Украинская автокефальная православная церковь

Украинская автокефальная православная церковь
Андреевская церковь
Основная информация
Основатели	Василий Липковский
Признание автокефалии	не признана
Предстоятель в настоящее время	Макарий (Малетич)
Центр	Киев
Резиденция Предстоятеля	Патриархия УАПЦ, ул. Трехсвятительская 8а, Киев
Юрисдикция (территория)	Украина Украина и украинская диаспора
Богослужебный язык	украинский, в зарубежных приходах также на местных языках
Календарь	юлианский
Численность
Сайт	[patriarchia.org.ua/ УАПЦ Українська Автокефальна Православна Церква  (укр.)]

Украинская автокефальная православная церковь (сокращённо УАПЦ, укр. Українська автокефальна православна церква) — канонически непризнанная православная церковь Украины и украинской диаспоры Северной Америки и Западной Европы.

Предстоятель УАПЦ с титулом митрополит Киевский и всей Украины митрополит Макарий (Малетич) (с 2015).

Возникновение УАПЦ и ее развитие в 1920—1934 годах

УАПЦ зародилась после российской Февральской революции 1917 года в результате движения за отделение православной церкви в ряде епархий Юга России от российской государственной власти и одновременно от Православной российской церкви. Особенно активную деятельность в движении за самостоятельности Украинской православной церкви вел протоиерей Василий (Липковский), ещё задолго до революции известный, как ревностный украинофил. По его инициативе весной 1917 г. основано «Братство воскресения». На Подольском и Полтавском епархиальных соборах в апреле и мае 1917 года было выражено желание иметь независимую украинскую православную церковь. Полтавский собор высказался за восстановление в Православной Церкви на Украине традиционного соборного устройства, назначения украинцев на епископские кафедры, украинизацию богослужений. Видимо светские власти Украины церковный вопрос интересовал мало. В утвержденный 7 августа 1917 года состав Центральной Рады вошел лишь один депутат-священник П. Погорелко. Кроме того, Синод Русской православной церкви пошел на уступку в вопросе об языке, дав летом 1917 года согласие на использование украинского (малороссийского) языка в проповедях и в церковно-приходских школах в местностях с преобладанием украинского населения. Тем не менее движение за автокефалию продолжилось в форме продвижения идеи созыва Всеукраинского собора. Уже в августе 1917 года Киевский епархиальный съезд создал Предсоборную комиссию.

Приход к власти большевиков усилил сепаратистские тенденции на Украине и активизировал обсуждение вопроса об автокефалии. В Центральной раде религиозный вопрос не получил особого внимания, зато сторонники автокефалии нашли поддержку в солдатской среде. 9 ноября 1917 года в Киеве 3-й Всеукраинский войсковой съезд принял резолюцию об автокефалии Украинской православной церкви, ее независимости от государства и об украинизации богослужений. На Съезде был сформирован Комитет по созыву Всеукраинского церковного собора из 30 человек во главе которого встал Алексий (Дородницын). Уже 23 ноября 1917 года на совместном заседании Комитета и Предсоборной комиссии в Киево-Печерской лавре была создана Временная всеукраинская православная церковная рада, почетным председателем которой стал Алексий (Дородницын). Этот орган начал рассылать по украинским консисториям своих комиссаров, которые пытались подчинить себе епархии. Например, прибывший в Екатеринославскую епархию комиссар, предъявив удостоверение за подписью Алексия (Дородницына), потребовал прекратить поминовение Патриарха Московского, разослать свои воззвания об автокефальном управлении церковью, а также провести выборы делегатов на Всеукраинский собор. Вскоре в Екатеринославе возникла местная Временная церковная рада, заседания которой проходили под председательством епископа Евгения (Краснокутского).

Против деятельности украинского национально-церковного движения с самого начала выступили епископы РПЦ на Украине, а также часть духовенства. Уже 24 ноября 1917 года Совет приходских церквей города Киева обратился с приветствием к Патриарху и просил его не допустить созыва Всеукраинского собора 28 декабря 1917 года. В ноябре 1917 года в Киев была послана делегация во главе с митрополитом Платоном (Рождественским) «для устроения местной церковной жизни». Всеукраинская церковная рада поспешила послать в Москву двух делегатов — священника Александра (Маричева) и прапорщика Т. Н. Голикова. Соборный совет во главе с Патриархом заявил им, что благословляет украинцев на созыв в декабре 1917 года в Киеве собора «на канонических основаниях». В Москву был вызван епископ Алексий (Дородницын). После того, как он который уклонился от прибытия 4 января 1918 года в Михайловском монастыре три митрополита и один архиепископ подписали акт о запрещении в служении епископа Алексия.

Глава Центральной Рады Грушевский отказался поддерживать вмешиваться в церковные дела, заявив: «Обойдемся без попов!». Некоторую поддержку Временной церковной раде оказало Генеральное секретарство внутренних дел, которое назначило в этот орган своего комиссара А. Карпинского, запретившего поминовение в молебнах российского войска и российской власти, а также предписавшего церковным властям вести все сношения с Патриархом Московским только через него.

Собор открылся 7 января 1918 года в Софийском соборе Киева. На открытии выступил комиссар А. Карпинский, который от имени Генерального секретариата заявил, что у Собора только один путь — «дать украинской церкви автокефальность». 23 января 1918 года к Киеву подошла Красная армия и Собор прекратил свою работу.

Собор восстановился в июне 1918 года, уже при гетманской власти и при иных обстоятельствах. Митрополитом Киевским на месте убитого митрополита Владимира стал архиепископ Антоний (Храповицкий). Он позаботился, чтобы большинство делегатов на собор была пророссийской ориентации, и это дало возможность устранить из участия в соборе украинских делегатов. Собор постановил, что церковь на Украине продолжает оставаться в юрисдикции Московского патриархата с правами ограниченной автономии.

На третьей и последней сессии собора, которая началась в октябре, с полной силой была продемонстрирована непримиримая позиция пророссийскихсил. Министр исповеданий гетманского правительства Александр Лотоцкий, многолетний украинский деятель, историк, знаток церковного права и писатель на этом соборе призвал к автокефалии украинской православной церкви. Через несколько дней после выступления министра Лотоцкого гетманское правительство пало, и к власти пришла Директория Украинской Народной Республики. Работа собора была закончена в связи с этим.

1 января 1919 года был принят «Закон об автокефалии Украинской Православной Церкви и её высшего правительства». Правительство УНР имело в виду полную независимость Украинской Православной Церкви. В конце января 1919 правительство УНР поручило послу в Турции Александру Лотоцкому просить Цареградскую патриархию о признании автокефалии Украинской Православной Церкви. Однако, возглавляемая Лотоцким дипломатическая миссия прибыла в Константинополь во время, когда патриарший престол был вакантным после смерти патриарха Германа, а его преемника не позволяла выбрать турецкие власти. Местоблюститель патриаршего престола митрополит Дорофей, ссылаясь на этот факт, заявил о невозможности решения просьбе посла Украины при таких обстоятельствах, но выразил надежду, что «украинский народ будет стоять дальше крепко в родительской Православной вере, ожидая с полной уверенностью осуществления своего желания согласно со священными канонами и правилами».

В феврале 1919 года Киев снова заняли красные войска. Борьба за автокефалию восстановилась как церковно-общественное движение уже при советской власти. Украинские национально-церковные силы начали в новых условиях кампанию за создание украинских парафий и регистрацию их в органах власти. Такую возможность открывал перед ними «Закон об отделении церкви от государства и школы», провозглашенный Совнаркомом УССР в конце января 1919 года. Этот закон был с одной стороны направлен против Церкви, ибо передавал в руки государства храмы и все церковное имущество и давал властям право закрывать нежелательные ей церкви, конфисковать их имущество, грабить церковные ценности. Но с другой стороны, власть давала храмы в пользование общинам, к которым она не имела претензий.

Весной 1919 года в Киеве была основана первая украинская православная парафия. Это произошло после того, как епископ Черкасский Назарий, руководивший тогда делами Киевской епархии, отверг просьбу православных украинцев Киева позволить им отправить Страсти Господни и Пасхальную литургию с чтением Евангелий на украинском языке. Власть зарегистрировала парафию и передала в её распоряжение Свято-Николаевский собор на Печерске, построенный гетманом Иваном Мазепой. 22 мая, в день св. Николая Чудотворца (Николы летнего), в этом храме состоялась первая украинская служба, которую отправил протоиерей Василий (Липковский) и несколько других украинских священников. Композитор Николай Леонтович написал для этой службы оригинальную музыкальную композицию. Вскоре после того, несмотря на сопротивление со стороны епископа Назария и русского духовенства, украинцы основали второй приход при Андреевском соборе, а в июне получили в своё распоряжение Софийский собор.

Украинские приходы создавались также по другим городам. Тогда уже действовала Всеукраинская православная церковная рада нового состава. Её силами был создан Союз украинских православных приходов, который должен был объединять украинские православные общины и координировать их деятельность.

В то время из кругов деятелей национально-церковного возрождения вышло воззвание «Чего хотят православные украинцы в своей жизни». Это был идеологически программный документ, в котором, среди прочего, провозглашалось:

- Православные украинцы хотят славить Бога и благодарить Его в молитвах … на своем родном языке и руководствоваться в церковно-религиозной жизни древними обрядами и свойственными Украинской Православной Церкви. Православные украинцы… основывают свои приходы в духе уставов старинных украинских церковных братств, утвержденных восточными патриархами.

- В своих церковных делах украинцы не стремятся к господству над теми народами, что между ними поселились, но не желают также в этом отношении быть в зависимости от других. Поэтому православные украинцы никого и ничем не будут принуждать к своему обряду, к своему церковному устройству.

- Украинцы не стремятся к отделению от современных украинских епископов и не отойдут от них… но вместе с тем украинцы искренне желают иметь от своих епископов, согласно древнему устройству Украинской Православной Церкви, архипастырское руководство, помощь и единение с народом, в его церковной работе, а не только приказы и распоряжения духовных чиновников. Православные украинцы не хотят никакого разделения с Греческой, Московской, Сербской. Румынской и другими Православными Церквами, а хотят навсегда остаться в братском единении и вере и согласии со всеми ними… Вместе с тем украинцы стремятся к автокефалии, то есть до полной неподчиненности Украинской Православной Церкви никакой другой Православной Церкви.

Провозглашение автокефалии в 1920 году

Украинские национально-церковные деятели не оставляли надежду найти возможность независимости своей церкви во взаимопонимании с епископами РПЦ. Но сопротивление русских епископов независимым стремлениям православных украинцев все усиливался. 30 апреля 1920 года по распоряжению епископа Назария все украинские священники Киева были запрещены в священнослужении. В ответ на это, Всеукраинская православная церковная рада, собравшись 5 мая, объявила недействительным распоряжение о запрете священнодействия украинским священникам и постановила прекратить подчинение российской иерархии. «Считать Украинскую Православную Церковь освобожденной от московской превосходства — автокефальной и независимой», — говорилось в постановлении Рады.

После возвращения петлюровской армии в Киев, 5 мая 1920 года представители Всеукраинской православной рады и активисты украинского националистического движения провозгласили на Украине автокефальную (самостоятельную) украинскую православную церковь. На своем заседании рада вынесла постановление, по которому для возрождения украинской церкви не следовало считаться с реакционной позицией православного епископата и обращать внимание на запрещение епископа Назария. Рада объявила всех находящихся на Украине епископов врагами украинского народа за то, что они пребывают в общении с Московской патриархией и Патриархом Московским и всея России Тихоном. Провозгласив автокефалию, украинская православная церковь окончательно порвала с Московской патриархией: «Киевский епископат, будучи представителем московской духовной власти, постоянным торможением украинского церковного движения, наконец, запретами священников, обнаружил себя не пастырем добрым, а врагом украинского народа и этим своим поступком отошел от Украинской Церкви. Вследствие всего этого Украинская Православная Церковь, состоящая из украинских приходов, осталась без епископов», — заявила Всеукраинская православная церковная рада. Рада также выдвинула главный принцип управления Церковью — всенародное соборное правление.

Создание собственной иерархии УАПЦ

Получение собственной иерархии стало главной задачей, как говорилось в постановлении ВПЦР. Ни один из действующих епископов не принимал участия в принятии решения отделения Украинской Церкви, тогда как рукоположение ни священников, ни епископов, без нескольких действующих епископов невозможны (см. Апостольское преемство).

Российские иерархи категорически отказывались поставлять в епископы кандидатов, которых предлагали православные украинцы. Впоследствии оказалось, что митрополит Антоний (Храповицкий) ещё в конце 1918 года заставил всех своих епископов подписать письменное заявление о том, что они останутся верными Русской Церкви и не присоединятся к автокефалии. Архиепископ Полтавский Парфений (Левицкий), давний сторонник украинизации Православной Церкви на Украине, согласился в августе 1920 года взять под свою опеку украинские православные приходы, и его начали поминать на богослужениях, как митрополита УАПЦ.Нужен был ещё хотя бы один благосклонный епископ, и проблема собственной иерархии была бы решена.

Московский патриарх Тихон прислал в Киев своего экзарха — архиепископа Михаила (Ермакова), настроенного антиукраински. В феврале 1921 года собор епископов в Киеве лишил священнечьего сана всех священников украинских парафий и издал постановление о ликвидации ВПЦ Рады и Союза украинских парафий. Было начато интенсивное давление на архиепископа Парфения, и он, не выдержав испытания, отошел от украинцев. Все дальнейшие попытки найти иерархов, которые согласились бы свершить чин хиротонии, терпели неудачу. УАПЦ пользовалась большой популярностью, постоянно вырастали новые приходы, но для них не было священников и некому было их рукоположить. Между тем, Всеукраинская православная церковная рада проводила подготовку к Первому всеукраинскому церковному собору, который должен быть завершить движение за возрождение УАПЦ и ликвидировать «епископско-самодержавный устрой Церкви». Поиски православного епископа, который бы согласился войти в состав УАПЦ, продолжались до 30 октября 1921 года, однако успехов не принесли.

После того как Киев покинули поляки и вновь вернулись большевики, автокефалисты созвали свою первую конференцию. 12 июня 1920 года они собрались в Софийском соборе и решали проблему отсутствия епископов в их среде. Будущий обновленческий епископ Антонин (Грановский), согласившийся было на участие в этом деле, впоследствии отказался.

14 октября 1921 года в Софиийском соборе в Киеве открылся Первый всеукраинский православный церковный собор. На него съехались со всей Украины 472 делегата, среди них 64 священника, 17 диаконов, представители парафий, выдающиеся украинские общественные, культурные и научные деятели. Наибольшую активность проявляли профессора Агафангел Крымский, Василий Данилевич, Владимир Чеховский и священники Василий Липковский и Нестор Шараевский. Председателем Всеукраинской парвославной церковной рады и Всеукраинского собора духовенства и мирян вновь избрали Михаила Мороза Митрополит Михаил (Ермаков) решительно отказался принять участие в соборе и рукоположить для УАПЦ первых епископов. Митрополит прибыл только вместе с несколькими священниками, благословения не дал, а попросил разъехаться по домам. На вопрос участников, может ли митрополит «посвятить для украинцев» епископа, экзарх ответил, что на Украине епископов вполне достаточно, а если будет ощущаться нужда в них, то он рукоположит того, кого сочтет достойным. Митрополит отверг кандидатуры, предложенные активистами Рады для рукоположения, и покинул съезд. В ответ на окончательное обращение собора экзарх заявил: «Я гадюк в епископы не посвящаю». Липковский сказал на этом съезде, что, не прибыв на собор, православные епископы сами «отлучили себя от Украинской Церкви».

Участник этого съезда священник Ксенофонт Соколовский спросил: «не намерен ли собор сам создать епископат?», на что Чеховский ответил: раз собор признается правомочным и каноничным, такая возможность не исключена.

Когда растаяла последняя надежда на возможность традиционного поставленные иерархов, собор обратился к практике древних времен, когда в некоторых Церквях, например в Церкви Александрийской, рукоположение происходило всем собором и порой даже без участия епископов. Историческое основание этого шага обосновал в своем докладе выдающийся украинский богослов Владимир Чеховский.

На следующий день съезда Чеховский на основании церковно-исторических данных стал доказывать, что верующие могут сами, без епископов, рукоположить себе архиереев, и поэтому съезд имеет полное каноническое и догматическое право поставить выбранного им архипастыря. Он доказывал это, указывая на то, что в апостольские времена рукоположениями занимались пророки, которые сами не являлись епископами, и что так же был рукоположен апостол Павел, апостол Тимофей был поставлен руками пресвитеров.

Хотя участники этого исторического акта шли по примеру древней Александрийской Церкви, они не исключали освященного многовековой практикой и зафиксированного в церковных канонах правила, кандидат на епископа должен быть поставлен руками трех, или не менее двух, епископов. Они признали, что соборное поставленные митрополита Василия Липковского, а затем епископа Нестора Шараивского, было вынужденным актом и записали в принятых собором канонам УАПЦ, что в дальнейшем все епископские хиротонии происходить согласно традиции Вселенской православной церкви. Таким, давно принятым в Православной Церкви способом, в течение следующих дней был посвящены ещё четверо епископов. Украинских епископов стали называли «самосвятами» и "безблагодатными".

Чеховский, без ссылки на соответствующие источники, утверждал, что в Александрийской и Римской Церквах посвящали пресвитеры, а потом епископы будто бы отняли у пресвитеров это право, что, по словам Чеховского, было нарушением апостольской практики. Чеховский стал отрицать Благодать Святого Духа в епископах.

Итогом этого собора стало рукоположение новых епископов. Московский Патриарх Пимен в послании к Патриарху Константинопольскому Афинагору писал о том соборе:

<…> Этот псевдособор провозгласил образование «Украинской автономной Православной Церкви». Руководитель сепаратистов, к тому времени отлучённый протоиерей, Василий Липковский был избран участниками «собора» во епископа новой «церкви». «Архиерейское» поставление Василия Липковского было совершено вопреки всем каноническим правилам (Ап. пр. 1; Антиох. Соб. пр. 19; 1 Всел. Соб. пр. 6 и др.). Сама «хиротония» была исполнена отлучёнными пресвитерами и мирянами с возложением на Липковского мощей (руки) священномученика Макария, митрополита Киевского. Сей кощунственный акт был повторен при последующей «хиротонии» во «епископа» также отлучённого протоиерея Нестора Шараевского. Характер этих «хиротоний» дал основание к распространению в верующем народе наименования новых раскольников «самосвятами».

Всеукраинский православный церковный собор провозгласил основными принципами УАПЦ автокефалию, соборноправность и украинизацию. Соборноправность означает участие всех членов церкви — епископов, священников и мирян — в решении вопросов церковной жизни. Украинизация — введение украинского языка в богослужение и все другие сферы церковной жизни, развитие проповедничества, церковного пения.

В первые годы после собора УАПЦ быстро развивалась и распространялась по всей Украине. В городах и селах основывались украинские парафии, быстрыми темпами увеличивалось духовенство. По данным документов руководящих органов Церкви, количество священников достигло 1500, а количество приходов — 1100. Епископат УАПЦ вырос за время существования Церкви до 34 человек. Епископы УАПЦ были духовными руководителями в назначенных им церковных округах. Митрополит Василий (Липковский), пока власть позволяла, объехал всю Украину, посетив более 500 приходов. Приходские советы заботились о хорошем состоянии храмов, о нравственной жизни своих прихожан, устраивали торжественные церковные праздники. Восстанавливались давние украинские традиции, братства, благотворительность, велись переводы богослужебных книг на украинский.

Притеснение УАПЦ в 20-30-х годах

Советская власть сначала относилась к УАПЦ со снисхождением, надеясь использовать её для сопротивления РПЦ, с которой она вела тогда ожесточенную борьбу. Кампания против УАПЦ активизировалась после 1924 года. В её адрес сыпались обвинения в национализме, контрреволюции, «петлюровщине». Осенью 1925 года у УАПЦ начали отбирать церкви в некоторых местах. Епископам запрещали выезжать с места их резиденции и проповедовать, приходы облагались непосильными налогами: в случае несостоятельности общины оплатить требуемую сумму, приход закрывали. В 1926 году начались аресты епископов и священников. Первой жертвой стал популярный архиепископ Харьковский Александр (Ярещенко). За неосторожное высказывание о притеснениях со стороны власти его арестовали и сослали в Среднюю Азию.

В 1926 ГПУ выставило категорическое требование, чтобы на Втором всеукраинском православном церковном соборе в октябре 1927 года митрополит Василий был отстранен от руководящего поста. Альтернативой было закрытие собора властью и арест митрополита Липковского и других видных деятелей УАПЦ. Участники Собора удовлетворили это требование ГПУ, надеясь, что этим они спасут существование Церкви. Митрополитом был избран Николай (Борецкий). Церковь на время оставили в покое, и она пошла по пути развития: продолжалась работа над составлением и распространением богослужебного чина на украинском. С начала 1927 выходил печатный орган Церкви, журнал «Церковь и жизнь», но власти разрешили издать только 7 номеров. Советская власть никогда не прекращала борьбы против Церкви на приходском уровне, пытаясь сломать верующих конфискационными налогами, возрастающей антицерковной пропагандой, притеснениями и арестами священников. В 1929 прошла волна массовых арестов: были арестованы несколько епископов, около 700 священников и многочисленных церковные деятели. В то время советская власть уже окончательно решила ликвидировать УАПЦ. Её было решено связать её с подпольной самостийницкой организацией СВУ (Союз Освобождения Украины), которую якобы разоблачило тогда ГПУ. Следователи ГПУ пытались доказать, что УАПЦ находилась под непосредственным контролем СВУ, а её деятели участвовали в подготовке восстания для свержения советской власти. Среди арестованных в связи с причастностью к этой организации был Владимир Чеховский, его брат, священник Николай Чеховский и выдающийся церковный деятель из Полтавы Константин Толкач. Владимир Чеховский приговорен к 10 годам заключения со строгой изоляцией, его брат отец Николай — до 3 лет. Во время их пребывания в тюрьме им без суда увеличили сроки осуждения, а в 1937 году обоих расстреляли.

В 1930 году, ввиду новых политических реалий, УАПЦ приняла решение о самороспуске. ГПУ приказало созвать на 28-29 января 1930 чрезвычайный церковный собор, на который прибыло несколько ещё неарестованых тогда епископов и около 40 священников. В проекте постановления, которые ГПУ заготовило и передало собору, УАПЦ заклеймена как «явная антисоветская контрреволюционная организация», составляющую часть СВУ, а её деятелей — как контрреволюционеров и петлюровцев; проект постановления заканчивался заявлением о самоликвидации УАПЦ.

После чрезвычайного собора аресты не прекратились, а ещё больше усилились. Арестован митрополит Николай (Борецкий), ещё несколько епископов и более 800 священников. На конец 1930 года действовало всего около 300 приходов УАПЦ при незакрытых ещё храмах, которые функционировали без руководства и связи между собой, в условиях постоянно растущего террора.

По приказу ГПУ, 9-12 декабря 1930 году в Киеве состоялся второй чрезвычайный собор. Украинскую православную церковь было разрешено возобновить, но уже без названия «автокефальная». Митрополитом выбрали архиепископа Харьковского Ивана (Павловского). ГПУ приказало ему перенести митрополичью кафедру в Харьков, где в то время была столица УССР. В Церкви осталось 7 епархий. Церковной жизнью снова начали управлять епархиальные советы, под контролем ГПУ.

В сентябре в 1932 году Сталин провозгласил начало «безбожной пятилетки». Во время голода 1933 года церковные общины во многих селах вымирали вместе со своими прихожанами и священниками. В конце февраля 1934 власти закрыли и ограбили Софийский собор. В 1934-35 годах начато осуществление плана массового уничтожения церквей. Жертвами этого варварства пали Михайловский Златоверхий монастырь и Трехсвятительская церковь в старом Киеве, Николаевский собор на Печерске, Братский монастырь и собор Успения Богородицы (Пирогоща) на Подоле, Свято-Николаевский собор в Харькове, Преображенский собор в Одессе, Успенский собор в Полтаве, Покровский собор в Запорожье и многин других..

Ликвидация УАПЦ закончена в 1935-37 годах, когда ГПУ арестовало остальных епископов, включая митрополита Ивана (Павловского). В тюрьмах и концлагерях оказалась большинство священников, тысячи верующих. Митрополита Василия (Липковского), который в течение почти 10 лет после устранения его с митрополичьей кафедры провел в условиях домашнего ареста — фактической ссылки — арестован в 1937 году. 20 ноября его приговорили к расстрелу, а 27 ноября приговор был выполнен. Митрополит Николай (Борецкий(не выдержал бесчеловечных условий тюремного режима, психически заболел и умер в Ленинградской психиатрической тюрьме. Митрополит Иоанн (Павловский) закончил жизнь в ссылке в Казахстане. После 1937 на Украине не осталось ни одного действующего епископа УАПЦ, ни одного прихода с украинским языком богослужения.

Поддерживаемое ГПУ Обновленческое движение в Российской Церкви на Соборе в 1923 году признало автокефалию УАПЦ в УССР. Духовенство УАПЦ было почти полностью уничтожено в 1930—1937 гг., и лишь епископ Иоанн (Теодорович) продолжал служение в Канаде и США, где УАПЦ успела создать свою епархию.

Иерархия Украинской православной церкви (1921—1936)

• Митрополит Василий (Липковский), Киевский и всея Украины (1921—1927)
• Митрополит Николай (Борецкийм, Киевский и всея Украины (1927—1930)
• Митрополит Иван (Павловский), Харьковский и всея Украины
• Архиепископ Нестор (Шараевский)
• Архиепископ Александр (Ярещенко)
• Архиепископ Иоанн (Теодорович)
• Архиепископ Иосиф (Оксиюк)
• Архиепископ Константин (Малюшкевич)
• Архиепископ Георгий Жевченко (Евченко)
• Архиепископ Костянтин (Кротович)
• Архиепископ Георгий (Михновский)
• Архиепископ Степан (Орлик)
• Архиепископ Антоний (Гриневич)
• Архиепископ Феодосий (Сергиив)
• Архиепископ Николай (Пивоваров)
• Епископ Евфимий (Калишевский)
• Епископ Володимир (Самборский)
• Епископ Николай (Карабиневич)
• Епископ Конон (Бей)
• Епископ Александр (Червинский)
• Епископ Георгий (Тесленко)
• Епископ Петр (Ромоданов)
• Епископ Максим (Задвирняк)
• Епископ Владимир (Даховник-Даховский)
• Епископ Марко (Грушевский)
• Епископ Григорий (Мозолевский)
• Епископ Михайло (Маляревский)
• Епископ Микола (Ширяй (Хиряй))
• Епископ Петр (Тарнавский)
• Епископ Владимир (Бржосновский (Бриосневский))
• Епископ Юрий (Прокопович)
• Епископ Григорий (Стороженко)
• Епископ Филипп (Бучило)
• Епископ Яков (Чулаевский)

Православная церковь на украинских землях под Польшей

После Первой мировой войны более 2,5 миллионов православных украинцев, более 1 миллиона белорусов и около 25000 русских оказались в восстановленной Польше, в которую кроме Галичины, где доминировала Греко-Католическая Церковь, вошли Западная Волынь, Холмщина, Подляшье и украинское Полесье — земли с преобладающим украинским населением. Эти земли входили в состав Киевской митрополии, когда она была в канонической подчиненности Константинопольскому патриарху, а в 1686 году их насильно подчинили власти Московского патриарха вместе с другими украинскими православными землями. Православная церковь была здесь очень сильная, но во время господства царской России полностью русифицированной, а её иерархи и духовенство — определенно промосковской ориентации. После революции 1917 года здесь начало проявляться стремление к независимости и украинизации Церкви: в 1917 году на епархиальном съезде Волыни был принят призыв к украинизации богослужений и проповедей. В октябре 1921 года на Волынском епархиальном съезде принято постановление о необходимости перехода с церковно-славянского языка на украинский с тем, что этот переход должен происходить постепенно, по мере перевода богослужебных книг.

В первые годы после войны Православная Церковь в Польше сохраняла зависимость от Москвы. Патриарх Тихон отверг просьбу епископов Юрия (Ярошевского) и Дионисия (Валединского) о предоставлении церкви в Польше автокефалии и согласился только на автономию. Архиепископа Юрия назначили митрополитом-экзархом. 1922 собор епископов Православной Церкви в Польше постановил перейти в управлении Церковью на принципе полной независимости, то есть провозгласил де-факто автокефалию. Митрополитом был избран Юрий (Ярошевский). Он поддерживал попытки православных украинцев восстановить национальный характер церкви на украинских землях. В 1922 году митрополит Юрий рукоположил в епископский сан архимандрита Алексия (Громадского), первого в Польше епископа-украинца. При поддержке епископа Алексея распространялось употребление украинского языка в богослужениях, делались многочисленные переводы богослужебных книг на украинский язык, выходили украинские церковно-религиозные журналы, вводилось обучение на украинском языке в церковных школах.

Русская эмиграция оказала сопротивление отходу православной церкви в Польше от церкви московской и введению в богослужение народных языков. 8 февраля 1923 архимандрит Смарагд застрелил митрополита Юрия из револьвера. Митрополитом православной церкви в Польше на его место был избран архиепископ Дионисий (Валединский), россиянин по происхождению (это звучит странно), который тоже был благосклонен к украинизационным мероприятиям в Церкви на землях с украинским населением.

Руководители Православной Церкви в Польше обратились к Вселенскому патриарху с просьбой о формальном предоставлении их Церкви автокефалии. Патриарх Григорий VII признал право на автокефалию Православной Церкви в Польше «Патриаршим и Синодально-каноническим томосом» (то есть декретом) от 13 ноября 1924 года, который подписали, кроме патриарха, двенадцать митрополитов Константинопольской церкви.

Для украинской православной церкви чрезвычайно важное значение имеет то, на каком основании патриарший Томос признает автокефалию православной церкви в Польше. В этом документе говорится:

«Первый отрыв от нашего Престола Киевской митрополии… и приобщение её к Московской Церкви произошло не по предписаниям канонических правил, а также не были соблюдены всего того, что было установлено относительно полной церковной автономии Киевского митрополита, носившего титул экзарха Вселенского Престола».

Хотя украинская православная церковь в польском государстве была частью автокефальной православной церкви в Польше, она пользовалась широкой автономией. В 1932 году был рукоположен второй епископ-украинец — архимандрит Поликарп (Сикорский), и был назначен на епископа Луцкого, а архиепископ Алексий (Громадский) в том же году стал правящим епископом всей Волынской епархии. Украинские национально-церковные круги в значительной степени украинизировали богослужебные службы, административную жизнь церкви и школы, заботились о распространении национального сознания населения, развитии культуры.

В то же время православные украинцы испытывали тяжелые притеснения со стороны властей и римско-католической церкви. В последние месяцы 1937 года началась широкая кампания насильственного обращения в католичество православных украинцев на Волыни. Летом 1938 года на Холмщине и Подляшье развернулись жестокие гонения против православных: были разрушены или сожжены 115 православных церквей.

Это варварство вызвало волну возмущения в мире. В США и Канаде проходили массовые демонстрации протеста, организованные православными малороссиянами. Отправлялись специальные богослужения за преследуемых православных. С осуждением насилия выступали украинские послы в сейме. Собор епископов православной автокефальной церкви в Польше обратился к польской власти с меморандумом, в котором иерархи выразили «грусть и боль» по поводу того, что «такая страшная несправедливость с попранием Христовой правды и любви, произошла с нами — христианами — в христианской стране». Преследование осудил первоиерарх Украинской грекокатолической церкви митрополит Андрей (Шептицкий).

УАПЦ в годы Второй мировой войны

УАПЦ в генерал-губернаторстве и на Волыни при советской власти

В конце 30-х Холмщина и Подляшье оказались в немецком генерал-губернаторстве, а Волынь, Полесье и Галичина присоединены к Советскому Союзу. Православные украинцы в генерал-губернаторстве основали в Холме Церковную раду, который признал и утвердил митрополит Дионисий. Вскоре после того появилась Церковная рада в Варшаве, возглавляемая выдающимся украинским ученым и общественно-политическим деятелем Иваном Огиенко. Начаты мероприятия для возвращения православных церквей, силой захваченных католиками во времена польской власти. В мае 1940 года поляки освободили и вернули Православной Церкви кафедральный собор Пресвятой Богородицы на Даниловой горе в Холме.

Именно в этом соборе 20 октября 1940 состоялась хиротония архимандрита Илариона Огиенко на архиепископа Холмского и Подляшского. В феврале 1941 года рукоположен ещё один иерарх-украинец — епископ Краковский и Лемковский Палладий (Видыбида-Руденко). Митрополитом Варшавским Дионисием (Валединским) 24 декабря 1941 года епископ Поликарп (Сикорский) был назначен Временным администратором Православной Автокефальной Церкви на освобожденных землях Украины. В 1942 году сан священников, рукоположённых в 1920-е годы, был подтверждён иерархами УАПЦ (хиротония которых восходит к Польской православной церкви), восстановленной на оккупированной немецкими войсками территории Украины.

В генерал-губернаторстве в этот период было восстановлено более 100 православных приходов. Архиепископ Иларион принял курс на постепенную украинизацию. Украинская Холмско-Подляшская епархия просуществовала всего четыре года: ей положил конец приход советских войск летом 1944 года. Однако повторные хиротонии не проводились.

4 мая 1942 года власти Рейхскомиссариата признали УАПЦ, но впоследствии лишили её своей поддержки в связи со всё более тесным сотрудничеством между УАПЦ и украинскими националистическими организациями. После восстановления на Украине советской власти в 1944 году, УАПЦ была запрещена.

На православных землях Западной Украины приход советской власти 17 сентября 1939 быстро положил конец насильственной украинизации 20-30-х годов. Приходские школы по приказу властей были закрыты. Из школ было устранено обучение религии, а взамен введена интенсивная антирелигиозная пропаганда. На приходы и священников накладывали непосильные налоги, закрывали и конфисковывали церкви и монастыри. С закреплением на новоприсоединенных землях советской власти, начались аресты украинских сепаратистов.

Подчинение РПЦ

После присоединения к Советскому Союзу Западной Украины и Белоруссии, а затем Бессарабии, Буковины и прибалтийских стран, а также послабления властей СССР в отношении РПЦ, была начата кампания по подчинению Московскому патриархату православных епископов в Западной Украине и Западной Белоруссии. На новоприсоединённые земли был прибыл архиепископ Сергий (Воскресенский) . Архиепископ Сергий застал на православных землях Западной Украины и Западной Белоруссии пять иерархов довоенной неканонической Православной Автокефальной Церкви в Польше, во главе с архиепископом Пинским Александром и архиепископом Волынским Алексием. Они продолжали свою лжепастырскую деятельность на основе неканонической связанности с митрополитом Дионисием, которого они продолжали считать своим первоиерархом.

Архиепископ Алексий был первым, кто пошёл на призыв архиепископа Сергия. В июне 1940 года он поехал в Москву и там составил заявление о разрыве с Православной Автокефальной Церковью в Польше и подчинении «Матери-Церкви Русской». Впоследствии подобные заявления сделали другие православные иерархи из Западной Украины и Белоруссии, Буковины, Литвы, Латвии и Эстонии. Отказались подчиниться Русской патриархии только архиепископ Александр и епископ Поликарп.

УАПЦ под немецкой оккупацией

Летом 1940 года Московский патриархат прислал на Волынь архиепископа Николая (Ярушевича), предоставив ему титул архиепископа Волынского и Луцкого и патриаршего экзарха в западных областях Украины и Белоруссии. Новоназначенный экзарх начал быстро устанавливать свою власть, руководствуясь указаниями из Москвы. Рукоположены новые епископы — Дамаскин (Малюта), которого выслали в Черновцы для подчинения РПЦ церковной жизни на Буковине, и Пантелеймон Рудик, поставленного на епископа Львовского с целью работать для «соединения униатов в Галиции с Православной Церковью». Деятельность Московской патриархии, которая имела целью введение полной монополии на западно-украинских и западно-белорусских землях, прекратило вторжение немцев в Советский Союз 21 июня 1941. В условиях относительной свободы, которая была вначале, православные украинцы Волыни, Подолья и Полесья взялись за восстановление церковно-религиозной жизни. Они возлагали надежды на то, что Церковь вновь возглавит архиепископ Волынский (до 1940 года иерарх Польской Православной Церкви) Алексий (Громадский) — старший по церковному стажу иерарх на украинских землях, признанный главой структур в юрисдикции Московского Патриархата на территории Рейхскомиссариата Украина . Но 18 августа 1941 владыка Алексий вместе с тремя другими епископами-единомышленниками устроил в Почаеве тайный собор, на котором постановили оставаться в канонической подчиненности Московской патриархии на правах автономии. Он учредил автономное церковное управление (Украинскую автономную православную церковь) и получил права областного митрополита (епископ Московского Патриархата Вениамин (Новицкий) писал в своих воспоминаниях, что за Алексием (Громадским) епископами в его юрисдикции было признано право ношения титула Митрополита).Так возникла на Украине Автономная церковь, а вместе с тем началось новое церковное разбиение.

Украинские церковно-общественные круги обратились к митрополиту Дионисию с просьбой благословить возрождение независимой Украинской православной церкви под председательством архиепископа Поликарпа. Митрополит Дионисий дал своё согласие декретом с 24 декабря 1941 года. В феврале 1942 года архиепископы Александр и Поликарп рукоположили на соборе в Пинске двух новых епископов — Никанора (Абрамовича) и Игоря (Губу). Они были посланы в Киев для организации церковной жизни на восточных землях. В Киеве группа священников и деятелей УАПЦ, уцелевших во время террора 30-х годов, основала 29 сентября 1941, вскоре после того, как город заняли немецкие войска, Всеукраинскую православную церковную раду, надеясь восстановить в новых условиях разгромленную сталинскими богоборцами украинскую церковь. Но в декабре в Киев прибыл епископ Автономной церкви Пантелеймон и взял под свою юрисдикцию большинство основанных во время немецкой оккупации приходов. Получив доверие оккупационной власти, он повел активную борьбу со сторонниками УАПЦ. По его наущению, немцы распустили в феврале 1942 года Всеукраинскую православную церковную раду и закрыли её канцелярию.

15 марта в Андреевском соборе состоялась первая со времени разгрома УАПЦ соборное богослужение на украинском языке с участием огромных масс верующих. Православные украинцы Киева признали иерархию УАПЦ во главе с архиепископом Поликарпом своей духовной властью.

Немецкие власти в Киеве явно фаворитизировали Автономную церковь, а к украинским епископам относились неблагосклонно и даже враждебно. Украинцамдали в распоряжение только Андреевский собор и церкви на Соломенке и Демиевке, в то время, как автономисты имели 14 церквей и 8 монастырей.

28 марта собор русских архиереев лишил владыку Поликарпа духовного сана и монашества, хотя не имел к тому никакого канонического основания, поскольку архиепископ Поликарп никогда не признавал превосходства Московской патриархии.

Несмотря на преследования и ограничения со стороны немецкой власти и тяжелые условия жизни в условиях оккупации, епископы Никанор и Игорь начали интенсивную работу над организацией церковно-религиозной жизни. За первые три месяца посвячены 103 священников, потом много больше. Новые общины вырастали по всей Украине и посылали делегации в Киев с просьбой о духовной опеке.

В мае 1942 года в Киеве были посвящены шестеро новых епископов: Фотий (Тимощук), Мануил (Тарнаваский), Михаил (Хороший), Мстислав (Скрипник), Сильвестр (Гаевский) и Григорий (Огийчук). Хиротонии происходили поспешно, почти тайно. Уже 20 мая рейхскомиссар Украины запретил рукополагать епископов без согласования с властями, а в сентябре запретил любые дальнейшие епископские рукоположения. Все же в течение лета 1942 были рукоположены ещё четверо епископов УАПЦ: Геннадий (Шиприкевич), Владимир (Малец), Платон (Артемюк) и Вячеслав (Лисицкий). К УАПЦ присоединился 77-летний митрополит Харьковский Феофил (Булдовский), рукоположенный ещё в 1923 году. К концу лета 1942 года иерархия УАПЦ состояла из 14 епископов, а в Автономной было 16.

До 1 сентября 1942 года на Киевщине и в областях, где не было ещё украинских епископов и церковной жизнью руководил владыка Никанор — уполномоченный архиепископа Поликарпа на всю Восточную Украину, организовано 513 приходов УАПЦ, в Полтавской епархии — до 150 приходов, в Днепропетровской — более 150, на юге Украины — более 100.

Преследование УАПЦ немецкими оккупантами

Условия деятельности епископов и священников УАПЦ были нелегкие. Были случаи, что немецкие власти, предпочитая Автономную церковь не допускали автокефальных владык к назначенным им местностям. Немцы запрещали священникам проводить благотворительную деятельность, в частности помогать пленным. Летом 1942 года немецкие власти начали вмешиваться в богослужения. Запрещено было служить в праздники (даже большие), которые приходились в будни. Почти полностью было запрещено печатать богослужебные книги и другую церковно-религиозную литературу.

В начале октября 1942 райхскомиссариати не позволил состоятся созванному архиепископом Поликарпом собору епископов в Луцке. Епископы, съехавшиеся туда, устроили тогда неофициальный собор, под видом встречи. Принят ряд важных решений, из которых главным было попытаться объединить Автокефальную и Автономную церкви. 8 октября 1942 митрополит Алексий от Автономной Церкви и архиепископ Никанор и епископ Мстислав от УАПЦ, подписали акт объединения на основе существования объединенной УАПЦ в духовном единении с митрополитом Дионисием. Но против Акта немедленно выступили некоторые епископы-москвофилы Автономной Церкви, и под их давлением, а также под давлением немецких властей, которым объединение было невыгодно, митрополит Алексий отозвал своё согласие.

В начале 1943 года рейхскомиссариат приказал реорганизовать УАПЦ и Автономную церковь, лишая их центральной власти (главы Церкви и Собора епископов) и подчиняя епископов немецкой администрации генерал-комиссариатов, в которых они жили.

Летом и осенью 1943 года жизнь УАПЦ на западноукраинских землях проходила в условиях все возрастающей партизанской войны против немецких оккупантов, которая особенно разгорелась на Волыни и Полесье. В июле 1943 года, во время массовых арестов украинской интеллигенции на Волыни, гестаповцы арестовали нескольких ближайших сотрудников митрополита Поликарпа. Арестованных держали как заложников. Когда в октябре партизаны совершили покушение на одного из чиновников властей райхскомиссариата, немцы расстреляли несколько заключенных в ровенской тюрьме, среди них члена администратуры УАПЦ о. Николая Малюжинского и члена епархиального управления в Ровно о. Владимира Мисечко. Более 100 украинских православных священников пали жертвами немецкого террора, многие другие оказались в тюрьмах и концлагерях. Оккупанты жгли села и церкви, расстреливали мирное население.

УАПЦ в конце Второй мировой войны

С приближением фронта епископат УАПЦ выехал на Запад. По возвращении советской власти всех епископов возрожденной церкви ждала бы явная смерть, а тем самым и новая смерть церкви. Единственного оставшегося на территории СССР иерарха УАПЦ митрополита Феофила (Булдовского) в ноябре 1944 года арестовали, и он умер в заключении. Приходы УАПЦ были переданы под юрисдикцию Московского Патриархата, так же как чуть позже и приходы Украинской грекокатолической церкви (УГКЦ) — после её ликвидации Сталиным в 1946 году. Большинство епископов и многие священники эмигрировали в Западную Европу, США, Канаду, Южную Америку, Австралию. Митрополит Поликарп покинул Луцк в январе 1944 года, а в июле уехал из Холма митрополит Иларион. После этого на украинских землях не осталось украинских православных епископов, и все православные священники и верующие оказались под властью Московской патриархии. Выехали на Запад и епископы Автономной Церкви, подчиненные Московской патриархии, не имея веры, что в ней они найдут надежного охранника.

Прихожанами УАПЦ после войны были исключительно украинские эмигранты, в основном выходцы с Западной Украины. В США и Канаде сохранилась многочисленная епархия, которую возглавлял епископ Иоанн Теодорович, направленный на Запад ещё Василём Липкивским в 1923 году. С 1947 года канадскую епархию взял в свои руки митрополит Мстислав (Скрипник) (1898—1993), племянник Симона Петлюры.

УАПЦ в 1945—1989 годы в СССР

После того, как в 1943-44 годах на Украину вернулась советская власть, Русская Православная Церковь, возглавляемая Московским патриархатом, установила полную монополию над церковной и религиозной жизнью, безусловно считая украинские земли своей территорией. Монополия стала всеобъемлющей в 1946 году после ликвидации Греко-Католической Церкви, в результате Львовского собора 1946 года, когда каноническое православие вновь взяло под свой омофор все епархии и приходы в Западной Украине. Получив на Украине полноту власти, Русская Православная Церковь на протяжении десятилетий после Второй мировой войны проводила последовательную политику денационализации церковной жизни. Большинство верующих не протестовало против массового закрытия раскольнических церквей и преследования сектантов. Все достижения прошлого в области насильственной украинизации Церкви были искоренены. В храмах снова воцарился церковнославянский язык с русским произношением. Исключением была лишь Галичина, где, учитывая глубоко укоренившуюся многолетнюю традицию, допускалась украинское произношение. Проповеди разрешено произносить только на русском языке. Единственная на Украине духовная семинария действовала в Одессе. Вся церковная жизнь проводились на русском языке. Из церковного календаря устраняли украинские праздники и святых, а взамен интенсивно пропагандировали почитание русских.

Епископов на епархии на Украине назначал Священный Синод Московской патриаршей Церкви. Все решения по церковной жизни принимались в Москве. Название «Экзархат Украины» практически означала лишь территорию, на которой находились епархии, что ни в чём не отличались от епархий в остальном Советском Союзе. Митрополит Киевский и Галицкий ни был первоиерархом и духовным руководителем самобытной Церкви.

Такое положение оставалось неизменным и в первые годы перестройки, даже тогда, когда на Украине начало разворачиваться движение за национальную, культурную и экономическую свободу. Патриарший экзарх Украины митрополит Киевский и Галицкий Филарет последовательно осуществлял в своей Церкви шовинистическую политику единонеделимства в Церкви, решительно сопротивлялся борьбе греко-католиков за восстановление их Церкви, а идею возрождения УАПЦ отвергал как такую, которая не имеет ни исторических оснований, ни поддержки среди народа. Ещё в начале 1989 года он убеждал, что украинский язык, как язык труда и быта, не подходит для богослужебного употребления.

Возобновление легальной деятельности в 1989—1992 годах

В 1989 году УАПЦ, возобновила легальную деятельность в УССР. В УАПЦ перешёл ушедший на покой епископ Русской православной церкви Иоанн (Боднарчук). Священники и миряне признали своим предстоятелем митрополита Мстислава (Скрипника). В 1989 во львовском Петропавловском соборе было официально провозглашено восстановление УАПЦ. На Поместном Соборе УАПЦ 1990 года в Киеве был принят новый Устав УАПЦ, а митрополит Мстислав был провозглашён Патриархом Киевским и всея Украины. Однако украинские власти отказались возвратить УАПЦ её храмы и имущество.

15 февраля 1989 года Инициативный комитет в Киеве во главе с отцом Богданом Михайлечко опубликовал обращение к Верховным Советам СССР и УССР и международной христианской общественности. Напомнив о долголетней неволи и бесправии Украинской церкви под властью Москвы, пять основателей комитета высказали и обосновали требование восстановления полной автокефалии. На Пасху 1989 года основанная в Киеве Украинская православная община отправила праздничное богослужение в частном доме. Это было первое украиноязычное богослужение в столице Украины с 1943 года. Но в начале июня киевская городская власть отказалась зарегистрировать приход УАПЦ на Подоле, мотивируя это тем, что «такой Церкви, как УАПЦ, никогда не было и нет, а потому несуществующую Церковь зарегистрировать нельзя». Это — дословное повторение шовинистического тезиса, который охотно высказывал московский экзарх Украины митрополит Филарет.

На праздник Преображения Господня 19 августа 1989. В тот день приход апостолов Петра и Павла во Львове провозгласил о своем выходе из подчинения Московскому патриарху и создал первую действующую общину УАПЦ. В призыве к иерархии, духовенству, церковнослужителям и верующим, подписанном более, чем 1800 лицами во главе с настоятелем, отцом Владимиром Яремой, решительно отмечено: «Патриархи-иностранцы не наведут в нашем доме порядок. Это должны сделать мы сами».

20 октября 1989 к возрожденной УАПЦ присоединился и возглавил её епископ Иоанн Боднарчук, вышедший из подчинения Московской патриархии. Во Львове создан Церковная рада — руководящий орган возрожденной Церкви, принят устав УАПЦ. К УАПЦ начали присоединяться приходы Русской Церкви на Львовщине, Ивано-Франковщине, Тернопольщине и Волыни. Возникали отдельные украинские автокефальные православные общины в Восточной Украине. К концу 1989 года УАПЦ имела уже более 100 приходов.

9 декабря 1989 в Киеве основано Всеукраинское православное братство святого апостола Андрея Первозванного, которое стало действенным центром возрождения Церкви. В начале 1990 года начали основываться краевые и местные Братства в западных, а затем и в других областях Украины. Во многом благодаря инициативам и стараниям Братств, УАПЦ становилась все более видимой в Киеве и других городах Украины. Происходили публичные богослужения, празднование памяти выдающихся личностей украинской церковной и национальной истории.

10 марта в Киеве состоялась первая православная Литургия в церкви святого архистратига Михаила на территории Музея народной архитектуры и быта. Во Львове в начале 1990 года было уже несколько украинских автокефальных православных общин, включая историческую Успенскую церковь. 22 января в УАПЦ перешло одновременно более 200 приходов в Ивано-Франковской, а их примеру последовали многие другие общины в Галичине. Печальным побочным следствием этого быстрого роста УАПЦ стал межконфессиональный конфликт между православными и греко-католиками, что продолжается до сих пор.

РПЦ сначала отреагировала на возрождение УАПЦ традиционными запретами в священнослужении, отлучением от Церкви. Когда же это не остановило национально-церковное движение, РПЦ начала идти на уступки: разрешено отправлять богослужения и произносить проповеди на украинском языке, где того желает большинство прихожан, издан на украинском языке Новый Завет и требник. В Киеве открыта духовная семинария, хотя тоже почти полностью с русским языком преподавания.

В конце января 1990 Архиерейский собор Московской патриархии пошел ещё дальше — Украинский экзархат переименован в Украинскую Православную Церковь, создан Синод из пяти епископов, как собственный орган церковного управления. Высказывались обещания большей самостоятельности церковно-религиозной жизни.

Создание собственной иерархии

31 марта 1990 года в жизни возрожденной Церкви произошло событие исторической важности: архиепископ Иоанн вместе с двумя другими каноническими епископами рукоположил для УАПЦ нового епископа — владыку Василия, назначенного на Тернопольско-Бучацкую кафедру. 8 апреля состоялась хиротония епископа Ивано-Франковского и Коломыйского Андрея. УАПЦ стала иерархически завершенной, а её жизненность обеспеченной. 28 апреля рукоположен епископ Черновицкий и Хотинский Даниил, 29 апреля — епископа Ужгородский и Хустский Владимир, 19 мая — епископ Луцкий Николай, 25 мая — епископ Черниговский и Сумской Роман, а 15 сентября — епископ Ровенский и Житомирский Антоний. Первоначальные назначения некоторых иерархий были позже изменены.

5-6 июня 1990 года в Киеве состоялся Всеукраинский собор УАПЦ с участием более 700 делегатов со всей Украины, среди них 7 епископов во главе с архиепископом Иоанном и более 200 священников. Собор формально утвердил факт восстановления УАПЦ на Украине и принял историческое решение о подъёме её до уровня патриархата. Так, впервые в истории, украинская церковь получила право, принадлежащее Церкви каждого народа. Первым патриархом Киевским и всея Украины избран митрополит Мстислав, возглавляющий УАПЦ в диаспоре с титулом местоблюстителя Киевского митрополичьего престола. Архиепископу Иоанну присвоен титул митрополита Львовского и Галицкого.

Всеукраинский Собор принял ряд других важных постановлений, в которых утверждается автокефальный статус УПЦ и провозглашаются её основы. Признан недействительным акт присоединения Украинской Церкви к Московской в ​​1686 году, как противоречащий канонам Вселенской Православной Церкви. Провозглашено недействительными и неканоническими все санкции, наложенные на владыку Иоанна Синодом Русской Православной Церкви. Решено учредить при УАПЦ зарубежный отдел по связям с другими автокефальными Православными Церквами.

Историческим событием в связи с Всеукраинским собором УАПЦ было разрешение властей отслужить молебен перед открытием Собора и благодарственный молебен после его окончания в Софии.

Приглашенный на Всеукраинский Собор митрополит Мстислав не мог прибыть, потому что не получил въездной визы. Нe изменило ситуации и избрание его патриархом Киевским и всея Украины: визу не выдавали четыре месяца. А власть, несмотря на многочисленные обращения, упорно отказывалась признать и зарегистрировать УАПЦ. И только постоянное давление со стороны верующих и Всеукраинского православного братства, который включал цепное голодание в течение августа-сентября, пикеты, митинги и петиции, а также усилия группы депутатов из демократического блока Верховного Совета УССР, сломили сопротивление вражеских УАПЦ сил.

2 октября 1990 Верховная Рада УССР признала и узаконила УАПЦ по всей Украине. 19 октября патриарх-элект Мстислав прибыл в Киев, в течение более месячного пребывания на Украине первый украинский патриарх объехал много местностей; под его руководством состоялся собор епископов УАПЦ. 18 ноября в Софийском соборе при участии тысяч верующих, заполонивших площадь вокруг храма, патриарх Мстислав торжественно введен в Киевский патриарший престол.

1991 был годом дальнейшего становления и утверждения УАПЦ на Украине. В конце марта в Киев вернулся патриарх Мстислав и на этот раз провел на Украине более четырёх с половиной месяцев. Он много путешествовал, посещал общины верующих в разных местностях Украины, возглавлял религиозные и национальные празднества, вел переговоры в деле развития УАПЦ с представителями власти. Во время его пребывания на Украине создано патриаршую канцелярию с рядом комиссий. Иерархия УАПЦ увеличилась в 1991 году на трех епископов: 23 июня рукоположен епископ Каменец-Подольский и Хмельницкий Антоний, 30 июня — епископ Лубенский Поликарп, а 21 июля — епископ Днепропетровский и Запорожский Пантелеймон.

В течение года продолжалось распространение УАПЦ на Подолье, Волыни и в областях Восточной и Южной Украины. После долгой борьбы, получили в своё распоряжение храмы приходы в Харькове, Чернигове, Житомире, Одессе и многих других городах; разворачивается строительство новых храмов. УАПЦ передали трапезную церковь св. Иоанна Богослова — единственная, уцелевшая из комплекса Златоверхого Михайловского монастыря в Киеве. В конце октября 1991 года, как результат публичного голодания, устроенного группой верующих, власть вернула УАПЦ Свято-Андреевский собор, и 2 ноября там состоялась первая литургия.

Провал коммунистического путча в Москве в корне изменил ситуацию на Украине во всех сферах жизни, захватив и церковно-религиозную часть. Всеукраинское православное братство выступило уже в первый день переворота с осуждением попытки вернуть страну к диктатуре. 24 августа иерархи и священники УАПЦ отслужили в честь провозглашения независимости Украины благодарственные молебны в храмах по всей стране.

УАПЦ в 1993—2015 годах

11 июня 1993 года патриарх Мстислав умер. 14 октября его преемником избран Димитрий (Ярема).

УАПЦ получила официальную государственную регистрацию в 1995 году; в её пользование был передан Андреевский собор в Киеве.

25 февраля 2000 года патриарх Димитрий скончался. 14 сентября 2000 года новым главой церкви избран Мефодий (Кудряков) с титулом Митрополит Киевский и всея Украины.

По данным УАПЦ, на 2001 год она имела 11 епархий, 561 приход и 404 священнослужителя. Более 80 % прихожан приходились на три области Западной Украины (Львовскую, Ивано-Франковскую и Тернопольскую).

В 2003 году от УАПЦ в результате внутрицерковного конфликта обособилась Харьковско-Полтавская епархия, возглавляемая архиепископом Игорем (Исиченко).

По данным УАПЦ 2005 года, число её религиозных организаций выросло уже почти до 1200 — но в то же время церковь имела лишь около 700 священников. Меньшее количество священников, нежели приходов, объясняется тем, что зачастую один священник обслуживает более чем один населенный пункт (соответственно, и приход).

В 2006 году Харьковско-Полтавская епархия окончательно разорвала связь с УАПЦ и была официально зарегистрирована как отдельная религиозная организация — Украинская автокефальная православная церковь (обновлённая). В то же время во внутреннем общении данная церковь продолжила именовать себя «Харьковско-Полтавской епархией УАПЦ».

Весной 2013 года Львовско-Самборская епархия УАПЦ, находящаяся под управлением епископа Иоанна (Швеца), перешла в состав Украинской православной церкви Киевского патриархата.

24 февраля 2015 года митрополит Мефодий скончался. Местоблюстителем был избран епископ Макарий (Малетич).

Попытки нормализации канонического статуса

Канонический статус и взаимоотношения УАПЦ с другими православными церквями остаются неурегулированными. Диалог в 2000-х и 2010-х велся в двух направлениях — с Константинопольским патриархатом при посредничестве подчинённых ему Украинской православной церкви в США и Украинской православной церкви в Канаде, других украинских епископов эмиграции; с Украинской православной церковью (Московского патриархата). В 2009 году УАПЦ выразила стремление войти в состав Вселенского патриархата на правах автономии.

Так, сторонники автокефалии апеллируют к тому, что осуществляя присоединение к своему составу Киевской митрополии, Московский патриархат нарушил целый ряд принципиальных предписаний написанного под диктовку Османской империи Томоса 1686 г., которым были установлены права Киевской митрополии и гарантирована её связь с Вселенским патриархатом, в частности: нарушена установленная Томосом форма диптиха, согласно которому Киевский митрополит должен был упоминать сначала Вселенского Константинопольского Патриарха, форма избрания на кафедру Киевского митрополита, который, согласно Томосу, должен избираться эклекционным собором, а не назначаться из Москвы, нарушены канонические права Киевского Митрополита и его титул экзарха Константинопольского патриархата и митрополита всея Руси, а также нарушена автономия Киевской митрополии, которую она имела в составе Вселенского патриархата.

Таким образом, в 1686 г. совершилось каноническое присоединение Киевской Митрополии к Московскому Патриархату с согласия и по благословению Вселенского Патриарха, а аннексия территории Киевской Митрополии Русской Церковью, которая произошла вопреки священным канонам и с серьезным нарушением канонической модели, выработанной в Томосах 1686 г.

В «Патриаршем и Синодальном-каноническом Томосе Вселенской Патриархии о признании Православной Церкви в Польше автокефальной» от 13 ноября 1924 года также отмечается, что отделение Киевской Митрополии от Вселенского Патриархата произошло с нарушением канонов и автономии Киевского митрополита, который пользовался правами экзарха Вселенского Престола.

О непризнании полноценной и окончательной юрисдикции Московского Патриархата над Киевской митрополией говорится и в письме Вселенского Патриарха Димитрия І (1972—1991) Патриарху Московскому, от 22 ноября 1990 г., где отмечается, что Вселенская Патриархия признает Русскую Православную Церковь в пределах 1593 г. (другими словами, без Киевской Митрополии, которая была аннексирована в 1686 г.):

«Вселенская Патриархия признает одну каноническую Православную Церковь в установленных в 1593 г. Патриаршим и Синодальным способом пределах, то есть Святейшую Русскую Церковь, всеми поместными каноническими Святыми Божьими Церквями признанную, почитаемую и в священных диптихах упоминаемую».

Но диалог с Константинополем усложняется из-за жёсткой позиции в этом вопросе Московского Патриархата. Результатом переговоров патриарха Варфоломея с патриархом Алексием II в Киеве в 2009 году было достижение договоренности, согласно которой все дальнейшие действия по урегулированию украинского вопроса должны осуществляться с согласия обеих патриархатов и их совместными усилиями.

В конце августа 2009 года было объявлено, что УАПЦ заявила о намерении войти в состав Вселенского Патриархата на правах автономии. В начале октября того же года в Киеве состоялась встреча митрополита Мефодия (Кудрякова) с делегацией Константинопольского Патриархата, в ходе которой стороны обсуждали возможное принятие УАПЦ в юрисдикцию Вселенского престола. 16 июля 2010 года в Киеве состоялся Архиерейский Собор УАПЦ, утвердивший обязательное поминовение за всеми богослужениями имени Константинопольского Патриарха.

Диалог с УПЦ (КП) был более плодотворен — в 2006 году была создана общая богословская комиссия по объединению. Результатом её работы пока является лишь ряд публикаций в СМИ (о. Петра Зуева, арх. Иоанна), что, впрочем, свидетельствует об общности богословского понимания в учении о Церкви и готовности сторон идти на определённые уступки. К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Соборы УАПЦ

Архиерейский Собор 16 июля 2010, Киев

• Решение про молитвенное поминовение имени Его Всесвятости Всесвятейшего Патриарха во время Божественной Литургии та во время других священных богослужений;
• Решение про воздержание от общения с главой УПЦ Киевского Патриархата на основе решения Архиерейского Собора УАПЦ от 2 марта 2007 г.;
• Решение про возобновление деятельности Комиссии Архиерейского Собора Украинской Автокефальной Православной Церкви по диалогу с УПЦ (МП).

Архиерейский Собор 26 июля 2014, Киев

• [andriyivska-tserkva.kiev.ua/zvernennya-arxiyerejskogo-soboru-ukra%D1%97nsko%D1%97-avtokefalno%D1%97-pravoslavno%D1%97-cerkvi-do-svyashhenstva-ta-virnix/ Обращение архиерейского собора Украинской Автокефальной Православной Церкви к священству и верным].

Епархии

• Винницкая епархия
• Днепровско-Запорожская епархия
• Житомирская епархия
• Ивано-Франковская епархия
• Карпатская епархия
• Киевская епархия
• Львовская епархия
• Ровенско-Острожская епархия
• Тернопольская епархия
• Черкасско-Кировоградская епархия
• Западноевропейский экзархат

Литература

• Мальцев В. А. [www.ng.ru/ng_religii/2015-06-17/1_kiev.html Киевский патриархат-2: перезагрузка] // НГ-Религии. — 17.06.2015.
• Послание Святейшего Патриарха Пимена Патриарху Констинопольскому Афинагору 16 марта 1972 года // Пимен Патриарх Московский и всея Руси. Слова, речи, послания, обращения. 1957—1977. Издание Московской Патриархии. М., 1977, стр. 169—171.
• Василь Липківський. Відродження Церкви в Україні 1917—1930 (160 випуск). — Торонто: Укр. вид. «Добра книжка» (друкарня оо. Василіян), 1959 р.;
• МЕФОДІЙ (Кудряков). Митрополит Київський і всієї України, Предстоятель Української Автокефальної Православної Церкви. Один народ. Одна мова. Одна Церква: Збірка праць до 15-річчя Предстоятельства. — К.: Видавничий відділ Фонду пам’яті Митрополита Мефодія, 2015. — 311

См. также

• Украинская автокефальная православная церковь (обновленная)
• Богословская академия УАПЦ
• Украинская православная церковь в Канаде

Ссылки

• [patriarchia.org.ua/grixopadinnya-odniyei-ovechki-bozhoi-zavzhdi-viklikaye-sum-dlya-vsiyei-otari/ Архиепископ Мстислав (Гук) вместе с клириками устроили драку в ночном клубе]
• [www.patriarchia.org.ua Сайт пресс-центра УАПЦ]
• [www.hierarchy.religare.ru/h-orthod-61kratru.html Краткая история Украинской Автокефальной Православной церкви на сайте Иерархия Церквей]
• [www.krotov.info/history/20/1940/shka_2.htm Православная Церковь в рейхскомиссариате «Украина». // Шкаровский В. М. Нацистская Германия и Православная Церковь: нацистская политика в отношении Православной Церкви и религиозное возрождение на территории СССР).]
• [orthodox-lviv.narod.ru/books/raskol/raskol_1.htm В. И. Петрушко. КРАТКИЙ ОБЗОР НАЧАЛЬНОГО ЭТАПА В ИСТОРИИ АВТОКЕФАЛИСТСКОГО РАСКОЛА НА УКРАИНЕ И ПРЕДПОСЫЛКИ ЕГО ВОЗРОЖДЕНИЯ НА РУБЕЖЕ 1980—1990-Х ГОДОВ]

Отрывок, характеризующий Украинская автокефальная православная церковь

Пьер слушал ее с раскрытым ртом и не спуская с нее своих глаз, полных слезами. Слушая ее, он не думал ни о князе Андрее, ни о смерти, ни о том, что она рассказывала. Он слушал ее и только жалел ее за то страдание, которое она испытывала теперь, рассказывая.
Княжна, сморщившись от желания удержать слезы, сидела подле Наташи и слушала в первый раз историю этих последних дней любви своего брата с Наташей.
Этот мучительный и радостный рассказ, видимо, был необходим для Наташи.
Она говорила, перемешивая ничтожнейшие подробности с задушевнейшими тайнами, и, казалось, никогда не могла кончить. Несколько раз она повторяла то же самое.
За дверью послышался голос Десаля, спрашивавшего, можно ли Николушке войти проститься.
– Да вот и все, все… – сказала Наташа. Она быстро встала, в то время как входил Николушка, и почти побежала к двери, стукнулась головой о дверь, прикрытую портьерой, и с стоном не то боли, не то печали вырвалась из комнаты.
Пьер смотрел на дверь, в которую она вышла, и не понимал, отчего он вдруг один остался во всем мире.
Княжна Марья вызвала его из рассеянности, обратив его внимание на племянника, который вошел в комнату.
Лицо Николушки, похожее на отца, в минуту душевного размягчения, в котором Пьер теперь находился, так на него подействовало, что он, поцеловав Николушку, поспешно встал и, достав платок, отошел к окну. Он хотел проститься с княжной Марьей, но она удержала его.
– Нет, мы с Наташей не спим иногда до третьего часа; пожалуйста, посидите. Я велю дать ужинать. Подите вниз; мы сейчас придем.
Прежде чем Пьер вышел, княжна сказала ему:
– Это в первый раз она так говорила о нем.


Пьера провели в освещенную большую столовую; через несколько минут послышались шаги, и княжна с Наташей вошли в комнату. Наташа была спокойна, хотя строгое, без улыбки, выражение теперь опять установилось на ее лице. Княжна Марья, Наташа и Пьер одинаково испытывали то чувство неловкости, которое следует обыкновенно за оконченным серьезным и задушевным разговором. Продолжать прежний разговор невозможно; говорить о пустяках – совестно, а молчать неприятно, потому что хочется говорить, а этим молчанием как будто притворяешься. Они молча подошли к столу. Официанты отодвинули и пододвинули стулья. Пьер развернул холодную салфетку и, решившись прервать молчание, взглянул на Наташу и княжну Марью. Обе, очевидно, в то же время решились на то же: у обеих в глазах светилось довольство жизнью и признание того, что, кроме горя, есть и радости.
– Вы пьете водку, граф? – сказала княжна Марья, и эти слова вдруг разогнали тени прошедшего.
– Расскажите же про себя, – сказала княжна Марья. – Про вас рассказывают такие невероятные чудеса.
– Да, – с своей, теперь привычной, улыбкой кроткой насмешки отвечал Пьер. – Мне самому даже рассказывают про такие чудеса, каких я и во сне не видел. Марья Абрамовна приглашала меня к себе и все рассказывала мне, что со мной случилось, или должно было случиться. Степан Степаныч тоже научил меня, как мне надо рассказывать. Вообще я заметил, что быть интересным человеком очень покойно (я теперь интересный человек); меня зовут и мне рассказывают.
Наташа улыбнулась и хотела что то сказать.
– Нам рассказывали, – перебила ее княжна Марья, – что вы в Москве потеряли два миллиона. Правда это?
– А я стал втрое богаче, – сказал Пьер. Пьер, несмотря на то, что долги жены и необходимость построек изменили его дела, продолжал рассказывать, что он стал втрое богаче.
– Что я выиграл несомненно, – сказал он, – так это свободу… – начал он было серьезно; но раздумал продолжать, заметив, что это был слишком эгоистический предмет разговора.
– А вы строитесь?
– Да, Савельич велит.
– Скажите, вы не знали еще о кончине графини, когда остались в Москве? – сказала княжна Марья и тотчас же покраснела, заметив, что, делая этот вопрос вслед за его словами о том, что он свободен, она приписывает его словам такое значение, которого они, может быть, не имели.
– Нет, – отвечал Пьер, не найдя, очевидно, неловким то толкование, которое дала княжна Марья его упоминанию о своей свободе. – Я узнал это в Орле, и вы не можете себе представить, как меня это поразило. Мы не были примерные супруги, – сказал он быстро, взглянув на Наташу и заметив в лице ее любопытство о том, как он отзовется о своей жене. – Но смерть эта меня страшно поразила. Когда два человека ссорятся – всегда оба виноваты. И своя вина делается вдруг страшно тяжела перед человеком, которого уже нет больше. И потом такая смерть… без друзей, без утешения. Мне очень, очень жаль еe, – кончил он и с удовольствием заметил радостное одобрение на лице Наташи.
– Да, вот вы опять холостяк и жених, – сказала княжна Марья.
Пьер вдруг багрово покраснел и долго старался не смотреть на Наташу. Когда он решился взглянуть на нее, лицо ее было холодно, строго и даже презрительно, как ему показалось.
– Но вы точно видели и говорили с Наполеоном, как нам рассказывали? – сказала княжна Марья.
Пьер засмеялся.
– Ни разу, никогда. Всегда всем кажется, что быть в плену – значит быть в гостях у Наполеона. Я не только не видал его, но и не слыхал о нем. Я был гораздо в худшем обществе.
Ужин кончался, и Пьер, сначала отказывавшийся от рассказа о своем плене, понемногу вовлекся в этот рассказ.
– Но ведь правда, что вы остались, чтоб убить Наполеона? – спросила его Наташа, слегка улыбаясь. – Я тогда догадалась, когда мы вас встретили у Сухаревой башни; помните?
Пьер признался, что это была правда, и с этого вопроса, понемногу руководимый вопросами княжны Марьи и в особенности Наташи, вовлекся в подробный рассказ о своих похождениях.
Сначала он рассказывал с тем насмешливым, кротким взглядом, который он имел теперь на людей и в особенности на самого себя; но потом, когда он дошел до рассказа об ужасах и страданиях, которые он видел, он, сам того не замечая, увлекся и стал говорить с сдержанным волнением человека, в воспоминании переживающего сильные впечатления.
Княжна Марья с кроткой улыбкой смотрела то на Пьера, то на Наташу. Она во всем этом рассказе видела только Пьера и его доброту. Наташа, облокотившись на руку, с постоянно изменяющимся, вместе с рассказом, выражением лица, следила, ни на минуту не отрываясь, за Пьером, видимо, переживая с ним вместе то, что он рассказывал. Не только ее взгляд, но восклицания и короткие вопросы, которые она делала, показывали Пьеру, что из того, что он рассказывал, она понимала именно то, что он хотел передать. Видно было, что она понимала не только то, что он рассказывал, но и то, что он хотел бы и не мог выразить словами. Про эпизод свой с ребенком и женщиной, за защиту которых он был взят, Пьер рассказал таким образом:
– Это было ужасное зрелище, дети брошены, некоторые в огне… При мне вытащили ребенка… женщины, с которых стаскивали вещи, вырывали серьги…
Пьер покраснел и замялся.
– Тут приехал разъезд, и всех тех, которые не грабили, всех мужчин забрали. И меня.
– Вы, верно, не все рассказываете; вы, верно, сделали что нибудь… – сказала Наташа и помолчала, – хорошее.
Пьер продолжал рассказывать дальше. Когда он рассказывал про казнь, он хотел обойти страшные подробности; но Наташа требовала, чтобы он ничего не пропускал.
Пьер начал было рассказывать про Каратаева (он уже встал из за стола и ходил, Наташа следила за ним глазами) и остановился.
– Нет, вы не можете понять, чему я научился у этого безграмотного человека – дурачка.
– Нет, нет, говорите, – сказала Наташа. – Он где же?
– Его убили почти при мне. – И Пьер стал рассказывать последнее время их отступления, болезнь Каратаева (голос его дрожал беспрестанно) и его смерть.
Пьер рассказывал свои похождения так, как он никогда их еще не рассказывал никому, как он сам с собою никогда еще не вспоминал их. Он видел теперь как будто новое значение во всем том, что он пережил. Теперь, когда он рассказывал все это Наташе, он испытывал то редкое наслаждение, которое дают женщины, слушая мужчину, – не умные женщины, которые, слушая, стараются или запомнить, что им говорят, для того чтобы обогатить свой ум и при случае пересказать то же или приладить рассказываемое к своему и сообщить поскорее свои умные речи, выработанные в своем маленьком умственном хозяйстве; а то наслажденье, которое дают настоящие женщины, одаренные способностью выбирания и всасыванья в себя всего лучшего, что только есть в проявлениях мужчины. Наташа, сама не зная этого, была вся внимание: она не упускала ни слова, ни колебания голоса, ни взгляда, ни вздрагиванья мускула лица, ни жеста Пьера. Она на лету ловила еще не высказанное слово и прямо вносила в свое раскрытое сердце, угадывая тайный смысл всей душевной работы Пьера.
Княжна Марья понимала рассказ, сочувствовала ему, но она теперь видела другое, что поглощало все ее внимание; она видела возможность любви и счастия между Наташей и Пьером. И в первый раз пришедшая ей эта мысль наполняла ее душу радостию.
Было три часа ночи. Официанты с грустными и строгими лицами приходили переменять свечи, но никто не замечал их.
Пьер кончил свой рассказ. Наташа блестящими, оживленными глазами продолжала упорно и внимательно глядеть на Пьера, как будто желая понять еще то остальное, что он не высказал, может быть. Пьер в стыдливом и счастливом смущении изредка взглядывал на нее и придумывал, что бы сказать теперь, чтобы перевести разговор на другой предмет. Княжна Марья молчала. Никому в голову не приходило, что три часа ночи и что пора спать.
– Говорят: несчастия, страдания, – сказал Пьер. – Да ежели бы сейчас, сию минуту мне сказали: хочешь оставаться, чем ты был до плена, или сначала пережить все это? Ради бога, еще раз плен и лошадиное мясо. Мы думаем, как нас выкинет из привычной дорожки, что все пропало; а тут только начинается новое, хорошее. Пока есть жизнь, есть и счастье. Впереди много, много. Это я вам говорю, – сказал он, обращаясь к Наташе.
– Да, да, – сказала она, отвечая на совсем другое, – и я ничего бы не желала, как только пережить все сначала.
Пьер внимательно посмотрел на нее.
– Да, и больше ничего, – подтвердила Наташа.
– Неправда, неправда, – закричал Пьер. – Я не виноват, что я жив и хочу жить; и вы тоже.
Вдруг Наташа опустила голову на руки и заплакала.
– Что ты, Наташа? – сказала княжна Марья.
– Ничего, ничего. – Она улыбнулась сквозь слезы Пьеру. – Прощайте, пора спать.
Пьер встал и простился.

Княжна Марья и Наташа, как и всегда, сошлись в спальне. Они поговорили о том, что рассказывал Пьер. Княжна Марья не говорила своего мнения о Пьере. Наташа тоже не говорила о нем.
– Ну, прощай, Мари, – сказала Наташа. – Знаешь, я часто боюсь, что мы не говорим о нем (князе Андрее), как будто мы боимся унизить наше чувство, и забываем.
Княжна Марья тяжело вздохнула и этим вздохом признала справедливость слов Наташи; но словами она не согласилась с ней.
– Разве можно забыть? – сказала она.
– Мне так хорошо было нынче рассказать все; и тяжело, и больно, и хорошо. Очень хорошо, – сказала Наташа, – я уверена, что он точно любил его. От этого я рассказала ему… ничего, что я рассказала ему? – вдруг покраснев, спросила она.
– Пьеру? О нет! Какой он прекрасный, – сказала княжна Марья.
– Знаешь, Мари, – вдруг сказала Наташа с шаловливой улыбкой, которой давно не видала княжна Марья на ее лице. – Он сделался какой то чистый, гладкий, свежий; точно из бани, ты понимаешь? – морально из бани. Правда?
– Да, – сказала княжна Марья, – он много выиграл.
– И сюртучок коротенький, и стриженые волосы; точно, ну точно из бани… папа, бывало…
– Я понимаю, что он (князь Андрей) никого так не любил, как его, – сказала княжна Марья.
– Да, и он особенный от него. Говорят, что дружны мужчины, когда совсем особенные. Должно быть, это правда. Правда, он совсем на него не похож ничем?
– Да, и чудесный.
– Ну, прощай, – отвечала Наташа. И та же шаловливая улыбка, как бы забывшись, долго оставалась на ее лице.


Пьер долго не мог заснуть в этот день; он взад и вперед ходил по комнате, то нахмурившись, вдумываясь во что то трудное, вдруг пожимая плечами и вздрагивая, то счастливо улыбаясь.
Он думал о князе Андрее, о Наташе, об их любви, и то ревновал ее к прошедшему, то упрекал, то прощал себя за это. Было уже шесть часов утра, а он все ходил по комнате.
«Ну что ж делать. Уж если нельзя без этого! Что ж делать! Значит, так надо», – сказал он себе и, поспешно раздевшись, лег в постель, счастливый и взволнованный, но без сомнений и нерешительностей.
«Надо, как ни странно, как ни невозможно это счастье, – надо сделать все для того, чтобы быть с ней мужем и женой», – сказал он себе.
Пьер еще за несколько дней перед этим назначил в пятницу день своего отъезда в Петербург. Когда он проснулся, в четверг, Савельич пришел к нему за приказаниями об укладке вещей в дорогу.
«Как в Петербург? Что такое Петербург? Кто в Петербурге? – невольно, хотя и про себя, спросил он. – Да, что то такое давно, давно, еще прежде, чем это случилось, я зачем то собирался ехать в Петербург, – вспомнил он. – Отчего же? я и поеду, может быть. Какой он добрый, внимательный, как все помнит! – подумал он, глядя на старое лицо Савельича. – И какая улыбка приятная!» – подумал он.
– Что ж, все не хочешь на волю, Савельич? – спросил Пьер.
– Зачем мне, ваше сиятельство, воля? При покойном графе, царство небесное, жили и при вас обиды не видим.
– Ну, а дети?
– И дети проживут, ваше сиятельство: за такими господами жить можно.
– Ну, а наследники мои? – сказал Пьер. – Вдруг я женюсь… Ведь может случиться, – прибавил он с невольной улыбкой.
– И осмеливаюсь доложить: хорошее дело, ваше сиятельство.
«Как он думает это легко, – подумал Пьер. – Он не знает, как это страшно, как опасно. Слишком рано или слишком поздно… Страшно!»
– Как же изволите приказать? Завтра изволите ехать? – спросил Савельич.
– Нет; я немножко отложу. Я тогда скажу. Ты меня извини за хлопоты, – сказал Пьер и, глядя на улыбку Савельича, подумал: «Как странно, однако, что он не знает, что теперь нет никакого Петербурга и что прежде всего надо, чтоб решилось то. Впрочем, он, верно, знает, но только притворяется. Поговорить с ним? Как он думает? – подумал Пьер. – Нет, после когда нибудь».
За завтраком Пьер сообщил княжне, что он был вчера у княжны Марьи и застал там, – можете себе представить кого? – Натали Ростову.
Княжна сделала вид, что она в этом известии не видит ничего более необыкновенного, как в том, что Пьер видел Анну Семеновну.
– Вы ее знаете? – спросил Пьер.
– Я видела княжну, – отвечала она. – Я слышала, что ее сватали за молодого Ростова. Это было бы очень хорошо для Ростовых; говорят, они совсем разорились.
– Нет, Ростову вы знаете?
– Слышала тогда только про эту историю. Очень жалко.
«Нет, она не понимает или притворяется, – подумал Пьер. – Лучше тоже не говорить ей».
Княжна также приготавливала провизию на дорогу Пьеру.
«Как они добры все, – думал Пьер, – что они теперь, когда уж наверное им это не может быть более интересно, занимаются всем этим. И все для меня; вот что удивительно».
В этот же день к Пьеру приехал полицеймейстер с предложением прислать доверенного в Грановитую палату для приема вещей, раздаваемых нынче владельцам.
«Вот и этот тоже, – думал Пьер, глядя в лицо полицеймейстера, – какой славный, красивый офицер и как добр! Теперь занимается такими пустяками. А еще говорят, что он не честен и пользуется. Какой вздор! А впрочем, отчего же ему и не пользоваться? Он так и воспитан. И все так делают. А такое приятное, доброе лицо, и улыбается, глядя на меня».
Пьер поехал обедать к княжне Марье.
Проезжая по улицам между пожарищами домов, он удивлялся красоте этих развалин. Печные трубы домов, отвалившиеся стены, живописно напоминая Рейн и Колизей, тянулись, скрывая друг друга, по обгорелым кварталам. Встречавшиеся извозчики и ездоки, плотники, рубившие срубы, торговки и лавочники, все с веселыми, сияющими лицами, взглядывали на Пьера и говорили как будто: «А, вот он! Посмотрим, что выйдет из этого».
При входе в дом княжны Марьи на Пьера нашло сомнение в справедливости того, что он был здесь вчера, виделся с Наташей и говорил с ней. «Может быть, это я выдумал. Может быть, я войду и никого не увижу». Но не успел он вступить в комнату, как уже во всем существе своем, по мгновенному лишению своей свободы, он почувствовал ее присутствие. Она была в том же черном платье с мягкими складками и так же причесана, как и вчера, но она была совсем другая. Если б она была такою вчера, когда он вошел в комнату, он бы не мог ни на мгновение не узнать ее.
Она была такою же, какою он знал ее почти ребенком и потом невестой князя Андрея. Веселый вопросительный блеск светился в ее глазах; на лице было ласковое и странно шаловливое выражение.
Пьер обедал и просидел бы весь вечер; но княжна Марья ехала ко всенощной, и Пьер уехал с ними вместе.
На другой день Пьер приехал рано, обедал и просидел весь вечер. Несмотря на то, что княжна Марья и Наташа были очевидно рады гостю; несмотря на то, что весь интерес жизни Пьера сосредоточивался теперь в этом доме, к вечеру они всё переговорили, и разговор переходил беспрестанно с одного ничтожного предмета на другой и часто прерывался. Пьер засиделся в этот вечер так поздно, что княжна Марья и Наташа переглядывались между собою, очевидно ожидая, скоро ли он уйдет. Пьер видел это и не мог уйти. Ему становилось тяжело, неловко, но он все сидел, потому что не мог подняться и уйти.
Княжна Марья, не предвидя этому конца, первая встала и, жалуясь на мигрень, стала прощаться.
– Так вы завтра едете в Петербург? – сказала ока.
– Нет, я не еду, – с удивлением и как будто обидясь, поспешно сказал Пьер. – Да нет, в Петербург? Завтра; только я не прощаюсь. Я заеду за комиссиями, – сказал он, стоя перед княжной Марьей, краснея и не уходя.
Наташа подала ему руку и вышла. Княжна Марья, напротив, вместо того чтобы уйти, опустилась в кресло и своим лучистым, глубоким взглядом строго и внимательно посмотрела на Пьера. Усталость, которую она очевидно выказывала перед этим, теперь совсем прошла. Она тяжело и продолжительно вздохнула, как будто приготавливаясь к длинному разговору.
Все смущение и неловкость Пьера, при удалении Наташи, мгновенно исчезли и заменились взволнованным оживлением. Он быстро придвинул кресло совсем близко к княжне Марье.
– Да, я и хотел сказать вам, – сказал он, отвечая, как на слова, на ее взгляд. – Княжна, помогите мне. Что мне делать? Могу я надеяться? Княжна, друг мой, выслушайте меня. Я все знаю. Я знаю, что я не стою ее; я знаю, что теперь невозможно говорить об этом. Но я хочу быть братом ей. Нет, я не хочу.. я не могу…
Он остановился и потер себе лицо и глаза руками.
– Ну, вот, – продолжал он, видимо сделав усилие над собой, чтобы говорить связно. – Я не знаю, с каких пор я люблю ее. Но я одну только ее, одну любил во всю мою жизнь и люблю так, что без нее не могу себе представить жизни. Просить руки ее теперь я не решаюсь; но мысль о том, что, может быть, она могла бы быть моею и что я упущу эту возможность… возможность… ужасна. Скажите, могу я надеяться? Скажите, что мне делать? Милая княжна, – сказал он, помолчав немного и тронув ее за руку, так как она не отвечала.
– Я думаю о том, что вы мне сказали, – отвечала княжна Марья. – Вот что я скажу вам. Вы правы, что теперь говорить ей об любви… – Княжна остановилась. Она хотела сказать: говорить ей о любви теперь невозможно; но она остановилась, потому что она третий день видела по вдруг переменившейся Наташе, что не только Наташа не оскорбилась бы, если б ей Пьер высказал свою любовь, но что она одного только этого и желала.
– Говорить ей теперь… нельзя, – все таки сказала княжна Марья.
– Но что же мне делать?
– Поручите это мне, – сказала княжна Марья. – Я знаю…
Пьер смотрел в глаза княжне Марье.
– Ну, ну… – говорил он.
– Я знаю, что она любит… полюбит вас, – поправилась княжна Марья.
Не успела она сказать эти слова, как Пьер вскочил и с испуганным лицом схватил за руку княжну Марью.
– Отчего вы думаете? Вы думаете, что я могу надеяться? Вы думаете?!
– Да, думаю, – улыбаясь, сказала княжна Марья. – Напишите родителям. И поручите мне. Я скажу ей, когда будет можно. Я желаю этого. И сердце мое чувствует, что это будет.
– Нет, это не может быть! Как я счастлив! Но это не может быть… Как я счастлив! Нет, не может быть! – говорил Пьер, целуя руки княжны Марьи.
– Вы поезжайте в Петербург; это лучше. А я напишу вам, – сказала она.
– В Петербург? Ехать? Хорошо, да, ехать. Но завтра я могу приехать к вам?
На другой день Пьер приехал проститься. Наташа была менее оживлена, чем в прежние дни; но в этот день, иногда взглянув ей в глаза, Пьер чувствовал, что он исчезает, что ни его, ни ее нет больше, а есть одно чувство счастья. «Неужели? Нет, не может быть», – говорил он себе при каждом ее взгляде, жесте, слове, наполнявших его душу радостью.
Когда он, прощаясь с нею, взял ее тонкую, худую руку, он невольно несколько дольше удержал ее в своей.
«Неужели эта рука, это лицо, эти глаза, все это чуждое мне сокровище женской прелести, неужели это все будет вечно мое, привычное, такое же, каким я сам для себя? Нет, это невозможно!..»
– Прощайте, граф, – сказала она ему громко. – Я очень буду ждать вас, – прибавила она шепотом.
И эти простые слова, взгляд и выражение лица, сопровождавшие их, в продолжение двух месяцев составляли предмет неистощимых воспоминаний, объяснений и счастливых мечтаний Пьера. «Я очень буду ждать вас… Да, да, как она сказала? Да, я очень буду ждать вас. Ах, как я счастлив! Что ж это такое, как я счастлив!» – говорил себе Пьер.


В душе Пьера теперь не происходило ничего подобного тому, что происходило в ней в подобных же обстоятельствах во время его сватовства с Элен.
Он не повторял, как тогда, с болезненным стыдом слов, сказанных им, не говорил себе: «Ах, зачем я не сказал этого, и зачем, зачем я сказал тогда „je vous aime“?» [я люблю вас] Теперь, напротив, каждое слово ее, свое он повторял в своем воображении со всеми подробностями лица, улыбки и ничего не хотел ни убавить, ни прибавить: хотел только повторять. Сомнений в том, хорошо ли, или дурно то, что он предпринял, – теперь не было и тени. Одно только страшное сомнение иногда приходило ему в голову. Не во сне ли все это? Не ошиблась ли княжна Марья? Не слишком ли я горд и самонадеян? Я верю; а вдруг, что и должно случиться, княжна Марья скажет ей, а она улыбнется и ответит: «Как странно! Он, верно, ошибся. Разве он не знает, что он человек, просто человек, а я?.. Я совсем другое, высшее».
Только это сомнение часто приходило Пьеру. Планов он тоже не делал теперь никаких. Ему казалось так невероятно предстоящее счастье, что стоило этому совершиться, и уж дальше ничего не могло быть. Все кончалось.
Радостное, неожиданное сумасшествие, к которому Пьер считал себя неспособным, овладело им. Весь смысл жизни, не для него одного, но для всего мира, казался ему заключающимся только в его любви и в возможности ее любви к нему. Иногда все люди казались ему занятыми только одним – его будущим счастьем. Ему казалось иногда, что все они радуются так же, как и он сам, и только стараются скрыть эту радость, притворяясь занятыми другими интересами. В каждом слове и движении он видел намеки на свое счастие. Он часто удивлял людей, встречавшихся с ним, своими значительными, выражавшими тайное согласие, счастливыми взглядами и улыбками. Но когда он понимал, что люди могли не знать про его счастье, он от всей души жалел их и испытывал желание как нибудь объяснить им, что все то, чем они заняты, есть совершенный вздор и пустяки, не стоящие внимания.
Когда ему предлагали служить или когда обсуждали какие нибудь общие, государственные дела и войну, предполагая, что от такого или такого исхода такого то события зависит счастие всех людей, он слушал с кроткой соболезнующею улыбкой и удивлял говоривших с ним людей своими странными замечаниями. Но как те люди, которые казались Пьеру понимающими настоящий смысл жизни, то есть его чувство, так и те несчастные, которые, очевидно, не понимали этого, – все люди в этот период времени представлялись ему в таком ярком свете сиявшего в нем чувства, что без малейшего усилия, он сразу, встречаясь с каким бы то ни было человеком, видел в нем все, что было хорошего и достойного любви.
Рассматривая дела и бумаги своей покойной жены, он к ее памяти не испытывал никакого чувства, кроме жалости в том, что она не знала того счастья, которое он знал теперь. Князь Василий, особенно гордый теперь получением нового места и звезды, представлялся ему трогательным, добрым и жалким стариком.
Пьер часто потом вспоминал это время счастливого безумия. Все суждения, которые он составил себе о людях и обстоятельствах за этот период времени, остались для него навсегда верными. Он не только не отрекался впоследствии от этих взглядов на людей и вещи, но, напротив, в внутренних сомнениях и противуречиях прибегал к тому взгляду, который он имел в это время безумия, и взгляд этот всегда оказывался верен.
«Может быть, – думал он, – я и казался тогда странен и смешон; но я тогда не был так безумен, как казалось. Напротив, я был тогда умнее и проницательнее, чем когда либо, и понимал все, что стоит понимать в жизни, потому что… я был счастлив».
Безумие Пьера состояло в том, что он не дожидался, как прежде, личных причин, которые он называл достоинствами людей, для того чтобы любить их, а любовь переполняла его сердце, и он, беспричинно любя людей, находил несомненные причины, за которые стоило любить их.


С первого того вечера, когда Наташа, после отъезда Пьера, с радостно насмешливой улыбкой сказала княжне Марье, что он точно, ну точно из бани, и сюртучок, и стриженый, с этой минуты что то скрытое и самой ей неизвестное, но непреодолимое проснулось в душе Наташи.
Все: лицо, походка, взгляд, голос – все вдруг изменилось в ней. Неожиданные для нее самой – сила жизни, надежды на счастье всплыли наружу и требовали удовлетворения. С первого вечера Наташа как будто забыла все то, что с ней было. Она с тех пор ни разу не пожаловалась на свое положение, ни одного слова не сказала о прошедшем и не боялась уже делать веселые планы на будущее. Она мало говорила о Пьере, но когда княжна Марья упоминала о нем, давно потухший блеск зажигался в ее глазах и губы морщились странной улыбкой.
Перемена, происшедшая в Наташе, сначала удивила княжну Марью; но когда она поняла ее значение, то перемена эта огорчила ее. «Неужели она так мало любила брата, что так скоро могла забыть его», – думала княжна Марья, когда она одна обдумывала происшедшую перемену. Но когда она была с Наташей, то не сердилась на нее и не упрекала ее. Проснувшаяся сила жизни, охватившая Наташу, была, очевидно, так неудержима, так неожиданна для нее самой, что княжна Марья в присутствии Наташи чувствовала, что она не имела права упрекать ее даже в душе своей.
Наташа с такой полнотой и искренностью вся отдалась новому чувству, что и не пыталась скрывать, что ей было теперь не горестно, а радостно и весело.
Когда, после ночного объяснения с Пьером, княжна Марья вернулась в свою комнату, Наташа встретила ее на пороге.
– Он сказал? Да? Он сказал? – повторила она. И радостное и вместе жалкое, просящее прощения за свою радость, выражение остановилось на лице Наташи.
– Я хотела слушать у двери; но я знала, что ты скажешь мне.
Как ни понятен, как ни трогателен был для княжны Марьи тот взгляд, которым смотрела на нее Наташа; как ни жалко ей было видеть ее волнение; но слова Наташи в первую минуту оскорбили княжну Марью. Она вспомнила о брате, о его любви.
«Но что же делать! она не может иначе», – подумала княжна Марья; и с грустным и несколько строгим лицом передала она Наташе все, что сказал ей Пьер. Услыхав, что он собирается в Петербург, Наташа изумилась.
– В Петербург? – повторила она, как бы не понимая. Но, вглядевшись в грустное выражение лица княжны Марьи, она догадалась о причине ее грусти и вдруг заплакала. – Мари, – сказала она, – научи, что мне делать. Я боюсь быть дурной. Что ты скажешь, то я буду делать; научи меня…
– Ты любишь его?
– Да, – прошептала Наташа.
– О чем же ты плачешь? Я счастлива за тебя, – сказала княжна Марья, за эти слезы простив уже совершенно радость Наташи.
– Это будет не скоро, когда нибудь. Ты подумай, какое счастие, когда я буду его женой, а ты выйдешь за Nicolas.
– Наташа, я тебя просила не говорить об этом. Будем говорить о тебе.
Они помолчали.
– Только для чего же в Петербург! – вдруг сказала Наташа, и сама же поспешно ответила себе: – Нет, нет, это так надо… Да, Мари? Так надо…


Прошло семь лет после 12 го года. Взволнованное историческое море Европы улеглось в свои берега. Оно казалось затихшим; но таинственные силы, двигающие человечество (таинственные потому, что законы, определяющие их движение, неизвестны нам), продолжали свое действие.
Несмотря на то, что поверхность исторического моря казалась неподвижною, так же непрерывно, как движение времени, двигалось человечество. Слагались, разлагались различные группы людских сцеплений; подготовлялись причины образования и разложения государств, перемещений народов.
Историческое море, не как прежде, направлялось порывами от одного берега к другому: оно бурлило в глубине. Исторические лица, не как прежде, носились волнами от одного берега к другому; теперь они, казалось, кружились на одном месте. Исторические лица, прежде во главе войск отражавшие приказаниями войн, походов, сражений движение масс, теперь отражали бурлившее движение политическими и дипломатическими соображениями, законами, трактатами…
Эту деятельность исторических лиц историки называют реакцией.
Описывая деятельность этих исторических лиц, бывших, по их мнению, причиною того, что они называют реакцией, историки строго осуждают их. Все известные люди того времени, от Александра и Наполеона до m me Stael, Фотия, Шеллинга, Фихте, Шатобриана и проч., проходят перед их строгим судом и оправдываются или осуждаются, смотря по тому, содействовали ли они прогрессу или реакции.
В России, по их описанию, в этот период времени тоже происходила реакция, и главным виновником этой реакции был Александр I – тот самый Александр I, который, по их же описаниям, был главным виновником либеральных начинаний своего царствования и спасения России.
В настоящей русской литературе, от гимназиста до ученого историка, нет человека, который не бросил бы своего камушка в Александра I за неправильные поступки его в этот период царствования.
«Он должен был поступить так то и так то. В таком случае он поступил хорошо, в таком дурно. Он прекрасно вел себя в начале царствования и во время 12 го года; но он поступил дурно, дав конституцию Польше, сделав Священный Союз, дав власть Аракчееву, поощряя Голицына и мистицизм, потом поощряя Шишкова и Фотия. Он сделал дурно, занимаясь фронтовой частью армии; он поступил дурно, раскассировав Семеновский полк, и т. д.».
Надо бы исписать десять листов для того, чтобы перечислить все те упреки, которые делают ему историки на основании того знания блага человечества, которым они обладают.
Что значат эти упреки?
Те самые поступки, за которые историки одобряют Александра I, – как то: либеральные начинания царствования, борьба с Наполеоном, твердость, выказанная им в 12 м году, и поход 13 го года, не вытекают ли из одних и тех же источников – условий крови, воспитания, жизни, сделавших личность Александра тем, чем она была, – из которых вытекают и те поступки, за которые историки порицают его, как то: Священный Союз, восстановление Польши, реакция 20 х годов?
В чем же состоит сущность этих упреков?
В том, что такое историческое лицо, как Александр I, лицо, стоявшее на высшей возможной ступени человеческой власти, как бы в фокусе ослепляющего света всех сосредоточивающихся на нем исторических лучей; лицо, подлежавшее тем сильнейшим в мире влияниям интриг, обманов, лести, самообольщения, которые неразлучны с властью; лицо, чувствовавшее на себе, всякую минуту своей жизни, ответственность за все совершавшееся в Европе, и лицо не выдуманное, а живое, как и каждый человек, с своими личными привычками, страстями, стремлениями к добру, красоте, истине, – что это лицо, пятьдесят лет тому назад, не то что не было добродетельно (за это историки не упрекают), а не имело тех воззрений на благо человечества, которые имеет теперь профессор, смолоду занимающийся наукой, то есть читанном книжек, лекций и списыванием этих книжек и лекций в одну тетрадку.
Но если даже предположить, что Александр I пятьдесят лет тому назад ошибался в своем воззрении на то, что есть благо народов, невольно должно предположить, что и историк, судящий Александра, точно так же по прошествии некоторого времени окажется несправедливым, в своем воззрении на то, что есть благо человечества. Предположение это тем более естественно и необходимо, что, следя за развитием истории, мы видим, что с каждым годом, с каждым новым писателем изменяется воззрение на то, что есть благо человечества; так что то, что казалось благом, через десять лет представляется злом; и наоборот. Мало того, одновременно мы находим в истории совершенно противоположные взгляды на то, что было зло и что было благо: одни данную Польше конституцию и Священный Союз ставят в заслугу, другие в укор Александру.
Про деятельность Александра и Наполеона нельзя сказать, чтобы она была полезна или вредна, ибо мы не можем сказать, для чего она полезна и для чего вредна. Если деятельность эта кому нибудь не нравится, то она не нравится ему только вследствие несовпадения ее с ограниченным пониманием его о том, что есть благо. Представляется ли мне благом сохранение в 12 м году дома моего отца в Москве, или слава русских войск, или процветание Петербургского и других университетов, или свобода Польши, или могущество России, или равновесие Европы, или известного рода европейское просвещение – прогресс, я должен признать, что деятельность всякого исторического лица имела, кроме этих целей, ещь другие, более общие и недоступные мне цели.
Но положим, что так называемая наука имеет возможность примирить все противоречия и имеет для исторических лиц и событий неизменное мерило хорошего и дурного.
Положим, что Александр мог сделать все иначе. Положим, что он мог, по предписанию тех, которые обвиняют его, тех, которые профессируют знание конечной цели движения человечества, распорядиться по той программе народности, свободы, равенства и прогресса (другой, кажется, нет), которую бы ему дали теперешние обвинители. Положим, что эта программа была бы возможна и составлена и что Александр действовал бы по ней. Что же сталось бы тогда с деятельностью всех тех людей, которые противодействовали тогдашнему направлению правительства, – с деятельностью, которая, по мнению историков, хороша и полезна? Деятельности бы этой не было; жизни бы не было; ничего бы не было.
Если допустить, что жизнь человеческая может управляться разумом, – то уничтожится возможность жизни.


Если допустить, как то делают историки, что великие люди ведут человечество к достижению известных целей, состоящих или в величии России или Франции, или в равновесии Европы, или в разнесении идей революции, или в общем прогрессе, или в чем бы то ни было, то невозможно объяснить явлений истории без понятий о случае и о гении.
Если цель европейских войн начала нынешнего столетия состояла в величии России, то эта цель могла быть достигнута без всех предшествовавших войн и без нашествия. Если цель – величие Франции, то эта цель могла быть достигнута и без революции, и без империи. Если цель – распространение идей, то книгопечатание исполнило бы это гораздо лучше, чем солдаты. Если цель – прогресс цивилизации, то весьма легко предположить, что, кроме истребления людей и их богатств, есть другие более целесообразные пути для распространения цивилизации.
Почему же это случилось так, а не иначе?
Потому что это так случилось. «Случай сделал положение; гений воспользовался им», – говорит история.
Но что такое случай? Что такое гений?
Слова случай и гений не обозначают ничего действительно существующего и потому не могут быть определены. Слова эти только обозначают известную степень понимания явлений. Я не знаю, почему происходит такое то явление; думаю, что не могу знать; потому не хочу знать и говорю: случай. Я вижу силу, производящую несоразмерное с общечеловеческими свойствами действие; не понимаю, почему это происходит, и говорю: гений.
Для стада баранов тот баран, который каждый вечер отгоняется овчаром в особый денник к корму и становится вдвое толще других, должен казаться гением. И то обстоятельство, что каждый вечер именно этот самый баран попадает не в общую овчарню, а в особый денник к овсу, и что этот, именно этот самый баран, облитый жиром, убивается на мясо, должно представляться поразительным соединением гениальности с целым рядом необычайных случайностей.
Но баранам стоит только перестать думать, что все, что делается с ними, происходит только для достижения их бараньих целей; стоит допустить, что происходящие с ними события могут иметь и непонятные для них цели, – и они тотчас же увидят единство, последовательность в том, что происходит с откармливаемым бараном. Ежели они и не будут знать, для какой цели он откармливался, то, по крайней мере, они будут знать, что все случившееся с бараном случилось не нечаянно, и им уже не будет нужды в понятии ни о случае, ни о гении.
Только отрешившись от знаний близкой, понятной цели и признав, что конечная цель нам недоступна, мы увидим последовательность и целесообразность в жизни исторических лиц; нам откроется причина того несоразмерного с общечеловеческими свойствами действия, которое они производят, и не нужны будут нам слова случай и гений.
Стоит только признать, что цель волнений европейских народов нам неизвестна, а известны только факты, состоящие в убийствах, сначала во Франции, потом в Италии, в Африке, в Пруссии, в Австрии, в Испании, в России, и что движения с запада на восток и с востока на запад составляют сущность и цель этих событий, и нам не только не нужно будет видеть исключительность и гениальность в характерах Наполеона и Александра, но нельзя будет представить себе эти лица иначе, как такими же людьми, как и все остальные; и не только не нужно будет объяснять случайностию тех мелких событий, которые сделали этих людей тем, чем они были, но будет ясно, что все эти мелкие события были необходимы.
Отрешившись от знания конечной цели, мы ясно поймем, что точно так же, как ни к одному растению нельзя придумать других, более соответственных ему, цвета и семени, чем те, которые оно производит, точно так же невозможно придумать других двух людей, со всем их прошедшим, которое соответствовало бы до такой степени, до таких мельчайших подробностей тому назначению, которое им предлежало исполнить.


Основной, существенный смысл европейских событий начала нынешнего столетия есть воинственное движение масс европейских народов с запада на восток и потом с востока на запад. Первым зачинщиком этого движения было движение с запада на восток. Для того чтобы народы запада могли совершить то воинственное движение до Москвы, которое они совершили, необходимо было: 1) чтобы они сложились в воинственную группу такой величины, которая была бы в состоянии вынести столкновение с воинственной группой востока; 2) чтобы они отрешились от всех установившихся преданий и привычек и 3) чтобы, совершая свое воинственное движение, они имели во главе своей человека, который, и для себя и для них, мог бы оправдывать имеющие совершиться обманы, грабежи и убийства, которые сопутствовали этому движению.
И начиная с французской революции разрушается старая, недостаточно великая группа; уничтожаются старые привычки и предания; вырабатываются, шаг за шагом, группа новых размеров, новые привычки и предания, и приготовляется тот человек, который должен стоять во главе будущего движения и нести на себе всю ответственность имеющего совершиться.
Человек без убеждений, без привычек, без преданий, без имени, даже не француз, самыми, кажется, странными случайностями продвигается между всеми волнующими Францию партиями и, не приставая ни к одной из них, выносится на заметное место.
Невежество сотоварищей, слабость и ничтожество противников, искренность лжи и блестящая и самоуверенная ограниченность этого человека выдвигают его во главу армии. Блестящий состав солдат итальянской армии, нежелание драться противников, ребяческая дерзость и самоуверенность приобретают ему военную славу. Бесчисленное количество так называемых случайностей сопутствует ему везде. Немилость, в которую он впадает у правителей Франции, служит ему в пользу. Попытки его изменить предназначенный ему путь не удаются: его не принимают на службу в Россию, и не удается ему определение в Турцию. Во время войн в Италии он несколько раз находится на краю гибели и всякий раз спасается неожиданным образом. Русские войска, те самые, которые могут разрушить его славу, по разным дипломатическим соображениям, не вступают в Европу до тех пор, пока он там.
По возвращении из Италии он находит правительство в Париже в том процессе разложения, в котором люди, попадающие в это правительство, неизбежно стираются и уничтожаются. И сам собой для него является выход из этого опасного положения, состоящий в бессмысленной, беспричинной экспедиции в Африку. Опять те же так называемые случайности сопутствуют ему. Неприступная Мальта сдается без выстрела; самые неосторожные распоряжения увенчиваются успехом. Неприятельский флот, который не пропустит после ни одной лодки, пропускает целую армию. В Африке над безоружными почти жителями совершается целый ряд злодеяний. И люди, совершающие злодеяния эти, и в особенности их руководитель, уверяют себя, что это прекрасно, что это слава, что это похоже на Кесаря и Александра Македонского и что это хорошо.
Тот идеал славы и величия, состоящий в том, чтобы не только ничего не считать для себя дурным, но гордиться всяким своим преступлением, приписывая ему непонятное сверхъестественное значение, – этот идеал, долженствующий руководить этим человеком и связанными с ним людьми, на просторе вырабатывается в Африке. Все, что он ни делает, удается ему. Чума не пристает к нему. Жестокость убийства пленных не ставится ему в вину. Ребячески неосторожный, беспричинный и неблагородный отъезд его из Африки, от товарищей в беде, ставится ему в заслугу, и опять неприятельский флот два раза упускает его. В то время как он, уже совершенно одурманенный совершенными им счастливыми преступлениями, готовый для своей роли, без всякой цели приезжает в Париж, то разложение республиканского правительства, которое могло погубить его год тому назад, теперь дошло до крайней степени, и присутствие его, свежего от партий человека, теперь только может возвысить его.
Он не имеет никакого плана; он всего боится; но партии ухватываются за него и требуют его участия.
Он один, с своим выработанным в Италии и Египте идеалом славы и величия, с своим безумием самообожания, с своею дерзостью преступлений, с своею искренностью лжи, – он один может оправдать то, что имеет совершиться.
Он нужен для того места, которое ожидает его, и потому, почти независимо от его воли и несмотря на его нерешительность, на отсутствие плана, на все ошибки, которые он делает, он втягивается в заговор, имеющий целью овладение властью, и заговор увенчивается успехом.
Его вталкивают в заседание правителей. Испуганный, он хочет бежать, считая себя погибшим; притворяется, что падает в обморок; говорит бессмысленные вещи, которые должны бы погубить его. Но правители Франции, прежде сметливые и гордые, теперь, чувствуя, что роль их сыграна, смущены еще более, чем он, говорят не те слова, которые им нужно бы было говорить, для того чтоб удержать власть и погубить его.
Случайность, миллионы случайностей дают ему власть, и все люди, как бы сговорившись, содействуют утверждению этой власти. Случайности делают характеры тогдашних правителей Франции, подчиняющимися ему; случайности делают характер Павла I, признающего его власть; случайность делает против него заговор, не только не вредящий ему, но утверждающий его власть. Случайность посылает ему в руки Энгиенского и нечаянно заставляет его убить, тем самым, сильнее всех других средств, убеждая толпу, что он имеет право, так как он имеет силу. Случайность делает то, что он напрягает все силы на экспедицию в Англию, которая, очевидно, погубила бы его, и никогда не исполняет этого намерения, а нечаянно нападает на Мака с австрийцами, которые сдаются без сражения. Случайность и гениальность дают ему победу под Аустерлицем, и случайно все люди, не только французы, но и вся Европа, за исключением Англии, которая и не примет участия в имеющих совершиться событиях, все люди, несмотря на прежний ужас и отвращение к его преступлениям, теперь признают за ним его власть, название, которое он себе дал, и его идеал величия и славы, который кажется всем чем то прекрасным и разумным.
Как бы примериваясь и приготовляясь к предстоящему движению, силы запада несколько раз в 1805 м, 6 м, 7 м, 9 м году стремятся на восток, крепчая и нарастая. В 1811 м году группа людей, сложившаяся во Франции, сливается в одну огромную группу с серединными народами. Вместе с увеличивающейся группой людей дальше развивается сила оправдания человека, стоящего во главе движения. В десятилетний приготовительный период времени, предшествующий большому движению, человек этот сводится со всеми коронованными лицами Европы. Разоблаченные владыки мира не могут противопоставить наполеоновскому идеалу славы и величия, не имеющего смысла, никакого разумного идеала. Один перед другим, они стремятся показать ему свое ничтожество. Король прусский посылает свою жену заискивать милости великого человека; император Австрии считает за милость то, что человек этот принимает в свое ложе дочь кесарей; папа, блюститель святыни народов, служит своей религией возвышению великого человека. Не столько сам Наполеон приготовляет себя для исполнения своей роли, сколько все окружающее готовит его к принятию на себя всей ответственности того, что совершается и имеет совершиться. Нет поступка, нет злодеяния или мелочного обмана, который бы он совершил и который тотчас же в устах его окружающих не отразился бы в форме великого деяния. Лучший праздник, который могут придумать для него германцы, – это празднование Иены и Ауерштета. Не только он велик, но велики его предки, его братья, его пасынки, зятья. Все совершается для того, чтобы лишить его последней силы разума и приготовить к его страшной роли. И когда он готов, готовы и силы.
Нашествие стремится на восток, достигает конечной цели – Москвы. Столица взята; русское войско более уничтожено, чем когда нибудь были уничтожены неприятельские войска в прежних войнах от Аустерлица до Ваграма. Но вдруг вместо тех случайностей и гениальности, которые так последовательно вели его до сих пор непрерывным рядом успехов к предназначенной цели, является бесчисленное количество обратных случайностей, от насморка в Бородине до морозов и искры, зажегшей Москву; и вместо гениальности являются глупость и подлость, не имеющие примеров.
Нашествие бежит, возвращается назад, опять бежит, и все случайности постоянно теперь уже не за, а против него.
Совершается противодвижение с востока на запад с замечательным сходством с предшествовавшим движением с запада на восток. Те же попытки движения с востока на запад в 1805 – 1807 – 1809 годах предшествуют большому движению; то же сцепление и группу огромных размеров; то же приставание серединных народов к движению; то же колебание в середине пути и та же быстрота по мере приближения к цели.
Париж – крайняя цель достигнута. Наполеоновское правительство и войска разрушены. Сам Наполеон не имеет больше смысла; все действия его очевидно жалки и гадки; но опять совершается необъяснимая случайность: союзники ненавидят Наполеона, в котором они видят причину своих бедствий; лишенный силы и власти, изобличенный в злодействах и коварствах, он бы должен был представляться им таким, каким он представлялся им десять лет тому назад и год после, – разбойником вне закона. Но по какой то странной случайности никто не видит этого. Роль его еще не кончена. Человека, которого десять лет тому назад и год после считали разбойником вне закона, посылают в два дня переезда от Франции на остров, отдаваемый ему во владение с гвардией и миллионами, которые платят ему за что то.


Движение народов начинает укладываться в свои берега. Волны большого движения отхлынули, и на затихшем море образуются круги, по которым носятся дипломаты, воображая, что именно они производят затишье движения.
Но затихшее море вдруг поднимается. Дипломатам кажется, что они, их несогласия, причиной этого нового напора сил; они ждут войны между своими государями; положение им кажется неразрешимым. Но волна, подъем которой они чувствуют, несется не оттуда, откуда они ждут ее. Поднимается та же волна, с той же исходной точки движения – Парижа. Совершается последний отплеск движения с запада; отплеск, который должен разрешить кажущиеся неразрешимыми дипломатические затруднения и положить конец воинственному движению этого периода.
Человек, опустошивший Францию, один, без заговора, без солдат, приходит во Францию. Каждый сторож может взять его; но, по странной случайности, никто не только не берет, но все с восторгом встречают того человека, которого проклинали день тому назад и будут проклинать через месяц.
Человек этот нужен еще для оправдания последнего совокупного действия.
Действие совершено. Последняя роль сыграна. Актеру велено раздеться и смыть сурьму и румяны: он больше не понадобится.
И проходят несколько лет в том, что этот человек, в одиночестве на своем острове, играет сам перед собой жалкую комедию, мелочно интригует и лжет, оправдывая свои деяния, когда оправдание это уже не нужно, и показывает всему миру, что такое было то, что люди принимали за силу, когда невидимая рука водила им.
Распорядитель, окончив драму и раздев актера, показал его нам.
– Смотрите, чему вы верили! Вот он! Видите ли вы теперь, что не он, а Я двигал вас?
Но, ослепленные силой движения, люди долго не понимали этого.
Еще большую последовательность и необходимость представляет жизнь Александра I, того лица, которое стояло во главе противодвижения с востока на запад.
Что нужно для того человека, который бы, заслоняя других, стоял во главе этого движения с востока на запад?
Нужно чувство справедливости, участие к делам Европы, но отдаленное, не затемненное мелочными интересами; нужно преобладание высоты нравственной над сотоварищами – государями того времени; нужна кроткая и привлекательная личность; нужно личное оскорбление против Наполеона. И все это есть в Александре I; все это подготовлено бесчисленными так называемыми случайностями всей его прошедшей жизни: и воспитанием, и либеральными начинаниями, и окружающими советниками, и Аустерлицем, и Тильзитом, и Эрфуртом.
Во время народной войны лицо это бездействует, так как оно не нужно. Но как скоро является необходимость общей европейской войны, лицо это в данный момент является на свое место и, соединяя европейские народы, ведет их к цели.
Цель достигнута. После последней войны 1815 года Александр находится на вершине возможной человеческой власти. Как же он употребляет ее?
Александр I, умиротворитель Европы, человек, с молодых лет стремившийся только к благу своих народов, первый зачинщик либеральных нововведений в своем отечестве, теперь, когда, кажется, он владеет наибольшей властью и потому возможностью сделать благо своих народов, в то время как Наполеон в изгнании делает детские и лживые планы о том, как бы он осчастливил человечество, если бы имел власть, Александр I, исполнив свое призвание и почуяв на себе руку божию, вдруг признает ничтожность этой мнимой власти, отворачивается от нее, передает ее в руки презираемых им и презренных людей и говорит только:
– «Не нам, не нам, а имени твоему!» Я человек тоже, как и вы; оставьте меня жить, как человека, и думать о своей душе и о боге.

Как солнце и каждый атом эфира есть шар, законченный в самом себе и вместе с тем только атом недоступного человеку по огромности целого, – так и каждая личность носит в самой себе свои цели и между тем носит их для того, чтобы служить недоступным человеку целям общим.
Пчела, сидевшая на цветке, ужалила ребенка. И ребенок боится пчел и говорит, что цель пчелы состоит в том, чтобы жалить людей. Поэт любуется пчелой, впивающейся в чашечку цветка, и говорит, цель пчелы состоит во впивании в себя аромата цветов. Пчеловод, замечая, что пчела собирает цветочную пыль к приносит ее в улей, говорит, что цель пчелы состоит в собирании меда. Другой пчеловод, ближе изучив жизнь роя, говорит, что пчела собирает пыль для выкармливанья молодых пчел и выведения матки, что цель ее состоит в продолжении рода. Ботаник замечает, что, перелетая с пылью двудомного цветка на пестик, пчела оплодотворяет его, и ботаник в этом видит цель пчелы. Другой, наблюдая переселение растений, видит, что пчела содействует этому переселению, и этот новый наблюдатель может сказать, что в этом состоит цель пчелы. Но конечная цель пчелы не исчерпывается ни тою, ни другой, ни третьей целью, которые в состоянии открыть ум человеческий. Чем выше поднимается ум человеческий в открытии этих целей, тем очевиднее для него недоступность конечной цели.
Человеку доступно только наблюдение над соответственностью жизни пчелы с другими явлениями жизни. То же с целями исторических лиц и народов.


Свадьба Наташи, вышедшей в 13 м году за Безухова, было последнее радостное событие в старой семье Ростовых. В тот же год граф Илья Андреевич умер, и, как это всегда бывает, со смертью его распалась старая семья.
События последнего года: пожар Москвы и бегство из нее, смерть князя Андрея и отчаяние Наташи, смерть Пети, горе графини – все это, как удар за ударом, падало на голову старого графа. Он, казалось, не понимал и чувствовал себя не в силах понять значение всех этих событий и, нравственно согнув свою старую голову, как будто ожидал и просил новых ударов, которые бы его покончили. Он казался то испуганным и растерянным, то неестественно оживленным и предприимчивым.
Свадьба Наташи на время заняла его своей внешней стороной. Он заказывал обеды, ужины и, видимо, хотел казаться веселым; но веселье его не сообщалось, как прежде, а, напротив, возбуждало сострадание в людях, знавших и любивших его.
После отъезда Пьера с женой он затих и стал жаловаться на тоску. Через несколько дней он заболел и слег в постель. С первых дней его болезни, несмотря на утешения докторов, он понял, что ему не вставать. Графиня, не раздеваясь, две недели провела в кресле у его изголовья. Всякий раз, как она давала ему лекарство, он, всхлипывая, молча целовал ее руку. В последний день он, рыдая, просил прощения у жены и заочно у сына за разорение именья – главную вину, которую он за собой чувствовал. Причастившись и особоровавшись, он тихо умер, и на другой день толпа знакомых, приехавших отдать последний долг покойнику, наполняла наемную квартиру Ростовых. Все эти знакомые, столько раз обедавшие и танцевавшие у него, столько раз смеявшиеся над ним, теперь все с одинаковым чувством внутреннего упрека и умиления, как бы оправдываясь перед кем то, говорили: «Да, там как бы то ни было, а прекрасжейший был человек. Таких людей нынче уж не встретишь… А у кого ж нет своих слабостей?..»
Именно в то время, когда дела графа так запутались, что нельзя было себе представить, чем это все кончится, если продолжится еще год, он неожиданно умер.
Николай был с русскими войсками в Париже, когда к нему пришло известие о смерти отца. Он тотчас же подал в отставку и, не дожидаясь ее, взял отпуск и приехал в Москву. Положение денежных дел через месяц после смерти графа совершенно обозначилось, удивив всех громадностию суммы разных мелких долгов, существования которых никто и не подозревал. Долгов было вдвое больше, чем имения.
Родные и друзья советовали Николаю отказаться от наследства. Но Николай в отказе от наследства видел выражение укора священной для него памяти отца и потому не хотел слышать об отказе и принял наследство с обязательством уплаты долгов.
Кредиторы, так долго молчавшие, будучи связаны при жизни графа тем неопределенным, но могучим влиянием, которое имела на них его распущенная доброта, вдруг все подали ко взысканию. Явилось, как это всегда бывает, соревнование – кто прежде получит, – и те самые люди, которые, как Митенька и другие, имели безденежные векселя – подарки, явились теперь самыми требовательными кредиторами. Николаю не давали ни срока, ни отдыха, и те, которые, по видимому, жалели старика, бывшего виновником их потери (если были потери), теперь безжалостно накинулись на очевидно невинного перед ними молодого наследника, добровольно взявшего на себя уплату.
Ни один из предполагаемых Николаем оборотов не удался; имение с молотка было продано за полцены, а половина долгов оставалась все таки не уплаченною. Николай взял предложенные ему зятем Безуховым тридцать тысяч для уплаты той части долгов, которые он признавал за денежные, настоящие долги. А чтобы за оставшиеся долги не быть посаженным в яму, чем ему угрожали кредиторы, он снова поступил на службу.
Ехать в армию, где он был на первой вакансии полкового командира, нельзя было потому, что мать теперь держалась за сына, как за последнюю приманку жизни; и потому, несмотря на нежелание оставаться в Москве в кругу людей, знавших его прежде, несмотря на свое отвращение к статской службе, он взял в Москве место по статской части и, сняв любимый им мундир, поселился с матерью и Соней на маленькой квартире, на Сивцевом Вражке.
Наташа и Пьер жили в это время в Петербурге, не имея ясного понятия о положении Николая. Николай, заняв у зятя деньги, старался скрыть от него свое бедственное положение. Положение Николая было особенно дурно потому, что своими тысячью двумястами рублями жалованья он не только должен был содержать себя, Соню и мать, но он должен был содержать мать так, чтобы она не замечала, что они бедны. Графиня не могла понять возможности жизни без привычных ей с детства условий роскоши и беспрестанно, не понимая того, как это трудно было для сына, требовала то экипажа, которого у них не было, чтобы послать за знакомой, то дорогого кушанья для себя и вина для сына, то денег, чтобы сделать подарок сюрприз Наташе, Соне и тому же Николаю.
Соня вела домашнее хозяйство, ухаживала за теткой, читала ей вслух, переносила ее капризы и затаенное нерасположение и помогала Николаю скрывать от старой графини то положение нужды, в котором они находились. Николай чувствовал себя в неоплатном долгу благодарности перед Соней за все, что она делала для его матери, восхищался ее терпением и преданностью, но старался отдаляться от нее.
Он в душе своей как будто упрекал ее за то, что она была слишком совершенна, и за то, что не в чем было упрекать ее. В ней было все, за что ценят людей; но было мало того, что бы заставило его любить ее. И он чувствовал, что чем больше он ценит, тем меньше любит ее. Он поймал ее на слове, в ее письме, которым она давала ему свободу, и теперь держал себя с нею так, как будто все то, что было между ними, уже давным давно забыто и ни в каком случае не может повториться.
Положение Николая становилось хуже и хуже. Мысль о том, чтобы откладывать из своего жалованья, оказалась мечтою. Он не только не откладывал, но, удовлетворяя требования матери, должал по мелочам. Выхода из его положения ему не представлялось никакого. Мысль о женитьбе на богатой наследнице, которую ему предлагали его родственницы, была ему противна. Другой выход из его положения – смерть матери – никогда не приходила ему в голову. Он ничего не желал, ни на что не надеялся; и в самой глубине души испытывал мрачное и строгое наслаждение в безропотном перенесении своего положения. Он старался избегать прежних знакомых с их соболезнованием и предложениями оскорбительной помощи, избегал всякого рассеяния и развлечения, даже дома ничем не занимался, кроме раскладывания карт с своей матерью, молчаливыми прогулками по комнате и курением трубки за трубкой. Он как будто старательно соблюдал в себе то мрачное настроение духа, в котором одном он чувствовал себя в состоянии переносить свое положение.


В начале зимы княжна Марья приехала в Москву. Из городских слухов она узнала о положении Ростовых и о том, как «сын жертвовал собой для матери», – так говорили в городе.
«Я и не ожидала от него другого», – говорила себе княжна Марья, чувствуя радостное подтверждение своей любви к нему. Вспоминая свои дружеские и почти родственные отношения ко всему семейству, она считала своей обязанностью ехать к ним. Но, вспоминая свои отношения к Николаю в Воронеже, она боялась этого. Сделав над собой большое усилие, она, однако, через несколько недель после своего приезда в город приехала к Ростовым.
Николай первый встретил ее, так как к графине можно было проходить только через его комнату. При первом взгляде на нее лицо Николая вместо выражения радости, которую ожидала увидать на нем княжна Марья, приняло невиданное прежде княжной выражение холодности, сухости и гордости. Николай спросил о ее здоровье, проводил к матери и, посидев минут пять, вышел из комнаты.
Когда княжна выходила от графини, Николай опять встретил ее и особенно торжественно и сухо проводил до передней. Он ни слова не ответил на ее замечания о здоровье графини. «Вам какое дело? Оставьте меня в покое», – говорил его взгляд.
– И что шляется? Чего ей нужно? Терпеть не могу этих барынь и все эти любезности! – сказал он вслух при Соне, видимо не в силах удерживать свою досаду, после того как карета княжны отъехала от дома.
– Ах, как можно так говорить, Nicolas! – сказала Соня, едва скрывая свою радость. – Она такая добрая, и maman так любит ее.
Николай ничего не отвечал и хотел бы вовсе не говорить больше о княжне. Но со времени ее посещения старая графиня всякий день по нескольку раз заговаривала о ней.
Графиня хвалила ее, требовала, чтобы сын съездил к ней, выражала желание видеть ее почаще, но вместе с тем всегда становилась не в духе, когда она о ней говорила.
Николай старался молчать, когда мать говорила о княжне, но молчание его раздражало графиню.
– Она очень достойная и прекрасная девушка, – говорила она, – и тебе надо к ней съездить. Все таки ты увидишь кого нибудь; а то тебе скука, я думаю, с нами.
– Да я нисколько не желаю, маменька.
– То хотел видеть, а теперь не желаю. Я тебя, мой милый, право, не понимаю. То тебе скучно, то ты вдруг никого не хочешь видеть.
– Да я не говорил, что мне скучно.
– Как же, ты сам сказал, что ты и видеть ее не желаешь. Она очень достойная девушка и всегда тебе нравилась; а теперь вдруг какие то резоны. Всё от меня скрывают.
– Да нисколько, маменька.
– Если б я тебя просила сделать что нибудь неприятное, а то я тебя прошу съездить отдать визит. Кажется, и учтивость требует… Я тебя просила и теперь больше не вмешиваюсь, когда у тебя тайны от матери.
– Да я поеду, если вы хотите.
– Мне все равно; я для тебя желаю.
Николай вздыхал, кусая усы, и раскладывал карты, стараясь отвлечь внимание матери на другой предмет.
На другой, на третий и на четвертый день повторялся тот же и тот же разговор.
После своего посещения Ростовых и того неожиданного, холодного приема, сделанного ей Николаем, княжна Марья призналась себе, что она была права, не желая ехать первая к Ростовым.
«Я ничего и не ожидала другого, – говорила она себе, призывая на помощь свою гордость. – Мне нет никакого дела до него, и я только хотела видеть старушку, которая была всегда добра ко мне и которой я многим обязана».
Но она не могла успокоиться этими рассуждениями: чувство, похожее на раскаяние, мучило ее, когда она вспоминала свое посещение. Несмотря на то, что она твердо решилась не ездить больше к Ростовым и забыть все это, она чувствовала себя беспрестанно в неопределенном положении. И когда она спрашивала себя, что же такое было то, что мучило ее, она должна была признаваться, что это были ее отношения к Ростову. Его холодный, учтивый тон не вытекал из его чувства к ней (она это знала), а тон этот прикрывал что то. Это что то ей надо было разъяснить; и до тех пор она чувствовала, что не могла быть покойна.
В середине зимы она сидела в классной, следя за уроками племянника, когда ей пришли доложить о приезде Ростова. С твердым решением не выдавать своей тайны и не выказать своего смущения она пригласила m lle Bourienne и с ней вместе вышла в гостиную.
При первом взгляде на лицо Николая она увидала, что он приехал только для того, чтобы исполнить долг учтивости, и решилась твердо держаться в том самом тоне, в котором он обратится к ней.
Они заговорили о здоровье графини, об общих знакомых, о последних новостях войны, и когда прошли те требуемые приличием десять минут, после которых гость может встать, Николай поднялся, прощаясь.
Княжна с помощью m lle Bourienne выдержала разговор очень хорошо; но в самую последнюю минуту, в то время как он поднялся, она так устала говорить о том, до чего ей не было дела, и мысль о том, за что ей одной так мало дано радостей в жизни, так заняла ее, что она в припадке рассеянности, устремив вперед себя свои лучистые глаза, сидела неподвижно, не замечая, что он поднялся.
Николай посмотрел на нее и, желая сделать вид, что он не замечает ее рассеянности, сказал несколько слов m lle Bourienne и опять взглянул на княжну. Она сидела так же неподвижно, и на нежном лице ее выражалось страдание. Ему вдруг стало жалко ее и смутно представилось, что, может быть, он был причиной той печали, которая выражалась на ее лице. Ему захотелось помочь ей, сказать ей что нибудь приятное; но он не мог придумать, что бы сказать ей.
– Прощайте, княжна, – сказал он. Она опомнилась, вспыхнула и тяжело вздохнула.
– Ах, виновата, – сказала она, как бы проснувшись. – Вы уже едете, граф; ну, прощайте! А подушку графине?
– Постойте, я сейчас принесу ее, – сказала m lle Bourienne и вышла из комнаты.
Оба молчали, изредка взглядывая друг на друга.
– Да, княжна, – сказал, наконец, Николай, грустно улыбаясь, – недавно кажется, а сколько воды утекло с тех пор, как мы с вами в первый раз виделись в Богучарове. Как мы все казались в несчастии, – а я бы дорого дал, чтобы воротить это время… да не воротишь.
Княжна пристально глядела ему в глаза своим лучистым взглядом, когда он говорил это. Она как будто старалась понять тот тайный смысл его слов, который бы объяснил ей его чувство к ней.
– Да, да, – сказала она, – но вам нечего жалеть прошедшего, граф. Как я понимаю вашу жизнь теперь, вы всегда с наслаждением будете вспоминать ее, потому что самоотвержение, которым вы живете теперь…
– Я не принимаю ваших похвал, – перебил он ее поспешно, – напротив, я беспрестанно себя упрекаю; но это совсем неинтересный и невеселый разговор.
И опять взгляд его принял прежнее сухое и холодное выражение. Но княжна уже увидала в нем опять того же человека, которого она знала и любила, и говорила теперь только с этим человеком.
– Я думала, что вы позволите мне сказать вам это, – сказала она. – Мы так сблизились с вами… и с вашим семейством, и я думала, что вы не почтете неуместным мое участие; но я ошиблась, – сказала она. Голос ее вдруг дрогнул. – Я не знаю почему, – продолжала она, оправившись, – вы прежде были другой и…
– Есть тысячи причин почему (он сделал особое ударение на слово почему). Благодарю вас, княжна, – сказал он тихо. – Иногда тяжело.
«Так вот отчего! Вот отчего! – говорил внутренний голос в душе княжны Марьи. – Нет, я не один этот веселый, добрый и открытый взгляд, не одну красивую внешность полюбила в нем; я угадала его благородную, твердую, самоотверженную душу, – говорила она себе. – Да, он теперь беден, а я богата… Да, только от этого… Да, если б этого не было…» И, вспоминая прежнюю его нежность и теперь глядя на его доброе и грустное лицо, она вдруг поняла причину его холодности.
– Почему же, граф, почему? – вдруг почти вскрикнула она невольно, подвигаясь к нему. – Почему, скажите мне? Вы должны сказать. – Он молчал. – Я не знаю, граф, вашего почему, – продолжала она. – Но мне тяжело, мне… Я признаюсь вам в этом. Вы за что то хотите лишить меня прежней дружбы. И мне это больно. – У нее слезы были в глазах и в голосе. – У меня так мало было счастия в жизни, что мне тяжела всякая потеря… Извините меня, прощайте. – Она вдруг заплакала и пошла из комнаты.
– Княжна! постойте, ради бога, – вскрикнул он, стараясь остановить ее. – Княжна!
Она оглянулась. Несколько секунд они молча смотрели в глаза друг другу, и далекое, невозможное вдруг стало близким, возможным и неизбежным.
……


Осенью 1814 го года Николай женился на княжне Марье и с женой, матерью и Соней переехал на житье в Лысые Горы.
В три года он, не продавая именья жены, уплатил оставшиеся долги и, получив небольшое наследство после умершей кузины, заплатил и долг Пьеру.
Еще через три года, к 1820 му году, Николай так устроил свои денежные дела, что прикупил небольшое именье подле Лысых Гор и вел переговоры о выкупе отцовского Отрадного, что составляло его любимую мечту.
Начав хозяйничать по необходимости, он скоро так пристрастился к хозяйству, что оно сделалось для него любимым и почти исключительным занятием. Николай был хозяин простой, не любил нововведений, в особенности английских, которые входили тогда в моду, смеялся над теоретическими сочинениями о хозяйстве, не любил заводов, дорогих производств, посевов дорогих хлебов и вообще не занимался отдельно ни одной частью хозяйства. У него перед глазами всегда было только одно именье, а не какая нибудь отдельная часть его. В именье же главным предметом был не азот и не кислород, находящиеся в почве и воздухе, не особенный плуг и назем, а то главное орудие, чрез посредство которого действует и азот, и кислород, и назем, и плуг – то есть работник мужик. Когда Николай взялся за хозяйство и стал вникать в различные его части, мужик особенно привлек к себе его внимание; мужик представлялся ему не только орудием, но и целью и судьею. Он сначала всматривался в мужика, стараясь понять, что ему нужно, что он считает дурным и хорошим, и только притворялся, что распоряжается и приказывает, в сущности же только учился у мужиков и приемам, и речам, и суждениям о том, что хорошо и что дурно. И только тогда, когда понял вкусы и стремления мужика, научился говорить его речью и понимать тайный смысл его речи, когда почувствовал себя сроднившимся с ним, только тогда стал он смело управлять им, то есть исполнять по отношению к мужикам ту самую должность, исполнение которой от него требовалось. И хозяйство Николая приносило самые блестящие результаты.
Принимая в управление имение, Николай сразу, без ошибки, по какому то дару прозрения, назначал бурмистром, старостой, выборным тех самых людей, которые были бы выбраны самими мужиками, если б они могли выбирать, и начальники его никогда не переменялись. Прежде чем исследовать химические свойства навоза, прежде чем вдаваться в дебет и кредит (как он любил насмешливо говорить), он узнавал количество скота у крестьян и увеличивал это количество всеми возможными средствами. Семьи крестьян он поддерживал в самых больших размерах, не позволяя делиться. Ленивых, развратных и слабых он одинаково преследовал и старался изгонять из общества.
При посевах и уборке сена и хлебов он совершенно одинаково следил за своими и мужицкими полями. И у редких хозяев были так рано и хорошо посеяны и убраны поля и так много дохода, как у Николая.
С дворовыми он не любил иметь никакого дела, называл их дармоедами и, как все говорили, распустил и избаловал их; когда надо было сделать какое нибудь распоряжение насчет дворового, в особенности когда надо было наказывать, он бывал в нерешительности и советовался со всеми в доме; только когда возможно было отдать в солдаты вместо мужика дворового, он делал это без малейшего колебания. Во всех же распоряжениях, касавшихся мужиков, он никогда не испытывал ни малейшего сомнения. Всякое распоряжение его – он это знал – будет одобрено всеми против одного или нескольких.
Он одинаково не позволял себе утруждать или казнить человека потому только, что ему этого так хотелось, как и облегчать и награждать человека потому, что в этом состояло его личное желание. Он не умел бы сказать, в чем состояло это мерило того, что должно и чего не должно; но мерило это в его душе было твердо и непоколебимо.
Он часто говаривал с досадой о какой нибудь неудаче или беспорядке: «С нашим русским народом», – и воображал себе, что он терпеть не может мужика.
Но он всеми силами души любил этот наш русский народ и его быт и потому только понял и усвоил себе тот единственный путь и прием хозяйства, которые приносили хорошие результаты.
Графиня Марья ревновала своего мужа к этой любви его и жалела, что не могла в ней участвовать, но не могла понять радостей и огорчений, доставляемых ему этим отдельным, чуждым для нее миром. Она не могла понять, отчего он бывал так особенно оживлен и счастлив, когда он, встав на заре и проведя все утро в поле или на гумне, возвращался к ее чаю с посева, покоса или уборки. Она не понимала, чем он восхищался, рассказывая с восторгом про богатого хозяйственного мужика Матвея Ермишина, который всю ночь с семьей возил снопы, и еще ни у кого ничего не было убрано, а у него уже стояли одонья. Она не понимала, отчего он так радостно, переходя от окна к балкону, улыбался под усами и подмигивал, когда на засыхающие всходы овса выпадал теплый частый дождик, или отчего, когда в покос или уборку угрожающая туча уносилась ветром, он, красный, загорелый и в поту, с запахом полыни и горчавки в волосах, приходя с гумна, радостно потирая руки, говорил: «Ну еще денек, и мое и крестьянское все будет в гумне».
Еще менее могла она понять, почему он, с его добрым сердцем, с его всегдашнею готовностью предупредить ее желания, приходил почти в отчаяние, когда она передавала ему просьбы каких нибудь баб или мужиков, обращавшихся к ней, чтобы освободить их от работ, почему он, добрый Nicolas, упорно отказывал ей, сердито прося ее не вмешиваться не в свое дело. Она чувствовала, что у него был особый мир, страстно им любимый, с какими то законами, которых она не понимала.
Когда она иногда, стараясь понять его, говорила ему о его заслуге, состоящей в том, что он делает добро своих подданных, он сердился и отвечал: «Вот уж нисколько: никогда и в голову мне не приходит; и для их блага вот чего не сделаю. Все это поэзия и бабьи сказки, – все это благо ближнего. Мне нужно, чтобы наши дети не пошли по миру; мне надо устроить наше состояние, пока я жив; вот и все. Для этого нужен порядок, нужна строгость… Вот что!» – говорил он, сжимая свой сангвинический кулак. «И справедливость, разумеется, – прибавлял он, – потому что если крестьянин гол и голоден, и лошаденка у него одна, так он ни на себя, ни на меня не сработает».
И, должно быть, потому, что Николай не позволял себе мысли о том, что он делает что нибудь для других, для добродетели, – все, что он делал, было плодотворно: состояние его быстро увеличивалось; соседние мужики приходили просить его, чтобы он купил их, и долго после его смерти в народе хранилась набожная память об его управлении. «Хозяин был… Наперед мужицкое, а потом свое. Ну и потачки не давал. Одно слово – хозяин!»


Одно, что мучило Николая по отношению к его хозяйничанию, это была его вспыльчивость в соединении с старой гусарской привычкой давать волю рукам. В первое время он не видел в этом ничего предосудительного, но на второй год своей женитьбы его взгляд на такого рода расправы вдруг изменился.
Однажды летом из Богучарова был вызван староста, заменивший умершего Дрона, обвиняемый в разных мошенничествах и неисправностях. Николай вышел к нему на крыльцо, и с первых ответов старосты в сенях послышались крики и удары. Вернувшись к завтраку домой, Николай подошел к жене, сидевшей с низко опущенной над пяльцами головой, и стал рассказывать ей, по обыкновению, все то, что занимало его в это утро, и между прочим и про богучаровского старосту. Графиня Марья, краснея, бледнея и поджимая губы, сидела все так же, опустив голову, и ничего не отвечала на слова мужа.