Led Zeppelin

Led Zeppelin
Led Zeppelin, 1968 год Слева направо: Джон Бонэм, Роберт Плант, Джимми Пейдж, Джон Пол Джонс
Основная информация
Жанры	хард-рок хеви-метал блюз-рок фолк-рок
Годы	1968—1980 (Воссоединения: 1985, 1988, 1995, 2007)
Страна	Великобритания Великобритания
Город	Лондон, Англия
Язык песен	английский
Лейблы	Atlantic Records Swan Song Records
Бывшие участники	Роберт Плант Джимми Пейдж Джон Пол Джонс Джон Бонэм
Другие проекты	Band of Joy The Yardbirds The Firm The Honeydrippers Page and Plant Them Crooked Vultures
[www.ledzeppelin.com/ Официальный сайт]

Led Zeppelin (МФА: [lɛd ˈzɛpəlɪn]) — британская рок-группа, образовавшаяся в сентябре 1968 года в Лондоне, Англия, и признанная одной из самых успешных, новаторских и влиятельных в современной истории. Создав собственное звучание (для которого были характерны утяжелённый гитарный драйв, оглушающее звучание ритм-секции и пронзительный вокал), Led Zeppelin стали одной из ведущих групп хард-рока, сыграли основополагающую роль в становлении хэви метал, свободно интерпретируя фолк- и блюз-классику и обогащая стиль элементами других музыкальных жанров (рокабилли, рэгги, соул, фанка, кантри). Именно Led Zeppelin (согласно Allmusic), отказавшись от выпуска синглов, заложили основу понятия «альбомный рок».

Led Zeppelin остаются одной из наиболее успешных групп в рок-музыке: общемировой тираж их альбомов превышает 300 миллионов, 112 миллионов было продано в США (четвёртое место). Семь альбомов Led Zeppelin поднимались на вершину Billboard 200.

Led Zeppelin занимают первое место в списке VH1 «100 Величайших артистов хард-рока». Журнал Rolling Stone признал их «самой тяжёлой группой» и «лучшей группой 70-х». В 1995 году Led Zeppelin были введены в Зал славы рок-н-ролла, в 2005 году получили Грэмми за выдающийся вклад в музыкальное развитие (англ. Grammy Lifetime Achievement Award), в мае 2006 года — Polar Music Prize, музыкальный аналог Нобелевской премии.

История группы

7 июля 1968 года, спустя восемь месяцев после ухода Джеффа Бека, окончательно распалась группа The Yardbirds. Джимми Пейдж, у которого остались как права на название коллектива, так и концертные обязательства, начал при поддержке менеджера Питера Гранта, до этого также работавшего с Yardbirds, подбирать новый состав музыкантов. Первым приглашённым стал Джон Пол Джонс, бас-гитарист, клавишник и аранжировщик, к тому времени уже имевший богатый опыт студийного сотрудничества со многими известными исполнителями (включая The Yardbirds). Он прочёл статью в журнале Disc и по совету жены тут же позвонил Пейджу.

Первый кандидат на роль вокалиста, Терри Рид (как выяснилось, уже связанный контрактом с менеджером Микки Мо́стом), порекомендовал Пейджу обратить внимание на Роберта Планта, бирмингемского вокалиста, известного по участию в группах Band of Joy и Obs-Tweedle. Побывав на концерте последних в Уолсолле, Грант и Пейдж немедленно направили певцу приглашение присоединиться к новому составу и получили от него согласие. Гитариста особенно потрясло на этом концерте исполнение Плантом «Somebody to Love», песни Jefferson Airplane. «От этих первобытных завываний мне стало жутковато. Это был тот самый голос, который я искал. Он пел уже несколько лет и при этом оставался практически неизвестен. Как такое могло случиться, до сих пор понять не могу», — вспоминал он.

Пейдж пригласил Планта на борт собственного небольшого катера, и на просторах Темзы музыканты рассказали друг другу каждый о своих пристрастиях. Выяснилось, что Плант глубоко знает американский кантри-блюз (его любимыми исполнителями были Скип Джеймс, Букка Уайт, Мемфис Минни) и мифологию «Властелина колец» (отсюда и Obs-Tweedle — название группы). На Пейджа это произвело впечатление. Он сыграл на гитаре «Babe I’m Gonna Leave You», песню из репертуара Джоан Баэз, и рассказал, что хотел бы в этой вещи выявить светлые и тёмные стороны — предельно контрастно, в совершенно новом контексте.

Мы словно бы пользовались одной колодой карт. Сразу ведь чувствуется, когда перед тобой человек, самые заветные двери приоткрывший чуть шире остальных. Таким человеком был Джимми. Как он впитывал в себя идеи, как при этом держался, — всё это было несравненно выше всего, с чем мне до тех пор доводилось сталкиваться. На меня он произвёл сильнейшее впечатление.

— Роберт Плант, интервью Rolling Stone, 2006

После этого дома у Пейджа они в течение некоторого времени изучали музыкальные пристрастия друг друга, прослушивая любимые записи (Бадди Гай, The Incredible String Band, Мадди Уотерс).

В числе кандидатов на оставшееся вакантное место ударника Пейджем рассматривались сессионные музыканты Клем Каттини (Clem Cattini) и Эйнсли Данбар (Aynsley Dunbar), Би Джей Уилсон из Procol Harum, Джинджер Бэйкер из Cream, а также некто Пол Фрэнсис (англ. Paul Francis). По рекомендации Роберта Планта в список кандидатов был включён ударник из Реддича Джон Бонэм. В июле 1968 года Пейдж и Грант, под впечатлением выступления Бонэма в составе группы Тима Роуза на концерте в Хэмпстеде, предложили тому войти в состав новой группы. Ударник, считая The Yardbirds «группой из прошлого, не имеющей будущего», поначалу отреагировал скептически; кроме того, у него уже имелись заманчивые предложения от Джо Кокера и Криса Фарлоу. Планту пришлось отправить 8 телеграмм в уолсоллский паб «Three Men in a Boat», где Бонэм был завсегдатаем; 40 телеграмм туда же отправил и Грант. В конечном итоге барабанщик принял предложение, решив, что музыка новой группы намного интереснее всего, что исполняли в то время Кокер и Фарлоу.

Свою первую репетицию квартет провел в небольшой комнатке квартиры, располагавшейся под музыкальным магазином на Джерард-стрит в Сохо. Пейдж предложил для начала сыграть «Train Kept A-Rollin'», — трек из репертуара Yardbirds, популярный в рокабилли-версии Джонни Бёрнетта. «Едва только заиграл Джон Бонэм, как мы поняли: грядёт нечто выдающееся. С ним мы немедленно сомкнулись в единое целое», — вспоминал Джон Пол Джонс. Журнал Kerrang! так описывал эту первую репетицию группы:

…И вот четверо стоят лицом к лицу: волнением и предчувствиями пропитан воздух. 24-летний гитарист Джимми Пейдж и 22-летний бас-гитарист Джон Пол Джонс — уже опытные сессионные музыканты… Но оба впервые оказываются в одной репетиционной комнате с 19-летними Робертом Плантом и Джоном Бонэмом. Комнатка совсем маленькая: ме́ста в ней ровно столько, <сколько требуется>, чтобы вместить их четверых со своим оборудованием, и совсем уж крошечная, чтобы можно было скрыть некомпетентность, если она вдруг проявится. Выдав рифф, просто чтобы удостовериться в том, что звук из его динамика идёт «оглушающий», Пейдж бросает взгляд на Джонса и предлагает для начала пройтись по рок-н-ролльной классике: «Train Kept A Rollin’». Басист не очень-то с ней знаком, но — следует краткая инструкция, и старт взят. Бонэм за своей установкой — настоящий монстр; играет с мощью и самозабвением, каковых ни Пейдж, ни Джонс прежде не видывали. Вокалист — есть на что посмотреть: высокий, стройный, вьющаяся грива сотрясается в такт бою Бонэма; пронзительный вокал, подобный завыванию банши, разносится над всеобщим грохотом. Сочетание четырёх элементов столь мощное, что, закончив песню все четверо замирают и… разражаются смехом. Отчасти — от облегчения, отчасти — потому что понимают: только что с ними произошло что-то очень важное. Позже Пейдж не сможет вспомнить, какие ещё песни они вместе играли в тот вечер, — настолько потряс его тот изначальный звуковой штурм. И не раз ещё эти четверо музыкантов произведут тот же эффект.

— Kerrang! # 1244, 2009. Род Йейтс

The New Yardbirds

Через три недели после этой самой первой репетиции 7 сентября 1968 года квартет под названием The New Yardbirds дал свой первый концерт в копенгагенском клубе Gladsaxe Teen. Питер Грант подписался на 8-концертный скандинавский тур ещё до того, как The Yardbirds распались, и теперь он и Джимми Пейдж решили, вместо того, чтобы отменять выступления, использовать их в тренировочных целях. Тем не менее, гитарист впоследствии признавался, что очень нервничал: «Мы действительно находились в смятении, за спиной имея лишь около 15 часов совместных репетиций», — говорил он.

…Нервозность рассеялась, едва только квартет вышел на сцену, где, помимо «Train Kept A Rollin’», исполнил песни, которые вскоре вошли в дебютный альбом, — «Communication Breakdown», «I Can’t Quit You Baby» и эпический джэм «Dazed and Confused». Позже тем же вечером The New Yardbirds выступили в «Pop-Club», Брондбю. Местный обозреватель писал об этом концерте: «Джимми Пейдж собрал новую группу. Музыка точно такая же, только лучше, чем когда бы то ни было». Планту, однако, досталось: «Несомненно, певец он хороший. Но ему ведь совсем не обязательно извиваться всем телом, как если бы у него только что лопнул аппендикс, верно?» Вскоре станет ясно: пресса так никогда до конца и не сможет принять Led Zeppelin.

— Kerrang! # 1244, 2009. «In the Beginning». Род Йейтс

По возвращении квартет сыграл в студии с Пи Джей Проби: это был последний студийный день работы над его альбомом. «Я просто попросил их сыграть что-нибудь, пока не придумаю текст. Тогда они не были ещё Led Zeppelin. Они назывались The New Yardbirds и собирались стать моей группой», — вспоминал Проби. Действительно, в альбоме последнего Three Week Hero (1969) есть попурри «Jim’s Blues/George Wallace Is Rollin' In This Mornin'», где ему аккомпанируют все участники Led Zeppelin, включая Планта на губной гармошке. Уже через 12 дней после завершения скандинавского тура квартет в лондонской Olympic Studios приступил к записи дебютного альбома..

Led Zeppelin

Принято считать, что ударник The Who Кит Мун является невольным автором названия группы: именно он предположил, что они провалятся с таким составом как «свинцовый (цеппелин)» (англ. Lead Zeppelin)), после чего Пейдж сменил название на Led Zeppelin. Букву «а» в слове Lead опустили по предложению Питера Гранта: чтобы (как он заявил) «тупые американцы» (англ. thick Americans) не произносили название группы «Лид Зеппелин». Однако позже Джон Энтвисл, басист The Who, утверждал, что эта история — не более, чем легенда: идея в действительности принадлежала ему, причём так (Led Zeppelin) он собирался назвать свой собственный сольный проект, о чём рассказал Ричарду Коулу, гастрольному менеджеру (сначала The Who, потом Yardbirds), который, в свою очередь, передал это Пейджу.

Журнал Kerrang!, уточняя хронологию событий и имена участников, Энтвистла упоминал вскользь, никак не подтверждая его версию:

Май 1966 года, IBC Studios, Лондон. Джимми Пейдж руководит студийной сессией: записывается «Bolero» Джеффа Бэка. В контрольном зале он присаживается покурить с Кейтом Муном, ударником The Who, который — наряду с бас-гитаристом Джоном Полом Джонсом и пианистом Ники Хопкинсом — также принимает участие в записи. Имея в виду калибр окружающих его музыкантов, Пейдж в шутку предлагает собрать новую группу, но с Джоном Энтвистлом из The Who вместо Джонса. Мун в восторге от идеи, но шутя говорит: группа рухнет как «свинцовый дирижабль» («lead zeppelin»). Два года спустя, раздумывая о названии группы, Пейдж вспоминает о реплике Муна. Проходя в спешке мимо менеджера Питера Гранта, он упоминает об этом: тот улыбается и кивает в знак одобрения. Позже Грант предложит писать название «Led Zeppelin», чтобы не возникло путаницы с произношением.

Оригинальный текст (англ.)  

May 1966, IBC Studios, London. Jimmy Page is overseeing the recording of Jeff Beck's Bolero. In the control room he shares a smoke with The Who's drummer Keith Moon , who's playing on the session alongide bassist John Paul Jones and pianist Nicky Hopkins. Aware of the calibre of the musos aroun him, he laughingly suggests to form a band, but with The Who's bassist John Entwistle in place of Jones. Moon loves the idea, but jokes they'd go like a 'lead zeppelin'. Two years later, as Page is searching for a band's name, he recalls Moon's comment. Running it past Grant, the menager smiles and nods his approval. Later, Grant will suggest they spell it Led Zeppelin so there can be no confusion as to it's pronunciation.

— Kerrang! # 1244, 2009. «In the Beginning». Род Йейтс

Сам Пейдж на вопрос Дэйва Шулпса из Trouser Press о том, кто же из двоих всё-таки предложил название, отвечал: «Мун, вне всяких сомнений, что бы ни говорил по этому поводу Энтвистл… Более того, я совершенно убеждён в том, что Ричард Коул и спросил <у Муна> разрешение на использование названия. Просто Энтвистл был расстроен тем, что те, первые Led Zeppelin так и не взлетели».

Контракт с Atlantic

25 октября 1968 года Led Zeppelin дали свой первый концерт в Университете графства Суррей, находящемся тогда в Баттерси, получив за это выступление 150 фунтов стерлингов. В организацию первого британского турне группы Пейдж вложил собственные сбережения (весьма скромные), заработанные в Yardbirds, а обслуживающий персонал, как вспоминал Плант, состоял из одного человека. Концерт группы в лондонском клубе «The Roundhouse» 9 ноября стал праздничным: он был приурочен к свадьбе Роберта Планта.

В ноябре 1968 года в Нью-Йорке, Питер Грант выбил у Atlantic Records гигантский аванс в $200,000: подобных сумм от записывающих компаний никогда прежде только что образовавшиеся группы не получали. Atlantic отдавал до тех пор предпочтение блюз- и джаз-року, а также исполнителям музыки соул, но в конце 1960-х годов его руководство заинтересовалось британскими группами прогрессивного рока. Распространено мнение, что с Led Zeppelin компания заключила контракт заочно, всего лишь по рекомендации Дасти Спрингфилд. Однако, Джимми Пейдж утверждал, что Atlantic давно мечтали переманить к себе.

Они следили за моими работами в Yardbirds… так что, сразу нами заинтересовались. Я дал им понять, что предпочел бы непосредственно лейбл Atlantic, а не их рок-филиал Atco Records, где записывались Sonny and Cher и Cream, потому что не хотел находиться в такой компании, мечтал ассоциироваться с чем-то более классическим…

— Джимми Пейдж. Интервью журналу Guitar World, 1993

Первое американское турне

Питер Грант решил, что группе необходимо выступить в Америке. Он воспользовался тем, что Jeff Beck Group отменили тур в поддержку Vanilla Fudge (группы, также записывавшейся на Atlantic Records), позвонил организаторам концертов и предложил им взамен новую группу, а заручившись согласием, поручил Ричарду Коулу провести это мини-турне. 23 декабря Коул встретил группу в Лос-Анджелесе, разместил музыкантов в гостиничном номере «Шато-Мормон» на Сансет-Стрип и тут же организовал концерты в нескольких популярных клубах, в частности, «Whiskey A Go Go». 26 декабря Led Zeppelin официально дебютировали на американской сцене в Денвере, штат Колорадо, куда их пригласил промоутер Барри Фей, сыграв с Vanilla Fudge, Taj Mahal в качестве открывающей группы. На местную прессу это выступление впечатления не произвело; негативной была и реакция журнала Rolling Stone.

Группа вылетела в Калифорнию и здесь произвела фурор концертами в сан-францисском зале Filmore Auditorium, где, выступив в первом отделении, затмила признанных звезд, Taj Mahal и Country Joe and the Fish. На заключительном концерте тура в зале Filmore East 31 января Iron Butterfly даже отказались после Led Zeppelin выходить на сцену. Пейдж вспоминал, как «…со сцены чувствовал, что с публикой происходит что-то необыкновенное… Словно в зале прежде был вакуум, и мы явились, чтобы его заполнить».

1969—1980

Работа над дебютным альбомом началась осенью 1968 года в лондонской Olympic Studios, когда группа называлась ещё The New Yardbirds. Для Планта это был первый опыт работы в профессиональной студии звукозаписи. «Звук был необычайно тяжёлым и мощным… Мой голос тогда оставлял желать лучшего, но наш энтузиазм в сочетании с отлично звучащей гитарой Джимми… это было просто убойно», — вспоминал вокалист.

Из репертуара The Yardbirds в альбом были включены две композиции: «Dazed and Confused» и «How Many More Times»; «Babe I’m Gonna Leave You» (в аранжировке, заимствованной у Джоан Баэз) предложил Роберт Плант. Пейдж говорил впоследствии, что намеренно составил дебютный альбом из материала, хорошо обыгранного в ходе скандинавских гастролей. В песенные аранжировки были включены некоторые студийные импровизации, но масштабы их было сознательно решено свести к минимуму.

Альбом, названный просто Led Zeppelin, вышел 17 января 1969 года в США и 28 марта в Великобритании.

Никто в роке ни до ни после не мог сравниться с Пэйджем в его умении драматизировать звук. Это он заставил барабаны Джона Бонэма звучать как вулканические извержения; помог вокалу Роберта Планта вибрировать так, словно бы он снисходил с Олимпа. Даже изящные басовые партии Джона Пола Джонса были улучшены в студии, зазвучав с прежде неслыханной чистотой. Но главное, Пейдж виртуозно манипулировал звуком собственной гитары — так, что тот постоянно менял цвета и оттенки подобно блюз-роковому хамелеону.

Оригинальный текст (англ.)  

No one in rock before or since has equalled Page’s flair for the dramatic. He made John Bonham’s drums sound like volcanic eruptions and Robert Plant’s vocals reverberate as if they were sung from the top of Mount Olympus. Even John Paul Jones’s nimble bass benefitted from Page’s studio acumen, as thanks to him it grooved with unprecedented clarity. But above all, Page was able to manipulate the sound of his own guitar so that it changed colors and hues like some blues-rock chameleon.

— Guitar World, 1993

В отличие от The Beatles или The Rolling Stones, Led Zeppelin не имели студийного ментора (вроде Джорджа Мартина или Джимми Миллера). Музыкальным мозгом группы стал Джимми Пейдж, у которого накопилось множество новых идей ещё со времён Yardbirds. «Там мне позволялось много импровизировать на сцене, и я начал постепенно создавать 'дневник новых идей', который затем использовал в Zeppelin. Но помимо старых идей возникла новая: на основе акустических звуковых полотен создать звучание, в котором соединились бы блюз, хард-рок и акустика — с мощными рефренами, все это венчающими. Музыка, в которой было бы множество цветов и оттенков», — позже вспоминал он. Пейдж, постоянно экспериментировавший со звуком, проявил себя как продюсер-новатор, самостоятельно выстроив уникальное звучание Led Zeppelin, создав и воплотив в жизнь новые студийные эффекты (в частности, «опережающее эхо»).

Утяжелённый блюз-рок (который уже играли до этого The Yardbirds, Cream, The Jimi Hendrix Experience), получил в этих экспериментах качественно новое развитие: Led Zeppelin I был признан впоследствии поворотным пунктом в развитии хард-рока и хэви метал.

Успешное американское турне сделало своё дело: заказы на дебютный альбом Led Zeppelin составили около 50 тысяч экземпляров. Записанный за 30 часов и обошедшийся группе (по свидетельству менеджера Питера Гранта) в 1750 фунтов, Led Zeppelin I к 1975 году собрал 7 миллионов долларов. Альбом поднялся до #10 в Billboard 200 и до #6 в UK Albums Chart, став впоследствии мультиплатиновым.

Дебютный альбом группы был в целом благоприятно встречен критикой, но некоторые издания, в частности, еженедельник Rolling Stone, обвинили группу в излишне свободном обращении с классикой блюза (граничившем с плагиатом), что положило начало многолетней негласной войне Led Zeppelin с прессой, усугублявшейся агрессивной тактикой Питера Гранта. Тем не менее, к моменту начала работы над вторым альбомом и прежде благоволившее к Led Zeppelin руководство Atlantic Records, по словам Пейджа, от группы «окончательно впало в экстаз».

Led Zeppelin II

Завершив в феврале европейский тур, Led Zeppelin 21 марта дали единственный концерт для британского телевидения, исполнив «Communication Breakdown» в программе BBC2 How Late It Is. Два дня спустя квартет записался на радио в программе Джона Пила Top Gear. После короткого отдыха в апреле группа отправилась во второе американское турне. Если первая поездка оказалась убыточной, то вторая принесла группе (после подсчёта всех расходов) прибыль в сумме 150 тысяч долларов.

По возвращении группу 27 июня пригласили выступить на BBC 1 в лондонском зале Playhouse Theatre для телепрограммы In Concert. Сыграв на фестивале блюза и прогрессивного рока в Бате, Led Zeppelin дали успешный концерт в лондонском Ройал Алберт-холле, после которого отношение к ним на родине впервые резко переменилось к лучшему. Пробыв июнь дома, группа 5 июля начала третьи американские гастроли выступлением на поп-фестивале в Атланте, Джорджия.

Всего за 1969 год Led Zeppelin провели 4 американских и 4 британских концертных турне (из 139 концертов лишь 33 были проведены в Британии), из крупных мероприятий (в силу объективных причин) пропустив лишь Вудсток. 17 октября, открыв четвёртый американский тур, квартет стал первой рок-группой в истории, приглашённой выступить в нью-йоркском Карнеги-холле. Повсеместно не только на зрителей, но и на музыкальных критиков произвела впечатление свобода творчества, царившая на сцене. Ни одно из выступлений группы не походило на другое, композиции постоянно видоизменялись в ходе импровизаций. Роберт Плант вспоминал:

«How Many More Times» непременно включала в себя «As Long As I Have You» Мемфис Минни или «Fresh Garbage» Spirit, плюс ещё миллион песенных кусочков выползали откуда-то из дебрей. В этом и состояла для меня красота Led Zeppelin. «Whole Lotta Love» становилась постепенно эквивалентом «How Many More Times» благодаря пространным мидл-секциям. Есть бутлеги, которые просто радостно слушать — как «Smokestack Lightning» переходит в «Hello Mary Lou», а мы подбрасываем один кусок за другим из вещей, которые никогда не репетировали. На некоторых концертах я начинал петь что-нибудь — просто чтобы узнать, известны ли остальным <музыкантам> аккорды. Это была своего рода живая энциклопедия: типа — я знаю вот эту песню, старый би-сайд Ларри Уильямса, а вы? И начиналось! Временами мы играли очень странные вещи: «Dazed & Confused» менялась постоянно в каждой из своих частей… Стоя сбоку за кулисами с сигаретой, я думал: бог мой, это же замечательно!

Оригинальный текст (англ.)  

'How Many More Times' always included 'As Long As I Have You' by Memphis Minnie and 'Fresh Garbage' by Spirit, a million other songs creeping out of woodwork. That was the beauty of Led Zeppelin, I guess. 'Whole Lotta Love' would become the equivalent of 'How Many More Times' for the extended mid sections and some of the bootlegs are really glorious to hear, how we went from 'Smokestack Lightning' into 'Hello Mary Lou', dropping bit by bit without even rehearsing. Some nights I'd try and sing things just to see if anybody knew the chords. It was a kind of encyclopaedia, like - I know the song, that's an old Larry Williams B-side, do you? - and off we go! It times we were playing really odd stuff, especially 'Dazed & Confused' - it was changing all over the place moving left right and center, weaving around... I used to stand with cigarette at the side of the stage and think: My goodness me, this is remarkable.

— Алан Фриман. «The Mighty Arms of Atlas 2». BBC Radio 2

При этом концерты группы в США практически не рекламировались; информация о группе распространялась, как писал позже К. Кроу, «не через печатные издания, а через разговоры на задних сиденьях автомобилей, по телефону или по радио».

Альбом Led Zeppelin II записывался в нескольких американских студиях — по мере продвижения группы по стране. Испытывая острый недостаток оригинального материала, квартет как минимум три трека («Whole Lotta Love», «The Lemon Song», «Bring It On Home») выстроил на основе блюзовых стандартов, входивших в его тогдашний концертный репертуар.

Между тем, именно во втором альбоме Роберт Плант впервые заявил о себе как интересный автор текстов («What Is and What Should Never Be», «Thank You»). Здесь же появились первые указания («Ramble On») на интерес Пейджа и Планта к мистицизму вообще и творчеству Толкина в частности. Спонтанно созданный, импровизированный альбом вышел 22 октября 1969 года и уже на следующий день (только по числу почтовых заявок) разошёлся полумиллионным тиражом, став золотым. Спустя три недели он оказался в на 2-м месте в списках Billboard 200, а затем вышел на вершину (оттеснив битловский Abbey Road) где оставался 7 недель; альбом возглавил также британские списки. Led Zeppelin II до сих пор присутствует в сотне лучших рок-пластинок «Биллборда» и является в США одним из трёх самых продаваемых альбомов всех времён.

Вопреки желанию участников группы, считавших свои альбомы «неделимыми», Atlantic Records выпустили сорокапяткой укороченную (до 3:10) «радиоверсию» «Whole Lotta Love», поднявшуюся до #4 в США. Питер Грант и участники Led Zeppelin впоследствии не раз заявляли, что этот сингл официальным релизом не считают. С «Whole Lotta Love» был связан и другой скандал: она являлась обработкой старой песни Вилли Диксона, имя которого в связи с авторством нигде упомянуто не было. Компания Chess Records 15 лет спустя подала на группу в суд и выиграла дело.

Led Zeppelin III

1970 год Led Zeppelin открыли британскими гастролями, в ходе которых дали концерт в лондонском Ройал Алберт-холле, знаменательный ещё и тем, что именно здесь Пейдж познакомился с французской моделью Шарлоттой Мартен, с которой имел долгий и бурный роман. В феврале Роберт Плант по пути на концерт группы Spirit попал в автомобильную катастрофу, но успел поправиться к началу европейских гастролей. Первый же концерт в Копенгагене 28 февраля 1970 года ознаменовался курьёзным инцидентом, когда Ева фон Цеппелин, дальняя родственница создателя первого дирижабля фон Цеппелина, пригрозила через суд отнять у группы право на название. Чтобы не искушать судьбу, Led Zeppelin выступили в Дании под названием The Nobs, обыграв таким образом имя своего европейского промоутера Клода Нобса.

В апреле 1970 года Led Zeppelin начали пятое американское турне, в ходе которого заработали (по подсчётам The Daily Mirror) 800 тысяч долларов. Программу пришлось сократить (вместо 29 концертов был проведён 21), чтобы успеть на фестиваль в Бате (англ. Bath Festival of Blues and Progressive Music), где группа выступила вместе с Jefferson Airplane, Frank Zappa and the Mothers of Invention, The Byrds, Santana и другими известными исполнителями.

После практически непрерывных гастролей, длившихся 2,5 года, Led Zeppelin решили взять отпуск: Плант предложил Пейджу отправиться с ним в коттедж, расположенный в горах Уэльса, и там использовать отдых для создания новых песен. «Я подумал: написать несколько калифорнийских, сан-францисских блюзов мы сможем находясь лишь в совершенно особом месте», — говорил Плант. Led Zeppelin удалились на север Уэльса и поселились в уединённом коттедже Брон-эр-айр), где даже не было электричества. Начавшаяся здесь (в мобильной студии Rolling Stones) работа над третьим альбомом была продолжена в поместье Хедли Грэйндж и завершилась в октябре 1970 года. Джимми Пейдж говорил об атмосфере, в которой записывался альбом:

Умиротворённость местности, собственно, и задала тональность всему альбому. Естественно, мы не стали бы здесь грохотать своими стоваттными «Маршалами». Я… интересовался и прежде классической гитарой, так что — в коттедже, где не было электричества, — пришло время акустики. Нам и мысли в голову не пришло от неё отказаться, ведь это совпало с изменениями <в стиле> группы. Меньше всего мы могли ожидать, что за это нас разгромят в прессе. Оригинальный текст (англ.)   It was the tranquility of the place that set the tone of the album. Obviously, we weren't crashing away at 100 watt Marshall stacks. Having played acoustic and being interested in classical guitar, anyway, being in a cottage without electricity, it was acoustic guitar time. It didn't occur to us not to include it on the album because it was relative to the changes within the band. We didn't expect we'd get trashed in the media for doing it. Джимми Пейдж, Trouser Press, 1975

Возглавивший английский и американский хит-парады Led Zeppelin III был во многом акустическим и по настроению пасторальным, но содержал мощный хард-роковый трек «Immigrant Song», а также блюз-роковую «Since I’ve Been Loving You». В числе лучших песен Пейдж отмечал также «That’s the Way»: он считал, что именно в этой истории детской дружбы двух мальчиков (и одновременно — аллегории первых впечатлений участников группы от Америки) Плант впервые проявил себя выдающимся автором текстов.

В июле Led Zeppelin дали навсегда запомнившийся им концерт в Милане (на велотреке Вигорелли), где после столкновений толпы и полиции (использовавшей слезоточивый газ) вся их аппаратура оказалась разгромлена. После этого группа отправилась на гастроли в Японию (к этому времени «Immigrant Song» возглавила местный хит-парад), Канаду и США. 19 сентября, завершив американский тур концертом в Madison Square Garden, группа вернулась в Британию. Неделю спустя еженедельник Melody Maker объявил Led Zeppelin победителями в категории «Лучшая группа мира» (где до этого в течение шести лет первое место занимали The Beatles), Роберт Плант стал лучшим в категории «Вокалист года». В октябре золотые диски участникам группы преподнёс секретарь Государственного совета Энтони Грант, поблагодаривший музыкантов за «Существенный вклад в оздоровление экспортного баланса страны». Однако в ноябре 1970 года Atlantic Records преподнесла группе неприятный сюрприз, выпустив без её согласия сингл «Immigrant Song» («Hey Hey What Can I Do» стала единственным в истории Led Zeppelin b-сайдом).

По мере роста популярности группы вокруг неё продолжала сгущаться атмосфера слухов и домыслов. В 1971 году Джимми Пейдж приобрел особняк Болскин-хаус (англ. Boleskine House), где до 1913 года жил скандально знаменитый Алистер Кроули. К этому времени гитарист уже имел в Лондоне собственный книжный магазин, специализировавшийся на оккультной литературе, и владел второй в мире по значимости коллекцией публикаций Кроули. Существует мнение, что Пейдж был последователем и практиком техники, известной как Sex magick, и каким-то образом применял её в своей музыке. Позже, когда участникам группы пришлось пережить ряд личных трагедий, поползли слухи о том, что таким образом пострадавшим пришлось расплачиваться с «тёмными силами» за некие мистические эксперименты гитариста, позволявшего себе с этими силами заигрывать.

Led Zeppelin IV

К моменту выхода четвёртого альбома имидж группы заметно изменился: участники группы стали появляться на сцене в роскошных кафтанах и c украшениями, а гастрольные фургоны сменили на собственный самолет («The Starship»). Группа стала снимать не отдельные номера, а целые секции в отелях (в частности, в лос-анжелесском «Континентал Хайатт Хаус»), где под предводительством гастрольного менеджера Ричарда Коула проходили оргии, создавшие почву для целой отрасли цеппелиновской мифологии. Возможно, самый скандальный эпизод (с участием рыжеволосой групи и только что выловленной из реки рыбки-луциана) произошёл в сиэтлской гостинице «Эджуотер Инн» и вошёл в историю под названием «Red snapper incident».

Гастрольные триумфы не способствовали рассеянию недоброжелательной атмосферы, сгустившейся вокруг группы.

Гастроли Led Zeppelin производили странное впечатление: с одной стороны — многотысячные толпы, сияющие лимузины, лучшие отели; с другой — атмосфера подозрительности, недомолвок, вечное ощущение какой-то отверженности. С некоторых пор на группу навесили клеймо паршивой овцы английского хард-рока. Стоило Led Zeppelin выйти в турне, как тут же наперерез им выпускали Rolling Stones. Первые имели над вторыми явное преимущество и в любой момент способны были его доказать, но… из газетных репортажей догадаться об этом было не так-то просто! В те годы группу искусственно придерживали в тени.

— Кэмерон Кроу, Rolling Stone, 13 марта 1975 года

Работу над четвёртым альбомом группа начала в лондонской Island Studios, продолжила в Брон-эр-Айр (где пробыла недолго) и завершила в Хэдли Грэйндж, снова заимствовав Mobile Studio у Rolling Stones. Led Zeppelin IV (другие варианты заголовка: The Fourth Album, Four Symbols, Zoso, Runes, Sticks, Man With Sticks) вышел 8 ноября 1971 года — именно в том оформлении, за которое в течение девяти месяцев Грант вёл борьбу с Atlantic Records. Вместо названия группы и заголовка он нёс на обложке четыре символа (рунических — у Бонэма и Джона Пола Джонса; Плант и Пейдж свои разработали самостоятельно и смысл их остается загадкой до сих пор). На принадлежность пластинки указывало лишь имя её продюсера — Джимми Пейджа. Со стороны Led Zeppelin это был вызывающий жест в адрес средств массовой информации, которые к этому времени сформировали крайне негативное отношение к группе и считали её репутацию раздутой искусственно.

Увлечённость группы фолк-музыкой и мистицизмом проявилась в этом альбоме особенно ярко; характерной в этом смысле была песня «The Battle of Evermore», имевшая толкиновский подтекст и записанная с участием приглашённой вокалистки Сэнди Денни. Развитие получили также метал-тенденции: в «Black Dog», «Rock and Roll», «When the Levee Breaks». Первые две из них были выпущены в США синглами и поднялись до 14 и 47 мест соответственно.

Обе линии идеально соединились в «Stairway to Heaven (недоступная ссылка с 12-08-2013 (3910 дней) — история, копия)» — песне, которая, не будучи выпущена синглом, стала негласным чарттоппером англоязычного музыкального радио. Сами музыканты оценивали её по-разному. Плант, написавший текст, как он сам говорил, по мотивам книги Льюиса Спенса «Искусство магии в кельтской Британии», относился к популярности «Stairway to Heaven» иронически, считая, что место в истории ей обеспечила прежде всего двусмысленность, позволившая всем желающим трактовать текст по-своему. Пейдж, напротив, считал композицию «квинтэссенцией Led Zeppelin» и своим величайшим творческим достижением («…Ну, а текст Бобби — это вообще вещь в себе. Фантастика!»). Под сильным впечатлением от композиции находился и Джон Пол Джонс.

Led Zeppelin IV остался в истории как самый продаваемый хард-рок-альбом; он занимает 4-е место в общем списке альбомов-бестселлеров в истории — на сегодняшний день только американский тираж пластинки составляет 23 миллиона.

Выпуск альбома квартет предварил американскими гастролями, начавшимися в августе 1971 года. После краткого отдыха на Гавайах группа дала в сентябре пять концертов в Японии, и вернулась в Великобританию, откуда Плант и Пейдж вылетели в туристический вояж по странам Азии (Таиланд, Индия, Гонконг). В конце 1971 года Питер Грант организовал гастроли группы по небольшим английским клубам в надежде отблагодарить таким образом самых верных фанатов, однако идея эта воплотилась лишь отчасти: группа повсюду оказывалась в центре массовой истерии, нередко переходившей в беспорядки.

Houses of the Holy

По завершении южноазиатского и австралийского турне (в ходе которого Пейдж и Плант сделали несколько экспериментальных записей с Бомбейским симфоническим оркестром) в апреле 1972 года группа приступила к работе над пятым альбомом, выбрав в качестве студийной базы поместье Старгроув, принадлежавшее Мику Джаггеру. Общее легкомысленное настроение (о котором вспоминал, в частности, звукорежиссёр Эдди Крамер) сказалось на качестве первых записей и их пришлось перерабатывать в студиях Лондона и Нью-Йорка. В июне Led Zeppelin вышли в восьмое американское турне, которое завершили в августе. К этому времени менеджер Питер Грант сумел добиться, чтобы антрепренёры отчисляли Led Zeppelin 90 % доходов от продажи билетов: эта «формула», до тех пор неслыханная, была впоследствии взята на вооружение многими известными группами.

Работа над альбомом Houses of the Holy была завершена летом 1972 года, но, как и в предыдущем случае, борьбу с руководством лейбла за право оформить пластинку по своему вкусу группа продолжала около девяти месяцев. Обложка пластинки, созданная арт-коллективом Hipgnosis, на которой обнажённые дети пробираются к невидимому идолу на вершину базальтового Моста Гиганта (англ. Giant’s Causeway, в ирландском графстве Антрим), вызвала предсказуемый скандал: из-за неё альбом был запрещен в американских штатах, принадлежащих к «библейскому поясу», а также в Испании.

Houses of the Holy вышел в марте 1973 года. Одноименный трек, записанный вместе с другими песнями пластинки на тех же студийных сессиях, в альбом включен не был и появился позже (в альбоме Physical Graffiti). Эксперименты по смешению стилей здесь были продолжены: к базовым элементам (хард, хэви, блюз, фолк) добавились регги («D’yer Mak’er», #20 США) и фанк. Текст «No Quarter» вновь дал прессе повод для инсинуаций, однако (несмотря на упоминание Тора) речь в песне шла всего лишь об ощущениях участников группы, которые каждые свои гастроли воспринимали как выход на «тропу войны». Альбом, сдержанно встреченный большинством рок-критиков, тем не менее, возглавил британский и американский хит-парады.

Уже в самом начале последовавшего затем (восьмого по счёту) американского турне Led Zeppelin установили абсолютный мировой рекорд по кассовым сборам (ранее принадлежавший The Beatles). В Тампа, Флорида, за концерт (перед 56,8 тысячами зрителей) они получили 309 тысяч долларов, в Атланте, Джорджия — 250 тысяч. Общая сумма заработков группы за 35 американских концертов превысила 2 миллиона долларов. Уже через 5 недель после выхода Houses of the Holy разошёлся 1,2-миллионным тиражом.

The Song Remains the Same

Центральными эпизодами второй части этих гастролей стали концерт в Балтиморе, где все 25 тысяч зрителей в моменты выхода музыкантов на сцену поднялись и в тишине подняли вверх горящие свечи и зажигалки (Пейдж назвал это впоследствии «поистине волшебным моментом»), а также три июльских концерта в Мэдисон Сквер-гарден, которые легли в основу фильма «Песня остаётся всё такой же», выпущенного три года спустя.

Как отмечал в своей биографии Кэмерон Кроу, Led Zeppelin были «… не в восторге от своего единственного концертного альбома. После долгих лет блестящих шоу, которые они показывали на гастролях, концерт, запечатлённый для потомков был очень средненьким». Пейдж отмечал, что на концертах группа всегда старалась сыграть песни лучше, чем они звучали до этого. «Но на альбоме The Song Remains The Same вы услышите лишь спешку и ничего более», — сетовал он.

Нью-йоркский финал гастролей был омрачён загадочным происшествием: из гостиничного сейфа были похищены 205 тысяч долларов, принадлежавшие группе. Подозрения пали на гастрольного менеджера Ричарда Коула, который последним держал деньги в руках и был единственным, кто имел ключ от сейфа, но он успешно прошёл допрос на детекторе лжи и обвинения остались недоказанными. Кража (крупнейшая в истории Манхэттена) так и осталась нераскрытой Впоследствии группа подала на Drake Hotel в суд.

Завершив турне, Led Zeppelin весь 1974 год отдыхали от музыки, отчасти посвятив это время обустройству записывающего лейбла Swan Song Records (названного так по неизданной инструментальной композиции Джимми Пейджа, которая под новым заголовком «Midnight Moonlight» была впоследствии записана The Firm), на котором впоследствии выходили все её пластинки, а также альбомы Дэйва Эдмундса, Мэгги Белл, Detective, Midnight Flyer, Bad Company, The Pretty Things.

Physical Graffiti

К работе над шестым студийным альбомом Led Zeppelin приступил в ноябре 1973 года в Хэдли Грейндж, на передвижной студии Ронни Лейна, бывшего бас-гитариста The Faces. Здесь было записано 8 новых треков. Из-за болезни Джона Пола Джонса, однако, работу пришлось приостановить, после чего остальной материал был набран из записей, сделанных ранее и не вошедших в предыдущие релизы. В процессе работы над альбомом Плант и Пэйдж (по предложению последнего) в джипе проехали по городам Марокко с целью «…открыть для себя уличную музыку и набраться новых ощущений».

Вышедший 24 февраля 1975 года двойной альбом Physical Graffiti стал первым релизом группы на Swan Song. Предварительные заказы на эту пластинку только в США составили 2 миллиона долларов; впоследствии она стала четырежды «платиновой». Центральной композицией альбома считается «Kashmir»: композиция (основная идея которой возникла у Пейджа во время путешествия по Северу Африки) явилась новым воплощением цеппелиновской эклектики, соединив в себе хэви метал, тяжелый блюз и индо-арабские этнические влияния. В альбоме, присутствовали элементы фанка («Trampled Underfoot»), кантри («Down by the Seaside»), тяжелого блюза («In My Time of Dying») эстрады 1950-х годов («Houses of the Holy»); на второй пластинке были представлены, в числе прочего, фрагменты джэмов и другие образцы студийных экспериментов.

29 марта 1975 года в списках Billboard 200 оказались все шесть альбомов группы: это достижение до настоящего времени остаётся непревзойдённым. Незадолго до выхода альбома Джимми Пейдж серьёзно повредил средний палец левой руки (прищемив его дверью выходя из поезда). Из-за этого в течение почти года ему приходилось воздерживаться от технически сложной гитарной работы.

В мае 1975 года Led Zeppelin дали пять аншлаговых концертов в лондонском Эрлс-корте, на которых побывало в общей сложности 85 тысяч зрителей. В 2003 году эти плёнки вышли на DVD и считаются лучшими живыми выступлениями в карьере группы. В июле в редакции журнала «Crowdaddy» состоялась встреча Пейджа с Уильямом Берроузом, который взял у гитариста большое интервью.

Последовавшие европейские гастроли пришлось прервать после того, как Роберт Плант попал в серьёзную автокатастрофу на острове Родос, где проводил отпуск. Сам вокалист сломал руку и разбил коленную чашечку; некоторое время врачи предупреждали, что он всю оставшуюся жизнь может остаться на костылях . Его жена Морин получила переломы черепа, ноги и таза: она долго находилась в критическом состоянии и выжила лишь благодаря своевременно проведенному переливанию крови, чему предшествовал почти авантюрный эпизод с похищением её Ричардом Коулом из греческой клиники и срочной транспортировкой в Лондон.

Presence

Лишь отчасти восстановившись в течение полугода, Плант присоединился к остальным участникам группы в работе над новым альбомом. В голливудской студии SIR вокалист вынужден был записываться, не поднимаясь с инвалидного кресла; Пейдж (как позже рассказывал он в интервью журналу Guitar World) работал по 18-20 часов в сутки, а две ночи не спал вообще. Запись альбома удалось завершить в Мюнхене в течение трёх недель: спешка объяснялась тем, что нужно было успеть до прибытия сюда Rolling Stones, которые по просьбе Пэйджа уступили Led Zeppelin свою очередь, но уже готовились записывать здесь свой альбом Black and Blue.

Presence вышел 31 марта 1976 года и возглавил хит-парады многих стран мира. Критика отметила 10-минутную композицию «Achilles Last Stand» (с одной стороны — марокканское «воспоминание» Пейджа, с другой — рассказ Планта об автомобильной катастрофе) и «For Your Life» (о наркотиках и ужасах повседневной жизни внутри группы), — два трека, отмеченные выдающейся гитарной работой. Джимми Пейдж вспоминал:

Presence являл собою сгусток чувств, прежде всего — чувства тревоги. Мы не были уверены в том, что сможем играть, как прежде. Случись с Робертом худшее, произошёл бы драматический поворот. С точки зрения цельности чувства Presence — наш лучший альбом.

Оригинальный текст (англ.)  

Presence was pure anxiety and emotion... We didn't know if we'd ever be able to play in the same way again. It might have been a very dramatic change, if the worst had happened to Robert. Presence is our best in terms of uninterrupted emotion.

— Микал Гилмор, «The Long Shadow of Led Zeppelin», Rolling Stone, 2006

«Это был своего рода крик о помощи. Альбома, подобного этому, не будет никогда. Он — вопль из бездны: единственное, на что мы <в тот момент> были способны», — говорил Роберт Плант.

Пейдж называл Presence «самым важным» альбомом Led Zeppelin. Плант считал, что в нём воплотилось «истинно цеппелиновское звучание». В целом Presence был встречен критикой сдержанно, так же как и вышедший 20 октября фильм «The Song Remains the Same», работу над которым начал Джо Массот и завершил Питер Клифтон.

Примерно к этому времени относится и конфликт Джимми Пейджа (к тому времени уже всерьёз подсевшего на героин) с культовым режиссёром (также последователем Алистера Кроули) Кеннетом Энгером. Последний заказал гитаристу Led Zeppelin саундтрек к своему очередному фильму «Lucifer Rising», но получил, по его словам, лишь 23 минуты чистой музыки.

11 апреля 1977 года Led Zeppelin концертом в Детройте начали своё одиннадцатое по счёту турне по Северной Америке. К этому времени Плант окончательно оправился от травм: на концерте в Нью-Йорке он вышел на сцену вместе с Bad Company и доказал, что способен вновь передвигаться по сцене в своей прежней манере.

К своему новому американскому турне Led Zeppelin готовились тщательно, в течение трёх месяцев. Трёхчасовое шоу Led Zeppelin, как отмечали все критики, было практически безупречно. «Гитара Пейджа звучала потрясающе, Плант вкладывал всю свою душу, Джонс и Бонэм тоже были на высоте. Это был громкий прорыв после двух лет молчания… Реакция публики была просто ошеломляющей», — писал Кэмерон Кроу. Концерт группы на стадионе Pontiac Silverdome 30 апреля 1977 года вошёл в Книгу рекордов Гиннесса, побив тогдашний рекорд посещаемости: 76,229 зрителей. В перерыве между концертами Пейдж прилетел в Лондон, чтобы (вместе с Плантом и Джонсом) получить награду Ivor Novello «За выдающийся вклад в развитие музыки».

В целом триумфальное американское турне Led Zeppelin 1977 года было омрачено несколькими инцидентами. 3 июня, после того, как концерт на Tampa Stadium был прерван из-за сильнейшего урагана, в толпе начались массовые беспорядки, приведшие к многочисленным травмам и арестам. В Окленде где 23 июля 1977 года Грант, Бонэм, Коул и координатор секьюрити Джон Биндон были арестованы за избиение служащего (из команды промоутера Билла Грэма), который (если верить версии барабанщика группы) грубо обошёлся с сыном Гранта, Уорреном. 16 февраля 1978 года суд вынес всем троим условные сроки и назначил штрафы на общую сумму в два миллиона долларов. Билл Грээм официально уведомил Питера Гранта о том, что с этого момента отказывается сотрудничать с группой в организации гастролей.

После этого инцидента Джон Пол Джонс с семьей отправился на отдых по туристическим базам Калифорнии и занялся фермерским хозяйством. Пейдж остался с Грантом в Сан-Франциско. Плант, Бонэм и Коул вылетели в Новый Орлеан, где остановились в своем привычном отеле «Ройал Орлинз». «В тот момент, когда я оформлял группе номера, раздался звонок. Звонила жена Роберта. Тот сказал: ладно, сейчас разберусь, и направился к себе в номер. Через два часа он позвонил мне и произнес: Мой сын мёртв», — вспоминал Коул.

Шестилетний Карак скончался от вирусной кишечной инфекции. Гастроли Led Zeppelin были прерваны. Плант впал в тяжелую депрессию и более года провел в «сельском заточении». Состояние его стало улучшаться лишь после рождения сына Логана Ромеро 21 января 1979 года. Чтобы набрать форму, вокалист группы провел короткое сольное турне по небольшим клубам Британии, в ходе которого исполнял блюзовые стандарты. Тем временем, в аварию попал и Бонэм: он перевернулся в автомобиле, сломав три ребра.

In Through the Out Door

20 мая 1978 года квартет после длительного перерыва начал репетиции в замке Клиаруэлл (неподалеку от валлийской границы). 6 ноября Led Zeppelin приступили к работе над восьмым студийным альбомом, которая была продолжена в январе 1979 года в стокгольмской студии Polar. Все участники группы испытывали серьёзные проблемы со здоровьем, кроме Джона Пола Джонса: он-то и предоставил для альбома основной материал, приняв активное участие в его студийной реализации.

Пластинка, записанная за три недели, оказалась стилистически разнообразной, была отмечена присутствием нововолновых мотивов и содержала два трека, отдельно отмеченных рецензентами: «In the Evening» и «All My Love». Однако, как у критиков, так и у поклонников творчества группы эта пластинка вызвала неоднозначную реакцию: возобновились разговоры о том, что за спадом энергетического напряжения кроется наркотическая зависимость Пэйджа (который в те дни действительно вёл с героином ожесточённую борьбу) и что для группы наступают последние времена. Всё это не помешало альбому In Through the Out Door, вышедшему 20 августа 1979 года, стать всемирным хитом. В США альбом получил статус «платинового» в течение двух дней.

Билеты на гастроли 1979 года в Великобритании пользовались ажиотажным спросом. В числе музыкантов, исполнявших функции «разогревщиков», были Dire Straits, Fairport Convention, Джони Митчелл и другие известные музыканты. Триумфальным (что в прессе было воспринято как неожиданность) оказалось выступление Led Zeppelin на фестивале в Небуорте, где 290 тысяч билетов были раскуплены за день. Многие обозреватели отметили, прежде всего, перемены к лучшему в игре и внешнем облике Пейджа. Дальнейшему оздоровлению обстановки в группе способствовало решение Гранта уволить гастрольного менеджера Ричарда Коула (от которого с первых дней исходили все наркотические инициативы). Почти сразу же после увольнения Коул был арестован в Риме (как ни странно, по обвинению в терроризме) и провел за решеткой полгода, прежде чем был оправдан.

В мае 1980 года Led Zeppelin вышли в турне Led Zeppelin Over Europe 1980, которому суждено было оказаться последним. Центральными фигурами на сцене стали — окончательно восстановившийся Плант, а также Джон Пол Джонс, взявший на себя функции лидера группы. Пейдж продолжал выступать нестабильно, но хуже всего выглядел и чувствовал себя Джон Бонэм, несколько раз терявший сознание, в том числе в Нюрнберге 17 июня — прямо во время концерта. В прессе появились сообщения о том, что виной всему — злоупотребление алкоголем и наркотиками, но сам барабанщик заявил, что у него вре́менные проблемы с пищеварением, и продолжил турне, которое завершилось 7 июля.

Смерть Джона Бонэма

24 сентября 1980 года ассистент Рекс Кинг заехал домой к Джону Бонэму, и оба отправились в Bray Studios на репетицию в рамках подготовки к предстоящему американскому турне. По пути барабанщик позавтракал рулетом с ветчиной, выпив при этом около 700 мл водки. Обильное возлияние продолжалось в студии, а затем вечером того же дня в особняке Пейджа The Old Mill House (Клюэр, Виндзор), куда участники группы отправились переночевать. После полуночи потерявшего сознание Бонэма унесли в спальню и уложили в постель. К середине следующего дня, когда Пейдж, Плант и Джонс собрались ехать на репетицию, барабанщик вниз не спустился. Джон Пол Джонс и Бен ЛеФевр (сменивший Коула на должности гастрольного менеджера) направились к нему в комнату: они-то и обнаружили Бонэма мёртвым. Позже было установлено, что смерть наступила рано утром от удушья, вызванного попаданием в легкие рвотных масс, и что накануне тот выпил более двух литров водки.

7 октября 1980 года следствие вынесло решение, что смерть Бонэма произошла в результате несчастного случая. Следов наркотиков в организме погибшего обнаружено не было. Похороны прошли 10 октября 1980 года в приходской церкви Рашок (Дройтвич, Вустершир), неподалеку от фермы Бонзо. У надгробия была установлена тарелка от его ударной установки. Останки Джона Бонэма были кремированы. На церемонии, в числе прочих, присутствовали Пол Маккартни и Джефф Линн.

Возникшие было слухи о том, что Джона Бонэма в составе Led Zeppelin могут заменить Кози Пауэлл, Кармайн Эппис, Барримор Барлоу, Саймон Кирк или Бив Бивэн, оказались беспочвенными. Через два дня после прощальной церемонии участники группы собрались на острове Джерси, откуда вылетели в лондонский отель «Савой» к Питеру Гранту. Решение распустить группу было единодушным. «Потеряв общего друга, мы, в полном согласии и взаимопонимании, пришли к выводу, что не можем продолжать существование как группа», — гласило официальное заявление.

После распада (1980—2006)

После распада группы все её участники начали выступать сольно. Джон Пол Джонс вернулся к продюсерской деятельности. Свой первый сольный альбом Zooma он выпустил лишь в 1999 году. Джимми Пэйдж записал саундтрек к фильму Death Wish II, после чего собрал коллекцию ранее отвергнутых студийных треков и в 1982 году выпустил её под названием Coda. Сюда были включены два трека, записанных на концерте группы в Ройал Алберт-холле (1970), по одному — из сессий Led Zeppelin III и Houses of the Holy, три — не вошедших в альбом In Through the Out Door, а также инструментальная пьеса «Bonzo’s Montreux», где к барабанному соло Бонэма Пэйдж добавил электронные эффекты.

В том же году у Роберта Планта вышел первый (и тепло принятый критикой) сольный альбом Pictures at Eleven. В 1984 году Пейдж и Плант встретились вновь: в составе почти спонтанно созданной группы The Honeydrippers, записавшей один мини-альбом. После этого Пейдж (вместе с Полом Роджерсом из Free, Bad Company) и Крисом Слэйдом (экс-Uriah Heep) образовал The Firm, супергруппу, выпустившую два альбома (The Firm, 1985 и Mean Business, 1986).

В 1985 году Пейдж, Плант и Джонс воссоединились для выступления на фестивале Live Aid в Филадельфии, на стадионе JFK. Для исполнения партии ударных были приглашены Тони Томпсон и Фил Коллинз. Бывшие участники Led Zeppelin оказались недовольны своим выступлением, и оно по их просьбе было исключено из (выпущенного лишь в 2004 году) DVD с материалами фестиваля. В 1986 году Пейдж, Плант и Джон Пол Джонс с Томпсоном собрались в Бате, Англия, чтобы записаться, но этому проекту не было суждено осуществиться из-за серьёзной аварии, в которую попал барабанщик.

Трое участников Led Zeppelin снова собрались вместе на 40-летнем юбилее Atlantic Records в 1988 году. Место покойного отца за ударными в этом концерте занял Джейсон Бонэм.

В 1994 году Пейдж и Плант дали полуторачасовой концерт в программе MTV Unplugged, выпустив затем альбом No Quarter: Jimmy Page and Robert Plant Unledded. Год спустя они вышли в мировое турне с басистом Чарли Джонсом (из группы Роберта Планта) и оркестром, составленным в основном из арабских инструменталистов. С этого момента отношения Пейджа и Планта с Джоном Полом Джонсом ухудшились: последнему даже не сообщили о проекте MTV. Конфликт достиг апогея после того, как на вопрос одного из репортёров, где находится Джон Пол Джонс, Плант ответил: «Снаружи, паркует автомобиль». На церемонии посвящения в Зал славы рок-н-ролла 12 января 1995 года Джонс иронически заметил: «Спасибо, что вспомнили мой телефонный номер».

В 1997 году состоялся первый за 15 лет новый релиз Led Zeppelin, BBC Sessions. В этот двойной альбом вошли записи всех радиосессий группы, кроме одной, 1969 года, где в частности, была записана «Sugar Mama», песня, так и оставшаяся неизданной. Примерно в это же время Atlantic перевыпустили на CD урезанную (трёхминутную) версию сингла «Whole Lotta Love».

Дуэт Пейдж-Плант продолжил успешное сотрудничество в 1998 году, выпустив альбом Walking Into Clarksdale (трек из которого «Most High» получил «Грэмми» как «Best rock song»). В поддержку нового материала было организовано мировое турне Walking Into Everywhere. В 1990 году вышел (и стал мегахитом) бокс-сет из четырёх CD, подготовленный Пейджем, проведшим полный ремастеринг старых записей. Три года спустя за ним последовал The Complete Studio Recordings — десятитомный бокс-сет.

В октябре 2002 года британская пресса сообщила о том, что Роберт Плант и Джон Пол Джонс наконец-то пришли к примирению, оставив позади ссору, которая долгие годы мешала Led Zeppelin воссоединиться.

2003 год был отмечен новым всплеском интереса к Led Zeppelin: этому способствовали выпуск тройного концертного альбома How the West Was Won, вышедшего в комплекте с концертным DVD, охватывавшим всю гастрольную карьеру группы. Альбом возглавил хит-парады США и Великобритании, а тираж DVD к концу 2003 года составил 520 тыс. экземпляров.

2007 —

Через два месяца после смерти Ахмета Эртегюна, одного из основателей Atlantic Records, вдова покойного обратилась к Роберту Планту с просьбой уговорить двух других участников Led Zeppelin выступить на благотворительном концерте в поддержку Ertegun’s Education Fund, занимающегося финансовой поддержкой студентов музыкальных учебных заведений в Британии, США и Турции. Идея до этого уже поднималась на заседании попечительского совета фонда, куда, кроме вдовы Эртигана, входят промоутер Харви Голдсмит и Билл Кёрбишли, менеджер Планта. Голдсмит признавал позже, что у него тут же возникла амбиция повторить успех Боба Гелдофа, сумевшего объединить Pink Floyd для участия в Live 8. Со своей стороны Кёрбишли знал о том, что вокалист Led Zeppelin не только всегда относился с огромным уважением к покойному, но называл его «другом и в каком-то смысле сообщником». Получив в мае 2007 года согласие Планта, его менеджер Кёрбишли связался с Питером Меншем и Ричардом Чедуиком, ведущими дела Джимми Пейджа и Джона Пола Джонса, после чего к работе были привлечены Джон Хадсон (юрист, ведущий все дела о наследстве Джона Бонэма) и Джордж Фирон, американский адвокат Led Zeppelin. Тем временем в марте 2007 года в Линкольновском Центре (Нью-Йорк) прошёл первый благотворительный концерт памяти Эртегюна: здесь в составе сводного ансамбля рок-звёзд выступил Джон Пол Джонс. Плант и Пейдж находились в зале, но на просьбу выйти на сцену ответили отказом и с Джонсом в тот вечер не общались. Однако уже три недели спустя все трое бывших участников Led Zeppelin встретились в лондонском отеле и договорились о первой репетиции. На роль барабанщика был единодушно предложен Джейсон Бонэм, который уже играл с Плантом и Пейджем, но главное, по утверждению последнего, знал не просто все вещи Led Zeppelin, но и все без исключения концертные версии каждой композиции. После двух серий репетиций в июне и в сентябре (место проведения каждый раз хранилось в тайне), идея о воссоединении Led Zeppelin получила окончательное и всеобщее одобрение.

Первоначально концерт был запланирован на 26 ноября 2007 года на площадке O₂ Arena в Лондоне, но в связи с переломом пальца у Джимми Пейджа был перенесён на 10 декабря 2007 года. Право покупки билетов разыгрывалось среди зарегистрированных пользователей сайта. В ноябре было объявлено, что в концерте примут участие гитарист The Who Пит Таунсенд, бас-гитарист Билл Уаймен, входивший в состав The Rolling Stones с 1962 по 1993 год, Паоло Нутини и группа Foreigner.

Двухчасовое выступление группы 10 декабря, в числе зрителей которого были многие известные музыканты, получило наивысшие оценки музыкальных обозревателей. «То, что Led Zeppelin сделали этим вечером, доказывает, они способны по-прежнему выступать на том уровне, который изначально обеспечил им статус легенды. Нам остается лишь надеяться, что мы увидели их не в последний раз», — написал NME. 17 октября 2012 в кинотеатрах Англии и других стран мира выходит концертный фильм «Celebration Day (видео)» с записью выступления на O₂ Арене.

23 августа 2008 года появились сообщения о том, что двое участников группы, Джимми Пейдж и Джон Пол Джонс, готовят новый материал для записи альбома, пригласив к участию Джейсона Бонэма. Отвечая на вопросы о возможном воссоединении, в конце сентября 2008 года Роберт Плант заявил, что считает идею смехотворной и участия в проекте не примет. Пейдж, Джонс и Бонэм некоторое время пытались найти на место Планта нового вокалиста (рассмотрев, в числе прочих, кандидатуры Майлза Кеннеди и Стивена Тайлера), однако 8 января 2009 года Питер Мэнш, менеджер Пейджа, заявил представителям прессы, что «Led Zeppelin больше нет и, видимо, никогда не будет». Однако в начале 2013 года Роберт Плант заявил, что не прочь снова собрать Led Zeppelin.

Отзывы критиков

Led Zeppelin, группа, которая уже вскоре после распада приобрела статус «классической», новаторской и сверхвлиятельной, практически все десять лет своего существования находилась в состоянии конфронтации с музыкальной прессой, прежде всего, американской. Чем более массовый успех имели концерты и релизы квартета, тем более непримиримой становилась позиция его критиков в первой половине 1970-х годов.

Реакция рецензентов на первые гастроли квартета в США в целом была негативной. Так, после концерта группы 26 декабря 1968 года в Денвере, штат Колорадо, репортёр Томас Маккласки, отметив виртуозность Пейджа и основательность Джонса, счёл невыразительными вокал Планта и игру Бонэма. Разгромную статью поместил журнал Rolling Stone, намекнувший на некий «зловещий ореол», сопровождающий гастроли Led Zeppelin по стране.

Первый альбом, рекламировавшийся на страницах ведущих еженедельников под шапкой: «Led Zeppelin — единственный способ летать», получил низкие оценки. Обозреватель Rolling Stone заявил, что группа «не может предложить ничего, что бы не сказали её двойники, Jeff Beck Group — три месяца назад, так же или ещё лучше». Плант был здесь назван «расфуфыренным как Род Стюарт, но только куда менее захватывающим».

В Британии дебютный альбом был принят лучше, в частности, получил высокие оценки от Melody Maker. В обзоре под названием «Триумф Джимми Пейджа: Led Zeppelin — это высший класс» (англ. Jimmy Page triumphs — Led Zeppelin is a gas!): рецензент отметил, что группа не полагается на изъезженные блюзовые риффы и даже когда использует их, «звучит вовсе не так хило, как большинство британских так-называемых блюзовых групп». Год спустя в Великобритании Led Zeppelin уже были объявлены группой номер один; Melody Maker в итоговых списках поставил их на первое место в списке «Лучшая группа мира», а Роберт Плант в том же списке стал лучшим в категории «Вокалист года».

Однако в США и второй альбом был встречен враждебно: основной упор в своей аргументации рецензенты делали на осуждении «заимствований», пытаясь доказать, что группа неоригинальна и «обдирает» черных блюзменов. При том, что Led Zeppelin имели массовый успех, их концерты не рекламировались. «Быть поклонником Led Zeppelin означало быть членом эксклюзивного клуба. Информация о группе распространялась не через печатные издания, а через разговоры на задних сиденьях автомобилей, по телефону или по радио», — писал в биографии группы Кэмерон Кроу.

Джимми Пейдж рассказывал, что группу не смутил разнос, устроеный ей в американской прессе:

Мы осознавали собственный потенциал и продолжали постоянно совершенствоваться. Кроме того, все свои песни мы постоянно наигрывали вживую, отмечали, как люди реагируют на то, что мы делаем. Это и есть решающий тест… <Отзывы прессы> не волновали меня — до тех пор, пока мы не записали третий альбом. Но и после достигнутого пресса продолжала называть нас мыльным пузырем. Поэтому четвёртый альбом вышел без заголовка. Это был, конечно, бессмысленный протест, но мы решили доказать, что наши пластинки люди покупают не за название.

Оригинальный текст (англ.)  

We knew what we had, and we kept improving all the time. Also, we were playing all the music live and people were responding to what we were doing. That is the ultimate test. It did not really start bothering me until after the third album. After all we had accomplished the press was still calling us a hype. So that is why the fourth album was untitled. It was a meaningless protest really, but we wanted to prove that people were not buying us for the name.

— Джимми Пейдж. Интервью журналу Guitar Player. 1993

Лишь после распада Led Zeppelin новые поколения музыкальных критиков признали, что группа создала собственное звучание и крайне оригинальный, постоянный развивавшийся стиль, по-новому интерпретировав блюзовое наследие, чем лишь способствовали росту интереса к последнему. Специалисты признали Led Zeppelin ведущей группой первой волны хард-рока, сыгравшей основополагающую роль в становлении жанра хэви метал, отмечают выдающееся инструментальное мастерство участников квартета, новаторский подход к студийной работе Джимми Пейджа, важность стилистических экспериментов, которыми были увлечены музыканты. Музыкальная пресса оценила масштабность влияния группы на развитие рока. «Практически любая хард-рок или хэви-метал-группа, выходящая на сцену, хоть что-нибудь да заимствовала у них в звучании или стиле», — писал в Rolling Stone (1988) музыкальный критик Стив Понд.

Обвинения в плагиате

Сразу же после выхода альбома Led Zeppelin некоторые американские издания, в частности, еженедельник Rolling Stone, обвинили группу в плагиате, который заключался в излишне свободном, по их мнению, обращением группы с классикой блюза. Ранний репертуар Led Zeppelin действительно базировался на блюзовых стандартах, и три из них — «You Shook Me», «I Can’t Quit You Baby» (Вилли Диксона), а также «Babe I’m Gonna Leave You» — вошли в дебютный альбом.

В интервью 1975 года Пейдж говорил о первом альбоме:

В поисках материала мы, естественно, обратились к нашим блюзовым корням. У меня оставалось множество риффов со времен Yardbirds. Эрик Клэптон оставил нелёгкое наследие — сначала для Бэка, потом для меня, причем мне было ещё труднее, потому что второй гитарист стал вдруг основным. Необходимость придумывать собственные риффы довлела надо мной, и в первом альбоме я был ещё под сильным влиянием прошлого. Думаю, это заметно, но… было очевидно, что кому-то нужно было взять бразды правления в свои руки, иначе мы сидели бы и джемили полгода. Ну а после этого, на втором альбоме, уже заметно, как проявляется общее лицо группы.

— Kerrang! # 1244, 2009. «In the Beginning». Род Йейтс

«Babe I’m Gonna Leave You» представляла собой особый случай: Пейдж, впервые услышавший песню на пластинке Джоан Баэз, полагал, что это адаптация народной баллады. Позже выяснилось, что у песни есть автор (Энни Бредон, написавшая её в 1950-х годах), и ошибка была исправлена.

Проблема усугублялась ещё и тем обстоятельством, что Джефф Бэк, до этого уже записавший «You Shook Me» для своего альбома Truth, обвинил Пейджа в том, что тот заимствовал у него основную идею. Кроме того, с Джоном Полом Джонсом и Китом Муном Пейдж участвовал в записи в «Beck’s Bolero» (которую сам же аранжировал), — инструментальной композиции из альбома Truth. Позже на концертах он использовал её в джэме «How Many More Times»; всё это явилось причиной конфликта между Пейджем и Бэком, которые с детства были друзьями.

Гитарист Led Zeppelin так формулировал свои принципы в данном вопросе:

…Что касается меня, что я всегда старался добавить что-то своё в использовавшиеся фрагменты. Я всегда точно знал, что создаю какую-то вариацию. Более того, в большинстве случаев никто не мог догадаться, каким был оригинальный источник. Может быть не во всех случаях, но в большинстве. Так что, в основном, <обвинения> основывались на сравнениях текстов. Предполагалось, что Роберт должен менять текст, но делал он это не всегда, этим и навлекал большинство проблем. Они не могли подкопаться к гитарным партиям — но прицепились к лирике. Конечно, кое-какие вольности мы себе позволяли (смех). Ну и что же, мы считали, что так было нужно. Оригинальный текст (англ.)   [A]s far as my end of it goes, I always tried to bring something fresh to anything that I used. I always made sure to come up with some variation. In fact, I think in most cases, you would never know what the original source could be. Maybe not in every case -- but in most cases. So most of the comparisons rest on the lyrics. And Robert was supposed to change the lyrics, and he didn't always do that -- which is what brought on most of the grief. They couldn't get us on the guitar parts of the music, but they nailed us on the lyrics. We did, however, take some liberties, I must say [laughs]. But never mind; we did try to do the right thing. Джимми Пейдж, интервью журналу Guitar World

«…Дело в том, что всё это были народные тексты, и они появились задолго до того, как родились те <блюзовые> исполнители, с именами которых сегодня их принято ассоциировать», — добавлял гитарист.

После выхода альбома Led Zeppelin II споры об авторстве возобновились. Вступление к «Bring It On Home» было заимствовано из записанной в 1963 году версии Сонни Боя Уильямсона песни Вилли Диксона того же названия. «The Lemon Song» включала в себя адаптированный фрагмент «Killing Floor», песни Хаулин Вулфа. В 1972 году Arc Music, издательское крыло Chess Records, предъявило Led Zeppelin иск, обвинив группу в нарушении авторских прав. Дело было улажено вне суда, сумма выплаты не разглашалась..

Кроме того, «Whole Lotta Love» содержала часть текста, заимствованного из песни Вилли Диксона 1962 года «You Need Love». В 1985 году Диксон подал на Led Zeppelin в суд, дело было улажено частным образом и с тех пор имя Диксона значится в числе авторов.

На сторону Джимми Пейджа в этом вопросе встал Роберт Палмер, авторитетный журналист и исследователь истории блюза, который утверждал: «В блюзе было привычным делом для исполнителя — заимствовать куплеты из современных ему источников, как устных, так и записанных, добавить собственную мелодию и/или аранжировку и объявить песню своей собственной».

Специалист по фольклору Карл Линдал называл такие переходящие из песни в песню фрагменты «плавающей лирикой» (англ. floating lyrics), имея в виду — «…строки, которые в фолк-сообществе циркулировали так долго, что исполнителям, погруженным в традиционную музыку, сами собой первыми приходили на ум; их беспрерывно переаранжировывали, иногда бессознательно, чтобы подогнать под свой стиль и эстетику окружающей среды».

Впоследствии Led Zeppelin вынуждены были ещё раз выплатить вне суда денежную компенсацию за квазиплагиат (в данном случае — издателям Ричи Валенса). Постепенно споры об авторстве утихли. Многие (в том числе Кэмерон Кроу) считали такого рода нападки частью негласной, скоординированной кампании американских массмедиа 1970-х годов, направленной против Led Zeppelin.

В начале 2016 г. музыкантов Led Zeppelin Джимми Пейджа, Джона Пола Джонса и Роберта Планта допросили в рамках расследования о краже музыкального фрагмента одной из самых известных композиций — Stairway to Heaven — у рок-группы Spirit.

Влияние Led Zeppelin

Led Zeppelin оказали определяющее влияние на развитие современного рока, и многие музыканты следующих поколений говорили о группе как об основополагающем первоисточнике их творчества. Фронтмен Foo Fighters Дэйв Грол в эссе, написанном для журнала Rolling Stone (2004), писал: «Без Led Zeppelin не было бы heavy metal, а если бы и был он, то был бы дрянным».

Они, вне всяких сомнений, — моя любимая группа всех времен. Я учился играть на ударных, слушая пластинки Led Zeppelin, по ним же я изучал работы Джимми Пэйджа — как акустические, так и электрические. Я не учился в колледже, я и в школе-то недоучился. Я выпускник <института> Led Zeppelin! Для меня они как члены семьи, которые были рядом со мной долгие годы.

Оригинальный текст (англ.)  

They are without a doubt my favourite band of all time. I learned how to play drums by listening to Led Zeppelin records, and I studied Jimmy Page’s acoustic and electric guitar work. I didn’t go to college - I’m a high school drop-out. I studied Led Zeppelin! They seem like a family, they feel like a family that had been around for a long time.

— Дэйв Грол, журнал Kerrang!, 2009

Оззи Осборн рассказывал, что когда впервые услышал «Dazed and Confused», испытал «ощущение, будто… мир остановился». Экс-вокалист Black Sabbath говорил в 1990 году, что от Led Zeppelin у него по-прежнему бегут «мурашки по коже», упоминая «невероятную» срединную секцию «Whole Lotta Love». По словам Осборна, ранние альбомы группы были отмечены фантастической студийной работой: «Похоже, никто ничего подобного сделать уже не пытается. Я равного <этому> точно не слышал. <Зато> имитировать Zeppelin берутся многие».

Сильнейший эффект произвели Led Zeppelin на Билла Келлихера, гитариста Mastodon. «Я подумал: они что, в союзе с дьяволом? Приносят в жертву девственниц?.. Меня поразило, насколько они звучали зловеще». «Zeppelin — один из главных источников вдохновения в моей жизни. Их способность к эволюции, то как они менялись от альбома к альбому, всегда поражала меня. Они были истинными мастерами своего искусства; именно они научили меня <стремиться к> обретению внутренней свободы», — рассказывал Деррик Грин (Sepultura). О том, что музыка Led Zeppelin обладает редким свойством не надоедать, говорил и Джастин Хокинс, фронтмен Darkness и Hot Leg: «Communication Breakdown — рингтон моего телефона, а мелодия 'Good Times, Bad Times' будит меня по утрам. Проблема в том, что <когда я слышу их> у меня не возникает желания ни отвечать на звонок, ни нажимать кнопку будильника».

Слэш, гитарист Guns N' Roses, называл Led Zeppelin «королями рок-н-ролльного риффа» (своими любимыми называя «Black Dog», «Out on the Tiles» и «Bring It on Home». «Они выбросили за борт весь <тогдашний> свод законов… Ранние Led Zeppelin оказали на нашу группу решающее влияние, я осознаю это все больше — по мере того, как мы развиваемся», — говорил Джаред Лето, фронтмен 30 Seconds to Mars. Кори Тейлор из Slipknot считает вокальное исполнение в «Since I’ve Been Loving You» лучшим во все времена. «Led Zeppelin впервые внесли в массовое сознание ауру мистицизма и ощущение опасности. Они — прототип идеальной рок-группы», — говорил он.

Led Zeppelin продолжали оказывать влияние на развитие современной рок-музыки и спустя десятилетия после распада. «The New Rolling Stone Record Guide» отмечал, что одна уже только «Whole Lotta Love» послужила отправной точкой для творчества таких групп, как Aerosmith, Guns N' Roses и Van Halen). Брайан Мэй, гитарист Queen, по его собственным словам, «величайший фанат Led Zeppelin в мире», рассказывал, что саундчек всегда начинает с «The Immigrant Song» — «просто ради того, чтобы насладиться величием этих звуков». В числе тех, кто говорил о фундаментальном влиянии группы на формирование их творческого мировоззрения, были Иэн Эстбери (The Cult), называвший Led Zeppelin величайшим британским концертным бэндом и отмечавший значение «мистической ауры», сопровождавшей группу, Энн Уилсон из Heart, Kiss, Cheap Trick, Judas Priest, Metallica, Megadeth, The White Stripes, Тори Эмос, The Black Crowes, Alice Cooper, Кати Мелуа и многие другие.

Дискография

• 1969 — Led Zeppelin (Atlantic Records)
• 1969 — Led Zeppelin II (Atlantic Records)
• 1970 — Led Zeppelin III (Atlantic Records)
• 1971 — Led Zeppelin IV (Atlantic Records)
• 1973 — Houses of the Holy (Atlantic Records)
• 1975 — Physical Graffiti (Swan Song)
• 1976 — Presence (Swan Song)
• 1979 — In Through the Out Door (Swan Song)
• 1982 — Coda (Swan Song)

Участники

Участники группы

• Роберт Плант — ведущий вокал (1968–80; 1985, 1988, 1995, 2007)
• Джимми Пэйдж — гитара (1968–80; 1985, 1988, 1995, 2007)
• Джон Пол Джонс — бас-гитара, клавишные (1968–80; 1985, 1988, 1995, 2007)
• Джон Бонэм — ударные (1968–80)

Концертные музыканты

• Тони Томпсон — ударные (1985)
• Фил Коллинз — ударные (1985)
• Пол Мартинес — ударные (1985)
• Джейсон Бонэм — ударные (1988, 1995, 2007)
• Майкл Ли — ударные (1995)

Фильмография

• «The Song Remains The Same» (1976) — видеозапись концерта в Мэдисон Сквер Гарден.
• «Led Zeppelin» (2 DVD, 2003) — сборник неиздававшихся видеобутлегов и телезаписей концертов.
• «Celebration Day» (DVD, 2012) — видеозапись концерта в O2 Арена в 2007 году.

Напишите отзыв о статье "Led Zeppelin"

Литература

• Jon Bream (2008), Whole Lotta Led Zeppelin: The Illustrated History of the Heaviest Band of All Time, Minneapolis: Voyageur Press. ISBN 0-7603-3507-9.
• Richard Cole, Richard Trubo (1992), Stairway to Heaven: Led Zeppelin Uncensored, New York: HarperCollins. ISBN 0-06-018323-3.
• Stephen Davis (1985), Hammer of the Gods: The Led Zeppelin Saga, New York: William Morrow & Co. ISBN 0-688-04507-3. (На русском языке — С.Дэвис. Молот богов: Cara о Led Zeppelin. Пер. с англ. С.Рысева. СПб.: Амфора, 2011. 416 с., Серия «Дискография», 3 000 экз., ISBN 978-5-367-01803-5)
• Susan Fast (2001), In the Houses of the Holy: Led Zeppelin and the Power of Rock Music, New York: Oxford University Press. ISBN 0-19-514723-5.
• Dave Lewis (1991), Led Zeppelin: A Celebration, London: Omnibus Press. ISBN 0-7119-2416-3.
• Dave Lewis (1994), The Complete Guide to the Music of Led Zeppelin, London: Omnibus Press. ISBN 0-7119-3528-9.
• Dave Lewis (2003), Led Zeppelin: Celebration II: The 'Tight But Loose' Files, London: Omnibus Press. ISBN 1-84449-056-4.
• Dave Lewis and Simon Pallett (1997), Led Zeppelin: The Concert File, London: Omnibus Press. ISBN 0-7119-5307-4.
• Luis Rey (1997), Led Zeppelin Live: An Illustrated Exploration of Underground Tapes, Ontario: The Hot Wacks Press. ISBN 0-9698080-7-0.
• Keith Shadwick (2005), Led Zeppelin: The Story of a Band and Their Music 1968—1980, San Francisco: Backbeat Books. ISBN 978-0-87930-871-1.
• Mick Wall (2008), When Giants Walked the Earth: A Biography of Led Zeppelin, London: Orion. ISBN 978-0-7528-8877-4.
• Chris Welch. Led Zeppelin. — London: Orion Books, 1994. — ISBN 1-85797-930-3.
• Chris Welch (2002), Peter Grant: The Man Who Led Zeppelin, London: Omnibus Press. ISBN 0-7119-9195-2.
• Chris Welch (2006), Led Zeppelin: Dazed and Confused: The Stories Behind Every Song, Thunder’s Mouth Press. ISBN 1-56025-818-7.
• Ritchie Yorke (1993), Led Zeppelin: the Definitive Biography, Novato, California: Underwood-Miller. ISBN 0-88733-177-7.
• Томас Г. Led Zeppelin: Иллюстрированная энциклопедия. М.: Астрель, 2012. 224 c., ил.

Примечания

Комментарии

Источники

Ссылки

• [www.ledzeppelin.com/ www.ledzeppelin.com. Официальный сайт] (англ.)
• Центр Кеннеди вручил награды выдающимся деятелям искусств.
• [www.ledzeppelin.ru/main.shtml www.ledzeppelin.ru]
• [www.rollingstone.ru/articles/music/biography/9732.html Дэйв Грол о Led Zeppelin на сайте Rollingstone.ru]

Отрывок, характеризующий Led Zeppelin

– Вы казак?
– Казак с, ваше благородие.
«Le cosaque ignorant la compagnie dans laquelle il se trouvait, car la simplicite de Napoleon n'avait rien qui put reveler a une imagination orientale la presence d'un souverain, s'entretint avec la plus extreme familiarite des affaires de la guerre actuelle», [Казак, не зная того общества, в котором он находился, потому что простота Наполеона не имела ничего такого, что бы могло открыть для восточного воображения присутствие государя, разговаривал с чрезвычайной фамильярностью об обстоятельствах настоящей войны.] – говорит Тьер, рассказывая этот эпизод. Действительно, Лаврушка, напившийся пьяным и оставивший барина без обеда, был высечен накануне и отправлен в деревню за курами, где он увлекся мародерством и был взят в плен французами. Лаврушка был один из тех грубых, наглых лакеев, видавших всякие виды, которые считают долгом все делать с подлостью и хитростью, которые готовы сослужить всякую службу своему барину и которые хитро угадывают барские дурные мысли, в особенности тщеславие и мелочность.
Попав в общество Наполеона, которого личность он очень хорошо и легко признал. Лаврушка нисколько не смутился и только старался от всей души заслужить новым господам.
Он очень хорошо знал, что это сам Наполеон, и присутствие Наполеона не могло смутить его больше, чем присутствие Ростова или вахмистра с розгами, потому что не было ничего у него, чего бы не мог лишить его ни вахмистр, ни Наполеон.
Он врал все, что толковалось между денщиками. Многое из этого была правда. Но когда Наполеон спросил его, как же думают русские, победят они Бонапарта или нет, Лаврушка прищурился и задумался.
Он увидал тут тонкую хитрость, как всегда во всем видят хитрость люди, подобные Лаврушке, насупился и помолчал.
– Оно значит: коли быть сраженью, – сказал он задумчиво, – и в скорости, так это так точно. Ну, а коли пройдет три дня апосля того самого числа, тогда, значит, это самое сражение в оттяжку пойдет.
Наполеону перевели это так: «Si la bataille est donnee avant trois jours, les Francais la gagneraient, mais que si elle serait donnee plus tard, Dieu seul sait ce qui en arrivrait», [«Ежели сражение произойдет прежде трех дней, то французы выиграют его, но ежели после трех дней, то бог знает что случится».] – улыбаясь передал Lelorgne d'Ideville. Наполеон не улыбнулся, хотя он, видимо, был в самом веселом расположении духа, и велел повторить себе эти слова.
Лаврушка заметил это и, чтобы развеселить его, сказал, притворяясь, что не знает, кто он.
– Знаем, у вас есть Бонапарт, он всех в мире побил, ну да об нас другая статья… – сказал он, сам не зная, как и отчего под конец проскочил в его словах хвастливый патриотизм. Переводчик передал эти слова Наполеону без окончания, и Бонапарт улыбнулся. «Le jeune Cosaque fit sourire son puissant interlocuteur», [Молодой казак заставил улыбнуться своего могущественного собеседника.] – говорит Тьер. Проехав несколько шагов молча, Наполеон обратился к Бертье и сказал, что он хочет испытать действие, которое произведет sur cet enfant du Don [на это дитя Дона] известие о том, что тот человек, с которым говорит этот enfant du Don, есть сам император, тот самый император, который написал на пирамидах бессмертно победоносное имя.
Известие было передано.
Лаврушка (поняв, что это делалось, чтобы озадачить его, и что Наполеон думает, что он испугается), чтобы угодить новым господам, тотчас же притворился изумленным, ошеломленным, выпучил глаза и сделал такое же лицо, которое ему привычно было, когда его водили сечь. «A peine l'interprete de Napoleon, – говорит Тьер, – avait il parle, que le Cosaque, saisi d'une sorte d'ebahissement, no profera plus une parole et marcha les yeux constamment attaches sur ce conquerant, dont le nom avait penetre jusqu'a lui, a travers les steppes de l'Orient. Toute sa loquacite s'etait subitement arretee, pour faire place a un sentiment d'admiration naive et silencieuse. Napoleon, apres l'avoir recompense, lui fit donner la liberte, comme a un oiseau qu'on rend aux champs qui l'ont vu naitre». [Едва переводчик Наполеона сказал это казаку, как казак, охваченный каким то остолбенением, не произнес более ни одного слова и продолжал ехать, не спуская глаз с завоевателя, имя которого достигло до него через восточные степи. Вся его разговорчивость вдруг прекратилась и заменилась наивным и молчаливым чувством восторга. Наполеон, наградив казака, приказал дать ему свободу, как птице, которую возвращают ее родным полям.]
Наполеон поехал дальше, мечтая о той Moscou, которая так занимала его воображение, a l'oiseau qu'on rendit aux champs qui l'on vu naitre [птица, возвращенная родным полям] поскакал на аванпосты, придумывая вперед все то, чего не было и что он будет рассказывать у своих. Того же, что действительно с ним было, он не хотел рассказывать именно потому, что это казалось ему недостойным рассказа. Он выехал к казакам, расспросил, где был полк, состоявший в отряде Платова, и к вечеру же нашел своего барина Николая Ростова, стоявшего в Янкове и только что севшего верхом, чтобы с Ильиным сделать прогулку по окрестным деревням. Он дал другую лошадь Лаврушке и взял его с собой.


Княжна Марья не была в Москве и вне опасности, как думал князь Андрей.
После возвращения Алпатыча из Смоленска старый князь как бы вдруг опомнился от сна. Он велел собрать из деревень ополченцев, вооружить их и написал главнокомандующему письмо, в котором извещал его о принятом им намерении оставаться в Лысых Горах до последней крайности, защищаться, предоставляя на его усмотрение принять или не принять меры для защиты Лысых Гор, в которых будет взят в плен или убит один из старейших русских генералов, и объявил домашним, что он остается в Лысых Горах.
Но, оставаясь сам в Лысых Горах, князь распорядился об отправке княжны и Десаля с маленьким князем в Богучарово и оттуда в Москву. Княжна Марья, испуганная лихорадочной, бессонной деятельностью отца, заменившей его прежнюю опущенность, не могла решиться оставить его одного и в первый раз в жизни позволила себе не повиноваться ему. Она отказалась ехать, и на нее обрушилась страшная гроза гнева князя. Он напомнил ей все, в чем он был несправедлив против нее. Стараясь обвинить ее, он сказал ей, что она измучила его, что она поссорила его с сыном, имела против него гадкие подозрения, что она задачей своей жизни поставила отравлять его жизнь, и выгнал ее из своего кабинета, сказав ей, что, ежели она не уедет, ему все равно. Он сказал, что знать не хочет о ее существовании, но вперед предупреждает ее, чтобы она не смела попадаться ему на глаза. То, что он, вопреки опасений княжны Марьи, не велел насильно увезти ее, а только не приказал ей показываться на глаза, обрадовало княжну Марью. Она знала, что это доказывало то, что в самой тайне души своей он был рад, что она оставалась дома и не уехала.
На другой день после отъезда Николушки старый князь утром оделся в полный мундир и собрался ехать главнокомандующему. Коляска уже была подана. Княжна Марья видела, как он, в мундире и всех орденах, вышел из дома и пошел в сад сделать смотр вооруженным мужикам и дворовым. Княжна Марья свдела у окна, прислушивалась к его голосу, раздававшемуся из сада. Вдруг из аллеи выбежало несколько людей с испуганными лицами.
Княжна Марья выбежала на крыльцо, на цветочную дорожку и в аллею. Навстречу ей подвигалась большая толпа ополченцев и дворовых, и в середине этой толпы несколько людей под руки волокли маленького старичка в мундире и орденах. Княжна Марья подбежала к нему и, в игре мелкими кругами падавшего света, сквозь тень липовой аллеи, не могла дать себе отчета в том, какая перемена произошла в его лице. Одно, что она увидала, было то, что прежнее строгое и решительное выражение его лица заменилось выражением робости и покорности. Увидав дочь, он зашевелил бессильными губами и захрипел. Нельзя было понять, чего он хотел. Его подняли на руки, отнесли в кабинет и положили на тот диван, которого он так боялся последнее время.
Привезенный доктор в ту же ночь пустил кровь и объявил, что у князя удар правой стороны.
В Лысых Горах оставаться становилось более и более опасным, и на другой день после удара князя, повезли в Богучарово. Доктор поехал с ними.
Когда они приехали в Богучарово, Десаль с маленьким князем уже уехали в Москву.
Все в том же положении, не хуже и не лучше, разбитый параличом, старый князь три недели лежал в Богучарове в новом, построенном князем Андреем, доме. Старый князь был в беспамятстве; он лежал, как изуродованный труп. Он не переставая бормотал что то, дергаясь бровями и губами, и нельзя было знать, понимал он или нет то, что его окружало. Одно можно было знать наверное – это то, что он страдал и, чувствовал потребность еще выразить что то. Но что это было, никто не мог понять; был ли это какой нибудь каприз больного и полусумасшедшего, относилось ли это до общего хода дел, или относилось это до семейных обстоятельств?
Доктор говорил, что выражаемое им беспокойство ничего не значило, что оно имело физические причины; но княжна Марья думала (и то, что ее присутствие всегда усиливало его беспокойство, подтверждало ее предположение), думала, что он что то хотел сказать ей. Он, очевидно, страдал и физически и нравственно.
Надежды на исцеление не было. Везти его было нельзя. И что бы было, ежели бы он умер дорогой? «Не лучше ли бы было конец, совсем конец! – иногда думала княжна Марья. Она день и ночь, почти без сна, следила за ним, и, страшно сказать, она часто следила за ним не с надеждой найти призкаки облегчения, но следила, часто желая найти признаки приближения к концу.
Как ни странно было княжне сознавать в себе это чувство, но оно было в ней. И что было еще ужаснее для княжны Марьи, это было то, что со времени болезни ее отца (даже едва ли не раньше, не тогда ли уж, когда она, ожидая чего то, осталась с ним) в ней проснулись все заснувшие в ней, забытые личные желания и надежды. То, что годами не приходило ей в голову – мысли о свободной жизни без вечного страха отца, даже мысли о возможности любви и семейного счастия, как искушения дьявола, беспрестанно носились в ее воображении. Как ни отстраняла она от себя, беспрестанно ей приходили в голову вопросы о том, как она теперь, после того, устроит свою жизнь. Это были искушения дьявола, и княжна Марья знала это. Она знала, что единственное орудие против него была молитва, и она пыталась молиться. Она становилась в положение молитвы, смотрела на образа, читала слова молитвы, но не могла молиться. Она чувствовала, что теперь ее охватил другой мир – житейской, трудной и свободной деятельности, совершенно противоположный тому нравственному миру, в который она была заключена прежде и в котором лучшее утешение была молитва. Она не могла молиться и не могла плакать, и житейская забота охватила ее.
Оставаться в Вогучарове становилось опасным. Со всех сторон слышно было о приближающихся французах, и в одной деревне, в пятнадцати верстах от Богучарова, была разграблена усадьба французскими мародерами.
Доктор настаивал на том, что надо везти князя дальше; предводитель прислал чиновника к княжне Марье, уговаривая ее уезжать как можно скорее. Исправник, приехав в Богучарово, настаивал на том же, говоря, что в сорока верстах французы, что по деревням ходят французские прокламации и что ежели княжна не уедет с отцом до пятнадцатого, то он ни за что не отвечает.
Княжна пятнадцатого решилась ехать. Заботы приготовлений, отдача приказаний, за которыми все обращались к ней, целый день занимали ее. Ночь с четырнадцатого на пятнадцатое она провела, как обыкновенно, не раздеваясь, в соседней от той комнаты, в которой лежал князь. Несколько раз, просыпаясь, она слышала его кряхтенье, бормотанье, скрип кровати и шаги Тихона и доктора, ворочавших его. Несколько раз она прислушивалась у двери, и ей казалось, что он нынче бормотал громче обыкновенного и чаще ворочался. Она не могла спать и несколько раз подходила к двери, прислушиваясь, желая войти и не решаясь этого сделать. Хотя он и не говорил, но княжна Марья видела, знала, как неприятно было ему всякое выражение страха за него. Она замечала, как недовольно он отвертывался от ее взгляда, иногда невольно и упорно на него устремленного. Она знала, что ее приход ночью, в необычное время, раздражит его.
Но никогда ей так жалко не было, так страшно не было потерять его. Она вспоминала всю свою жизнь с ним, и в каждом слове, поступке его она находила выражение его любви к ней. Изредка между этими воспоминаниями врывались в ее воображение искушения дьявола, мысли о том, что будет после его смерти и как устроится ее новая, свободная жизнь. Но с отвращением отгоняла она эти мысли. К утру он затих, и она заснула.
Она проснулась поздно. Та искренность, которая бывает при пробуждении, показала ей ясно то, что более всего в болезни отца занимало ее. Она проснулась, прислушалась к тому, что было за дверью, и, услыхав его кряхтенье, со вздохом сказала себе, что было все то же.
– Да чему же быть? Чего же я хотела? Я хочу его смерти! – вскрикнула она с отвращением к себе самой.
Она оделась, умылась, прочла молитвы и вышла на крыльцо. К крыльцу поданы были без лошадей экипажи, в которые укладывали вещи.
Утро было теплое и серое. Княжна Марья остановилась на крыльце, не переставая ужасаться перед своей душевной мерзостью и стараясь привести в порядок свои мысли, прежде чем войти к нему.
Доктор сошел с лестницы и подошел к ней.
– Ему получше нынче, – сказал доктор. – Я вас искал. Можно кое что понять из того, что он говорит, голова посвежее. Пойдемте. Он зовет вас…
Сердце княжны Марьи так сильно забилось при этом известии, что она, побледнев, прислонилась к двери, чтобы не упасть. Увидать его, говорить с ним, подпасть под его взгляд теперь, когда вся душа княжны Марьи была переполнена этих страшных преступных искушений, – было мучительно радостно и ужасно.
– Пойдемте, – сказал доктор.
Княжна Марья вошла к отцу и подошла к кровати. Он лежал высоко на спине, с своими маленькими, костлявыми, покрытыми лиловыми узловатыми жилками ручками на одеяле, с уставленным прямо левым глазом и с скосившимся правым глазом, с неподвижными бровями и губами. Он весь был такой худенький, маленький и жалкий. Лицо его, казалось, ссохлось или растаяло, измельчало чертами. Княжна Марья подошла и поцеловала его руку. Левая рука сжала ее руку так, что видно было, что он уже давно ждал ее. Он задергал ее руку, и брови и губы его сердито зашевелились.
Она испуганно глядела на него, стараясь угадать, чего он хотел от нее. Когда она, переменя положение, подвинулась, так что левый глаз видел ее лицо, он успокоился, на несколько секунд не спуская с нее глаза. Потом губы и язык его зашевелились, послышались звуки, и он стал говорить, робко и умоляюще глядя на нее, видимо, боясь, что она не поймет его.
Княжна Марья, напрягая все силы внимания, смотрела на него. Комический труд, с которым он ворочал языком, заставлял княжну Марью опускать глаза и с трудом подавлять поднимавшиеся в ее горле рыдания. Он сказал что то, по нескольку раз повторяя свои слова. Княжна Марья не могла понять их; но она старалась угадать то, что он говорил, и повторяла вопросительно сказанные им слона.
– Гага – бои… бои… – повторил он несколько раз. Никак нельзя было понять этих слов. Доктор думал, что он угадал, и, повторяя его слова, спросил: княжна боится? Он отрицательно покачал головой и опять повторил то же…
– Душа, душа болит, – разгадала и сказала княжна Марья. Он утвердительно замычал, взял ее руку и стал прижимать ее к различным местам своей груди, как будто отыскивая настоящее для нее место.
– Все мысли! об тебе… мысли, – потом выговорил он гораздо лучше и понятнее, чем прежде, теперь, когда он был уверен, что его понимают. Княжна Марья прижалась головой к его руке, стараясь скрыть свои рыдания и слезы.
Он рукой двигал по ее волосам.
– Я тебя звал всю ночь… – выговорил он.
– Ежели бы я знала… – сквозь слезы сказала она. – Я боялась войти.
Он пожал ее руку.
– Не спала ты?
– Нет, я не спала, – сказала княжна Марья, отрицательно покачав головой. Невольно подчиняясь отцу, она теперь так же, как он говорил, старалась говорить больше знаками и как будто тоже с трудом ворочая язык.
– Душенька… – или – дружок… – Княжна Марья не могла разобрать; но, наверное, по выражению его взгляда, сказано было нежное, ласкающее слово, которого он никогда не говорил. – Зачем не пришла?
«А я желала, желала его смерти! – думала княжна Марья. Он помолчал.
– Спасибо тебе… дочь, дружок… за все, за все… прости… спасибо… прости… спасибо!.. – И слезы текли из его глаз. – Позовите Андрюшу, – вдруг сказал он, и что то детски робкое и недоверчивое выразилось в его лице при этом спросе. Он как будто сам знал, что спрос его не имеет смысла. Так, по крайней мере, показалось княжне Марье.
– Я от него получила письмо, – отвечала княжна Марья.
Он с удивлением и робостью смотрел на нее.
– Где же он?
– Он в армии, mon pere, в Смоленске.
Он долго молчал, закрыв глаза; потом утвердительно, как бы в ответ на свои сомнения и в подтверждение того, что он теперь все понял и вспомнил, кивнул головой и открыл глаза.
– Да, – сказал он явственно и тихо. – Погибла Россия! Погубили! – И он опять зарыдал, и слезы потекли у него из глаз. Княжна Марья не могла более удерживаться и плакала тоже, глядя на его лицо.
Он опять закрыл глаза. Рыдания его прекратились. Он сделал знак рукой к глазам; и Тихон, поняв его, отер ему слезы.
Потом он открыл глаза и сказал что то, чего долго никто не мог понять и, наконец, понял и передал один Тихон. Княжна Марья отыскивала смысл его слов в том настроении, в котором он говорил за минуту перед этим. То она думала, что он говорит о России, то о князе Андрее, то о ней, о внуке, то о своей смерти. И от этого она не могла угадать его слов.
– Надень твое белое платье, я люблю его, – говорил он.
Поняв эти слова, княжна Марья зарыдала еще громче, и доктор, взяв ее под руку, вывел ее из комнаты на террасу, уговаривая ее успокоиться и заняться приготовлениями к отъезду. После того как княжна Марья вышла от князя, он опять заговорил о сыне, о войне, о государе, задергал сердито бровями, стал возвышать хриплый голос, и с ним сделался второй и последний удар.
Княжна Марья остановилась на террасе. День разгулялся, было солнечно и жарко. Она не могла ничего понимать, ни о чем думать и ничего чувствовать, кроме своей страстной любви к отцу, любви, которой, ей казалось, она не знала до этой минуты. Она выбежала в сад и, рыдая, побежала вниз к пруду по молодым, засаженным князем Андреем, липовым дорожкам.
– Да… я… я… я. Я желала его смерти. Да, я желала, чтобы скорее кончилось… Я хотела успокоиться… А что ж будет со мной? На что мне спокойствие, когда его не будет, – бормотала вслух княжна Марья, быстрыми шагами ходя по саду и руками давя грудь, из которой судорожно вырывались рыдания. Обойдя по саду круг, который привел ее опять к дому, она увидала идущих к ней навстречу m lle Bourienne (которая оставалась в Богучарове и не хотела оттуда уехать) и незнакомого мужчину. Это был предводитель уезда, сам приехавший к княжне с тем, чтобы представить ей всю необходимость скорого отъезда. Княжна Марья слушала и не понимала его; она ввела его в дом, предложила ему завтракать и села с ним. Потом, извинившись перед предводителем, она подошла к двери старого князя. Доктор с встревоженным лицом вышел к ней и сказал, что нельзя.
– Идите, княжна, идите, идите!
Княжна Марья пошла опять в сад и под горой у пруда, в том месте, где никто не мог видеть, села на траву. Она не знала, как долго она пробыла там. Чьи то бегущие женские шаги по дорожке заставили ее очнуться. Она поднялась и увидала, что Дуняша, ее горничная, очевидно, бежавшая за нею, вдруг, как бы испугавшись вида своей барышни, остановилась.
– Пожалуйте, княжна… князь… – сказала Дуняша сорвавшимся голосом.
– Сейчас, иду, иду, – поспешно заговорила княжна, не давая времени Дуняше договорить ей то, что она имела сказать, и, стараясь не видеть Дуняши, побежала к дому.
– Княжна, воля божья совершается, вы должны быть на все готовы, – сказал предводитель, встречая ее у входной двери.
– Оставьте меня. Это неправда! – злобно крикнула она на него. Доктор хотел остановить ее. Она оттолкнула его и подбежала к двери. «И к чему эти люди с испуганными лицами останавливают меня? Мне никого не нужно! И что они тут делают? – Она отворила дверь, и яркий дневной свет в этой прежде полутемной комнате ужаснул ее. В комнате были женщины и няня. Они все отстранились от кровати, давая ей дорогу. Он лежал все так же на кровати; но строгий вид его спокойного лица остановил княжну Марью на пороге комнаты.
«Нет, он не умер, это не может быть! – сказала себе княжна Марья, подошла к нему и, преодолевая ужас, охвативший ее, прижала к щеке его свои губы. Но она тотчас же отстранилась от него. Мгновенно вся сила нежности к нему, которую она чувствовала в себе, исчезла и заменилась чувством ужаса к тому, что было перед нею. «Нет, нет его больше! Его нет, а есть тут же, на том же месте, где был он, что то чуждое и враждебное, какая то страшная, ужасающая и отталкивающая тайна… – И, закрыв лицо руками, княжна Марья упала на руки доктора, поддержавшего ее.
В присутствии Тихона и доктора женщины обмыли то, что был он, повязали платком голову, чтобы не закостенел открытый рот, и связали другим платком расходившиеся ноги. Потом они одели в мундир с орденами и положили на стол маленькое ссохшееся тело. Бог знает, кто и когда позаботился об этом, но все сделалось как бы само собой. К ночи кругом гроба горели свечи, на гробу был покров, на полу был посыпан можжевельник, под мертвую ссохшуюся голову была положена печатная молитва, а в углу сидел дьячок, читая псалтырь.
Как лошади шарахаются, толпятся и фыркают над мертвой лошадью, так в гостиной вокруг гроба толпился народ чужой и свой – предводитель, и староста, и бабы, и все с остановившимися испуганными глазами, крестились и кланялись, и целовали холодную и закоченевшую руку старого князя.


Богучарово было всегда, до поселения в нем князя Андрея, заглазное именье, и мужики богучаровские имели совсем другой характер от лысогорских. Они отличались от них и говором, и одеждой, и нравами. Они назывались степными. Старый князь хвалил их за их сносливость в работе, когда они приезжали подсоблять уборке в Лысых Горах или копать пруды и канавы, но не любил их за их дикость.
Последнее пребывание в Богучарове князя Андрея, с его нововведениями – больницами, школами и облегчением оброка, – не смягчило их нравов, а, напротив, усилило в них те черты характера, которые старый князь называл дикостью. Между ними всегда ходили какие нибудь неясные толки, то о перечислении их всех в казаки, то о новой вере, в которую их обратят, то о царских листах каких то, то о присяге Павлу Петровичу в 1797 году (про которую говорили, что тогда еще воля выходила, да господа отняли), то об имеющем через семь лет воцариться Петре Феодоровиче, при котором все будет вольно и так будет просто, что ничего не будет. Слухи о войне в Бонапарте и его нашествии соединились для них с такими же неясными представлениями об антихристе, конце света и чистой воле.
В окрестности Богучарова были всё большие села, казенные и оброчные помещичьи. Живущих в этой местности помещиков было очень мало; очень мало было также дворовых и грамотных, и в жизни крестьян этой местности были заметнее и сильнее, чем в других, те таинственные струи народной русской жизни, причины и значение которых бывают необъяснимы для современников. Одно из таких явлений было проявившееся лет двадцать тому назад движение между крестьянами этой местности к переселению на какие то теплые реки. Сотни крестьян, в том числе и богучаровские, стали вдруг распродавать свой скот и уезжать с семействами куда то на юго восток. Как птицы летят куда то за моря, стремились эти люди с женами и детьми туда, на юго восток, где никто из них не был. Они поднимались караванами, поодиночке выкупались, бежали, и ехали, и шли туда, на теплые реки. Многие были наказаны, сосланы в Сибирь, многие с холода и голода умерли по дороге, многие вернулись сами, и движение затихло само собой так же, как оно и началось без очевидной причины. Но подводные струи не переставали течь в этом народе и собирались для какой то новой силы, имеющей проявиться так же странно, неожиданно и вместе с тем просто, естественно и сильно. Теперь, в 1812 м году, для человека, близко жившего с народом, заметно было, что эти подводные струи производили сильную работу и были близки к проявлению.
Алпатыч, приехав в Богучарово несколько времени перед кончиной старого князя, заметил, что между народом происходило волнение и что, противно тому, что происходило в полосе Лысых Гор на шестидесятиверстном радиусе, где все крестьяне уходили (предоставляя казакам разорять свои деревни), в полосе степной, в богучаровской, крестьяне, как слышно было, имели сношения с французами, получали какие то бумаги, ходившие между ними, и оставались на местах. Он знал через преданных ему дворовых людей, что ездивший на днях с казенной подводой мужик Карп, имевший большое влияние на мир, возвратился с известием, что казаки разоряют деревни, из которых выходят жители, но что французы их не трогают. Он знал, что другой мужик вчера привез даже из села Вислоухова – где стояли французы – бумагу от генерала французского, в которой жителям объявлялось, что им не будет сделано никакого вреда и за все, что у них возьмут, заплатят, если они останутся. В доказательство того мужик привез из Вислоухова сто рублей ассигнациями (он не знал, что они были фальшивые), выданные ему вперед за сено.
Наконец, важнее всего, Алпатыч знал, что в тот самый день, как он приказал старосте собрать подводы для вывоза обоза княжны из Богучарова, поутру была на деревне сходка, на которой положено было не вывозиться и ждать. А между тем время не терпело. Предводитель, в день смерти князя, 15 го августа, настаивал у княжны Марьи на том, чтобы она уехала в тот же день, так как становилось опасно. Он говорил, что после 16 го он не отвечает ни за что. В день же смерти князя он уехал вечером, но обещал приехать на похороны на другой день. Но на другой день он не мог приехать, так как, по полученным им самим известиям, французы неожиданно подвинулись, и он только успел увезти из своего имения свое семейство и все ценное.
Лет тридцать Богучаровым управлял староста Дрон, которого старый князь звал Дронушкой.
Дрон был один из тех крепких физически и нравственно мужиков, которые, как только войдут в года, обрастут бородой, так, не изменяясь, живут до шестидесяти – семидесяти лет, без одного седого волоса или недостатка зуба, такие же прямые и сильные в шестьдесят лет, как и в тридцать.
Дрон, вскоре после переселения на теплые реки, в котором он участвовал, как и другие, был сделан старостой бурмистром в Богучарове и с тех пор двадцать три года безупречно пробыл в этой должности. Мужики боялись его больше, чем барина. Господа, и старый князь, и молодой, и управляющий, уважали его и в шутку называли министром. Во все время своей службы Дрон нн разу не был ни пьян, ни болен; никогда, ни после бессонных ночей, ни после каких бы то ни было трудов, не выказывал ни малейшей усталости и, не зная грамоте, никогда не забывал ни одного счета денег и пудов муки по огромным обозам, которые он продавал, и ни одной копны ужи на хлеба на каждой десятине богучаровских полей.
Этого то Дрона Алпатыч, приехавший из разоренных Лысых Гор, призвал к себе в день похорон князя и приказал ему приготовить двенадцать лошадей под экипажи княжны и восемнадцать подвод под обоз, который должен был быть поднят из Богучарова. Хотя мужики и были оброчные, исполнение приказания этого не могло встретить затруднения, по мнению Алпатыча, так как в Богучарове было двести тридцать тягол и мужики были зажиточные. Но староста Дрон, выслушав приказание, молча опустил глаза. Алпатыч назвал ему мужиков, которых он знал и с которых он приказывал взять подводы.
Дрон отвечал, что лошади у этих мужиков в извозе. Алпатыч назвал других мужиков, и у тех лошадей не было, по словам Дрона, одни были под казенными подводами, другие бессильны, у третьих подохли лошади от бескормицы. Лошадей, по мнению Дрона, нельзя было собрать не только под обоз, но и под экипажи.
Алпатыч внимательно посмотрел на Дрона и нахмурился. Как Дрон был образцовым старостой мужиком, так и Алпатыч недаром управлял двадцать лет имениями князя и был образцовым управляющим. Он в высшей степени способен был понимать чутьем потребности и инстинкты народа, с которым имел дело, и потому он был превосходным управляющим. Взглянув на Дрона, он тотчас понял, что ответы Дрона не были выражением мысли Дрона, но выражением того общего настроения богучаровского мира, которым староста уже был захвачен. Но вместе с тем он знал, что нажившийся и ненавидимый миром Дрон должен был колебаться между двумя лагерями – господским и крестьянским. Это колебание он заметил в его взгляде, и потому Алпатыч, нахмурившись, придвинулся к Дрону.
– Ты, Дронушка, слушай! – сказал он. – Ты мне пустого не говори. Его сиятельство князь Андрей Николаич сами мне приказали, чтобы весь народ отправить и с неприятелем не оставаться, и царский на то приказ есть. А кто останется, тот царю изменник. Слышишь?
– Слушаю, – отвечал Дрон, не поднимая глаз.
Алпатыч не удовлетворился этим ответом.
– Эй, Дрон, худо будет! – сказал Алпатыч, покачав головой.
– Власть ваша! – сказал Дрон печально.
– Эй, Дрон, оставь! – повторил Алпатыч, вынимая руку из за пазухи и торжественным жестом указывая ею на пол под ноги Дрона. – Я не то, что тебя насквозь, я под тобой на три аршина все насквозь вижу, – сказал он, вглядываясь в пол под ноги Дрона.
Дрон смутился, бегло взглянул на Алпатыча и опять опустил глаза.
– Ты вздор то оставь и народу скажи, чтобы собирались из домов идти в Москву и готовили подводы завтра к утру под княжнин обоз, да сам на сходку не ходи. Слышишь?
Дрон вдруг упал в ноги.
– Яков Алпатыч, уволь! Возьми от меня ключи, уволь ради Христа.
– Оставь! – сказал Алпатыч строго. – Под тобой насквозь на три аршина вижу, – повторил он, зная, что его мастерство ходить за пчелами, знание того, когда сеять овес, и то, что он двадцать лет умел угодить старому князю, давно приобрели ему славу колдуна и что способность видеть на три аршина под человеком приписывается колдунам.
Дрон встал и хотел что то сказать, но Алпатыч перебил его:
– Что вы это вздумали? А?.. Что ж вы думаете? А?
– Что мне с народом делать? – сказал Дрон. – Взбуровило совсем. Я и то им говорю…
– То то говорю, – сказал Алпатыч. – Пьют? – коротко спросил он.
– Весь взбуровился, Яков Алпатыч: другую бочку привезли.
– Так ты слушай. Я к исправнику поеду, а ты народу повести, и чтоб они это бросили, и чтоб подводы были.
– Слушаю, – отвечал Дрон.
Больше Яков Алпатыч не настаивал. Он долго управлял народом и знал, что главное средство для того, чтобы люди повиновались, состоит в том, чтобы не показывать им сомнения в том, что они могут не повиноваться. Добившись от Дрона покорного «слушаю с», Яков Алпатыч удовлетворился этим, хотя он не только сомневался, но почти был уверен в том, что подводы без помощи воинской команды не будут доставлены.
И действительно, к вечеру подводы не были собраны. На деревне у кабака была опять сходка, и на сходке положено было угнать лошадей в лес и не выдавать подвод. Ничего не говоря об этом княжне, Алпатыч велел сложить с пришедших из Лысых Гор свою собственную кладь и приготовить этих лошадей под кареты княжны, а сам поехал к начальству.

Х
После похорон отца княжна Марья заперлась в своей комнате и никого не впускала к себе. К двери подошла девушка сказать, что Алпатыч пришел спросить приказания об отъезде. (Это было еще до разговора Алпатыча с Дроном.) Княжна Марья приподнялась с дивана, на котором она лежала, и сквозь затворенную дверь проговорила, что она никуда и никогда не поедет и просит, чтобы ее оставили в покое.
Окна комнаты, в которой лежала княжна Марья, были на запад. Она лежала на диване лицом к стене и, перебирая пальцами пуговицы на кожаной подушке, видела только эту подушку, и неясные мысли ее были сосредоточены на одном: она думала о невозвратимости смерти и о той своей душевной мерзости, которой она не знала до сих пор и которая выказалась во время болезни ее отца. Она хотела, но не смела молиться, не смела в том душевном состоянии, в котором она находилась, обращаться к богу. Она долго лежала в этом положении.
Солнце зашло на другую сторону дома и косыми вечерними лучами в открытые окна осветило комнату и часть сафьянной подушки, на которую смотрела княжна Марья. Ход мыслей ее вдруг приостановился. Она бессознательно приподнялась, оправила волоса, встала и подошла к окну, невольно вдыхая в себя прохладу ясного, но ветреного вечера.
«Да, теперь тебе удобно любоваться вечером! Его уж нет, и никто тебе не помешает», – сказала она себе, и, опустившись на стул, она упала головой на подоконник.
Кто то нежным и тихим голосом назвал ее со стороны сада и поцеловал в голову. Она оглянулась. Это была m lle Bourienne, в черном платье и плерезах. Она тихо подошла к княжне Марье, со вздохом поцеловала ее и тотчас же заплакала. Княжна Марья оглянулась на нее. Все прежние столкновения с нею, ревность к ней, вспомнились княжне Марье; вспомнилось и то, как он последнее время изменился к m lle Bourienne, не мог ее видеть, и, стало быть, как несправедливы были те упреки, которые княжна Марья в душе своей делала ей. «Да и мне ли, мне ли, желавшей его смерти, осуждать кого нибудь! – подумала она.
Княжне Марье живо представилось положение m lle Bourienne, в последнее время отдаленной от ее общества, но вместе с тем зависящей от нее и живущей в чужом доме. И ей стало жалко ее. Она кротко вопросительно посмотрела на нее и протянула ей руку. M lle Bourienne тотчас заплакала, стала целовать ее руку и говорить о горе, постигшем княжну, делая себя участницей этого горя. Она говорила о том, что единственное утешение в ее горе есть то, что княжна позволила ей разделить его с нею. Она говорила, что все бывшие недоразумения должны уничтожиться перед великим горем, что она чувствует себя чистой перед всеми и что он оттуда видит ее любовь и благодарность. Княжна слушала ее, не понимая ее слов, но изредка взглядывая на нее и вслушиваясь в звуки ее голоса.
– Ваше положение вдвойне ужасно, милая княжна, – помолчав немного, сказала m lle Bourienne. – Я понимаю, что вы не могли и не можете думать о себе; но я моей любовью к вам обязана это сделать… Алпатыч был у вас? Говорил он с вами об отъезде? – спросила она.
Княжна Марья не отвечала. Она не понимала, куда и кто должен был ехать. «Разве можно было что нибудь предпринимать теперь, думать о чем нибудь? Разве не все равно? Она не отвечала.
– Вы знаете ли, chere Marie, – сказала m lle Bourienne, – знаете ли, что мы в опасности, что мы окружены французами; ехать теперь опасно. Ежели мы поедем, мы почти наверное попадем в плен, и бог знает…
Княжна Марья смотрела на свою подругу, не понимая того, что она говорила.
– Ах, ежели бы кто нибудь знал, как мне все все равно теперь, – сказала она. – Разумеется, я ни за что не желала бы уехать от него… Алпатыч мне говорил что то об отъезде… Поговорите с ним, я ничего, ничего не могу и не хочу…
– Я говорила с ним. Он надеется, что мы успеем уехать завтра; но я думаю, что теперь лучше бы было остаться здесь, – сказала m lle Bourienne. – Потому что, согласитесь, chere Marie, попасть в руки солдат или бунтующих мужиков на дороге – было бы ужасно. – M lle Bourienne достала из ридикюля объявление на нерусской необыкновенной бумаге французского генерала Рамо о том, чтобы жители не покидали своих домов, что им оказано будет должное покровительство французскими властями, и подала ее княжне.
– Я думаю, что лучше обратиться к этому генералу, – сказала m lle Bourienne, – и я уверена, что вам будет оказано должное уважение.
Княжна Марья читала бумагу, и сухие рыдания задергали ее лицо.
– Через кого вы получили это? – сказала она.
– Вероятно, узнали, что я француженка по имени, – краснея, сказала m lle Bourienne.
Княжна Марья с бумагой в руке встала от окна и с бледным лицом вышла из комнаты и пошла в бывший кабинет князя Андрея.
– Дуняша, позовите ко мне Алпатыча, Дронушку, кого нибудь, – сказала княжна Марья, – и скажите Амалье Карловне, чтобы она не входила ко мне, – прибавила она, услыхав голос m lle Bourienne. – Поскорее ехать! Ехать скорее! – говорила княжна Марья, ужасаясь мысли о том, что она могла остаться во власти французов.
«Чтобы князь Андрей знал, что она во власти французов! Чтоб она, дочь князя Николая Андреича Болконского, просила господина генерала Рамо оказать ей покровительство и пользовалась его благодеяниями! – Эта мысль приводила ее в ужас, заставляла ее содрогаться, краснеть и чувствовать еще не испытанные ею припадки злобы и гордости. Все, что только было тяжелого и, главное, оскорбительного в ее положении, живо представлялось ей. «Они, французы, поселятся в этом доме; господин генерал Рамо займет кабинет князя Андрея; будет для забавы перебирать и читать его письма и бумаги. M lle Bourienne lui fera les honneurs de Богучарово. [Мадемуазель Бурьен будет принимать его с почестями в Богучарове.] Мне дадут комнатку из милости; солдаты разорят свежую могилу отца, чтобы снять с него кресты и звезды; они мне будут рассказывать о победах над русскими, будут притворно выражать сочувствие моему горю… – думала княжна Марья не своими мыслями, но чувствуя себя обязанной думать за себя мыслями своего отца и брата. Для нее лично было все равно, где бы ни оставаться и что бы с ней ни было; но она чувствовала себя вместе с тем представительницей своего покойного отца и князя Андрея. Она невольно думала их мыслями и чувствовала их чувствами. Что бы они сказали, что бы они сделали теперь, то самое она чувствовала необходимым сделать. Она пошла в кабинет князя Андрея и, стараясь проникнуться его мыслями, обдумывала свое положение.
Требования жизни, которые она считала уничтоженными со смертью отца, вдруг с новой, еще неизвестной силой возникли перед княжной Марьей и охватили ее. Взволнованная, красная, она ходила по комнате, требуя к себе то Алпатыча, то Михаила Ивановича, то Тихона, то Дрона. Дуняша, няня и все девушки ничего не могли сказать о том, в какой мере справедливо было то, что объявила m lle Bourienne. Алпатыча не было дома: он уехал к начальству. Призванный Михаил Иваныч, архитектор, явившийся к княжне Марье с заспанными глазами, ничего не мог сказать ей. Он точно с той же улыбкой согласия, с которой он привык в продолжение пятнадцати лет отвечать, не выражая своего мнения, на обращения старого князя, отвечал на вопросы княжны Марьи, так что ничего определенного нельзя было вывести из его ответов. Призванный старый камердинер Тихон, с опавшим и осунувшимся лицом, носившим на себе отпечаток неизлечимого горя, отвечал «слушаю с» на все вопросы княжны Марьи и едва удерживался от рыданий, глядя на нее.
Наконец вошел в комнату староста Дрон и, низко поклонившись княжне, остановился у притолоки.
Княжна Марья прошлась по комнате и остановилась против него.
– Дронушка, – сказала княжна Марья, видевшая в нем несомненного друга, того самого Дронушку, который из своей ежегодной поездки на ярмарку в Вязьму привозил ей всякий раз и с улыбкой подавал свой особенный пряник. – Дронушка, теперь, после нашего несчастия, – начала она и замолчала, не в силах говорить дальше.
– Все под богом ходим, – со вздохом сказал он. Они помолчали.
– Дронушка, Алпатыч куда то уехал, мне не к кому обратиться. Правду ли мне говорят, что мне и уехать нельзя?
– Отчего же тебе не ехать, ваше сиятельство, ехать можно, – сказал Дрон.
– Мне сказали, что опасно от неприятеля. Голубчик, я ничего не могу, ничего не понимаю, со мной никого нет. Я непременно хочу ехать ночью или завтра рано утром. – Дрон молчал. Он исподлобья взглянул на княжну Марью.
– Лошадей нет, – сказал он, – я и Яков Алпатычу говорил.
– Отчего же нет? – сказала княжна.
– Все от божьего наказания, – сказал Дрон. – Какие лошади были, под войска разобрали, а какие подохли, нынче год какой. Не то лошадей кормить, а как бы самим с голоду не помереть! И так по три дня не емши сидят. Нет ничего, разорили вконец.
Княжна Марья внимательно слушала то, что он говорил ей.
– Мужики разорены? У них хлеба нет? – спросила она.
– Голодной смертью помирают, – сказал Дрон, – не то что подводы…
– Да отчего же ты не сказал, Дронушка? Разве нельзя помочь? Я все сделаю, что могу… – Княжне Марье странно было думать, что теперь, в такую минуту, когда такое горе наполняло ее душу, могли быть люди богатые и бедные и что могли богатые не помочь бедным. Она смутно знала и слышала, что бывает господский хлеб и что его дают мужикам. Она знала тоже, что ни брат, ни отец ее не отказали бы в нужде мужикам; она только боялась ошибиться как нибудь в словах насчет этой раздачи мужикам хлеба, которым она хотела распорядиться. Она была рада тому, что ей представился предлог заботы, такой, для которой ей не совестно забыть свое горе. Она стала расспрашивать Дронушку подробности о нуждах мужиков и о том, что есть господского в Богучарове.
– Ведь у нас есть хлеб господский, братнин? – спросила она.
– Господский хлеб весь цел, – с гордостью сказал Дрон, – наш князь не приказывал продавать.
– Выдай его мужикам, выдай все, что им нужно: я тебе именем брата разрешаю, – сказала княжна Марья.
Дрон ничего не ответил и глубоко вздохнул.
– Ты раздай им этот хлеб, ежели его довольно будет для них. Все раздай. Я тебе приказываю именем брата, и скажи им: что, что наше, то и ихнее. Мы ничего не пожалеем для них. Так ты скажи.
Дрон пристально смотрел на княжну, в то время как она говорила.
– Уволь ты меня, матушка, ради бога, вели от меня ключи принять, – сказал он. – Служил двадцать три года, худого не делал; уволь, ради бога.
Княжна Марья не понимала, чего он хотел от нее и от чего он просил уволить себя. Она отвечала ему, что она никогда не сомневалась в его преданности и что она все готова сделать для него и для мужиков.


Через час после этого Дуняша пришла к княжне с известием, что пришел Дрон и все мужики, по приказанию княжны, собрались у амбара, желая переговорить с госпожою.
– Да я никогда не звала их, – сказала княжна Марья, – я только сказала Дронушке, чтобы раздать им хлеба.
– Только ради бога, княжна матушка, прикажите их прогнать и не ходите к ним. Все обман один, – говорила Дуняша, – а Яков Алпатыч приедут, и поедем… и вы не извольте…
– Какой же обман? – удивленно спросила княжна
– Да уж я знаю, только послушайте меня, ради бога. Вот и няню хоть спросите. Говорят, не согласны уезжать по вашему приказанию.
– Ты что нибудь не то говоришь. Да я никогда не приказывала уезжать… – сказала княжна Марья. – Позови Дронушку.
Пришедший Дрон подтвердил слова Дуняши: мужики пришли по приказанию княжны.
– Да я никогда не звала их, – сказала княжна. – Ты, верно, не так передал им. Я только сказала, чтобы ты им отдал хлеб.
Дрон, не отвечая, вздохнул.
– Если прикажете, они уйдут, – сказал он.
– Нет, нет, я пойду к ним, – сказала княжна Марья
Несмотря на отговариванье Дуняши и няни, княжна Марья вышла на крыльцо. Дрон, Дуняша, няня и Михаил Иваныч шли за нею. «Они, вероятно, думают, что я предлагаю им хлеб с тем, чтобы они остались на своих местах, и сама уеду, бросив их на произвол французов, – думала княжна Марья. – Я им буду обещать месячину в подмосковной, квартиры; я уверена, что Andre еще больше бы сделав на моем месте», – думала она, подходя в сумерках к толпе, стоявшей на выгоне у амбара.
Толпа, скучиваясь, зашевелилась, и быстро снялись шляпы. Княжна Марья, опустив глаза и путаясь ногами в платье, близко подошла к ним. Столько разнообразных старых и молодых глаз было устремлено на нее и столько было разных лиц, что княжна Марья не видала ни одного лица и, чувствуя необходимость говорить вдруг со всеми, не знала, как быть. Но опять сознание того, что она – представительница отца и брата, придало ей силы, и она смело начала свою речь.
– Я очень рада, что вы пришли, – начала княжна Марья, не поднимая глаз и чувствуя, как быстро и сильно билось ее сердце. – Мне Дронушка сказал, что вас разорила война. Это наше общее горе, и я ничего не пожалею, чтобы помочь вам. Я сама еду, потому что уже опасно здесь и неприятель близко… потому что… Я вам отдаю все, мои друзья, и прошу вас взять все, весь хлеб наш, чтобы у вас не было нужды. А ежели вам сказали, что я отдаю вам хлеб с тем, чтобы вы остались здесь, то это неправда. Я, напротив, прошу вас уезжать со всем вашим имуществом в нашу подмосковную, и там я беру на себя и обещаю вам, что вы не будете нуждаться. Вам дадут и домы и хлеба. – Княжна остановилась. В толпе только слышались вздохи.
– Я не от себя делаю это, – продолжала княжна, – я это делаю именем покойного отца, который был вам хорошим барином, и за брата, и его сына.
Она опять остановилась. Никто не прерывал ее молчания.
– Горе наше общее, и будем делить всё пополам. Все, что мое, то ваше, – сказала она, оглядывая лица, стоявшие перед нею.
Все глаза смотрели на нее с одинаковым выражением, значения которого она не могла понять. Было ли это любопытство, преданность, благодарность, или испуг и недоверие, но выражение на всех лицах было одинаковое.
– Много довольны вашей милостью, только нам брать господский хлеб не приходится, – сказал голос сзади.
– Да отчего же? – сказала княжна.
Никто не ответил, и княжна Марья, оглядываясь по толпе, замечала, что теперь все глаза, с которыми она встречалась, тотчас же опускались.
– Отчего же вы не хотите? – спросила она опять.
Никто не отвечал.
Княжне Марье становилось тяжело от этого молчанья; она старалась уловить чей нибудь взгляд.
– Отчего вы не говорите? – обратилась княжна к старому старику, который, облокотившись на палку, стоял перед ней. – Скажи, ежели ты думаешь, что еще что нибудь нужно. Я все сделаю, – сказала она, уловив его взгляд. Но он, как бы рассердившись за это, опустил совсем голову и проговорил:
– Чего соглашаться то, не нужно нам хлеба.
– Что ж, нам все бросить то? Не согласны. Не согласны… Нет нашего согласия. Мы тебя жалеем, а нашего согласия нет. Поезжай сама, одна… – раздалось в толпе с разных сторон. И опять на всех лицах этой толпы показалось одно и то же выражение, и теперь это было уже наверное не выражение любопытства и благодарности, а выражение озлобленной решительности.
– Да вы не поняли, верно, – с грустной улыбкой сказала княжна Марья. – Отчего вы не хотите ехать? Я обещаю поселить вас, кормить. А здесь неприятель разорит вас…
Но голос ее заглушали голоса толпы.
– Нет нашего согласия, пускай разоряет! Не берем твоего хлеба, нет согласия нашего!
Княжна Марья старалась уловить опять чей нибудь взгляд из толпы, но ни один взгляд не был устремлен на нее; глаза, очевидно, избегали ее. Ей стало странно и неловко.
– Вишь, научила ловко, за ней в крепость иди! Дома разори да в кабалу и ступай. Как же! Я хлеб, мол, отдам! – слышались голоса в толпе.
Княжна Марья, опустив голову, вышла из круга и пошла в дом. Повторив Дрону приказание о том, чтобы завтра были лошади для отъезда, она ушла в свою комнату и осталась одна с своими мыслями.


Долго эту ночь княжна Марья сидела у открытого окна в своей комнате, прислушиваясь к звукам говора мужиков, доносившегося с деревни, но она не думала о них. Она чувствовала, что, сколько бы она ни думала о них, она не могла бы понять их. Она думала все об одном – о своем горе, которое теперь, после перерыва, произведенного заботами о настоящем, уже сделалось для нее прошедшим. Она теперь уже могла вспоминать, могла плакать и могла молиться. С заходом солнца ветер затих. Ночь была тихая и свежая. В двенадцатом часу голоса стали затихать, пропел петух, из за лип стала выходить полная луна, поднялся свежий, белый туман роса, и над деревней и над домом воцарилась тишина.
Одна за другой представлялись ей картины близкого прошедшего – болезни и последних минут отца. И с грустной радостью она теперь останавливалась на этих образах, отгоняя от себя с ужасом только одно последнее представление его смерти, которое – она чувствовала – она была не в силах созерцать даже в своем воображении в этот тихий и таинственный час ночи. И картины эти представлялись ей с такой ясностью и с такими подробностями, что они казались ей то действительностью, то прошедшим, то будущим.
То ей живо представлялась та минута, когда с ним сделался удар и его из сада в Лысых Горах волокли под руки и он бормотал что то бессильным языком, дергал седыми бровями и беспокойно и робко смотрел на нее.
«Он и тогда хотел сказать мне то, что он сказал мне в день своей смерти, – думала она. – Он всегда думал то, что он сказал мне». И вот ей со всеми подробностями вспомнилась та ночь в Лысых Горах накануне сделавшегося с ним удара, когда княжна Марья, предчувствуя беду, против его воли осталась с ним. Она не спала и ночью на цыпочках сошла вниз и, подойдя к двери в цветочную, в которой в эту ночь ночевал ее отец, прислушалась к его голосу. Он измученным, усталым голосом говорил что то с Тихоном. Ему, видно, хотелось поговорить. «И отчего он не позвал меня? Отчего он не позволил быть мне тут на месте Тихона? – думала тогда и теперь княжна Марья. – Уж он не выскажет никогда никому теперь всего того, что было в его душе. Уж никогда не вернется для него и для меня эта минута, когда бы он говорил все, что ему хотелось высказать, а я, а не Тихон, слушала бы и понимала его. Отчего я не вошла тогда в комнату? – думала она. – Может быть, он тогда же бы сказал мне то, что он сказал в день смерти. Он и тогда в разговоре с Тихоном два раза спросил про меня. Ему хотелось меня видеть, а я стояла тут, за дверью. Ему было грустно, тяжело говорить с Тихоном, который не понимал его. Помню, как он заговорил с ним про Лизу, как живую, – он забыл, что она умерла, и Тихон напомнил ему, что ее уже нет, и он закричал: „Дурак“. Ему тяжело было. Я слышала из за двери, как он, кряхтя, лег на кровать и громко прокричал: „Бог мой!Отчего я не взошла тогда? Что ж бы он сделал мне? Что бы я потеряла? А может быть, тогда же он утешился бы, он сказал бы мне это слово“. И княжна Марья вслух произнесла то ласковое слово, которое он сказал ей в день смерти. «Ду ше нь ка! – повторила княжна Марья это слово и зарыдала облегчающими душу слезами. Она видела теперь перед собою его лицо. И не то лицо, которое она знала с тех пор, как себя помнила, и которое она всегда видела издалека; а то лицо – робкое и слабое, которое она в последний день, пригибаясь к его рту, чтобы слышать то, что он говорил, в первый раз рассмотрела вблизи со всеми его морщинами и подробностями.
«Душенька», – повторила она.
«Что он думал, когда сказал это слово? Что он думает теперь? – вдруг пришел ей вопрос, и в ответ на это она увидала его перед собой с тем выражением лица, которое у него было в гробу на обвязанном белым платком лице. И тот ужас, который охватил ее тогда, когда она прикоснулась к нему и убедилась, что это не только не был он, но что то таинственное и отталкивающее, охватил ее и теперь. Она хотела думать о другом, хотела молиться и ничего не могла сделать. Она большими открытыми глазами смотрела на лунный свет и тени, всякую секунду ждала увидеть его мертвое лицо и чувствовала, что тишина, стоявшая над домом и в доме, заковывала ее.
– Дуняша! – прошептала она. – Дуняша! – вскрикнула она диким голосом и, вырвавшись из тишины, побежала к девичьей, навстречу бегущим к ней няне и девушкам.


17 го августа Ростов и Ильин, сопутствуемые только что вернувшимся из плена Лаврушкой и вестовым гусаром, из своей стоянки Янково, в пятнадцати верстах от Богучарова, поехали кататься верхами – попробовать новую, купленную Ильиным лошадь и разузнать, нет ли в деревнях сена.
Богучарово находилось последние три дня между двумя неприятельскими армиями, так что так же легко мог зайти туда русский арьергард, как и французский авангард, и потому Ростов, как заботливый эскадронный командир, желал прежде французов воспользоваться тем провиантом, который оставался в Богучарове.
Ростов и Ильин были в самом веселом расположении духа. Дорогой в Богучарово, в княжеское именье с усадьбой, где они надеялись найти большую дворню и хорошеньких девушек, они то расспрашивали Лаврушку о Наполеоне и смеялись его рассказам, то перегонялись, пробуя лошадь Ильина.
Ростов и не знал и не думал, что эта деревня, в которую он ехал, была именье того самого Болконского, который был женихом его сестры.
Ростов с Ильиным в последний раз выпустили на перегонку лошадей в изволок перед Богучаровым, и Ростов, перегнавший Ильина, первый вскакал в улицу деревни Богучарова.
– Ты вперед взял, – говорил раскрасневшийся Ильин.
– Да, всё вперед, и на лугу вперед, и тут, – отвечал Ростов, поглаживая рукой своего взмылившегося донца.
– А я на французской, ваше сиятельство, – сзади говорил Лаврушка, называя французской свою упряжную клячу, – перегнал бы, да только срамить не хотел.
Они шагом подъехали к амбару, у которого стояла большая толпа мужиков.
Некоторые мужики сняли шапки, некоторые, не снимая шапок, смотрели на подъехавших. Два старые длинные мужика, с сморщенными лицами и редкими бородами, вышли из кабака и с улыбками, качаясь и распевая какую то нескладную песню, подошли к офицерам.
– Молодцы! – сказал, смеясь, Ростов. – Что, сено есть?
– И одинакие какие… – сказал Ильин.
– Развесе…oo…ооо…лая бесе… бесе… – распевали мужики с счастливыми улыбками.
Один мужик вышел из толпы и подошел к Ростову.
– Вы из каких будете? – спросил он.
– Французы, – отвечал, смеючись, Ильин. – Вот и Наполеон сам, – сказал он, указывая на Лаврушку.
– Стало быть, русские будете? – переспросил мужик.
– А много вашей силы тут? – спросил другой небольшой мужик, подходя к ним.
– Много, много, – отвечал Ростов. – Да вы что ж собрались тут? – прибавил он. – Праздник, что ль?
– Старички собрались, по мирскому делу, – отвечал мужик, отходя от него.
В это время по дороге от барского дома показались две женщины и человек в белой шляпе, шедшие к офицерам.
– В розовом моя, чур не отбивать! – сказал Ильин, заметив решительно подвигавшуюся к нему Дуняшу.
– Наша будет! – подмигнув, сказал Ильину Лаврушка.
– Что, моя красавица, нужно? – сказал Ильин, улыбаясь.
– Княжна приказали узнать, какого вы полка и ваши фамилии?
– Это граф Ростов, эскадронный командир, а я ваш покорный слуга.
– Бе…се…е…ду…шка! – распевал пьяный мужик, счастливо улыбаясь и глядя на Ильина, разговаривающего с девушкой. Вслед за Дуняшей подошел к Ростову Алпатыч, еще издали сняв свою шляпу.
– Осмелюсь обеспокоить, ваше благородие, – сказал он с почтительностью, но с относительным пренебрежением к юности этого офицера и заложив руку за пазуху. – Моя госпожа, дочь скончавшегося сего пятнадцатого числа генерал аншефа князя Николая Андреевича Болконского, находясь в затруднении по случаю невежества этих лиц, – он указал на мужиков, – просит вас пожаловать… не угодно ли будет, – с грустной улыбкой сказал Алпатыч, – отъехать несколько, а то не так удобно при… – Алпатыч указал на двух мужиков, которые сзади так и носились около него, как слепни около лошади.
– А!.. Алпатыч… А? Яков Алпатыч!.. Важно! прости ради Христа. Важно! А?.. – говорили мужики, радостно улыбаясь ему. Ростов посмотрел на пьяных стариков и улыбнулся.
– Или, может, это утешает ваше сиятельство? – сказал Яков Алпатыч с степенным видом, не заложенной за пазуху рукой указывая на стариков.
– Нет, тут утешенья мало, – сказал Ростов и отъехал. – В чем дело? – спросил он.
– Осмелюсь доложить вашему сиятельству, что грубый народ здешний не желает выпустить госпожу из имения и угрожает отпречь лошадей, так что с утра все уложено и ее сиятельство не могут выехать.
– Не может быть! – вскрикнул Ростов.
– Имею честь докладывать вам сущую правду, – повторил Алпатыч.
Ростов слез с лошади и, передав ее вестовому, пошел с Алпатычем к дому, расспрашивая его о подробностях дела. Действительно, вчерашнее предложение княжны мужикам хлеба, ее объяснение с Дроном и с сходкою так испортили дело, что Дрон окончательно сдал ключи, присоединился к мужикам и не являлся по требованию Алпатыча и что поутру, когда княжна велела закладывать, чтобы ехать, мужики вышли большой толпой к амбару и выслали сказать, что они не выпустят княжны из деревни, что есть приказ, чтобы не вывозиться, и они выпрягут лошадей. Алпатыч выходил к ним, усовещивая их, но ему отвечали (больше всех говорил Карп; Дрон не показывался из толпы), что княжну нельзя выпустить, что на то приказ есть; а что пускай княжна остается, и они по старому будут служить ей и во всем повиноваться.
В ту минуту, когда Ростов и Ильин проскакали по дороге, княжна Марья, несмотря на отговариванье Алпатыча, няни и девушек, велела закладывать и хотела ехать; но, увидав проскакавших кавалеристов, их приняли за французов, кучера разбежались, и в доме поднялся плач женщин.
– Батюшка! отец родной! бог тебя послал, – говорили умиленные голоса, в то время как Ростов проходил через переднюю.
Княжна Марья, потерянная и бессильная, сидела в зале, в то время как к ней ввели Ростова. Она не понимала, кто он, и зачем он, и что с нею будет. Увидав его русское лицо и по входу его и первым сказанным словам признав его за человека своего круга, она взглянула на него своим глубоким и лучистым взглядом и начала говорить обрывавшимся и дрожавшим от волнения голосом. Ростову тотчас же представилось что то романическое в этой встрече. «Беззащитная, убитая горем девушка, одна, оставленная на произвол грубых, бунтующих мужиков! И какая то странная судьба натолкнула меня сюда! – думал Ростов, слушяя ее и глядя на нее. – И какая кротость, благородство в ее чертах и в выражении! – думал он, слушая ее робкий рассказ.
Когда она заговорила о том, что все это случилось на другой день после похорон отца, ее голос задрожал. Она отвернулась и потом, как бы боясь, чтобы Ростов не принял ее слова за желание разжалобить его, вопросительно испуганно взглянула на него. У Ростова слезы стояли в глазах. Княжна Марья заметила это и благодарно посмотрела на Ростова тем своим лучистым взглядом, который заставлял забывать некрасивость ее лица.
– Не могу выразить, княжна, как я счастлив тем, что я случайно заехал сюда и буду в состоянии показать вам свою готовность, – сказал Ростов, вставая. – Извольте ехать, и я отвечаю вам своей честью, что ни один человек не посмеет сделать вам неприятность, ежели вы мне только позволите конвоировать вас, – и, почтительно поклонившись, как кланяются дамам царской крови, он направился к двери.
Почтительностью своего тона Ростов как будто показывал, что, несмотря на то, что он за счастье бы счел свое знакомство с нею, он не хотел пользоваться случаем ее несчастия для сближения с нею.
Княжна Марья поняла и оценила этот тон.
– Я очень, очень благодарна вам, – сказала ему княжна по французски, – но надеюсь, что все это было только недоразуменье и что никто не виноват в том. – Княжна вдруг заплакала. – Извините меня, – сказала она.
Ростов, нахмурившись, еще раз низко поклонился и вышел из комнаты.


– Ну что, мила? Нет, брат, розовая моя прелесть, и Дуняшей зовут… – Но, взглянув на лицо Ростова, Ильин замолк. Он видел, что его герой и командир находился совсем в другом строе мыслей.
Ростов злобно оглянулся на Ильина и, не отвечая ему, быстрыми шагами направился к деревне.
– Я им покажу, я им задам, разбойникам! – говорил он про себя.
Алпатыч плывущим шагом, чтобы только не бежать, рысью едва догнал Ростова.
– Какое решение изволили принять? – сказал он, догнав его.
Ростов остановился и, сжав кулаки, вдруг грозно подвинулся на Алпатыча.
– Решенье? Какое решенье? Старый хрыч! – крикнул он на него. – Ты чего смотрел? А? Мужики бунтуют, а ты не умеешь справиться? Ты сам изменник. Знаю я вас, шкуру спущу со всех… – И, как будто боясь растратить понапрасну запас своей горячности, он оставил Алпатыча и быстро пошел вперед. Алпатыч, подавив чувство оскорбления, плывущим шагом поспевал за Ростовым и продолжал сообщать ему свои соображения. Он говорил, что мужики находились в закоснелости, что в настоящую минуту было неблагоразумно противуборствовать им, не имея военной команды, что не лучше ли бы было послать прежде за командой.
– Я им дам воинскую команду… Я их попротивоборствую, – бессмысленно приговаривал Николай, задыхаясь от неразумной животной злобы и потребности излить эту злобу. Не соображая того, что будет делать, бессознательно, быстрым, решительным шагом он подвигался к толпе. И чем ближе он подвигался к ней, тем больше чувствовал Алпатыч, что неблагоразумный поступок его может произвести хорошие результаты. То же чувствовали и мужики толпы, глядя на его быструю и твердую походку и решительное, нахмуренное лицо.
После того как гусары въехали в деревню и Ростов прошел к княжне, в толпе произошло замешательство и раздор. Некоторые мужики стали говорить, что эти приехавшие были русские и как бы они не обиделись тем, что не выпускают барышню. Дрон был того же мнения; но как только он выразил его, так Карп и другие мужики напали на бывшего старосту.
– Ты мир то поедом ел сколько годов? – кричал на него Карп. – Тебе все одно! Ты кубышку выроешь, увезешь, тебе что, разори наши дома али нет?
– Сказано, порядок чтоб был, не езди никто из домов, чтобы ни синь пороха не вывозить, – вот она и вся! – кричал другой.
– Очередь на твоего сына была, а ты небось гладуха своего пожалел, – вдруг быстро заговорил маленький старичок, нападая на Дрона, – а моего Ваньку забрил. Эх, умирать будем!
– То то умирать будем!
– Я от миру не отказчик, – говорил Дрон.
– То то не отказчик, брюхо отрастил!..
Два длинные мужика говорили свое. Как только Ростов, сопутствуемый Ильиным, Лаврушкой и Алпатычем, подошел к толпе, Карп, заложив пальцы за кушак, слегка улыбаясь, вышел вперед. Дрон, напротив, зашел в задние ряды, и толпа сдвинулась плотнее.
– Эй! кто у вас староста тут? – крикнул Ростов, быстрым шагом подойдя к толпе.
– Староста то? На что вам?.. – спросил Карп. Но не успел он договорить, как шапка слетела с него и голова мотнулась набок от сильного удара.
– Шапки долой, изменники! – крикнул полнокровный голос Ростова. – Где староста? – неистовым голосом кричал он.
– Старосту, старосту кличет… Дрон Захарыч, вас, – послышались кое где торопливо покорные голоса, и шапки стали сниматься с голов.
– Нам бунтовать нельзя, мы порядки блюдем, – проговорил Карп, и несколько голосов сзади в то же мгновенье заговорили вдруг:
– Как старички пороптали, много вас начальства…
– Разговаривать?.. Бунт!.. Разбойники! Изменники! – бессмысленно, не своим голосом завопил Ростов, хватая за юрот Карпа. – Вяжи его, вяжи! – кричал он, хотя некому было вязать его, кроме Лаврушки и Алпатыча.
Лаврушка, однако, подбежал к Карпу и схватил его сзади за руки.
– Прикажете наших из под горы кликнуть? – крикнул он.
Алпатыч обратился к мужикам, вызывая двоих по именам, чтобы вязать Карпа. Мужики покорно вышли из толпы и стали распоясываться.
– Староста где? – кричал Ростов.
Дрон, с нахмуренным и бледным лицом, вышел из толпы.
– Ты староста? Вязать, Лаврушка! – кричал Ростов, как будто и это приказание не могло встретить препятствий. И действительно, еще два мужика стали вязать Дрона, который, как бы помогая им, снял с себя кушан и подал им.
– А вы все слушайте меня, – Ростов обратился к мужикам: – Сейчас марш по домам, и чтобы голоса вашего я не слыхал.
– Что ж, мы никакой обиды не делали. Мы только, значит, по глупости. Только вздор наделали… Я же сказывал, что непорядки, – послышались голоса, упрекавшие друг друга.
– Вот я же вам говорил, – сказал Алпатыч, вступая в свои права. – Нехорошо, ребята!
– Глупость наша, Яков Алпатыч, – отвечали голоса, и толпа тотчас же стала расходиться и рассыпаться по деревне.
Связанных двух мужиков повели на барский двор. Два пьяные мужика шли за ними.
– Эх, посмотрю я на тебя! – говорил один из них, обращаясь к Карпу.
– Разве можно так с господами говорить? Ты думал что?
– Дурак, – подтверждал другой, – право, дурак!
Через два часа подводы стояли на дворе богучаровского дома. Мужики оживленно выносили и укладывали на подводы господские вещи, и Дрон, по желанию княжны Марьи выпущенный из рундука, куда его заперли, стоя на дворе, распоряжался мужиками.
– Ты ее так дурно не клади, – говорил один из мужиков, высокий человек с круглым улыбающимся лицом, принимая из рук горничной шкатулку. – Она ведь тоже денег стоит. Что же ты ее так то вот бросишь или пол веревку – а она потрется. Я так не люблю. А чтоб все честно, по закону было. Вот так то под рогожку, да сенцом прикрой, вот и важно. Любо!
– Ишь книг то, книг, – сказал другой мужик, выносивший библиотечные шкафы князя Андрея. – Ты не цепляй! А грузно, ребята, книги здоровые!
– Да, писали, не гуляли! – значительно подмигнув, сказал высокий круглолицый мужик, указывая на толстые лексиконы, лежавшие сверху.

Ростов, не желая навязывать свое знакомство княжне, не пошел к ней, а остался в деревне, ожидая ее выезда. Дождавшись выезда экипажей княжны Марьи из дома, Ростов сел верхом и до пути, занятого нашими войсками, в двенадцати верстах от Богучарова, верхом провожал ее. В Янкове, на постоялом дворе, он простился с нею почтительно, в первый раз позволив себе поцеловать ее руку.
– Как вам не совестно, – краснея, отвечал он княжне Марье на выражение благодарности за ее спасенье (как она называла его поступок), – каждый становой сделал бы то же. Если бы нам только приходилось воевать с мужиками, мы бы не допустили так далеко неприятеля, – говорил он, стыдясь чего то и стараясь переменить разговор. – Я счастлив только, что имел случай познакомиться с вами. Прощайте, княжна, желаю вам счастия и утешения и желаю встретиться с вами при более счастливых условиях. Ежели вы не хотите заставить краснеть меня, пожалуйста, не благодарите.
Но княжна, если не благодарила более словами, благодарила его всем выражением своего сиявшего благодарностью и нежностью лица. Она не могла верить ему, что ей не за что благодарить его. Напротив, для нее несомненно было то, что ежели бы его не было, то она, наверное, должна была бы погибнуть и от бунтовщиков и от французов; что он, для того чтобы спасти ее, подвергал себя самым очевидным и страшным опасностям; и еще несомненнее было то, что он был человек с высокой и благородной душой, который умел понять ее положение и горе. Его добрые и честные глаза с выступившими на них слезами, в то время как она сама, заплакав, говорила с ним о своей потере, не выходили из ее воображения.
Когда она простилась с ним и осталась одна, княжна Марья вдруг почувствовала в глазах слезы, и тут уж не в первый раз ей представился странный вопрос, любит ли она его?
По дороге дальше к Москве, несмотря на то, что положение княжны было не радостно, Дуняша, ехавшая с ней в карете, не раз замечала, что княжна, высунувшись в окно кареты, чему то радостно и грустно улыбалась.
«Ну что же, ежели бы я и полюбила его? – думала княжна Марья.
Как ни стыдно ей было признаться себе, что она первая полюбила человека, который, может быть, никогда не полюбит ее, она утешала себя мыслью, что никто никогда не узнает этого и что она не будет виновата, ежели будет до конца жизни, никому не говоря о том, любить того, которого она любила в первый и в последний раз.
Иногда она вспоминала его взгляды, его участие, его слова, и ей казалось счастье не невозможным. И тогда то Дуняша замечала, что она, улыбаясь, глядела в окно кареты.
«И надо было ему приехать в Богучарово, и в эту самую минуту! – думала княжна Марья. – И надо было его сестре отказать князю Андрею! – И во всем этом княжна Марья видела волю провиденья.
Впечатление, произведенное на Ростова княжной Марьей, было очень приятное. Когда ои вспоминал про нее, ему становилось весело, и когда товарищи, узнав о бывшем с ним приключении в Богучарове, шутили ему, что он, поехав за сеном, подцепил одну из самых богатых невест в России, Ростов сердился. Он сердился именно потому, что мысль о женитьбе на приятной для него, кроткой княжне Марье с огромным состоянием не раз против его воли приходила ему в голову. Для себя лично Николай не мог желать жены лучше княжны Марьи: женитьба на ней сделала бы счастье графини – его матери, и поправила бы дела его отца; и даже – Николай чувствовал это – сделала бы счастье княжны Марьи. Но Соня? И данное слово? И от этого то Ростов сердился, когда ему шутили о княжне Болконской.


Приняв командование над армиями, Кутузов вспомнил о князе Андрее и послал ему приказание прибыть в главную квартиру.
Князь Андрей приехал в Царево Займище в тот самый день и в то самое время дня, когда Кутузов делал первый смотр войскам. Князь Андрей остановился в деревне у дома священника, у которого стоял экипаж главнокомандующего, и сел на лавочке у ворот, ожидая светлейшего, как все называли теперь Кутузова. На поле за деревней слышны были то звуки полковой музыки, то рев огромного количества голосов, кричавших «ура!новому главнокомандующему. Тут же у ворот, шагах в десяти от князя Андрея, пользуясь отсутствием князя и прекрасной погодой, стояли два денщика, курьер и дворецкий. Черноватый, обросший усами и бакенбардами, маленький гусарский подполковник подъехал к воротам и, взглянув на князя Андрея, спросил: здесь ли стоит светлейший и скоро ли он будет?
Князь Андрей сказал, что он не принадлежит к штабу светлейшего и тоже приезжий. Гусарский подполковник обратился к нарядному денщику, и денщик главнокомандующего сказал ему с той особенной презрительностью, с которой говорят денщики главнокомандующих с офицерами:
– Что, светлейший? Должно быть, сейчас будет. Вам что?
Гусарский подполковник усмехнулся в усы на тон денщика, слез с лошади, отдал ее вестовому и подошел к Болконскому, слегка поклонившись ему. Болконский посторонился на лавке. Гусарский подполковник сел подле него.
– Тоже дожидаетесь главнокомандующего? – заговорил гусарский подполковник. – Говог'ят, всем доступен, слава богу. А то с колбасниками беда! Недаг'ом Ег'молов в немцы пг'осился. Тепег'ь авось и г'усским говог'ить можно будет. А то чег'т знает что делали. Все отступали, все отступали. Вы делали поход? – спросил он.
– Имел удовольствие, – отвечал князь Андрей, – не только участвовать в отступлении, но и потерять в этом отступлении все, что имел дорогого, не говоря об именьях и родном доме… отца, который умер с горя. Я смоленский.
– А?.. Вы князь Болконский? Очень г'ад познакомиться: подполковник Денисов, более известный под именем Васьки, – сказал Денисов, пожимая руку князя Андрея и с особенно добрым вниманием вглядываясь в лицо Болконского. – Да, я слышал, – сказал он с сочувствием и, помолчав немного, продолжал: – Вот и скифская война. Это все хог'ошо, только не для тех, кто своими боками отдувается. А вы – князь Андг'ей Болконский? – Он покачал головой. – Очень г'ад, князь, очень г'ад познакомиться, – прибавил он опять с грустной улыбкой, пожимая ему руку.
Князь Андрей знал Денисова по рассказам Наташи о ее первом женихе. Это воспоминанье и сладко и больно перенесло его теперь к тем болезненным ощущениям, о которых он последнее время давно уже не думал, но которые все таки были в его душе. В последнее время столько других и таких серьезных впечатлений, как оставление Смоленска, его приезд в Лысые Горы, недавнее известно о смерти отца, – столько ощущений было испытано им, что эти воспоминания уже давно не приходили ему и, когда пришли, далеко не подействовали на него с прежней силой. И для Денисова тот ряд воспоминаний, которые вызвало имя Болконского, было далекое, поэтическое прошедшее, когда он, после ужина и пения Наташи, сам не зная как, сделал предложение пятнадцатилетней девочке. Он улыбнулся воспоминаниям того времени и своей любви к Наташе и тотчас же перешел к тому, что страстно и исключительно теперь занимало его. Это был план кампании, который он придумал, служа во время отступления на аванпостах. Он представлял этот план Барклаю де Толли и теперь намерен был представить его Кутузову. План основывался на том, что операционная линия французов слишком растянута и что вместо того, или вместе с тем, чтобы действовать с фронта, загораживая дорогу французам, нужно было действовать на их сообщения. Он начал разъяснять свой план князю Андрею.
– Они не могут удержать всей этой линии. Это невозможно, я отвечаю, что пг'ог'ву их; дайте мне пятьсот человек, я г'азог'ву их, это вег'но! Одна система – паг'тизанская.
Денисов встал и, делая жесты, излагал свой план Болконскому. В средине его изложения крики армии, более нескладные, более распространенные и сливающиеся с музыкой и песнями, послышались на месте смотра. На деревне послышался топот и крики.
– Сам едет, – крикнул казак, стоявший у ворот, – едет! Болконский и Денисов подвинулись к воротам, у которых стояла кучка солдат (почетный караул), и увидали подвигавшегося по улице Кутузова, верхом на невысокой гнедой лошадке. Огромная свита генералов ехала за ним. Барклай ехал почти рядом; толпа офицеров бежала за ними и вокруг них и кричала «ура!».
Вперед его во двор проскакали адъютанты. Кутузов, нетерпеливо подталкивая свою лошадь, плывшую иноходью под его тяжестью, и беспрестанно кивая головой, прикладывал руку к бедой кавалергардской (с красным околышем и без козырька) фуражке, которая была на нем. Подъехав к почетному караулу молодцов гренадеров, большей частью кавалеров, отдававших ему честь, он с минуту молча, внимательно посмотрел на них начальническим упорным взглядом и обернулся к толпе генералов и офицеров, стоявших вокруг него. Лицо его вдруг приняло тонкое выражение; он вздернул плечами с жестом недоумения.
– И с такими молодцами всё отступать и отступать! – сказал он. – Ну, до свиданья, генерал, – прибавил он и тронул лошадь в ворота мимо князя Андрея и Денисова.
– Ура! ура! ура! – кричали сзади его.
С тех пор как не видал его князь Андрей, Кутузов еще потолстел, обрюзг и оплыл жиром. Но знакомые ему белый глаз, и рана, и выражение усталости в его лице и фигуре были те же. Он был одет в мундирный сюртук (плеть на тонком ремне висела через плечо) и в белой кавалергардской фуражке. Он, тяжело расплываясь и раскачиваясь, сидел на своей бодрой лошадке.
– Фю… фю… фю… – засвистал он чуть слышно, въезжая на двор. На лице его выражалась радость успокоения человека, намеревающегося отдохнуть после представительства. Он вынул левую ногу из стремени, повалившись всем телом и поморщившись от усилия, с трудом занес ее на седло, облокотился коленкой, крякнул и спустился на руки к казакам и адъютантам, поддерживавшим его.
Он оправился, оглянулся своими сощуренными глазами и, взглянув на князя Андрея, видимо, не узнав его, зашагал своей ныряющей походкой к крыльцу.
– Фю… фю… фю, – просвистал он и опять оглянулся на князя Андрея. Впечатление лица князя Андрея только после нескольких секунд (как это часто бывает у стариков) связалось с воспоминанием о его личности.
– А, здравствуй, князь, здравствуй, голубчик, пойдем… – устало проговорил он, оглядываясь, и тяжело вошел на скрипящее под его тяжестью крыльцо. Он расстегнулся и сел на лавочку, стоявшую на крыльце.
– Ну, что отец?
– Вчера получил известие о его кончине, – коротко сказал князь Андрей.
Кутузов испуганно открытыми глазами посмотрел на князя Андрея, потом снял фуражку и перекрестился: «Царство ему небесное! Да будет воля божия над всеми нами!Он тяжело, всей грудью вздохнул и помолчал. „Я его любил и уважал и сочувствую тебе всей душой“. Он обнял князя Андрея, прижал его к своей жирной груди и долго не отпускал от себя. Когда он отпустил его, князь Андрей увидал, что расплывшие губы Кутузова дрожали и на глазах были слезы. Он вздохнул и взялся обеими руками за лавку, чтобы встать.
– Пойдем, пойдем ко мне, поговорим, – сказал он; но в это время Денисов, так же мало робевший перед начальством, как и перед неприятелем, несмотря на то, что адъютанты у крыльца сердитым шепотом останавливали его, смело, стуча шпорами по ступенькам, вошел на крыльцо. Кутузов, оставив руки упертыми на лавку, недовольно смотрел на Денисова. Денисов, назвав себя, объявил, что имеет сообщить его светлости дело большой важности для блага отечества. Кутузов усталым взглядом стал смотреть на Денисова и досадливым жестом, приняв руки и сложив их на животе, повторил: «Для блага отечества? Ну что такое? Говори». Денисов покраснел, как девушка (так странно было видеть краску на этом усатом, старом и пьяном лице), и смело начал излагать свой план разрезания операционной линии неприятеля между Смоленском и Вязьмой. Денисов жил в этих краях и знал хорошо местность. План его казался несомненно хорошим, в особенности по той силе убеждения, которая была в его словах. Кутузов смотрел себе на ноги и изредка оглядывался на двор соседней избы, как будто он ждал чего то неприятного оттуда. Из избы, на которую он смотрел, действительно во время речи Денисова показался генерал с портфелем под мышкой.
– Что? – в середине изложения Денисова проговорил Кутузов. – Уже готовы?
– Готов, ваша светлость, – сказал генерал. Кутузов покачал головой, как бы говоря: «Как это все успеть одному человеку», и продолжал слушать Денисова.
– Даю честное благородное слово гусского офицег'а, – говорил Денисов, – что я г'азог'ву сообщения Наполеона.
– Тебе Кирилл Андреевич Денисов, обер интендант, как приходится? – перебил его Кутузов.
– Дядя г'одной, ваша светлость.
– О! приятели были, – весело сказал Кутузов. – Хорошо, хорошо, голубчик, оставайся тут при штабе, завтра поговорим. – Кивнув головой Денисову, он отвернулся и протянул руку к бумагам, которые принес ему Коновницын.
– Не угодно ли вашей светлости пожаловать в комнаты, – недовольным голосом сказал дежурный генерал, – необходимо рассмотреть планы и подписать некоторые бумаги. – Вышедший из двери адъютант доложил, что в квартире все было готово. Но Кутузову, видимо, хотелось войти в комнаты уже свободным. Он поморщился…
– Нет, вели подать, голубчик, сюда столик, я тут посмотрю, – сказал он. – Ты не уходи, – прибавил он, обращаясь к князю Андрею. Князь Андрей остался на крыльце, слушая дежурного генерала.
Во время доклада за входной дверью князь Андрей слышал женское шептанье и хрустение женского шелкового платья. Несколько раз, взглянув по тому направлению, он замечал за дверью, в розовом платье и лиловом шелковом платке на голове, полную, румяную и красивую женщину с блюдом, которая, очевидно, ожидала входа влавввквмандующего. Адъютант Кутузова шепотом объяснил князю Андрею, что это была хозяйка дома, попадья, которая намеревалась подать хлеб соль его светлости. Муж ее встретил светлейшего с крестом в церкви, она дома… «Очень хорошенькая», – прибавил адъютант с улыбкой. Кутузов оглянулся на эти слова. Кутузов слушал доклад дежурного генерала (главным предметом которого была критика позиции при Цареве Займище) так же, как он слушал Денисова, так же, как он слушал семь лет тому назад прения Аустерлицкого военного совета. Он, очевидно, слушал только оттого, что у него были уши, которые, несмотря на то, что в одном из них был морской канат, не могли не слышать; но очевидно было, что ничто из того, что мог сказать ему дежурный генерал, не могло не только удивить или заинтересовать его, но что он знал вперед все, что ему скажут, и слушал все это только потому, что надо прослушать, как надо прослушать поющийся молебен. Все, что говорил Денисов, было дельно и умно. То, что говорил дежурный генерал, было еще дельнее и умнее, но очевидно было, что Кутузов презирал и знание и ум и знал что то другое, что должно было решить дело, – что то другое, независимое от ума и знания. Князь Андрей внимательно следил за выражением лица главнокомандующего, и единственное выражение, которое он мог заметить в нем, было выражение скуки, любопытства к тому, что такое означал женский шепот за дверью, и желание соблюсти приличие. Очевидно было, что Кутузов презирал ум, и знание, и даже патриотическое чувство, которое выказывал Денисов, но презирал не умом, не чувством, не знанием (потому что он и не старался выказывать их), а он презирал их чем то другим. Он презирал их своей старостью, своею опытностью жизни. Одно распоряжение, которое от себя в этот доклад сделал Кутузов, откосилось до мародерства русских войск. Дежурный редерал в конце доклада представил светлейшему к подписи бумагу о взысканий с армейских начальников по прошению помещика за скошенный зеленый овес.
Кутузов зачмокал губами и закачал головой, выслушав это дело.
– В печку… в огонь! И раз навсегда тебе говорю, голубчик, – сказал он, – все эти дела в огонь. Пуская косят хлеба и жгут дрова на здоровье. Я этого не приказываю и не позволяю, но и взыскивать не могу. Без этого нельзя. Дрова рубят – щепки летят. – Он взглянул еще раз на бумагу. – О, аккуратность немецкая! – проговорил он, качая головой.


– Ну, теперь все, – сказал Кутузов, подписывая последнюю бумагу, и, тяжело поднявшись и расправляя складки своей белой пухлой шеи, с повеселевшим лицом направился к двери.
Попадья, с бросившеюся кровью в лицо, схватилась за блюдо, которое, несмотря на то, что она так долго приготовлялась, она все таки не успела подать вовремя. И с низким поклоном она поднесла его Кутузову.
Глаза Кутузова прищурились; он улыбнулся, взял рукой ее за подбородок и сказал:
– И красавица какая! Спасибо, голубушка!
Он достал из кармана шаровар несколько золотых и положил ей на блюдо.
– Ну что, как живешь? – сказал Кутузов, направляясь к отведенной для него комнате. Попадья, улыбаясь ямочками на румяном лице, прошла за ним в горницу. Адъютант вышел к князю Андрею на крыльцо и приглашал его завтракать; через полчаса князя Андрея позвали опять к Кутузову. Кутузов лежал на кресле в том же расстегнутом сюртуке. Он держал в руке французскую книгу и при входе князя Андрея, заложив ее ножом, свернул. Это был «Les chevaliers du Cygne», сочинение madame de Genlis [«Рыцари Лебедя», мадам де Жанлис], как увидал князь Андрей по обертке.
– Ну садись, садись тут, поговорим, – сказал Кутузов. – Грустно, очень грустно. Но помни, дружок, что я тебе отец, другой отец… – Князь Андрей рассказал Кутузову все, что он знал о кончине своего отца, и о том, что он видел в Лысых Горах, проезжая через них.
– До чего… до чего довели! – проговорил вдруг Кутузов взволнованным голосом, очевидно, ясно представив себе, из рассказа князя Андрея, положение, в котором находилась Россия. – Дай срок, дай срок, – прибавил он с злобным выражением лица и, очевидно, не желая продолжать этого волновавшего его разговора, сказал: – Я тебя вызвал, чтоб оставить при себе.
– Благодарю вашу светлость, – отвечал князь Андрей, – но я боюсь, что не гожусь больше для штабов, – сказал он с улыбкой, которую Кутузов заметил. Кутузов вопросительно посмотрел на него. – А главное, – прибавил князь Андрей, – я привык к полку, полюбил офицеров, и люди меня, кажется, полюбили. Мне бы жалко было оставить полк. Ежели я отказываюсь от чести быть при вас, то поверьте…
Умное, доброе и вместе с тем тонко насмешливое выражение светилось на пухлом лице Кутузова. Он перебил Болконского:
– Жалею, ты бы мне нужен был; но ты прав, ты прав. Нам не сюда люди нужны. Советчиков всегда много, а людей нет. Не такие бы полки были, если бы все советчики служили там в полках, как ты. Я тебя с Аустерлица помню… Помню, помню, с знаменем помню, – сказал Кутузов, и радостная краска бросилась в лицо князя Андрея при этом воспоминании. Кутузов притянул его за руку, подставляя ему щеку, и опять князь Андрей на глазах старика увидал слезы. Хотя князь Андрей и знал, что Кутузов был слаб на слезы и что он теперь особенно ласкает его и жалеет вследствие желания выказать сочувствие к его потере, но князю Андрею и радостно и лестно было это воспоминание об Аустерлице.
– Иди с богом своей дорогой. Я знаю, твоя дорога – это дорога чести. – Он помолчал. – Я жалел о тебе в Букареште: мне послать надо было. – И, переменив разговор, Кутузов начал говорить о турецкой войне и заключенном мире. – Да, немало упрекали меня, – сказал Кутузов, – и за войну и за мир… а все пришло вовремя. Tout vient a point a celui qui sait attendre. [Все приходит вовремя для того, кто умеет ждать.] A и там советчиков не меньше было, чем здесь… – продолжал он, возвращаясь к советчикам, которые, видимо, занимали его. – Ох, советчики, советчики! – сказал он. Если бы всех слушать, мы бы там, в Турции, и мира не заключили, да и войны бы не кончили. Всё поскорее, а скорое на долгое выходит. Если бы Каменский не умер, он бы пропал. Он с тридцатью тысячами штурмовал крепости. Взять крепость не трудно, трудно кампанию выиграть. А для этого не нужно штурмовать и атаковать, а нужно терпение и время. Каменский на Рущук солдат послал, а я их одних (терпение и время) посылал и взял больше крепостей, чем Каменский, и лошадиное мясо турок есть заставил. – Он покачал головой. – И французы тоже будут! Верь моему слову, – воодушевляясь, проговорил Кутузов, ударяя себя в грудь, – будут у меня лошадиное мясо есть! – И опять глаза его залоснились слезами.
– Однако до лжно же будет принять сражение? – сказал князь Андрей.
– До лжно будет, если все этого захотят, нечего делать… А ведь, голубчик: нет сильнее тех двух воинов, терпение и время; те всё сделают, да советчики n'entendent pas de cette oreille, voila le mal. [этим ухом не слышат, – вот что плохо.] Одни хотят, другие не хотят. Что ж делать? – спросил он, видимо, ожидая ответа. – Да, что ты велишь делать? – повторил он, и глаза его блестели глубоким, умным выражением. – Я тебе скажу, что делать, – проговорил он, так как князь Андрей все таки не отвечал. – Я тебе скажу, что делать и что я делаю. Dans le doute, mon cher, – он помолчал, – abstiens toi, [В сомнении, мой милый, воздерживайся.] – выговорил он с расстановкой.
– Ну, прощай, дружок; помни, что я всей душой несу с тобой твою потерю и что я тебе не светлейший, не князь и не главнокомандующий, а я тебе отец. Ежели что нужно, прямо ко мне. Прощай, голубчик. – Он опять обнял и поцеловал его. И еще князь Андрей не успел выйти в дверь, как Кутузов успокоительно вздохнул и взялся опять за неконченный роман мадам Жанлис «Les chevaliers du Cygne».
Как и отчего это случилось, князь Андрей не мог бы никак объяснить; но после этого свидания с Кутузовым он вернулся к своему полку успокоенный насчет общего хода дела и насчет того, кому оно вверено было. Чем больше он видел отсутствие всего личного в этом старике, в котором оставались как будто одни привычки страстей и вместо ума (группирующего события и делающего выводы) одна способность спокойного созерцания хода событий, тем более он был спокоен за то, что все будет так, как должно быть. «У него не будет ничего своего. Он ничего не придумает, ничего не предпримет, – думал князь Андрей, – но он все выслушает, все запомнит, все поставит на свое место, ничему полезному не помешает и ничего вредного не позволит. Он понимает, что есть что то сильнее и значительнее его воли, – это неизбежный ход событий, и он умеет видеть их, умеет понимать их значение и, ввиду этого значения, умеет отрекаться от участия в этих событиях, от своей личной волн, направленной на другое. А главное, – думал князь Андрей, – почему веришь ему, – это то, что он русский, несмотря на роман Жанлис и французские поговорки; это то, что голос его задрожал, когда он сказал: „До чего довели!“, и что он захлипал, говоря о том, что он „заставит их есть лошадиное мясо“. На этом же чувстве, которое более или менее смутно испытывали все, и основано было то единомыслие и общее одобрение, которое сопутствовало народному, противному придворным соображениям, избранию Кутузова в главнокомандующие.


После отъезда государя из Москвы московская жизнь потекла прежним, обычным порядком, и течение этой жизни было так обычно, что трудно было вспомнить о бывших днях патриотического восторга и увлечения, и трудно было верить, что действительно Россия в опасности и что члены Английского клуба суть вместе с тем и сыны отечества, готовые для него на всякую жертву. Одно, что напоминало о бывшем во время пребывания государя в Москве общем восторженно патриотическом настроении, было требование пожертвований людьми и деньгами, которые, как скоро они были сделаны, облеклись в законную, официальную форму и казались неизбежны.
С приближением неприятеля к Москве взгляд москвичей на свое положение не только не делался серьезнее, но, напротив, еще легкомысленнее, как это всегда бывает с людьми, которые видят приближающуюся большую опасность. При приближении опасности всегда два голоса одинаково сильно говорят в душе человека: один весьма разумно говорит о том, чтобы человек обдумал самое свойство опасности и средства для избавления от нее; другой еще разумнее говорит, что слишком тяжело и мучительно думать об опасности, тогда как предвидеть все и спастись от общего хода дела не во власти человека, и потому лучше отвернуться от тяжелого, до тех пор пока оно не наступило, и думать о приятном. В одиночестве человек большею частью отдается первому голосу, в обществе, напротив, – второму. Так было и теперь с жителями Москвы. Давно так не веселились в Москве, как этот год.
Растопчинские афишки с изображением вверху питейного дома, целовальника и московского мещанина Карпушки Чигирина, который, быв в ратниках и выпив лишний крючок на тычке, услыхал, будто Бонапарт хочет идти на Москву, рассердился, разругал скверными словами всех французов, вышел из питейного дома и заговорил под орлом собравшемуся народу, читались и обсуживались наравне с последним буриме Василия Львовича Пушкина.
В клубе, в угловой комнате, собирались читать эти афиши, и некоторым нравилось, как Карпушка подтрунивал над французами, говоря, что они от капусты раздуются, от каши перелопаются, от щей задохнутся, что они все карлики и что их троих одна баба вилами закинет. Некоторые не одобряли этого тона и говорила, что это пошло и глупо. Рассказывали о том, что французов и даже всех иностранцев Растопчин выслал из Москвы, что между ними шпионы и агенты Наполеона; но рассказывали это преимущественно для того, чтобы при этом случае передать остроумные слова, сказанные Растопчиным при их отправлении. Иностранцев отправляли на барке в Нижний, и Растопчин сказал им: «Rentrez en vous meme, entrez dans la barque et n'en faites pas une barque ne Charon». [войдите сами в себя и в эту лодку и постарайтесь, чтобы эта лодка не сделалась для вас лодкой Харона.] Рассказывали, что уже выслали из Москвы все присутственные места, и тут же прибавляли шутку Шиншина, что за это одно Москва должна быть благодарна Наполеону. Рассказывали, что Мамонову его полк будет стоить восемьсот тысяч, что Безухов еще больше затратил на своих ратников, но что лучше всего в поступке Безухова то, что он сам оденется в мундир и поедет верхом перед полком и ничего не будет брать за места с тех, которые будут смотреть на него.
– Вы никому не делаете милости, – сказала Жюли Друбецкая, собирая и прижимая кучку нащипанной корпии тонкими пальцами, покрытыми кольцами.
Жюли собиралась на другой день уезжать из Москвы и делала прощальный вечер.
– Безухов est ridicule [смешон], но он так добр, так мил. Что за удовольствие быть так caustique [злоязычным]?
– Штраф! – сказал молодой человек в ополченском мундире, которого Жюли называла «mon chevalier» [мой рыцарь] и который с нею вместе ехал в Нижний.
В обществе Жюли, как и во многих обществах Москвы, было положено говорить только по русски, и те, которые ошибались, говоря французские слова, платили штраф в пользу комитета пожертвований.
– Другой штраф за галлицизм, – сказал русский писатель, бывший в гостиной. – «Удовольствие быть не по русски.
– Вы никому не делаете милости, – продолжала Жюли к ополченцу, не обращая внимания на замечание сочинителя. – За caustique виновата, – сказала она, – и плачу, но за удовольствие сказать вам правду я готова еще заплатить; за галлицизмы не отвечаю, – обратилась она к сочинителю: – у меня нет ни денег, ни времени, как у князя Голицына, взять учителя и учиться по русски. А вот и он, – сказала Жюли. – Quand on… [Когда.] Нет, нет, – обратилась она к ополченцу, – не поймаете. Когда говорят про солнце – видят его лучи, – сказала хозяйка, любезно улыбаясь Пьеру. – Мы только говорили о вас, – с свойственной светским женщинам свободой лжи сказала Жюли. – Мы говорили, что ваш полк, верно, будет лучше мамоновского.
– Ах, не говорите мне про мой полк, – отвечал Пьер, целуя руку хозяйке и садясь подле нее. – Он мне так надоел!
– Вы ведь, верно, сами будете командовать им? – сказала Жюли, хитро и насмешливо переглянувшись с ополченцем.
Ополченец в присутствии Пьера был уже не так caustique, и в лице его выразилось недоуменье к тому, что означала улыбка Жюли. Несмотря на свою рассеянность и добродушие, личность Пьера прекращала тотчас же всякие попытки на насмешку в его присутствии.
– Нет, – смеясь, отвечал Пьер, оглядывая свое большое, толстое тело. – В меня слишком легко попасть французам, да и я боюсь, что не влезу на лошадь…
В числе перебираемых лиц для предмета разговора общество Жюли попало на Ростовых.
– Очень, говорят, плохи дела их, – сказала Жюли. – И он так бестолков – сам граф. Разумовские хотели купить его дом и подмосковную, и все это тянется. Он дорожится.
– Нет, кажется, на днях состоится продажа, – сказал кто то. – Хотя теперь и безумно покупать что нибудь в Москве.
– Отчего? – сказала Жюли. – Неужели вы думаете, что есть опасность для Москвы?
– Отчего же вы едете?
– Я? Вот странно. Я еду, потому… ну потому, что все едут, и потом я не Иоанна д'Арк и не амазонка.
– Ну, да, да, дайте мне еще тряпочек.
– Ежели он сумеет повести дела, он может заплатить все долги, – продолжал ополченец про Ростова.
– Добрый старик, но очень pauvre sire [плох]. И зачем они живут тут так долго? Они давно хотели ехать в деревню. Натали, кажется, здорова теперь? – хитро улыбаясь, спросила Жюли у Пьера.
– Они ждут меньшого сына, – сказал Пьер. – Он поступил в казаки Оболенского и поехал в Белую Церковь. Там формируется полк. А теперь они перевели его в мой полк и ждут каждый день. Граф давно хотел ехать, но графиня ни за что не согласна выехать из Москвы, пока не приедет сын.
– Я их третьего дня видела у Архаровых. Натали опять похорошела и повеселела. Она пела один романс. Как все легко проходит у некоторых людей!
– Что проходит? – недовольно спросил Пьер. Жюли улыбнулась.
– Вы знаете, граф, что такие рыцари, как вы, бывают только в романах madame Suza.
– Какой рыцарь? Отчего? – краснея, спросил Пьер.
– Ну, полноте, милый граф, c'est la fable de tout Moscou. Je vous admire, ma parole d'honneur. [это вся Москва знает. Право, я вам удивляюсь.]
– Штраф! Штраф! – сказал ополченец.
– Ну, хорошо. Нельзя говорить, как скучно!
– Qu'est ce qui est la fable de tout Moscou? [Что знает вся Москва?] – вставая, сказал сердито Пьер.
– Полноте, граф. Вы знаете!
– Ничего не знаю, – сказал Пьер.
– Я знаю, что вы дружны были с Натали, и потому… Нет, я всегда дружнее с Верой. Cette chere Vera! [Эта милая Вера!]
– Non, madame, [Нет, сударыня.] – продолжал Пьер недовольным тоном. – Я вовсе не взял на себя роль рыцаря Ростовой, и я уже почти месяц не был у них. Но я не понимаю жестокость…
– Qui s'excuse – s'accuse, [Кто извиняется, тот обвиняет себя.] – улыбаясь и махая корпией, говорила Жюли и, чтобы за ней осталось последнее слово, сейчас же переменила разговор. – Каково, я нынче узнала: бедная Мари Волконская приехала вчера в Москву. Вы слышали, она потеряла отца?