, всё также томила его. Он боялся предаваться своим мыслям и не мог отстать от них. Вдруг на слова одного из офицеров, что обидно смотреть на французов, Ростов начал кричать с горячностью, ничем не оправданною, и потому очень удивившею офицеров.
– И как вы можете судить, что было бы лучше! – закричал он с лицом, вдруг налившимся кровью. – Как вы можете судить о поступках государя, какое мы имеем право рассуждать?! Мы не можем понять ни цели, ни поступков государя!
– Да я ни слова не говорил о государе, – оправдывался офицер, не могший иначе как тем, что Ростов пьян, объяснить себе его вспыльчивости.
Но Ростов не слушал.
– Мы не чиновники дипломатические, а мы солдаты и больше ничего, – продолжал он. – Умирать велят нам – так умирать. А коли наказывают, так значит – виноват; не нам судить. Угодно государю императору признать Бонапарте императором и заключить с ним союз – значит так надо. А то, коли бы мы стали обо всем судить да рассуждать, так этак ничего святого не останется. Этак мы скажем, что ни Бога нет, ничего нет, – ударяя по столу кричал Николай, весьма некстати, по понятиям своих собеседников, но весьма последовательно по ходу своих мыслей.
– Наше дело исполнять свой долг, рубиться и не думать, вот и всё, – заключил он.
– И пить, – сказал один из офицеров, не желавший ссориться.
– Да, и пить, – подхватил Николай. – Эй ты! Еще бутылку! – крикнул он.



В 1808 году император Александр ездил в Эрфурт для нового свидания с императором Наполеоном, и в высшем Петербургском обществе много говорили о величии этого торжественного свидания.
В 1809 году близость двух властелинов мира, как называли Наполеона и Александра, дошла до того, что, когда Наполеон объявил в этом году войну Австрии, то русский корпус выступил за границу для содействия своему прежнему врагу Бонапарте против прежнего союзника, австрийского императора; до того, что в высшем свете говорили о возможности брака между Наполеоном и одной из сестер императора Александра. Но, кроме внешних политических соображений, в это время внимание русского общества с особенной живостью обращено было на внутренние преобразования, которые были производимы в это время во всех частях государственного управления.
Жизнь между тем, настоящая жизнь людей с своими существенными интересами здоровья, болезни, труда, отдыха, с своими интересами мысли, науки, поэзии, музыки, любви, дружбы, ненависти, страстей, шла как и всегда независимо и вне политической близости или вражды с Наполеоном Бонапарте, и вне всех возможных преобразований.
Князь Андрей безвыездно прожил два года в деревне. Все те предприятия по именьям, которые затеял у себя Пьер и не довел ни до какого результата, беспрестанно переходя от одного дела к другому, все эти предприятия, без выказыванья их кому бы то ни было и без заметного труда, были исполнены князем Андреем.
Он имел в высшей степени ту недостававшую Пьеру практическую цепкость, которая без размахов и усилий с его стороны давала движение делу.
Одно именье его в триста душ крестьян было перечислено в вольные хлебопашцы (это был один из первых примеров в России), в других барщина заменена оброком. В Богучарово была выписана на его счет ученая бабка для помощи родильницам, и священник за жалованье обучал детей крестьянских и дворовых грамоте.
Одну половину времени князь Андрей проводил в Лысых Горах с отцом и сыном, который был еще у нянек; другую половину времени в богучаровской обители, как называл отец его деревню. Несмотря на выказанное им Пьеру равнодушие ко всем внешним событиям мира, он усердно следил за ними, получал много книг, и к удивлению своему замечал, когда к нему или к отцу его приезжали люди свежие из Петербурга, из самого водоворота жизни, что эти люди, в знании всего совершающегося во внешней и внутренней политике, далеко отстали от него, сидящего безвыездно в деревне.
Кроме занятий по именьям, кроме общих занятий чтением самых разнообразных книг, князь Андрей занимался в это время критическим разбором наших двух последних несчастных кампаний и составлением проекта об изменении наших военных уставов и постановлений.
Весною 1809 года, князь Андрей поехал в рязанские именья своего сына, которого он был опекуном.
Пригреваемый весенним солнцем, он сидел в коляске, поглядывая на первую траву, первые листья березы и первые клубы белых весенних облаков, разбегавшихся по яркой синеве неба. Он ни о чем не думал, а весело и бессмысленно смотрел по сторонам.
Проехали перевоз, на котором он год тому назад говорил с Пьером. Проехали грязную деревню, гумны, зеленя, спуск, с оставшимся снегом у моста, подъём по размытой глине, полосы жнивья и зеленеющего кое где кустарника и въехали в березовый лес по обеим сторонам дороги. В лесу было почти жарко, ветру не слышно было. Береза вся обсеянная зелеными клейкими листьями, не шевелилась и из под прошлогодних листьев, поднимая их, вылезала зеленея первая трава и лиловые цветы. Рассыпанные кое где по березнику мелкие ели своей грубой вечной зеленью неприятно напоминали о зиме. Лошади зафыркали, въехав в лес и виднее запотели.
Лакей Петр что то сказал кучеру, кучер утвердительно ответил. Но видно Петру мало было сочувствования кучера: он повернулся на козлах к барину.
– Ваше сиятельство, лёгко как! – сказал он, почтительно улыбаясь.
– Что!
– Лёгко, ваше сиятельство.
«Что он говорит?» подумал князь Андрей. «Да, об весне верно, подумал он, оглядываясь по сторонам. И то зелено всё уже… как скоро! И береза, и черемуха, и ольха уж начинает… А дуб и не заметно. Да, вот он, дуб».
На краю дороги стоял дуб. Вероятно в десять раз старше берез, составлявших лес, он был в десять раз толще и в два раза выше каждой березы. Это был огромный в два обхвата дуб с обломанными, давно видно, суками и с обломанной корой, заросшей старыми болячками. С огромными своими неуклюжими, несимметрично растопыренными, корявыми руками и пальцами, он старым, сердитым и презрительным уродом стоял между улыбающимися березами. Только он один не хотел подчиняться обаянию весны и не хотел видеть ни весны, ни солнца.
«Весна, и любовь, и счастие!» – как будто говорил этот дуб, – «и как не надоест вам всё один и тот же глупый и бессмысленный обман. Всё одно и то же, и всё обман! Нет ни весны, ни солнца, ни счастия. Вон смотрите, сидят задавленные мертвые ели, всегда одинакие, и вон и я растопырил свои обломанные, ободранные пальцы, где ни выросли они – из спины, из боков; как выросли – так и стою, и не верю вашим надеждам и обманам».
Князь Андрей несколько раз оглянулся на этот дуб, проезжая по лесу, как будто он чего то ждал от него. Цветы и трава были и под дубом, но он всё так же, хмурясь, неподвижно, уродливо и упорно, стоял посреди их.
«Да, он прав, тысячу раз прав этот дуб, думал князь Андрей, пускай другие, молодые, вновь поддаются на этот обман, а мы знаем жизнь, – наша жизнь кончена!» Целый новый ряд мыслей безнадежных, но грустно приятных в связи с этим дубом, возник в душе князя Андрея. Во время этого путешествия он как будто вновь обдумал всю свою жизнь, и пришел к тому же прежнему успокоительному и безнадежному заключению, что ему начинать ничего было не надо, что он должен доживать свою жизнь, не делая зла, не тревожась и ничего не желая.


По опекунским делам рязанского именья, князю Андрею надо было видеться с уездным предводителем. Предводителем был граф Илья Андреич Ростов, и князь Андрей в середине мая поехал к нему.
Был уже жаркий период весны. Лес уже весь оделся, была пыль и было так жарко, что проезжая мимо воды, хотелось купаться.
Князь Андрей, невеселый и озабоченный соображениями о том, что и что ему нужно о делах спросить у предводителя, подъезжал по аллее сада к отрадненскому дому Ростовых. Вправо из за деревьев он услыхал женский, веселый крик, и увидал бегущую на перерез его коляски толпу девушек. Впереди других ближе, подбегала к коляске черноволосая, очень тоненькая, странно тоненькая, черноглазая девушка в желтом ситцевом платье, повязанная белым носовым платком, из под которого выбивались пряди расчесавшихся волос. Девушка что то кричала, но узнав чужого, не взглянув на него, со смехом побежала назад.
Князю Андрею вдруг стало от чего то больно. День был так хорош, солнце так ярко, кругом всё так весело; а эта тоненькая и хорошенькая девушка не знала и не хотела знать про его существование и была довольна, и счастлива какой то своей отдельной, – верно глупой – но веселой и счастливой жизнию. «Чему она так рада? о чем она думает! Не об уставе военном, не об устройстве рязанских оброчных. О чем она думает? И чем она счастлива?» невольно с любопытством спрашивал себя князь Андрей.
Граф Илья Андреич в 1809 м году жил в Отрадном всё так же как и прежде, то есть принимая почти всю губернию, с охотами, театрами, обедами и музыкантами. Он, как всякому новому гостю, был рад князю Андрею, и почти насильно оставил его ночевать.
В продолжение скучного дня, во время которого князя Андрея занимали старшие хозяева и почетнейшие из гостей, которыми по случаю приближающихся именин был полон дом старого графа, Болконский несколько раз взглядывая на Наташу чему то смеявшуюся и веселившуюся между другой молодой половиной общества, всё спрашивал себя: «о чем она думает? Чему она так рада!».
Вечером оставшись один на новом месте, он долго не мог заснуть. Он читал, потом потушил свечу и опять зажег ее. В комнате с закрытыми изнутри ставнями было жарко. Он досадовал на этого глупого старика (так он называл Ростова), который задержал его, уверяя, что нужные бумаги в городе, не доставлены еще, досадовал на себя за то, что остался.
Князь Андрей встал и подошел к окну, чтобы отворить его. Как только он открыл ставни, лунный свет, как будто он настороже у окна давно ждал этого, ворвался в комнату. Он отворил окно. Ночь была свежая и неподвижно светлая. Перед самым окном был ряд подстриженных дерев, черных с одной и серебристо освещенных с другой стороны. Под деревами была какая то сочная, мокрая, кудрявая растительность с серебристыми кое где листьями и стеблями. Далее за черными деревами была какая то блестящая росой крыша, правее большое кудрявое дерево, с ярко белым стволом и сучьями, и выше его почти полная луна на светлом, почти беззвездном, весеннем небе. Князь Андрей облокотился на окно и глаза его остановились на этом небе.
Комната князя Андрея была в среднем этаже; в комнатах над ним тоже жили и не спали. Он услыхал сверху женский говор.
– Только еще один раз, – сказал сверху женский голос, который сейчас узнал князь Андрей.
– Да когда же ты спать будешь? – отвечал другой голос.
– Я не буду, я не могу спать, что ж мне делать! Ну, последний раз…
Два женские голоса запели какую то музыкальную фразу, составлявшую конец чего то.
– Ах какая прелесть! Ну теперь спать, и конец.
– Ты спи, а я не могу, – отвечал первый голос, приблизившийся к окну. Она видимо совсем высунулась в окно, потому что слышно было шуршанье ее платья и даже дыханье. Всё затихло и окаменело, как и луна и ее свет и тени. Князь Андрей тоже боялся пошевелиться, чтобы не выдать своего невольного присутствия.
– Соня! Соня! – послышался опять первый голос. – Ну как можно спать! Да ты посмотри, что за прелесть! Ах, какая прелесть! Да проснись же, Соня, – сказала она почти со слезами в голосе. – Ведь этакой прелестной ночи никогда, никогда не бывало.
Соня неохотно что то отвечала.
– Нет, ты посмотри, что за луна!… Ах, какая прелесть! Ты поди сюда. Душенька, голубушка, поди сюда. Ну, видишь? Так бы вот села на корточки, вот так, подхватила бы себя под коленки, – туже, как можно туже – натужиться надо. Вот так!
– Полно, ты упадешь.
Послышалась борьба и недовольный голос Сони: «Ведь второй час».
– Ах, ты только всё портишь мне. Ну, иди, иди.
Опять всё замолкло, но князь Андрей знал, что она всё еще сидит тут, он слышал иногда тихое шевеленье, иногда вздохи.
– Ах… Боже мой! Боже мой! что ж это такое! – вдруг вскрикнула она. – Спать так спать! – и захлопнула окно.
«И дела нет до моего существования!» подумал князь Андрей в то время, как он прислушивался к ее говору, почему то ожидая и боясь, что она скажет что нибудь про него. – «И опять она! И как нарочно!» думал он. В душе его вдруг поднялась такая неожиданная путаница молодых мыслей и надежд, противоречащих всей его жизни, что он, чувствуя себя не в силах уяснить себе свое состояние, тотчас же заснул.


На другой день простившись только с одним графом, не дождавшись выхода дам, князь Андрей поехал домой.
Уже было начало июня, когда князь Андрей, возвращаясь домой, въехал опять в ту березовую рощу, в которой этот старый, корявый дуб так странно и памятно поразил его. Бубенчики еще глуше звенели в лесу, чем полтора месяца тому назад; всё было полно, тенисто и густо; и молодые ели, рассыпанные по лесу, не нарушали общей красоты и, подделываясь под общий характер, нежно зеленели пушистыми молодыми побегами.
Целый день был жаркий, где то собиралась гроза, но только небольшая тучка брызнула на пыль дороги и на сочные листья. Левая сторона леса была темна, в тени; правая мокрая, глянцовитая блестела на солнце, чуть колыхаясь от ветра. Всё было в цвету; соловьи трещали и перекатывались то близко, то далеко.
«Да, здесь, в этом лесу был этот дуб, с которым мы были согласны», подумал князь Андрей. «Да где он», подумал опять князь Андрей, глядя на левую сторону дороги и сам того не зная, не узнавая его, любовался тем дубом, которого он искал. Старый дуб, весь преображенный, раскинувшись шатром сочной, темной зелени, млел, чуть колыхаясь в лучах вечернего солнца. Ни корявых пальцев, ни болячек, ни старого недоверия и горя, – ничего не было видно. Сквозь жесткую, столетнюю кору пробились без сучков сочные, молодые листья, так что верить нельзя было, что этот старик произвел их. «Да, это тот самый дуб», подумал князь Андрей, и на него вдруг нашло беспричинное, весеннее чувство радости и обновления. Все лучшие минуты его жизни вдруг в одно и то же время вспомнились ему. И Аустерлиц с высоким небом, и мертвое, укоризненное лицо жены, и Пьер на пароме, и девочка, взволнованная красотою ночи, и эта ночь, и луна, – и всё это вдруг вспомнилось ему.
«Нет, жизнь не кончена в 31 год, вдруг окончательно, беспеременно решил князь Андрей. Мало того, что я знаю всё то, что есть во мне, надо, чтобы и все знали это: и Пьер, и эта девочка, которая хотела улететь в небо, надо, чтобы все знали меня, чтобы не для одного меня шла моя жизнь, чтоб не жили они так независимо от моей жизни, чтоб на всех она отражалась и чтобы все они жили со мною вместе!»

Возвратившись из своей поездки, князь Андрей решился осенью ехать в Петербург и придумал разные причины этого решенья. Целый ряд разумных, логических доводов, почему ему необходимо ехать в Петербург и даже служить, ежеминутно был готов к его услугам. Он даже теперь не понимал, как мог он когда нибудь сомневаться в необходимости принять деятельное участие в жизни, точно так же как месяц тому назад он не понимал, как могла бы ему притти мысль уехать из деревни. Ему казалось ясно, что все его опыты жизни должны были пропасть даром и быть бессмыслицей, ежели бы он не приложил их к делу и не принял опять деятельного участия в жизни. Он даже не понимал того, как на основании таких же бедных разумных доводов прежде очевидно было, что он бы унизился, ежели бы теперь после своих уроков жизни опять бы поверил в возможность приносить пользу и в возможность счастия и любви. Теперь разум подсказывал совсем другое. После этой поездки князь Андрей стал скучать в деревне, прежние занятия не интересовали его, и часто, сидя один в своем кабинете, он вставал, подходил к зеркалу и долго смотрел на свое лицо. Потом он отворачивался и смотрел на портрет покойницы Лизы, которая с взбитыми a la grecque [по гречески] буклями нежно и весело смотрела на него из золотой рамки. Она уже не говорила мужу прежних страшных слов, она просто и весело с любопытством смотрела на него. И князь Андрей, заложив назад руки, долго ходил по комнате, то хмурясь, то улыбаясь, передумывая те неразумные, невыразимые словом, тайные как преступление мысли, связанные с Пьером, с славой, с девушкой на окне, с дубом, с женской красотой и любовью, которые изменили всю его жизнь. И в эти то минуты, когда кто входил к нему, он бывал особенно сух, строго решителен и в особенности неприятно логичен.
– Mon cher, [Дорогой мой,] – бывало скажет входя в такую минуту княжна Марья, – Николушке нельзя нынче гулять: очень холодно.
– Ежели бы было тепло, – в такие минуты особенно сухо отвечал князь Андрей своей сестре, – то он бы пошел в одной рубашке, а так как холодно, надо надеть на него теплую одежду, которая для этого и выдумана. Вот что следует из того, что холодно, а не то чтобы оставаться дома, когда ребенку нужен воздух, – говорил он с особенной логичностью, как бы наказывая кого то за всю эту тайную, нелогичную, происходившую в нем, внутреннюю работу. Княжна Марья думала в этих случаях о том, как сушит мужчин эта умственная работа.


Князь Андрей приехал в Петербург в августе 1809 года. Это было время апогея славы молодого Сперанского и энергии совершаемых им переворотов. В этом самом августе, государь, ехав в коляске, был вывален, повредил себе ногу, и оставался в Петергофе три недели, видаясь ежедневно и исключительно со Сперанским. В это время готовились не только два столь знаменитые и встревожившие общество указа об уничтожении придворных чинов и об экзаменах на чины коллежских асессоров и статских советников, но и целая государственная конституция, долженствовавшая изменить существующий судебный, административный и финансовый порядок управления России от государственного совета до волостного правления. Теперь осуществлялись и воплощались те неясные, либеральные мечтания, с которыми вступил на престол император Александр, и которые он стремился осуществить с помощью своих помощников Чарторижского, Новосильцева, Кочубея и Строгонова, которых он сам шутя называл comite du salut publique. [комитет общественного спасения.]
Теперь всех вместе заменил Сперанский по гражданской части и Аракчеев по военной. Князь Андрей вскоре после приезда своего, как камергер, явился ко двору и на выход. Государь два раза, встретив его, не удостоил его ни одним словом. Князю Андрею всегда еще прежде казалось, что он антипатичен государю, что государю неприятно его лицо и всё существо его. В сухом, отдаляющем взгляде, которым посмотрел на него государь, князь Андрей еще более чем прежде нашел подтверждение этому предположению. Придворные объяснили князю Андрею невнимание к нему государя тем, что Его Величество был недоволен тем, что Болконский не служил с 1805 года.
«Я сам знаю, как мы не властны в своих симпатиях и антипатиях, думал князь Андрей, и потому нечего думать о том, чтобы представить лично мою записку о военном уставе государю, но дело будет говорить само за себя». Он передал о своей записке старому фельдмаршалу, другу отца. Фельдмаршал, назначив ему час, ласково принял его и обещался доложить государю. Через несколько дней было объявлено князю Андрею, что он имеет явиться к военному министру, графу Аракчееву.
В девять часов утра, в назначенный день, князь Андрей явился в приемную к графу Аракчееву.
Лично князь Андрей не знал Аракчеева и никогда не видал его, но всё, что он знал о нем, мало внушало ему уважения к этому человеку.
«Он – военный министр, доверенное лицо государя императора; никому не должно быть дела до его личных свойств; ему поручено рассмотреть мою записку, следовательно он один и может дать ход ей», думал князь Андрей, дожидаясь в числе многих важных и неважных лиц в приемной графа Аракчеева.
Князь Андрей во время своей, большей частью адъютантской, службы много видел приемных важных лиц и различные характеры этих приемных были для него очень ясны. У графа Аракчеева был совершенно особенный характер приемной. На неважных лицах, ожидающих очереди аудиенции в приемной графа Аракчеева, написано было чувство пристыженности и покорности; на более чиновных лицах выражалось одно общее чувство неловкости, скрытое под личиной развязности и насмешки над собою, над своим положением и над ожидаемым лицом. Иные задумчиво ходили взад и вперед, иные шепчась смеялись, и князь Андрей слышал sobriquet [насмешливое прозвище] Силы Андреича и слова: «дядя задаст», относившиеся к графу Аракчееву. Один генерал (важное лицо) видимо оскорбленный тем, что должен был так долго ждать, сидел перекладывая ноги и презрительно сам с собой улыбаясь.
Но как только растворялась дверь, на всех лицах выражалось мгновенно только одно – страх. Князь Андрей попросил дежурного другой раз доложить о себе, но на него посмотрели с насмешкой и сказали, что его черед придет в свое время. После нескольких лиц, введенных и выведенных адъютантом из кабинета министра, в страшную дверь был впущен офицер, поразивший князя Андрея своим униженным и испуганным видом. Аудиенция офицера продолжалась долго. Вдруг послышались из за двери раскаты неприятного голоса, и бледный офицер, с трясущимися губами, вышел оттуда, и схватив себя за голову, прошел через приемную.
Вслед за тем князь Андрей был подведен к двери, и дежурный шопотом сказал: «направо, к окну».
Князь Андрей вошел в небогатый опрятный кабинет и у стола увидал cорокалетнего человека с длинной талией, с длинной, коротко обстриженной головой и толстыми морщинами, с нахмуренными бровями над каре зелеными тупыми глазами и висячим красным носом. Аракчеев поворотил к нему голову, не глядя на него.
– Вы чего просите? – спросил Аракчеев.
– Я ничего не… прошу, ваше сиятельство, – тихо проговорил князь Андрей. Глаза Аракчеева обратились на него.
– Садитесь, – сказал Аракчеев, – князь Болконский?
– Я ничего не прошу, а государь император изволил переслать к вашему сиятельству поданную мною записку…
– Изволите видеть, мой любезнейший, записку я вашу читал, – перебил Аракчеев, только первые слова сказав ласково, опять не глядя ему в лицо и впадая всё более и более в ворчливо презрительный тон. – Новые законы военные предлагаете? Законов много, исполнять некому старых. Нынче все законы пишут, писать легче, чем делать.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Гай_Скрибоний_Курион_(консул)&oldid=81611577»