Календарь инков

Календарь
Данные о календаре
Тип календаря	Солнечный, лунный, лунно-солнечный
Календарная эра		Вставка високосов
Другие календари
Армелина · Армянский: древнеармянский, христианский · Ассирийский · Ацтекский · Бахаи · Бенгальский · Буддийский · Вавилонский · Византийский · Вьетнамский · Гильбурда · Голоценский · Григорианский · Грузинский · Дариский · Древнегреческий · Древнеегипетский · Древнеиндийский · Древнеперсидский · Древнеславянский · Еврейский · Зороастрийский · Индийский · Инки · Иранский · Ирландский · Исламский · Кельтский · Китайский · Конта · Коптский · Малайский · Майя · Масонский · Миньго · Непальский · Новоюлианский · Пролептический: юлианский, григорианский · Римский · Румийский · Симметричный · Советский · Стабильный · Тамильский · Тайский: лунный, солнечный · Тибетский · Трёхсезонный · Тувинский · Туркменский · Французский · Хакасский · Ханаанейский · Хараппский · Чучхе · Шведский · Шумерский · Эфиопский · Юлианский · Яванский · Японский

Календарь инков — система календарей, созданная в доколумбову эпоху цивилизацией инков. Состоит из солнечного и лунного астрономических календарей.

Календарный год называется уата/вата (кечуа wata) или мара (аймара mara) и состоит из 360 дней, разбитых на 12 месяцев по 30 дней в каждом.

Также существует ритуальный календарь, состоящий из 328 дней.

Термины

Согласно словарю кечуа Диего Гонсалеса Ольгина, целый год данного календаря называется вата онтта, полугодие — чаупиватта или чектавата, а високосный год — алькаканкис (Allcacanquis) или укис (Huquiz).

Определения времени/пространства у инков

Для инков время совмещалось с пространством, что выражается уже в самом слове на языке кечуа «pacha», которое означает время и пространство одновременно. Эта синонимия между временем и пространством обозначает, что первое показывалось конкретно и проецировалось на географическое пространство. Время (пача) делилось на настоящее — пача, и прошлое-будущее — ньявпа-пача, которое показывается идущим по кругу как назад, так и вперёд.

По представлениям жителей Перу в XVI веке, время-пространство бесконечно, поскольку на вопросы историка Сьеса де Леона к индейцам: «постигли ли они, что Мир должен закончиться», они смеялись в ответ.

В доколумбовом мире, где время показано конкретно, понятие «нуля» соотносилось не с понятием «ничто», а с чем-то конкретным и предметным. Уже сам по себе символ «нуль» у инков и майя является чем-то осязаемым: шнур без узла для инков, раковина для майя и кукурузный початок для ацтеков; иными словами — начало чего-либо.

Измерения и инструменты

Небесные явления

Наблюдениями занимались философы — амаута, они же и астрологи.

Историк Бернабе Кобо писал в своей «Истории Нового Света», что, как и у всех народов, учёт времени у народов Перу осуществлялся благодаря наблюдению за Солнцем и Луной, а также за планетами и звёздами. Движение Солнца вокруг Мира за день позволяло отличать день от ночи, а движение Солнца между обоими тропиками — вести учёт годам. Солнечный год они определяли по солнцестояниям, а движения Луны использовали для вычисления месяцев. Началом года считалось зимнее солнцестояние — 23 декабря. Високосных лет, по Кобо, инки не знали, но Акоста замечает, что одни говорили, будто индейцы знали високосные года, другие — что не знали.

Индейцы в середине XVI века считали, что великих небес — четыре. Возможно, имеется в виду деление неба на 4 части: по Млечному Пути и поперёк его.

Инки наблюдали и за иными небесными объектами: кометами, метеорами.

Первостепенным небесным объектом здесь считается Млечный Путь («майю» — Река, кечуа mayu), на котором или вблизи которого расположены все более мелкие значимые объекты. Положения майю в периоды, когда в результате вращения земли ось Млечного Пути максимально отклоняется в ту и в другую сторону от линии Север — Юг, отмечают границы, членящие мир на четыре сектора. На земле примерно под тем же углом пересекаются две центральные улицы селения (и продолжающие их дороги) и оросительные каналы.

Небесная река отражается или продолжается на земле в виде Вильканоты (Урубамбы) — главной водной артерии области Куско, текущей с юго-востока на северо-запад. Считается, что солнце совершает свой ночной путь под дном Вильканоты и насыщается её водами. Зимой в сухой (и холодный) сезон солнце пьёт мало и поэтому остывает.

Каменные столбы

Измерения велись по размещённым на холмах и пригорках возле Куско столбам или камням: два на Восток от города, и два — на Запад. Через них выходило и садилось солнце, когда оно достигало Тропика Рака и Козерога. Два камня, по которым определялось начало зимы, назывались пукуй-суканка; два других, обозначавших начало лета, назывались чирав(?)-суканка.

Хосе де Акоста упоминает о 12 столбах, которые он называет Succanga. Антонио де ла Каланча приводит сведения о 8 столбах с восточной стороны и 8 столбах с западной.

Похоже, что уже в середине XVI века, после завоевания испанцами, эти столбы в Куско заброшены и наблюдение за ними ослабело или прекратилось вовсе.

Линии секе

Уникальным изобретением народов Перу были линии секе (кечуа siq'i — линия, черта; исп. ceques), представлявшие собой воображаемые линии-направляющие, то есть векторы, исходившие из храма Кориканча в Куско. Существовало 40 линий, соединявшихся с 328 священными местами — ваками. У Бернабе Кобо перечислена 41 линия, но в итоге указывается, что их 40. Ваки вместе со столбами составляли число 350.

Время до такой степени являло собой единение с пространством, занятым человеком, что секе, выходившие из центра инкского мира, города Куско, позволяли определить не только 328 вак, помечающих ритуальный календарь инков из 328 дней, но и социальные группы. Также некоторые из них кодифицировали астрономические обсерватории, указывая место некоторых знаменательных солнечных и лунных позиций.

Согласно Докладу королю Испании, составленному губернатором Франсиско де Борха 8 апреля 1615 года, у индейцев Перу было 10 422 идола, из них 1365 мумий, некоторые из которых являлись основателями их родов, племён и селений.

Кипу

Исчисление времени также осуществлялось и регистрировалось при помощи кипу и юпаны (счёт).

Описание года

Первым упоминает название года инков историк Сьеса де Леон, когда говорит о сборе податей:

«А чтобы лучше знать, как и каким образом платились подати и собралась прочая дань, каждую гуата [guata] — а это название года — они отправляли некоторых орехонов в качестве судьи, рассматривающего дела определённой категории…»

—

Также Сьеса приводит это слово в списке слов, которые он выучил в первую очередь, находясь в Перу. Как замечает историк Фернандо де Монтесинос:

«Счёт времени, который угасал, он возобновил таким образом, что с этого царя время считали общепринятыми годами в 365 дней, и часами, а затем декадами, определяя для каждых десяти по сто лет, и каждых десяти декад по сто — /36/ тысячу лет, называя их капаквата [Capahuata] или интипватан [intiphuatan], что означает «Большой год Солнца», и таким образом считали века и царствования великими солнечными годами. Между ними общепринято, говоря о каком-либо перуанском царе и о событиях, произошедших в его царствование, говорить: «Ysa ay intipi alliscampum cay ay caria (либо Iscay intipi allii canpim caycay carcca)», что означает: «После того, как минули два Солнца, случилось то-то и то-то»

—

Обозначение «Большой год Солнца» иными словами — это 10 обычных лет. Непонимание языка кечуа в середине XVI века заставляло лиценциата Поло де Ондегардо (Polo de Ondegardo) заявлять, что инки не имеют древности более 450 лет, но, по мнению того же Монтесиноса, это не простые года, а Большие года, и значит, минуло 4500 лет после потопа (если посчитать их за правду, то начало начал приходилось на 2930—2950 годы до н. э., что вряд ли правдоподобно), а само же «правление собственно инков [gouierno especial de los ingas] было 400 лет в этом крае», что близко к истине (1650 год (дата составления книги Монтесиносом) минус 400 лет = 1250 год).

Также Великий год из 1000 лет именовался пачакути или Одно Солнце.

Начало года

У испанских хронистов не было единой точки зрения на то, какой месяц считать началом года. В качестве него называли:

• Декабрь — Хуан де Бетансос и Хуан де Веласко, а также Мариано Э. де Риверо и Диего Тчуди, Алонсо Рамос Гавилан;
• Июнь — Диего Фернандес де Паленсия «История Перу»;
• Май — отец Кристобаль де Молина «Сказания и обычаи Инков»;
• Январь — Хосе де Акоста с примечанием, что Пачакути реформировал календарь, начав год с декабря. Точно так же у Каланчи, не согласного с Диего Фернандесом, хотя и допускающим, что июнь мог быть началом года в какой-нибудь соседней земле возле территории инков.

То же самое относится и к названиям месяцев — у каждого хрониста или историка встречаются свои, но некоторые всё же совпадают. Скорее всего, это вызвано тем, что в различных местах империи инков придерживались своих давних наименований, не всегда собственно инкских, либо же смешанных и заимствованных, на что указывали сами хронисты.

«Узаконил» начало инкского года с декабря I Лимский Собор в 1551 году своим постановлением, которого и придерживались последующие хронисты.

Внесения изменений в календарь

Согласно сведениям Монтесиноса, изменения в календарь вносились неоднократно, в основном по причине обнаружения несоответствия между наблюдаемыми небесными объектами и установленными датами, из-за чего приходилось корректировать время и переносить даты солнцестояний или равноденствий.

Так, Инка Явар Укис (Yahuar Huquiz) «был великим астрологом и определил хороший способ, как должны считаться вставные дни или високосы каждые четыре года. Он приказал, чтобы для хорошего счёта будущих времён каждые четыреста лет вставлялся один год и отказались бы из-за них от високосов, так как согласно амаута-астрологам, с которыми он имел большие собрания, царь выяснил, что таким образом счёт лет достигнет точности. И старики в память об этом царе и о событии называют високос „укис“ [Huquiz], хотя ранее называли его „алькаалька“ [Alcaallca], и также в память об этом царе назвали месяц май Лавар Укис [Lahuar Huquiz]». При таком подсчёте за 400 лет бы набегало 2400 часов или ровно 100 суток, но речь идёт об 1 годе.

Или, например, астролог Манко Капак Амаута «устроил собрание всех знатоков этой науки, и, посовещавшись с ними, сказал, что Солнце и Луна находятся в разных местах. Он установил порядок, чтобы начало общепринятого года приходилось на весну».

Количественные характеристики

Год

Год в календаре инков делится на 12 месяцев по 30 дней. Понятия недели и дней недели у инков не существовало.

В 1553 году в книге «Хроника Перу» Сьеса де Леона даётся первое описание календаря и у народов Кальяо (южная часть империи инков):

«У них ведётся счёт времени, им известны некоторые движения как солнца, так луны, вот почему они ведут счёт по выученному ими обычаю подсчитывать свои года, образующие десять месяцев [?]. От них я узнал, что год они называют „мари“, лунный месяц — „алеспакехе“, а день — „ауро“».

Месяц / Луна

Месяцы (кильа (кечуа killa) или пакси (аймара pacsi, phakhsi) в календаре считались по лунам. Названия для Луны и для месяца были одинаковы.

Кроме столбов, по которым вычисляли года, имелись также столбы или каменные знаки, отмечавшие каждый месяц. Все вместе столбы назывались сусанка (Susanca) и были главными местами поклонений, куда приносились подношения в нужное время.

Важное значение имеют наблюдения кечуа за сино­дическим и сидерическим циклами Луны, хотя здесь многое ещё предстоит выяснить. Видимо, индейцы пола­гали, что Луна влияет на урожай, причём в период её возрастания следует сажать растения, дающие плоды над землёй (кукурузу, фасоль), а в период убыли — подзем­ные клубни. Понятие фаз Луны (если иметь в виду чётко фиксированные дискретные отрезки) отсутствует. Ночное светило имеет две сущности, субстанции — «ванью» (кечуа wañu тёмное, безжизненное) и «пура» (светлое, оду­шевлённое); это как бы два диска, попеременно закры­вающие один другой. Важной стороной лунной космологии является мистическая связь ночного светила и женщин.

Как в Мезоамерике, так и в Андах, Луна и ныне позволяет местным жителям, живущим в сёлах, принимать в расчёт лунные месяцы, а когда её не видно, например, во время новолуния, она считается отсутствующей, то есть нулём.

Дни

На языке кечуа день называли пунчау (кечуа punchaw), а ночь — тута (кечуа tuta); на языке аймара день — уру, а ночь — арома.

Время между заходом и восходом Солнца кечуа делят на сумерки, ночь и рассвет, причём каждое из этих понятий характеризует ещё и целую область неба с находящимися там звёздами и планетами в зависимости от её расположения по отношению к Солнцу. При измене­нии положения Солнца среди звёзд меняются соответственно и светила, составляющие ту или иную категорию. Так, утренней или вечерней звездой может считаться не только Венера, но и любая яркая звезда, оказавшаяся в «рассветной» или «сумеречной» части не­босклона.

Часы

Деления дня на часы у инков, скорее всего, не было. Часов — тоже, кроме солнечных (Хуан де Бетансос называет их Pacha Unan Changa или Pacha Unan Chac).Но инки знали три способа определения дневного времени:

• общего назначения — пальцем указывали на то место в небе, где прошло солнце, когда они начали какое-либо дело.
• домашнего применения — время, затрачиваемое на варку картофеля — что приблизительно равнялось одному часу.
• время также измерялось в единицах, называемых кокада (исп. cocada) или аку́ли (кечуа akulli), означая время, которое требуется для пережёвывания полного рта листьев коки, за период до потери его аромата и действия. В этих единицах измерялось и расстояние, означая количество полных ртов листьев, которое можно пережевать, идя из одного пункта назначения в другой.

Праздники

В каждом году отмечались какие-либо праздники и торжества: обычные и особые. Обычные справлялись каждый месяц, со своими обычаями и жертвоприношениями. По названию главных праздников часто давались имена самим месяцам. Особые праздники устраивались по случаю начала войны, прихода к власти правителя, нехватки воды при засухе и т. п.

Само название праздников вариабельно, в зависимости от источника. По Гуаману Пома де Айяла они таковы:

• Capac Raimi Quilla, — Месяц Великого Праздника Солнца — декабрь.
• Camay Quilla, — Малая Возрастающая Луна — январь.
• Hatun Pucuy Quilla, — Великая Возрастающая Луна, — февраль.
• Pacha Pucuy Quilla, — Месяц Произрастания Цветов — март.
• Ayrihua Quilla, — Месяц Двойных Колосков — апрель.
• Aymoray Quilla, — Месяц Урожая — май.
• Haucai Cusqui Quilla, — июнь.
• Chacra Conaqui Quilla, — Месяц Поливки — июль.
• Chacra Yapuy Quilla, — Месяц Сева, — август.
• Coia Raymi Quilla, — Месяц Праздника Луны — сентябрь.
• Uma Raymi Quilla, Месяц Праздника провинции Ома — октябрь.
• Ayamarca Raymi Quilla, Месяц Праздника провинции Айамарка — ноябрь.

У Хуана де Бетансоса приведены совершенно другие названия для месяцев, по сравнению с другими хронистами, и они иногда смещены на месяц; их учредил Инка Юпанки и они таковы:

• Pucoy quillarai mequis — декабрь.
• Hatumpo coiquis — январь.
• Allapo coiquis — февраль.
• Pacha pocoiquis — март.
• Ayriguaquis — апрель.
• Huacai quos quiqilla — май. С мая по июнь отмечается праздник Yaguayracha aymoray.
• Hatun quosquiquilla — июнь.
• Caguaquis — июль.
• Carpaiquis — август.
• Satuaiquis — сентябрь. В этом месяце Инка Юпанки учредил праздник Poray Upia.
• Ornarimequis (?) или Omarimequis — октябрь. Праздник селения Ома.
• Cantaraiquis — ноябрь.

Ритуальный календарь

Существовал у инков и ритуальный календарь из 328 дней, который коррелировался с помощью солнечного календаря с периодом исчезновения Плеяд на 37 дней (328 + 37 = 365 дней). Этот календарь состоял из месяцев, имевших различное количество дней: от 2 до 10; от 30 до 31; 41 или 42; 60 или 61; или 178 дней.

Последствия испанского завоевания

С приходом испанцев совершенно исчезли временные циклы длительностью более 15 лет (они существовали у инков, хотя рядовые крестьяне могли быть с ними плохо знакомы).

В народном календаре андских народов в колониальное время образовалось, по крайней мере, 18 видов важнейших сельскохозяйственных работ продолжительно­стью от полутора-двух недель до двух с половиной ме­сяцев и охватывающих весь год. Этот календарь основан на посто­янных наблюдениях за небом. Ни один из выявленных историком и этнографом Г. Эртоном различимых для кечуа небесных объектов (а их, помимо солнца и луны, 50) не остаётся незадейство­ванным. Иначе говоря, данная календарно-астрономическая система, по всей видимости, близка к древней инкской, носит ярко выраженный прикладной характер и в этом отношении достигла высокого совершенства.

См. также

• Календарь майя
• Ацтекский календарь

Библиография

• Талах В. Н., Куприенко C. А. [science.masu.ru/dmdocuments/2013-1.pdf Календарь доколумбовых индейцев Анд по сведениям Фернандо де Монтесиноса и Бласа Валеры] (рус.) // Проблемы истории, филологии, культуры : журнал. — Москва-Магнитогорск-Новосибирск, 2013. — Вып. 1 (39). — С. 65—75. — ISSN [www.sigla.ru/table.jsp?f=8&t=3&v0=1991—9484&f=1003&t=1&v1=&f=4&t=2&v2=&f=21&t=3&v3=&f=1016&t=3&v4=&f=1016&t=3&v5=&bf=4&b=&d=0&ys=&ye=&lng=&ft=&mt=&dt=&vol=&pt=&iss=&ps=&pe=&tr=&tro=&cc=UNION&i=1&v=tagged&s=0&ss=0&st=0&i18n=ru&rlf=&psz=20&bs=20&ce=hJfuypee8JzzufeGmImYYIpZKRJeeOeeWGJIZRrRRrdmtdeee88NJJJJpeeefTJ3peKJJ3UWWPtzzzzzzzzzzzzzzzzzbzzvzzpy5zzjzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzztzzzzzzzbzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzvzzzzzzyeyTjkDnyHzTuueKZePz9decyzzLzzzL*.c8.NzrGJJvufeeeeeJheeyzjeeeeJh*peeeeKJJJJJJJJJJmjHvOJJJJJJJJJfeeeieeeeSJJJJJSJJJ3TeIJJJJ3..E.UEAcyhxD.eeeeeuzzzLJJJJ5.e8JJJheeeeeeeeeeeeyeeK3JJJJJJJJ*s7defeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeSJJJJJJJJZIJJzzz1..6LJJJJJJtJJZ4....EK*&debug=false 1991—9484].
• Куприенко С.А. [books.google.ru/books?id=vnYVTrJ2PVoC&printsec=frontcover&hl=ru&source=gbs_ge_summary_r&cad=0#v=onepage&q&f=false Источники XVI—XVII веков по истории инков: хроники, документы, письма] / Под ред. С.А. Куприенко.. — К.: Видавець Купрієнко С.А., 2013. — 418 с. — ISBN 978-617-7085-03-3.
• Талах В. Н., Куприенко С. А. [kuprienko.info/talah-v-n-kuprienko-s-a-amerika-pervonachal-naya-istochniki-po-istorii-majya-naua-astekov-i-inkov/ Америка первоначальная. Источники по истории майя, науа (астеков) и инков] / Ред. В. Н. Талах, С. А. Куприенко.. — К.: Видавець Купрієнко С. А., 2013. — 370 с. — ISBN 978-617-7085-00-2.

Ссылки

• Календарь // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• [kuprienko.info/files/a-skromnitsky-ceques-y-huacas-de-los-incas-por-bernabe-cobo.xls А. Скромникий. Таблица Линий Секе, святилищ Вак, и главные места поклонения у Инков, имевшиеся в Куско.]
• [kuprienko.info/calendario-de-los-incas-por-los-cronstas/ А.Скромницкий. Календарь Инков, согласно авторам Хроник]. [archive.is/u0qX Архивировано из первоисточника 12 июля 2012].

Отрывок, характеризующий Календарь инков

Силы двунадесяти языков Европы ворвались в Россию. Русское войско и население отступают, избегая столкновения, до Смоленска и от Смоленска до Бородина. Французское войско с постоянно увеличивающеюся силой стремительности несется к Москве, к цели своего движения. Сила стремительности его, приближаясь к цели, увеличивается подобно увеличению быстроты падающего тела по мере приближения его к земле. Назади тысяча верст голодной, враждебной страны; впереди десятки верст, отделяющие от цели. Это чувствует всякий солдат наполеоновской армии, и нашествие надвигается само собой, по одной силе стремительности.
В русском войске по мере отступления все более и более разгорается дух озлобления против врага: отступая назад, оно сосредоточивается и нарастает. Под Бородиным происходит столкновение. Ни то, ни другое войско не распадаются, но русское войско непосредственно после столкновения отступает так же необходимо, как необходимо откатывается шар, столкнувшись с другим, с большей стремительностью несущимся на него шаром; и так же необходимо (хотя и потерявший всю свою силу в столкновении) стремительно разбежавшийся шар нашествия прокатывается еще некоторое пространство.
Русские отступают за сто двадцать верст – за Москву, французы доходят до Москвы и там останавливаются. В продолжение пяти недель после этого нет ни одного сражения. Французы не двигаются. Подобно смертельно раненному зверю, который, истекая кровью, зализывает свои раны, они пять недель остаются в Москве, ничего не предпринимая, и вдруг, без всякой новой причины, бегут назад: бросаются на Калужскую дорогу (и после победы, так как опять поле сражения осталось за ними под Малоярославцем), не вступая ни в одно серьезное сражение, бегут еще быстрее назад в Смоленск, за Смоленск, за Вильну, за Березину и далее.
В вечер 26 го августа и Кутузов, и вся русская армия были уверены, что Бородинское сражение выиграно. Кутузов так и писал государю. Кутузов приказал готовиться на новый бой, чтобы добить неприятеля не потому, чтобы он хотел кого нибудь обманывать, но потому, что он знал, что враг побежден, так же как знал это каждый из участников сражения.
Но в тот же вечер и на другой день стали, одно за другим, приходить известия о потерях неслыханных, о потере половины армии, и новое сражение оказалось физически невозможным.
Нельзя было давать сражения, когда еще не собраны были сведения, не убраны раненые, не пополнены снаряды, не сочтены убитые, не назначены новые начальники на места убитых, не наелись и не выспались люди.
А вместе с тем сейчас же после сражения, на другое утро, французское войско (по той стремительной силе движения, увеличенного теперь как бы в обратном отношении квадратов расстояний) уже надвигалось само собой на русское войско. Кутузов хотел атаковать на другой день, и вся армия хотела этого. Но для того чтобы атаковать, недостаточно желания сделать это; нужно, чтоб была возможность это сделать, а возможности этой не было. Нельзя было не отступить на один переход, потом точно так же нельзя было не отступить на другой и на третий переход, и наконец 1 го сентября, – когда армия подошла к Москве, – несмотря на всю силу поднявшегося чувства в рядах войск, сила вещей требовала того, чтобы войска эти шли за Москву. И войска отступили ещо на один, на последний переход и отдали Москву неприятелю.
Для тех людей, которые привыкли думать, что планы войн и сражений составляются полководцами таким же образом, как каждый из нас, сидя в своем кабинете над картой, делает соображения о том, как и как бы он распорядился в таком то и таком то сражении, представляются вопросы, почему Кутузов при отступлении не поступил так то и так то, почему он не занял позиции прежде Филей, почему он не отступил сразу на Калужскую дорогу, оставил Москву, и т. д. Люди, привыкшие так думать, забывают или не знают тех неизбежных условий, в которых всегда происходит деятельность всякого главнокомандующего. Деятельность полководца не имеет ни малейшего подобия с тою деятельностью, которую мы воображаем себе, сидя свободно в кабинете, разбирая какую нибудь кампанию на карте с известным количеством войска, с той и с другой стороны, и в известной местности, и начиная наши соображения с какого нибудь известного момента. Главнокомандующий никогда не бывает в тех условиях начала какого нибудь события, в которых мы всегда рассматриваем событие. Главнокомандующий всегда находится в средине движущегося ряда событий, и так, что никогда, ни в какую минуту, он не бывает в состоянии обдумать все значение совершающегося события. Событие незаметно, мгновение за мгновением, вырезается в свое значение, и в каждый момент этого последовательного, непрерывного вырезывания события главнокомандующий находится в центре сложнейшей игры, интриг, забот, зависимости, власти, проектов, советов, угроз, обманов, находится постоянно в необходимости отвечать на бесчисленное количество предлагаемых ему, всегда противоречащих один другому, вопросов.
Нам пресерьезно говорят ученые военные, что Кутузов еще гораздо прежде Филей должен был двинуть войска на Калужскую дорогу, что даже кто то предлагал таковой проект. Но перед главнокомандующим, особенно в трудную минуту, бывает не один проект, а всегда десятки одновременно. И каждый из этих проектов, основанных на стратегии и тактике, противоречит один другому. Дело главнокомандующего, казалось бы, состоит только в том, чтобы выбрать один из этих проектов. Но и этого он не может сделать. События и время не ждут. Ему предлагают, положим, 28 го числа перейти на Калужскую дорогу, но в это время прискакивает адъютант от Милорадовича и спрашивает, завязывать ли сейчас дело с французами или отступить. Ему надо сейчас, сию минуту, отдать приказанье. А приказанье отступить сбивает нас с поворота на Калужскую дорогу. И вслед за адъютантом интендант спрашивает, куда везти провиант, а начальник госпиталей – куда везти раненых; а курьер из Петербурга привозит письмо государя, не допускающее возможности оставить Москву, а соперник главнокомандующего, тот, кто подкапывается под него (такие всегда есть, и не один, а несколько), предлагает новый проект, диаметрально противоположный плану выхода на Калужскую дорогу; а силы самого главнокомандующего требуют сна и подкрепления; а обойденный наградой почтенный генерал приходит жаловаться, а жители умоляют о защите; посланный офицер для осмотра местности приезжает и доносит совершенно противоположное тому, что говорил перед ним посланный офицер; а лазутчик, пленный и делавший рекогносцировку генерал – все описывают различно положение неприятельской армии. Люди, привыкшие не понимать или забывать эти необходимые условия деятельности всякого главнокомандующего, представляют нам, например, положение войск в Филях и при этом предполагают, что главнокомандующий мог 1 го сентября совершенно свободно разрешать вопрос об оставлении или защите Москвы, тогда как при положении русской армии в пяти верстах от Москвы вопроса этого не могло быть. Когда же решился этот вопрос? И под Дриссой, и под Смоленском, и ощутительнее всего 24 го под Шевардиным, и 26 го под Бородиным, и в каждый день, и час, и минуту отступления от Бородина до Филей.


Русские войска, отступив от Бородина, стояли у Филей. Ермолов, ездивший для осмотра позиции, подъехал к фельдмаршалу.
– Драться на этой позиции нет возможности, – сказал он. Кутузов удивленно посмотрел на него и заставил его повторить сказанные слова. Когда он проговорил, Кутузов протянул ему руку.
– Дай ка руку, – сказал он, и, повернув ее так, чтобы ощупать его пульс, он сказал: – Ты нездоров, голубчик. Подумай, что ты говоришь.
Кутузов на Поклонной горе, в шести верстах от Дорогомиловской заставы, вышел из экипажа и сел на лавку на краю дороги. Огромная толпа генералов собралась вокруг него. Граф Растопчин, приехав из Москвы, присоединился к ним. Все это блестящее общество, разбившись на несколько кружков, говорило между собой о выгодах и невыгодах позиции, о положении войск, о предполагаемых планах, о состоянии Москвы, вообще о вопросах военных. Все чувствовали, что хотя и не были призваны на то, что хотя это не было так названо, но что это был военный совет. Разговоры все держались в области общих вопросов. Ежели кто и сообщал или узнавал личные новости, то про это говорилось шепотом, и тотчас переходили опять к общим вопросам: ни шуток, ни смеха, ни улыбок даже не было заметно между всеми этими людьми. Все, очевидно, с усилием, старались держаться на высота положения. И все группы, разговаривая между собой, старались держаться в близости главнокомандующего (лавка которого составляла центр в этих кружках) и говорили так, чтобы он мог их слышать. Главнокомандующий слушал и иногда переспрашивал то, что говорили вокруг него, но сам не вступал в разговор и не выражал никакого мнения. Большей частью, послушав разговор какого нибудь кружка, он с видом разочарования, – как будто совсем не о том они говорили, что он желал знать, – отворачивался. Одни говорили о выбранной позиции, критикуя не столько самую позицию, сколько умственные способности тех, которые ее выбрали; другие доказывали, что ошибка была сделана прежде, что надо было принять сраженье еще третьего дня; третьи говорили о битве при Саламанке, про которую рассказывал только что приехавший француз Кросар в испанском мундире. (Француз этот вместе с одним из немецких принцев, служивших в русской армии, разбирал осаду Сарагоссы, предвидя возможность так же защищать Москву.) В четвертом кружке граф Растопчин говорил о том, что он с московской дружиной готов погибнуть под стенами столицы, но что все таки он не может не сожалеть о той неизвестности, в которой он был оставлен, и что, ежели бы он это знал прежде, было бы другое… Пятые, выказывая глубину своих стратегических соображений, говорили о том направлении, которое должны будут принять войска. Шестые говорили совершенную бессмыслицу. Лицо Кутузова становилось все озабоченнее и печальнее. Из всех разговоров этих Кутузов видел одно: защищать Москву не было никакой физической возможности в полном значении этих слов, то есть до такой степени не было возможности, что ежели бы какой нибудь безумный главнокомандующий отдал приказ о даче сражения, то произошла бы путаница и сражения все таки бы не было; не было бы потому, что все высшие начальники не только признавали эту позицию невозможной, но в разговорах своих обсуждали только то, что произойдет после несомненного оставления этой позиции. Как же могли начальники вести свои войска на поле сражения, которое они считали невозможным? Низшие начальники, даже солдаты (которые тоже рассуждают), также признавали позицию невозможной и потому не могли идти драться с уверенностью поражения. Ежели Бенигсен настаивал на защите этой позиции и другие еще обсуждали ее, то вопрос этот уже не имел значения сам по себе, а имел значение только как предлог для спора и интриги. Это понимал Кутузов.
Бенигсен, выбрав позицию, горячо выставляя свой русский патриотизм (которого не мог, не морщась, выслушивать Кутузов), настаивал на защите Москвы. Кутузов ясно как день видел цель Бенигсена: в случае неудачи защиты – свалить вину на Кутузова, доведшего войска без сражения до Воробьевых гор, а в случае успеха – себе приписать его; в случае же отказа – очистить себя в преступлении оставления Москвы. Но этот вопрос интриги не занимал теперь старого человека. Один страшный вопрос занимал его. И на вопрос этот он ни от кого не слышал ответа. Вопрос состоял для него теперь только в том: «Неужели это я допустил до Москвы Наполеона, и когда же я это сделал? Когда это решилось? Неужели вчера, когда я послал к Платову приказ отступить, или третьего дня вечером, когда я задремал и приказал Бенигсену распорядиться? Или еще прежде?.. но когда, когда же решилось это страшное дело? Москва должна быть оставлена. Войска должны отступить, и надо отдать это приказание». Отдать это страшное приказание казалось ему одно и то же, что отказаться от командования армией. А мало того, что он любил власть, привык к ней (почет, отдаваемый князю Прозоровскому, при котором он состоял в Турции, дразнил его), он был убежден, что ему было предназначено спасение России и что потому только, против воли государя и по воле народа, он был избрал главнокомандующим. Он был убежден, что он один и этих трудных условиях мог держаться во главе армии, что он один во всем мире был в состоянии без ужаса знать своим противником непобедимого Наполеона; и он ужасался мысли о том приказании, которое он должен был отдать. Но надо было решить что нибудь, надо было прекратить эти разговоры вокруг него, которые начинали принимать слишком свободный характер.
Он подозвал к себе старших генералов.
– Ma tete fut elle bonne ou mauvaise, n'a qu'a s'aider d'elle meme, [Хороша ли, плоха ли моя голова, а положиться больше не на кого,] – сказал он, вставая с лавки, и поехал в Фили, где стояли его экипажи.


В просторной, лучшей избе мужика Андрея Савостьянова в два часа собрался совет. Мужики, бабы и дети мужицкой большой семьи теснились в черной избе через сени. Одна только внучка Андрея, Малаша, шестилетняя девочка, которой светлейший, приласкав ее, дал за чаем кусок сахара, оставалась на печи в большой избе. Малаша робко и радостно смотрела с печи на лица, мундиры и кресты генералов, одного за другим входивших в избу и рассаживавшихся в красном углу, на широких лавках под образами. Сам дедушка, как внутренне называла Maлаша Кутузова, сидел от них особо, в темном углу за печкой. Он сидел, глубоко опустившись в складное кресло, и беспрестанно покряхтывал и расправлял воротник сюртука, который, хотя и расстегнутый, все как будто жал его шею. Входившие один за другим подходили к фельдмаршалу; некоторым он пожимал руку, некоторым кивал головой. Адъютант Кайсаров хотел было отдернуть занавеску в окне против Кутузова, но Кутузов сердито замахал ему рукой, и Кайсаров понял, что светлейший не хочет, чтобы видели его лицо.
Вокруг мужицкого елового стола, на котором лежали карты, планы, карандаши, бумаги, собралось так много народа, что денщики принесли еще лавку и поставили у стола. На лавку эту сели пришедшие: Ермолов, Кайсаров и Толь. Под самыми образами, на первом месте, сидел с Георгием на шее, с бледным болезненным лицом и с своим высоким лбом, сливающимся с голой головой, Барклай де Толли. Второй уже день он мучился лихорадкой, и в это самое время его знобило и ломало. Рядом с ним сидел Уваров и негромким голосом (как и все говорили) что то, быстро делая жесты, сообщал Барклаю. Маленький, кругленький Дохтуров, приподняв брови и сложив руки на животе, внимательно прислушивался. С другой стороны сидел, облокотивши на руку свою широкую, с смелыми чертами и блестящими глазами голову, граф Остерман Толстой и казался погруженным в свои мысли. Раевский с выражением нетерпения, привычным жестом наперед курчавя свои черные волосы на висках, поглядывал то на Кутузова, то на входную дверь. Твердое, красивое и доброе лицо Коновницына светилось нежной и хитрой улыбкой. Он встретил взгляд Малаши и глазами делал ей знаки, которые заставляли девочку улыбаться.
Все ждали Бенигсена, который доканчивал свой вкусный обед под предлогом нового осмотра позиции. Его ждали от четырех до шести часов, и во все это время не приступали к совещанию и тихими голосами вели посторонние разговоры.
Только когда в избу вошел Бенигсен, Кутузов выдвинулся из своего угла и подвинулся к столу, но настолько, что лицо его не было освещено поданными на стол свечами.
Бенигсен открыл совет вопросом: «Оставить ли без боя священную и древнюю столицу России или защищать ее?» Последовало долгое и общее молчание. Все лица нахмурились, и в тишине слышалось сердитое кряхтенье и покашливанье Кутузова. Все глаза смотрели на него. Малаша тоже смотрела на дедушку. Она ближе всех была к нему и видела, как лицо его сморщилось: он точно собрался плакать. Но это продолжалось недолго.
– Священную древнюю столицу России! – вдруг заговорил он, сердитым голосом повторяя слова Бенигсена и этим указывая на фальшивую ноту этих слов. – Позвольте вам сказать, ваше сиятельство, что вопрос этот не имеет смысла для русского человека. (Он перевалился вперед своим тяжелым телом.) Такой вопрос нельзя ставить, и такой вопрос не имеет смысла. Вопрос, для которого я просил собраться этих господ, это вопрос военный. Вопрос следующий: «Спасенье России в армии. Выгоднее ли рисковать потерею армии и Москвы, приняв сраженье, или отдать Москву без сражения? Вот на какой вопрос я желаю знать ваше мнение». (Он откачнулся назад на спинку кресла.)
Начались прения. Бенигсен не считал еще игру проигранною. Допуская мнение Барклая и других о невозможности принять оборонительное сражение под Филями, он, проникнувшись русским патриотизмом и любовью к Москве, предлагал перевести войска в ночи с правого на левый фланг и ударить на другой день на правое крыло французов. Мнения разделились, были споры в пользу и против этого мнения. Ермолов, Дохтуров и Раевский согласились с мнением Бенигсена. Руководимые ли чувством потребности жертвы пред оставлением столицы или другими личными соображениями, но эти генералы как бы не понимали того, что настоящий совет не мог изменить неизбежного хода дел и что Москва уже теперь оставлена. Остальные генералы понимали это и, оставляя в стороне вопрос о Москве, говорили о том направлении, которое в своем отступлении должно было принять войско. Малаша, которая, не спуская глаз, смотрела на то, что делалось перед ней, иначе понимала значение этого совета. Ей казалось, что дело было только в личной борьбе между «дедушкой» и «длиннополым», как она называла Бенигсена. Она видела, что они злились, когда говорили друг с другом, и в душе своей она держала сторону дедушки. В средине разговора она заметила быстрый лукавый взгляд, брошенный дедушкой на Бенигсена, и вслед за тем, к радости своей, заметила, что дедушка, сказав что то длиннополому, осадил его: Бенигсен вдруг покраснел и сердито прошелся по избе. Слова, так подействовавшие на Бенигсена, были спокойным и тихим голосом выраженное Кутузовым мнение о выгоде и невыгоде предложения Бенигсена: о переводе в ночи войск с правого на левый фланг для атаки правого крыла французов.
– Я, господа, – сказал Кутузов, – не могу одобрить плана графа. Передвижения войск в близком расстоянии от неприятеля всегда бывают опасны, и военная история подтверждает это соображение. Так, например… (Кутузов как будто задумался, приискивая пример и светлым, наивным взглядом глядя на Бенигсена.) Да вот хоть бы Фридландское сражение, которое, как я думаю, граф хорошо помнит, было… не вполне удачно только оттого, что войска наши перестроивались в слишком близком расстоянии от неприятеля… – Последовало, показавшееся всем очень продолжительным, минутное молчание.
Прения опять возобновились, но часто наступали перерывы, и чувствовалось, что говорить больше не о чем.
Во время одного из таких перерывов Кутузов тяжело вздохнул, как бы сбираясь говорить. Все оглянулись на него.
– Eh bien, messieurs! Je vois que c'est moi qui payerai les pots casses, [Итак, господа, стало быть, мне платить за перебитые горшки,] – сказал он. И, медленно приподнявшись, он подошел к столу. – Господа, я слышал ваши мнения. Некоторые будут несогласны со мной. Но я (он остановился) властью, врученной мне моим государем и отечеством, я – приказываю отступление.
Вслед за этим генералы стали расходиться с той же торжественной и молчаливой осторожностью, с которой расходятся после похорон.
Некоторые из генералов негромким голосом, совсем в другом диапазоне, чем когда они говорили на совете, передали кое что главнокомандующему.
Малаша, которую уже давно ждали ужинать, осторожно спустилась задом с полатей, цепляясь босыми ножонками за уступы печки, и, замешавшись между ног генералов, шмыгнула в дверь.
Отпустив генералов, Кутузов долго сидел, облокотившись на стол, и думал все о том же страшном вопросе: «Когда же, когда же наконец решилось то, что оставлена Москва? Когда было сделано то, что решило вопрос, и кто виноват в этом?»
– Этого, этого я не ждал, – сказал он вошедшему к нему, уже поздно ночью, адъютанту Шнейдеру, – этого я не ждал! Этого я не думал!
– Вам надо отдохнуть, ваша светлость, – сказал Шнейдер.
– Да нет же! Будут же они лошадиное мясо жрать, как турки, – не отвечая, прокричал Кутузов, ударяя пухлым кулаком по столу, – будут и они, только бы…


В противоположность Кутузову, в то же время, в событии еще более важнейшем, чем отступление армии без боя, в оставлении Москвы и сожжении ее, Растопчин, представляющийся нам руководителем этого события, действовал совершенно иначе.
Событие это – оставление Москвы и сожжение ее – было так же неизбежно, как и отступление войск без боя за Москву после Бородинского сражения.