42-я армия (СССР)

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
<tr><td style="font-size: 120%; text-align: center; color: #000000; background-color: #808000" colspan="2"> Командующие </td></tr> <tr><td style="font-size: 120%; text-align: center; color: #000000; background-color: #808000" colspan="2"> Боевые операции </td></tr>
<tr><td style="font-size: 120%; text-align: center; color: #000000; background-color: #808000" colspan="2"> 42-я армия </td></tr>
Тип: общевойсковая
Род войск: сухопутные
Количество формирований: 1
В составе фронтов: Ленинградский фронт
3-й Прибалтийский фронт
2-й Прибалтийский фронт
генерал-майор Щербаков В. И.

генерал-лейтенант Иванов Ф. С.
генерал-майор Федюнинский И. И.
генерал-майор (с мая 1942 — генерал-лейтенант) Николаев И. Ф.
генерал-полковник Масленников И. И.
генерал-лейтенант Романовский В. З.
генерал-лейтенант Свиридов В. П.

1941: Ленинградская оборонительная операция

1944: Ленинградско-Новгородская стратегическая операция
Псковско-Островская операция
Рижская операция

42-я армия (42 А) — оперативное войсковое объединение (общевойсковая армия) в составе Вооружённых Сил СССР во время Великой Отечественной войны.





Формирование

Управление 42-й армии сформировано 3 августа 1941 года по директиве Ставки ГК от 15 июля 1941 года на базе 50-го стрелкового корпуса, в составе Ленинградского фронта в Красногвардейске. Первоначально в армию вошли 2-я и 3-я гвардейские дивизии народного ополчения (в сентябре 1941 года переименованы в 85-ю и 44-ю стрелковые дивизии соответственно, 291-я стрелковая дивизия, 51-й корпусной артиллерийский полк, 690-й и 740-й противотанковые артиллерийские полки, Красногвардейский укреплённый район[1] и другие части[2].

Боевой путь

В составе действующей армии с 4 августа 1941 года по 28 июля 1944 года и с 10 августа 1944 года по 9 мая 1945 года[3]

1941—1944

В течение августа 1941 года формирует рубеж обороны западнее, северо-западнее и юго-западнее Красногвардейска. Уже 19 августа 1941 года авангарды немецких войск (1-я и 8-я танковые дивизии) вступили в бои с войсками Красногвардейского укреплённого района. Окончательно рубеж обороны армии сформировался 21 августа 1941 года, когда немецкие войска были вынуждены приостановить наступление на юго-западных подступах к Красногвардейску и перейти к обороне. Свою роль во временной остановке активного наступления сыграли и войска армии, при этом особенно отличилась 2-я гвардейская дивизия народного ополчения.

Активные боевые действия в полосе армии вновь начались 9 сентября 1941 года. К этому времени войска армии занимали рубеж от Троицкого на юго-восток приблизительно через Сибилево — Скворицы до Красногвардейска, включая последний. С севера на юг позиции занимали 264-й пулемётно-артиллерийский батальон, 3-я гвардейская дивизия ополчения, 277-й, 4-й, 265-й, 276-й пулемётно-артиллерийские батальоны, 2-я гвардейская дивизия народного ополчения, 126-й, 267-й пулемётно-артиллерийские батальоны. На правом фланге позиции армии примыкали к позициям 8-й армии, держащей оборону у Ораниенбаума, на левом, несколько восточнее Красногвардейска — к позициям 55-й армии. Против войск армии были сосредоточены с левого фланга немецкой группировки на правый: 291-я, 58-я и 1-я пехотные дивизии, 36-я моторизованная, 1-я и 6-я танковые дивизии, юго-восточней Красногвардейска действовала подошедшая от Луги полицейская дивизия СС и 269-я пехотная дивизия.

42-я армия на момент начала наступления являлась в большей своей части ополченческой и естественно, бойцам армии не хватало опыта боевых действий; также армия испытывала недостаток в вооружении, боеприпасах, транспорте и средствах связи. Удар закалённых немецких войск уже в первый день принёс результат: 36-я моторизованная дивизия прорвала оборону 3-я гвардейской дивизии ополчения, и к вечеру углубилась в прорыв на расстояние до 10 километров, заняв Дудергофские высоты. Прорыв 36-й моторизованной дивизии был развит введённой в бой 1-й танковой дивизией, которая 10 сентября 1941 года перерезала дорогу Красное Село — Красногвардейск, 11 сентября 1941 года взяла Дудергоф и Лысую Гору, 12 сентября 1941 года вместе с подошедшей 58-й пехотной дивизией выбила остатки 3-я гвардейской дивизии народного ополчения из Красного Села. Между тем, части 42-й армии продолжали упорно оборонять Красногвардейск, несмотря на то, что немецкие войска уже вышли в тыл укреплённому району, угрожая полностью перерезать коммуникации армии и выйти в тыл уже соседней, 55-й армии. 42-я армия оставила Красногвардейск только 13 сентября 1941 года, после напряжённых уличных боёв. Таким образом, остатки армии были вынуждены отходить на новый рубеж обороны, который уже начали занимать пополнения, включаемые в состав 42-й армии. В ночь с 12 на 13 сентября 1941 года части армии заняли Пулковский оборонительный рубеж, проходящий от Стрельны через Константиновку, Финское Койрово, Верхнее Койрово, Верхнее Кузьмино по реке Кузьминка, Пулково. С 12 по 15 сентября 1941 года армия активно пополняется: в состав дополнительно вошли стрелковая дивизия, дивизия войск НКВД, две ополченческие дивизии, противотанковая артиллерийская бригада, стрелковая бригада, стрелковая бригада ПВО, морская стрелковая бригада и две бригады морской пехоты. В армии даже был уникальный для 1941 года 5-й отдельный отряд собак—истребителей танков[4].

13—15 сентября 1941 года части армии ведут упорные оборонительные бои, чередуемые с контратаками в районах Кемпелево, Горелово, Финское Койрово, Верхнее Койрово, Нижнее Койрово, Русское Койрово, Пулково, Константиновки, Сосновки, Ново-Паново и Старо-Паново. 15 сентября 1941 года немецкие войска прорвались к Стрельне, отрезав части 10-й и 11-й стрелковых дивизий 42-й армии и придвинувшись вплотную к Ленинграду на правом фланге армии. С 17 по 21 сентября 1941 года армия на своём правом фланге атакует занятый противником Урицк, пытаясь восстановить связь с 8-й армией, однако безуспешно. В остальной полосе армия перешла к обороне. Последнюю попытку прорвать полосу обороны армии противник предпринял 23 сентября 1941 года, на правом фланге армии и в районе Пулковских высот, но части армии смогли отбить наступление. 30 сентября 1941 года армия участвует в операции по овладению Урицком, Сосновой Поляной, посёлком Володарского и выходе к Стрельне, где части армии должны были встретиться с морским десантом, но операция закончилась неудачно.

Рубеж обороны армии к 23 сентября 1941 года стабилизировался. Армия заняла фронт протяжением 16,5 километра от Финского залива до стыка с войсками 55-й армии у церкви Пулково. Передний край его проходил по линии «восточная окраина Урицка, восточная окраина Старо-Паново, Новое Койрово, Камень, юго-западная окраина Пулково». К 1 ноября 1941 года фронт армии расширился на 10,5 километра до пересечения Витебской железной дороги с железнодорожной веткой на Колпино, а затем и далее, до окраины Путролово и достиг в общей сложности 36 километров. Этот рубеж армия обороняла вплоть до января 1944 года. Штаб армии всё это время находился в Ленинграде, по адресу Благодатный переулок, 15.

В основном в период с сентября 1941 года по январь 1944 года усилия армии были сосредоточены на совершенствовании обороны. Важной частью деятельности армии стали контрбатарейная стрельба по вражеской дальнобойной артиллерии, которая вела обстрел Ленинграда и развитие снайперского движения. В январе 1943 года армия выделила до 50 % своих сил для участия в операции по прорыву блокады.

Наряду с обороной, армия проводит некоторые частные операции с целью улучшения собственного положения, занятия высот и важных укреплённых пунктов.

С 4 по 12 декабря 1941 года (а некоторые подразделения и вплоть до 31 декабря 1942 года) войска 42-й армии наступали в направлении Пушкина, вели бои за населённые пункты Кокколево, Питомник, Ипподром, Верхнее Койрово, Новые Сузи. Наступление не принесло результатов. С 10 по 14 февраля 1942 года ведёт бои за Кокколево и высоту 1,5 близ деревни, высоту удалось взять. На январь 1942 года в армии насчитывалось 22 455 человек, 8 танков и 1111 орудий.

С 20 июля 1942 года армия проводит частную Старо-Пановскую операцию, с задачей атаковать противника на фронте Красносельское шоссе — хутор 750 метров западнее Нового Койрово, уничтожить части противника и овладеть восточной частью Старо-Паново, закрепиться на восточном берегу реки Дудергофка и в дальнейшем наступать на Урицк. Армия, силами 21-й и 85-й стрелковых дивизий, при поддержке танков, артиллерии и авиации, выбила противника из Старо-Паново, продолжив наступление с ожесточёнными боями к 23 июля 1942 года вышла на рубеж "юго-восточная окраина Урицка, перекрёсток шоссейных дорог Красное Село, Горелово — Лигово. Однако 24 июля 1942 года части армии уже были выбиты из Урицка, и 25 июля 1942 года по восточному берегу Дудергофки и в районе станции Лигово. За четыре дня боёв армия потеряла 3859 человек. 30 июля — 31 июля 1942 года вновь наступает на Урицк и вновь безуспешно, потеряв за полтора дня боёв 1001 человека. Со 2 августа 1942 года началось немецкое наступление за утраченные позиции, оно продолжалось до 9 августа 1942 года, в результате чего части 42-й армии были выбиты из Старо-Паново.

Прочие частные операции армии производились ограниченными силами и носили частный характер даже по масштабам самой армии.

За время обороны на Пулковском рубеже с 26 сентября 1941 года по 15 января 1944 года армия отчиталась об убитых в боях 70 500 солдат и офицерах противника, убитых снайперами 30 000, захваченных в плен — 438, захваченных 22 орудиях, 104 пулемётах, 381 автомате, 1 самолёт, 3 складах с боеприпасами[4].

1944

В Ленинградско-Новгородской стратегической наступательной операции армия приняла участие в Красносельско-Ропшинской операции, целью которой являлся разгром 18-й армии и полная деблокада Ленинграда.

Основная статья: Красносельско-Ропшинская наступательная операция

Перед армией стояла задача прорыва сильно укреплённой за два с лишним года полосы обороны противника, наступление в общем направлении на Красное Село — Ропшу, где армия должна была соединиться с войсками 2-й ударной армии, наступавшей с Ораниенбаумского плацдарма. Перед операцией 42-я армия была значительно усилена: главной действующей силой армии был 30-й гвардейский стрелковый корпус. Советским войскам противостоял L армейский корпус (126-я, 170-я, 215-я пехотные дивизии). Артиллерия немецкой группировки состояла из 43 артиллерийских дивизионов, из них 12 дивизионов дивизионной артиллерии (сведённые в 125-й, 240-й, 215-й и 11-й артиллерийские полки) и 31 дивизион резерва ОКХ (3 артиллерийских полка, 10 отдельных дивизионов, 1 дивизион артиллерии большой мощности, 2 дивизиона орудий на железнодорожных транспортёрах, 3 дивизиона 182-го зенитно-артиллерийского полка и 6 отдельных зенитных дивизионов. Передний край обороны противника проходил от побережья Финского залива, затем по рубежу восточнее Пишмаша, северо-восточная и восточная окраины Урицка, восточная окраина Старо-Панова, пересекал Лиговский канал, затем проходил северо-западнее Финского Койрово, северная окраина Кискино, севернее и восточнее Верхнего Койрово, восточнее Гонгози, восточнее Венерязи, севернее Туйполово, северная окраина Редкого Кузьмино (с выдвинутым вперёд опорным пунктом в районе развилки Варшавской железной дороги), пересекал в центре Большое Кузьмино, затем занимал развилку Витебской железной дороги и ветки, ведущей на Колпино, затем проходил по северо-восточной окраине Новой, лощине реки Славянка и на восток до реки Попова Ижорка. В главной полосе обороны насчитывалось 13 узлов сопротивления: Урицк, Старо-Паново, Ново-Паново, Финское Койрово, Кокколево, Редкое Кузьмино—Александровка, Большое Кузьмино, станция Детское Село, Новая, совхоз «Пушкинский», посёлок Володарского, Пушкин и Слуцк. Всего в составе узлов сопротивления насчитывалось 34 опорных пункта; кроме того, 8 опорных пунктов были расположены на флангах укреплённой полосы и 2 в глубине. Общая глубина обороны противника достигала 13—15 километров.[4]

В 09:25 15 января 1944 года, на день позднее начала наступления 2-й ударной армии, в полосе главного удара 42-й армии началась артиллерийская подготовка. 2300 орудий, около 100 установок реактивной артиллерии и более 200 орудий Балтийского флота сосредоточили огонь на 17-километровом участке, предназначенном для прорыва в районе Пулковских высот, выпустив в противника около 220 000 снарядов. В 11:00 в наступление перешли три дивизии 30-го гвардейского стрелкового корпуса.[5]. Больших успехов в первый день наступления достигнуто не было, к исходу 15 января 1944 года только левофланговая 63-я гвардейская стрелковая дивизия, усиленная двумя танковыми полками, сумела продвинуться на 4—5 километров. 64-я и 45-я гвардейские стрелковые дивизии завязли в мощной обороне немецких войск. Полностью оборону немецких войск удалось прорвать только 17 января 1944 года на 8-километровом участке юго-западнее Пулково, в направлении Красного Села. В прорыв корпуса на его левом фланге были введены ещё две дивизии: 43-я и 72-я. Первая из них, нанеся удар на юг, расширяя зону прорыва, перегруппировалась и продолжила наступление на Ропшу, а вторая, выйдя к селу Александровское южнее Красного Села, повернула на восток и совершила глубокий охват совершила поворот на восток, пройдя через станцию Ижора на Павловск.

Вместе с тем на правом фланге в направлении на Урицк — Стрельну, наступал 109-й стрелковый корпус, однако безуспешно: 109-я стрелковая дивизия в течение трёх дней не смогла прорвать оборону противника. На левом фланге наступления войска 110-го стрелкового корпуса завязали бои за Пушкин. Во фронт на город наступали части 79-го укреплённого района (267-й пулемётно-артиллерийский батальон), а стрелковые дивизии корпуса (56-я и 85-я) совершали охват города с запада: первая наступала непосредственно на город, а вторая совершала глубокий охват, выйдя к Павловску 24 января 1944 года вместе с 72-й стрелковой дивизией, которая вышла южнее города. Немецкие войска с боями (поскольку быстрый отвод войск мог бы означать крушение всего правого фланга обороны) отошли из Пушкина и Павловска и оба города были освобождены 24 января 1944 года.

18 января 1944 года советские войска 30-го гвардейского корпуса подошли к Красному Селу и завязали бои за этот населённый пункт и господствующий опорный пункт Воронья Гора, 19 января 1944 года Красное Село, с помощью введённой из резерва 291-й стрелковой дивизии было освобождено. В составе армии была сформирована подвижная группа из 1-й Ленинградской танковой бригады, 220-й танковой бригады, 224-го и 1439-го самоходно-артиллерийский полков и истребительно-противотанкового дивизиона. Подвижная группа устремилась на Ропшу, где вечером 19 января 1944 года соединилась с подвижными передовыми частями 2-й ударной армии в районе Русско-Высоцкое. Однако полноценное кольцо окружения возникло только утром 20 января 1944 года, когда части 43-й стрелковой дивизии соединились со 189-й стрелковой дивизией 2-й ударной армии в районе Ропши. В окружение попали 126-я пехотная дивизия, 9-я авиаполевая дивизия, 530-й дивизион морской артиллерии и некоторые другие части. Однако личный состав немецких частей вышел практически в полном составе, но будучи вынужденным бросить тяжёлое вооружение, снаряжение и технику. По немецким данным в плен попало около 1000 человек, и было потеряно 265 орудий, из них 85 тяжёлые.[6]

Между тем, отход немецких войск на всём фронте начался уже 19 января 1944 года. В полосе действия 42-й армии противник отступал на юг и юго-запад. До 26 января 1944 года, уже будучи в окружении, сводная группа из разрозненных немецких подразделений (остатки 170-й и 11-й пехотных дивизий, 240-го противотанкового дивизиона, армейского штурмового батальона) обороняет Красногвардейск. Но основной удар армии был направлен в стороне от Красногвардейска, на Большой Сабск. В течение 12 дней операции армия углубилась в оборону противника на 75 километров, выйдя на оперативный простор. Преследуя отступающие немецкие войска, 42-я армия к 27 января 1944 года вышла на рубеж реки Луги, где немецкое командование организовало промежуточный рубеж обороны. Красносельско-Ропшинская операция закончилась, однако соединения армии, форсировав реку, развили наступление на Гдов, который был взят войсками 108-го стрелкового корпуса при участии партизанских отрядов 4 февраля 1944 года. Таким образом, 42-я армия к середине февраля 1944 года вышла к восточному берегу Чудского озера на всём его протяжении и Стругам Красным. К концу февраля 1944 года войска армии с боями вышли с севера к внешнему обводу псковско-островского укреплённого района противника (рубеж «Пантера» в районе Ваулинских высот), где натолкнувшись на упорное сопротивление, с ходу преодолеть рубеж не смогли и 12 марта 1944 года перешли к обороне по линии на рубеже деревень Гора, Черняковицы, Бердово, Клишово, Барбаши, в 10—12 километрах от Пскова[7]

В ходе операции армия овладела Красным Селом, Красногвардейском, Пушкином, Павловском, Волосово, Гдовом, Лядами, Осьмино, Полной и более чем 1500 других населённых пунктов, отчитавшись об уничтожении 40 тысяч, взятых в плен 1215 солдат и офицеров противника, захваченной технике.

На 28 марта 1944 года на левом фланге стыкуется с 67-й армией в районе деревни Холстово, на правом — с войсками 2-й ударной армии, ведёт бои на рубеже «Пантера» в районе Пскова.

С 24 апреля 1944 года 42-я армия включена в 3-й Прибалтийский фронт и в его составе принимала участие в Псковско-Островской операции. На первом этапе операции на армию возлагалась задача активной обороны с целью не допустить переброски резервов в полосу южнее наступавшей 67-й армии. Таким образом, части армии перешли в наступление только 22 июля 1944 года, на пять дней позднее прорывавшей оборону южнее Пскова 67-й армии. Оборону в Пскове держали части XXVIII армейского корпуса, который вследствие прорыва обороны южнее Пскова, по приказу оставил город и уже утром 23 июля 1944 года в город, сбивая арьергарды в уличных боях, вошли войска 42-й армии (128-я, 326-я, 376-я стрелковые дивизии, 14-й укреплённый район)

Чудовищное зарево пожара над Плескау придаёт первой ночи отступления фантастический фон. Мост через реку Великая на участке 24-го мотопехотного полка пехотинцам и сапёрам удаётся взорвать лишь в самую последнюю минуту, когда противник уже стоит на берегу.

— В. Хаупт. Группа армий «Север»

После взятия Пскова, 28 июля 1944 года полевое управление армии с некоторыми армейскими частями выведено в резерв Ставки ВГК в район Порхова и с 10 августа 1944 года включено в состав 2-го Прибалтийского фронта. До конца августа 1944 года армия находилась в резерве. Приняла участие в боях на заключительном этапе Мадонской наступательной операции. К утру 23 августа 1944 года соединения армии сосредоточились на стыке 3-й ударной армии и 10-й гвардейской армии в районе Мадоны, Зелгауски, Бренцени (в 10 километрах западнее Мадоны), Берзауне и в лесах юго-западнее Мадоны. Армия была введена в бой для отражения мощных контратак противника, направленных на восстановление ранее существовавшего положения в районе Эргли — Мадона, несколько дней ведёт тяжёлые оборонительные и встречные бои. К началу сентября 1944 года положение в полосе армии стабилизировалось восточнее Эргли.

Перед началом Рижской наступательной операции перед армией ставилась задача наступления в полосе главного удара в направлении Нитауре с участка восточнее Эргли, преодолеть предполье оборонительной полосы противника, взломать оборонительный рубеж и во взаимодействии с войсками 3-й ударной армии овладеть Нитауре. При этом от армии требовалось силами одного стрелкового корпуса нанести вспомогательный удар на правом фланге, взаимодействуя с войсками 10-й гвардейской армии. С 14 сентября 1944 года армия перешла в наступление, с тяжёлыми боями медленно продвигаясь вперёд, к 25 сентября 1944 года выйдя к оборонительному рубежу «Сигулда» на участке от озера Калу на левом фланге и затем в направлении на Мадлиены, Огре[8]. В течение нескольких дней безуспешно штурмует рубеж, наступая вдоль правого берега Даугавы на Ригу. С 6 октября 1944 года немецкие войска, под угрозой окружения начали отвод войск с рубежа «Сигулда», и 42-я армия перешла в наступление, преследуя противника и не давая ему оторваться, ведя бои с отрядами прикрытия, к вечеру того же дня войска армии вышли на рубеж Бирзес, станция Сунтажи, 7 октября 1941 половине дня вышли на восточный берег реки Маза-Югла, передовыми частями форсировав его (48-я стрелковая дивизия). На этом участие армии в Рижской операции закончилось: с 8 октября по 15 октября 1944 года армия перегруппировывалась на левое крыло фронта в район 60 километров юго-западнее Риги и возобновила наступление лишь 16 октября 1944 года, но уже в общем направлении на Либаву на Зварде, Броцены, прорывает тукумский оборонительный рубеж продвинулась незначительно. С выходом к тукумскому оборонительному рубежу противника, во взаимодействии с другими армиями 42-я армия приступила к блокаде (а точнее сказать ко многим и безуспешным атакам) группы армий «Север» (с 26 января 1945 года — группа армий «Курляндия») на Курляндском полуострове.

В 20-х числах октября 1944 года армия передала свой рубеж западнее Боне, по восточной окраине Вигеряй, затем на запад до Кесяй и далее по северному берегу реки Венте почти до Мажейкяя 10-й гвардейской армии. С 27 октября 1944 года вновь переходит в наступление в общем направлении на Салдус, продвинувшись к 5 ноября 1944 года на несколько километров. Возобновляет наступление 14 ноября 1944 года, с целью упреждения контрудара противника, несколько продвинувшись. Снова переходит в наступление в направлении на Салдус 21 декабря 1944 года, с тяжелейшими боями сумев продвинуться на 1-3 километра, ведёт безуспешные бои по дальнейшему продвижению до конца года, с 31 декабря 1944 года перейдя к обороне.

1945

Штурм позиций Курляндской группировки в том числе и силами армии постоянно возобновлялся. Так, армия участвовала в наступлении 20-28 февраля 1945 года, затем с 17 марта 1945 года, но все попытки были безуспешны, и лишь с окончанием войны курляндская группировка капитулировала.

1 апреля 1945 года включена в состав Ленинградского фронта[2].

В июне 1945 года 42-я армия расформирована[2].

Командование

Командующие армией

Члены Военного совета армии

Член Военного Совета (по тыловому обеспечению) - постановление ГКО № 1151 от 14.01.1942

[9]

Начальники штаба армии

[9]

Боевой состав

В различное время в состав армии входили:

Помесячный боевой состав армии

Напишите отзыв о статье "42-я армия (СССР)"

Примечания

  1. ↑ [samsv.narod.ru/Arm/a42/arm.html 42-я армия]
  2. ↑ 1 2 3 [archive.is/20120716163205/victory.mil.ru/rkka/units/03/51.html 42-я армия] (недоступная ссылка с 25-05-2013 (3990 дней) — история, копия)
  3. ↑ [soldat.ru/doc/perechen Перечни вхождения соединений и частей РККА в состав Действующей армии в 1939-45 гг]
  4. ↑ 1 2 3 [centralsector.narod.ru/misc/42army.htm Центральный сектор Красногвардейского укрепрайона — Разные материалы]
  5. ↑ [rkka.ru/memory/baranov/6.htm Броня и люди]
  6. ↑ В. Хаупт Группа армий «Север»
  7. ↑ edapskov.narod.ru/tur.txt
  8. ↑ [militera.lib.ru/memo/russian/eremenko_ai3/11.html ВОЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА -[ Мемуары ]- Еременко А. И. Годы возмездия. 1943—1945]
  9. ↑ 1 2 3 [www.soldat.ru/kom.html Командный состав РККА]

Литература

  • 42-я армия в боях за Ленинград, «Исторический архив». // — Москва, 1959, № 2.
  • Боевые приказы и распоряжения штаба 42 Армии. 1941 г. // Оперативный отдел штаба Ленинградского фронта. 1941. 48 с. ЦАМО фонд 217 опись 1221 дело 70.
  • А. М. Андреев. От первого мгновения — до последнего. Изд. Воениздат, серия Военные мемуары. 1984 г., 220 с., тираж 65000 экз., твёрдый переплёт
  • Жаркой Ф. М. [otvaga2004.ru/voyennaya-biblioteka/ Танковый марш.] Изд. 4-е: МВАА. — СПб., 2012.

Ссылки

В Викитеке есть тексты по теме
42-я армия (СССР)
  • [archive.is/20120716163205/victory.mil.ru/rkka/units/03/51.html 42-я армия] (недоступная ссылка с 25-05-2013 (3990 дней) — история, копия)
  • [samsv.narod.ru/Arm/a42/arm.html 42-я армия]
  • [www.soldat.ru/doc/perechen Перечень № 2 управлений всех армий, округов и флотилий входивших в состав действующей армии в годы Великой Отечественной войны]
  • [www.soldat.ru/doc/ Боевой состав Советской армии части 1-5, 1941—1945]
  • [www.soldat.ru/kom.html Командный состав РККА и РКВМФ в 1941—1945 годах]


Отрывок, характеризующий 42-я армия (СССР)

– Даже завтра, – отвечал брат.
– II m'abandonne ici,et Du sait pourquoi, quand il aur pu avoir de l'avancement… [Он покидает меня здесь, и Бог знает зачем, тогда как он мог бы получить повышение…]
Княжна Марья не дослушала и, продолжая нить своих мыслей, обратилась к невестке, ласковыми глазами указывая на ее живот:
– Наверное? – сказала она.
Лицо княгини изменилось. Она вздохнула.
– Да, наверное, – сказала она. – Ах! Это очень страшно…
Губка Лизы опустилась. Она приблизила свое лицо к лицу золовки и опять неожиданно заплакала.
– Ей надо отдохнуть, – сказал князь Андрей, морщась. – Не правда ли, Лиза? Сведи ее к себе, а я пойду к батюшке. Что он, всё то же?
– То же, то же самое; не знаю, как на твои глаза, – отвечала радостно княжна.
– И те же часы, и по аллеям прогулки? Станок? – спрашивал князь Андрей с чуть заметною улыбкой, показывавшею, что несмотря на всю свою любовь и уважение к отцу, он понимал его слабости.
– Те же часы и станок, еще математика и мои уроки геометрии, – радостно отвечала княжна Марья, как будто ее уроки из геометрии были одним из самых радостных впечатлений ее жизни.
Когда прошли те двадцать минут, которые нужны были для срока вставанья старого князя, Тихон пришел звать молодого князя к отцу. Старик сделал исключение в своем образе жизни в честь приезда сына: он велел впустить его в свою половину во время одевания перед обедом. Князь ходил по старинному, в кафтане и пудре. И в то время как князь Андрей (не с тем брюзгливым выражением лица и манерами, которые он напускал на себя в гостиных, а с тем оживленным лицом, которое у него было, когда он разговаривал с Пьером) входил к отцу, старик сидел в уборной на широком, сафьяном обитом, кресле, в пудроманте, предоставляя свою голову рукам Тихона.
– А! Воин! Бонапарта завоевать хочешь? – сказал старик и тряхнул напудренною головой, сколько позволяла это заплетаемая коса, находившаяся в руках Тихона. – Примись хоть ты за него хорошенько, а то он эдак скоро и нас своими подданными запишет. – Здорово! – И он выставил свою щеку.
Старик находился в хорошем расположении духа после дообеденного сна. (Он говорил, что после обеда серебряный сон, а до обеда золотой.) Он радостно из под своих густых нависших бровей косился на сына. Князь Андрей подошел и поцеловал отца в указанное им место. Он не отвечал на любимую тему разговора отца – подтруниванье над теперешними военными людьми, а особенно над Бонапартом.
– Да, приехал к вам, батюшка, и с беременною женой, – сказал князь Андрей, следя оживленными и почтительными глазами за движением каждой черты отцовского лица. – Как здоровье ваше?
– Нездоровы, брат, бывают только дураки да развратники, а ты меня знаешь: с утра до вечера занят, воздержен, ну и здоров.
– Слава Богу, – сказал сын, улыбаясь.
– Бог тут не при чем. Ну, рассказывай, – продолжал он, возвращаясь к своему любимому коньку, – как вас немцы с Бонапартом сражаться по вашей новой науке, стратегией называемой, научили.
Князь Андрей улыбнулся.
– Дайте опомниться, батюшка, – сказал он с улыбкою, показывавшею, что слабости отца не мешают ему уважать и любить его. – Ведь я еще и не разместился.
– Врешь, врешь, – закричал старик, встряхивая косичкою, чтобы попробовать, крепко ли она была заплетена, и хватая сына за руку. – Дом для твоей жены готов. Княжна Марья сведет ее и покажет и с три короба наболтает. Это их бабье дело. Я ей рад. Сиди, рассказывай. Михельсона армию я понимаю, Толстого тоже… высадка единовременная… Южная армия что будет делать? Пруссия, нейтралитет… это я знаю. Австрия что? – говорил он, встав с кресла и ходя по комнате с бегавшим и подававшим части одежды Тихоном. – Швеция что? Как Померанию перейдут?
Князь Андрей, видя настоятельность требования отца, сначала неохотно, но потом все более и более оживляясь и невольно, посреди рассказа, по привычке, перейдя с русского на французский язык, начал излагать операционный план предполагаемой кампании. Он рассказал, как девяностотысячная армия должна была угрожать Пруссии, чтобы вывести ее из нейтралитета и втянуть в войну, как часть этих войск должна была в Штральзунде соединиться с шведскими войсками, как двести двадцать тысяч австрийцев, в соединении со ста тысячами русских, должны были действовать в Италии и на Рейне, и как пятьдесят тысяч русских и пятьдесят тысяч англичан высадятся в Неаполе, и как в итоге пятисоттысячная армия должна была с разных сторон сделать нападение на французов. Старый князь не выказал ни малейшего интереса при рассказе, как будто не слушал, и, продолжая на ходу одеваться, три раза неожиданно перервал его. Один раз он остановил его и закричал:
– Белый! белый!
Это значило, что Тихон подавал ему не тот жилет, который он хотел. Другой раз он остановился, спросил:
– И скоро она родит? – и, с упреком покачав головой, сказал: – Нехорошо! Продолжай, продолжай.
В третий раз, когда князь Андрей оканчивал описание, старик запел фальшивым и старческим голосом: «Malbroug s'en va t en guerre. Dieu sait guand reviendra». [Мальбрук в поход собрался. Бог знает вернется когда.]
Сын только улыбнулся.
– Я не говорю, чтоб это был план, который я одобряю, – сказал сын, – я вам только рассказал, что есть. Наполеон уже составил свой план не хуже этого.
– Ну, новенького ты мне ничего не сказал. – И старик задумчиво проговорил про себя скороговоркой: – Dieu sait quand reviendra. – Иди в cтоловую.


В назначенный час, напудренный и выбритый, князь вышел в столовую, где ожидала его невестка, княжна Марья, m lle Бурьен и архитектор князя, по странной прихоти его допускаемый к столу, хотя по своему положению незначительный человек этот никак не мог рассчитывать на такую честь. Князь, твердо державшийся в жизни различия состояний и редко допускавший к столу даже важных губернских чиновников, вдруг на архитекторе Михайле Ивановиче, сморкавшемся в углу в клетчатый платок, доказывал, что все люди равны, и не раз внушал своей дочери, что Михайла Иванович ничем не хуже нас с тобой. За столом князь чаще всего обращался к бессловесному Михайле Ивановичу.
В столовой, громадно высокой, как и все комнаты в доме, ожидали выхода князя домашние и официанты, стоявшие за каждым стулом; дворецкий, с салфеткой на руке, оглядывал сервировку, мигая лакеям и постоянно перебегая беспокойным взглядом от стенных часов к двери, из которой должен был появиться князь. Князь Андрей глядел на огромную, новую для него, золотую раму с изображением генеалогического дерева князей Болконских, висевшую напротив такой же громадной рамы с дурно сделанным (видимо, рукою домашнего живописца) изображением владетельного князя в короне, который должен был происходить от Рюрика и быть родоначальником рода Болконских. Князь Андрей смотрел на это генеалогическое дерево, покачивая головой, и посмеивался с тем видом, с каким смотрят на похожий до смешного портрет.
– Как я узнаю его всего тут! – сказал он княжне Марье, подошедшей к нему.
Княжна Марья с удивлением посмотрела на брата. Она не понимала, чему он улыбался. Всё сделанное ее отцом возбуждало в ней благоговение, которое не подлежало обсуждению.
– У каждого своя Ахиллесова пятка, – продолжал князь Андрей. – С его огромным умом donner dans ce ridicule! [поддаваться этой мелочности!]
Княжна Марья не могла понять смелости суждений своего брата и готовилась возражать ему, как послышались из кабинета ожидаемые шаги: князь входил быстро, весело, как он и всегда ходил, как будто умышленно своими торопливыми манерами представляя противоположность строгому порядку дома.
В то же мгновение большие часы пробили два, и тонким голоском отозвались в гостиной другие. Князь остановился; из под висячих густых бровей оживленные, блестящие, строгие глаза оглядели всех и остановились на молодой княгине. Молодая княгиня испытывала в то время то чувство, какое испытывают придворные на царском выходе, то чувство страха и почтения, которое возбуждал этот старик во всех приближенных. Он погладил княгиню по голове и потом неловким движением потрепал ее по затылку.
– Я рад, я рад, – проговорил он и, пристально еще взглянув ей в глаза, быстро отошел и сел на свое место. – Садитесь, садитесь! Михаил Иванович, садитесь.
Он указал невестке место подле себя. Официант отодвинул для нее стул.
– Го, го! – сказал старик, оглядывая ее округленную талию. – Поторопилась, нехорошо!
Он засмеялся сухо, холодно, неприятно, как он всегда смеялся, одним ртом, а не глазами.
– Ходить надо, ходить, как можно больше, как можно больше, – сказал он.
Маленькая княгиня не слыхала или не хотела слышать его слов. Она молчала и казалась смущенною. Князь спросил ее об отце, и княгиня заговорила и улыбнулась. Он спросил ее об общих знакомых: княгиня еще более оживилась и стала рассказывать, передавая князю поклоны и городские сплетни.
– La comtesse Apraksine, la pauvre, a perdu son Mariei, et elle a pleure les larmes de ses yeux, [Княгиня Апраксина, бедняжка, потеряла своего мужа и выплакала все глаза свои,] – говорила она, всё более и более оживляясь.
По мере того как она оживлялась, князь всё строже и строже смотрел на нее и вдруг, как будто достаточно изучив ее и составив себе ясное о ней понятие, отвернулся от нее и обратился к Михайлу Ивановичу.
– Ну, что, Михайла Иванович, Буонапарте то нашему плохо приходится. Как мне князь Андрей (он всегда так называл сына в третьем лице) порассказал, какие на него силы собираются! А мы с вами всё его пустым человеком считали.
Михаил Иванович, решительно не знавший, когда это мы с вами говорили такие слова о Бонапарте, но понимавший, что он был нужен для вступления в любимый разговор, удивленно взглянул на молодого князя, сам не зная, что из этого выйдет.
– Он у меня тактик великий! – сказал князь сыну, указывая на архитектора.
И разговор зашел опять о войне, о Бонапарте и нынешних генералах и государственных людях. Старый князь, казалось, был убежден не только в том, что все теперешние деятели были мальчишки, не смыслившие и азбуки военного и государственного дела, и что Бонапарте был ничтожный французишка, имевший успех только потому, что уже не было Потемкиных и Суворовых противопоставить ему; но он был убежден даже, что никаких политических затруднений не было в Европе, не было и войны, а была какая то кукольная комедия, в которую играли нынешние люди, притворяясь, что делают дело. Князь Андрей весело выдерживал насмешки отца над новыми людьми и с видимою радостью вызывал отца на разговор и слушал его.
– Всё кажется хорошим, что было прежде, – сказал он, – а разве тот же Суворов не попался в ловушку, которую ему поставил Моро, и не умел из нее выпутаться?
– Это кто тебе сказал? Кто сказал? – крикнул князь. – Суворов! – И он отбросил тарелку, которую живо подхватил Тихон. – Суворов!… Подумавши, князь Андрей. Два: Фридрих и Суворов… Моро! Моро был бы в плену, коли бы у Суворова руки свободны были; а у него на руках сидели хофс кригс вурст шнапс рат. Ему чорт не рад. Вот пойдете, эти хофс кригс вурст раты узнаете! Суворов с ними не сладил, так уж где ж Михайле Кутузову сладить? Нет, дружок, – продолжал он, – вам с своими генералами против Бонапарте не обойтись; надо французов взять, чтобы своя своих не познаша и своя своих побиваша. Немца Палена в Новый Йорк, в Америку, за французом Моро послали, – сказал он, намекая на приглашение, которое в этом году было сделано Моро вступить в русскую службу. – Чудеса!… Что Потемкины, Суворовы, Орловы разве немцы были? Нет, брат, либо там вы все с ума сошли, либо я из ума выжил. Дай вам Бог, а мы посмотрим. Бонапарте у них стал полководец великий! Гм!…
– Я ничего не говорю, чтобы все распоряжения были хороши, – сказал князь Андрей, – только я не могу понять, как вы можете так судить о Бонапарте. Смейтесь, как хотите, а Бонапарте всё таки великий полководец!
– Михайла Иванович! – закричал старый князь архитектору, который, занявшись жарким, надеялся, что про него забыли. – Я вам говорил, что Бонапарте великий тактик? Вон и он говорит.
– Как же, ваше сиятельство, – отвечал архитектор.
Князь опять засмеялся своим холодным смехом.
– Бонапарте в рубашке родился. Солдаты у него прекрасные. Да и на первых он на немцев напал. А немцев только ленивый не бил. С тех пор как мир стоит, немцев все били. А они никого. Только друг друга. Он на них свою славу сделал.
И князь начал разбирать все ошибки, которые, по его понятиям, делал Бонапарте во всех своих войнах и даже в государственных делах. Сын не возражал, но видно было, что какие бы доводы ему ни представляли, он так же мало способен был изменить свое мнение, как и старый князь. Князь Андрей слушал, удерживаясь от возражений и невольно удивляясь, как мог этот старый человек, сидя столько лет один безвыездно в деревне, в таких подробностях и с такою тонкостью знать и обсуживать все военные и политические обстоятельства Европы последних годов.
– Ты думаешь, я, старик, не понимаю настоящего положения дел? – заключил он. – А мне оно вот где! Я ночи не сплю. Ну, где же этот великий полководец твой то, где он показал себя?
– Это длинно было бы, – отвечал сын.
– Ступай же ты к Буонапарте своему. M lle Bourienne, voila encore un admirateur de votre goujat d'empereur! [вот еще поклонник вашего холопского императора…] – закричал он отличным французским языком.
– Vous savez, que je ne suis pas bonapartiste, mon prince. [Вы знаете, князь, что я не бонапартистка.]
– «Dieu sait quand reviendra»… [Бог знает, вернется когда!] – пропел князь фальшиво, еще фальшивее засмеялся и вышел из за стола.
Маленькая княгиня во всё время спора и остального обеда молчала и испуганно поглядывала то на княжну Марью, то на свекра. Когда они вышли из за стола, она взяла за руку золовку и отозвала ее в другую комнату.
– Сomme c'est un homme d'esprit votre pere, – сказала она, – c'est a cause de cela peut etre qu'il me fait peur. [Какой умный человек ваш батюшка. Может быть, от этого то я и боюсь его.]
– Ax, он так добр! – сказала княжна.


Князь Андрей уезжал на другой день вечером. Старый князь, не отступая от своего порядка, после обеда ушел к себе. Маленькая княгиня была у золовки. Князь Андрей, одевшись в дорожный сюртук без эполет, в отведенных ему покоях укладывался с своим камердинером. Сам осмотрев коляску и укладку чемоданов, он велел закладывать. В комнате оставались только те вещи, которые князь Андрей всегда брал с собой: шкатулка, большой серебряный погребец, два турецких пистолета и шашка, подарок отца, привезенный из под Очакова. Все эти дорожные принадлежности были в большом порядке у князя Андрея: всё было ново, чисто, в суконных чехлах, старательно завязано тесемочками.
В минуты отъезда и перемены жизни на людей, способных обдумывать свои поступки, обыкновенно находит серьезное настроение мыслей. В эти минуты обыкновенно поверяется прошедшее и делаются планы будущего. Лицо князя Андрея было очень задумчиво и нежно. Он, заложив руки назад, быстро ходил по комнате из угла в угол, глядя вперед себя, и задумчиво покачивал головой. Страшно ли ему было итти на войну, грустно ли бросить жену, – может быть, и то и другое, только, видимо, не желая, чтоб его видели в таком положении, услыхав шаги в сенях, он торопливо высвободил руки, остановился у стола, как будто увязывал чехол шкатулки, и принял свое всегдашнее, спокойное и непроницаемое выражение. Это были тяжелые шаги княжны Марьи.
– Мне сказали, что ты велел закладывать, – сказала она, запыхавшись (она, видно, бежала), – а мне так хотелось еще поговорить с тобой наедине. Бог знает, на сколько времени опять расстаемся. Ты не сердишься, что я пришла? Ты очень переменился, Андрюша, – прибавила она как бы в объяснение такого вопроса.
Она улыбнулась, произнося слово «Андрюша». Видно, ей самой было странно подумать, что этот строгий, красивый мужчина был тот самый Андрюша, худой, шаловливый мальчик, товарищ детства.
– А где Lise? – спросил он, только улыбкой отвечая на ее вопрос.
– Она так устала, что заснула у меня в комнате на диване. Ax, Andre! Que! tresor de femme vous avez, [Ax, Андрей! Какое сокровище твоя жена,] – сказала она, усаживаясь на диван против брата. – Она совершенный ребенок, такой милый, веселый ребенок. Я так ее полюбила.
Князь Андрей молчал, но княжна заметила ироническое и презрительное выражение, появившееся на его лице.
– Но надо быть снисходительным к маленьким слабостям; у кого их нет, Аndre! Ты не забудь, что она воспитана и выросла в свете. И потом ее положение теперь не розовое. Надобно входить в положение каждого. Tout comprendre, c'est tout pardonner. [Кто всё поймет, тот всё и простит.] Ты подумай, каково ей, бедняжке, после жизни, к которой она привыкла, расстаться с мужем и остаться одной в деревне и в ее положении? Это очень тяжело.
Князь Андрей улыбался, глядя на сестру, как мы улыбаемся, слушая людей, которых, нам кажется, что мы насквозь видим.
– Ты живешь в деревне и не находишь эту жизнь ужасною, – сказал он.
– Я другое дело. Что обо мне говорить! Я не желаю другой жизни, да и не могу желать, потому что не знаю никакой другой жизни. А ты подумай, Andre, для молодой и светской женщины похорониться в лучшие годы жизни в деревне, одной, потому что папенька всегда занят, а я… ты меня знаешь… как я бедна en ressources, [интересами.] для женщины, привыкшей к лучшему обществу. M lle Bourienne одна…
– Она мне очень не нравится, ваша Bourienne, – сказал князь Андрей.
– О, нет! Она очень милая и добрая,а главное – жалкая девушка.У нее никого,никого нет. По правде сказать, мне она не только не нужна, но стеснительна. Я,ты знаешь,и всегда была дикарка, а теперь еще больше. Я люблю быть одна… Mon pere [Отец] ее очень любит. Она и Михаил Иваныч – два лица, к которым он всегда ласков и добр, потому что они оба облагодетельствованы им; как говорит Стерн: «мы не столько любим людей за то добро, которое они нам сделали, сколько за то добро, которое мы им сделали». Mon pеre взял ее сиротой sur le pavе, [на мостовой,] и она очень добрая. И mon pere любит ее манеру чтения. Она по вечерам читает ему вслух. Она прекрасно читает.
– Ну, а по правде, Marie, тебе, я думаю, тяжело иногда бывает от характера отца? – вдруг спросил князь Андрей.
Княжна Марья сначала удивилась, потом испугалась этого вопроса.
– МНЕ?… Мне?!… Мне тяжело?! – сказала она.
– Он и всегда был крут; а теперь тяжел становится, я думаю, – сказал князь Андрей, видимо, нарочно, чтоб озадачить или испытать сестру, так легко отзываясь об отце.
– Ты всем хорош, Andre, но у тебя есть какая то гордость мысли, – сказала княжна, больше следуя за своим ходом мыслей, чем за ходом разговора, – и это большой грех. Разве возможно судить об отце? Да ежели бы и возможно было, какое другое чувство, кроме veneration, [глубокого уважения,] может возбудить такой человек, как mon pere? И я так довольна и счастлива с ним. Я только желала бы, чтобы вы все были счастливы, как я.
Брат недоверчиво покачал головой.
– Одно, что тяжело для меня, – я тебе по правде скажу, Andre, – это образ мыслей отца в религиозном отношении. Я не понимаю, как человек с таким огромным умом не может видеть того, что ясно, как день, и может так заблуждаться? Вот это составляет одно мое несчастие. Но и тут в последнее время я вижу тень улучшения. В последнее время его насмешки не так язвительны, и есть один монах, которого он принимал и долго говорил с ним.
– Ну, мой друг, я боюсь, что вы с монахом даром растрачиваете свой порох, – насмешливо, но ласково сказал князь Андрей.
– Аh! mon ami. [А! Друг мой.] Я только молюсь Богу и надеюсь, что Он услышит меня. Andre, – сказала она робко после минуты молчания, – у меня к тебе есть большая просьба.
– Что, мой друг?
– Нет, обещай мне, что ты не откажешь. Это тебе не будет стоить никакого труда, и ничего недостойного тебя в этом не будет. Только ты меня утешишь. Обещай, Андрюша, – сказала она, сунув руку в ридикюль и в нем держа что то, но еще не показывая, как будто то, что она держала, и составляло предмет просьбы и будто прежде получения обещания в исполнении просьбы она не могла вынуть из ридикюля это что то.
Она робко, умоляющим взглядом смотрела на брата.
– Ежели бы это и стоило мне большого труда… – как будто догадываясь, в чем было дело, отвечал князь Андрей.
– Ты, что хочешь, думай! Я знаю, ты такой же, как и mon pere. Что хочешь думай, но для меня это сделай. Сделай, пожалуйста! Его еще отец моего отца, наш дедушка, носил во всех войнах… – Она всё еще не доставала того, что держала, из ридикюля. – Так ты обещаешь мне?
– Конечно, в чем дело?
– Andre, я тебя благословлю образом, и ты обещай мне, что никогда его не будешь снимать. Обещаешь?
– Ежели он не в два пуда и шеи не оттянет… Чтобы тебе сделать удовольствие… – сказал князь Андрей, но в ту же секунду, заметив огорченное выражение, которое приняло лицо сестры при этой шутке, он раскаялся. – Очень рад, право очень рад, мой друг, – прибавил он.
– Против твоей воли Он спасет и помилует тебя и обратит тебя к Себе, потому что в Нем одном и истина и успокоение, – сказала она дрожащим от волнения голосом, с торжественным жестом держа в обеих руках перед братом овальный старинный образок Спасителя с черным ликом в серебряной ризе на серебряной цепочке мелкой работы.
Она перекрестилась, поцеловала образок и подала его Андрею.
– Пожалуйста, Andre, для меня…
Из больших глаз ее светились лучи доброго и робкого света. Глаза эти освещали всё болезненное, худое лицо и делали его прекрасным. Брат хотел взять образок, но она остановила его. Андрей понял, перекрестился и поцеловал образок. Лицо его в одно и то же время было нежно (он был тронут) и насмешливо.
– Merci, mon ami. [Благодарю, мой друг.]
Она поцеловала его в лоб и опять села на диван. Они молчали.
– Так я тебе говорила, Andre, будь добр и великодушен, каким ты всегда был. Не суди строго Lise, – начала она. – Она так мила, так добра, и положение ее очень тяжело теперь.
– Кажется, я ничего не говорил тебе, Маша, чтоб я упрекал в чем нибудь свою жену или был недоволен ею. К чему ты всё это говоришь мне?
Княжна Марья покраснела пятнами и замолчала, как будто она чувствовала себя виноватою.
– Я ничего не говорил тебе, а тебе уж говорили . И мне это грустно.
Красные пятна еще сильнее выступили на лбу, шее и щеках княжны Марьи. Она хотела сказать что то и не могла выговорить. Брат угадал: маленькая княгиня после обеда плакала, говорила, что предчувствует несчастные роды, боится их, и жаловалась на свою судьбу, на свекра и на мужа. После слёз она заснула. Князю Андрею жалко стало сестру.
– Знай одно, Маша, я ни в чем не могу упрекнуть, не упрекал и никогда не упрекну мою жену , и сам ни в чем себя не могу упрекнуть в отношении к ней; и это всегда так будет, в каких бы я ни был обстоятельствах. Но ежели ты хочешь знать правду… хочешь знать, счастлив ли я? Нет. Счастлива ли она? Нет. Отчего это? Не знаю…
Говоря это, он встал, подошел к сестре и, нагнувшись, поцеловал ее в лоб. Прекрасные глаза его светились умным и добрым, непривычным блеском, но он смотрел не на сестру, а в темноту отворенной двери, через ее голову.
– Пойдем к ней, надо проститься. Или иди одна, разбуди ее, а я сейчас приду. Петрушка! – крикнул он камердинеру, – поди сюда, убирай. Это в сиденье, это на правую сторону.
Княжна Марья встала и направилась к двери. Она остановилась.
– Andre, si vous avez. la foi, vous vous seriez adresse a Dieu, pour qu'il vous donne l'amour, que vous ne sentez pas et votre priere aurait ete exaucee. [Если бы ты имел веру, то обратился бы к Богу с молитвою, чтоб Он даровал тебе любовь, которую ты не чувствуешь, и молитва твоя была бы услышана.]
– Да, разве это! – сказал князь Андрей. – Иди, Маша, я сейчас приду.
По дороге к комнате сестры, в галлерее, соединявшей один дом с другим, князь Андрей встретил мило улыбавшуюся m lle Bourienne, уже в третий раз в этот день с восторженною и наивною улыбкой попадавшуюся ему в уединенных переходах.
– Ah! je vous croyais chez vous, [Ах, я думала, вы у себя,] – сказала она, почему то краснея и опуская глаза.
Князь Андрей строго посмотрел на нее. На лице князя Андрея вдруг выразилось озлобление. Он ничего не сказал ей, но посмотрел на ее лоб и волосы, не глядя в глаза, так презрительно, что француженка покраснела и ушла, ничего не сказав.
Когда он подошел к комнате сестры, княгиня уже проснулась, и ее веселый голосок, торопивший одно слово за другим, послышался из отворенной двери. Она говорила, как будто после долгого воздержания ей хотелось вознаградить потерянное время.
– Non, mais figurez vous, la vieille comtesse Zouboff avec de fausses boucles et la bouche pleine de fausses dents, comme si elle voulait defier les annees… [Нет, представьте себе, старая графиня Зубова, с фальшивыми локонами, с фальшивыми зубами, как будто издеваясь над годами…] Xa, xa, xa, Marieie!
Точно ту же фразу о графине Зубовой и тот же смех уже раз пять слышал при посторонних князь Андрей от своей жены.
Он тихо вошел в комнату. Княгиня, толстенькая, румяная, с работой в руках, сидела на кресле и без умолку говорила, перебирая петербургские воспоминания и даже фразы. Князь Андрей подошел, погладил ее по голове и спросил, отдохнула ли она от дороги. Она ответила и продолжала тот же разговор.
Коляска шестериком стояла у подъезда. На дворе была темная осенняя ночь. Кучер не видел дышла коляски. На крыльце суетились люди с фонарями. Огромный дом горел огнями сквозь свои большие окна. В передней толпились дворовые, желавшие проститься с молодым князем; в зале стояли все домашние: Михаил Иванович, m lle Bourienne, княжна Марья и княгиня.
Князь Андрей был позван в кабинет к отцу, который с глазу на глаз хотел проститься с ним. Все ждали их выхода.
Когда князь Андрей вошел в кабинет, старый князь в стариковских очках и в своем белом халате, в котором он никого не принимал, кроме сына, сидел за столом и писал. Он оглянулся.
– Едешь? – И он опять стал писать.
– Пришел проститься.
– Целуй сюда, – он показал щеку, – спасибо, спасибо!
– За что вы меня благодарите?
– За то, что не просрочиваешь, за бабью юбку не держишься. Служба прежде всего. Спасибо, спасибо! – И он продолжал писать, так что брызги летели с трещавшего пера. – Ежели нужно сказать что, говори. Эти два дела могу делать вместе, – прибавил он.
– О жене… Мне и так совестно, что я вам ее на руки оставляю…
– Что врешь? Говори, что нужно.
– Когда жене будет время родить, пошлите в Москву за акушером… Чтоб он тут был.
Старый князь остановился и, как бы не понимая, уставился строгими глазами на сына.
– Я знаю, что никто помочь не может, коли натура не поможет, – говорил князь Андрей, видимо смущенный. – Я согласен, что и из миллиона случаев один бывает несчастный, но это ее и моя фантазия. Ей наговорили, она во сне видела, и она боится.
– Гм… гм… – проговорил про себя старый князь, продолжая дописывать. – Сделаю.
Он расчеркнул подпись, вдруг быстро повернулся к сыну и засмеялся.
– Плохо дело, а?
– Что плохо, батюшка?
– Жена! – коротко и значительно сказал старый князь.
– Я не понимаю, – сказал князь Андрей.
– Да нечего делать, дружок, – сказал князь, – они все такие, не разженишься. Ты не бойся; никому не скажу; а ты сам знаешь.
Он схватил его за руку своею костлявою маленькою кистью, потряс ее, взглянул прямо в лицо сына своими быстрыми глазами, которые, как казалось, насквозь видели человека, и опять засмеялся своим холодным смехом.
Сын вздохнул, признаваясь этим вздохом в том, что отец понял его. Старик, продолжая складывать и печатать письма, с своею привычною быстротой, схватывал и бросал сургуч, печать и бумагу.
– Что делать? Красива! Я всё сделаю. Ты будь покоен, – говорил он отрывисто во время печатания.
Андрей молчал: ему и приятно и неприятно было, что отец понял его. Старик встал и подал письмо сыну.
– Слушай, – сказал он, – о жене не заботься: что возможно сделать, то будет сделано. Теперь слушай: письмо Михайлу Иларионовичу отдай. Я пишу, чтоб он тебя в хорошие места употреблял и долго адъютантом не держал: скверная должность! Скажи ты ему, что я его помню и люблю. Да напиши, как он тебя примет. Коли хорош будет, служи. Николая Андреича Болконского сын из милости служить ни у кого не будет. Ну, теперь поди сюда.
Он говорил такою скороговоркой, что не доканчивал половины слов, но сын привык понимать его. Он подвел сына к бюро, откинул крышку, выдвинул ящик и вынул исписанную его крупным, длинным и сжатым почерком тетрадь.
– Должно быть, мне прежде тебя умереть. Знай, тут мои записки, их государю передать после моей смерти. Теперь здесь – вот ломбардный билет и письмо: это премия тому, кто напишет историю суворовских войн. Переслать в академию. Здесь мои ремарки, после меня читай для себя, найдешь пользу.
Андрей не сказал отцу, что, верно, он проживет еще долго. Он понимал, что этого говорить не нужно.
– Всё исполню, батюшка, – сказал он.
– Ну, теперь прощай! – Он дал поцеловать сыну свою руку и обнял его. – Помни одно, князь Андрей: коли тебя убьют, мне старику больно будет… – Он неожиданно замолчал и вдруг крикливым голосом продолжал: – а коли узнаю, что ты повел себя не как сын Николая Болконского, мне будет… стыдно! – взвизгнул он.
– Этого вы могли бы не говорить мне, батюшка, – улыбаясь, сказал сын.
Старик замолчал.
– Еще я хотел просить вас, – продолжал князь Андрей, – ежели меня убьют и ежели у меня будет сын, не отпускайте его от себя, как я вам вчера говорил, чтоб он вырос у вас… пожалуйста.
– Жене не отдавать? – сказал старик и засмеялся.
Они молча стояли друг против друга. Быстрые глаза старика прямо были устремлены в глаза сына. Что то дрогнуло в нижней части лица старого князя.
– Простились… ступай! – вдруг сказал он. – Ступай! – закричал он сердитым и громким голосом, отворяя дверь кабинета.
– Что такое, что? – спрашивали княгиня и княжна, увидев князя Андрея и на минуту высунувшуюся фигуру кричавшего сердитым голосом старика в белом халате, без парика и в стариковских очках.
Князь Андрей вздохнул и ничего не ответил.
– Ну, – сказал он, обратившись к жене.
И это «ну» звучало холодною насмешкой, как будто он говорил: «теперь проделывайте вы ваши штуки».
– Andre, deja! [Андрей, уже!] – сказала маленькая княгиня, бледнея и со страхом глядя на мужа.
Он обнял ее. Она вскрикнула и без чувств упала на его плечо.
Он осторожно отвел плечо, на котором она лежала, заглянул в ее лицо и бережно посадил ее на кресло.
– Adieu, Marieie, [Прощай, Маша,] – сказал он тихо сестре, поцеловался с нею рука в руку и скорыми шагами вышел из комнаты.
Княгиня лежала в кресле, m lle Бурьен терла ей виски. Княжна Марья, поддерживая невестку, с заплаканными прекрасными глазами, всё еще смотрела в дверь, в которую вышел князь Андрей, и крестила его. Из кабинета слышны были, как выстрелы, часто повторяемые сердитые звуки стариковского сморкания. Только что князь Андрей вышел, дверь кабинета быстро отворилась и выглянула строгая фигура старика в белом халате.
– Уехал? Ну и хорошо! – сказал он, сердито посмотрев на бесчувственную маленькую княгиню, укоризненно покачал головою и захлопнул дверь.



В октябре 1805 года русские войска занимали села и города эрцгерцогства Австрийского, и еще новые полки приходили из России и, отягощая постоем жителей, располагались у крепости Браунау. В Браунау была главная квартира главнокомандующего Кутузова.
11 го октября 1805 года один из только что пришедших к Браунау пехотных полков, ожидая смотра главнокомандующего, стоял в полумиле от города. Несмотря на нерусскую местность и обстановку (фруктовые сады, каменные ограды, черепичные крыши, горы, видневшиеся вдали), на нерусский народ, c любопытством смотревший на солдат, полк имел точно такой же вид, какой имел всякий русский полк, готовившийся к смотру где нибудь в середине России.
С вечера, на последнем переходе, был получен приказ, что главнокомандующий будет смотреть полк на походе. Хотя слова приказа и показались неясны полковому командиру, и возник вопрос, как разуметь слова приказа: в походной форме или нет? в совете батальонных командиров было решено представить полк в парадной форме на том основании, что всегда лучше перекланяться, чем не докланяться. И солдаты, после тридцативерстного перехода, не смыкали глаз, всю ночь чинились, чистились; адъютанты и ротные рассчитывали, отчисляли; и к утру полк, вместо растянутой беспорядочной толпы, какою он был накануне на последнем переходе, представлял стройную массу 2 000 людей, из которых каждый знал свое место, свое дело и из которых на каждом каждая пуговка и ремешок были на своем месте и блестели чистотой. Не только наружное было исправно, но ежели бы угодно было главнокомандующему заглянуть под мундиры, то на каждом он увидел бы одинаково чистую рубаху и в каждом ранце нашел бы узаконенное число вещей, «шильце и мыльце», как говорят солдаты. Было только одно обстоятельство, насчет которого никто не мог быть спокоен. Это была обувь. Больше чем у половины людей сапоги были разбиты. Но недостаток этот происходил не от вины полкового командира, так как, несмотря на неоднократные требования, ему не был отпущен товар от австрийского ведомства, а полк прошел тысячу верст.
Полковой командир был пожилой, сангвинический, с седеющими бровями и бакенбардами генерал, плотный и широкий больше от груди к спине, чем от одного плеча к другому. На нем был новый, с иголочки, со слежавшимися складками мундир и густые золотые эполеты, которые как будто не книзу, а кверху поднимали его тучные плечи. Полковой командир имел вид человека, счастливо совершающего одно из самых торжественных дел жизни. Он похаживал перед фронтом и, похаживая, подрагивал на каждом шагу, слегка изгибаясь спиною. Видно, было, что полковой командир любуется своим полком, счастлив им, что все его силы душевные заняты только полком; но, несмотря на то, его подрагивающая походка как будто говорила, что, кроме военных интересов, в душе его немалое место занимают и интересы общественного быта и женский пол.
– Ну, батюшка Михайло Митрич, – обратился он к одному батальонному командиру (батальонный командир улыбаясь подался вперед; видно было, что они были счастливы), – досталось на орехи нынче ночью. Однако, кажется, ничего, полк не из дурных… А?
Батальонный командир понял веселую иронию и засмеялся.
– И на Царицыном лугу с поля бы не прогнали.
– Что? – сказал командир.
В это время по дороге из города, по которой расставлены были махальные, показались два верховые. Это были адъютант и казак, ехавший сзади.
Адъютант был прислан из главного штаба подтвердить полковому командиру то, что было сказано неясно во вчерашнем приказе, а именно то, что главнокомандующий желал видеть полк совершенно в том положении, в котором oн шел – в шинелях, в чехлах и без всяких приготовлений.
К Кутузову накануне прибыл член гофкригсрата из Вены, с предложениями и требованиями итти как можно скорее на соединение с армией эрцгерцога Фердинанда и Мака, и Кутузов, не считая выгодным это соединение, в числе прочих доказательств в пользу своего мнения намеревался показать австрийскому генералу то печальное положение, в котором приходили войска из России. С этою целью он и хотел выехать навстречу полку, так что, чем хуже было бы положение полка, тем приятнее было бы это главнокомандующему. Хотя адъютант и не знал этих подробностей, однако он передал полковому командиру непременное требование главнокомандующего, чтобы люди были в шинелях и чехлах, и что в противном случае главнокомандующий будет недоволен. Выслушав эти слова, полковой командир опустил голову, молча вздернул плечами и сангвиническим жестом развел руки.
– Наделали дела! – проговорил он. – Вот я вам говорил же, Михайло Митрич, что на походе, так в шинелях, – обратился он с упреком к батальонному командиру. – Ах, мой Бог! – прибавил он и решительно выступил вперед. – Господа ротные командиры! – крикнул он голосом, привычным к команде. – Фельдфебелей!… Скоро ли пожалуют? – обратился он к приехавшему адъютанту с выражением почтительной учтивости, видимо относившейся к лицу, про которое он говорил.
– Через час, я думаю.
– Успеем переодеть?
– Не знаю, генерал…
Полковой командир, сам подойдя к рядам, распорядился переодеванием опять в шинели. Ротные командиры разбежались по ротам, фельдфебели засуетились (шинели были не совсем исправны) и в то же мгновение заколыхались, растянулись и говором загудели прежде правильные, молчаливые четвероугольники. Со всех сторон отбегали и подбегали солдаты, подкидывали сзади плечом, через голову перетаскивали ранцы, снимали шинели и, высоко поднимая руки, натягивали их в рукава.
Через полчаса всё опять пришло в прежний порядок, только четвероугольники сделались серыми из черных. Полковой командир, опять подрагивающею походкой, вышел вперед полка и издалека оглядел его.
– Это что еще? Это что! – прокричал он, останавливаясь. – Командира 3 й роты!..
– Командир 3 й роты к генералу! командира к генералу, 3 й роты к командиру!… – послышались голоса по рядам, и адъютант побежал отыскивать замешкавшегося офицера.
Когда звуки усердных голосов, перевирая, крича уже «генерала в 3 ю роту», дошли по назначению, требуемый офицер показался из за роты и, хотя человек уже пожилой и не имевший привычки бегать, неловко цепляясь носками, рысью направился к генералу. Лицо капитана выражало беспокойство школьника, которому велят сказать невыученный им урок. На красном (очевидно от невоздержания) носу выступали пятна, и рот не находил положения. Полковой командир с ног до головы осматривал капитана, в то время как он запыхавшись подходил, по мере приближения сдерживая шаг.
– Вы скоро людей в сарафаны нарядите! Это что? – крикнул полковой командир, выдвигая нижнюю челюсть и указывая в рядах 3 й роты на солдата в шинели цвета фабричного сукна, отличавшегося от других шинелей. – Сами где находились? Ожидается главнокомандующий, а вы отходите от своего места? А?… Я вас научу, как на смотр людей в казакины одевать!… А?…
Ротный командир, не спуская глаз с начальника, всё больше и больше прижимал свои два пальца к козырьку, как будто в одном этом прижимании он видел теперь свое спасенье.
– Ну, что ж вы молчите? Кто у вас там в венгерца наряжен? – строго шутил полковой командир.
– Ваше превосходительство…
– Ну что «ваше превосходительство»? Ваше превосходительство! Ваше превосходительство! А что ваше превосходительство – никому неизвестно.
– Ваше превосходительство, это Долохов, разжалованный… – сказал тихо капитан.
– Что он в фельдмаршалы, что ли, разжалован или в солдаты? А солдат, так должен быть одет, как все, по форме.
– Ваше превосходительство, вы сами разрешили ему походом.
– Разрешил? Разрешил? Вот вы всегда так, молодые люди, – сказал полковой командир, остывая несколько. – Разрешил? Вам что нибудь скажешь, а вы и… – Полковой командир помолчал. – Вам что нибудь скажешь, а вы и… – Что? – сказал он, снова раздражаясь. – Извольте одеть людей прилично…
И полковой командир, оглядываясь на адъютанта, своею вздрагивающею походкой направился к полку. Видно было, что его раздражение ему самому понравилось, и что он, пройдясь по полку, хотел найти еще предлог своему гневу. Оборвав одного офицера за невычищенный знак, другого за неправильность ряда, он подошел к 3 й роте.
– Кааак стоишь? Где нога? Нога где? – закричал полковой командир с выражением страдания в голосе, еще человек за пять не доходя до Долохова, одетого в синеватую шинель.
Долохов медленно выпрямил согнутую ногу и прямо, своим светлым и наглым взглядом, посмотрел в лицо генерала.
– Зачем синяя шинель? Долой… Фельдфебель! Переодеть его… дря… – Он не успел договорить.
– Генерал, я обязан исполнять приказания, но не обязан переносить… – поспешно сказал Долохов.
– Во фронте не разговаривать!… Не разговаривать, не разговаривать!…
– Не обязан переносить оскорбления, – громко, звучно договорил Долохов.
Глаза генерала и солдата встретились. Генерал замолчал, сердито оттягивая книзу тугой шарф.
– Извольте переодеться, прошу вас, – сказал он, отходя.


– Едет! – закричал в это время махальный.
Полковой командир, покраснел, подбежал к лошади, дрожащими руками взялся за стремя, перекинул тело, оправился, вынул шпагу и с счастливым, решительным лицом, набок раскрыв рот, приготовился крикнуть. Полк встрепенулся, как оправляющаяся птица, и замер.
– Смир р р р на! – закричал полковой командир потрясающим душу голосом, радостным для себя, строгим в отношении к полку и приветливым в отношении к подъезжающему начальнику.
По широкой, обсаженной деревьями, большой, бесшоссейной дороге, слегка погромыхивая рессорами, шибкою рысью ехала высокая голубая венская коляска цугом. За коляской скакали свита и конвой кроатов. Подле Кутузова сидел австрийский генерал в странном, среди черных русских, белом мундире. Коляска остановилась у полка. Кутузов и австрийский генерал о чем то тихо говорили, и Кутузов слегка улыбнулся, в то время как, тяжело ступая, он опускал ногу с подножки, точно как будто и не было этих 2 000 людей, которые не дыша смотрели на него и на полкового командира.
Раздался крик команды, опять полк звеня дрогнул, сделав на караул. В мертвой тишине послышался слабый голос главнокомандующего. Полк рявкнул: «Здравья желаем, ваше го го го го ство!» И опять всё замерло. Сначала Кутузов стоял на одном месте, пока полк двигался; потом Кутузов рядом с белым генералом, пешком, сопутствуемый свитою, стал ходить по рядам.
По тому, как полковой командир салютовал главнокомандующему, впиваясь в него глазами, вытягиваясь и подбираясь, как наклоненный вперед ходил за генералами по рядам, едва удерживая подрагивающее движение, как подскакивал при каждом слове и движении главнокомандующего, – видно было, что он исполнял свои обязанности подчиненного еще с большим наслаждением, чем обязанности начальника. Полк, благодаря строгости и старательности полкового командира, был в прекрасном состоянии сравнительно с другими, приходившими в то же время к Браунау. Отсталых и больных было только 217 человек. И всё было исправно, кроме обуви.
Кутузов прошел по рядам, изредка останавливаясь и говоря по нескольку ласковых слов офицерам, которых он знал по турецкой войне, а иногда и солдатам. Поглядывая на обувь, он несколько раз грустно покачивал головой и указывал на нее австрийскому генералу с таким выражением, что как бы не упрекал в этом никого, но не мог не видеть, как это плохо. Полковой командир каждый раз при этом забегал вперед, боясь упустить слово главнокомандующего касательно полка. Сзади Кутузова, в таком расстоянии, что всякое слабо произнесенное слово могло быть услышано, шло человек 20 свиты. Господа свиты разговаривали между собой и иногда смеялись. Ближе всех за главнокомандующим шел красивый адъютант. Это был князь Болконский. Рядом с ним шел его товарищ Несвицкий, высокий штаб офицер, чрезвычайно толстый, с добрым, и улыбающимся красивым лицом и влажными глазами; Несвицкий едва удерживался от смеха, возбуждаемого черноватым гусарским офицером, шедшим подле него. Гусарский офицер, не улыбаясь, не изменяя выражения остановившихся глаз, с серьезным лицом смотрел на спину полкового командира и передразнивал каждое его движение. Каждый раз, как полковой командир вздрагивал и нагибался вперед, точно так же, точь в точь так же, вздрагивал и нагибался вперед гусарский офицер. Несвицкий смеялся и толкал других, чтобы они смотрели на забавника.
Кутузов шел медленно и вяло мимо тысячей глаз, которые выкатывались из своих орбит, следя за начальником. Поровнявшись с 3 й ротой, он вдруг остановился. Свита, не предвидя этой остановки, невольно надвинулась на него.
– А, Тимохин! – сказал главнокомандующий, узнавая капитана с красным носом, пострадавшего за синюю шинель.
Казалось, нельзя было вытягиваться больше того, как вытягивался Тимохин, в то время как полковой командир делал ему замечание. Но в эту минуту обращения к нему главнокомандующего капитан вытянулся так, что, казалось, посмотри на него главнокомандующий еще несколько времени, капитан не выдержал бы; и потому Кутузов, видимо поняв его положение и желая, напротив, всякого добра капитану, поспешно отвернулся. По пухлому, изуродованному раной лицу Кутузова пробежала чуть заметная улыбка.
– Еще измайловский товарищ, – сказал он. – Храбрый офицер! Ты доволен им? – спросил Кутузов у полкового командира.
И полковой командир, отражаясь, как в зеркале, невидимо для себя, в гусарском офицере, вздрогнул, подошел вперед и отвечал:
– Очень доволен, ваше высокопревосходительство.
– Мы все не без слабостей, – сказал Кутузов, улыбаясь и отходя от него. – У него была приверженность к Бахусу.
Полковой командир испугался, не виноват ли он в этом, и ничего не ответил. Офицер в эту минуту заметил лицо капитана с красным носом и подтянутым животом и так похоже передразнил его лицо и позу, что Несвицкий не мог удержать смеха.
Кутузов обернулся. Видно было, что офицер мог управлять своим лицом, как хотел: в ту минуту, как Кутузов обернулся, офицер успел сделать гримасу, а вслед за тем принять самое серьезное, почтительное и невинное выражение.
Третья рота была последняя, и Кутузов задумался, видимо припоминая что то. Князь Андрей выступил из свиты и по французски тихо сказал:
– Вы приказали напомнить о разжалованном Долохове в этом полку.
– Где тут Долохов? – спросил Кутузов.
Долохов, уже переодетый в солдатскую серую шинель, не дожидался, чтоб его вызвали. Стройная фигура белокурого с ясными голубыми глазами солдата выступила из фронта. Он подошел к главнокомандующему и сделал на караул.
– Претензия? – нахмурившись слегка, спросил Кутузов.
– Это Долохов, – сказал князь Андрей.
– A! – сказал Кутузов. – Надеюсь, что этот урок тебя исправит, служи хорошенько. Государь милостив. И я не забуду тебя, ежели ты заслужишь.
Голубые ясные глаза смотрели на главнокомандующего так же дерзко, как и на полкового командира, как будто своим выражением разрывая завесу условности, отделявшую так далеко главнокомандующего от солдата.
– Об одном прошу, ваше высокопревосходительство, – сказал он своим звучным, твердым, неспешащим голосом. – Прошу дать мне случай загладить мою вину и доказать мою преданность государю императору и России.
Кутузов отвернулся. На лице его промелькнула та же улыбка глаз, как и в то время, когда он отвернулся от капитана Тимохина. Он отвернулся и поморщился, как будто хотел выразить этим, что всё, что ему сказал Долохов, и всё, что он мог сказать ему, он давно, давно знает, что всё это уже прискучило ему и что всё это совсем не то, что нужно. Он отвернулся и направился к коляске.
Полк разобрался ротами и направился к назначенным квартирам невдалеке от Браунау, где надеялся обуться, одеться и отдохнуть после трудных переходов.
– Вы на меня не претендуете, Прохор Игнатьич? – сказал полковой командир, объезжая двигавшуюся к месту 3 ю роту и подъезжая к шедшему впереди ее капитану Тимохину. Лицо полкового командира выражало после счастливо отбытого смотра неудержимую радость. – Служба царская… нельзя… другой раз во фронте оборвешь… Сам извинюсь первый, вы меня знаете… Очень благодарил! – И он протянул руку ротному.
– Помилуйте, генерал, да смею ли я! – отвечал капитан, краснея носом, улыбаясь и раскрывая улыбкой недостаток двух передних зубов, выбитых прикладом под Измаилом.
– Да господину Долохову передайте, что я его не забуду, чтоб он был спокоен. Да скажите, пожалуйста, я всё хотел спросить, что он, как себя ведет? И всё…
– По службе очень исправен, ваше превосходительство… но карахтер… – сказал Тимохин.
– А что, что характер? – спросил полковой командир.
– Находит, ваше превосходительство, днями, – говорил капитан, – то и умен, и учен, и добр. А то зверь. В Польше убил было жида, изволите знать…
– Ну да, ну да, – сказал полковой командир, – всё надо пожалеть молодого человека в несчастии. Ведь большие связи… Так вы того…
– Слушаю, ваше превосходительство, – сказал Тимохин, улыбкой давая чувствовать, что он понимает желания начальника.
– Ну да, ну да.
Полковой командир отыскал в рядах Долохова и придержал лошадь.
– До первого дела – эполеты, – сказал он ему.
Долохов оглянулся, ничего не сказал и не изменил выражения своего насмешливо улыбающегося рта.
– Ну, вот и хорошо, – продолжал полковой командир. – Людям по чарке водки от меня, – прибавил он, чтобы солдаты слышали. – Благодарю всех! Слава Богу! – И он, обогнав роту, подъехал к другой.
– Что ж, он, право, хороший человек; с ним служить можно, – сказал Тимохин субалтерн офицеру, шедшему подле него.
– Одно слово, червонный!… (полкового командира прозвали червонным королем) – смеясь, сказал субалтерн офицер.
Счастливое расположение духа начальства после смотра перешло и к солдатам. Рота шла весело. Со всех сторон переговаривались солдатские голоса.
– Как же сказывали, Кутузов кривой, об одном глазу?
– А то нет! Вовсе кривой.
– Не… брат, глазастее тебя. Сапоги и подвертки – всё оглядел…
– Как он, братец ты мой, глянет на ноги мне… ну! думаю…
– А другой то австрияк, с ним был, словно мелом вымазан. Как мука, белый. Я чай, как амуницию чистят!
– Что, Федешоу!… сказывал он, что ли, когда стражения начнутся, ты ближе стоял? Говорили всё, в Брунове сам Бунапарте стоит.
– Бунапарте стоит! ишь врет, дура! Чего не знает! Теперь пруссак бунтует. Австрияк его, значит, усмиряет. Как он замирится, тогда и с Бунапартом война откроется. А то, говорит, в Брунове Бунапарте стоит! То то и видно, что дурак. Ты слушай больше.
– Вишь черти квартирьеры! Пятая рота, гляди, уже в деревню заворачивает, они кашу сварят, а мы еще до места не дойдем.
– Дай сухарика то, чорт.
– А табаку то вчера дал? То то, брат. Ну, на, Бог с тобой.
– Хоть бы привал сделали, а то еще верст пять пропрем не емши.
– То то любо было, как немцы нам коляски подавали. Едешь, знай: важно!
– А здесь, братец, народ вовсе оголтелый пошел. Там всё как будто поляк был, всё русской короны; а нынче, брат, сплошной немец пошел.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=42-я_армия_(СССР)&oldid=77926098»