История Гибралтара

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Исто́рия Гибралта́ра, небольшого полуострова на юге Пиренейского полуострова вблизи пролива, соединяющего Средиземное море с Атлантическим океаном, насчитывает более 3000 лет. За это время полуостров превратился из древнего места поклонения в одно из наиболее укреплённых мест Европы, за обладание которым велись ожесточённые сражения[1]. Город, возникший здесь в Средневековье, неоднократно подвергался осадам и штурмам на протяжении нескольких веков.

Гибралтар был впервые заселён более 50 000 лет назад неандертальцами и, возможно, является одним из последних мест, где они обитали, прежде чем исчезнуть примерно 24 000 лет назад. Письменная история Гибралтара начинается около 950 года до н. э., когда поблизости поселились финикийцы. Карфагеняне и римляне возносили здесь молитвы Геркулесу, алтарь которого, как предполагается, был устроен на вершине Гибралтарской скалы, считающейся одним из двух Геркулесовых столбов.

Гибралтар стал частью Королевства вестготов вскоре после падения Римской империи, а затем в 711 году оказался под властью мавров. Они, основав здесь первое постоянное поселение, дали скале название Джебе́ль Та́рик (араб. جبل طارق‎) — «Гора Тарика», из которого впоследствии образовалось современное название «Гибралтар». Христианское королевство Кастилия в 1309 году аннексировало полуостров, но в 1333-м снова уступило его маврам. Вернуть Гибралтар удалось только в 1462 году, когда он стал частью единого Испанского королевства. Под властью Испании он оставался до 1704 года.

Во время Войны за испанское наследство англо-голландский флот, выступавший на стороне Священной Римской империи, нанёс поражение испанцам, и по Утрехтскому мирному договору 1713 года Гибралтар отошёл Великобритании.

Испания не оставляла попыток вернуть контроль над Гибралтаром, который Великобритания объявила коронной колонией. Но ни военные, ни дипломатические, ни экономические меры результата не принесли. Гибралтар пережил осады и сильные бомбардировки во время трёх войн между Испанией и Великобританией, но каждый раз нападение удавалось отбить. Последняя осада в XVIII веке стала четырнадцатой по счёту за 500 лет.

После Трафальгарского сражения Гибралтар стал основной базой в Пиренейских войнах. В XIX и XX веках колония быстро разрасталась, превращаясь в наиболее важное владение Великобритании на Средиземноморье. Она была ключевым портом для кораблей, следующих в Индию через Суэцкий канал. Здесь к концу XIX века появилась дорогостоящая военно-морская база, ставшая основой гибралтарской экономики.

Принадлежность Гибралтара британцам обеспечила союзникам контроль над входом в Средиземное море во время Второй мировой войны. Силы Германии, Италии и Вишистской Франции неоднократно атаковали полуостров, но без особого успеха. Испанский диктатор Франко не принял план нацистов оккупировать Гибралтар, но после войны вновь предъявил претензии на эту территорию.

В ходе обострения спора Испания с 1969 по 1985 год закрыла границу с Гибралтаром, перерезав всё сообщение с полуостровом. Испанскую позицию поддерживали страны Латинской Америки, но Великобритания и сами гибралтарцы её не принимали. Обсуждение статуса Гибралтара продолжалось, но ни к какому решению Британия и Испания прийти не смогли.

С 1985 года Гибралтар переживает значительные перемены. В результате сокращения британских сил на полуострове, который более не рассматривается как важный военный объект, изменилась структура экономики колонии. Теперь её основу составляют туризм, финансовые услуги, обслуживание морских путей и интернет-казино. Большей частью Гибралтар пользуется внутренним самоуправлением, имеет собственный парламент и правительство. Великобритания отвечает за оборону полуострова и международную политику. Благодаря успешной экономике Гибралтар является одной из самых богатых территорий Европейского союза.





Географическое описание

Основная статья: География Гибралтара

История Гибралтара отражает его стратегическое расположение — на входе в Средиземное море. Этот вытянутый полуостров окаймляет с востока Гибралтарский залив, на противоположном берегу которого, примерно в 6,5 км на запад, находится испанский город Альхесирас. С юга полуостров отделён от североафриканского Марокко Гибралтарским проливом шириной 24 км. Такое положение делает Гибралтар выгодным местом для стоянки кораблей[2] и контроля за перемещениями через пролив. С военной точки зрения количество мест, имеющих подобное стратегическое значение, крайне невелико[3].

Площадь полуострова составляет всего 6,7 км². Бо́льшую часть суши занимает Гибралтарская скала, имеющая крутые склоны и поднимающаяся на высоту 426 м. Город Гибралтар расположен у её подножия на западном побережье полуострова. Полуостров соединён с материком узким песчаным перешейком. Северный склон скалы представляет собой практически вертикальную стену высотой 396 м, нависающую над перешейком. Единственный путь в город — береговая песчаная полоса шириной порядка 350 м, до насыпки грунта в течение XX века имевшая ещё меньшую ширину[4].

География Гибралтара определила его природные оборонительные преимущества. Северный и восточный склоны скалы практически неприступны, относительно ровное пространство вокруг мыса Европа окружено утёсами высотой до 30 м. Единственное пригодное для строительства поселения место — западная часть полуострова, но даже здесь склон достаточно крутой, чтобы обеспечить преимущество в обороне. Эти факторы в течение многих веков обеспечивали Гибралтару огромное военное значение[2].

Доисторическое время

В доисторическое время местность вокруг Гибралтара имела иной вид. Уровень моря был значительно ниже, и Гибралтарскую скалу окружали плодородные равнины, марши и песчаные дюны, а не море. Территория отличалась богатством животной и растительной жизни[5].

В пещерах Гибралтарской скалы обитали неандертальцы. В 1848 году в каменоломне на севере скалы был найден череп неандертальской женщины, всего второй подобный в истории полностью сохранившийся[6]. Точная датировка черепа не установлена, его относят к началу последней ледниковой эпохи примерно 50 000 лет назад[7].

Остатки неандертальцев были найдены также возле башни Дьявола, в пещерах Ибекс, Вангард и Горэма на восточном склоне Гибралтарской скалы[8]. При раскопках в пещере Горэма были обнаружены свидетельства пребывания здесь неандертальцев от 28 000 до 24 000 лет назад, то есть позднее, чем, как ранее считалось, они вымерли по всей Европе[5]. После исчезновения неандертальцев пещеры Гибралтара продолжили использовать представители вида Homo sapiens. Также в пещере Горэма обнаружены каменные орудия, древние очаги и кости животных, датируемые от 40 000 до 50 000 лет назад[9]. В пещерах Гибралтара во множестве находят черепки эпохи неолита, в основном относящиеся к Альмерийской культуре[10]. Свидетельств присутствия человека в Бронзовом веке мало, поскольку люди к этому времени перестали селиться в пещерах[11].

Древнее время

В древние времена Гибралтар имел для жителей Средиземноморья религиозное и символическое значение. Финикийцы пребывали в этих местах несколько веков, по-видимому, используя в качестве святилища в честь морских богов пещеру Горэма[12]. Для тех же целей Гибралтар использовался карфагенянами и римлянами. Раскопки в пещере показали, что в качестве жертв богам оставлялись посуда, украшения и египетские символы скарабея[9].

Гибралтарская скала считалась греками и римлянами одним из двух Геркулесовых столбов, созданных полубогом Гераклом (Геркулесом) во время Десятого подвига — похищения коров Гериона[13]. Согласно греческому путешественнику из Фокеи, побывавшему на Гибралтарском полуострове в VI веке до н. э., на скале располагался алтарь, посвящённый Геркулесу, где путешественники приносили жертвы[14]. Спустя века испанцы запечатлели Геркулесовы столбы в виде геральдического символа: двух колонн, обёрнутых свитком. Позднее этот символ превратился в знак доллара ()[1].

Древним римлянам Гибралтар был известен под названием «Mons Calpe», которое, вероятно, происходит от финикийского слова «кальф» — «пустой», по одной из версий указывающее на множество пещер в Гибралтарской скале[15]. Гибралтар хорошо известен древним географам[16], однако следов постоянного поселения античных времён в этом месте не обнаружено[17]. Согласно древнеримскому автору Авиену, древнегреческий путешественник Евктемон сообщал, что заросшая лесами местность морякам казалась негостеприимной и после принесения жертв Гераклу они спешили покинуть это место[18].

С практической точки зрения Гибралтар имел несколько недостатков, препятствующих организации поселения на его территории: нехватка пресной воды, дефицит плодородных почв и отсутствие пригодного для стоянки судов места. Авиен указывает на мелководье и илистый берег в качестве причины не располагать здесь поселение. Географическое положение Гибралтара, ставшее стратегически важным впоследствии, в античные века не имело значения, поскольку борьбы за контроль над входом в Средиземное море не велось[18][19].

По указанным выше причинам древнее поселение возникло в месте, известном сейчас как Кампо-де-Гибралтар[19]. Примерно в 950 году до н. э. финикийцы основали здесь город Картея (поблизости от современного испанского города Сан-Роке), выбрав территорию прежде занимаемую местным племенем турдетанов[20]. Карфагеняне получили контроль над городом в 228 году до н. э., а в 206 году до н. э. его захватили римляне[21]. При Помпее он стал западной базой в войне 67 года до н. э. против пиратов Средиземноморья[22]. Картея пришла в запустение после разорения вандалами в 409 году н. э. во время захвата Испании и похода в Африку[23]. Впоследствии регион попал под власть вестготов[24].

Под властью мусульман (711—1309, 1333—1462)

К 681 году армии Омейядского халифата захватили Северную Африку, распространяя ислам среди местного населения. Североафриканские берберы, которых христиане Европы называли маврами, также приняли ислам. Гибралтарский пролив стал рубежом, разделявшим мусульманский север Африки и христианскую Испанию, и приобрёл стратегическое значение. В Испании в VIII веке разразилась междоусобная война между различными группировками вестготов, и этим воспользовались мавры, которые вторглись в Испанию и, пользуясь принципом «Разделяй и властвуй», начали её покорение[25][26].

После набега в 710 году берберская армия под командованием Тарика ибн Зияда в апреле 711 года высадилась в окрестностях Гибралтара[25][26]. Королевство вестготов было завоёвано, а Гибралтар получил новое название — Джебе́ль Та́рик (араб. جبل طارق‎), «гора Тарика», что впоследствии преобразилось в слово «Гибралтар»[15].

Первые укрепления на Гибралтаре появились в 1160 году. Альмохадский султан Абд аль-Мумин выстроил укреплённый город для защиты от христианских королей Арагона и Кастилии. Гибралтарская гора была снова переименована — в Джебель аль-Фатх (араб. جبل الفتح‎), «гору Победы»[15]. Город получил название Мединат аль-Фатх (араб. مدينة الفتح‎), «город Победы». Сведения об этом поселении крайне скудные, так как археологических следов от него осталось мало[27].

В конце XIII — начале XIV веков Кастилия сражалась с маринидами и насридами за контроль над Гибралтарским проливом. Этот конфликт стал ключевым в истории освобождения Испании. Документальных свидетельств о Гибралтаре, относящихся к этому периоду, не сохранилось, однако необходимость иметь защищённый порт на европейской стороне, позволяет утверждать, что на полуострове оставалось небольшое укреплённое поселение с числом защитников не более 1000 человек[28].

Полуостров и город на нём не подвергались нападениям до 1309 года. Первую осаду Гибралтара инициировали объединённые силы короля Кастилии Фердинанда IV и короля Арагона Хайме II. Их целью был Гранадский эмират[29]. Осада началась в июле 1309 года. К этому времени в городе находилось около 1200 человек, имелся замок и зачаточные укрепления. После месяца обороны город сдался[30]. Фердинанд IV изгнал мавров и переселил в город христиан. Были построены цитадель и верфь[31]. Король также наделил жителей города привилегиями, чтобы стимулировать переселение[32].

В 1315 году насриды предприняли попытку отбить город, но под угрозой кастильских сил отступили. 18 лет спустя султан Гранады Мухаммад IV ибн Исмаил и султан Феса Абу-л-Хасан Али ибн Усман совместно организовали третью осаду Гибралтара, приведя к городу огромную армию и мощный флот[33]. На этот раз король Кастилии Альфонсо XI за несколько месяцев не смог собрать армию для помощи осаждённым, в многом из-за угрозы восстаний в собственном королевстве. В конце концов, помощь пришла в июле 1333 года, но голодавшие гибралтарцы уже сдали город маврам[34]. Кастильцы начали Четвёртую осаду Гибралтара, но сломить оборону противника не смогли, сведя ситуацию к патовой. В результате стороны согласились заключить четырёхлетнее перемирие[35].

Абу-л-Хасан, ожидая новой войны, укрепил Гибралтар, построив вокруг него стену. Боевые действия возобновились в 1339 году[35]. В октябре 1340 года мавры потерпели поражение в Битве на реке Саладо и были вынуждены отступить в Африку[36]. После двухлетней осады Кастилия заняла Альхесирас, но Гибралтар остался во власти мавров[37]. Альфонсо XI осадил город только в 1349 году, но эпидемия чумы 1350 года уничтожила армию и убила его самого[38].

Мавры оставались в Гибралтаре до 1462 года, власть над городом была предметом споров между насридами и маринидами. В 1374 году мариниды передали Гибралтар насридам в качестве уплаты долга за военную поддержку в подавлении восстаний в Марокко[39]. В 1410 году гарнизон восстал против насридов, но лишь для того, чтобы в следующем году потерпеть поражение от гранадской армии после короткой осады. В последующие годы город использовался в качестве базы для набегов на христианские земли, что привело к ответной осаде Гибралтара в 1436 году войсками Энрике Переса де Гусмана, 2-го графа Ньебла. Итогом осады стало полный разгром испанской армии и гибель самого графа при попытке спастись морем. Его тело было найдено маврами, обезглавлено и вывешено на городской стене на следующие 22 года[40].

Конец мавританскому владычеству пришёл в августе 1462 года, когда небольшой отряд кастильцев под командованием Алонсо де Аркоса, губернатора Тарифы, организовал внезапную атаку на город. Старшие военачальники гарнизона и часть жителей города в этот момент находились в отъезде, выплачивая дань султану Гранады. Понеся большие потери от атаки испанцев, гарнизон Гибралтара сдался Хуану Алонсо де Гусману, 1-му герцогу Медина-Сидония. Городом вновь завладели христиане[41].

Кастильское и испанское правление (1462—1704)

Вскоре после возвращения Гибралтара кастильский король Энрике IV объявил город собственностью короны и восстановил особые привилегии, которыми город обладал в предыдущий христианский период[42]. В 1465 году в результате мятежа кастильских грандов Энрике IV был объявлен низложенным, а королём провозгласили его младшего брата Альфонсо. К Альфонсо также перешла во владение Медина-Сидония и Гибралтар. Однако губернатор города отказался признавать власть нового короля, и Медина-Сидония начала осаду, которая продлилась с апреля 1466 по июль 1467 года. Через год после взятия города прежний губернатор умер, но вернувший в 1469 году власть Энрике IV назначил новым губернатором его сына[43]. В 1474 году новый герцог Медина-Сидония продал Гибралтар группе еврейских конверсо из Кордовы и Севильи, возглавляемой Педро де Эррера, с условием содержать гарнизон в течение двух лет. По истечении этого срока герцог изгнал 4350 конверсо из города[44][45]. В 1478 году статус города был повышен королевой Кастилии Изабеллой I, сделавшей его маркизатом[46].

2 января 1492 года, после пяти лет войны, мавританский эмират в Испании прекратил существование[47]. В марте из Гибралтара, как и изо всей Испании, были изгнаны евреи. Медина-Сидония воспользовалась Гибралтаром в качестве базы для вторжения в Северную Африку и захвата Мелильи в 1497 году. Два года спустя оставшимся в Гранаде маврам было приказано принять христианство или покинуть Испанию. Большинство предпочло переехать в Северную Африку, при этом перевалочным пунктом для многих стал Гибралтар[48].

В 1501 году Гибралтар снова становится собственностью короны по приказу Изабеллы I, а в 1502 году получает новый герб, сохранившийся до настоящего времени. Королева, наделяя город гербом, подчеркнула важность Гибралтара, назвав его ключом к королевствам восточных и западных морей. Метафора нашла отражение в гербе, на котором изображён золотой ключ. Одновременно над городом навсегда закреплялась власть королевства Кастилии[49].

До XVI века под «Гибралтаром» подразумевался не только сам полуостров, но и вся прилегающая к нему территория, включая нынешнее месторасположение городов Ла-Линеа-де-ла-Консепсьон, Сан-Роке, Лос-Барриос и Альхесирас. С востока Гибралтар ограничивала река Гуадиаро, а северная граница проходила поблизости от городов Кастельяр-де-ла-Фронтера, Химена-де-ла-Фронтера, Алькала-де-лос-Гасулес, Медина-Сидония и Тарифа. В XVI веке слово начинает приобретать своё современное значение, обозначая город и полуостров, на котором он находится[50].

При испанском правлении город пришёл в упадок. Конец господства мусульман и захват христианами южных портов заметно снизили стратегическое значение Гибралтара. Некоторый доход шёл от ловли тунца и виноделия, но военное значение стало ограниченным. Статус главного испанского порта в регионе также перешёл к Марбелье[51].

Негостеприимные земли Гибралтара сделали его неудобным для проживания местом. Чтобы повысить численность населения королевство Гранада предлагало осуждённым отбывать наказание в гарнизоне Гибралтара вместо тюрьмы[52]. Но несмотря на сравнительную непривлекательность, Хуан Альфонсо Перес де Гусман, 3-й герцог Медина-Сидония, стремился получить контроль над городом. В сентябре 1506 года, после смерти Изабеллы I, он начал осаду города, надеясь на быструю победу за счёт превосходства в силе. Однако через четыре месяца, так и не добившись своего, герцог отступил, а город получил от испанского короля звание «Самого лояльного»[53].

Нападения берберских пиратов

Несмотря на сохранявшуюся внешнюю угрозу испанцы не уделяли Гибралтару достаточного внимания, и фортификационные сооружения города пришли в упадок. Этим воспользовались берберские пираты из Северной Африки, которые напали на город в сентябре 1540 года. Сотни гибралтарцев были взяты в заложники или обращены в рабство. Подвергся разграблению Храм Богоматери. Захваченные пиратами люди впоследствии были освобождены испанским флотом под командованием Бернардино де Мендоса, атаковавшим пиратские корабли на их обратном пути в Гибралтар с выкупленными заложниками. Запоздалым ответом испанской короны стало строительство стены, прикрывшей южный край скалы. Спроектировал её итальянский инженер Джованни Батиста Кальви[54].

Из-за берберских пиратов воды возле Гибралтара оставались опасными ещё несколько десятилетий. Небольшая флотилия испанских галер, базировавшаяся в городском порту, оказалась неэффективной, и многие жители Гибралтара захватывались пиратами и продавались в рабство. В 1606 году проблема стала наиболее острой: из Испании изгнали все 600 000 проживавших в ней морисков — мавров, принявших христианство. Мориски переселились в Северную Африку, где стали пиратами — либо в качестве рабов-христиан, либо матросами, вновь приняв ислам. Пиратские рейды стали интенсивнее, а атаки распространились вплоть до Корнуолла[55].

Войны с европейскими державами

Вскоре к угрозе со стороны берберских пиратов прибавились нападения флотов других европейских стран. 5 мая 1607 года, во время Восьмидесятилетней войны, голландский флот под командованием адмирала Якоба ван Хемскерка застал врасплох испанский флот, стоявший на якоре в Гибралтарском заливе. Голландцы нанесли испанцам сокрушительное поражение, не потеряв ни одного корабля и понеся незначительные потери среди моряков, в то время как все испанские корабли оказались потоплены, а людские потери составили 3000 человек[56]. В 1609 году испанцы и голландцы заключили перемирие, которое окончилось в 1621 году, когда объединённый флот Голландии и Дании появился в Гибралтарском проливе и начал угрожать испанским морским коммуникациям. На этот раз Испания действовала успешнее, захватив или потопив несколько вражеских кораблей и вынудив оставшиеся отступить[57].

Англичане впервые обозначили своё присутствие у Гибралтара в 1620 году. Испания позволила Англии использовать гибралтарский порт в качестве морской базы для действий против берберских пиратов, совершавших набеги на Британию и Ирландию. Английский парламент пытался вынудить короля Якова I объявить Испании войну, но монарх выдержал давление и вернул флот обратно в Англию[57]. Но когда в 1625 году на трон взошёл Карл I, к берегам Испании отправился новый флот с приказом захватить или ограбить какой-нибудь прибрежный город. Гибралтар рассматривался в качестве одной из целей, так как был небольшим, имел хорошие возможности для гарнизона и снабжения, и занимал выгодную стратегическую позицию. Однако англичане предпочли ему Кадис, посчитав разграбление более выгодным и быстро приносящим прибыль предприятием. В результате англичане потерпели фиаско: когда высадившийся десант добрался до винных погребов, началось массовое пьянство, и флот ушёл в Англию не добившись реального успеха[58].

Присутствие в Гибралтарском проливе вражеских кораблей потребовало от испанского короля Филиппа IV усиления гибралтарских укреплений. Были построены новые мол и артиллерийские батареи, однако последние оказались малополезны из-за отсутствия артиллеристов. Город в это время являл собой пример антисанитарии и перенаселения, что, видимо, стало причиной разразившейся в 1649 году эпидемия, по всей вероятности, чумы, хотя по другим данным это мог быть брюшной тиф. В результате умерла четверть населения города[59]. В 1651—52 и 1654—55 году в Гибралтаре вновь появлялся английский флот, на этот раз выступавший в союзе с Испанией против Франции и Голландии, осуществлявших перевозки через Гибралтарский пролив[60].

В 1654 году Оливер Кромвель решил выступить против Испании, несмотря на то, что это государство первым признало Английское содружество. Первым шагом должен был стать захват острова Эспаньола (современное название — Гаити), чтобы начать с него дальнейшую экспансию в Вест-Индии. Для этой цели снарядили две эскадры: одна направилась к американским берегам, вторая — на Средиземноморье под видом противодействия берберским пиратам. Эскадра в Вест-Индии не смогла захватить Эспаньолу, а вместо этого в мае 1655 года взяла Ямайку. Средиземноморская эскадра выдвинулась к Кадису, безуспешно пытаясь перехватить испанские корабли с сокровищами. С приходом зимы обе эскадры вернулись в Англию. Несмотря на агрессию, Испания тянула с объявлением войны Англии до февраля 1656 года[61]. Вскоре после этого флот из 49 кораблей с 10 000 моряков и солдат прошёл через пролив и провёл разведку Гибралтара и окрестностей. Из-за нехватки наземных сил других действий предпринято не было. Тем не менее Кромвель проявил интерес к захвату Гибралтара как для защиты торговых путей, так и для создания давления на испанцев[60]. В 1693 году, во время Войны Аугсбургской лиги, в которой Испания и Англия выступали союзниками, в Гибралтаре нашли убежище остатки англо-голландской эскадры под командованием адмирала Джорджа Рука после проигранной французам битвы при Лагуше. Одиннадцать лет спустя Рук вернулся в Гибралтар, чтобы его захватить[50].

Война за испанское наследство

Основные статьи: Война за испанское наследство, Захват Гибралтара

В ноябре 1700 года король Испании Карл II умер бездетным. Спор о том, кто должен был наследовать испанские владения: Филипп, герцог Анжуйский, принадлежавший к династии Бурбонов, или Карл, эрцгерцог Австрийский, принадлежавший к династии Габсбургов — вскоре превратился в крупный европейский военный конфликт. Король Франции Людовик XIV поддержал Филиппа; Англия, Нидерланды, Австрия, Португалия, Савойя и некоторые немецкие государства выступили на стороне Карла, опасаясь резкого усиления Франции в Европе и обеих Америках. В соответствии с завещанием Карла II, герцог Анжуйский был провозглашён королём Испании Филиппом V. Он немедленно заключил союз с Францией. В феврале 1701 года французские войска прибыли в Испанские Нидерланды и изгнали голландцев из пограничных городов. В мае 1702 года английская королева Анна объявила войну Франции[62].

Испания вступила противостояние с союзом Англии, Голландии и Австрии[63]. Военные действия велись как на суше, так и на море. Основные сухопутные сражения развернулись на территории Нижних земель, где союзные войска возглавлял Джон Черчилль, 1-й герцог Мальборо. Морская кампания проводилась под командованием Джорджа Рука, который преследовал французские и испанские корабли в Атлантике. В 1703 году лорд Мальборо разработал план, согласно которому сухопутная армия атаковала французов и их баварских союзников в бассейне Дуная, а флот одновременно предпринимал ряд диверсионных рейдов в Средиземноморье[64]. Рук получил приказ напасть на французские и испанские прибрежные города, при этом выбор конкретных целей оставался за адмиралом[65].

Когда Рук прибыл в Средиземное море, он наметил несколько целей. Попытка поднять восстание Барселоны против Филиппа V провалилась, от нападения на французскую военно-морскую базу в Тулоне было решено отказаться. Выбирая альтернативную цель, Рук остановился на Гибралтаре, имея для этого три принципиальные причины: город был плохо защищён, занимал важное стратегическое положение, его взятие могло мотивировать жителей юга Испании на сопротивление Филиппу V[66].

Атака на город началась 1 августа 1704 года. Эскадра под командованием Рука действовала совместно с английским и голландским морским десантом под командованием Георга Людвига Гессен-Дармштадтского и капитана 80-пушечного линейного корабля «Дорсетшир» Эдварда Уитакера[67]. После массированной бомбардировки 2 августа, морской десант взял город в клещи с севера по перешейку и с юга от мыса Европа[68]. Защитники Гибралтара имели значительные запасы продовольствия и боеприпасов, но заметно уступали в количестве живой силы и артиллерии. Положение испанцев было безнадёжным, и 4 августа губернатор Диего де Салинас согласился на сдачу города[69].

По условиям капитуляции прямо указывалось, что город взят в пользу Карла III, короля Испании, названного «законным господином и королём». Жителям и гарнизону города были обещаны свобода совести и сохранение привилегий, если они решат остаться в Гибралтаре, при условии принесения клятвы верности Карлу в качестве короля Испании. Однако, как и двумя годами ранее во время захвата Кадиса, дисциплина наземных сил вскоре пришла в упадок. Были зафиксированы случаи насилия, все католические храмы, за исключением церкви Святой Марии Коронованной, оказались осквернены или превращены в военные склады, а религиозные символы повреждены или уничтожены. Возмущённые испанцы учинили над захватчиками кровавую расправу. Английские и голландские солдаты были убиты, а их тела сброшены в колодцы и выгребные ямы[70].

Когда испанский гарнизон 7 августа покинул город, из него выехали почти все жители, около 4000 человек. Рассчитывая, что изгнание долго не продлится, поскольку территория часто переходила из рук в руки, они поселились в окрестностях Гибралтара: на развалинах Альхесираса или возле церкви Святой Марии Коронованной. С собой горожане забрали городские записи, включая флаг Гибралтара и королевскую грамоту. Поселение вокруг церкви со временем превратилось в город Сан-Роке. После ухода испанцев в Гибралтаре осталось около 70 придерживавшихся нейтралитета генуэзцев[71].

Власть Великого альянса над Гибралтаром оказалась под угрозой, когда 24 августа в пролив вошёл французский флот. В последовавшем сражении при Малаге обе стороны понесли тяжёлые потери среди моряков, но сохранили все корабли, в результате чего каждая сторона заявила о своей победе. Французы ретировались в Тулон, не решившись штурмовать Гибралтар[72]. В начале сентября к городу подтянулась испано-французская армия и 9 октября началась двенадцатая осада Гибралтара. Около 7000 французских и испанских солдат, поддержанные беженцами из Гибралтара, выступили против 2000 защитников города, в рядах которых были английские и голландские моряки и испанцы, лояльные Карлу[73].

На помощь защитникам города в конце октября пришла эскадра под командованием адмирала Джона Лика. Ещё 2200 английских и голландских солдат прибыли по морю вместе с продовольствием и боеприпасами в декабре 1704 года[74]. Болезни и дезертирство подрывали боевой дух французов и испанцев, и чтобы исправить положение Луи XIV в феврале 1705 года поставил во главе армии маршала де Тессе[75]. Он повёл войска на штурм, но городу удалось отбиться, и 31 марта осада была снята из-за «необходимости дополнительного планирования»[76].

Во время Войны за испанское наследство Гибралтар управлялся британским комендантом от имени Карла III. Комендантом был генерал-майор Джон Шримптон, которого, по совету королевы Анны, Карл назначил в 1705 году гибралтарским губернатором[77]. По настоянию султана Марокко, королева впоследствии объявила Гибралтар порто-франко, хотя формально и не имела на это права. В 1707 году Шримптона на посту губернатора сменил полковник Роджер Эллиотт, который, в свою очередь, в 1711 году уступил место бригадиру Томасу Стенуиксу. Последнее назначение состоялось по прямому указанию из Лондона, без участия Карла. Стенуикс получил приказ изгнать из города все иностранные войска и обеспечить исключительно британское управление. Стенуикс не смог в полной мере выполнить задание: голландцы, которые не были признаны «иностранцами», остались в городе[78].

В 1713 году Война за испанское наследство закончилась, её итоги были закреплены в серии договоров и соглашений. По Утрехтскому мирному договору, подписанному 13 июля 1713 года и включившему в себя несколько дополнительных производных договоров и соглашений, Филипп V признавался королём Испании в обмен на гарантии, что Испания и Франция не объединятся под одной короной. Также стороны обменялись территориями: Филип V сохранял заморские территории Испании, но отказывался от Южных Нидерландов, Неаполя, Милана и Сардинии в пользу Австрии; Сицилии и части миланских земель — в пользу Савойя; от Гибралтара и Менорки — в пользу Великобритании. Помимо этого Великобритания получала эксклюзивное право на торговлю рабами с неиспанским населением в Испанской Америке сроком на 30 лет (так называемое «асьенто»). Касательно Гибралтара (статья X), договор устанавливал, что город, крепость и порт (но не материковые территории) передаются Британии «навеки, без исключений и препятствий». Также договор указывал, что если Британия пожелает отказаться от Гибралтара, он должен быть предложен в первую очередь Испании[79][80].

Британское правление (1713 — настоящее время)

Усиление и осады

Несмотря на то, что впоследствии Гибралтар приобрёл большое значение для Британии, в первые годы он рассматривался правительством в Лондоне как предмет торга, нежели стратегическое приобретение. Оборонительные укрепления города продолжали разрушаться[81], а содержание гарнизона считалось бесполезной тратой денег[82]. При этом Испания оказывала давление на британские перевозки в заморские территории[82]. Между 1713 и 1728 годами британское правительство семь раз предлагало обменять Гибралтар на испанские концессии, однако каждый раз это сопровождалось общественными протестами и парламент накладывал вето[83].

Потеря Испанией Гибралтара и других средиземноморских владений возмущало как испанскую общественность, так и монарха[83]. В 1717 году испанские войска возвратили Сардинию[81], а в 1718 — Сицилию (обе территории по Утрехтскому мирному договору принадлежали Австрии). Нарушение договора со стороны Испании сначала подтолкнуло Британию предложить вернуть Гибралтар в обмен на новый мирный договор, а после отказа — объявить Испании войну[82].

После этого испанские приобретения быстро вернулись к предыдущим хозяевам, а поход испанцев в Шотландию в 1719 году с целью поддержки якобитов оказался неудачным[84]. Новый мирный договор был подписан в Гааге в 1720 году[85].

В январе 1727 года Испания объявила ничтожным положение Утрехтского договора, касавшееся Гибралтара, на том основании, что Британия нарушила его, расширив укрепления города за установленные пределы, позволив селиться в городе иудеям и маврам, не защищая католиков и причинив ущерб Испании бездействием в отношении контрабандистов[86]. Через месяц испанские войска осадили город и подвергли его бомбардировке, нанеся серьёзный урон[87]. Защитники города выдержали натиск и получили подкрепление и пополнение запасов благодаря британскому флоту. В конце июня плохая погода и проблемы со снабжением вынудили испанцев снять осаду[88].

Британское владение Гибралтаром было повторно подтверждено в 1729 году Севильским договором, который не удовлетворял ни одну из сторон: Испания желала вернуть город, а Британия не приемлела оставшиеся в силе ограничения согласно Утрехтскому договору. Испанским ответом стало строительство в следующем году укреплений вдоль северной границы полуострова, что отрезало Гибралтар от материка. Эта контрвалационная линия, среди британцев получившая название «Испанские линии», позднее дала название городу Ла-Линеа-де-ла-Консепсьон[89]. Была осуществлена полная сухопутная блокада, но город продолжал получать продовольствие и другие необходимые товары из Марокко[90].

Численность гражданского населения Гибралтара в течение века стабильно увеличивалась, этнический состав представлял собой смесь британцев, генуэзцев, евреев, испанцев и португальцев. К 1754 году году в городе насчитывалось 1733 жителя помимо 3000 солдат гарнизона и 1426 членов их семей, что в сумме составляло 6159 человек[91]. К 1777 году гражданских было уже 3201, в том числе 519 британцев, 1819 католиков (включавших испанцев, португальцев, генуэзцев и т. д.) и 863 иудея[92]. Каждая группа занимала определённую нишу в сообществе. Испанский историк Лопез де Алайя в 1782 году характеризовал это разделение следующим образом: англичане держали крупные торговые дома; иудеи — мелкие лавки; генуэзцы были рыбаками, торговцами и крестьянами[93].

Для солдат гарнизона жизнь в Гибралтаре была утомительной и тяжёлой. За малейшие нарушения полагались телесные наказания. Самоубийства и дезертирство стали обычным явлением из-за скуки, нехватки продовольствия и плохих условий жизни. На Батарее Среднего холма был установлен пост, следивший, чтобы солдаты не сбегали, спускаясь со скалы по верёвке[94].

В 1770-х годах укрепления Гибралтара были модернизированы и усилены. Появились новые батареи, бастионы и куртины. Движущей силой этих преобразований стал полковник (позднее генерал-майор) Уильям Грин, который впоследствии сыграл ключевую роль как главный инженер Гибралтара[95]. К нему в 1776 году присоединился генерал-лейтенант Джордж Аугустус Элиотт, ветеран войн с Францией и Испанией, занявший пост губернатора Гибралтара в критический момент[96].

Успех Британии в Семилетней войне обошёлся дорого и подстегнул образование в Европе антибританской коалиции. Чтобы компенсировать издержки, британское правительство попыталось увеличить налоги на тринадцать колоний в Северной Америке, но в результате в 1776 году разразилась Война за независимость США. Усмотрев возможность вернуть потерянные территории, Франция и Испания объявили Британии войну и заключили союз с американцами[96].

24 июня 1779 года началась Большая осада Гибралтара, продлившаяся до 7 февраля 1783 года и ставшая самой долгой, которую выдерживали британцы, за всю историю города. Объединённый флот Франции и Испании блокировал Гибралтар с моря, а на суше огромная армия приступила к возведению фортов, редутов, траншей и артиллерийских батарей. Испания направила против Гибралтара большое число войск и кораблей, отложив запланированное вторжение в Англию своей армады. Первое ослабление осады случилось весной 1780 года, когда адмирал Джордж Брайджес Родни захватил испанский конвой у мыса Финистерре и нанёс поражение испанскому флоту в битве у мыса Сент-Винсент, доставив в город 1052 человека подкрепления и большие запасы снаряжения и продовольствия.

Британцы продолжали отбивать все атаки на Гибралтар, но городские запасы вновь стали истощаться. 12 апреля 1781 года эскадра вице-адмирала Джорджа Дарби из 29 линейных и 100 грузовых кораблей, прибывших из Англии, вошли в бухту. Испанцы не смогли их перехватить. Раздражённые неудачей, они начали беспорядочный обстрел города, вызвав панику среди гражданского населения[97]. Преднамеренный обстрел гражданского населения стал беспрецедентным для своего времени. Этой тактики осаждающие придерживались следующие два года, нанеся невосполнимый урон городской архитектуре испанского периода. Не сумев вызвать голод в гарнизоне Гибралтара, французы и испанцы продолжали попытки штурма с моря и суши. Ночью накануне генерального штурма британские солдаты совершили вылазку, выбив осаждающих из траншей и задержав готовившийся штурм на некоторое время.

13 сентября 1782 года союзники Бурбонов начали генеральный штурм. В атаку пошли 5190 французских и испанских бойцов на десяти новейших плавучих батареях, вооружённых 138 тяжёлыми орудиями[98], вместе с 18 линейными кораблями, 40 испанскими канонерками и 20 бомбардирскими кораблями[99]. Суммарное число нападавших достигло 30 000 моряков и морских пехотинцев. С суши их поддерживали 86 орудий[99] и 35 000 солдат (7000[100]—8000[101] из них — французских), готовых ринуться в бой, как только укрепления будут разрушены[102]. Орудия плавучих батарей открыли огонь с моря, к ним присоединились орудия на суше. Стрельба велась по укреплениям, ей предшествовали несколько недель пристрелочного огня. Но гарнизон ответил зажигательными выстрелами, потопив плавучие батареи и атакующие корабли. Британцам удалось уничтожить три батареи[103], которые взорвались из-за начавшихся пожаров. Остальные затопили сами испанцы, чтобы оружие не досталось противнику. Потери в живой силе составили 719 человек[104].

Британское Адмиралтейство готовило план отправить в Гибралтар крупный конвой, намереваясь выставить большие, но медленные корабли вместо маленьких и быстрых[105]. В сентябре 1782 года флот вышел из Спитхеда под командованием Ричарда Хау и 9 октября прибыл к мысу Сент-Винсент. Следующим вечером, при штормовом ветре, смешавшим ряды испанских и французских кораблей, Хау беспрепятственно вошёл в бухту Гибралтара. 34 линейных корабля, прикрывавшие 31 транспорт, доставили снаряжение, продовольствие и боеприпасы. Кроме этого, на кораблях прибыли три полка пехоты, доведя общую численность гарнизона до 7000[106][107]. Выполнив основную задачу, Хау отплыл в обратном направлении, вступив по дороге в ничего не решавшую битву с объединённым франко-испанским флотом.

Осада продолжалась ещё несколько месяцев, но в начале 1783 года стороны заключили перемирие, положившее конец активному противостоянию. Наконец, в феврале 1783 года осада была снята. Исход Большой осады привёл к невозможности использовать Гибралтар для дальнейшего политического торга, несмотря на то, что король Георг III предупредил, что город станет поводом для новой войны или по меньшей мере источником скрытой вражды. Он предлагал по возможности избавиться от Гибралтара, который будет мешать заключению полноценного мира. Генерала Элиотта и гарнизон славили за проявленный героизм и упорство в обороне города, а стойкость обороны Гибралтара обрела, по выражению одного из писателей, «нечто вроде культового статуса»[108]. В британском обществе возникла «эмоциональная, хотя и иррациональная привязанность к этому месту»[109]. Убеждение в неприступности города отразилось в крылатом выражении «стойкий, как Гибралтарская скала» (англ. strong as the Rock of Gibraltar)[110].

Колония Гибралтар

После Большой осады гражданское население Гибралтара, которого осталось менее тысячи человек, начало быстро увеличиваться. Этому способствовали экономический потенциал территории и возможность получить убежище от Наполеоновских войн. Потеря Британией в 1776 году североамериканских колоний привела к перенаправлению торгового потока на новые рынки в Индии и Ост-Индии. Наиболее популярный маршрут на восток проходил через Египет, даже до того, как был построен Суэцкий канал, а Гибралтар оказался первым британским портом на этом пути. Новые морские перевозки резко увеличили значимость Гибралтара как торгового порта, одновременно он предоставлял убежище жителям западного Средиземноморья, спасающимся от Наполеоновских войн. Среди иммигрантов значительную часть составляли генуэзцы, покинувшие родину после аннексии Наполеоном Генуэзской республики[111]. К 1813 году почти треть населения города составляли генуэзцы и итальянцы. Португальцев было 20 %, испанцев — 16,5 %, евреев — 15,5 %, британцев — 13 % и выходцев с Менорки — 4 %. Молодой Бенджамин Дизраэли так описывал жителей Гибралтара: «мавры в цветастых, как радуга, костюмах, евреи в длинных одеждах и ермолках, генуэзцы, горцы и испанцы»[112].

Гибралтар оставался не самым здоровым местом из-за низкой санитарии и тяжёлых условий существования. В городе периодически происходили эпидемии жёлтой лихорадки и холеры, жертвами которых становились сотни горожан и солдат гарнизона[111]. Эпидемия во втором полугодии 1804 года унесла жизни более трети всего населения, как военного, так и гражданского[113]. Лорд Нельсон в марте следующего года выражал надежду, что «ужасная кара прошлой осени не повторится, а генерал Фокс сжёг все лачуги в задней части города; и если с ними сгорела половина города, может, оно и к лучшему»[114].

Во время войны против Первой французской империи Гибралтар сначала выступал в качестве базы британского флота, осуществлявшего блокаду портов Кадис, Картахена и Тулон, а затем в роли перевалочной базы, через которую осуществлялось снабжение британских войск во время Пиренейских войн с 1807 по 1814 год. Летом 1801 года французская и испанская эскадры предприняли две попытки прорвать блокаду и сразились с британской эскадрой у Гибралтара. Для испанцев это дорого стоило: они потеряли два крупнейших корабля, которые приняли друг друга за противника, столкнулись и взорвались, убив почти 2000 моряков[115]. Два года спустя в Гибралтар прибыл лорд Нельсон, занятый поисками французской эскадры адмирала де Вильнёва. Они встретились в Трафальгарском сражении, в результате которого Нельсон был убит, а Вильнёв попал в плен[116]. Прибыв в июне 1803 года, Нельсон руководил блокадой французских и испанских портов, но некоторое время провёл на берегу, в городе[117]. 28 октября 1805 года в Гибралтар вернулся HMS Victory с телом Нельсона[118]; донесение адмирала Коллингвуда о победе в Трафальгарском сражении и гибели Нельсона было напечатано в Gibraltar Chronicle, ставшей первой газетой, объявившей об этом миру (на две недели раньше The Times)[119][120].

После Трафальгарского сражения Гибралтар стал крупной базой снабжения, обеспечивавшей силы, участвовавшие в испанском восстании против Наполеона[121]. Вторжение французов в Испанию в 1808 году потребовало от британского гарнизона Гибралтара пересечь границу и уничтожить укрепления, окружавшие залив, а также старые оборонительные сооружения на перешейке, чтобы исключить их использование для осады города или блокирования залива с помощью береговых батарей. Французские войска добрались до Сан-Роке к северу от Гибралтара, но не пытались атаковать город, считая его неприступным[122]. Они осадили Тарифу, расположенную ниже на побережье, но через месяц отступили. С этого момента Гибралтар не оказывался перед лицом военной угрозы около ста лет[123].

В мирное время Гибралтар пережил крупные изменения. Реформой руководил генерал Джордж Дон, занявший пост губернатора в 1814 году. Разрушения, имевшиеся после Большой осады, были давно устранены, но город оставался в целом средневековым, с узкими улочками и бессистемной планировкой. Отсутствие современной канализации являлось главной причиной эпидемий, часто случавшихся в городе. Новый губернатор переделал систему канализации, организовал уличное освещение, перестроил Больницу святого Бернарда, обеспечив доступ в неё гражданскому населению, и начал строительство Собора Святой Троицы, предназначенного для протестантской общины[124]. Впервые своё мнение об управлении городом смогли высказывать гражданские. В 1817 году была основана библиотека, а торговый комитет, защищающий интересы городских коммерсантов, смог получить право совещательного голоса в городском совете[125]. Сам городской совет появился в 1821 году. В 1830 году Гибралтар получил статус коронной колонии. В том же году заработала Полиция Гибралтара, созданная по образцу лондонской Службы столичной полиции[126]. Высшей судебной властью стал Верховный суд, под юрисдикцию которого попали гражданские, криминальные и смешанные дела[127].

Экономическое значение Гибралтара поменялось с изобретением пароходов. Первый из них прибыл в городской порт в 1823 году[128]. Появление парового флота привело к изменению торговых путей в Средиземноморье. Гибралтар, ранее выполнявший роль перевалочного порта, большей частью превратился в пункт обслуживания пароходов: обеспечения их углём, продовольствием и погрузочно-разгрузочными операциями. И хотя Гибралтар стал играть роль основного места пополнения запасов угля на пути в Александрию или к мысу Горн, изменения в экономике привели к долгой депрессии, продолжавшейся до конца XIX века[129]. Потребность в рабочей силе для погрузки угля была такой, что Гибралтар был вынужден привлекать значительное число испанцев. На месте испанских укреплений вдоль границы выросли трущобы, превратившиеся в рабочий посёлок Ла-Линеа-де-ла-Консепсьон. Скудность экономики сказалась на росте численности населения, которая практически не менялась с 1830 по 1880 год. Тем не менее ситуация в Гибралтаре была лучше, чем на страдающем от нищеты юге Испании. Как следствие, численность рабочего посёлка за тот же период удвоилась, и ещё раз удвоилась в течение следующих 20 лет[130].

Писатель Ричард Форд, посетивший город в середине XIX века, в своём путеводителе по Испании отмечал в Гибралтаре «любопытное сочетание наций и одежд». По его словам, в это городе, оказавшемся посередине между Европой, Азией и Африкой, каждый человек одевался на свой лад и говорил на своём языке, а весь город являлся антитезой испанским городам: «всё в движении, все торопятся, и единственны бог Гибралтара — мамона»[131].

В XIX веке Гибралтар сохранял в общем дружественные отношения с Испанией[132]. Британским солдатам запрещалось пересекать границу, но офицеры свободно допускались на испанскую территорию. Той же свободой пользовалось и гражданское население города, некоторые даже обзавелись недвижимостью в соседнем Сан-Роке[133]. Гарнизон завёл британскую традицию охоты на лис, в 1812 году проведя первую Royal Calpe Hunt при участии британских офицеров и испанской знати[134]. Главным камнем преткновения в это время была контрабанда. Проблема приобрела иное значение, когда Испания ввела пошлину на иностранные товары, стремясь защитить собственное промышленное производство. Также высоким налогом была обложена торговля табаком, что приносило испанской казне значительный доход. Неизбежным результатом этой политики стало то, что Гибралтар, где табак стоил дёшево, превратился в центр его незаконных поставок[135]. В условиях депрессивной экономики контрабанда играла роль одной из главных составляющих торговли[129]; ирландский путешественник середины XIX века Мартин Хаверти назвал Гибралтар «великим источником контрабанды для Испании»[133]. Генерал Роберт Гардинер, занимавший пост губернатора с 1848 по 1855 год, в письме британскому премьер-министру Генри Палмерстону так описывал картину, которую мог наблюдать каждый день: «Сразу после открытия ворот через них потоком шли испанские мужчины, женщины и дети, лошади и редкие повозки, которые продолжали движение по городу, переходя от магазина к магазину, примерно до полудня. При входе они имели обычный для человека размер, а на выходе оказывались укутанными товарами из хлопка, дополненными мешками с табаком. Вьючные животные и повозки входили налегке, а назад шли, с трудом передвигаясь под тяжестью своей ноши. Испанские власти исполняли свою роль в этом движении, беря взятки с каждого, кто пересекал границу — намерения людей и сами люди были им отлично известны»[136].

Проблему контрабанды удалось приглушить введением пошлин на импортные товары, что сделало их менее привлекательными для нелегальной торговли. Новый источник дохода также позволил собрать средства на улучшение водопровода и канализации[137]. Условия жизни в Гибралтаре, несмотря на проведённые реформы, оставались плохими. Полковник Сойер, служивший в гарнизоне Гибралтара в 1860-е годы, описывал город как «средоточие мелких, переполненных жилищ с плохой вентиляцией и сыростью», «свыше 15 000 человек теснились на пространстве менее квадратной мили»[138]. Хотя в городе были проложены сточные трубы, летняя нехватка воды делала их практически бесполезными, а бедные горожане иногда не имели средств, чтобы помыться. Один из врачей утверждал, что улица чаще предпочтительнее, чем жилища некоторых бедняков Гибралтара[139]. В 1865 году в городе заработала санитарная комиссия, начались работы над новыми системами водоснабжения и канализации, и это позволило избежать крупных эпидемий[140]. В Гибралтарской скале были обустроены подземные хранилища для воды общим объёмом 22,7 млн литров[141]. Вскоре в городе появились и другие муниципальные службы: в 1857 году организовано газоснабжение, в 1870 город получил телеграфную связь, в 1897 началась электрификация[140]. В Гибралтаре получило развитие и образование: в 1860 году в городе действовало 42 школы[142].

К концу XIX века жители Гибралтара впервые были официально названы «гибралтарцами»[143]. Количество коренных жителей города только в 1830 году впервые превысило число горожан, родившихся за его пределами, но уже к 1891 году рождённых в Гибралтаре оказалось 75 % от общего населения в 19 011 человек. Выделение гибралтарцев в качестве отдельной группы потребовалось из-за нехватки земли для строительства домов и необходимости контролировать число гражданских жителей, поскольку Гибралтар в первую очередь оставался военной крепостью. Декреты от 1873 и 1885 года постановляли, что ребёнок иностранных граждан не может родиться в Гибралтаре, никто из иностранцев не может получить право поселиться в Гибралтаре, и только рождённые в Гибралтаре изначально имеют право проживать в городе, остальным требуется особое разрешение, за исключением тех, кто является служащим Британской короны. Кроме 14 244 гибралтарцев в городе находились 711 британцев, 695 мальтийцев и 960 выходцев из других британских доминионов[143]. Кроме них 1869 человек принадлежали к испанской нации, из которых 1341 были женщины. Португальцы, итальянцы, французы и марокканцы составляли оставшуюся малую часть населения (около 500 человек)[144].

Начало XX века

К концу XIX — началу XX века будущее Гибралтара в качестве британской колонии оказалось под большим вопросом. Экономическое значение города продолжало снижаться по мере появления всё более совершенных пароходов, имевших большую дальность плавания и не требовавших частого восполнения запасов топлива. В свою очередь, развитие военных технологий поставило под сомнение военное значение Гибралтара. Новые дальнобойные орудия легко доставали до города как с противоположного края залива, так и из глубины материковой части Испании, а внедрение торпед сделало уязвимыми и суда, находящиеся в бухте на якорной стоянке[145]. Гарнизон был способен удерживать город долгое время, но при оккупации врагом испанского побережья Гибралтар терял возможность снабжения по морю, как это было во время Большой осады 120 лет назад[146].

Поступившее со стороны Испании предложение обменять Гибралтар на Сеуту, расположенную на противоположном берегу Гибралтарского пролива, было после рассмотрения отвергнуто. Окончательное решение постановляло, что стратегическая выгода от военно-морской базы в Гибралтаре перевешивает её потенциальную уязвимость со стороны материка. С 1889 года началось наращивание Королевского военно-морского флота, и Гибралтар, наряду с Мальтой, получил новую, защищённую от торпед гавань, а также увеличенные и модернизированные доки[147]. В строительстве участвовало около 2200 человек, а стоимость работ суммарно достигла 5 млн фунтов (более 470 млн фунтов в ценах 2013 года)[148]. В результате реформ, которые проводил первый морской лорд Джон Арбетнот Фишер, Гибралтар превратился в базу Атлантического флота Великобритании[149]. В глазах британской общественности Гибралтар оставался, как писали газеты, «символом морского владычества Великобритании, символом созданной империи, который, в большей степени, чем Британский лев или Джон Булль, демонстрировал мощь и престиж Британии всему миру»[150].

Ценность гибралтарской военно-морской базы стала очевидной после начала Первой мировой войны 1 августа 1914 года. В ночь с 3 на 4 августа Великобритания объявила войну Германии, и уже через несколько минут после этого торпедный катер из Гибралтара захватил немецкий лайнер, а на следующий день добычей британцев стали ещё три корабля[151]. Несмотря на относительную удалённость Гибралтара от места основных боевых действий — Испания придерживалась нейтралитета, и бои в Средиземном море не велись — он сыграл важную роль в Битве за Атлантику. Великобритания и её союзники интенсивно использовали базу для ремонта и восполнения запасов. Гибралтарский залив часто выступал в качестве точки сбора военных конвоев, а немецкие подводные лодки, в свою очередь, прочёсывали пролив в поисках целей. Дважды орудия Гибралтара открывали огонь по субмаринам, проходившим через пролив, но в обоих случаях результата не достигли[152]. Противолодочная оборона находилась в зачаточном состоянии, и помешать подводным лодкам преодолеть пролив гибралтарцы не имели возможности. За два дня до окончания войны, 9 ноября 1918 года, немецкая подводная лодка UB-50 торпедировала у мыса Трафальгар к западу от Гибралтара броненосец «Британия», который затонул спустя 2,5 часа[153].

Возвращение мирного времени неизбежно означало снижение военных расходов, но их потеря компенсировалась резким увеличением количества грузовых и пассажирских кораблей, проходящих через Гибралтар. Британские лайнеры курсировали по маршрутам в Индию и Южную Африку и обычно заходили в Гибралтар. То же самое делали французские, итальянские и греческие суда, осуществлявшие сообщение с Америкой. Наряду со снабжением углём порт стал предоставлять заправку нефтью. В 1933 году на перешейке появилось лётное поле. Преобразования пережило и общественное устройство: в 1921 году были образованы исполнительный и городской советы, имевшие право подавать запросы губернатору. Их появление стало одним из первых шагов на пути к самоуправлению территории[154].

В июле 1936 года в Испании началась гражданская война. Это создало прямую угрозу для Гибралтара, поскольку город оказался в самом эпицентре событий: военный мятеж начался в Испанском Марокко и вскоре перекинулся через пролив в Европу. Националисты захватили район у Альхесираса, и республиканцы неоднократно пытались вернуть эту территорию. Сражения напрямую не затронули Гибралтар, но последствия отразились и на нём. Примерно 10 000 человек искали убежище в городе, что вызвало заметное перенаселение[155][156]. Королевский флот в рамках политики невторжения пресекал попытки оказания военной помощи сторонам конфликта, идущую от других стран. В мае 1937 года один из кораблей, осуществлявших блокаду, эсминец «Хантер», подорвался на установленной националистами мине. При этом погибло восемь человек, а повреждённое судно пришлось отбуксировать в Гибралтар[156]. Общественность Гибралтара из-за войны в Испании раскололась на два лагеря: британская администрация, Англиканская и Католическая Церкви, а также состоятельные гибралтарцы, поддерживали националистов; рабочий класс принял сторону республиканцев[157]. Европа постепенно двигалась к новой всеобщей войне, и британское правительство решило укрепить оборону Гибралтара, для чего в марте 1939 года были сформированы Гибралтарские силы обороны (в настоящее время — Королевский гибралтарский полк), а также подготовить военно-морскую базу к приёму последнего поколения линкоров и авианосцев[158].

Вторая мировая война

Вторая мировая война, разразившаяся 1 сентября 1939 года, изначально не коснулась Гибралтара: Испания и Италия сохраняли нейтралитет. Резкое ухудшение ситуации началось в апреле 1940 года, когда Германия вторглась во Францию. В июне к боевым действиям присоединилась Италия. Опасаясь присоединения к войне Испании, британское правительство в мае 1940 года объявило полную эвакуацию гражданского населения Гибралтара[158]. Большинство жителей переехало в Великобританию, меньшинство предпочло Мадейру и Ямайку, некоторые выбрали собственный путь и переселились в Танжер и Испанию. В городе началась интенсивная подготовка к обороне, включавшая прокладку тоннелей в скале и укрепление защитных сооружений. В результате было построено более 48 км подземных проходов и организовано множество позиций противовоздушных батарей. На военно-морской базе было сформировано новое мощное подразделение — Соединение H, задачами которого становились защита Гибралтарского пролива и поддержка сил союзников в Северной Африке, Средиземном море и Атлантике[159]. Площадь лётного поля, получившего новое обозначение RAF North Front, было увеличено за счёт грунта, образовавшегося при прокладке тоннелей, оно стало способным принимать бомбардировщики[160]. Резко возросло число солдат гарнизона, которое к 1943 году достигло 17 000 человек. За счёт корабельной группировки к ним прибавилось ещё 20 000 человек[161].

Гибралтар сыграл ключевую роль в Битве за Атлантику. После падения Франции в июне 1940 года Великобритания сформировала систему конвоев, курсировавших между Северной Америкой и Британскими островами (маршрут «восток-запад») и между Великобританией, Гибралтаром и Фритауном в британской колонии Сьерра-Леоне (маршрут «север-юг»)[162]. Гибралтар ещё до войны использовался как основное место сбора конвоев, направлявшихся в Европу[163], а с конца 1942 года он стал пунктом назначения конвоев из Соединённых Штатов, обеспечивавших снабжение сил союзников в Средиземноморье, Северной Африке, Италии и на Сицилии[164]. Огромное число войск и военных грузов прошло этим маршрутом: с ноября 1942 по август 1945 года из США в Гибралтар и обратно было проведено 11 119 кораблей в 189 конвоях, с декабря 1942 по март 1945 года доставлено 536 134 человек[165].

Гибралтар неоднократно подвергался вражеским атакам, как прямым, так и скрытным. В сентябре 1940 года удары по городу наносили бомбардировщики вишистской Франции, время от времени совершала налёты дальняя авиация Италии и Германии, однако нанесённый ущерб был несущественным[166]. Позиция Испании изменилась незначительно: генерал Франко сменил нейтралитет на «неучастие в войне»[167], что на практике означало возможность для стран «оси» проводить тайные операции против Гибралтара с испанской территории. Несмотря на готовность не замечать деятельность немцев и итальянцев в районе Гибралтара, Франко тем не менее отказался участвовать в запланированной Гитлером операции «Феликс», целью которой ставился захват Гибралтара[168]. Главной причиной этого решения была зависимость Испании от поставок продовольствия, так как разорённая гражданской войной страна не могла себя прокормить. Она полагалась на поставки зерна из Северной и Южной Америки, которые немедленно прекратились бы, если бы Франко вступил в войну на стороне Германии[169]. В конце концов, Гитлер отказался от захвата Гибралтара и переключил внимание на Югославию и Советский Союз[168].

Немецкие и итальянские диверсанты постоянно выискивали возможность нанести удар по Гибралтару. Итальянцы несколько раз атаковали корабли в бухте Гибралтара, используя человекоуправляемые торпеды и водолазов, направлявшихся на задание с испанского побережья. В результате было повреждено несколько торговых судов, один корабль затонул[170]. Немецкий Абвер завербовал трёх испанцев для шпионажа и диверсий в Гибралтаре, они были пойманы в 1942—1943 годах и повешены. Угроза Гибралтару значительно уменьшилась после выхода из войны Италии в сентябре 1943 года[161].

С этого момента не осталось причин препятствовать возвращению беженцев в родной город[171]. В ноябре был создан соответствующий комитет, который 8 февраля 1944 года согласовал порядок репатриации. Первая группа из 1367 человек вернулась в Гибралтар из Великобритании 6 апреля 1944 года, 28 мая прибыли первые беженцы, находившиеся на Мадейре, где к концу года осталось лишь 500 человек, не попавших в приоритетный список[172]. Часть гибралтарцев, направленных в Лондон, были вынуждены повторно сменить место пребывания из-за необходимости разместить возвращающихся с войны солдат. Беженцев направили в Шотландию и Северную Ирландию[173].

Послевоенный Гибралтар

Гибралтарцы, оказавшиеся в лагерях временного размещения в Северной Ирландии, ждали своего возвращения домой до февраля 1951 года. Одной из причин задержки была нехватка кораблей, которые в первую очередь перевозили войска, возвращавшиеся с только что окончившейся войны. Другим, более серьезным препятствием, стала нехватка домов. Чтобы решить проблему, гарнизон города был переведён в южную часть полуострова, а освободившиеся здания предоставили репатриантам. Вступила в действие программа строительства жилья, но её быстрому осуществлению мешал дефицит строительных материалов. К 1969 году было построено или достраивалось более 2500 квартир[174].

В послевоенное время Гибралтар предпринял решительные шаги в сторону внутреннего самоуправления. Ассоциация по защите гражданских прав (AACR), возглавляемая адвокатом Джошуа Хассаном, в 1945 году победила на местных выборах и заняла все места в городском совете. В 1947 году право голоса получили женщины, а в 1950 появился законодательный совет Гибралтара[175]. К 1955 году в колонии сформировалась двухпартийная система: образовалась оппозиционная AACR Партия содружества (уже через два года она была распущена, и на выборах её место заняло местное отделение британского профсоюза TGWU[en])[176]. В том же году Хассан стал первым мэром города[177]. Однако британский губернатор по-прежнему сохранял всю полноту власти и мог блокировать решения законодательного совета. Это неизбежно приводило к противоречиям, если совет и губернатор отстаивали противоположные точки зрения, однако в 1964 году британское правительство согласилось ограничить юрисдикцию губернатора вопросами обороны, безопасности и международных отношений[178]. В 1968 году появилась новая конституция Гибралтара, которая стала действовать с 1969 года. Она объединяла городской и законодательный советы в один орган — Ассамблею (с 2006 года ставшую Парламентом Гибралтара), состоявшую из 15 избираемых депутатов, двух назначаемых представителей и спикера. Прежнее наименование — «Колония Гибралтар» — было заменено на «Город Гибралтар»[179].

Послевоенные взаимоотношения Гибралтара с Испанией омрачались вновь разгоревшимся спором о принадлежности территории. Хотя с 1783 года Испания не пыталась силой вернуть Гибралтар, его суверенный статус оставался под вопросом. В течение всего XIX века контрабанда и морские границы периодически становились предметом дипломатических разбирательств[180]. Тогда же возникли трения, касавшиеся нейтральной территории на перешейке — полосы шириной около 1 км (дальности пушечного выстрела для 1704 года). В течение времени Британия постепенно занимала эту территорию, что вызывало постоянные протесты со стороны Испании. В настоящее время на этой земле расположен аэропорт Гибралтара[181].

Попытки вернуть Гибралтар под испанскую власть обрели новую почву благодаря кампании ООН по деколонизации, начатой в 1946 году. В этот год Британия составила список заморских территорий, подпадающих под новую политику, включив в него и Гибралтар. Однако статус города не был изменён из-за уникального положения, в котором он находился по Утрехтскому мирному договору: он мог принадлежать только Великобритании или Испании и не мог быть независимым[182]. Правительство Франко считало, что Британия пожелает избавиться от обременительного владения, потерявшего военную ценность[183], однако, как оказалось, это было в корне неверное мнение. Британское правительство следовало политике предоставления своим колониям права самоуправления с дальнейшей возможностью обретения ими независимости. Почти во всех случаях страны выбирали путь независимых республик. Однако для Гибралтара такого варианта не существовало по договору, и Британия могла лишь передать город Испании[184]. Гибралтарцы категорически не приемлели подобный исход: организованный в 1967 году референдум[en] показал, что 12 138 проголосовавших выступают за британскую власть и только 44 человека поддерживают объединение с Испанией[179]. Испания отказалась признать результаты плебисцита, назвав жителей города «псевдогибралтарцами»[185], а к настоящим гибралтарцам причислив только потомков испанцев, живших в городе более 250 лет назад[178].

Первое время разногласия принимали форму символического протеста, дипломатических демаршей и кампаний в государственной прессе. Но с 1954 года Испания ввела строгие ограничения на торговлю и перемещение через границу людей и транспорта[186]. Давление усилилось в 1964 году[187], а в 1966 границу закрыли для проезда автомобилей. В 1969, после введения в действие новой конституции Гибралтара, что вызвало сильное неприятие со стороны Испании, граница была полностью перекрыта и отрезаны все линии связи Гибралтара, шедшие через Испанию[188].

Решение Испании имело серьёзные последствия не только в отношения между государствами, но коснулось и простых граждан Гибралтара: многие имели родственников и недвижимость на испанской территории. Как писал один из гибралтарцев, близким людям, оказавшимся по разные стороны пограничного забора, приходилось кричать через разделявшую страны полосу, чтобы просто рассказать о состоянии родственников, так как телефонная связь не работала; гибралтарские домохозяйки настраивали приёмники на местную испанскую радиостанцию, чтобы услышать новости о заболевших близких и, в случае критической ситуации, срочно плыть в Танжер, иногда лишь для того, чтобы опоздать даже на похороны[189].

Смерть Франко в 1975 году позволила начать дипломатическое сближение Британии и Испании по вопросу Гибралтара. Испания подала заявку на вступление в Европейское экономическое сообщество (ЕЭС) и НАТО, удовлетворение которой требовало одобрения со стороны Великобритании[190]. В 1980 году переговоры между министрами Великобритании и Испании завершились заключением Лиссабонских соглашений, по которым страны начинали сотрудничество и выражали готовность начать обсуждение проблемы Гибралтара, одновременно снимая все ограничения, касающиеся линий связи. Британия обещала «уважать свободное и демократические выражение желания жителей Гибралтара»[191], однако премьер-министр Маргарет Тэтчер отметила в Палате общин, что на повестку дня ставится вопрос о независимости, в отличие от прежней политики. Испанская граница, тем не менее, осталась закрытой из-за «технических причин», за которыми скрывались разногласия между странами. Лиссабонские соглашения были негативно восприняты многими гибралтарцами, не желавшими обсуждений своего суверенитета и указывавших на то, что их представительство на переговорах было недостаточным[192]. Из-за разразившейся в 1982 году Фолклендской войны переговорный процесс вновь остановился[193]. Аргентина предприняла секретную операцию, целью которой ставилось потопление британского фрегата в бухте Гибралтара, но испанская полиция сорвала эти планы[194]. В 1984 году Великобритании и Испании удалось достичь новых соглашений, дополнявших Лиссабонские и разрешавших испанцам селиться в Гибралтаре (что и без того гарантировалось им как гражданам ЕЭС). В начале февраля 1985 года граница между Гибралтаром и Испанией вновь открылась[193].

Современный Гибралтар

После открытия границы Великобритания уменьшила военное присутствие на полуострове. Прекратила работу военная верфь[195], уменьшилось количество воздушных сил. Аэропорт, сохранивший статус военно-воздушной базы, теперь не являлся местом постоянного базирования боевых самолётов. Гарнизон Гибралтара, постоянно пребывавший в городе с 1704 года, в 1990 покинул его в рамках политики снижения расходов в связи с окончанием Холодной войны. Оставшиеся военные подразделения входили в состав Британских сил в Гибралтаре, а функции гарнизона перешли Королевскому гибралтарскому полку, набираемому из числа местных жителей. Военно-морские силы сократились до Гибралтарской эскадры, задачей которой стало обеспечение безопасности в территориальных водах[196]. В марте 1988 года военные провели в городе операцию против Временной Ирландской республиканской армии (PIRA), готовившей взрыв в Гибралтаре, в результате которой было убито три члена PIRA[195].

Сокращение военных расходов неизбежно вело к серьёзным последствиям для Гибралтара, который до этого момента во многом полагался на оборонное финансирование[195]. Местное самоуправление было вынуждено менять экономическую модель, перенося внимание на поддержку туризма и перевод города на самообеспечение[197]. Туристическую привлекательность города решили повысить с помощью ремонта и переоформления фасадов зданий, а также создания пешеходных зон вокруг ключевых достопримечательностей. Был построен новый пассажирский терминал для круизных судов, открыты марины и места отдыха[198]. К 2011 году Гибралтар ежегодно посещало более 10 миллионов туристов[199], что при населении в 29 752 человека[200] сделало город одним из мировых лидеров по соотношению туристов и местных жителей[201].

Правительство Гибралтара предприняло действия, направленные на поддержку таких отраслей экономики, как финансовые услуги, беспошлинная торговля, казино и азартные игры в интернете. В городе появились британские торговые сети, что должно было увеличить приток экспатриантов, расположившихся на Коста-дель-Соль. Чтобы увеличить территорию под нужды растущей экономики, была запущена обширная программа по превращению части морской акватории в сушу. К настоящему моменту десятая часть площади города создана искусственно[196].

Предпринятые правительством шаги оказались весьма успешны. В 2007 году главный министр Питер Каруана (англ. Peter Caruana) заявил, что экономические преобразования сделали Гибралтар одним из самых богатых сообществ в мире[196]. В 2008—2013 годах Гибралтар занимал второе место среди наиболее процветающих территорий Европейского союза и 20 место в мире по объёму валового внутреннего продукта на душу населения с учётом паритета покупательной способности (Великобритания, для сравнения, занимала 34 место, а Испания — 47)[202].

Трансформации подверглась и политическая система Гибралтара: ныне ведущими партиями являются Гибралтарские социал-демократы (основана в 1989 году; изначально консервативная партия, сместившаяся к левоцентристским позициям), Социалистическая лейбористская партия Гибралтара (основана в 1978 году на базе Демократического движения и профсоюзов; придерживается идей демократического социализма и самоопределения Гибралтара) и союзная ей Либеральная партия (основана в 1991 году). Альянс Социалистической лейбористской и Либеральной партий в 2011 году сменил во власти правивших с 1996 года социал-демократов.

В 1993 году в Гибралтаре декриминализированы гомосексуальные отношения. А в 2014 году однополым семьям было предоставлено право заключать гражданские партнерства[203].

Достопримечательности современного Гибралтара
Площадь Гранд-Кейзмейтс-Сквер, превращённая в конце 1990-х годов в пешеходную зону  
Оушен-Виллидж-Марина — новая элитная стоянка для яхт, организованная в середине 2000-х годов  
Новый терминал Гибралтарского международного аэропорта, открытый в 2012 году  

Взаимоотношения с Испанией остаются для Гибралтара чувствительным вопросом. В 2002 году Великобритания и Испания выработали проект соглашения, по которому оба государства могли бы осуществлять совместное управление Гибралтаром, однако этому варианту противилось правительство Гибралтара. Вопрос был вынесен на референдум 2002 года[en], по результатам которого (17 000 голосов против (98,97 %) и только 187 голосов за) предложение отклонили. Британия и Испания результаты референдума не признали, как не имеющие законной силы[204], однако дальнейшие переговоры в этом направлении были остановлены, а Британия заявила, что подобные решения не могут быть претворены в жизнь без согласия гибралтарцев[205].

В августе 2004 года в Гибралтаре прошли празднования по случаю 300-летия перехода под британское владычество, что вызвало критику со стороны Испании[206]. В сентябре 2006 года состоялись трёхсторонние переговоры с участием Испании, Гибралтара и Великобритании, в результате которых было подписано Кордовское соглашение, благодаря чему упрощалось пересечение испано-гибралтарской границы, улучшались транспортные и коммуникационные возможности. Одним из важных достижений стало снятие ограничений на приём аэропортом Гибралтара испанских самолётов[207]. Вопрос суверенитета на переговорах не затрагивался. В том же году вступила в действие новая конституция Гибралтара, принятая большинством в 60,24 % голосов на референдуме, состоявшемся 30 ноября 2006 года[208].

См. также

Напишите отзыв о статье "История Гибралтара"

Примечания

  1. ↑ 1 2 Rose, 2001, p. 95.
  2. ↑ 1 2 Dennis, 1977.
  3. ↑ Krieger, 1990, p. 8.
  4. ↑ Dennis, 1977, pp. 7–8.
  5. ↑ 1 2 Rincon, Paul. [news.bbc.co.uk/1/hi/sci/tech/5343266.stm Neanderthals' 'last rock refuge'], BBC News (13 September 2006). Проверено 16 февраля 2013.
  6. ↑ Dunsworth, 2007, p. 8.
  7. ↑ Bruner, 2006, p. 31.
  8. ↑ Finlayson, J.C.; Barton, R.N.E; Stringer, C.B. Les Premiers Hommes Modernes de la Peninsule Iberique. Actes du Colloque de la Commission VIII de l'UISPP. — Lisbon: Instituto Português de Arqueologia, 2001. — P. 117–122. — ISBN 978-972-8662-00-4.
  9. ↑ 1 2 Stringer, 2000, p. 48.
  10. ↑ Devenish, 2003, p. 49.
  11. ↑ Devenish, 2003, p. 55.
  12. ↑ Padró i Parcerisa, 1980, p. 128.
  13. ↑ Jackson, 1986, p. 20.
  14. ↑ Hills, 1974, p. 14.
  15. ↑ 1 2 3 Hills, 1974, p. 13.
  16. ↑ Hills, 1974, p. 15.
  17. ↑ Hills, 1974, p. 19.
  18. ↑ 1 2 Devenish, 2003, p. 72.
  19. ↑ 1 2 Jackson, 1986, p. 22.
  20. ↑ Shields, 1987, p. ix.
  21. ↑ Collins, 1998, p. 106.
  22. ↑ Truver, 1980, p. 161.
  23. ↑ Hills, 1974, p. 18.
  24. ↑ Alexander, 2008, p. 14.
  25. ↑ 1 2 Hills, 1974, p. 30.
  26. ↑ 1 2 Jackson, 1986, pp. 21–25.
  27. ↑ Jackson, 1986, pp. 34–35.
  28. ↑ Harvey, 1996, p. 35.
  29. ↑ Jackson, 1986, p. 38.
  30. ↑ Jackson, 1986, pp. 39–40.
  31. ↑ Hills, 1974, pp. 49–50.
  32. ↑ Jackson, 1986, pp. 40–41.
  33. ↑ Jackson, 1986, p. 42.
  34. ↑ Jackson, 1986, p. 44.
  35. ↑ 1 2 Jackson, 1986, p. 46.
  36. ↑ Jackson, 1986, p. 49.
  37. ↑ Jackson, 1986, p. 51.
  38. ↑ Jackson, 1986, pp. 52–53.
  39. ↑ Jackson, 1986, p. 55.
  40. ↑ Jackson, 1986, p. 56.
  41. ↑ Jackson, 1986, pp. 57-58.
  42. ↑ Jackson, 1986, p. 63.
  43. ↑ Jackson, 1986, p. 65.
  44. ↑ Lamelas Oladán, 1990, p. 25.
  45. ↑ Harvey, 1996, p. 51.
  46. ↑ Jackson, 1986, p. 67.
  47. ↑ Jackson, 1986, p. 70.
  48. ↑ Jackson, 1986, p. 71.
  49. ↑ Jackson, 1986, p. 72.
  50. ↑ 1 2 Devenish, 2003, p. 120.
  51. ↑ Fa, Finlayson, 2006, p. 17.
  52. ↑ Hills, 1974, p. 104.
  53. ↑ Jackson, 1986, p. 73.
  54. ↑ Jackson, 1986, p. 75.
  55. ↑ Jackson, 1986, p. 78.
  56. ↑ Jackson, 1986, p. 80.
  57. ↑ 1 2 Jackson, 1986, p. 81.
  58. ↑ Jackson, 1986, p. 82.
  59. ↑ Jackson, 1986, p. 84.
  60. ↑ 1 2 Jackson, 1986, p. 86.
  61. ↑ Jackson, 1986, pp. 85–86.
  62. ↑ Jackson, 1986, pp. 89–91.
  63. ↑ Jackson, 1986, p. 91.
  64. ↑ Jackson, 1986, p. 92.
  65. ↑ Jackson, 1986, p. 93.
  66. ↑ Jackson, 1986, p. 94.
  67. ↑ Jackson, 1986, p. 96.
  68. ↑ Jackson.
  69. ↑ Jackson, 1986, p. 98.
  70. ↑ Jackson, 1986, p. 99.
  71. ↑ Jackson, 1986, p. 101.
  72. ↑ Jackson, 1986, p. 102.
  73. ↑ Jackson, 1986, p. 106.
  74. ↑ Jackson, 1986, p. 109.
  75. ↑ Jackson, 1986, p. 110.
  76. ↑ Jackson, 1986, p. 111.
  77. ↑ Jackson, 1986, p. 113.
  78. ↑ Jackson, 1986, p. 114.
  79. ↑ Jackson, 1986, pp. 113, 333–34.
  80. ↑ Abulafia, 2011, p. 47.
  81. ↑ 1 2 Jackson, 1986, p. 118.
  82. ↑ 1 2 3 Jackson, 1986, p. 119.
  83. ↑ 1 2 Jackson, 1986, p. 115.
  84. ↑ Jackson, 1986, p. 120.
  85. ↑ Jackson, p. 123.
  86. ↑ Jackson, 1986, p. 124.
  87. ↑ Jackson, 1986, p. 128.
  88. ↑ Jackson, 1986, p. 132.
  89. ↑ Jackson, 1986, p. 139.
  90. ↑ Jackson, 1986, p. 140.
  91. ↑ Jackson, 1986, p. 143.
  92. ↑ Jackson, 1986, p. 153.
  93. ↑ Ayala, 1845, pp. 171–75.
  94. ↑ Cornwell, 1782, p. 4.
  95. ↑ Jackson, 1986, pp. 147–49.
  96. ↑ 1 2 Jackson, 1986, p. 150.
  97. ↑ Ernle Dusgate Selby Bradford. [books.google.com/books?id=T-UjAQAAIAAJ Gibraltar: the history of a fortress]. — Harcourt Brace Jovanovich, 1972.
  98. ↑ Monti, 1852, p. 140.
  99. ↑ 1 2 Monti, 1852, p. 138.
  100. ↑ Monti, p. 132.
  101. ↑ Montero, 1860, p. 356.
  102. ↑ Chartrand, 2006, p. 76.
  103. ↑ Montero, 1860, pp. 365–366.
  104. ↑ [www.todoababor.es/datos_docum/bajas-flotantes.html Bajas españolas de las baterías flotantes del ataque a Gibraltar el 13 de septiembre de 1782] (исп.). Gaceta de Madrid. Encontrado por Todo a Babor. Проверено 11 марта 2010.
  105. ↑ Syrett, 2006, p. 103.
  106. ↑ Syrett, 2006, p. 104-05.
  107. ↑ Chartrand, 2006, p. 23.
  108. ↑ Gold, 2012, p. 8.
  109. ↑ Gold, 2012, p. 10.
  110. ↑ Fa, Finlayson, 2006, p. 6.
  111. ↑ 1 2 Jackson, 1986, p. 181.
  112. ↑ Alexander, 2008, pp. 159–160.
  113. ↑ Jackson, 1986, p. 196.
  114. ↑ Nelson, 1846.
  115. ↑ Jackson, 1986, p. 192.
  116. ↑ Jackson, 1986, p. 199.
  117. ↑ Jackson, 1986, p. 195.
  118. ↑ Jackson, 1986, p. 200.
  119. ↑ [www.telegraph.co.uk/news/uknews/1501096/How-the-news-was-brought-to-Britain.html How the news was brought to Britain], The Daily Telegraph (21 October 2005). Проверено 21 марта 2013.
  120. ↑ Alexander, 2008, p. 147.
  121. ↑ Jackson, 1986, p. 209.
  122. ↑ Jackson, 1986, p. 213.
  123. ↑ Jackson, 1986, p. 370.
  124. ↑ Alexander, 2008, pp. 161–162.
  125. ↑ Alexander, 2008, p. 162.
  126. ↑ Alexander, 2008, p. 163.
  127. ↑ Jackson, 1986, p. 229.
  128. ↑ Alexander, 2008, p. 166.
  129. ↑ 1 2 Jackson, 1986, p. 242.
  130. ↑ Hills, 1974, p. 381.
  131. ↑ Ford, 1855.
  132. ↑ Alexander, 2008, p. 164.
  133. ↑ 1 2 Haverty, 1844, p. 219.
  134. ↑ Jackson, 1986, p. 222.
  135. ↑ Alexander, 2008, p. 172.
  136. ↑ Hills, 1974, p. 374.
  137. ↑ Hills, 1974, p. 380.
  138. ↑ Jackson, 1986, p. 243.
  139. ↑ Jackson, 1986, p. 244.
  140. ↑ 1 2 Jackson, 1986, p. 245.
  141. ↑ Alexander, 2008, p. 187.
  142. ↑ Jackson, 1986, p. 247.
  143. ↑ 1 2 Jackson, 1986, p. 248.
  144. ↑ Jackson, 1986, p. 249.
  145. ↑ Jackson, 1986, p. 255.
  146. ↑ Bradford, 1971, p. 169.
  147. ↑ Jackson, 1986, p. 256.
  148. ↑ Jackson, 1986, p. 257.
  149. ↑ Alexander, 2008, p. 189.
  150. ↑ [news.google.com/newspapers?id=fjJlAAAAIBAJ&sjid=NIkNAAAAIBAJ&pg=2378,24256&dq=windmill-hill+gibraltar&hl=en Gibraltar – Vital Point in War] (англ.) // The Vancouver Sun.
  151. ↑ Hills, 1974, p. 398.
  152. ↑ Jackson, 1986, p. 264.
  153. ↑ Jackson, p. 265.
  154. ↑ Jackson, 1986, p. 268.
  155. ↑ Stockey, 2009, p. 93.
  156. ↑ 1 2 Alexander, 2008, p. 206.
  157. ↑ Stockey, 2009, pp. 92, 99-103.
  158. ↑ 1 2 Jackson, 1986, p. 271.
  159. ↑ Jackson, 1986, p. 276.
  160. ↑ Jackson, 1986, p. 286.
  161. ↑ 1 2 Jackson, 1986, p. 293.
  162. ↑ Grove, 1997, p. 30.
  163. ↑ Baptiste, 1988, p. 7.
  164. ↑ Offley, 2011, p. 371.
  165. ↑ Morison, 2002, p. 250.
  166. ↑ Jackson, 1986, p. 281.
  167. ↑ Gold, 2012, p. 11.
  168. ↑ 1 2 Jackson, 1986, pp. 282–83.
  169. ↑ Alexander, 2008, pp. 221–2.
  170. ↑ Jackson, 1986, pp. 286–87.
  171. ↑ Garcia, 1994, p. 15.
  172. ↑ Garcia, 1994, p. 20.
  173. ↑ Bond, 2003, p. 100.
  174. ↑ Jackson, 1986, p. 296.
  175. ↑ Alexander, 2008, p. 235.
  176. ↑ [www.gibraltar.gi/locals/news.php?action=view_article&article=2570 When elections were not contested] (англ.). Gibraltar.gi (13th September 2007). [web.archive.org/web/20120211185934/www.gibraltar.gi/locals/news.php?action=view_article&article=2570 Архивировано из первоисточника 11 февраля 2012].
  177. ↑ Alexander, 2008, p. 236.
  178. ↑ 1 2 Alexander, 2008, p. 237.
  179. ↑ 1 2 Alexander, 2008, p. 241.
  180. ↑ Hills, 1974, p. 375.
  181. ↑ Jackson, 1986, p. 250.
  182. ↑ Jackson, 1986, p. 303.
  183. ↑ Jackson, 1986, p. 294.
  184. ↑ Jackson, 1986, p. 295.
  185. ↑ Jackson, 1986, p. 306.
  186. ↑ Jackson, 1986, p. 300.
  187. ↑ Jackson, 1986, p. 308.
  188. ↑ Jackson, 1986, p. 316.
  189. ↑ Levey.
  190. ↑ Jordine, 2007, p. 115.
  191. ↑ Jordine, 2007, p. 119.
  192. ↑ Jordine, 2007, pp. 118–21.
  193. ↑ 1 2 Jordine, 2007, p. 122.
  194. ↑ Tremlett, Giles. [www.guardian.co.uk/world/2004/jul/24/gibraltar.falklands Falklands war almost spread to Gibraltar], The Guardian (24 July 2004). Проверено 3 марта 2013.
  195. ↑ 1 2 3 Alexander, 2008, p. 246.
  196. ↑ 1 2 3 Alexander, 2008, p. 247.
  197. ↑ Archer, 2006, p. 2.
  198. ↑ Gold, 2012, pp. 177, 192.
  199. ↑ [www.gibraltar.gov.gi/images/stories/PDF/statistics/2012/Tourist_Survey_Report_2011.pdf Tourist Survey Report 2011]. Government of Gibraltar. Проверено 29 сентября 2012.
  200. ↑ [www.gibraltar.gov.gi/images/stories/PDF/statistics/2012/Abstract_of_Statistics_2011.pdf Abstract of Statistics Report 2011]. Statistics Office, Government of Gibraltar. Проверено 18 февраля 2013.
  201. ↑ Aldrich, Connell, 1998, p. 83.
  202. ↑ [www.cia.gov/library/publications/the-world-factbook/rankorder/2004rank.html?countryname=Gibraltar&countrycode=gi&regionCode=eur&rank=20#gi CIA World Factbook: Country Comparison: GDP - per capita (PPP)]. Central Intelligence Agency. Проверено 27 июля 2014.
  203. ↑ [www.gayrussia.eu/world/9006/ Гибралтар узаконил гражданские партнерства однополых пар]. Gayrussia (22.03.2014). Проверено 30 августа 2014.
  204. ↑ [news.bbc.co.uk/1/hi/world/europe/2400673.stm Q&A: Gibraltar's referendum] (англ.), BBC News (8 November 2002). Проверено 16 февраля 2013.
  205. ↑ Horsley, William. [news.bbc.co.uk/1/hi/world/europe/2975132.stm UK upsets Spain's Gibraltar plans] (англ.), BBC News (9 June 2003). Проверено 16 февраля 2013.
  206. ↑ [news.bbc.co.uk/1/hi/world/europe/3527108.stm Spain 'obsessed' with Gibraltar] (англ.), BBC News (2 August 2004).
  207. ↑ Alexander, 2008, p. 248.
  208. ↑ Alexander, 2008, p. 249.

Литература

  • The Great Sea: A Human History of the Mediterranean. — London: Allen Lane, 2011. — ISBN 978-0-7139-9934-1.
  • Aldrich, Robert; Connell, John. The Last Colonies. — Cambridge University Press, 1998. — ISBN 978-0-521-41461-6.
  • Alexander, Marc. Gibraltar: Conquered by No Enemy. — Stroud, Glos: The History Press, 2008. — ISBN 978-0-7509-3331-5.
  • Archer, Edward G. Gibraltar, Identity and Empire. — London: Routledge, 2006. — ISBN 978-0-415-34796-9.
  • Ayala, Lopez de. The History of Gibraltar from the earliest period / Translated by James Bell. — London: Pickering, 1845.
  • Baptiste, Fitzroy André. War, Cooperation & Conflict: The European Possessions in the Caribbean, 1939–1945. — New York: Greenwood Press, 1988. — ISBN 978-0-313-25472-7.
  • Bond, Peter. 300 Years of British Gibraltar, 1704–2004. — Gibraltar: Peter-Tan Publishing Co., 2003.
  • Bradford, Ernle. Gibraltar: The History of a Fortress. — London: Rupert Hart-Davis, 1971. — ISBN 0-246-64039-1.
  • Bruner, E.; Manzi, G. Neanderthals revisited: new approaches and perspectives / Ed. Harvati, Katerina; Harrison, Terry. — Dordrecht: Springer, 2006. — (Vertebrate paleobiology and paleoanthropology, vol. 2). — ISBN 978-1-4020-5120-3.
  • Chartrand, René. [www.ospreypublishing.com/title_detail.php/title=S9770 Gibraltar 1779–1783: The Great Siege] / Patrice Courcelle. — Gibraltar: Osprey Publishing, 2006. — ISBN 9781841769776.
  • Collins, Roger. Spain: an Oxford archaeological guide. — Oxford, 1998. — ISBN 978-0-19-285300-4.
  • Cornwell, B. A Description of Gibraltar: with an account of the blockade, siege, the attempt by nine sail of fire ships, the sally made from the garrison, and every thing remarkable or worthy notice that has occurred in that place since the commencement of the Spanish war. — London: Richardson & Urquhart, 1782.
  • Dennis, Philip. Gibraltar. — Newton Abbot, Devon: David & Charles Ltd, 1977. — ISBN 0-7153-7358-7.
  • Devenish, David. Gibraltar before the British. — London: Unpublished proof copy held by the British Library, 2003.
  • Dunsworth, Holly M. Human Origins 101. — Westport, CT, 2007. — ISBN 978-0-313-33673-7.
  • Fa, Darren; Finlayson, Clive. The Fortifications of Gibraltar 1068–1945. — Oxford: Osprey Publishing, 2006. — (Fortress 45). — ISBN 978-1-84603-016-1.
  • Ford, Richard. The Handbook for Travellers in Spain, Part 1. — London, 1855.
  • Garcia, Joseph J. Gibraltar: The making of a people; The modern political history of Gibraltar and its people. — Gibraltar: Mediterranean SUN Publishing Co. Ltd., 1994. — 256 p.
  • Gold, Peter. Gibraltar: British or Spanish?. — Routledge, 2012. — ISBN 978-0-415-34795-2.
  • The Defeat of the Enemy Attack upon Shipping / Grove, Eric (ed.). — Aldershot: Ashgate for the Navy Records Society, 1997. — ISBN 978-1-85928-403-2.
  • Harvey, Maurice. Gibraltar. — Staplehurst, Kent: Spellmount, 1996. — ISBN 978-1-873376-57-7.
  • Haverty, Martin. Wanderings in Spain in 1843, Volume 1. — London: T. C. Newby, 1844.
  • Hills, George. Rock of Contention: A history of Gibraltar. — 1974. — ISBN 0-7091-4352-4.
  • Ошибка Lua : attempt to index local 'entity' (a nil value).
  • Krieger, Larry S.; Neill, Kenneth; Jantzen, Steven L. World History: Perspectives On The Past. — Lexington, MA: D.C. Heath, 1990. — ISBN 978-0-669-20189-5.
  • Jordine, Melissa R. The Dispute Over Gibraltar. — New York: Chelsea House, 2007. — ISBN 978-1-4381-2139-0.
  • Lamelas Oladán, Diego. [mancomunidadcg.org/IECG/doc/revistas/Almoraima%203%20Suplemento%20Compra%20Gibraltar-Capitulo%203.pdf Asentamiento en Gibraltar en 1474 y expulsión en 1476] (исп.) // Almoraima. Revista de Estudios Campogibraltareños. — Instituto de Estudios Gibraltareños, 1990. — 1 abril (no 3 (Suplemento 'La compra de Gibraltar por los conversos andaluces (1474–1476)').
  • Levey, David. [books.google.ru/books?id=VKW6uqxsj4YC Language Change and Variation in Gibraltar]. — Amsterdam: John Benjamins Publishing, 2008. — 192 p. — ISBN 9789027218629.
  • Maria Monti, Ángel. Historia de Gibraltar: dedicada a SS. AA. RR., los serenisimos señores Infantes Duques de Montpensier. — Juan Moyano, 1852.
  • Maria Montero, Francisco. Historia de Gibraltar y de su campo. — Imprenta de la Revista Médica, 1860.
  • Morison, Samuel Eliot. History of United States Naval Operations in World War II. — Chicago: University of Illinois Press, 2002. — Т. 10: The Atlantic Battle Won, May 1943–May 1945. — ISBN 978-0-252-07061-7.
  • Nelson, Horatio. The Dispatches and Letters of Vice Admiral Lord Viscount Nelson, with notes by Sir N.H. Nicolas. — London: Henry Colburn, 1846.
  • Offley, Edward. Turning the Tide: How a Small Band of Allied Sailors Defeated the U-Boats and Won the Battle of the Atlantic. — New York: Basic Books, 2011. — ISBN 978-0-465-02344-8.
  • Padró i Parcerisa, Josep. Egyptian-type documents: from the Mediterranean littoral of the Iberian peninsula before the Roman conquest, Part 3. — Leiden, Netherlands: Brill Archive, 1980. — ISBN 978-90-04-06133-0.
  • Rose, Edward P.F. The environmental legacy of military operations / Ed. Judy Ehlen, Russell S. Harmon. — Boulder, CO: Geological Society of America, 2001. — ISBN 0-8137-4114-9.
  • Shields, Graham J. Gibraltar. — Oxford: Clio Press, 1987. — ISBN 978-1-85109-045-7.
  • Stockey, Gareth. Gibraltar: A Dagger in the Spine of Spain?. — Eastbourne: Sussex Academic Press, 2009. — ISBN 978-1-84519-301-0.
  • Stringer, Chris. Travels with the Fossil Hunters / Ed. Whybrow, Peter J.. — Cambridge University Press, 2000. — ISBN 978-0-521-66301-4.
  • Syrett, David. Admiral Lord Howe: A Biography. — London, 2006.
  • Truver, Scott C. The Strait of Gibraltar and the Mediterranean. — Alphen aan der Rijn, Netherlands: Martinus Nijhoff Publishers, 1980. — ISBN 978-90-286-0709-5.


Гибралтар в темах


 Статья содержит короткие («гарвардские») ссылки на публикации, не указанные или неправильно описанные в библиографическом разделе.
Список неработающих ссылок: Jackson, Levey, Monti
Пожалуйста, исправьте ссылки согласно инструкции к шаблону {{sfn}} и дополните библиографический раздел корректными описаниями цитируемых публикаций, следуя руководствам ВП:Сноски и ВП:Ссылки на источники.

Отрывок, характеризующий История Гибралтара

– Нет спокоя, проклятые! – проворчал он с гневом на кого то. «Да, да, еще что то важное было, очень что то важное я приберег себе на ночь в постели. Задвижки? Нет, про это сказал. Нет, что то такое, что то в гостиной было. Княжна Марья что то врала. Десаль что то – дурак этот – говорил. В кармане что то – не вспомню».
– Тишка! Об чем за обедом говорили?
– Об князе, Михайле…
– Молчи, молчи. – Князь захлопал рукой по столу. – Да! Знаю, письмо князя Андрея. Княжна Марья читала. Десаль что то про Витебск говорил. Теперь прочту.
Он велел достать письмо из кармана и придвинуть к кровати столик с лимонадом и витушкой – восковой свечкой и, надев очки, стал читать. Тут только в тишине ночи, при слабом свете из под зеленого колпака, он, прочтя письмо, в первый раз на мгновение понял его значение.
«Французы в Витебске, через четыре перехода они могут быть у Смоленска; может, они уже там».
– Тишка! – Тихон вскочил. – Нет, не надо, не надо! – прокричал он.
Он спрятал письмо под подсвечник и закрыл глаза. И ему представился Дунай, светлый полдень, камыши, русский лагерь, и он входит, он, молодой генерал, без одной морщины на лице, бодрый, веселый, румяный, в расписной шатер Потемкина, и жгучее чувство зависти к любимцу, столь же сильное, как и тогда, волнует его. И он вспоминает все те слова, которые сказаны были тогда при первом Свидании с Потемкиным. И ему представляется с желтизною в жирном лице невысокая, толстая женщина – матушка императрица, ее улыбки, слова, когда она в первый раз, обласкав, приняла его, и вспоминается ее же лицо на катафалке и то столкновение с Зубовым, которое было тогда при ее гробе за право подходить к ее руке.
«Ах, скорее, скорее вернуться к тому времени, и чтобы теперешнее все кончилось поскорее, поскорее, чтобы оставили они меня в покое!»


Лысые Горы, именье князя Николая Андреича Болконского, находились в шестидесяти верстах от Смоленска, позади его, и в трех верстах от Московской дороги.
В тот же вечер, как князь отдавал приказания Алпатычу, Десаль, потребовав у княжны Марьи свидания, сообщил ей, что так как князь не совсем здоров и не принимает никаких мер для своей безопасности, а по письму князя Андрея видно, что пребывание в Лысых Горах небезопасно, то он почтительно советует ей самой написать с Алпатычем письмо к начальнику губернии в Смоленск с просьбой уведомить ее о положении дел и о мере опасности, которой подвергаются Лысые Горы. Десаль написал для княжны Марьи письмо к губернатору, которое она подписала, и письмо это было отдано Алпатычу с приказанием подать его губернатору и, в случае опасности, возвратиться как можно скорее.
Получив все приказания, Алпатыч, провожаемый домашними, в белой пуховой шляпе (княжеский подарок), с палкой, так же как князь, вышел садиться в кожаную кибиточку, заложенную тройкой сытых саврасых.
Колокольчик был подвязан, и бубенчики заложены бумажками. Князь никому не позволял в Лысых Горах ездить с колокольчиком. Но Алпатыч любил колокольчики и бубенчики в дальней дороге. Придворные Алпатыча, земский, конторщик, кухарка – черная, белая, две старухи, мальчик казачок, кучера и разные дворовые провожали его.
Дочь укладывала за спину и под него ситцевые пуховые подушки. Свояченица старушка тайком сунула узелок. Один из кучеров подсадил его под руку.
– Ну, ну, бабьи сборы! Бабы, бабы! – пыхтя, проговорил скороговоркой Алпатыч точно так, как говорил князь, и сел в кибиточку. Отдав последние приказания о работах земскому и в этом уж не подражая князю, Алпатыч снял с лысой головы шляпу и перекрестился троекратно.
– Вы, ежели что… вы вернитесь, Яков Алпатыч; ради Христа, нас пожалей, – прокричала ему жена, намекавшая на слухи о войне и неприятеле.
– Бабы, бабы, бабьи сборы, – проговорил Алпатыч про себя и поехал, оглядывая вокруг себя поля, где с пожелтевшей рожью, где с густым, еще зеленым овсом, где еще черные, которые только начинали двоить. Алпатыч ехал, любуясь на редкостный урожай ярового в нынешнем году, приглядываясь к полоскам ржаных пелей, на которых кое где начинали зажинать, и делал свои хозяйственные соображения о посеве и уборке и о том, не забыто ли какое княжеское приказание.
Два раза покормив дорогой, к вечеру 4 го августа Алпатыч приехал в город.
По дороге Алпатыч встречал и обгонял обозы и войска. Подъезжая к Смоленску, он слышал дальние выстрелы, но звуки эти не поразили его. Сильнее всего поразило его то, что, приближаясь к Смоленску, он видел прекрасное поле овса, которое какие то солдаты косили, очевидно, на корм и по которому стояли лагерем; это обстоятельство поразило Алпатыча, но он скоро забыл его, думая о своем деле.
Все интересы жизни Алпатыча уже более тридцати лет были ограничены одной волей князя, и он никогда не выходил из этого круга. Все, что не касалось до исполнения приказаний князя, не только не интересовало его, но не существовало для Алпатыча.
Алпатыч, приехав вечером 4 го августа в Смоленск, остановился за Днепром, в Гаченском предместье, на постоялом дворе, у дворника Ферапонтова, у которого он уже тридцать лет имел привычку останавливаться. Ферапонтов двенадцать лет тому назад, с легкой руки Алпатыча, купив рощу у князя, начал торговать и теперь имел дом, постоялый двор и мучную лавку в губернии. Ферапонтов был толстый, черный, красный сорокалетний мужик, с толстыми губами, с толстой шишкой носом, такими же шишками над черными, нахмуренными бровями и толстым брюхом.
Ферапонтов, в жилете, в ситцевой рубахе, стоял у лавки, выходившей на улицу. Увидав Алпатыча, он подошел к нему.
– Добро пожаловать, Яков Алпатыч. Народ из города, а ты в город, – сказал хозяин.
– Что ж так, из города? – сказал Алпатыч.
– И я говорю, – народ глуп. Всё француза боятся.
– Бабьи толки, бабьи толки! – проговорил Алпатыч.
– Так то и я сужу, Яков Алпатыч. Я говорю, приказ есть, что не пустят его, – значит, верно. Да и мужики по три рубля с подводы просят – креста на них нет!
Яков Алпатыч невнимательно слушал. Он потребовал самовар и сена лошадям и, напившись чаю, лег спать.
Всю ночь мимо постоялого двора двигались на улице войска. На другой день Алпатыч надел камзол, который он надевал только в городе, и пошел по делам. Утро было солнечное, и с восьми часов было уже жарко. Дорогой день для уборки хлеба, как думал Алпатыч. За городом с раннего утра слышались выстрелы.
С восьми часов к ружейным выстрелам присоединилась пушечная пальба. На улицах было много народу, куда то спешащего, много солдат, но так же, как и всегда, ездили извозчики, купцы стояли у лавок и в церквах шла служба. Алпатыч прошел в лавки, в присутственные места, на почту и к губернатору. В присутственных местах, в лавках, на почте все говорили о войске, о неприятеле, который уже напал на город; все спрашивали друг друга, что делать, и все старались успокоивать друг друга.
У дома губернатора Алпатыч нашел большое количество народа, казаков и дорожный экипаж, принадлежавший губернатору. На крыльце Яков Алпатыч встретил двух господ дворян, из которых одного он знал. Знакомый ему дворянин, бывший исправник, говорил с жаром.
– Ведь это не шутки шутить, – говорил он. – Хорошо, кто один. Одна голова и бедна – так одна, а то ведь тринадцать человек семьи, да все имущество… Довели, что пропадать всем, что ж это за начальство после этого?.. Эх, перевешал бы разбойников…
– Да ну, будет, – говорил другой.
– А мне что за дело, пускай слышит! Что ж, мы не собаки, – сказал бывший исправник и, оглянувшись, увидал Алпатыча.
– А, Яков Алпатыч, ты зачем?
– По приказанию его сиятельства, к господину губернатору, – отвечал Алпатыч, гордо поднимая голову и закладывая руку за пазуху, что он делал всегда, когда упоминал о князе… – Изволили приказать осведомиться о положении дел, – сказал он.
– Да вот и узнавай, – прокричал помещик, – довели, что ни подвод, ничего!.. Вот она, слышишь? – сказал он, указывая на ту сторону, откуда слышались выстрелы.
– Довели, что погибать всем… разбойники! – опять проговорил он и сошел с крыльца.
Алпатыч покачал головой и пошел на лестницу. В приемной были купцы, женщины, чиновники, молча переглядывавшиеся между собой. Дверь кабинета отворилась, все встали с мест и подвинулись вперед. Из двери выбежал чиновник, поговорил что то с купцом, кликнул за собой толстого чиновника с крестом на шее и скрылся опять в дверь, видимо, избегая всех обращенных к нему взглядов и вопросов. Алпатыч продвинулся вперед и при следующем выходе чиновника, заложив руку зазастегнутый сюртук, обратился к чиновнику, подавая ему два письма.
– Господину барону Ашу от генерала аншефа князя Болконского, – провозгласил он так торжественно и значительно, что чиновник обратился к нему и взял его письмо. Через несколько минут губернатор принял Алпатыча и поспешно сказал ему:
– Доложи князю и княжне, что мне ничего не известно было: я поступал по высшим приказаниям – вот…
Он дал бумагу Алпатычу.
– А впрочем, так как князь нездоров, мой совет им ехать в Москву. Я сам сейчас еду. Доложи… – Но губернатор не договорил: в дверь вбежал запыленный и запотелый офицер и начал что то говорить по французски. На лице губернатора изобразился ужас.
– Иди, – сказал он, кивнув головой Алпатычу, и стал что то спрашивать у офицера. Жадные, испуганные, беспомощные взгляды обратились на Алпатыча, когда он вышел из кабинета губернатора. Невольно прислушиваясь теперь к близким и все усиливавшимся выстрелам, Алпатыч поспешил на постоялый двор. Бумага, которую дал губернатор Алпатычу, была следующая:
«Уверяю вас, что городу Смоленску не предстоит еще ни малейшей опасности, и невероятно, чтобы оный ею угрожаем был. Я с одной, а князь Багратион с другой стороны идем на соединение перед Смоленском, которое совершится 22 го числа, и обе армии совокупными силами станут оборонять соотечественников своих вверенной вам губернии, пока усилия их удалят от них врагов отечества или пока не истребится в храбрых их рядах до последнего воина. Вы видите из сего, что вы имеете совершенное право успокоить жителей Смоленска, ибо кто защищаем двумя столь храбрыми войсками, тот может быть уверен в победе их». (Предписание Барклая де Толли смоленскому гражданскому губернатору, барону Ашу, 1812 года.)
Народ беспокойно сновал по улицам.
Наложенные верхом возы с домашней посудой, стульями, шкафчиками то и дело выезжали из ворот домов и ехали по улицам. В соседнем доме Ферапонтова стояли повозки и, прощаясь, выли и приговаривали бабы. Дворняжка собака, лая, вертелась перед заложенными лошадьми.
Алпатыч более поспешным шагом, чем он ходил обыкновенно, вошел во двор и прямо пошел под сарай к своим лошадям и повозке. Кучер спал; он разбудил его, велел закладывать и вошел в сени. В хозяйской горнице слышался детский плач, надрывающиеся рыдания женщины и гневный, хриплый крик Ферапонтова. Кухарка, как испуганная курица, встрепыхалась в сенях, как только вошел Алпатыч.
– До смерти убил – хозяйку бил!.. Так бил, так волочил!..
– За что? – спросил Алпатыч.
– Ехать просилась. Дело женское! Увези ты, говорит, меня, не погуби ты меня с малыми детьми; народ, говорит, весь уехал, что, говорит, мы то? Как зачал бить. Так бил, так волочил!
Алпатыч как бы одобрительно кивнул головой на эти слова и, не желая более ничего знать, подошел к противоположной – хозяйской двери горницы, в которой оставались его покупки.
– Злодей ты, губитель, – прокричала в это время худая, бледная женщина с ребенком на руках и с сорванным с головы платком, вырываясь из дверей и сбегая по лестнице на двор. Ферапонтов вышел за ней и, увидав Алпатыча, оправил жилет, волосы, зевнул и вошел в горницу за Алпатычем.
– Аль уж ехать хочешь? – спросил он.
Не отвечая на вопрос и не оглядываясь на хозяина, перебирая свои покупки, Алпатыч спросил, сколько за постой следовало хозяину.
– Сочтем! Что ж, у губернатора был? – спросил Ферапонтов. – Какое решение вышло?
Алпатыч отвечал, что губернатор ничего решительно не сказал ему.
– По нашему делу разве увеземся? – сказал Ферапонтов. – Дай до Дорогобужа по семи рублей за подводу. И я говорю: креста на них нет! – сказал он.
– Селиванов, тот угодил в четверг, продал муку в армию по девяти рублей за куль. Что же, чай пить будете? – прибавил он. Пока закладывали лошадей, Алпатыч с Ферапонтовым напились чаю и разговорились о цене хлебов, об урожае и благоприятной погоде для уборки.
– Однако затихать стала, – сказал Ферапонтов, выпив три чашки чая и поднимаясь, – должно, наша взяла. Сказано, не пустят. Значит, сила… А намесь, сказывали, Матвей Иваныч Платов их в реку Марину загнал, тысяч осьмнадцать, что ли, в один день потопил.
Алпатыч собрал свои покупки, передал их вошедшему кучеру, расчелся с хозяином. В воротах прозвучал звук колес, копыт и бубенчиков выезжавшей кибиточки.
Было уже далеко за полдень; половина улицы была в тени, другая была ярко освещена солнцем. Алпатыч взглянул в окно и пошел к двери. Вдруг послышался странный звук дальнего свиста и удара, и вслед за тем раздался сливающийся гул пушечной пальбы, от которой задрожали стекла.
Алпатыч вышел на улицу; по улице пробежали два человека к мосту. С разных сторон слышались свисты, удары ядер и лопанье гранат, падавших в городе. Но звуки эти почти не слышны были и не обращали внимания жителей в сравнении с звуками пальбы, слышными за городом. Это было бомбардирование, которое в пятом часу приказал открыть Наполеон по городу, из ста тридцати орудий. Народ первое время не понимал значения этого бомбардирования.
Звуки падавших гранат и ядер возбуждали сначала только любопытство. Жена Ферапонтова, не перестававшая до этого выть под сараем, умолкла и с ребенком на руках вышла к воротам, молча приглядываясь к народу и прислушиваясь к звукам.
К воротам вышли кухарка и лавочник. Все с веселым любопытством старались увидать проносившиеся над их головами снаряды. Из за угла вышло несколько человек людей, оживленно разговаривая.
– То то сила! – говорил один. – И крышку и потолок так в щепки и разбило.
– Как свинья и землю то взрыло, – сказал другой. – Вот так важно, вот так подбодрил! – смеясь, сказал он. – Спасибо, отскочил, а то бы она тебя смазала.
Народ обратился к этим людям. Они приостановились и рассказывали, как подле самих их ядра попали в дом. Между тем другие снаряды, то с быстрым, мрачным свистом – ядра, то с приятным посвистыванием – гранаты, не переставали перелетать через головы народа; но ни один снаряд не падал близко, все переносило. Алпатыч садился в кибиточку. Хозяин стоял в воротах.
– Чего не видала! – крикнул он на кухарку, которая, с засученными рукавами, в красной юбке, раскачиваясь голыми локтями, подошла к углу послушать то, что рассказывали.
– Вот чуда то, – приговаривала она, но, услыхав голос хозяина, она вернулась, обдергивая подоткнутую юбку.
Опять, но очень близко этот раз, засвистело что то, как сверху вниз летящая птичка, блеснул огонь посередине улицы, выстрелило что то и застлало дымом улицу.
– Злодей, что ж ты это делаешь? – прокричал хозяин, подбегая к кухарке.
В то же мгновение с разных сторон жалобно завыли женщины, испуганно заплакал ребенок и молча столпился народ с бледными лицами около кухарки. Из этой толпы слышнее всех слышались стоны и приговоры кухарки:
– Ой о ох, голубчики мои! Голубчики мои белые! Не дайте умереть! Голубчики мои белые!..
Через пять минут никого не оставалось на улице. Кухарку с бедром, разбитым гранатным осколком, снесли в кухню. Алпатыч, его кучер, Ферапонтова жена с детьми, дворник сидели в подвале, прислушиваясь. Гул орудий, свист снарядов и жалостный стон кухарки, преобладавший над всеми звуками, не умолкали ни на мгновение. Хозяйка то укачивала и уговаривала ребенка, то жалостным шепотом спрашивала у всех входивших в подвал, где был ее хозяин, оставшийся на улице. Вошедший в подвал лавочник сказал ей, что хозяин пошел с народом в собор, где поднимали смоленскую чудотворную икону.
К сумеркам канонада стала стихать. Алпатыч вышел из подвала и остановился в дверях. Прежде ясное вечера нее небо все было застлано дымом. И сквозь этот дым странно светил молодой, высоко стоящий серп месяца. После замолкшего прежнего страшного гула орудий над городом казалась тишина, прерываемая только как бы распространенным по всему городу шелестом шагов, стонов, дальних криков и треска пожаров. Стоны кухарки теперь затихли. С двух сторон поднимались и расходились черные клубы дыма от пожаров. На улице не рядами, а как муравьи из разоренной кочки, в разных мундирах и в разных направлениях, проходили и пробегали солдаты. В глазах Алпатыча несколько из них забежали на двор Ферапонтова. Алпатыч вышел к воротам. Какой то полк, теснясь и спеша, запрудил улицу, идя назад.
– Сдают город, уезжайте, уезжайте, – сказал ему заметивший его фигуру офицер и тут же обратился с криком к солдатам:
– Я вам дам по дворам бегать! – крикнул он.
Алпатыч вернулся в избу и, кликнув кучера, велел ему выезжать. Вслед за Алпатычем и за кучером вышли и все домочадцы Ферапонтова. Увидав дым и даже огни пожаров, видневшиеся теперь в начинавшихся сумерках, бабы, до тех пор молчавшие, вдруг заголосили, глядя на пожары. Как бы вторя им, послышались такие же плачи на других концах улицы. Алпатыч с кучером трясущимися руками расправлял запутавшиеся вожжи и постромки лошадей под навесом.
Когда Алпатыч выезжал из ворот, он увидал, как в отпертой лавке Ферапонтова человек десять солдат с громким говором насыпали мешки и ранцы пшеничной мукой и подсолнухами. В то же время, возвращаясь с улицы в лавку, вошел Ферапонтов. Увидав солдат, он хотел крикнуть что то, но вдруг остановился и, схватившись за волоса, захохотал рыдающим хохотом.
– Тащи всё, ребята! Не доставайся дьяволам! – закричал он, сам хватая мешки и выкидывая их на улицу. Некоторые солдаты, испугавшись, выбежали, некоторые продолжали насыпать. Увидав Алпатыча, Ферапонтов обратился к нему.
– Решилась! Расея! – крикнул он. – Алпатыч! решилась! Сам запалю. Решилась… – Ферапонтов побежал на двор.
По улице, запружая ее всю, непрерывно шли солдаты, так что Алпатыч не мог проехать и должен был дожидаться. Хозяйка Ферапонтова с детьми сидела также на телеге, ожидая того, чтобы можно было выехать.
Была уже совсем ночь. На небе были звезды и светился изредка застилаемый дымом молодой месяц. На спуске к Днепру повозки Алпатыча и хозяйки, медленно двигавшиеся в рядах солдат и других экипажей, должны были остановиться. Недалеко от перекрестка, у которого остановились повозки, в переулке, горели дом и лавки. Пожар уже догорал. Пламя то замирало и терялось в черном дыме, то вдруг вспыхивало ярко, до странности отчетливо освещая лица столпившихся людей, стоявших на перекрестке. Перед пожаром мелькали черные фигуры людей, и из за неумолкаемого треска огня слышались говор и крики. Алпатыч, слезший с повозки, видя, что повозку его еще не скоро пропустят, повернулся в переулок посмотреть пожар. Солдаты шныряли беспрестанно взад и вперед мимо пожара, и Алпатыч видел, как два солдата и с ними какой то человек во фризовой шинели тащили из пожара через улицу на соседний двор горевшие бревна; другие несли охапки сена.
Алпатыч подошел к большой толпе людей, стоявших против горевшего полным огнем высокого амбара. Стены были все в огне, задняя завалилась, крыша тесовая обрушилась, балки пылали. Очевидно, толпа ожидала той минуты, когда завалится крыша. Этого же ожидал Алпатыч.
– Алпатыч! – вдруг окликнул старика чей то знакомый голос.
– Батюшка, ваше сиятельство, – отвечал Алпатыч, мгновенно узнав голос своего молодого князя.
Князь Андрей, в плаще, верхом на вороной лошади, стоял за толпой и смотрел на Алпатыча.
– Ты как здесь? – спросил он.
– Ваше… ваше сиятельство, – проговорил Алпатыч и зарыдал… – Ваше, ваше… или уж пропали мы? Отец…
– Как ты здесь? – повторил князь Андрей.
Пламя ярко вспыхнуло в эту минуту и осветило Алпатычу бледное и изнуренное лицо его молодого барина. Алпатыч рассказал, как он был послан и как насилу мог уехать.
– Что же, ваше сиятельство, или мы пропали? – спросил он опять.
Князь Андрей, не отвечая, достал записную книжку и, приподняв колено, стал писать карандашом на вырванном листе. Он писал сестре:
«Смоленск сдают, – писал он, – Лысые Горы будут заняты неприятелем через неделю. Уезжайте сейчас в Москву. Отвечай мне тотчас, когда вы выедете, прислав нарочного в Усвяж».
Написав и передав листок Алпатычу, он на словах передал ему, как распорядиться отъездом князя, княжны и сына с учителем и как и куда ответить ему тотчас же. Еще не успел он окончить эти приказания, как верховой штабный начальник, сопутствуемый свитой, подскакал к нему.
– Вы полковник? – кричал штабный начальник, с немецким акцентом, знакомым князю Андрею голосом. – В вашем присутствии зажигают дома, а вы стоите? Что это значит такое? Вы ответите, – кричал Берг, который был теперь помощником начальника штаба левого фланга пехотных войск первой армии, – место весьма приятное и на виду, как говорил Берг.
Князь Андрей посмотрел на него и, не отвечая, продолжал, обращаясь к Алпатычу:
– Так скажи, что до десятого числа жду ответа, а ежели десятого не получу известия, что все уехали, я сам должен буду все бросить и ехать в Лысые Горы.
– Я, князь, только потому говорю, – сказал Берг, узнав князя Андрея, – что я должен исполнять приказания, потому что я всегда точно исполняю… Вы меня, пожалуйста, извините, – в чем то оправдывался Берг.
Что то затрещало в огне. Огонь притих на мгновенье; черные клубы дыма повалили из под крыши. Еще страшно затрещало что то в огне, и завалилось что то огромное.
– Урруру! – вторя завалившемуся потолку амбара, из которого несло запахом лепешек от сгоревшего хлеба, заревела толпа. Пламя вспыхнуло и осветило оживленно радостные и измученные лица людей, стоявших вокруг пожара.
Человек во фризовой шинели, подняв кверху руку, кричал:
– Важно! пошла драть! Ребята, важно!..
– Это сам хозяин, – послышались голоса.
– Так, так, – сказал князь Андрей, обращаясь к Алпатычу, – все передай, как я тебе говорил. – И, ни слова не отвечая Бергу, замолкшему подле него, тронул лошадь и поехал в переулок.


От Смоленска войска продолжали отступать. Неприятель шел вслед за ними. 10 го августа полк, которым командовал князь Андрей, проходил по большой дороге, мимо проспекта, ведущего в Лысые Горы. Жара и засуха стояли более трех недель. Каждый день по небу ходили курчавые облака, изредка заслоняя солнце; но к вечеру опять расчищало, и солнце садилось в буровато красную мглу. Только сильная роса ночью освежала землю. Остававшиеся на корню хлеба сгорали и высыпались. Болота пересохли. Скотина ревела от голода, не находя корма по сожженным солнцем лугам. Только по ночам и в лесах пока еще держалась роса, была прохлада. Но по дороге, по большой дороге, по которой шли войска, даже и ночью, даже и по лесам, не было этой прохлады. Роса не заметна была на песочной пыли дороги, встолченной больше чем на четверть аршина. Как только рассветало, начиналось движение. Обозы, артиллерия беззвучно шли по ступицу, а пехота по щиколку в мягкой, душной, не остывшей за ночь, жаркой пыли. Одна часть этой песочной пыли месилась ногами и колесами, другая поднималась и стояла облаком над войском, влипая в глаза, в волоса, в уши, в ноздри и, главное, в легкие людям и животным, двигавшимся по этой дороге. Чем выше поднималось солнце, тем выше поднималось облако пыли, и сквозь эту тонкую, жаркую пыль на солнце, не закрытое облаками, можно было смотреть простым глазом. Солнце представлялось большим багровым шаром. Ветра не было, и люди задыхались в этой неподвижной атмосфере. Люди шли, обвязавши носы и рты платками. Приходя к деревне, все бросалось к колодцам. Дрались за воду и выпивали ее до грязи.
Князь Андрей командовал полком, и устройство полка, благосостояние его людей, необходимость получения и отдачи приказаний занимали его. Пожар Смоленска и оставление его были эпохой для князя Андрея. Новое чувство озлобления против врага заставляло его забывать свое горе. Он весь был предан делам своего полка, он был заботлив о своих людях и офицерах и ласков с ними. В полку его называли наш князь, им гордились и его любили. Но добр и кроток он был только с своими полковыми, с Тимохиным и т. п., с людьми совершенно новыми и в чужой среде, с людьми, которые не могли знать и понимать его прошедшего; но как только он сталкивался с кем нибудь из своих прежних, из штабных, он тотчас опять ощетинивался; делался злобен, насмешлив и презрителен. Все, что связывало его воспоминание с прошедшим, отталкивало его, и потому он старался в отношениях этого прежнего мира только не быть несправедливым и исполнять свой долг.
Правда, все в темном, мрачном свете представлялось князю Андрею – особенно после того, как оставили Смоленск (который, по его понятиям, можно и должно было защищать) 6 го августа, и после того, как отец, больной, должен был бежать в Москву и бросить на расхищение столь любимые, обстроенные и им населенные Лысые Горы; но, несмотря на то, благодаря полку князь Андрей мог думать о другом, совершенно независимом от общих вопросов предмете – о своем полку. 10 го августа колонна, в которой был его полк, поравнялась с Лысыми Горами. Князь Андрей два дня тому назад получил известие, что его отец, сын и сестра уехали в Москву. Хотя князю Андрею и нечего было делать в Лысых Горах, он, с свойственным ему желанием растравить свое горе, решил, что он должен заехать в Лысые Горы.
Он велел оседлать себе лошадь и с перехода поехал верхом в отцовскую деревню, в которой он родился и провел свое детство. Проезжая мимо пруда, на котором всегда десятки баб, переговариваясь, били вальками и полоскали свое белье, князь Андрей заметил, что на пруде никого не было, и оторванный плотик, до половины залитый водой, боком плавал посредине пруда. Князь Андрей подъехал к сторожке. У каменных ворот въезда никого не было, и дверь была отперта. Дорожки сада уже заросли, и телята и лошади ходили по английскому парку. Князь Андрей подъехал к оранжерее; стекла были разбиты, и деревья в кадках некоторые повалены, некоторые засохли. Он окликнул Тараса садовника. Никто не откликнулся. Обогнув оранжерею на выставку, он увидал, что тесовый резной забор весь изломан и фрукты сливы обдерганы с ветками. Старый мужик (князь Андрей видал его у ворот в детстве) сидел и плел лапоть на зеленой скамеечке.
Он был глух и не слыхал подъезда князя Андрея. Он сидел на лавке, на которой любил сиживать старый князь, и около него было развешено лычко на сучках обломанной и засохшей магнолии.
Князь Андрей подъехал к дому. Несколько лип в старом саду были срублены, одна пегая с жеребенком лошадь ходила перед самым домом между розанами. Дом был заколочен ставнями. Одно окно внизу было открыто. Дворовый мальчик, увидав князя Андрея, вбежал в дом.
Алпатыч, услав семью, один оставался в Лысых Горах; он сидел дома и читал Жития. Узнав о приезде князя Андрея, он, с очками на носу, застегиваясь, вышел из дома, поспешно подошел к князю и, ничего не говоря, заплакал, целуя князя Андрея в коленку.
Потом он отвернулся с сердцем на свою слабость и стал докладывать ему о положении дел. Все ценное и дорогое было отвезено в Богучарово. Хлеб, до ста четвертей, тоже был вывезен; сено и яровой, необыкновенный, как говорил Алпатыч, урожай нынешнего года зеленым взят и скошен – войсками. Мужики разорены, некоторый ушли тоже в Богучарово, малая часть остается.
Князь Андрей, не дослушав его, спросил, когда уехали отец и сестра, разумея, когда уехали в Москву. Алпатыч отвечал, полагая, что спрашивают об отъезде в Богучарово, что уехали седьмого, и опять распространился о долах хозяйства, спрашивая распоряжении.
– Прикажете ли отпускать под расписку командам овес? У нас еще шестьсот четвертей осталось, – спрашивал Алпатыч.
«Что отвечать ему? – думал князь Андрей, глядя на лоснеющуюся на солнце плешивую голову старика и в выражении лица его читая сознание того, что он сам понимает несвоевременность этих вопросов, но спрашивает только так, чтобы заглушить и свое горе.
– Да, отпускай, – сказал он.
– Ежели изволили заметить беспорядки в саду, – говорил Алпатыч, – то невозмежио было предотвратить: три полка проходили и ночевали, в особенности драгуны. Я выписал чин и звание командира для подачи прошения.
– Ну, что ж ты будешь делать? Останешься, ежели неприятель займет? – спросил его князь Андрей.
Алпатыч, повернув свое лицо к князю Андрею, посмотрел на него; и вдруг торжественным жестом поднял руку кверху.
– Он мой покровитель, да будет воля его! – проговорил он.
Толпа мужиков и дворовых шла по лугу, с открытыми головами, приближаясь к князю Андрею.
– Ну прощай! – сказал князь Андрей, нагибаясь к Алпатычу. – Уезжай сам, увози, что можешь, и народу вели уходить в Рязанскую или в Подмосковную. – Алпатыч прижался к его ноге и зарыдал. Князь Андрей осторожно отодвинул его и, тронув лошадь, галопом поехал вниз по аллее.
На выставке все так же безучастно, как муха на лице дорогого мертвеца, сидел старик и стукал по колодке лаптя, и две девочки со сливами в подолах, которые они нарвали с оранжерейных деревьев, бежали оттуда и наткнулись на князя Андрея. Увидав молодого барина, старшая девочка, с выразившимся на лице испугом, схватила за руку свою меньшую товарку и с ней вместе спряталась за березу, не успев подобрать рассыпавшиеся зеленые сливы.
Князь Андрей испуганно поспешно отвернулся от них, боясь дать заметить им, что он их видел. Ему жалко стало эту хорошенькую испуганную девочку. Он боялся взглянуть на нее, по вместе с тем ему этого непреодолимо хотелось. Новое, отрадное и успокоительное чувство охватило его, когда он, глядя на этих девочек, понял существование других, совершенно чуждых ему и столь же законных человеческих интересов, как и те, которые занимали его. Эти девочки, очевидно, страстно желали одного – унести и доесть эти зеленые сливы и не быть пойманными, и князь Андрей желал с ними вместе успеха их предприятию. Он не мог удержаться, чтобы не взглянуть на них еще раз. Полагая себя уже в безопасности, они выскочили из засады и, что то пища тоненькими голосками, придерживая подолы, весело и быстро бежали по траве луга своими загорелыми босыми ножонками.
Князь Андрей освежился немного, выехав из района пыли большой дороги, по которой двигались войска. Но недалеко за Лысыми Горами он въехал опять на дорогу и догнал свой полк на привале, у плотины небольшого пруда. Был второй час после полдня. Солнце, красный шар в пыли, невыносимо пекло и жгло спину сквозь черный сюртук. Пыль, все такая же, неподвижно стояла над говором гудевшими, остановившимися войсками. Ветру не было, В проезд по плотине на князя Андрея пахнуло тиной и свежестью пруда. Ему захотелось в воду – какая бы грязная она ни была. Он оглянулся на пруд, с которого неслись крики и хохот. Небольшой мутный с зеленью пруд, видимо, поднялся четверти на две, заливая плотину, потому что он был полон человеческими, солдатскими, голыми барахтавшимися в нем белыми телами, с кирпично красными руками, лицами и шеями. Все это голое, белое человеческое мясо с хохотом и гиком барахталось в этой грязной луже, как караси, набитые в лейку. Весельем отзывалось это барахтанье, и оттого оно особенно было грустно.
Один молодой белокурый солдат – еще князь Андрей знал его – третьей роты, с ремешком под икрой, крестясь, отступал назад, чтобы хорошенько разбежаться и бултыхнуться в воду; другой, черный, всегда лохматый унтер офицер, по пояс в воде, подергивая мускулистым станом, радостно фыркал, поливая себе голову черными по кисти руками. Слышалось шлепанье друг по другу, и визг, и уханье.
На берегах, на плотине, в пруде, везде было белое, здоровое, мускулистое мясо. Офицер Тимохин, с красным носиком, обтирался на плотине и застыдился, увидав князя, однако решился обратиться к нему:
– То то хорошо, ваше сиятельство, вы бы изволили! – сказал он.
– Грязно, – сказал князь Андрей, поморщившись.
– Мы сейчас очистим вам. – И Тимохин, еще не одетый, побежал очищать.
– Князь хочет.
– Какой? Наш князь? – заговорили голоса, и все заторопились так, что насилу князь Андрей успел их успокоить. Он придумал лучше облиться в сарае.
«Мясо, тело, chair a canon [пушечное мясо]! – думал он, глядя и на свое голое тело, и вздрагивая не столько от холода, сколько от самому ему непонятного отвращения и ужаса при виде этого огромного количества тел, полоскавшихся в грязном пруде.
7 го августа князь Багратион в своей стоянке Михайловке на Смоленской дороге писал следующее:
«Милостивый государь граф Алексей Андреевич.
(Он писал Аракчееву, но знал, что письмо его будет прочтено государем, и потому, насколько он был к тому способен, обдумывал каждое свое слово.)
Я думаю, что министр уже рапортовал об оставлении неприятелю Смоленска. Больно, грустно, и вся армия в отчаянии, что самое важное место понапрасну бросили. Я, с моей стороны, просил лично его убедительнейшим образом, наконец и писал; но ничто его не согласило. Я клянусь вам моею честью, что Наполеон был в таком мешке, как никогда, и он бы мог потерять половину армии, но не взять Смоленска. Войска наши так дрались и так дерутся, как никогда. Я удержал с 15 тысячами более 35 ти часов и бил их; но он не хотел остаться и 14 ти часов. Это стыдно, и пятно армии нашей; а ему самому, мне кажется, и жить на свете не должно. Ежели он доносит, что потеря велика, – неправда; может быть, около 4 тысяч, не более, но и того нет. Хотя бы и десять, как быть, война! Но зато неприятель потерял бездну…
Что стоило еще оставаться два дни? По крайней мере, они бы сами ушли; ибо не имели воды напоить людей и лошадей. Он дал слово мне, что не отступит, но вдруг прислал диспозицию, что он в ночь уходит. Таким образом воевать не можно, и мы можем неприятеля скоро привести в Москву…
Слух носится, что вы думаете о мире. Чтобы помириться, боже сохрани! После всех пожертвований и после таких сумасбродных отступлений – мириться: вы поставите всю Россию против себя, и всякий из нас за стыд поставит носить мундир. Ежели уже так пошло – надо драться, пока Россия может и пока люди на ногах…
Надо командовать одному, а не двум. Ваш министр, может, хороший по министерству; но генерал не то что плохой, но дрянной, и ему отдали судьбу всего нашего Отечества… Я, право, с ума схожу от досады; простите мне, что дерзко пишу. Видно, тот не любит государя и желает гибели нам всем, кто советует заключить мир и командовать армиею министру. Итак, я пишу вам правду: готовьте ополчение. Ибо министр самым мастерским образом ведет в столицу за собою гостя. Большое подозрение подает всей армии господин флигель адъютант Вольцоген. Он, говорят, более Наполеона, нежели наш, и он советует все министру. Я не токмо учтив против него, но повинуюсь, как капрал, хотя и старее его. Это больно; но, любя моего благодетеля и государя, – повинуюсь. Только жаль государя, что вверяет таким славную армию. Вообразите, что нашею ретирадою мы потеряли людей от усталости и в госпиталях более 15 тысяч; а ежели бы наступали, того бы не было. Скажите ради бога, что наша Россия – мать наша – скажет, что так страшимся и за что такое доброе и усердное Отечество отдаем сволочам и вселяем в каждого подданного ненависть и посрамление. Чего трусить и кого бояться?. Я не виноват, что министр нерешим, трус, бестолков, медлителен и все имеет худые качества. Вся армия плачет совершенно и ругают его насмерть…»


В числе бесчисленных подразделений, которые можно сделать в явлениях жизни, можно подразделить их все на такие, в которых преобладает содержание, другие – в которых преобладает форма. К числу таковых, в противоположность деревенской, земской, губернской, даже московской жизни, можно отнести жизнь петербургскую, в особенности салонную. Эта жизнь неизменна.
С 1805 года мы мирились и ссорились с Бонапартом, мы делали конституции и разделывали их, а салон Анны Павловны и салон Элен были точно такие же, какие они были один семь лет, другой пять лет тому назад. Точно так же у Анны Павловны говорили с недоумением об успехах Бонапарта и видели, как в его успехах, так и в потакании ему европейских государей, злостный заговор, имеющий единственной целью неприятность и беспокойство того придворного кружка, которого представительницей была Анна Павловна. Точно так же у Элен, которую сам Румянцев удостоивал своим посещением и считал замечательно умной женщиной, точно так же как в 1808, так и в 1812 году с восторгом говорили о великой нации и великом человеке и с сожалением смотрели на разрыв с Францией, который, по мнению людей, собиравшихся в салоне Элен, должен был кончиться миром.
В последнее время, после приезда государя из армии, произошло некоторое волнение в этих противоположных кружках салонах и произведены были некоторые демонстрации друг против друга, но направление кружков осталось то же. В кружок Анны Павловны принимались из французов только закоренелые легитимисты, и здесь выражалась патриотическая мысль о том, что не надо ездить во французский театр и что содержание труппы стоит столько же, сколько содержание целого корпуса. За военными событиями следилось жадно, и распускались самые выгодные для нашей армии слухи. В кружке Элен, румянцевском, французском, опровергались слухи о жестокости врага и войны и обсуживались все попытки Наполеона к примирению. В этом кружке упрекали тех, кто присоветывал слишком поспешные распоряжения о том, чтобы приготавливаться к отъезду в Казань придворным и женским учебным заведениям, находящимся под покровительством императрицы матери. Вообще все дело войны представлялось в салоне Элен пустыми демонстрациями, которые весьма скоро кончатся миром, и царствовало мнение Билибина, бывшего теперь в Петербурге и домашним у Элен (всякий умный человек должен был быть у нее), что не порох, а те, кто его выдумали, решат дело. В этом кружке иронически и весьма умно, хотя весьма осторожно, осмеивали московский восторг, известие о котором прибыло вместе с государем в Петербург.
В кружке Анны Павловны, напротив, восхищались этими восторгами и говорили о них, как говорит Плутарх о древних. Князь Василий, занимавший все те же важные должности, составлял звено соединения между двумя кружками. Он ездил к ma bonne amie [своему достойному другу] Анне Павловне и ездил dans le salon diplomatique de ma fille [в дипломатический салон своей дочери] и часто, при беспрестанных переездах из одного лагеря в другой, путался и говорил у Анны Павловны то, что надо было говорить у Элен, и наоборот.
Вскоре после приезда государя князь Василий разговорился у Анны Павловны о делах войны, жестоко осуждая Барклая де Толли и находясь в нерешительности, кого бы назначить главнокомандующим. Один из гостей, известный под именем un homme de beaucoup de merite [человек с большими достоинствами], рассказав о том, что он видел нынче выбранного начальником петербургского ополчения Кутузова, заседающего в казенной палате для приема ратников, позволил себе осторожно выразить предположение о том, что Кутузов был бы тот человек, который удовлетворил бы всем требованиям.
Анна Павловна грустно улыбнулась и заметила, что Кутузов, кроме неприятностей, ничего не дал государю.
– Я говорил и говорил в Дворянском собрании, – перебил князь Василий, – но меня не послушали. Я говорил, что избрание его в начальники ополчения не понравится государю. Они меня не послушали.
– Все какая то мания фрондировать, – продолжал он. – И пред кем? И все оттого, что мы хотим обезьянничать глупым московским восторгам, – сказал князь Василий, спутавшись на минуту и забыв то, что у Элен надо было подсмеиваться над московскими восторгами, а у Анны Павловны восхищаться ими. Но он тотчас же поправился. – Ну прилично ли графу Кутузову, самому старому генералу в России, заседать в палате, et il en restera pour sa peine! [хлопоты его пропадут даром!] Разве возможно назначить главнокомандующим человека, который не может верхом сесть, засыпает на совете, человека самых дурных нравов! Хорошо он себя зарекомендовал в Букарещте! Я уже не говорю о его качествах как генерала, но разве можно в такую минуту назначать человека дряхлого и слепого, просто слепого? Хорош будет генерал слепой! Он ничего не видит. В жмурки играть… ровно ничего не видит!
Никто не возражал на это.
24 го июля это было совершенно справедливо. Но 29 июля Кутузову пожаловано княжеское достоинство. Княжеское достоинство могло означать и то, что от него хотели отделаться, – и потому суждение князя Василья продолжало быть справедливо, хотя он и не торопился ого высказывать теперь. Но 8 августа был собран комитет из генерал фельдмаршала Салтыкова, Аракчеева, Вязьмитинова, Лопухина и Кочубея для обсуждения дел войны. Комитет решил, что неудачи происходили от разноначалий, и, несмотря на то, что лица, составлявшие комитет, знали нерасположение государя к Кутузову, комитет, после короткого совещания, предложил назначить Кутузова главнокомандующим. И в тот же день Кутузов был назначен полномочным главнокомандующим армий и всего края, занимаемого войсками.
9 го августа князь Василий встретился опять у Анны Павловны с l'homme de beaucoup de merite [человеком с большими достоинствами]. L'homme de beaucoup de merite ухаживал за Анной Павловной по случаю желания назначения попечителем женского учебного заведения императрицы Марии Федоровны. Князь Василий вошел в комнату с видом счастливого победителя, человека, достигшего цели своих желаний.
– Eh bien, vous savez la grande nouvelle? Le prince Koutouzoff est marechal. [Ну с, вы знаете великую новость? Кутузов – фельдмаршал.] Все разногласия кончены. Я так счастлив, так рад! – говорил князь Василий. – Enfin voila un homme, [Наконец, вот это человек.] – проговорил он, значительно и строго оглядывая всех находившихся в гостиной. L'homme de beaucoup de merite, несмотря на свое желание получить место, не мог удержаться, чтобы не напомнить князю Василью его прежнее суждение. (Это было неучтиво и перед князем Василием в гостиной Анны Павловны, и перед Анной Павловной, которая так же радостно приняла эту весть; но он не мог удержаться.)
– Mais on dit qu'il est aveugle, mon prince? [Но говорят, он слеп?] – сказал он, напоминая князю Василью его же слова.
– Allez donc, il y voit assez, [Э, вздор, он достаточно видит, поверьте.] – сказал князь Василий своим басистым, быстрым голосом с покашливанием, тем голосом и с покашливанием, которым он разрешал все трудности. – Allez, il y voit assez, – повторил он. – И чему я рад, – продолжал он, – это то, что государь дал ему полную власть над всеми армиями, над всем краем, – власть, которой никогда не было ни у какого главнокомандующего. Это другой самодержец, – заключил он с победоносной улыбкой.
– Дай бог, дай бог, – сказала Анна Павловна. L'homme de beaucoup de merite, еще новичок в придворном обществе, желая польстить Анне Павловне, выгораживая ее прежнее мнение из этого суждения, сказал.
– Говорят, что государь неохотно передал эту власть Кутузову. On dit qu'il rougit comme une demoiselle a laquelle on lirait Joconde, en lui disant: «Le souverain et la patrie vous decernent cet honneur». [Говорят, что он покраснел, как барышня, которой бы прочли Жоконду, в то время как говорил ему: «Государь и отечество награждают вас этой честью».]
– Peut etre que la c?ur n'etait pas de la partie, [Может быть, сердце не вполне участвовало,] – сказала Анна Павловна.
– О нет, нет, – горячо заступился князь Василий. Теперь уже он не мог никому уступить Кутузова. По мнению князя Василья, не только Кутузов был сам хорош, но и все обожали его. – Нет, это не может быть, потому что государь так умел прежде ценить его, – сказал он.
– Дай бог только, чтобы князь Кутузов, – сказала Анпа Павловна, – взял действительную власть и не позволял бы никому вставлять себе палки в колеса – des batons dans les roues.
Князь Василий тотчас понял, кто был этот никому. Он шепотом сказал:
– Я верно знаю, что Кутузов, как непременное условие, выговорил, чтобы наследник цесаревич не был при армии: Vous savez ce qu'il a dit a l'Empereur? [Вы знаете, что он сказал государю?] – И князь Василий повторил слова, будто бы сказанные Кутузовым государю: «Я не могу наказать его, ежели он сделает дурно, и наградить, ежели он сделает хорошо». О! это умнейший человек, князь Кутузов, et quel caractere. Oh je le connais de longue date. [и какой характер. О, я его давно знаю.]
– Говорят даже, – сказал l'homme de beaucoup de merite, не имевший еще придворного такта, – что светлейший непременным условием поставил, чтобы сам государь не приезжал к армии.
Как только он сказал это, в одно мгновение князь Василий и Анна Павловна отвернулись от него и грустно, со вздохом о его наивности, посмотрели друг на друга.


В то время как это происходило в Петербурге, французы уже прошли Смоленск и все ближе и ближе подвигались к Москве. Историк Наполеона Тьер, так же, как и другие историки Наполеона, говорит, стараясь оправдать своего героя, что Наполеон был привлечен к стенам Москвы невольно. Он прав, как и правы все историки, ищущие объяснения событий исторических в воле одного человека; он прав так же, как и русские историки, утверждающие, что Наполеон был привлечен к Москве искусством русских полководцев. Здесь, кроме закона ретроспективности (возвратности), представляющего все прошедшее приготовлением к совершившемуся факту, есть еще взаимность, путающая все дело. Хороший игрок, проигравший в шахматы, искренно убежден, что его проигрыш произошел от его ошибки, и он отыскивает эту ошибку в начале своей игры, но забывает, что в каждом его шаге, в продолжение всей игры, были такие же ошибки, что ни один его ход не был совершенен. Ошибка, на которую он обращает внимание, заметна ему только потому, что противник воспользовался ею. Насколько же сложнее этого игра войны, происходящая в известных условиях времени, и где не одна воля руководит безжизненными машинами, а где все вытекает из бесчисленного столкновения различных произволов?
После Смоленска Наполеон искал сражения за Дорогобужем у Вязьмы, потом у Царева Займища; но выходило, что по бесчисленному столкновению обстоятельств до Бородина, в ста двадцати верстах от Москвы, русские не могли принять сражения. От Вязьмы было сделано распоряжение Наполеоном для движения прямо на Москву.
Moscou, la capitale asiatique de ce grand empire, la ville sacree des peuples d'Alexandre, Moscou avec ses innombrables eglises en forme de pagodes chinoises! [Москва, азиатская столица этой великой империи, священный город народов Александра, Москва с своими бесчисленными церквами, в форме китайских пагод!] Эта Moscou не давала покоя воображению Наполеона. На переходе из Вязьмы к Цареву Займищу Наполеон верхом ехал на своем соловом энглизированном иноходчике, сопутствуемый гвардией, караулом, пажами и адъютантами. Начальник штаба Бертье отстал для того, чтобы допросить взятого кавалерией русского пленного. Он галопом, сопутствуемый переводчиком Lelorgne d'Ideville, догнал Наполеона и с веселым лицом остановил лошадь.
– Eh bien? [Ну?] – сказал Наполеон.
– Un cosaque de Platow [Платовский казак.] говорит, что корпус Платова соединяется с большой армией, что Кутузов назначен главнокомандующим. Tres intelligent et bavard! [Очень умный и болтун!]
Наполеон улыбнулся, велел дать этому казаку лошадь и привести его к себе. Он сам желал поговорить с ним. Несколько адъютантов поскакало, и через час крепостной человек Денисова, уступленный им Ростову, Лаврушка, в денщицкой куртке на французском кавалерийском седле, с плутовским и пьяным, веселым лицом подъехал к Наполеону. Наполеон велел ему ехать рядом с собой и начал спрашивать:
– Вы казак?
– Казак с, ваше благородие.
«Le cosaque ignorant la compagnie dans laquelle il se trouvait, car la simplicite de Napoleon n'avait rien qui put reveler a une imagination orientale la presence d'un souverain, s'entretint avec la plus extreme familiarite des affaires de la guerre actuelle», [Казак, не зная того общества, в котором он находился, потому что простота Наполеона не имела ничего такого, что бы могло открыть для восточного воображения присутствие государя, разговаривал с чрезвычайной фамильярностью об обстоятельствах настоящей войны.] – говорит Тьер, рассказывая этот эпизод. Действительно, Лаврушка, напившийся пьяным и оставивший барина без обеда, был высечен накануне и отправлен в деревню за курами, где он увлекся мародерством и был взят в плен французами. Лаврушка был один из тех грубых, наглых лакеев, видавших всякие виды, которые считают долгом все делать с подлостью и хитростью, которые готовы сослужить всякую службу своему барину и которые хитро угадывают барские дурные мысли, в особенности тщеславие и мелочность.
Попав в общество Наполеона, которого личность он очень хорошо и легко признал. Лаврушка нисколько не смутился и только старался от всей души заслужить новым господам.
Он очень хорошо знал, что это сам Наполеон, и присутствие Наполеона не могло смутить его больше, чем присутствие Ростова или вахмистра с розгами, потому что не было ничего у него, чего бы не мог лишить его ни вахмистр, ни Наполеон.
Он врал все, что толковалось между денщиками. Многое из этого была правда. Но когда Наполеон спросил его, как же думают русские, победят они Бонапарта или нет, Лаврушка прищурился и задумался.
Он увидал тут тонкую хитрость, как всегда во всем видят хитрость люди, подобные Лаврушке, насупился и помолчал.
– Оно значит: коли быть сраженью, – сказал он задумчиво, – и в скорости, так это так точно. Ну, а коли пройдет три дня апосля того самого числа, тогда, значит, это самое сражение в оттяжку пойдет.
Наполеону перевели это так: «Si la bataille est donnee avant trois jours, les Francais la gagneraient, mais que si elle serait donnee plus tard, Dieu seul sait ce qui en arrivrait», [«Ежели сражение произойдет прежде трех дней, то французы выиграют его, но ежели после трех дней, то бог знает что случится».] – улыбаясь передал Lelorgne d'Ideville. Наполеон не улыбнулся, хотя он, видимо, был в самом веселом расположении духа, и велел повторить себе эти слова.
Лаврушка заметил это и, чтобы развеселить его, сказал, притворяясь, что не знает, кто он.
– Знаем, у вас есть Бонапарт, он всех в мире побил, ну да об нас другая статья… – сказал он, сам не зная, как и отчего под конец проскочил в его словах хвастливый патриотизм. Переводчик передал эти слова Наполеону без окончания, и Бонапарт улыбнулся. «Le jeune Cosaque fit sourire son puissant interlocuteur», [Молодой казак заставил улыбнуться своего могущественного собеседника.] – говорит Тьер. Проехав несколько шагов молча, Наполеон обратился к Бертье и сказал, что он хочет испытать действие, которое произведет sur cet enfant du Don [на это дитя Дона] известие о том, что тот человек, с которым говорит этот enfant du Don, есть сам император, тот самый император, который написал на пирамидах бессмертно победоносное имя.
Известие было передано.
Лаврушка (поняв, что это делалось, чтобы озадачить его, и что Наполеон думает, что он испугается), чтобы угодить новым господам, тотчас же притворился изумленным, ошеломленным, выпучил глаза и сделал такое же лицо, которое ему привычно было, когда его водили сечь. «A peine l'interprete de Napoleon, – говорит Тьер, – avait il parle, que le Cosaque, saisi d'une sorte d'ebahissement, no profera plus une parole et marcha les yeux constamment attaches sur ce conquerant, dont le nom avait penetre jusqu'a lui, a travers les steppes de l'Orient. Toute sa loquacite s'etait subitement arretee, pour faire place a un sentiment d'admiration naive et silencieuse. Napoleon, apres l'avoir recompense, lui fit donner la liberte, comme a un oiseau qu'on rend aux champs qui l'ont vu naitre». [Едва переводчик Наполеона сказал это казаку, как казак, охваченный каким то остолбенением, не произнес более ни одного слова и продолжал ехать, не спуская глаз с завоевателя, имя которого достигло до него через восточные степи. Вся его разговорчивость вдруг прекратилась и заменилась наивным и молчаливым чувством восторга. Наполеон, наградив казака, приказал дать ему свободу, как птице, которую возвращают ее родным полям.]
Наполеон поехал дальше, мечтая о той Moscou, которая так занимала его воображение, a l'oiseau qu'on rendit aux champs qui l'on vu naitre [птица, возвращенная родным полям] поскакал на аванпосты, придумывая вперед все то, чего не было и что он будет рассказывать у своих. Того же, что действительно с ним было, он не хотел рассказывать именно потому, что это казалось ему недостойным рассказа. Он выехал к казакам, расспросил, где был полк, состоявший в отряде Платова, и к вечеру же нашел своего барина Николая Ростова, стоявшего в Янкове и только что севшего верхом, чтобы с Ильиным сделать прогулку по окрестным деревням. Он дал другую лошадь Лаврушке и взял его с собой.


Княжна Марья не была в Москве и вне опасности, как думал князь Андрей.
После возвращения Алпатыча из Смоленска старый князь как бы вдруг опомнился от сна. Он велел собрать из деревень ополченцев, вооружить их и написал главнокомандующему письмо, в котором извещал его о принятом им намерении оставаться в Лысых Горах до последней крайности, защищаться, предоставляя на его усмотрение принять или не принять меры для защиты Лысых Гор, в которых будет взят в плен или убит один из старейших русских генералов, и объявил домашним, что он остается в Лысых Горах.
Но, оставаясь сам в Лысых Горах, князь распорядился об отправке княжны и Десаля с маленьким князем в Богучарово и оттуда в Москву. Княжна Марья, испуганная лихорадочной, бессонной деятельностью отца, заменившей его прежнюю опущенность, не могла решиться оставить его одного и в первый раз в жизни позволила себе не повиноваться ему. Она отказалась ехать, и на нее обрушилась страшная гроза гнева князя. Он напомнил ей все, в чем он был несправедлив против нее. Стараясь обвинить ее, он сказал ей, что она измучила его, что она поссорила его с сыном, имела против него гадкие подозрения, что она задачей своей жизни поставила отравлять его жизнь, и выгнал ее из своего кабинета, сказав ей, что, ежели она не уедет, ему все равно. Он сказал, что знать не хочет о ее существовании, но вперед предупреждает ее, чтобы она не смела попадаться ему на глаза. То, что он, вопреки опасений княжны Марьи, не велел насильно увезти ее, а только не приказал ей показываться на глаза, обрадовало княжну Марью. Она знала, что это доказывало то, что в самой тайне души своей он был рад, что она оставалась дома и не уехала.
На другой день после отъезда Николушки старый князь утром оделся в полный мундир и собрался ехать главнокомандующему. Коляска уже была подана. Княжна Марья видела, как он, в мундире и всех орденах, вышел из дома и пошел в сад сделать смотр вооруженным мужикам и дворовым. Княжна Марья свдела у окна, прислушивалась к его голосу, раздававшемуся из сада. Вдруг из аллеи выбежало несколько людей с испуганными лицами.
Княжна Марья выбежала на крыльцо, на цветочную дорожку и в аллею. Навстречу ей подвигалась большая толпа ополченцев и дворовых, и в середине этой толпы несколько людей под руки волокли маленького старичка в мундире и орденах. Княжна Марья подбежала к нему и, в игре мелкими кругами падавшего света, сквозь тень липовой аллеи, не могла дать себе отчета в том, какая перемена произошла в его лице. Одно, что она увидала, было то, что прежнее строгое и решительное выражение его лица заменилось выражением робости и покорности. Увидав дочь, он зашевелил бессильными губами и захрипел. Нельзя было понять, чего он хотел. Его подняли на руки, отнесли в кабинет и положили на тот диван, которого он так боялся последнее время.
Привезенный доктор в ту же ночь пустил кровь и объявил, что у князя удар правой стороны.
В Лысых Горах оставаться становилось более и более опасным, и на другой день после удара князя, повезли в Богучарово. Доктор поехал с ними.
Когда они приехали в Богучарово, Десаль с маленьким князем уже уехали в Москву.
Все в том же положении, не хуже и не лучше, разбитый параличом, старый князь три недели лежал в Богучарове в новом, построенном князем Андреем, доме. Старый князь был в беспамятстве; он лежал, как изуродованный труп. Он не переставая бормотал что то, дергаясь бровями и губами, и нельзя было знать, понимал он или нет то, что его окружало. Одно можно было знать наверное – это то, что он страдал и, чувствовал потребность еще выразить что то. Но что это было, никто не мог понять; был ли это какой нибудь каприз больного и полусумасшедшего, относилось ли это до общего хода дел, или относилось это до семейных обстоятельств?
Доктор говорил, что выражаемое им беспокойство ничего не значило, что оно имело физические причины; но княжна Марья думала (и то, что ее присутствие всегда усиливало его беспокойство, подтверждало ее предположение), думала, что он что то хотел сказать ей. Он, очевидно, страдал и физически и нравственно.
Надежды на исцеление не было. Везти его было нельзя. И что бы было, ежели бы он умер дорогой? «Не лучше ли бы было конец, совсем конец! – иногда думала княжна Марья. Она день и ночь, почти без сна, следила за ним, и, страшно сказать, она часто следила за ним не с надеждой найти призкаки облегчения, но следила, часто желая найти признаки приближения к концу.
Как ни странно было княжне сознавать в себе это чувство, но оно было в ней. И что было еще ужаснее для княжны Марьи, это было то, что со времени болезни ее отца (даже едва ли не раньше, не тогда ли уж, когда она, ожидая чего то, осталась с ним) в ней проснулись все заснувшие в ней, забытые личные желания и надежды. То, что годами не приходило ей в голову – мысли о свободной жизни без вечного страха отца, даже мысли о возможности любви и семейного счастия, как искушения дьявола, беспрестанно носились в ее воображении. Как ни отстраняла она от себя, беспрестанно ей приходили в голову вопросы о том, как она теперь, после того, устроит свою жизнь. Это были искушения дьявола, и княжна Марья знала это. Она знала, что единственное орудие против него была молитва, и она пыталась молиться. Она становилась в положение молитвы, смотрела на образа, читала слова молитвы, но не могла молиться. Она чувствовала, что теперь ее охватил другой мир – житейской, трудной и свободной деятельности, совершенно противоположный тому нравственному миру, в который она была заключена прежде и в котором лучшее утешение была молитва. Она не могла молиться и не могла плакать, и житейская забота охватила ее.
Оставаться в Вогучарове становилось опасным. Со всех сторон слышно было о приближающихся французах, и в одной деревне, в пятнадцати верстах от Богучарова, была разграблена усадьба французскими мародерами.
Доктор настаивал на том, что надо везти князя дальше; предводитель прислал чиновника к княжне Марье, уговаривая ее уезжать как можно скорее. Исправник, приехав в Богучарово, настаивал на том же, говоря, что в сорока верстах французы, что по деревням ходят французские прокламации и что ежели княжна не уедет с отцом до пятнадцатого, то он ни за что не отвечает.
Княжна пятнадцатого решилась ехать. Заботы приготовлений, отдача приказаний, за которыми все обращались к ней, целый день занимали ее. Ночь с четырнадцатого на пятнадцатое она провела, как обыкновенно, не раздеваясь, в соседней от той комнаты, в которой лежал князь. Несколько раз, просыпаясь, она слышала его кряхтенье, бормотанье, скрип кровати и шаги Тихона и доктора, ворочавших его. Несколько раз она прислушивалась у двери, и ей казалось, что он нынче бормотал громче обыкновенного и чаще ворочался. Она не могла спать и несколько раз подходила к двери, прислушиваясь, желая войти и не решаясь этого сделать. Хотя он и не говорил, но княжна Марья видела, знала, как неприятно было ему всякое выражение страха за него. Она замечала, как недовольно он отвертывался от ее взгляда, иногда невольно и упорно на него устремленного. Она знала, что ее приход ночью, в необычное время, раздражит его.
Но никогда ей так жалко не было, так страшно не было потерять его. Она вспоминала всю свою жизнь с ним, и в каждом слове, поступке его она находила выражение его любви к ней. Изредка между этими воспоминаниями врывались в ее воображение искушения дьявола, мысли о том, что будет после его смерти и как устроится ее новая, свободная жизнь. Но с отвращением отгоняла она эти мысли. К утру он затих, и она заснула.
Она проснулась поздно. Та искренность, которая бывает при пробуждении, показала ей ясно то, что более всего в болезни отца занимало ее. Она проснулась, прислушалась к тому, что было за дверью, и, услыхав его кряхтенье, со вздохом сказала себе, что было все то же.
– Да чему же быть? Чего же я хотела? Я хочу его смерти! – вскрикнула она с отвращением к себе самой.
Она оделась, умылась, прочла молитвы и вышла на крыльцо. К крыльцу поданы были без лошадей экипажи, в которые укладывали вещи.
Утро было теплое и серое. Княжна Марья остановилась на крыльце, не переставая ужасаться перед своей душевной мерзостью и стараясь привести в порядок свои мысли, прежде чем войти к нему.
Доктор сошел с лестницы и подошел к ней.
– Ему получше нынче, – сказал доктор. – Я вас искал. Можно кое что понять из того, что он говорит, голова посвежее. Пойдемте. Он зовет вас…
Сердце княжны Марьи так сильно забилось при этом известии, что она, побледнев, прислонилась к двери, чтобы не упасть. Увидать его, говорить с ним, подпасть под его взгляд теперь, когда вся душа княжны Марьи была переполнена этих страшных преступных искушений, – было мучительно радостно и ужасно.
– Пойдемте, – сказал доктор.
Княжна Марья вошла к отцу и подошла к кровати. Он лежал высоко на спине, с своими маленькими, костлявыми, покрытыми лиловыми узловатыми жилками ручками на одеяле, с уставленным прямо левым глазом и с скосившимся правым глазом, с неподвижными бровями и губами. Он весь был такой худенький, маленький и жалкий. Лицо его, казалось, ссохлось или растаяло, измельчало чертами. Княжна Марья подошла и поцеловала его руку. Левая рука сжала ее руку так, что видно было, что он уже давно ждал ее. Он задергал ее руку, и брови и губы его сердито зашевелились.
Она испуганно глядела на него, стараясь угадать, чего он хотел от нее. Когда она, переменя положение, подвинулась, так что левый глаз видел ее лицо, он успокоился, на несколько секунд не спуская с нее глаза. Потом губы и язык его зашевелились, послышались звуки, и он стал говорить, робко и умоляюще глядя на нее, видимо, боясь, что она не поймет его.
Княжна Марья, напрягая все силы внимания, смотрела на него. Комический труд, с которым он ворочал языком, заставлял княжну Марью опускать глаза и с трудом подавлять поднимавшиеся в ее горле рыдания. Он сказал что то, по нескольку раз повторяя свои слова. Княжна Марья не могла понять их; но она старалась угадать то, что он говорил, и повторяла вопросительно сказанные им слона.
– Гага – бои… бои… – повторил он несколько раз. Никак нельзя было понять этих слов. Доктор думал, что он угадал, и, повторяя его слова, спросил: княжна боится? Он отрицательно покачал головой и опять повторил то же…
– Душа, душа болит, – разгадала и сказала княжна Марья. Он утвердительно замычал, взял ее руку и стал прижимать ее к различным местам своей груди, как будто отыскивая настоящее для нее место.
– Все мысли! об тебе… мысли, – потом выговорил он гораздо лучше и понятнее, чем прежде, теперь, когда он был уверен, что его понимают. Княжна Марья прижалась головой к его руке, стараясь скрыть свои рыдания и слезы.
Он рукой двигал по ее волосам.
– Я тебя звал всю ночь… – выговорил он.
– Ежели бы я знала… – сквозь слезы сказала она. – Я боялась войти.
Он пожал ее руку.
– Не спала ты?
– Нет, я не спала, – сказала княжна Марья, отрицательно покачав головой. Невольно подчиняясь отцу, она теперь так же, как он говорил, старалась говорить больше знаками и как будто тоже с трудом ворочая язык.
– Душенька… – или – дружок… – Княжна Марья не могла разобрать; но, наверное, по выражению его взгляда, сказано было нежное, ласкающее слово, которого он никогда не говорил. – Зачем не пришла?
«А я желала, желала его смерти! – думала княжна Марья. Он помолчал.
– Спасибо тебе… дочь, дружок… за все, за все… прости… спасибо… прости… спасибо!.. – И слезы текли из его глаз. – Позовите Андрюшу, – вдруг сказал он, и что то детски робкое и недоверчивое выразилось в его лице при этом спросе. Он как будто сам знал, что спрос его не имеет смысла. Так, по крайней мере, показалось княжне Марье.
– Я от него получила письмо, – отвечала княжна Марья.
Он с удивлением и робостью смотрел на нее.
– Где же он?
– Он в армии, mon pere, в Смоленске.
Он долго молчал, закрыв глаза; потом утвердительно, как бы в ответ на свои сомнения и в подтверждение того, что он теперь все понял и вспомнил, кивнул головой и открыл глаза.
– Да, – сказал он явственно и тихо. – Погибла Россия! Погубили! – И он опять зарыдал, и слезы потекли у него из глаз. Княжна Марья не могла более удерживаться и плакала тоже, глядя на его лицо.
Он опять закрыл глаза. Рыдания его прекратились. Он сделал знак рукой к глазам; и Тихон, поняв его, отер ему слезы.
Потом он открыл глаза и сказал что то, чего долго никто не мог понять и, наконец, понял и передал один Тихон. Княжна Марья отыскивала смысл его слов в том настроении, в котором он говорил за минуту перед этим. То она думала, что он говорит о России, то о князе Андрее, то о ней, о внуке, то о своей смерти. И от этого она не могла угадать его слов.
– Надень твое белое платье, я люблю его, – говорил он.
Поняв эти слова, княжна Марья зарыдала еще громче, и доктор, взяв ее под руку, вывел ее из комнаты на террасу, уговаривая ее успокоиться и заняться приготовлениями к отъезду. После того как княжна Марья вышла от князя, он опять заговорил о сыне, о войне, о государе, задергал сердито бровями, стал возвышать хриплый голос, и с ним сделался второй и последний удар.
Княжна Марья остановилась на террасе. День разгулялся, было солнечно и жарко. Она не могла ничего понимать, ни о чем думать и ничего чувствовать, кроме своей страстной любви к отцу, любви, которой, ей казалось, она не знала до этой минуты. Она выбежала в сад и, рыдая, побежала вниз к пруду по молодым, засаженным князем Андреем, липовым дорожкам.
– Да… я… я… я. Я желала его смерти. Да, я желала, чтобы скорее кончилось… Я хотела успокоиться… А что ж будет со мной? На что мне спокойствие, когда его не будет, – бормотала вслух княжна Марья, быстрыми шагами ходя по саду и руками давя грудь, из которой судорожно вырывались рыдания. Обойдя по саду круг, который привел ее опять к дому, она увидала идущих к ней навстречу m lle Bourienne (которая оставалась в Богучарове и не хотела оттуда уехать) и незнакомого мужчину. Это был предводитель уезда, сам приехавший к княжне с тем, чтобы представить ей всю необходимость скорого отъезда. Княжна Марья слушала и не понимала его; она ввела его в дом, предложила ему завтракать и села с ним. Потом, извинившись перед предводителем, она подошла к двери старого князя. Доктор с встревоженным лицом вышел к ней и сказал, что нельзя.
– Идите, княжна, идите, идите!
Княжна Марья пошла опять в сад и под горой у пруда, в том месте, где никто не мог видеть, села на траву. Она не знала, как долго она пробыла там. Чьи то бегущие женские шаги по дорожке заставили ее очнуться. Она поднялась и увидала, что Дуняша, ее горничная, очевидно, бежавшая за нею, вдруг, как бы испугавшись вида своей барышни, остановилась.
– Пожалуйте, княжна… князь… – сказала Дуняша сорвавшимся голосом.
– Сейчас, иду, иду, – поспешно заговорила княжна, не давая времени Дуняше договорить ей то, что она имела сказать, и, стараясь не видеть Дуняши, побежала к дому.
– Княжна, воля божья совершается, вы должны быть на все готовы, – сказал предводитель, встречая ее у входной двери.
– Оставьте меня. Это неправда! – злобно крикнула она на него. Доктор хотел остановить ее. Она оттолкнула его и подбежала к двери. «И к чему эти люди с испуганными лицами останавливают меня? Мне никого не нужно! И что они тут делают? – Она отворила дверь, и яркий дневной свет в этой прежде полутемной комнате ужаснул ее. В комнате были женщины и няня. Они все отстранились от кровати, давая ей дорогу. Он лежал все так же на кровати; но строгий вид его спокойного лица остановил княжну Марью на пороге комнаты.
«Нет, он не умер, это не может быть! – сказала себе княжна Марья, подошла к нему и, преодолевая ужас, охвативший ее, прижала к щеке его свои губы. Но она тотчас же отстранилась от него. Мгновенно вся сила нежности к нему, которую она чувствовала в себе, исчезла и заменилась чувством ужаса к тому, что было перед нею. «Нет, нет его больше! Его нет, а есть тут же, на том же месте, где был он, что то чуждое и враждебное, какая то страшная, ужасающая и отталкивающая тайна… – И, закрыв лицо руками, княжна Марья упала на руки доктора, поддержавшего ее.
В присутствии Тихона и доктора женщины обмыли то, что был он, повязали платком голову, чтобы не закостенел открытый рот, и связали другим платком расходившиеся ноги. Потом они одели в мундир с орденами и положили на стол маленькое ссохшееся тело. Бог знает, кто и когда позаботился об этом, но все сделалось как бы само собой. К ночи кругом гроба горели свечи, на гробу был покров, на полу был посыпан можжевельник, под мертвую ссохшуюся голову была положена печатная молитва, а в углу сидел дьячок, читая псалтырь.
Как лошади шарахаются, толпятся и фыркают над мертвой лошадью, так в гостиной вокруг гроба толпился народ чужой и свой – предводитель, и староста, и бабы, и все с остановившимися испуганными глазами, крестились и кланялись, и целовали холодную и закоченевшую руку старого князя.


Богучарово было всегда, до поселения в нем князя Андрея, заглазное именье, и мужики богучаровские имели совсем другой характер от лысогорских. Они отличались от них и говором, и одеждой, и нравами. Они назывались степными. Старый князь хвалил их за их сносливость в работе, когда они приезжали подсоблять уборке в Лысых Горах или копать пруды и канавы, но не любил их за их дикость.
Последнее пребывание в Богучарове князя Андрея, с его нововведениями – больницами, школами и облегчением оброка, – не смягчило их нравов, а, напротив, усилило в них те черты характера, которые старый князь называл дикостью. Между ними всегда ходили какие нибудь неясные толки, то о перечислении их всех в казаки, то о новой вере, в которую их обратят, то о царских листах каких то, то о присяге Павлу Петровичу в 1797 году (про которую говорили, что тогда еще воля выходила, да господа отняли), то об имеющем через семь лет воцариться Петре Феодоровиче, при котором все будет вольно и так будет просто, что ничего не будет. Слухи о войне в Бонапарте и его нашествии соединились для них с такими же неясными представлениями об антихристе, конце света и чистой воле.
В окрестности Богучарова были всё большие села, казенные и оброчные помещичьи. Живущих в этой местности помещиков было очень мало; очень мало было также дворовых и грамотных, и в жизни крестьян этой местности были заметнее и сильнее, чем в других, те таинственные струи народной русской жизни, причины и значение которых бывают необъяснимы для современников. Одно из таких явлений было проявившееся лет двадцать тому назад движение между крестьянами этой местности к переселению на какие то теплые реки. Сотни крестьян, в том числе и богучаровские, стали вдруг распродавать свой скот и уезжать с семействами куда то на юго восток. Как птицы летят куда то за моря, стремились эти люди с женами и детьми туда, на юго восток, где никто из них не был. Они поднимались караванами, поодиночке выкупались, бежали, и ехали, и шли туда, на теплые реки. Многие были наказаны, сосланы в Сибирь, многие с холода и голода умерли по дороге, многие вернулись сами, и движение затихло само собой так же, как оно и началось без очевидной причины. Но подводные струи не переставали течь в этом народе и собирались для какой то новой силы, имеющей проявиться так же странно, неожиданно и вместе с тем просто, естественно и сильно. Теперь, в 1812 м году, для человека, близко жившего с народом, заметно было, что эти подводные струи производили сильную работу и были близки к проявлению.
Алпатыч, приехав в Богучарово несколько времени перед кончиной старого князя, заметил, что между народом происходило волнение и что, противно тому, что происходило в полосе Лысых Гор на шестидесятиверстном радиусе, где все крестьяне уходили (предоставляя казакам разорять свои деревни), в полосе степной, в богучаровской, крестьяне, как слышно было, имели сношения с французами, получали какие то бумаги, ходившие между ними, и оставались на местах. Он знал через преданных ему дворовых людей, что ездивший на днях с казенной подводой мужик Карп, имевший большое влияние на мир, возвратился с известием, что казаки разоряют деревни, из которых выходят жители, но что французы их не трогают. Он знал, что другой мужик вчера привез даже из села Вислоухова – где стояли французы – бумагу от генерала французского, в которой жителям объявлялось, что им не будет сделано никакого вреда и за все, что у них возьмут, заплатят, если они останутся. В доказательство того мужик привез из Вислоухова сто рублей ассигнациями (он не знал, что они были фальшивые), выданные ему вперед за сено.
Наконец, важнее всего, Алпатыч знал, что в тот самый день, как он приказал старосте собрать подводы для вывоза обоза княжны из Богучарова, поутру была на деревне сходка, на которой положено было не вывозиться и ждать. А между тем время не терпело. Предводитель, в день смерти князя, 15 го августа, настаивал у княжны Марьи на том, чтобы она уехала в тот же день, так как становилось опасно. Он говорил, что после 16 го он не отвечает ни за что. В день же смерти князя он уехал вечером, но обещал приехать на похороны на другой день. Но на другой день он не мог приехать, так как, по полученным им самим известиям, французы неожиданно подвинулись, и он только успел увезти из своего имения свое семейство и все ценное.
Лет тридцать Богучаровым управлял староста Дрон, которого старый князь звал Дронушкой.
Дрон был один из тех крепких физически и нравственно мужиков, которые, как только войдут в года, обрастут бородой, так, не изменяясь, живут до шестидесяти – семидесяти лет, без одного седого волоса или недостатка зуба, такие же прямые и сильные в шестьдесят лет, как и в тридцать.
Дрон, вскоре после переселения на теплые реки, в котором он участвовал, как и другие, был сделан старостой бурмистром в Богучарове и с тех пор двадцать три года безупречно пробыл в этой должности. Мужики боялись его больше, чем барина. Господа, и старый князь, и молодой, и управляющий, уважали его и в шутку называли министром. Во все время своей службы Дрон нн разу не был ни пьян, ни болен; никогда, ни после бессонных ночей, ни после каких бы то ни было трудов, не выказывал ни малейшей усталости и, не зная грамоте, никогда не забывал ни одного счета денег и пудов муки по огромным обозам, которые он продавал, и ни одной копны ужи на хлеба на каждой десятине богучаровских полей.
Этого то Дрона Алпатыч, приехавший из разоренных Лысых Гор, призвал к себе в день похорон князя и приказал ему приготовить двенадцать лошадей под экипажи княжны и восемнадцать подвод под обоз, который должен был быть поднят из Богучарова. Хотя мужики и были оброчные, исполнение приказания этого не могло встретить затруднения, по мнению Алпатыча, так как в Богучарове было двести тридцать тягол и мужики были зажиточные. Но староста Дрон, выслушав приказание, молча опустил глаза. Алпатыч назвал ему мужиков, которых он знал и с которых он приказывал взять подводы.
Дрон отвечал, что лошади у этих мужиков в извозе. Алпатыч назвал других мужиков, и у тех лошадей не было, по словам Дрона, одни были под казенными подводами, другие бессильны, у третьих подохли лошади от бескормицы. Лошадей, по мнению Дрона, нельзя было собрать не только под обоз, но и под экипажи.
Алпатыч внимательно посмотрел на Дрона и нахмурился. Как Дрон был образцовым старостой мужиком, так и Алпатыч недаром управлял двадцать лет имениями князя и был образцовым управляющим. Он в высшей степени способен был понимать чутьем потребности и инстинкты народа, с которым имел дело, и потому он был превосходным управляющим. Взглянув на Дрона, он тотчас понял, что ответы Дрона не были выражением мысли Дрона, но выражением того общего настроения богучаровского мира, которым староста уже был захвачен. Но вместе с тем он знал, что нажившийся и ненавидимый миром Дрон должен был колебаться между двумя лагерями – господским и крестьянским. Это колебание он заметил в его взгляде, и потому Алпатыч, нахмурившись, придвинулся к Дрону.
– Ты, Дронушка, слушай! – сказал он. – Ты мне пустого не говори. Его сиятельство князь Андрей Николаич сами мне приказали, чтобы весь народ отправить и с неприятелем не оставаться, и царский на то приказ есть. А кто останется, тот царю изменник. Слышишь?
– Слушаю, – отвечал Дрон, не поднимая глаз.
Алпатыч не удовлетворился этим ответом.
– Эй, Дрон, худо будет! – сказал Алпатыч, покачав головой.
– Власть ваша! – сказал Дрон печально.
– Эй, Дрон, оставь! – повторил Алпатыч, вынимая руку из за пазухи и торжественным жестом указывая ею на пол под ноги Дрона. – Я не то, что тебя насквозь, я под тобой на три аршина все насквозь вижу, – сказал он, вглядываясь в пол под ноги Дрона.
Дрон смутился, бегло взглянул на Алпатыча и опять опустил глаза.
– Ты вздор то оставь и народу скажи, чтобы собирались из домов идти в Москву и готовили подводы завтра к утру под княжнин обоз, да сам на сходку не ходи. Слышишь?
Дрон вдруг упал в ноги.
– Яков Алпатыч, уволь! Возьми от меня ключи, уволь ради Христа.
– Оставь! – сказал Алпатыч строго. – Под тобой насквозь на три аршина вижу, – повторил он, зная, что его мастерство ходить за пчелами, знание того, когда сеять овес, и то, что он двадцать лет умел угодить старому князю, давно приобрели ему славу колдуна и что способность видеть на три аршина под человеком приписывается колдунам.
Дрон встал и хотел что то сказать, но Алпатыч перебил его:
– Что вы это вздумали? А?.. Что ж вы думаете? А?
– Что мне с народом делать? – сказал Дрон. – Взбуровило совсем. Я и то им говорю…
– То то говорю, – сказал Алпатыч. – Пьют? – коротко спросил он.
– Весь взбуровился, Яков Алпатыч: другую бочку привезли.
– Так ты слушай. Я к исправнику поеду, а ты народу повести, и чтоб они это бросили, и чтоб подводы были.
– Слушаю, – отвечал Дрон.
Больше Яков Алпатыч не настаивал. Он долго управлял народом и знал, что главное средство для того, чтобы люди повиновались, состоит в том, чтобы не показывать им сомнения в том, что они могут не повиноваться. Добившись от Дрона покорного «слушаю с», Яков Алпатыч удовлетворился этим, хотя он не только сомневался, но почти был уверен в том, что подводы без помощи воинской команды не будут доставлены.
И действительно, к вечеру подводы не были собраны. На деревне у кабака была опять сходка, и на сходке положено было угнать лошадей в лес и не выдавать подвод. Ничего не говоря об этом княжне, Алпатыч велел сложить с пришедших из Лысых Гор свою собственную кладь и приготовить этих лошадей под кареты княжны, а сам поехал к начальству.

Х
После похорон отца княжна Марья заперлась в своей комнате и никого не впускала к себе. К двери подошла девушка сказать, что Алпатыч пришел спросить приказания об отъезде. (Это было еще до разговора Алпатыча с Дроном.) Княжна Марья приподнялась с дивана, на котором она лежала, и сквозь затворенную дверь проговорила, что она никуда и никогда не поедет и просит, чтобы ее оставили в покое.
Окна комнаты, в которой лежала княжна Марья, были на запад. Она лежала на диване лицом к стене и, перебирая пальцами пуговицы на кожаной подушке, видела только эту подушку, и неясные мысли ее были сосредоточены на одном: она думала о невозвратимости смерти и о той своей душевной мерзости, которой она не знала до сих пор и которая выказалась во время болезни ее отца. Она хотела, но не смела молиться, не смела в том душевном состоянии, в котором она находилась, обращаться к богу. Она долго лежала в этом положении.
Солнце зашло на другую сторону дома и косыми вечерними лучами в открытые окна осветило комнату и часть сафьянной подушки, на которую смотрела княжна Марья. Ход мыслей ее вдруг приостановился. Она бессознательно приподнялась, оправила волоса, встала и подошла к окну, невольно вдыхая в себя прохладу ясного, но ветреного вечера.
«Да, теперь тебе удобно любоваться вечером! Его уж нет, и никто тебе не помешает», – сказала она себе, и, опустившись на стул, она упала головой на подоконник.
Кто то нежным и тихим голосом назвал ее со стороны сада и поцеловал в голову. Она оглянулась. Это была m lle Bourienne, в черном платье и плерезах. Она тихо подошла к княжне Марье, со вздохом поцеловала ее и тотчас же заплакала. Княжна Марья оглянулась на нее. Все прежние столкновения с нею, ревность к ней, вспомнились княжне Марье; вспомнилось и то, как он последнее время изменился к m lle Bourienne, не мог ее видеть, и, стало быть, как несправедливы были те упреки, которые княжна Марья в душе своей делала ей. «Да и мне ли, мне ли, желавшей его смерти, осуждать кого нибудь! – подумала она.
Княжне Марье живо представилось положение m lle Bourienne, в последнее время отдаленной от ее общества, но вместе с тем зависящей от нее и живущей в чужом доме. И ей стало жалко ее. Она кротко вопросительно посмотрела на нее и протянула ей руку. M lle Bourienne тотчас заплакала, стала целовать ее руку и говорить о горе, постигшем княжну, делая себя участницей этого горя. Она говорила о том, что единственное утешение в ее горе есть то, что княжна позволила ей разделить его с нею. Она говорила, что все бывшие недоразумения должны уничтожиться перед великим горем, что она чувствует себя чистой перед всеми и что он оттуда видит ее любовь и благодарность. Княжна слушала ее, не понимая ее слов, но изредка взглядывая на нее и вслушиваясь в звуки ее голоса.
– Ваше положение вдвойне ужасно, милая княжна, – помолчав немного, сказала m lle Bourienne. – Я понимаю, что вы не могли и не можете думать о себе; но я моей любовью к вам обязана это сделать… Алпатыч был у вас? Говорил он с вами об отъезде? – спросила она.
Княжна Марья не отвечала. Она не понимала, куда и кто должен был ехать. «Разве можно было что нибудь предпринимать теперь, думать о чем нибудь? Разве не все равно? Она не отвечала.
– Вы знаете ли, chere Marie, – сказала m lle Bourienne, – знаете ли, что мы в опасности, что мы окружены французами; ехать теперь опасно. Ежели мы поедем, мы почти наверное попадем в плен, и бог знает…
Княжна Марья смотрела на свою подругу, не понимая того, что она говорила.
– Ах, ежели бы кто нибудь знал, как мне все все равно теперь, – сказала она. – Разумеется, я ни за что не желала бы уехать от него… Алпатыч мне говорил что то об отъезде… Поговорите с ним, я ничего, ничего не могу и не хочу…
– Я говорила с ним. Он надеется, что мы успеем уехать завтра; но я думаю, что теперь лучше бы было остаться здесь, – сказала m lle Bourienne. – Потому что, согласитесь, chere Marie, попасть в руки солдат или бунтующих мужиков на дороге – было бы ужасно. – M lle Bourienne достала из ридикюля объявление на нерусской необыкновенной бумаге французского генерала Рамо о том, чтобы жители не покидали своих домов, что им оказано будет должное покровительство французскими властями, и подала ее княжне.
– Я думаю, что лучше обратиться к этому генералу, – сказала m lle Bourienne, – и я уверена, что вам будет оказано должное уважение.
Княжна Марья читала бумагу, и сухие рыдания задергали ее лицо.
– Через кого вы получили это? – сказала она.
– Вероятно, узнали, что я француженка по имени, – краснея, сказала m lle Bourienne.
Княжна Марья с бумагой в руке встала от окна и с бледным лицом вышла из комнаты и пошла в бывший кабинет князя Андрея.
– Дуняша, позовите ко мне Алпатыча, Дронушку, кого нибудь, – сказала княжна Марья, – и скажите Амалье Карловне, чтобы она не входила ко мне, – прибавила она, услыхав голос m lle Bourienne. – Поскорее ехать! Ехать скорее! – говорила княжна Марья, ужасаясь мысли о том, что она могла остаться во власти французов.
«Чтобы князь Андрей знал, что она во власти французов! Чтоб она, дочь князя Николая Андреича Болконского, просила господина генерала Рамо оказать ей покровительство и пользовалась его благодеяниями! – Эта мысль приводила ее в ужас, заставляла ее содрогаться, краснеть и чувствовать еще не испытанные ею припадки злобы и гордости. Все, что только было тяжелого и, главное, оскорбительного в ее положении, живо представлялось ей. «Они, французы, поселятся в этом доме; господин генерал Рамо займет кабинет князя Андрея; будет для забавы перебирать и читать его письма и бумаги. M lle Bourienne lui fera les honneurs de Богучарово. [Мадемуазель Бурьен будет принимать его с почестями в Богучарове.] Мне дадут комнатку из милости; солдаты разорят свежую могилу отца, чтобы снять с него кресты и звезды; они мне будут рассказывать о победах над русскими, будут притворно выражать сочувствие моему горю… – думала княжна Марья не своими мыслями, но чувствуя себя обязанной думать за себя мыслями своего отца и брата. Для нее лично было все равно, где бы ни оставаться и что бы с ней ни было; но она чувствовала себя вместе с тем представительницей своего покойного отца и князя Андрея. Она невольно думала их мыслями и чувствовала их чувствами. Что бы они сказали, что бы они сделали теперь, то самое она чувствовала необходимым сделать. Она пошла в кабинет князя Андрея и, стараясь проникнуться его мыслями, обдумывала свое положение.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=История_Гибралтара&oldid=81379132»