Jagdgeschwader 54

54-я истребительная эскадра люфтваффе
Jagdgeschwader 54
эмблема эскадры
Годы существования	1939 - 1945
Страна	Германия Германия
Подчинение	Luftwaffe
Тип	истребительная авиация
Включает в себя	I./JG54 II./JG54 III./JG54 IV./JG54
Функция	завоевание господства в воздухе противо-воздушная оборона
Прозвище	Grünherz
Снаряжение	Bf 109, FW 190
Участие в	Вторая мировая война Французская кампания (1940) Битва за Британию Восточный фронт
Командиры
Известные командиры	Дитрих Храбак (01.10.44 — 08.05.45)

Jagdgeschwader 54 «Grünherz» (JG 54) (54-я истребительная эскадра «Грюнхерц» — «Зеленое сердце») — эскадра истребителей люфтваффе. В начальный период действовала на Западноевропейском театре Второй мировой войны, участвовала во Французской кампании, Битве за Британию. Весной 1941 года подразделения эскадры участвовали в Югославской операции, действуя с румынских аэродромов. С началом операции «Барбаросса» летом 1941 года эскадра в полном составе действовала в составе 1-го Воздушного флота, оперировавшим совместно с группой армии «Север». При этом являлась единственной истребительной эскадрой, действовавшей на данном стратегическом направлении. Базировалась на аэродромах Красногвардейск и Сиверский. Основные части эскадры оставались на этом фронте до самого окончания войны, до мая 1945 года сражаясь в Курляндии.

В составе эскадры всю войну прослужил воздушный ас Вальтер Новотны.

В 1942 году подразделения эскадры перебрасывались в зону действий группы армий «Центр». Летом 1943 года частично участвовала в сражении на Курской дуге. Примерно в это же время группа III./JG54 и эскадрилия 4./JG54 были переброшены во Францию, а после сражений в Нормандии были включены в ПВО Рейха, войдя в состав эскадры JG26.

История

Формирование частей эскадры

Jagdgeschwader 54, известная как «Зеленые сердца» — одно из наиболее успешных истребительных соединений люфтваффе, действующее на восточном фронте — являлось продуктом военных лет. В отличие от других, более старших истребительных эскадр, которые были созданы в мирное время, эта эскадра не существовала как таковой, когда начались военные действия 1 сентября 1939 года. Она не существовала до июля 1940 года, когда в преддверии битвы за Британию три, доселе отдельные и разрозненные Jagdgruppe (истребительные Группы), были объединены, в совершенно новую Jagdgeschwader — с номером 54.

Самая старая из этих трех Групп непосредственно ведет историю из австрийских воздушных сил 1938 года, когда Германия аннексировала своего юго-восточного соседа 12 марта того года. Скромные Имперские военно-воздушные силы Австрии (Luftstreitkräfte) включали два истребительных соединения. Хотя они и назывались Jagdgeschwader, но были эквивалентом Jagdgruppe люфтваффе того периода, и состояли всего из трех эскадрилий каждая.

JaGeschw I (1./, 2./ и 3./ Staffeln — эскадрильи) в Graz-Thalerhof имело на вооружение бипланы Fiat CR.20bis и CR.30. Созданная совсем недавно, JaGeschw II (4./, 5./ и 6./ эскадрильи) в Wien-Aspern была оснащена бипланами Fiat CR.32bis. Именно она была выбрана для создания ядра новой истребительной Группы люфтваффе. И мало времени было потеряно во внедрении основной части вооруженных сил Австрии в вермахт. Немецкая армия должна была стать основным бенефициаром около полдюжины подразделений. Но для люфтваффе главным призом, несомненно стала Jagdgeschwader II.

В 10:30 утро 12 марта 1938 года первые из около 30 транспортных Ju.52 приземлились в Wien-Aspern. За ними, почти незамедлительно, сели 17 бомбардировщиков из II./KG155. Вскоре после этого прибыла эскадрилья истребителей Bf.109B (3./JG135).

28 марта, на церемонии, состоявшейся на поле Винер-Нойштадт, примерно в 40 милях (64 км) к югу от австрийской столицы, сам генерал-фельдмаршал Геринг представил обер-лейтенанта Вилфрида фон Мюллер-Ринцбурга (Wilfried von Müller-Rienzburg), командира Jagdgeschwader II, в новой должности. Через четыре дня, 1 апреля, подразделение фон Мюллер-Ринцбурга было официально включено в состав люфтваффе, под наименованием I./JG138. Две из эскадрилий новой Jagdgruppe были просто переименованные бывшие австрийские 4./ и 6./JaGeschw II, ставшие 2./ и 3./JG138 соответственно. Ими командовали обер-лейтенанты Алоис Макулан (Alois Maculan) и Антон Мадер. Макулан был выпускником первого «скрытого» военного летного учебного курса Австрии в 1930—1931 годах, а Мадер окончил второй такой курс в 1931—1932 годах. Пять из шести выпускников курса 1930—1931 годов — в том числе Макулан — погибнут на действительной службе во время Второй мировой войны. Только Антон Мадер переживет войну, достигнув должности командира JG54.

В противоположность этому, одна из эскадрилий гауптмана фон Мюллер-Ринцбурга — 5./JaGeschw II, которой командовал лейтенант Эрих Герлиц (курс 1930—1931 годов), покинула австрийскую землю став новой 3./JG135 (впоследствии 3./JG51) на аэродроме Бад-Эйблинг в соседней Баварии. И в обмен на это, вакантная место 1./JG138 заняла вооруженная Bf.109B переименованная 3./JG135 — эскадрилья люфтваффе, которая прилетела на Виен-Асперн в первый день Аншлюса. Под новым наименованием 1./JG138, ею по-прежнему командовал обер-лейтенант Ганс-Генрих Бруштеллин.

В ходе начавшейся войны, потери среди пилотов и соответственно приток свежих сил, означал, что по крайней мере в воздухе «австрийский» характер Группы неизбежно будет разбавлен. Но наземный персонал останется преимущественно австрийским в течение последующих семи лет.

Недолгое время 2./ и 3./JG138 сохраняли свои серебристые бипланы. Но сначала, перевернутый белый треугольник и красно-бело-красный руль обозначавший принадлежность к австрийским воздушным силам были просто заменены балкенкройцем Люфтваффе и свастикой. Позже, итальянские машины получили камуфляжную окраску и именно в этот момент, впервые появился значок Группы. «Лев Асперна», в память о победе над Наполеоном под Веной в 1809 году, был выбран в честь места базирования подразделения.

Хотя 1./JG138 продолжала использовать свои Bf.109, по крайней мере, один источник предполагает, что она тоже имела несколько Фиатов. Группа также получила несколько бывших в JG135 бипланов Heinkel He.51 для учебных целей. Организационные изменения на более высоких уровнях привели к тому, что базирующаяся в Виен-Асперн Группа 1 ноября 1938 года стала I./JG134. К этому моменту часть была полностью перевооружена на Bf.109C и D.

Ещё одно переименование произошло 1 мая 1939 года. В этот день была введена значительно упрощенная система обозначения (все эскадры входящие в 1-й воздушный флот были пронумерованы в интервале 1 — 25, входящие во 2-й воздушный флот — в интервале 26 — 50, и так далее). В качестве первой действующей Jagdgruppe находившейся под контролем 4-го воздушного флота в юго-восточной части немецкого рейха, Группа фон Мюллер-Ринцбурга следовательно была переименована в I./JG76. В то же время Bf.109C и D начали заменять на новый варианта E.

Оптовые переименования 1 мая 1939 года привели также к первому мимолетному появлению наименования JG54 в люфтваффе. За десять месяцев до этого, 1 июля 1938 года, вторая Jagdgruppe был сформирована в Бад-Эйблинге наряду с баварской частью I./JG135, участвовавшей в аннексии Австрии. Первоначально известная как II./JG135, в ноябре 1938 года эта Группа перебазировалась в Херцогенаурах, северо-западнее Нюрнберга, где она стала I./JG333. При введении новой системы нумерации, её имя было изменено на I./JG54, которой идентифицировала её первой Группой четвёртого Jagdgeschwader действующего под управлением Luftflotte 3. Она сохранила эту позицию, и обозначение, ровно на две недели и 15 мая 1939 года была переведена в Фюрстенвальде (Fürstenwalde) и там введена в недавно созданную эскадру Zerstörer (тяжелых истребителей), II./ZG1.

К этому времени — началу лета 1939 года — призрак большой тотальной войны навис над Европой. Люфтваффе было тщательно структурировано, но до сих пор ещё неполные, долгосрочные программы расширения предшествующих лет, срочно стали ускорятся в режиме мобилизации. В июне 1939 года Верховное командование приказало начать формирование пяти совершенно новых «экстренных» Jagdgeschwader в следующем месяце. Ни одна из этих пяти эскадр никогда не достигнет полного комплекта. Но ряд Jagdgruppe, были созданы в результате этой программы в последний момент. Одной из таких Групп стала сформированная на основе кадров персонала, предоставленного I./JG1, единственной Jagdgruppe затем размещенной в изолированной северо-восточной провинции рейха — Восточной Пруссии. I./JG1 завершала перевооружение на Bf.109E, и поэтому была в состоянии обеспечить формирование новой Группы своими списываемыми Bf.109D. Под командованием гауптмана Мартина Митига (Martin Mettig), новая Группа была официально сформирована 15 июля 1939 года под наименованием I./JG21. Тремя командирами эскадрилий Митига были:

• 1./JG21 обер-лейтенант Гюнтер Шольц (Günther Scholz);
• 2./JG21 обер-лейтенант Лео Эггерс (Leo Eggers);
• 3./JG21 обер-лейтенант Георг Шнайдер (Georg Schneider).

В течение первых нескольких дней своего существования, I./JG21 делила базу с I./JG1, расположенную в Йесау, примерно в 25 км к югу-юго-востоку Кенигсберга, столицы провинции, после чего, 24 июля была переведена ближе, в Гутенфельд (Gutenfeld), всего в 8 км от города.

I./JG21 признала участие I./JG1 в собственном создании, выбрав герб подобный тому, что носила его «родительская» часть — крест немецкого рыцаря на гербовом щите Йесау, с наложенными силуэтами трех Bf.109 — хотя и в отличающихся цветах. И так же, как I./JG76 на юге с её австрийским персоналом, наземный персонал I./JG21 будет отражать свое прусское происхождение на всей своей последующей шестилетней истории.

I./JG54, созданная всего два месяца назад, теперь, в середине июля 1939 года была выбрана в качестве основы для другой «экстренной» Jagdgeschwader, поспешно созданной в ходе последних нескольких недель хрупкого мира в Европе. Jagdgeschwader её назвать было неправильно, поскольку новой части — JG70 — не удалось достичь даже силы Группы. Она включала в себя не более двух эскадрилий: 1./JG70, которой командовал обер-лейтенант Рейнхард Зейлер, и 2./JG70, во главе с гауптманом Гансом-Юргеном фон Крамон-Таубаделем (Hans-Jürgen von Cramon-Taubadel). Тем не менее, и она тоже будет пропитана своим собственным региональным характером, большинство её наземного персонала было набрано из Верхней Франконии.

Таким было положение и статус I./JG21, I./JG70 и I./JG76 перед началом войны. Три Группы — только одна из которых могла измерить его предыдущую историю с точки зрения месяцев, а две другие просуществовали менее семи недель — были рассредоточены по всему рейху, происходили из различных регионов и слоев общества, и не имея каких-либо отношения или близости с любой другой.

Польская кампания

Начатое ранним утром 1 сентября 1939 года вторжение в Польшу вовлекло в действия две из этих трех Групп.

На северном фланге 37 боеспособных Bf.109D из I./JG21 гауптмана Миттига (вместе с Bf.109E из I./JG1) были единственными одномоторными истребителями lюфтваффе, подчиненными Kommando Ostpreussen. Эта команда, которая контролировала все части люфтваффе, базирующиеся в провинции Восточная Пруссия, была отрезана от остальной части рейха польским коридором. Основной задачей Kdo.Ostpreussen в наступающем конфликте, была не помощь в оккупации коридора (что входило в обязанности сил наступающих из Померании на Восток), а поддержка находящейся в Восточной Пруссии 3-й армии, по мере её продвижения на юг к Варшаве. В соответствии с действующей на тот момент доктриной, I./JG21, как и I./JG1 официально перешли под непосредственный контроль штаба регионального ПВО в Кенигсберге. Согласно доктрине, истребительная авиация люфтваффе разделялась на «легкие» одномоторные истребители Bf.109 и части «тяжелых» двухмоторных истребителей (то есть Bf.110 Zerstörer) и первые должны были оставаться на своей территории, применяясь прежде всего, для воздушной обороны, в то врем как вторые должны были действовать «в поле» наряду с Kampf- (бомбардировочными) и Stuka (пикирующих бомбардировщиков) Группами.

Это тщательное разделение обязанностей — прекрасный пример мирного педантизма — на практике не был последним. Через несколько часов после первых выстрелов, I./JG21 была переведена из Гутенфельда в Arys-Rostken, небольшую передовую ВПП в юго-восточной части провинции, недалеко от границы с Польшей. С этой площадки, представлявшей собой луг опоясанный деревьями, пилоты Миттига совершили свой первый боевой вылет в середине дня 1 сентября, взлетев в 16:16. Им было приказано сопровождать бомбардировщики и «Штуки» (Ju.87) Kdo.Ostpreussen во второй волне атак на польские аэродромы в районе Варшавы. Из-за их относительной неопытности в действиях единым целым, или незнанием задачи, которую они были призваны осуществить, но не все прошло гладко.

Истребители польской истребительной бригады вылетели на перехват атакующих, и подразделения I./JG21 оказались втянутым в серию отдельных боестолкновений, длящихся свыше 30 минут. К концу этого времени они заявили сбитыми четыре противника (пятый остался неподтвержденными). Первым победу одержал лейтенант Фриц Гутцейт (Fritz Gutezeit) из 3./JG21, чей соперник упал рядом с польской столицей в 16:55. Второй поляк, упавший в том же районе почти четверть часа спустя, был сбит будущим «Экспертом» и кавалером Дубовых листьев, лейтенантом Густавом Ределем из 2./JG21. Третья победа была зачислена обер-лейтенанту Георгу Шнайдеру, командиру 3./JG21, вскоре после этого и четвёртый был сбит одним из пилотов Шнайдера, унтер-офицером Гейнцем Деттмером (Heinz Dettmer). Оба последних были сбиты к северу от Варшавы, когда немцы уже отходили. Все четыре вышеперечисленных пилота, заявили свои жертвы как «PZL P.24». Но истребители противника, по сути были PZL P.11, так как это был единственный тип, которым были вооружены эскадрильи бригады, базирующиеся на Warsaw-Okecie.

Однако, Группа заплатила высокую цену за свои четыре подтвержденные победы. Шесть из её Bf.109D-1 не вернулось и четыре летчика — лейтенанты Фридрих Беренс, Гутцейт, Рудольф Хейманн, унтер-офицер Вольц (Wolz) были вынуждены приземлиться в тылу врага, в основном из-за нехватки топлива. Все они были захвачены в плен. Лейтенант Редель смог совершить посадку на своей территории. Шестой пилот приземлил свой самолет в нейтральной Литве. К счастью, все шесть пилотов спустя некоторое время благополучно вернулись. Семь других машин пострадало в разной степени повреждений, и по крайней мере ещё два заблудился и приземлился далеко от базы. Командир Группы гауптман Мартин Миттиг, был ранен в руку и бедро в начале схватки, когда в его кабине взорвалась собственная сигнальная ракета, при его попытке подать сигнал сопровождаемым Хейнкелям He.111, которые приняли Мессершмитты за польские истребители. Раненый Митиг в заполненной дымом кабине нажал аварийный рычаг сброса фонаря, с которым улетела и расположенная в его задней части стойка радиоантены. Оставшийся без связи Митиг повернул домой, а вмести с ним из боя вышла и значительная часть пилотов. В общем, это не было благоприятным боевым крещением.

I./JG21 было дано мало времени, чтобы зализать раны. Хотя первоначальная цель этой первой кампании Блицкрига в истории войн — нейтрализации военно-воздушных сил противника — быстро была достигнута и встречи с ВВС Польши стали редкостью после первой недели боев, Группа не простаивала. Не имея противника в воздухе, она проводила штурмовые вылеты против польских армейских подразделений южнее Варшавы. После своих с таким трудом одержанных воздушных побед в день начала кампании, Группа одержала ещё только две победы. 6 сентября обер-лейтенант Лео Эггерс, командир 2./JG21, сбил «PZL-24» вблизи от польской столицы. Сутки спустя, другой командир эскадрильи, обер-лейтенант Георг Шнайдер, одержал шестую и последнюю победу в кампании — и свою вторую — сбив ещё один из истребителей противника примерно в 45 милях (72 км) к северу-северо-западу от Варшавы.

В тот же день, 7 сентября, лейтенант Густав Редель из 2./JG21, был вынужден совершить посадку после штурмового вылета. Не ясно, было ли это результатом боевых повреждений или механической поломки. Но к счастью, Редель смог пересечь линию фронта. Ему удалось избежать обнаружения и он вернулся в Группу на следующий день.

Ряд Bf.109 был поврежден зенитным и стрелковым огнем в ходе штурмовых атак, которые занимали оставшуюся часть действий I./JG21 в Польше. Но погибло только два пилота, в результате столкновения в воздухе между двумя машинами из 3./JG21, вблизи Gehlenburg в Восточной-Пруссии.

К концу сентября Группа была отозвана со своей передовой позиции в Arys-Rostken и ей приказали вернуться в Йесау. Со своими 19 потерянными или списанными самолетами, I./JG21 стала наиболее пострадавшей Группой среди всех девяти Групп, вооруженных Bf.109 и принимавших участие в кампании. Потери части были близки к 30 процентам от общего количества в 67 потерянных за кампанию Bf.109.

Для сравнения, I./JG76 действующая на юге — которая, по совпадению, также будет претендовать на шесть побед плюс одну неподтвержденную — отделалась сравнительно легко. Перед началом боевых действий, экс-австрийская Группа претерпела ряд изменений. Два из командиров эскадрилий фон Мюллер-Ринцбурга убыли в другие подразделения и 1./JG76 перешла под командованием обер-лейтенанта Дитриха Храбака, а 3./JG76 под командование пилотажного пилота обер-лейтенанта Франца Экерле. Оба позже поднимутся высоко в рядах пилотов JG54, и будут награждены дубовыми листьями к Рыцарскому кресту.

В середине августа 1939 года I./JG76 оставила Вену-Асперн, перебазировавшись в Штубендорф (Stubendorff), в Верхней Силезии. Отсюда она была переведена на передовую посадочную площадку у Ottmuth, недалеко от немецко-польской границы. Она должна была стать отправной точкой Группы в предстоящем нападение на Польшу. В отличие от I./JG21, которая оставалась в пределах границ Восточной Пруссии на протяжении всего своего участия в кампании, I./JG76 должна была перебазироваться на оккупированную территорию, чтобы идти в ногу с наступающими сухопутными войсками.

Поставленные части задачи дважды менялись. Сначала ими было сопровождение массированных налетов «Штук» из FliegerFührer z.b.V. генерал-майора фон Рихтгофена, базирующихся также на Ottmuth и окрестных полях, в то время, как они атаковали цели из состава польских военно-воздушных сил в районе Кракова, на юго-востоке. После того, как эта угроза правому флангу основных сил была ликвидирована, пилотам Bf.109 и «Штук», была поставлена задача поддержки танковых клиньев 10-й армии в ходе их продвижения в северо-восточном направлении в сторону Варшавы.

Туманные условия в день начала операции воспрепятствовали нанесению упреждающих ударов по авиационным базам противника. Тем не менее, наземное наступление было начато по плану. В течение 48 часов — по 3 сентября, на следующий день после объявления Англией и Францией войны Германии — передовые танки форсировали реку Варту и продвигались на Kamien к югу от Лодзи.

В то время как «Штуки» люфтваффе систематически подрывали импровизированные рубежи обороны, что поляки спешно возводили готовясь защитить следующий естественный речной барьер, передовые части немецкой армии шли под атаками легких бомбардировщиков ВВС Польши PZL P.23 Karas. Пара этих довольно медленных, но надежных машин стала первыми двумя победами I./JG76 во второй половине дня 3 сентября. Успешными пилотами стали лейтенант Рудольф Циглер (Rudolf Ziegler) из Штаба Группы и унтер-офицер Вилли Лорер (Willi Lohrer) из 3./JG76. Будущий «эксперт» командир 1./JG76 обер-лейтенант Дитрих Храбак также столкнулся с P.23 в этот день, хотя и с заметно меньшим успехом. Он совершил вынужденную посадку в тылу врага, но смог избежать захвата в плен и вернулся в свою часть сутки спустя.

4 сентября гауптман фон Мюллер-Ринцбург также заявил легкий бомбардировщик P.23 в районе Лодзи. Несмотря на то, что заявка командира Группы не была подтверждена, двум пилотам 1./JG76 повезло больше на следующий день, в том же районе к югу от Лодзи. Лейтенант Ганс Филипп (которому было суждено стать двенадцатым по результативности пилотом войны, несмотря на относительно раннюю гибель в бою в 1943 году) и фельдфебель Карла Хир (Karl Hier), заявили каждый по истребителю «PZL P.24» (предположительно P.11).

Несмотря на героические усилия со стороны поляков, немецкое наступление невозможно было остановить. 7 сентября I./JG76 перебазировалась с Ottmuth в Витковице (Witkowice), в Польше, за наступающими наземными войсками. Именно в этот день, обер-фельдфебель Йоханн Клейн (Johann Klein) одержал пятую победу Группы, уничтожив очередной PZL P.23 Karas. Менее чем через сутки, передовые танки были у ворот польской столицы.

Как и обнаруженное I./JG21 на северном фронте, польское сопротивление в воздухе вдоль южного сектора также начало снижаться после боевых действий в первую неделю. 10 сентября лейтенант Ролофф фон Асперн (Roloff von Aspern) одержал последнюю победу I./JG76 в кампании — ещё один легкий бомбардировщик PZL P.23. На следующий день, в одной из последних встреч с польскими военно-воздушными силами, была повреждена в воздушном бою с вражеским истребителем одна из машин 2./JG76.

В этот же день, 11 сентября, Группа совершила свое второе перебазирование в течение пяти дней. На этот раз её новой базой стал Kamien, который был одной из первоначальных целей 10-й армии, и ареной ожесточенных боев менее, чем неделей ранее. Хотя активность польской авиации окончательно пришла в упадок, зенитный огонь противника до сих пор создавал серьезную угрозу — особенно во время штурмовых вылетов, которые I./JG76 теперь было приказано выполнять. Группа потеряла свой второй Bf.109 над вражеской территорией 9 сентября, когда фельдфебель Леопольд Видаль (Leopold Wyhidal) из 2./JG76 вынужден был приземлился недалеко от Варшавы после попадания от зенитного огня. Вилидаль самостоятельно вернулся в Витковице (Witkowice) на следующий день, только чтобы ещё дважды быть сбитым в течение последующей недели!

Несколько других машин I./JG76 были повреждены в результате зенитного огня в течение этого заключительного этапа польской кампании. К концу второй недели, задачи Группы были в основном завершены, и первые подразделения начали убывать из Польши, сначала в Stubendorff, а затем обратно в Вену-Асперн. До сентября убыла вся часть, чтобы ещё раз насладиться комфортом своей домашней базы на окраине Вены.

Странная война

В то время как I./JG21 и I./JG76 были задействованы над Польшей, две эскадрильи из I./JG70 оставались в Херцогенаурахе. Здесь, подчиненные Luftgaukommando XIII — местному авиационному командованию со штабом в Нюрнберге, примерно в 20 км, они были приведены в готовность к выполнению роли, первоначально предусмотренной для Bf.109 — противовоздушной обороне. Это оказалось ненужной мерой предосторожности. На протяжении всех первых недель «странной войны», воздушные вторжения союзников были ограничены почти полностью ближайшими приграничными районами Рейха — границы с Францией на западе, и вдоль прибрежной полосы Северного моря (обе стороны прилежно стремились избежать нарушения нейтралитета голландского и бельгийского воздушных пространств, которые лежали между этими двумя «фронтами»). На самом деле, Нюрнберг не подвергался авиационной бомбардировке, пока в начале января 1940 года — на него было сброшено более миллиона пропагандистских листовок!

В промежутке этого периода, I./JG70 претерпела существенные изменения. Планы по созданию Штаба Группы, во главе с майором Китилем (Kithil), были осуществлены до начала военных действий. Теперь команда Кителя должна была быть доведена до надлежащего статуса Группы путем добавления третьей эскадрильи. В это время на вооружении 1./ и 2./JG70 в Херцогенаурахе, наряду с Bf.109D, состояли более необычные машины. Когда Германия вошла в то, что осталось от Чехословакии в марте 1939 года (после оккупации Гитлером Судет прошлой осенью, и объявления Словакией «независимости»), она автоматически вступила во владение значительным количеством военной техники. Среди трофеев было множество истребителей Avia B-534 бывших чехословацких ВВС. Подобно Фиатам из Австрийского JaGeschw II, бипланы Avia были быстро оснащены маркировками люфтваффе. Также должным образом были созданы курсы для ознакомления немецких летчиков и наземных подразделений с этими машинами. И именно это подразделение — Avia Lehrgang в Херцогенаурахе, было использовано для формирования совершенно новой 3./JG70. В случае с Avia это не могло длиться долго. Чешские бипланы вскоре уступили место Bf.109 и 15 сентября 1939 года вся Группа была переименована, чтобы стать второй, «новой», I./JG54. В то же время майор Китиль передал командование майору Гансу-Юргену фон Крамон-Таубаделю, бывшему командиру 2-й эскадрильи. Как и первая, недолго существовавшая I./JG54, новая Группа не осталась в Херцогенаурахе более чем на несколько недель. Но её связи с Франконией будут сохранены, о чём свидетельствует решение принятия герба Нюрнберга — столицы региона — в качестве знака Группы.

Первым пунктом базирования I./JG54 после её убытия из Херцогенаураха, стал Бёблинген, примерно в 15 км к юго-западу от Штутгарта. Итог кампании в Польше уже был предрешен и Верховное командование люфтваффе имело намерение наращивать свои истребительные силы вдоль западного фронта, для защиты от нападения со стороны французов. I./JG54 сформировала часть соединения, защищающего южный сектор границы рейха с Францией, от Карлсруэ до швейцарской границы. В последующие месяцы «Странной войны», Группа временно перебазировалась в одну из самых южных областей, Фридрихсхафен, на берегу Боденского озера, где машины были размещены в глубоких ангарах фабрики Цеппелина. Позже, I./JG54 на короткое время также будет базироваться в Ойтинген-на-Хорбе, прежде чем совершить окончательный короткий — в 28 км бросок перед возвращением назад в Бёблинген.

Две Группы, которые действовали над Польшей, были также задействованы в растущей противовоздушной обороне западных границ Германии. 9 октября I./JG21 майора Митига прилетела из Восточной Пруссии в Plantlünne. Двенадцать дней спустя она перебазировалась на соседний Хопстен. Хотя оба эти аэродрома были расположены к западу от Оснабрюка, и, таким образом находились напротив нейтральной голландский, а не французской территории, именно здесь, была одержана первая победа эскадры на западе. 30 октября будущий «Эксперт», лейтенант Гейнц Ланге из 1./JG21, поймал базирующийся во Франции и проводивший рекогносцировку местности одиночный Брстоль Бленхейм, из состава 18 Sqn. RAF, и сбил его примерно в 40 км к северо-западу от Хопстена.

Опасности, связанные с действиями близко от нейтральной границы были продемонстрированы Группе в следующем месяце, когда 30 ноября лейтенант Рексин (Rexine) потерял ориентировку во время обычного патрулирования и, отклонившись от курса, пересек голландскую границу к югу от Венло. Предполагая, что ему не хватает топлива, он попытался приземлиться на призывно прямом участке дороги, но погиб, когда его самолет врезался в строение.

К этому времени I./JG76 также была переведена на Западный фронт. Отправившись из Вены-Асперн, после короткой остановки в Гельнхаузене, она прибыла 2 ноября в гражданский аэропорт Frankfurt Rhein-Main. Здесь соединение также смогло насладиться всеми удобствами крытого базирования, заняв другой огромный ангар Цеппелина довоенной постройки. К счастью, это изнеженное существование не ухудшало её операционную эффективность. Через четыре дня после того, как I./JG76 прибыла во Франкфурт, обер-фельдфебель Макс Штотц сбил очередной разведчик Бленхейм. Жертвой Штотца, стала машина из 57 sqn. RAF, посланная на исследование секретов обороны Западного вала и разбившаяся недалеко от Бад-Кройцнаха, к юго-западу от Майнца.

Эти начальные успехи на западе были, однако, несколько компенсированы событиями 22 ноября. В этот день две из машин I./JG54 совершили аварийную посадку из-за нехватки топлива к западу от Ойтингена. Более серьезной стала потеря двух других Bf.109 из I./JG76, оказавшихся в тылу врага после боестолкновения с французскими истребителями Morane MS.406. Лейтенант Гейнц Шульц (Heinz Schulz) просто не смог перелететь обратно через границу. Он приземлился на брюхо в поле, в середине оборонительной линии Мажино, к югу от Саарбрюккена и был быстро взят в плен французскими колониальными войсками. Его поврежденный самолет позже выставили на всеобщее обозрение в Париже, где он помогал собирать деньги на благотворительность для ВВС Франции.

Другой жертвой боя с Моранами стал Bf.109 приземлившийся целым, примерно в 60 км к северу от Страсбурга. Его пилот, фельдфебель Карл Хир (Karl Hier) был также захвачен в плен. Его неповрежденная «Белая 14», послужила более практическим целям. Она прошла тщательные летные испытания как французами, так и англичанами, прежде чем окончательно была передана в США в мае 1942 года.

Три Группы оставались на назначенных им участках Западного фронта — I./JG21 на севере, I./JG76 в центре, и I./JG54 на юге — в течение оставшейся части «Странной войны». Для каждой из них это был период (в хорошую погоду) в основном пограничных патрулирований, чередующихся случайными схватками с врагом. Одна такая встреча произошла 21 декабря, когда самолеты I./JG54, во главе с командиром Группы майором Гансом-Юргеном фон Крамон-Таубаделем, напали на французский разведчик Potez, летевший с прикрытием в десяток MS.406, над восточным берегом Рейна. После продолжительной погони в 80 км, от Бюля вплоть до Фрайбурга, были даже результаты. Майору фон Крамон-Таубаделю записали один из сопровождавших Моранов. Но гауптман Паулиш (Paulisch), командир 2./JG54, пострадал от ранения ног в бою и был вынужден прыгать из своей поврежденной машины.

Смягчение зимних условий в течение второй недели нового года привело к внезапной бурной деятельности. 10 января I./JG54 снова перехватила разведчик Potez — на этот раз без сопровождения — к югу от Фрайбурга. Нарушителю удалось убежать обратно через Рейн, прежде чем он был пойман и сбит командиром 1./JG54 обер-лейтенантом Рейнхардом Зейлером. Для «Зеппла» (Seppl) Зейлера, который ранее одержал девять победы в составе Легиона Кондор, это была первая победа в его военной карьере с JG54, которая составит ровно 100 побед. С учетом девяти набранных в Испании — подвиг, который должным образом будет признан присуждением «дубовых листьев».

К сожалению, во время погони на малой высоте, один из пилотов Зейлера погиб, когда самолет лейтенанта Шютца (Schütz) зацепил землю. Вторая случайная смерть произошла на центральном участке в тот же день. Лейтенант Клаус фон Болен унд Хальбах (Claus von Bohlen und Halbach) из I./JG76, выполнял рутинный высотный патруль над Триром, когда его Bf.109 был замечен падающим вертикально в землю, вероятно, в результате кислородной недостаточности у пилота.

Двое суток спустя, 12 января, был заявлен третий разведывательный Бленхейм (из 114 Sqn. RAF), на этот раз к северу от Саарбрюккена, лейтенантом Бернхардом Малышевски (Bernhard Malischewski) из I./JG76. Но, несмотря на повреждения, британской двухмоторной машине удалось, по сути хромая, вернуться во Францию и совершить вынужденную посадку. Унтер-офицер Эрнст Вагнер (Ernst Wagner) из 2./JG54 также сошел на французскую землю — гораздо менее охотно, надо полагать, — когда он должен был воспользоваться своим парашютом после того, как был атакован MS.406 к западу от Верхнего Рейна 19 января.

В то же время, в северном секторе, I./JG21 была переведена через Крефельд и Мюнстер, в Мюнхен-Гладбах. Именно здесь, майор Мартин Митиг передал командование Группой гауптману Фрицу Ульчу. Митигу было приказано возглавить Stab JG54, располагавшийся наряду с I./JG54 в Бёблингене, и он был назначен первым Командиром с вступлением в должность с 1 февраля 1940 года.

Дальнейшие периоды неблагоприятных погодных условий продолжали препятствовать воздушной активности над западным фронтом в ближайшие недели, но условия постепенно улучшались и спарринг между противостоящими истребительными силами возобновился. 7 апреля десяток Моранов подловили самолеты I./JG54 к западу от Страсбурга, и лейтенант Пауль Штолте (Paul Stolte) был сбит MS.406 и захвачен в плен. Но другой из нападавших, стал второй жертвой Рейнхарда Зейлера с начала войны.

Другое столкновение с Моранами, южнее, в районе Бельфора, спустя 12 дней, привело к тому, что считается первой боевой потерей JG54 со смертельным исходом, когда Messerschmitt лейтенанта Гельмута Хоха (Helmut Hoch) взорвался в воздухе.

Через два дня, во второй половине 21 апреля, центральный сектор стал свидетелем одного из первых зарегистрированных боестолкновений между I./JG76 и истребителями RAF, в растянувшемся воздушном бою вдоль границы Люксембурга. Одной из жертв в Люфтваффе стал фельдфебель Леопольд Видаль (Leopold Wyhidal) из 2./JG76, который, возможно, пал жертвой Харрикейна, пилотируемого асом 73 sqn. RAF «Фанни» Ортоном (Flg Off N ‘Fanny’ Orton). Это был тот самый Видаль, который трижды совершал вынужденные посадки в течение короткой кампании в Польше. Но на этот раз он не вернулся.

Блицкриг на западе

Все три Группы должны были оставаться на своих выделенных участках Западного фронта к началу операции «План Жёлтый» («Fall Gelb») — вторжение во Францию и страны Бенилюкса запланированное на 10 мая 1940 года.

На севере, базируясь на Менхен-Гладбах, I./JG21 гауптмана Ульча попала под управление Luftflotte 2. Она будет действовать под руководством штаба эскадры JG27, которому была подчинена (вместе с I./JG1), с момента прибытия в Plantlünne из Восточной Пруссии в октябре. Задача соединения состояла в том, чтобы поддержать воздушные и наземные силы осуществляющие атаку на бельгийскую и голландскую пограничную оборону.

Центральная и южная Группы — I./JG76 и I./JG54 входили в состав Luftflotte 3. Данный «воздушный флот» отвечал за обеспечение воздушного прикрытия основного бронированного удара из Арденн и немецких танков, двигающихся по всей Франции к побережью Ла-Манша.

I./JG76, которой командовал с февраля майор Рихард Краут (Richard Kraut), была перебазирована 17 апреля из Rhein-Main в Обер-Ольм, на левом берегу Рейна. Она тоже оказалась в подчинении Geschwader Stab — в этом случае JG2 — с которым действовала в течение всего периода «странной войны».

I./JG54 также сменила командира. Когда Ганс-Юрген фон Крамон-Таубадель 1 января был назначен командиром JG53, его место во главе I./JG54 занял гауптман Хубертус фон Бонин, ещё один ветеран Легиона Кондор (с четырьмя победами) и недавний командир 5./JG26. Группа фон Бонина была единственной из трех, пользовавшейся преимуществами действия под началом своего собственного Stab JG54, с которым она делила аэродром в Бёблингене. И чтобы поддержать численность эскадры для предстоящего нападения на Францию, на том же самом поле также разместили временно прикрепленную II./JG51.

Блицкриг на Западе начался, как и планировалось, до первых лучей солнца утром 10 мая 1940 года с координированных авиадесантов на бельгийские и голландские пограничные укрепления вдоль северного фланга. Действуя под управлением JG27, пилотам I./JG21 было изначально приказано обеспечить и поддерживать контроль над воздушным пространством к западу от Маастрихта. Эти первые вылеты дня прошли практически не встретив сопротивления и итогом стала только одна победа — командир Группы гауптман Ульч заявил уничтожение бельгийского Фэйри «Фэйрфлай» (скорее всего Фэйри «Фокс»).

Второй вылет в середине утра Группа провела сопровождая формирование Junkers’ов (некоторые источники указывают на пикирующие бомбардировщики Ju.87, другие, на Ju.52, занимающиеся снабжением припасов посредством сброса) к северо-западу от Льежа. Это приведет к боестолкновению с бельгийским ВВС, в котором те потеряли три своих истребителя Gloster Gladiator от I./JG21 — по одному засчитано обер-лейтенанту Шнайдеру (Schneider), лейтенанту Гансу-Эккехарду Бобу и фельдфебелю Эрвину Лейкауфу.

Источники также различаются в отношении заявок, сделанных Группой позже в тот же день в районе Тирлемонта, приводя либо ещё два Гладиатора сбитыми, или три самолета — тип не определен — уничтоженными на земле.

Второй день кампании, который стоил 1./JG54 одного Bf.109 сбитого Харрикейнами RAF (возможно из 17 sqn.) над Роттердамом, закончился перебазированием Группы на Peer, небольшое поле в 18 км, внутри территории Бельгии.

Неожиданность от авиадесантов, а также скорость продвижения немецких войск, застали союзников врасплох. Авиационная активность 11 и 12 мая была по-прежнему сосредоточена в основном вдоль пограничных водных путей — реке Маас и Альберт-канала — так как бомбардировщики союзников с запозданием пытались уничтожить мосты, по которыми немецкие войска теперь продвигались тысячами. Но I./JG21 гауптмана Ульча продолжала поддерживать передовые клинья 6-й армии в их стремлении достигнуть Брюсселя.

12 мая Группе были зачислены четыре Харикейна уничтоженными (в том числе вторая победа обер-лейтенант Шнайдера) к юго-востоку от бельгийской столицы. Пятый вражеский истребитель, идентифицированный как французский Bloch 152, был сбит рядом с Намюром.

Сутки спустя были заявлены ещё три Харрикейна RAF сбитых во время «собачьих свалок» над линией Диля (главной оборонительной позиции, прикрывавшей подходы к Брюсселю). Но к концу того же 13 мая, I./JG21 перебазировалась на взлетно-посадочную полосу на юге Бельгии, где потеряла одного из своих от французского Curtiss Hawk 75. «Финт» вдоль северного фланга достиг своей цели, фокус «Плана Жёлтый» собирался кардинально переместиться.

По мере того как французские и британские подразделения освобождали свои подготовленные позиции на северо-востоке Франции и бросались вперед на помощь Бельгии, они оставляли опасно увеличивающийся разрыв между собой и основными силами французской армии. Союзники считали, что авиадесанты в Голландии и Бельгии предвещали повторение тактики, которую Германия использовала в начале Первой мировой войны — мощный северный «правый фланг» через нейтральные страны Бенилюкса. На самом деле, при Блицкриге 1940 года, основная часть танковых сил вермахта тайно перебрасывалась дальше на юг, вдоль лесистых долин и крутых, покрытых листвой закоулков Айфеля (продолжение нагорья Арденн в Германии). И в образовавшийся разрыв между передовыми силами союзников был нанесен удар, который должен был стать главным направлением продвижения на побережье Ла-Манша. В то время как внимание было обращено к событиям на севере, танки 12-й армии вышли из своих укрытий, снесли тонкий заслон защитников, прикрывающих «непроходимый» Арденнский участок фронта, и стремглав понеслись на единственный естественный барьер, который стоял между ними и открытой для танков страной за его пределами — реке Маас.

За чуть более чем 3 суток, передовые части 2-й танковой дивизии пересекали Маас в нескольких милях ниже по течению от Седана. Внезапно осознав масштаб угрожающей опасности, при пересечении противником реки, французы задействовали все имеющиеся бомбардировщики, чтобы сконцентрироваться на ударе по плацдарму у Седана, и запросили RAF предпринять подобные действия. В течение следующего дня волна за волной французские и английские бомбардировщики атаковали переправы на Маасе. Но люфтваффе в равной степени были полны решимости защитить стратегически важные мосты. Истребительные части к концу этого дня совершили более 800 индивидуальных самолето-вылетов — и они сняли опустошительный урожай. С наступлением ночи Jafü 3 подсчитало, что около 90 самолетов союзников было сбито в районе Седана. Военный дневник II. Fliegerkorps окрестили 14 мая «Днем истребителей».

Хотя I./JG76 не стала одним из самых результативных задействованных соединений, она сыграла значительную роль во многих событиях дня. Группе было приказано перелететь 11 мая из Обер-Ольма в Wengerohr. С этой небольшой полосы в долине Мозеля, Bf.109 оберст-лейтенанта Краута начали патрулировать участок Седан — Шарлевиль над Маасом спустя два дня. 14 мая каждый из пилотов совершил по крайней мере три боевых вылета и более.

Примерно в полдень одна эскадрилья столкнулась с 15 французскими Curtiss Hawk 75 и заявила, четыре из них. Примерно в то же время другой Schwarm (звено из четырёх истребителей) был менее удачен против пары Харрикейнов RAF — лейтенант Рудольф Циглер (Rudolf Ziegler) упал в поле к северу от Седана, став вероятно жертвой другого аса из 73 Sqn. RAF Flg Off «Коббер» Кейна. В середине дня Группа перехватила атакующих на малой высоте мосты у Седана и ей было зачислено уничтожение двух бомбардировщиков «Бэттл» из состава RAF и шести их сопровождавших французских истребителей, при потери двух Bf.109.

Даже I./JG54 вступила в действие. После четырёх дней спокойного патрулирования южного участка фронта, в которых были сбиты два французских истребителя ценой потери двух самолетов, сбитых французским зенитным огнем в районе Люксёй, Группа гауптмана фон Бонина 14 мая вылетала на сопровождение группы Ju.87. Пикирующие бомбардировщики, которым была поставлена задача поддержки танков XIX танкового корпуса, после их начала прорыва с плацдарма у Седана, были атакованы эскадрильей Харрикейнов RAF. В ходе последующего столкновения, которое привлекло внимание двух других истребительных Групп, I./JG54 заявила по меньшей мере три британских истребителя уничтоженными (один был записан как «Спитфайр», но более вероятно, что все три были Харрикейнами из 3 Sqn. RAF).

Несмотря на почти жертвенные усилия со стороны экипажей бомбардировщиков союзников, Седанский плацдарм не мог был быть сдержан. Немецкие танки высвободились и начали «гонку» к каналу и не что не могло их теперь остановить. Стремительность самой сути Блицкрига — наложили столь же кочевой образ жизни на обладавшие малым радиусом действия истребительные Группы Люфтваффе, которые перебазировались вперед, на недавно оккупированные территории, в стремлении идти в ногу с рвущимися вперед танками.

15 мая I./JG76 покинула немецкую землю, перелетев в Бастонь в Бельгии.

Сутки спустя I./JG21 перебазировалась в соседний Нёшато. Несмотря на то, что в воздухе было затишье в связи с тем, что союзники приложили все усилия против Седана, в этот день, 16 мая, I./JG76 заявила пару Харрикейнов из 85 Sqn RAF, сбитых над границей Люксембурга. Также, в этот же день I./JG54, которая возобновила свое патрулирование над южными пределами линии Мажино, потеряла очередную машину от зенитного огня.

На следующий вечер два пилота I./JG76 оказались счастливчиками, выжив в отдельных схватках с Харрикейнами RAF — лейтенант Шультен (Schulten) совершил аварийную посадку после встречи с «Коббер» Кейном из 73 Sqn. RAF, а лейтенант Шипек (Schiepek) получил легкие ранения после атаки истребителя из 615 Sqn. RAF.

Дальнейшие перебазирования на центральном участке I./JG21 и I./JG76 кратковременно привели к встрече в Шарлевиле перед тем, как первая Группа снова перебазировалась. Следующей её остановкой стало открытое поле недалеко от Камбре. Здесь, 22 мая, пилоты гауптмана Ульча открыли для себя неожиданную роль. Внезапная контратака французских танков, при поддержке пехоты, развивалась к северу от города. Обстрелами Bf.109 с бреющего полета удалось приостановить наступление противника до тех пор, пока не прибыли «Штуки», чтобы завершить дело.

I./JG76 также перебазировалась на посадочную площадку ближе к побережью. Именно отсюда, 24 мая, она совершила свои первые патрулирования над портами канала Кале и Булонь, а также, если верить пилотам — сбили французский двухмоторный бомбардировщик Bloch MB.131.

К этому времени британский экспедиционный корпус (BEF), который так опрометчиво устремился вперед в Бельгию ровно двумя неделями ранее, находился в заключительных муках своего боевого отхода на французское побережье. Единственное спасение BEF теперь заключалось в эвакуации. Но даже когда уставшие Союзные войска вышли на побережье у Дюнкерка, люфтваффе собралось, чтобы попытаться предотвратить их бегство.

Эвакуация началась 26 мая, и в этот день I./JG21 была переведена в Monchy-Breton, недалеко от Санкт-Поля. Их противниками до этого были уставшие и потрепанные Харрикейны, которые вынесли на своих плечах основную тяжесть французской кампании. Теперь же в бой вступили свежие части истребительного командования, вылетающие с баз в южной Англии. Для I./JG21 новый этап борьбы не был слишком обнадеживающим. Через несколько часов после прибытия в Monchy-Breton, погиб фельдфебель Хартинг (Harting), а двое других пилотов были вынуждены совершать аварийную посадку на машинах уже не подлежащих ремонту.

Среди других истребительных Групп переведенных в район Дюнкерка была I./JG54, которая окончательно была освобождена от месяцев рутинного патрулирования вдоль южных участков линии Мажино. До этого дня её противниками были почти исключительно французы. И, вероятно, поэтому её пилоты были незнакомы с машинами истребительного командования, что привело к опознаванию двух заявленных в полдень 29 мая истребителей как «Curtiss P-40». Но не было ошибки в опознавании пары бипланов сбитых позже в тот же вечер — Fairey Swordfish — торпедоносцев авиации флота (задействованных над каналом, чтобы противостоять угрозе эвакуации Дюнкерка со стороны немецких торпедных катеров). Две победы дня — по одной из каждого типа — были зачислены на счет командира 3./JG54 обер-лейтенанта Ганса Шмоллер-Хальди.

С падением Голландии и Бельгии, выводом BEF из северо-восточной Франции положило конец «Плану Жёлтый». Теперь начался «План Красный» («Fall Rot») противодействие основным силам французской армии. Этому второму этапу наступления на западе должны были предшествовать тяжелые бомбардировки аэродромов и других объектов в районе Большого Парижа 3 июня.

Было бы неправильно, описать последующую кампанию как формальность. Ожесточенные бои ещё были впереди. Но череда событий, приводимых в движение после пересечения Мааса, уже обеспечило окончательное поражение Франции. Ровно через две недели после бомбардировки Большого Парижа, маршал Петен объявил о готовности к перемирию.

Люфтваффе начали приводить в соответствие свой боевой порядок задолго до прекращения огня на западе. После начала войны истребительные части состояли из наполовину сформировавшейся неоднородной коллекции неполных эскадр и полуавтономных Групп. Из 19 существовавших истребительных Групп, менее трети действовали под руководством родительских Штабов. Несколько новых Geschwaderstäbe, в том числе и JG54 были сформированы в период «Странной войны». Ещё до окончания «Плана Красный» какое-то подобие порядка стало появляться в рядах Jagdwaffe. В течение следующих нескольких недель пестрый ассортимент индивидуальных истребительных Групп, которые были временно сосредоточенны вместе, чтобы поддержать Блицкриг на Западе, постепенно переименовывались и подчинялись постоянным Штабам. К середине лета истребители люфтваффе были окончательно объединены в девять эскадр, каждая из которых состояла из трех стандартных Групп.

Одной из первых реорганизованных «сиротских» истребительных Групп, стала I./JG21. 6 июня 1940 года, после того, как она заявила 37 побед, действуя в подчинении JG27 во время недавней кампании в странах Бенилюкса и Франции, Группа гауптмана Фрица Ульча в Восточной Пруссии стала III-й Группой Jagdgeschwader 54.

Примерно неделю спустя австрийцы оберст-лейтенанта Краута из I./JG76 были выведены из боевых действий у Орлеана и переименованы в II./JG54.

В то же время франконская I./JG54 гауптмана фон Бонина прикрывала наступление к западу от Парижа. Последняя потеря Группы во французской кампании произошла во время «собачьей свалки» над Эвре 14 июня. Её следующие заявленные победы случились уже спустя девять дней, над Голландией. 21 июня, в то время как некоторые французские части все ещё располагались вдоль некоторых частей линии Мажино, «новенькая» JG54 была переведена в полном составе на голландское побережье.

Битва за Британию. До и после

Выведенная из Франции до того, как прозвучал последний выстрел, JG54 получила теперь приказ оборонять побережье Голландии от вторжений RAF со стороны Северного моря. Для выполнения этой обязанности три Группы майора Миттига были рассредоточены по шести аэродромам. На западе страны, ближе к границе с Бельгией, II./JG54 расположилась во Флиссингене на острове Валхерен, в устье реки Шельды, и в Роттердам-Ваалхавен. I./JG54 заняла Эйндховен, недалеко от бельгийской границы, но вглубь страны, и Амстердам-Схипхол. И наконец III./JG54 была развернута на площадках, расположенных по обе стороны от Амстердама — в Сустерберге, в 40 км юго-восточнее Амстердама, и в Берген-ан-Зее, который, как следует из названия, лежал на побережье к северу.

Двое суток спустя, с момента прибытия в Нидерланды, летчики I./JG54 приступили к действиям. Пилоты 3./JG54 лейтенант Адольф Кинзингер и унтер-офицер Адольф Штрхауэр (Adolf Strohauer) заявили вечером 23 июня каждый по Бленхейму (возможно, это были самолеты из 107 sqn. RAF, которые по докладу, разбились в Голландии в этот день).

Через три дня командир 3./JG54 обер-лейтенант Ханс фон Шмоллер-Хальди счастливо избежал гибели, после того, как перехватил другой Бленхейм около Роттердама. Получив попадание ответным огнем с верхней башни бомбардировщика, раненый фон Шмоллер-Хальди все-таки смог совершить посадку. Он выбрался из своей машины, которая клюнула носом и был доставлен в больницу. Эта травма отстранила его от полетов в течение следующего месяца.

Не так повезло командиру 9./JG54 обер-лейтенанту Георгу Шнайдеру (2 победы в Польше), который погиб в аналогичной ситуации 27 июня, в районе Сустерберга, когда его Bf.109E-4 был сбит стрелком Бленхейма.

Те же четыре недели включали в себя события перед тем, что позже стало известным как Битва за Британию. Части люфтваффе, базирующиеся во Франции, начали атаковать судоходство в проливе Ла-Манш. В то же время, для JG54 в Нидерландах это был период смешанного состояния. 27 июня эскадра заявила по крайней мере ещё четыре Бленхейма, в том числе пару командир I./JG54 гауптман фон Бонин. Но в то же время, 8 июля два Bf.109 упали в акватории порта Роттердам — возможно, в результате столкновения в воздухе — и пилот из 2./JG54, унтер-офицер, утонул.

RAF также атаковала аэродромы занимаемые JG54. Четыре члена наземной команды погибли и несколько получили ранения, когда Берген подвергся нападению 15 июля. II./JG54 понесла очередные потери в людях и технике, когда Soesterberg был атакован во время налета в ночь с 23 на 24 июля. В промежутках между вышеописанными эпизодами, эскадра иногда выполняла сопровождение транспортных VIP Junkers Ju.52, доставляющих спецрейсом фюрера или членов его окружения, всякий раз, когда Адольф Гитлер, в качестве главнокомандующего вермахта, предпринимал инспекционные поездки (подобную роль также ранее выполняла I./JG76 в ходе недавней кампании во Франции).

Последние недели июля были отмечены усилением воздушной войны над каналом на западе. Короткая пауза, которая затем последовала в начале августа, была вызвана необходимостью люфтваффе перегруппироваться для начала воздушного наступления на юге Англии, которое должно было подготовить почву для морского вторжения. В рамках наращивания сил для предстоящего натиска, JG54 было приказано оставить свои голландские базы и прибыть в Па-де-Кале.

В течение первой недели августа эскадра начала переброску к трем хорошо замаскированным, но все же несколько «слаборазвитым», передовым площадкам, расположенным южнее Кале. Штаб майора Миттига вместе с I./JG54 гауптмана фон Бонина, расположились в Campagne-les-Guines, примерно в 16 км от берега. Без 4./JG54, понесшей серьезные потери после того, как она 7 августа попала под бомбардировку RAF, при взлете из Голландии, сокращенная II./JG54, которой с 11 июля командовал гауптман Винтерер, расположилась в Hervelinghen, примерно в 5 км южнее. III./JG54 гауптмана Ульча оказалась на «пастбище пересекаемом овечьими тропами так, что новые пилоты почти всегда приходил в расстройство в момент взлета». Оно часто упоминается как Guines-Южное, но по сути, располагалось к северу от Штаба эскадры, располагаясь между Кампанью и портом Кале.

Прибыв одним из первых подразделений в Па-де-Кале, 1./JG54 стала также в числе первых, предпринявших действия против истребительного командования RAF над каналом. Утром 5 августа один из пилотов 1./JG54 вынужден был приземлился обратно во Франции после схватки с Спитфайрами у побережья Кента. В тот же день, во второй половине, эскадрилья сопровождала небольшое соединение бомбардировщиков Ju.88, посланных атаковать конвой в проливе Дувра. Встретившись с эскадрильей Харрикейнов, командир эскадрильи обер-лейтенант Рейнхард Зейлер был тяжело ранен, но несмотря на это смог воспользоваться парашютом. Зейлер был спасен на середине канала несколькими часами спустя немецким судном, но к операциям он вернется только весной следующего года.

К 10 августа большая часть эскадры, за исключением несчастной 4./JG54, была собрана во Франции. Расположенная на полях всего в нескольких милях друг от друга, и подчиненная Jafü 2 — командованию истребителей на которое была возложена ответственность по обеспечению Люфтваффе превосходства в воздухе над юго-восточной Англией — Jagdgeschwader 54 и три её Группы были наконец собраны, чтобы начать свою деятельность в качестве единой, унифицированной силы. Но воспользоваться новым опытом долго не пришлось. 11 августа эскадра была занята серией вылетов на свободную охоту над районом Дувр — Кентербери, в Кенте. Более того, они же были запланированы на утро и вечер следующего дня. Между ними, подразделениям эскадры было приказано обеспечить истребительное сопровождения для бомбардировки «Кентерберийского аэродрома» (предположительно Manston) в конце дня.

Среди вылетевший с Guines-Южное в этом вылете 12 августа был обер-лейтенант Альбрехт Дресс (Albrecht Dress) технический офицер Группы III./JG54: В воздушном бою который происходил близко над целью, на высоте около 6000 м (19 500 футов) мне удалось сбить Спитфайр, но я сам был сбит вскоре после этого. К счастью, моя машина не загореться, но двигатель и механизм управления шагом винта были поражен и все остановилось. Я должен был совершить аварийную посадку на фюзеляж.

Раненный осколками, Дрефл посадил свой истребитель в поле недалеко от Маргита. После извлечения из кабины, он был доставлен в местную больницу, где провел «несколько дней» восстанавливаясь, прежде чем начал свой путь в качестве военнопленного. Другой пилот III./JG54 оказался менее удачлив. Машина ефрейтера Штебнера (Stebner) упала в море у побережья Кента. Ещё три пилота получили ранения во время действий в этот день, но сумели доставить свои поврежденные самолеты обратно во Францию. В дополнение к упомянутому Спитфайру Дрефла, по меньшей мере один Харрикейн сбил фельдфебель Альфред Шунк (Alfred Schunk) из 2./JG54.

На следующее утро был начат столь восхваляемой Adlerangriff («Орлиный натиск») — тотальная атака, направленная на полное уничтожение истребительного командования RAF и его баз в южной Англии. Но сочетание плохой погоды и катастрофические перебои в связи быстро превратили «Adlertag» (День орла) в упадок. В некоторых местах бомбардировщики направлялись через канал без сопровождения истребителями. В другом месте, истребительные подразделения направлялись в Англию по собственному желанию, без бомбардировщиков которые они должны были защищать! Одной из главных причин недавнего перевода JG54 из Голландии во Францию была необходимость добавления веса операциям «Adlerangriff». Как выяснилось, участие эскадры в событиях этого катастрофического 13 августа было минимальным. Её вклад лучше всего подводит итоговая запись из трех слов в журнале учета одного из пилотов II./JG54 — «Свободная охота — прервана».

15 августа, JG54 вернулась в небо над Кентом. Все три Группы были вовлечены в события этого дня, которыми стали свободная охота и сопровождение бомбардировщиков. Цена, которую они заплатили, оказалась высока — четверо пилотов погибли или пропали без вести. Унтер-офицер Нидермайер (Niedermeier) из 9./JG54 был сбит вблизи Кранбрука, лейтенант Герлах (Gerlach) и унтер-офицер Хауткаппер (Hautkapper) из 2./ и 5./JG54 соответственно пропали над каналом, а фельдфебель Шнаар (Schnaar) из 2./JG54 доковылял до Франции на искалеченном истребителе и погиб, когда тот врезался в Куртре. Кроме того, было два смертельных случая среди наземного персонала после инцидента на Guines-Южный. Единственный Спитфайр, заявленный фельдфебелем Шёнвейссом (Schönweiss) из 1./JG54, стал слабым отмщением.

В течение следующих десяти дней происходила медленная, но постоянная убыль людей и машин эскадры. 16 августа фельдфебель Кнедлер (Knedler) из 3./JG54 не вернулся с операции через Ла-Манш, а раненый унтер-офицер Риммель (Rimmel) списал свой самолет при вынужденной посадке в Saint-Inglevert. Двое суток спустя, во время «тяжелейшего дня всей битвы», материальные потери JG54 составили всего три поврежденных истребителя — в 7./JG54 машины, которая потерпела аварию на взлете из Guines, и два Bf.109E-3 из состава II./JG54, которые пострадали во время вечернего рейда на Флиссинген Бленхеймов истребительного командования. 21 августа «Эмиль» из III./JG54 был полностью потерян после очередной аварии при взлете из Guines (эти овечьи тропы все ещё делали свое чёрное дело!), в то время как Bf.109E-1 из 6./JG54 выдержал меньшие повреждения при посадке на брюхо во Флиссингене.

22 августа два унтер-офицера из 5./JG54 погибли когда Гота Go.145, использовавшаяся II./JG54, разбилась во время внутреннего рейса. А через два дня после этого, другая связная машина — на этот раз Арадо Ar.66 из Штаба эскадры — была уничтожена в Амстердам-Схипхоле, когда Бленхеймы снова бомбили аэродромы в Голландии.

К настоящему времени для верховного командования Люфтваффе стало очевидно, что наступление «Adlerangriff» потерпело неудачу. Сопротивление вражеских истребителей не было устранено и как казалось, становилось все сильнее. Герман Геринг начал искать козла отпущения. Не обращая внимания на реальные причины того, что как он чувствовал стало причиной «провала» его истребительных сил, он свалил ответственность на командиров эскадр. «Все они были слишком старыми», — объявил он, «и им не хватает необходимой агрессии. Они должны уйти». В некоторых отношениях дородный Рейхсмаршал был прав. Некоторые из его командиров были, как и он сам, ветеранами Первой мировой войны, вынужденными вести современные истребители в бой. Отныне, указом главнокомандующего люфтваффе, возраст командиров истребительных эскадр на должен был быть более 32 лет. Что требовало сделать ими молодых, более динамичных пилотов, которые демонстрировали свою смелость и лидерские навыки в недавних кампаниях против Франции и стран Бенилюкса.

Будучи слишком молодым, чтобы участвовать в Первой мировой войне, командир JG54 майор Мартин Миттиг в свои 37, стал автоматическим кандидатом на замену — даже если бы он уже не считался с «неправильным темпераментом» для летчика-истребителя. Стало ли счастливой случайностью или здравым смыслом, офицер выбранный для замены Миттига во главе JG54 оказался вдохновителем. Он сразу наложил свой отпечаток на эскадру, возглавляя её в течение почти трех лет, и неразрывно связанный с ним в дальнейшем.

Двадцативосьмилетний Ганс «Ханнес» Траутлофт был архетипом офицера, которым Геринг стремится придать «новый дух» своих фронтовых подразделений истребителей. После прохождения гражданской летной подготовки, он присоединился к рейхсверу в конце 1932 года и стал одним из немногих избранных, направленных на обучение в секретную военную летную школу в Липецке. Став лейтенантом 1 января 1934 года Ханнес Траутлофт затем, в свою очередь, проводил обучение в различных истребительных учебных заведениях. Воевал в Испании в составе Легиона Кондор, где ему было зачислено пять побед.

Начало второй мировой войны обер-лейтенант Траутлофт встретил в качестве командира 2./JG77, в составе которой он одержал 1 победу в Польше. 22 сентября 1939 года он стал командиром I./JG20 (другой полуавтономной истребительной Группы созданной люфтваффе после начала военных действий, и которая была переименована в III./JG51 в июле 1940 года). В ходе недавней кампании в странах Бенилюкса и Франции, гауптман Траутлофт добавил ещё пять побед к своему списку побед. Таким был человек, который 25 августа 1940 года заменил майора Мартина Миттига на посту командира Jagdgeschwader 54.

Хотя он и не имел выдающийся счет, Ханнес Траутлофт объединил свою несомненную способность в качестве летчика-истребитель в воздухе с тем, что являлось ещё более ценным качеством — даром естественного лидерства. По его мнению, состояние его людей, и успех эскадры в целом, превалировал над личной доблестью и возвеличиванием.

И что было характерно для Траутлофта, что одной из его первых мыслей стала необходимость привить чувство единства в его трех «провинциальных Группах» путем введения единого знака эскадры. Для вдохновения он обратился к своим собственным корням. Он родился в Gross-Obingen, в нескольких милях к северу от Веймара. Этот город был столицей государства Тюрингии, области, которая была известна как «зеленое сердце Германии». Как только оперативная обстановка позволяла, каждый из самолетов и транспортных средств в JG54 был украшен простым, но впечатляющим «Зеленым сердцем».

Сохраняя свою индивидуальность Группы (а часто и эскадрильи) несли собственные знаки отличия, так что впоследствии истребители JG54 обеспечивали наиболее красочно украшенных геральдикой машин во всем Jagdwaffe. В свою очередь, в качестве дани разнообразию бывших под его командованием, Траутлофт собственный самолет — и большинства тех, кто летал в его штабном звене — украсит «зеленым сердцем» со значками трех Групп внутри, наложенных друг на друга в миниатюре. Тем временем JG54 все больше втягивалась в бои с RAF над Ла-Маншем. В день, когда гауптман Траутлофт принял на себя командование, обер-лейтенант Хелд (Held) из I./JG54 погиб в бою (со Спитфайром из 54 Sqn. RAF) во время вечерней свободной охоты над Дувром. Лейтенант Зигфрид фон Матушка из 2./JG54отквитался, заявив ещё один Спитфайр (также, возможно, из 54 Sqn. RAF) во время того же вылета.

28 августа фельдфебель Отто Шёттл (Otto Schöttle) из 1./JG54 горящим упал, в воздушном бою над Данджнессом, но выжил, чтобы стать военнопленным. Унтер-офицеру Климанну (Kleemann) из II./JG54 не так повезло. Его «Эмиль» исчез над серединой канала.

Двое суток спустя обер-лейтенант Рот (Roth) и лейтенант Рудольф «Руди» Циглер (Rudolf ‘Rudi’ Ziegler) (открывший счет Группы над Польшей год назад, почти день в день) оба из II./JG54, стали военнопленными после столкновения друг с другом, «атакуя английский самолет» над Сурреем. 1 сентября подобная участь постигла командира 5./JG54 обер-лейтенант Антона Штангля (Anton Stangl), попавшего вслед за ними в плен.

5./JG54 разделилась во время сопровождения бомбардировщиков в вылете на доки Тилбери утром 1 сентября. Полетев со своим ведомым, Штангль заметил Спитфайр примерно на 2500 футов (750 м) ниже. Перед переходом в атаку, он автоматически посмотрел через левое плечо, чтобы убедиться, что не было ничего на его хвосте. Это было вовремя, учитывая, что он увидел:

«…другой Мессершмитт из неизвестной части, примерно в 50 или 60 метрах (160—200 футах) от меня, приближался прямо ко мне на полной скорости с диск его пропеллера сиял на солнце. Этот взгляд спас мою жизнь. Несмотря на понимание того, что столкновение было неизбежным»

Понимая, что столкновение неизбежно, Штангль инстинктивно толкнул ручку управления вперед, дернув её вправо. Нос его самолета пошел вниз. Но недостаточно. Лезвие пропеллера другого истребителя ударил по остеклению перед кабиной Штангля. Его бросило вперед и он отключился на мгновение, разбив голову о прицел REVI. Быстро придя в себя, он обнаружил, что обшивка крыла оторвалась («У меня был лучший вид из самолета во всей моей жизни на тот момент!»), и приготовился прыгать.

К счастью, его пораженный «Черный 14» начал падать кабиной вверх и у него не было никаких трудностей в покидании кабины. На самом деле, он был «выброшен со страшной силой». Раскрыв свой парашют на высоте около 19 500 футов (6000 м), ему потребовалось «полчаса» на достижение земли и он даже нашел время, чтобы полюбоваться видом;

«Видимость была отличная в тот день. Я мог видеть Ла-Манш на всю ширину и за его пределы. С одной стороны мыс Данжнесс. С другой стороны, Кале, а также — в нескольких километрах вглубь — несомненно, участок леса, граничащий с нашим импровизированным аэродром!»

2 сентября JG54 пережила один из своих худших дней в ходе всей битвы. Пара пилотов из II./JG54, обер-лейтенант Элсинг (Elsing) и унтер-офицер Фрауендорф (Frauendorf), погибли в другом столкновении в воздухе, на этот раз недалеко от Кале, возвращаясь из боевого вылета.

В тот же день III./JG54 потерял двух пилотов над Кентом — обер-лейтенант Эккехард Шелхер (Ekkehard Schelcher) из Штаба Группы разбился юго-западнее Кентербери (его останки не будет обнаружен в течение почти 40 лет), а унтер-офицер Генрих Элберс (Heinrich Elbers) из 8./JG54 был взят в плен после того, как совершил эффектную аварийную посадку рядом с Эшфордом. Двум другим самолетам из III./JG54 был нанесен серьезный ущерб при вынужденной посадки во Франции.

После одиночной потери у Дувра 4 сентября обер-лейтенанта Витта (Witt) из 3./JG54, последовал ещё один чёрный день. 5 сентября три пилота погибли и четвёртый был зачислен пропавшим без вести. Им стал унтер-офицер Фриц Хотцелманн (Fritz Hotzelmann) из I./JG54, попавший в плен после прыжка на парашюте, когда его машина была подбита в воздушном бою над Мейдстоном. Три смертельных случая произошли на стороне Эссекса, в устье Темзы. Унтер-офицер Бехс (Behse) и фельдфебель Деттмер (Dettmer), из 5./ и 9./JG54 соответственно, упали в море у Саутенда и на Pitsea Marshes. Последний был сбит Харрикейном из 17 sqn. RAF. Третьей жертвой стал командир III./JG54 гауптман Фриц Ульч, «Эмиль» которого так же был сбит Харрикейном из 17 sqn. RAF, около Pitsea. Именно после этого боя Ханнес Траутлофт заметил: «Небо было полно круглых кокард. Впервые у нас было определенное чувство, что нас превосходят».

Не смотря на некий пессимизм пилотов, худшая часть сражения для JG54 закончилась. Дальнейшие потери будут неизбежно происходить до конца текущего года. Тем не менее, с первым кровавым месяцем в Па-де-Кале, судьба эскадры стала меняться, рос как опыт, так и раскрытие личностей, и стали рости персональные счета пилотов.

После гибели Фрица Ульча, будущий «Эксперт» обер-лейтенант Гюнтер Шольц был назначен в качестве исполняющего обязанности командира III./JG54. Шольц, который ранее возглавлял 7./JG54, стал вторым командиром эскадрилий назначенным командовать Группами в это время. Ровно за неделю до этого, 30 августа, неофициальная вечеринка была проведена в маленькой сельской школе Hermelinghen — чтобы отметить недавнее назначение командира 4./JG54 гауптмана Дитриха Храбака, командиром II./JG54 вместо гауптмана Винтерера.

9 сентября, когда Группа Храбака сопровождала соединение бомбардировщиков He.111 на Лондон, и заявила три Спитфайра без потерь, I./JG54 потеряла ещё пару истребителей над Ла-Маншем. Фельдфебель Бибер (Biber) из 1./JG54 был объявлен пропавшими без вести, а другой (безымянный) пилот из 3./JG54 был спасен немецкой воздушно-морской спасательной службой. Через девять дней другой неизвестный пилот из 1./JG54 также благополучно был выловлен из канала с помощью этой, перегруженной работой, но тем не менее эффективной организацией.

В этот промежуток времени прошел исторический день 15 сентября. Свирепые воздушные бои, произошедшие в этот день, с тех пор стали рассматриваться как кульминация всей кампании и в Великобритании, в настоящее время отмечается ежегодно, как «День битвы за Британию».

Для пилотов JG54, операции 15 сентября имели разочаровывающий и неблагодарный опыт. Тесно закрепленным — специальным распоряжением рейхсмаршала — к бомбардировщикам, в роли сопровождающих, им было строго запрещено свободно патрулировать на расстоянии и, что более важно, выше своих подопечных. Таким образом, пилоты эскадры не могли сделать ничего больше, как маневрировать в отчаянных усилиях, для сохранения дистанции с тихоходными бомбардировщиками, когда как британские истребители вынырнули и налетели на них почти без помех. Истребители противника сконцентрировались на более привлекательные цели — бомбардировщики, которых JG54 спасли от серьезных потерь. Один истребитель III./JG54 был близок к потере, но его спасло мастерство и изобретательность пилота.

«Эмиль» командира 9./JG54 обер-лейтенанта Ганса-Эккехарда Боба получил попадание пушечным снарядом в радиатор над Кентербери. Боб слишком хорошо знал, что с занимаемой высоты 12 000 футов (3600 м), при выключенном двигателе и планировании он долетит не далее чем до середины канала. Но без охлаждающей жидкости, работающий двигатель быстро перегреется и заклинит. Поэтому он решил объединить эти два фактора. Когда двигатель был близок к закипанию Боб выключал мотор, жертвуя драгоценной высотой в небольшом скольжении, пока воздушный поток от авторотации пропеллера не охлаждал двигатель достаточно для того, чтобы быть запущенным. Повторяя этот процесс несколько раз, Боба в полете, напоминаемом езду на американских горках, благополучно вернулся во Францию.

Хотя внимание населения южной Англии было сосредоточено, по понятным причинам, на действиях истребителей RAF по попыткам защитить свое воздушное пространство при постоянных атаках Люфтваффе, наступательная деятельность через канал и Северное море была не всегда в одну сторону. На протяжении всей битвы, бомбардировочное командование RAF наносило ответные удары по портам вдоль оккупированного немцами побережья и аэродромам во Франции и странах Бенилюкса.

Для того чтобы помочь в борьбе с этой угрозой, все три Группы JG54, в течение некоторого времени, было развернуты отрядами (как правило, силой в Звено — Schwarm) на ряде голландских аэродромов. Теперь, в последнюю неделю сентября, I./JG54 была полностью снята с Па-де-Кале и передана на северное немецкое побережье. Штаб Группы гауптмана фон Бонина расположился в Йевере (Jever), эскадрильи расположились от датской границы до Голландии. Среди баз, которые они будут занимать в течение следующих восьми месяцев были Вестерланд, на острове Зильт, Вангероге (другой остров в цепи Фризских островов), Везермюнде и Гронинген в Нидерландах.

В то же время, заменяя убывшую I./JG54, II./JG54 покинула Hermelinghen 22 сентября, чтобы совершить небольшой перелет на север, Для действий вместе со Штабом эскадры из Campagne. В течение восьми дней сентября ещё 4 пилота не вернутся из боевых вылетов. 23 сентября обер-фельдфебель Книпшеер (Knipscheer) из 3./JG54 пропал без вести после того, как выпрыгнул с парашютом над Каналом у Дувра (он станет последней потерей I./JG54 в Битве).

27 сентября — в напряженный день для оставшихся Групп эскадры, в течение которого некоторые пилоты совершили по четыре отдельных боевых вылета, в том числе два на сопровождение бомбардировщиков к Лондону — обер-лейтенант Антон Шён (Anton Schon) из 8./JG54 погиб, врезавшись в забор, пытаясь посадить свой искалеченный истребитель рядом с Фавершамом.

В последний день месяца, унтер-офицер Вильгельм Браатц (Wilhelm Braatz) из 9./JG54 погиб в аварии к востоку от Тонбриджа в графстве Кент, а фельдфебель Марке (Marcke) из 7./JG54 совершил вынужденную посадку и был захвачен недалеко от Бексхилла, на побережье Сассекса.

По иронии судьбы, первые две из девяти октябрьских потерь также пришлись на пилотов из 9./ и 7./JG54, случившихся в один и тот же день (9 октября) после действия против истребителей RAF и также с аналогичными результатами — в 9./JG54 лейтенант Йозеф Эберле (Josef Eberle) исчез над каналом, а обер-фельдфебель Фриц Швисер (Fritz Schweser) из 7./JG54 был взят в плен после вынужденной посадки возле Hawkinge.

Трое суток спустя, 12 октября, ещё два пилота были потеряны в очень сходных обстоятельствах. На этот раз это были лейтенант Фридрих Беренс (Friedrich Behrens) из 7./JG54, который пропал (погиб) будучи сбит над Ла-Маншем, в то время как лейтенант Бернхард Малышевски (Bernhard Malischewski), из состава Штаба II./JG54, выжил после боестолкновения с легендарным асом из состава RAF Flt Lt «Бобом» Стэнфордом Таком и после вынужденного приземления близ Tenterden попал в плен.

20 октября, во время утренней свободной охоты вдоль побережья Кента, фельдфебелю Адольфу Ибургу (Adolf Iburg) из 9./JG54 почти так же повезло избежать гибели от руки другого аса истребительного командования — Flt Lt AA «Арчи» Маккеллара — получив лишь легкое ранение и совершившим вынужденную посадку рядом с Нью-Ромни, в Кенте.

21 октября в JG54 состоялось первое награждение Рыцарским крестом. Получатель стал командир II./JG54 гауптман Дитрих Храбак. Его общий счет на тот момент составлял 16 побед. Храбак стал 24-м членом Jagdwaffe, получившим награду во время Битвы за Британию. На следующий день один из его командиров эскадрилий — обер-лейтенант Ганс Филипп из 4./JG54, так же был удостоен данной награды за 20 одержанных побед (в том числе трех 13 октября) с момента своей первой, одержанной в Польше более 13 месяцев назад.

К этому времени дневные сражения над южной Англии уже давно закончились. Бомбардировщики Люфтваффе все более и более действовали под покровом темноты. Разъяренный Геринг, стремясь не потерять лицо — и понимая необходимость быть в состоянии представить доказательства своего рода продолжающегося дневного наступления, приказал, чтобы треть его истребителей действующих над каналом должны были быть оборудованы для несения бомб. Для большинства истребительных Групп это означало, что одна из эскадрилий преобразовывалось в Jabo (истребительно-бомбардировочную), оставив две другие для обеспечения истребительного сопровождения.

Именно во время проведения таких операций, эскадры понесла свои следующие две потери. 25 октября Jabo из 4./JG54 совершили по меньшей мере, две отдельные атаки на территории Большого Лондона. Результаты рейдов не известны, но два пилота сопровождающей 5./JG54 не вернулись. Обер-лейтенант Йоахим Шипек (Joachim Schypek) и лейтенант Эрнст Вагнер (Ernst Wagner) были вынуждены приземлился в графстве Кент.

Через два дня, 27 октября, последняя октябрьская потеря III./JG54, стала также и последней потерей JG54 в битве. Во время утренней свободной охоты над Кентом, «Эмиль» унтер-офицера Арно Циммермана (Arno Zimmermann) из 7./JG54 был пойман истребителями RAF. Его двигатель был сильно поврежден и Циммерман совершил вынужденную посадку на брюхо на пляже возле Данджнесса. В то же время, на другой стороне канала, оставшаяся часть Группы уже покидала Guines-South и перебазировалась на голландские аэродромы Схипхол, Катвейк, De Kooy и Hastede.

Поскольку две из его Групп теперь обороняли побережье Северного моря (I./JG54 под управлением Luftgaukommando XI в северной Германии и III./JG54 под управлением Luftgaukommando Holland), Ханнес Труутлофт имел возможность задействовать только Штаб эскадры и II./JG54 гауптмана Дитриха Храбака, для продолжения наступления через Ла-Манш.

С объявлениями англичан по поводу битвы, что она закончена и выиграна, а также приближения зимы, дневные действия люфтваффе стали быстро убывать. Несколько вылетов были совершены далеко вглубь страны, и все пять жертв ноября II./JG54 были объявлены пропавшими без вести над морем.

Лейтенант Отто Гроте (Otto Grothe) из 4./JG54 упал у побережья Кента во второй день месяца. Почти две недели спустя, 15 ноября, обер-фельдфебель Карл Хайер (тот самый, что непреднамеренно представил французам Bf.109 в ноябре 1939 года, но был освобожден из плена в конце кампании во Франции) из той же эскадрильи упал в море у Shoeburyness. Два пилота 5./JG54 были потеряны над устьем Темзы 17 ноября — обер-фельдфебель Вильгельм Донингер (Wilhelm Donninger) и командир эскадрильи обер-лейтенант Ролофф фон Асперн (Roloff von Aspern). Последним неудачником стал обер-ефрейтор Симон Хелмбергер из Штаба Храбака, который не вернулся из вылета 23 ноября.

Через неделю II./JG54 также будет приказано покинуть Па-де-Кале. Она была переведена в Дельменхорст, недалеко от Бремена, 3 декабря. На следующий день III./JG54 завершила свою шестинедельную командировку в Голландию, когда также вернулась в Рейх, разместившись на зимовку в Дортмунде.

Хотя участие JG54 в битве за Британию не началось ранее, чем у других участвующих истребительных эскадр — она прибыла в Па-де-Кале в августе, а две её Группы были досрочно выведены, чтобы осуществлять оборонительные действия в других местах — кампания над Каналом стоила ей дорого. В период с 12 августа по 1 декабря эскадра потеряла 43 пилота, в том числе 20 офицеров. 18 человек погибло в бою, 2 погибли в столкновении, 13 пропало без вести и 10 попали в плен, — что составило 40 процентов от состава эскадры, или эквивалент более Группы. Конечно, некоторые подразделения были избиты сильнее, чем другие. Когда командир 3./JG54 обер-лейтенант Ганс Шмоллер-Хальди оставил Компьен, убыв в северную Германию 27 сентября, то сообщил, что в состав её эскадрильи входили только он сам и его ведомый лейтенант Адольф Кинзингер!

Несмотря на серьезность этих потерь, их намного превысило количество заявленных побед. JG54 записывают 238 побед одержанных во время битвы. Исходя из того, что средний счет истребительных Групп, участвующих в битве за Британию, составлял от 50 до 60 побед, эта цифра кажется неправдоподобной (общий счет для III./JG54 был указан в 67 побед). Возможно, расхождение заключается в представлении количества заявленных побед, в отличие от официально зачисленных — есть пример некоторых пилотов, имеющих официальный счет в половину от своих первоначальных заявок, впоследствии неподтвержденных.

Какими бы ни были истинные цифры побед, не вызывает сомнений, что JG54 достигла много больших успехов, чем понесла потерь. Хотя эскадра не имела в ходе битвы асов подобных Мельдерсу, Галланду, Вику или Оезау, у неё имелось несколько пилотов с двузначными цифрами побед.

В дополнение к двум уже упомянутым, JG54 получила в 1940 году третьего пилота с Рыцарским крестом. Но обер-лейтенант Арнольд Лигниц, бывший командир 9./JG51, чье награждение было объявлено 5 ноября, принял на себя командование III./JG54 от исполняющего обязанности Гюнтера Шольца только за день до этого, и все 19 его побед были одержаны совместно с III./JG51.

Однако подавляющее большинство асов, в том числе два командира эскадрилий, достигли своих успехов служа в подразделениях, которые в итоге составили JG54. Находчивый командир 9./JG54 обер-лейтенант Ганс-Эккехард Боб, заявил к 11 ноября 19 побед (хотя ему придется ждать ещё почти четыре месяца для получения своего Рыцарского креста). И командир 5./JG54 обер-лейтенант Ролофф фон Асперн, перед своим исчезновением, сбил по крайней мере 18 самолетов противника. Многие другие, имеющие только две или три победы на своих счетах, стояли, тем не менее, на первой ступеньке лестницы к будущему успеху. Время славы JG54 было ещё впереди.

Командирами подразделений эскадры в ходе Битвы за Британию были:

• Командир JG54: майор Траутлофт

• Командир I./JG54: гауптман фон Бонин
• Командир II./JG54: гауптман Храбак
• Командир III./JG54: гауптман Ульч; Обер-лейтенант Шольц (и. о.), гауптман Лигниц

Командиры эскадрилий:

• 1./JG54: обер-лейтенант Зейлер, обер-лейтенант Румпф (Rumpf, и. о.), обер-лейтенант Кёддерич (Koderitzch)
• 2./JG54: обер-лейтенант Унгер (Unger)
• 3./JG54: обер-лейтенант Шмоллер-Хальди
• 4./JG54: обер-лейтенант Филипп
• 5./JG54: обер-лейтенант фон Асперн, обер-лейтенант Мюттерих
• 6./JG54: обер-лейтенант Штангель (Stangel), обер-лейтенант Эккерле
• 7./JG54: обер-лейтенант Шольц (Scholz)
• 8./JG54: обер-лейтенант Эггер (Egger), обер-лейтенант Хаусманн (Hausmann)
• 9./JG54: обер-лейтенант Шнейдер (Schneider), обер-лейтенант Хаусманн (и. о.), обер-лейтенант Боб

С момента вывода с передовой на Канале и до конца 1940 года все три Группы возместили свои потери в людях и машинах. В этом им большую помощь оказала Ergänzungsstaffel (в буквальном смысле, «дополнительная эскадрилья»), которая была создана в Катвейке в октябре. В отличие от RAF, чьи курсанты, по завершении программы обучения, объединялись в операционном учебном подразделении (Operational Training Units — OTU), перед их распределением в зависимости от того, находилась ли на передовой эскадрилья требующая пополнений, каждая эскадра Люфтваффе имела собственный Ergänzungsstaffel. Они по сути действовали в качестве оперативных подразделений профессиональной подготовки, подготавливая курсантов для действий с одной из боевых эскадрилий. По мере того как требование для пополнения увеличивались, первоначальные Ergänzungsstaffel были быстро увеличены до Ergänzungsgruppen — Erg.St/JG54, например, была преобразована в Erg.Gr./JG54 в феврале 1941 года. Ещё позже эти специфические Ergänzungsgruppen были объединены в автономные Ergänzungsgeschwader (EJG). Таким образом поставка запасных пилотов для всех Jagdwaffe, в виде EJG стала прямым эквивалентом операционных учебных подразделений в RAF.

В зимние месяцы 1940—1941 гола уцелевшим пилотам JG54 предоставили столь необходимый перерыв. Групповые лыжные каникулы были организованы в австрийском курорте Китцбюэль — очень похожим на родные края для членов II./JG54, но ставшие большой новизной для других, особенно тех, кто больше знаком с равнинными озёрами Восточной Пруссии!

Эта идиллия не продлится долго. 15 января 1941 года Штабу эскадры Ханнеса Траутлофта, вместе с II./ и III./JG54 было приказано вернуться во Францию. Базируясь в Ле-Мане, с передовыми отрядами действующими из Шербура, они провели следующие два месяца обеспечивая воздушную оборону Нормандии. Это оказалось сравнительно невостребованной задачей, что выразилось только в потере двух истребителей — оба по небоевым причинам. 14 февраля унтер-офицер Карл Альбрехт (Karl Albrecht) из 9./JG54 разбился в Бельгии во время местного полета. Чуть менее месяца спустя, 12 марта, Bf.109Е-4/B из 4./JG54 не вернулся из обычного патрулирования. Его пилотировал тот же Симон Хелмбергер, который был объявлен пропавшим без вести в ноябре, когда II./JG54 улетала из Па-де-Кале. Предположительно он был спасен из Канала и вернулся в часть уже на Родине. Но теперь унтер-офицер Хелмбергеру не повезло во второй раз.

29 марта короткий период службы Групп в Нормандии подошел к концу. Они снова были в движении, и теперь их курс лежал на юго-восток.

Балканская интерлюдия

Планы морской высадки на побережье южной Англии постоянно откладывались Гитлером и его мысли обратились против заклятого врага на востоке. Подготовка к нападению на Советский Союз — вторжение было назначено на май 1941 года — была почти окончена, когда внимание фюрера был неволей отвлечено на Балканы. Непродуманное вторжение Муссолини в Грецию в октябре прошлого года быстро столкнулось с трудностями. К весне 1941 года партнер Гитлера по Оси был отброшен в Албанию и имел серьезные неприятности. Более того, население соседней Югославии продемонстрировало свою готовность быть втянутым в тот же лагерь анти-Оси, восстав против своих прогерманских лидеров. Гитлер не мог позволить себе иметь подобные волнения у себя за спиной, когда его войска вошли бы в Россию. Таким образом, Югославия и Греция должны были быть порабощены. Поскольку время являлось важным фактором — фюрер отводил себе всего пять месяцев на завоевание Советского Союза, прежде чем осеняя грязь сделает движение с оккупированной страны почти невозможным — балканская кампания должна была стать блицкригом в прямом смысле этого слова.

Прибытие в Австрию Штаба, II./ и III./JG54 с 77 Bf.109E представляло лишь часть воздушной мощи собранной в Luftflotte 4 вдоль северных и восточных границ Югославии. Именно с этих направлений, будет начата двойная атака на непокорное балканское государство.

С аэродрома Graz-Thalerhof Штаб эскадры и II./JG54 Дитриха Храбака в составе 5./ и 6./JG54, должны были поддерживать движение 2-й армии в южном направлении на Загреб. В то же время 4./JG54 была направлена на усиление III./JG54 Арнольда Лигница, которая оставила Parendorf, в Австрии, и перебазировалась в Арад, в Румынии. Отсюда их задача состояла в том, чтобы обеспечить прикрытие для движения танков, направленное на югославскую столицу, Белград.

Операция «Марита» началась в 05:20 часов 6 апреля 1941 года. Как и все предыдущие кампании блицкрига она началась с упреждением действий военно-воздушных сил противника. В Югославии, однако, Гитлер добавил дополнительное изменение. Разгневанный на срыв его плана по времени югославским гражданским восстанием, он лично приказал осуществить карательные массовые воздушные налеты на Белград. Но, в общем, люфтваффе вновь испытали такое же воздушное сопротивление с которым они сталкивались на территории Польши, Бельгии и Нидерландах — ограниченное по масштабам, героическое и непродолжительное.

В первый день над Белградом, III./JG54 было зачислено уничтожение трех югославских Bf.109. Заявленный командиром 9./JG54, обер-лейтенантом Гансом-Эккехардом Бобом (теперь носившим Рыцарский крест, полученный месяцем ранее в Ле-Мане), довел его счет до 20 побед. Второй был сбит лейтенантом Максом-Гельмутом Остерманном (его девятая победа), а третий стал первой победой будущего «Эксперта» обер-лейтенанта Герхарда Коалла.

Югославские бомбардировщики нанесли ответный удар парой Бленхеймов, атаковавших базу III./JG54 в Араде. Оба были сбиты, один за другим, командиром Группы гауптманом Лигницем, одержавшим свою первую победу в составе эскадры. За исключением одного истребителя сильно пострадавшего в Араде, единственной потерей III./JG54, в день начала Мариты, стала машина из Штаба эскадры, потерянная при неизвестных обстоятельствах примерно в 35 км к югу от австрийской границы. Следующий день стал удачным для 4./JG54 обер-лейтенанта Ганса Филиппа, пилоты которого заявили четыре вражеских Bf.109 во время вылета по сопровождению «Штук». Двойной победой Филипп увеличил свой счет до 25. Одна из двух других побед стала 16-й для обер-фельдфебеля Макса Штотца.

7 апреля также принес первые успехи для эскадрилий II./JG54 действующих на севере. 5./JG54 перехватила соединение югославских Бленхеймов, посланных бомбить аэродромы Люфтваффе в Венгрии и заявила шесть из налетчиков сбитыми. Двое пошли на счет обер-лейтенанта Хуберта «Хубс» Мютериха. Как и Бленхейм Лигница предыдущим днем, они стали первыми победами Мютериха с момента своего прихода в JG54. Его предыдущие восемь побед были одержаны с I./JG77, прежде чем он в ноябре заменил пропавшего Ролоффа фон Асперна на посту командира 5./JG54.

Два других уничтоженных бомбардировщика были зачислены на счет будущих кавалеров Рыцарского креста, лейтенантов Вольфганг Шпёте и Йозефа Песа. Для «Йоши» Песа, который (как и Макс Штотц из 4./JG54) был бывшим членом австрийских военно-воздушных сил, а также членом I./JG76 с самого основания, это была восьмая личная победа в войне.

Единственный успех в кампании 6./JG54, был также достигнут 7 апреля. Но югославский Харрикейн, уничтоженный в этот день стал первой победой для будущего кавалера дубовых листьев, одержавшим более 150 побед, лейтенанта Ганса Бейссвенгера.

Ещё три победы были заявлены III./JG54 — Харрикейн лейтенантом Эрвином Лейкауфом (его шестая победа) и по Икарусу ИК-2 (местный югославский истребитель) для обер-лейтенантов Боба и Коалла. В течение 3 суток авиационное сопротивление было фактически подавлено. Отныне JG54 и истребители будут использоваться по большей части в роли штурмовой авиации, главным образом против локомотивов, для срыва движения югославской армии.

10 апреля достигли Загреба и на севере было провозглашено независимое государство Хорватия. Двое суток спустя передовые немецкие войска вступили в Белград. Как и в предыдущих кампаниях, поддерживающие истребители люфтваффе также перебазировались вперед. Эскадрильи Дитриха Храбака покинул Грац перелетев в Фюнфкирхен (Печ), на юго-востоке Венгрии. III./JG54 перебазировалась сначала из Арада в Data, ближе к румыно-югославской границе, а оттуда через границу в Панчево, примерно в 25 км к северо-востоку от Белграда. Финальное перемещение в Byelyina, к западу от югославской столицы, 16 апреля почти закончилась катастрофой.

Передовой отряд, посаженный в четыре Ju.52, попал под сильный огонь противника. В первый (но не последний) раз в ходе войны, «черным людям» эскадры — механикам самолетов и других членов наземного персонала, называемых так за цвета комбинезонов, которые они носили — пришлось схватить свое оружие, чтобы защитить себя и аэродром от вражеских атак. При поддержке своих собственных штурмующих истребителей Byelyina был окончательно закреплен, но за счет нескольких членов наземного персонала убитыми или ранеными и одного Bf.109, списанного при аварийной посадке.

На следующий день югославская армия безоговорочно капитулировала. Как ни странно, именно в этот день JG54 потеряла за кампанию своего единственного пилота со смертельным исходом, когда лейтенант Хайнбоккель (Heinböckel) из Штаба Группы Лигница разбился возле Панчево.

На 17 апреля 1941 года, за эскадрой числилось 376 побед одержанных с начала войны.

К концу участия в балканской операции, II./ и III./JG54 было приказано собраться в Белграде на аэродроме Земун, представлявшим собой сочетание гражданского аэропорта и военной авиабазы. Там им было приказано передать свои «Эмили» JG77, которая продолжит ведение боев южнее, в Греции. 3 мая члены JG54 отправились автомобильным и железнодорожным транспортом в Stolp-Reitz, в Померании, где их ждали совершенно новые Bf.109F. Большая часть эскадры начала прибывать в Stolp-Reitz 12 мая 1941 года.

За последние восемь месяцев — в ходе которых II./ и III./JG54 совершили путь от Па-де-Кале в Германию, обратно во Францию, а затем в Австрию и на Балканы — I./JG54 гауптмана Хубертуса фон Бонина оставалась в качестве сторожа прибрежной полосы Северного моря, под временным руководством JG1. Это было не трудной обязанностью с точки зрения соприкосновения с противником. До сих пор большим врагом была непредсказуемость погоды над Гельголандской Бухтой, особенно в середине зимы. Это, и состояние некоторых небольших, отдаленных площадок на которых были развернуты отдельные звенья, привело к ряду вынужденных посадок и других несчастных случаев. Более десятка Bf.109E из I./JG54 были повреждены во время этого периода, и два были списаны полностью. Четыре пилота получили ранения, но только один погиб — фельдфебель Пауль Понсет (Paul Poncet) из 2./JG54, в то время, когда его «Эмиль» разбился под Wesermünde 31 марта 1941 года. Побед же было мало, с большим периодом. Самым успешным пилотом стал обер-лейтенант Адольф Кинзингер из 3./JG54, который заявил два Спитфайра в октябре 1940 года и добавил третий, высотный разведчик модификации PR — который он сбил над Текселем 12 января 1941 года. По крайней мере три Бленхейма были зачислены Группе в апреле.

Бомбардировщик уничтоженный фельдфебелем Конрадом Шенвейссом (Konrad Schönweiss) из 1./JG54 у острова Амрум 11 апреля был почти наверняка машиной из 18 Sqn., потерянной в тот день во время противокорабельного вылета. Жертвой лейтенанта Отто Винцента (Otto Vinzent) из 3./JG54, как полагают, был самолет из 110 sqn., сбитый над морем к северу от Текселя, но некоторые сомнения вызывает победа заявленная командиром 1./JG54 обер-лейтенантом Герхардом Кёддеричем (Gerhard Ködderitzsch).

К середине мая 1941 года, в то время как II./ и III./JG54 знакомились со своими новыми «Фридрихами» на Stolp-Reitz, недалеко от побережья Балтийского моря, I./JG54 также начала перевооружение на Bf.109F в Йевере. Это привело к ещё более высокому уровню аварийности. В течение следующих четырёх недель пять новых самолетов Группы были повреждены и четыре полностью разрушены. Четыре пилота получили ранения, первым из которых стал Герхард Кёддерич 15 мая. Одним из трех остальных был неизвестный тогда унтер-офицер из 2./JG54, некий Отто Киттель, который упал 31 мая на острове Шпикерог (Spiekeroog), к северу от Йевера. Мало кто тогда мог предположить, что Киттель, маленький ростом, и сдержанный по своей природе, будет развиваться, чтобы стать самым результативным пилотом JG54 к моменту его гибели в бою в последние месяцы войны. Кроме того, два пилота I./JG54 погибли в результате несчастных случаев, связанных с новыми «Фридрихами» — унтер-офицер Хэрри Краузе (Harry Krause) на Йевере 4 июня, и фенрих Арно Гэфке (Arno Gäfke), который погиб столкнувшись в воздухе с другим Bf.109F над Langeoog спустя четыре дня.

В противоположность этому, перевооружение II./ и III./JG54 было достигнуто относительно спокойно. Один пилот из 7./JG54, лейтенант Макс Клерико, получил травму в результате несчастного случая на Stolp-Reitz 17 мая, а ровно месяц спустя, 17 июня, ефрейтор Либготт (Liebgott) из 9./JG54 погиб, когда он упал в море у Stolpmünde.

Через три дня, после этой последней аварии, JG54 оказалась снова полностью собрана — только во второй раз с момента начала военных действий — расположившись на передовых посадочных площадках вокруг Gumbinnen, недалеко от границы Восточной Пруссии с бывшим балтийским государством Литва (которая была включена в состав СССР в качестве Союзной Республики в августе 1940 года).

JG54 была готова вступить в наиболее успешный период своей короткой, но насыщенной событиями истории. Операция «Барбаросса» — вторжение в Советский Союз, принесет количество побед в доселе немыслимых количествах. Индивидуальные счета больше не будут измеряться только в единичных цифрах, а станут исчисляться десятками — и, в некоторых случаях и сотнями. Ведущие асы эскадры станут национальными героями, которых чествовали в прессе и в еженедельных кинохрониках. Но кампания, которая предоставит самые большие триумфы «зеленым сердцам», также окажется их Лебединой песней.

Операция «Барбаросса»

Начальный залпы операции «Барбаросса», которые раскололи предрассветную темноту вскоре после 03:00 часов 22 июня 1941 года, ознаменовал начало величайшего сухопутного вторжения в истории войн. Более трех миллионов немецких войск начали продвигаться через границы Рейха на советскую территорию.

1600 километровый фронт был разделен заранее на три основных направления. На юге, Группа армий Юг должна была пройти через Украину к берегам Чёрного моря и далее. В центре, Группа армий Центр наносила удар через Белоруссию в направлении Москвы. На севере, Группа армий Север должна была наступать через три новых советских республики Прибалтики: Литву, Латвию и Эстонию к Ленинграду.

105 Bf.109 майора Ханнеса Траутлофта плюс ещё 33 мессершмитта из двух временно прикреплённых эскадрилий JG53 (4./JG53 и 5./JG53), стали единственным истребительным соединением Luftflotte 1, воздушному командованию, которому была поставлена задача прикрытия Группы армии Север (18-я армия, 16-я армия, 4-я танковая группа), удар которой был направлен на Ленинград.

Базирование JG54 на 21 июня 1941 года:

• Тракенен: Stab JG54
• Lindental: I/JG54
• Тракенен: II/JG54
• Блюменфельд: III/JG54
• Gerlinden: II/JG53 (4./ и 5./JG53)

Как и все предыдущие кампании Блицкриг — хотя и в гораздо большем масштабе — «Барбаросса» началась с целенаправленных атак на военно-воздушные силы противника. Были достигнутые впечатляющие результаты (даже собственное Верховное командование Люфтваффе сначала не верило сообщениям от фронтовых подразделений о численности уничтоженных советских самолетов). В течение первых суток было подсчитано, что ВВС Красной Армии потеряли более 1800 машин — свыше 300 сбили истребители Люфтваффе и зенитная артиллерия, ещё 1500 были уничтожены на земле! Большинство из последних были уничтожены на центральном и южном секторах, где советские приграничные аэродромы, забитые сотнями самолетов «выстроенных в сомкнутых рядах, как будто на параде», был подвергнуты жестоким бомбардировкам и наземным атакам. На севере, в начале операции, задачи JG54 состоял в основном из полетов на сопровождение. Первые три Kampfgeschwader, оснащенные Ju.88 (KG1, KG76 и KG77), также располагавшиеся на севере, совершали налет на советские авиабазы до 100 или более километров за пределами границы. Здесь тоже были достигнуты успехи.

22 июня 1941 года в 03:05 «Зеленые сердца» пересекли границу численностью в 120 самолетами в качестве сопровождения подразделений Kampfgeschwader, атакующих аэродромы в Ковно, Кедайняе и Пеневежисе.

В первый день кампании, командир 1./JG54 обер-лейтенант Адольф Кинзингер добавил четыре советские машины к своим ранее одержанным победам (Кинзингер погибнет на побережье Литвы спустя пять дней). В I./JG54 22 июня по две победы одержали гауптман Рейнхард Зейлер и лейтенант Гюнтер Рауб (Günther Raub) — каждый из которых сбил по паре Туполевских СБ-2, причем последний сделал это в интервале 60 секунд — и первую победу одержал будущий кавалер Рыцарского Креста унтер-офицер Фриц Тегтмейер.

23 июня стало свидетелем первых жертв JG54 на восточном фронт. В этот день три пилота погибли, двое из них в столкновении в воздухе, а четвёртый пропал без вести. К счастью, последний, командир 9./JG54 обер-лейтенант Ганс-Эккехард Боб, вскоре вернулся в свою часть в целости и сохранности. Несмотря на огромные потери, советская авиация быстро нанесла ответный удар. Но её бомбардировочные силы были дезорганизованы и израсходованы в вылетах без прикрытия. Как отметил Ханнес Траутлофт в своем дневнике в то время:

Военно-воздушные силы противника действуют упрямо и разрозненно, но они продолжают бороться, и время от времени осуществляют неприятные удары по нашим наступающим клиньям.

29 июня (30???) стал как раз днем таких рейдов, волной за волной советские бомбардировщики летели в атаки на переправу через реку Двину у Даугавпилса, в отчаянной попытке остановить танки 4 танковой группы, наступающие в Латвию. Весь день длинная череда атак вражеских бомбардировщиков, редко численностью более чем в эскадрилью и почти все лишенные сопровождения истребителей, каждый жестко выдерживали заданный курс, дав «зеленым сердцам» одержать первый крупный успех в кампании на востоке. К наступлению темноты, жизненно необходимые мосты в Дюнабурге все ещё были целы, а пилоты эскадры заявили не менее 65 советских бомбардировщиков, в том числе пара Ильюшинских ДБ-3 пошла на счет командира эскадры в одном из налетов во второй половине дня.

Опять же, в истинном духе Блицкрига, настало время для перебазирования истребителей JG54 вперед, двигаясь в ногу с наступающими наземными войсками. 30 июня II./ и III./JG54 оставили Тракенен и Блюменфельд, бывшие их базами в Восточной Пруссии, перелетев в Ковно (Каунас), в Литве. Сутки спустя I./JG54 перепрыгнула мимо них, сменив Раутенберг/Lindental на две базы в Латвии — Митаву, примерно в 40 км к юго-западу от столицы Латвии Риги, откуда 3./JG54 с 1 по 10 июля действовала отдельно от Группы и Биржай, возле Якобштадта, на западном берегу Западной Двины. Именно в тот день, 1 июля, гауптман Хубертус фон Бонин передал командование Группой гауптману Эриху фон Зелле.

В течение четырёх дней с 4 по 7 июля эскадра добавила на свой счет ещё 109 советских самолетов, продолжая поддерживать наступление сухопутных войск из Латвии, в направлении Ленинграда. За тот же период потери JG54 составили лишь двое погибших (один из них на легком самолете связи) и третьего раненым. К концу первой недели июля Литва и Латвии полностью оказались в руках немцев. В течение следующих нескольких дней «зеленые сердца» впервые приземлятся на русской почве, занимая передовые посадочные площадки к югу от Чудского и Псковского озёр.

11 июля I./JG54 стала первой перебазировавшейся в Sarudinye, на маленькую, примитивную грунтовую полосу, ставшую её домом в течение почти двух последующих месяцев. Пилоты и наземная команда так и жили под брезентами, которые мало что могли сделать, чтобы защитить их от палящего летнего солнца или облаков удушливой пыли, выбрасываемых каждый раз, когда самолет взлетел с обожженной земли взлетно-посадочной полосы. В течение нескольких недель, Sarudin была увеличена (но не улучшена), чтобы вместить всю эскадру, а в августе, две других Группы были переведены с аналогичных полей в районе Острова и озера Самро. Как гласит история, рано утром 11 июля лейтенант Вальдемар Вюбке из III./JG54 проснулся от шума двигателя, похожего на пробный запуск своего истребителя в непосредственной близости от своей палатки. Ещё полусонный, и одетый только в ночную рубашку и шлепанцы, Вюбке вышел из палатки для умывания и бритья. Его лицо было покрыто мыльной пеной, когда он внезапно осознал, что звук двигателя Bf.109 отошел на задний план и был заменен лаем зенитных орудий — два советских бомбардировщика пронеслись на малой высоте над всем полем. Вюбке взобрался на свои истребитель так быстро, как было возможно и прокричал механикам запустить двигатель. Взлетев и погнавшись вслед за убегающими рейдерами, он настиг их, прежде чем они достигли линии фронта и сбил один из них.

Когда он приземлился обратно, к радости ликовавших зрителей развеселил их, как только вылез из кабины. Его ночная рубашка была натянута прямо до подбородка. Но, как он объяснил восхищенной толпе, «Ранний утренний рейс, только в сорочке чертовски холодно. С этого момента я сплю в пижаме!».

14 июля, спустя чуть больше трех недель после начала «Барбароссы», сильная смешанная боевая группа форсировала реку Луга к востоку от Чудского озера. Луга была последним естественным рубежом до самого Ленинграда, который теперь лежал только в 105 км впереди танковых клиньев Группы армий Север.

Через четыре дня JG54 одержала свою 500-ю победу на восточном фронте, которая подняла её общий счет за время войны до более чем 800 побед. Но 18 июля был потерян лейтенант Гюнтер Рауб, сбивший два СБ-2, незадолго до 06:00 22 июня — одни из первых побед эскадры на восточном фронте.

В то время как три Группы JG54 поддерживали основное наступление предусмотренное планом — продвижение 16-й Армии по Литве и Латвии, мимо южной оконечности Псковского озера, а затем на северо-восток в направлении Ленинград — другая эскадрилья следовал за 18й армией, двигавшейся вдоль Балтийского побережья с целью захвата 50 км участка бывшей эстонско-советской границы между северным берегом Чудского озера и морем.

Как уже упоминалось ранее, Ergänzungstaffel, созданный в Бергене (Голландия) в октябре 1940 года, перед началом действий из Катвейка, был преобразован в Ergänzungsgruppe в феврале 1941 года. Этой Группой, базирующейся на Cazaux на французском побережье Бискайского залива, командовал обер-лейтенант Эггерс (Eggers). Она состояла всего из двух эскадрилий — 1.(Einsatz) и 2.(Ausbildung). Как следует из их названий, каждая из этих эскадрилий имела определенную функцию. Свежеприбывшие курсанты из истребительной школы сначала проходили подготовку (Ausbildung) обучаясь со 2. эскадрильей, позже их переводили в 1. эскадрилью для окончательно оперативной (Einsatz) подготовки перед распределением в одно из фронтовых подразделений эскадры.

В течение нескольких недель до «Барбароссы» более 70 пилотов-курсантов из ErgGr/JG54 были переданы из Франции в Neukuhren, в Восточной Пруссии. Отсюда более подготовленные ученики в составе 1.(Einsatz) обер-лейтенант Гюнтера Финка получат боевой опыт из первых рук, во время сопровождения 18-й армии вдоль береговых линий трех стран Прибалтики. Их базы вдоль этого пути будут включать: Виндау (Вентспилс), на морском побережье Латвии на Курляндском полуострове, латвийскую столицу Рига, Пярну (Пярнау), на побережье Эстонии, а также остров Эзель (Сааремаа), закрывающий вход в Рижский залив.

Но балтийское побережье для этих «детские яслей» не исключало опасности, поскольку несколько пилотов Гюнтера Финка заплатило за это своими жизнями. По крайней мере, четыре пилота из 1.(Eins.)/JG54 перешедших в Россию, погибли. И один 20-летний австрийский лейтенант по имени Вальтер Новотны едва избежал их судьбы. В 24-м боевом вылете Новотны, 19 июля, вылетел ведущим пары в свободной охоте над Эзелем. Кружась выше главного советского аэродрома на острове в Аренсбурге (Курессааре), пара наблюдала, как взлетели десять советских истребителей. «После тяжелой собачей свалки два из Кертисов (на самом деле И-153) стали моими первыми двумя победами» — позже писал Новотны.

В волнении Новотны потерял ведомого. Но с его заканчивающимся топливом, было очень мало времени для задержки на Эзелем. Доложив свою позицию по радио, Новотны отправился в одиночку пересекать 80 км участок Рижского залива, отделяющей его от материковой базы.

Почти сразу же он заметил следовавшую за ним машину с белым носом. Полагая, что это его потерявшийся ведомый (Bf.109E-7 в эскадрильи носили белые коки), Новотны покачал крыльями в знак признания. Но когда «ведомый» приблизился, была выявлено его истинная принадлежность. Самолет сидевший на хвосте оказался бипланом и был вражеским — и он быстро накачал «Белую 2» Новотны ворохом пулеметных пуль.

В своем последующем отчете Новотны указывает, что двигатель протянув достаточно долго для того, чтобы он смог сбить атакующий его самолет (хотя его официальный счет упоминает только первые две жертвы). Но вскоре, со вставшим винтом, он стал искать подходящее место, для совершения вынужденной посадки. Хотя он все ещё находился над островом, он отбросил возможность посадки на брюхо на суше, что привело бы к почти неизбежному советском плену. Вместо этого он решил приводниться близко к отмели у южной оконечности Эзеля. То, что за этим последовало довели его до грани самоубийства.

В течение трех дней он дрейфовал в своей маленькой надувной лодке, отдавшись на милость предательских течений Ирбенского пролива, пока, наконец, не был выброшен на берег латвийского побережья. Но, быстро оправившись от тяжелого испытания, Новотны вернулся в воздух к концу месяца. 31 июля он сбил летающую лодку МБР-2 к северо-западу от Эзеля и заявил бомбардировщик ДБ-3 к югу от острова, в том самом районе, где он сам приводнился, начав карьеру, которая выведет его в ряды истинной элиты Jagdwaffe.

Между тем, 27 июля, майор Ханнес Траутлофт был награждён Рыцарским крестом за его 20-ю победу (СБ-3, сбитый тремя днями ранее). А 31 июля передовые части 16-й армии достигли берегов озера Ильмень, южнее Ленинграда.

Сутки спустя, 1 августа, лейтенант Остерманн одержал 1000-ю победу JG54 в войне (хотя один источник дает эту честь обер-лейтенанту Гюнтеру Шольцу).

Ночью с 1 на 2 августа обер-лейтенант Георг Руланд (Georg Ruland) погиб во время советской бомбардировки взлетно-посадочной полосы 3./JG54 в Малых Освичах. Руланд стал первым из семи пилотов, потерянных JG54 в этом месяце. 6 августа зенитным огнем над Балтийским побережьем был сбит самолет обер-лейтенанта Рейнхарда Хейна (Reinhard Hein) из 2./JG54. Хейн попал в плен, в котором пробыл до 1949 года.

Тем не менее, успехи ещё намного превосходили потери и в августе ещё трое пилотов были награждены Рыцарскими крестами. 6 августа два пилота 5./JG54 получил Рыцарский крест — командир эскадрильи Хуберт Мютерих и лейтенант Йозеф Пёс. В начале войны признали нормой для награждения Рыцарским крестом в 20 уничтоженных самолетов противника. Но количество сбитых советских машин в настоящее время было таково, что эта планка была поднята. «Хуб» Мютерих и «Йоши» Пёс на момент награждения имели счета в 31 и 28 побед соответственно.

Ситуация в отношении следующей по ступеньки награды, дубовых листьев к Рыцарскому Кресту — развивалась в аналогичном ключе. Опять же, в первые месяцы войны планкой для обеспечения награждением дубовыми листьями были 40 уничтоженных самолетов противника. Но когда командир 1./JG54 обер-лейтенант Ганс Филипп 24 августа получил первые в эскадре дубовые листья, его счет уже достиг 62 побед.

К этому времени 18-я армия двигалась в восточном направлении вдоль Финского залива, берегов которого достигла 17 августа. Наступление 16-й армии, разгромив оборону Красной Армии вдоль линии реки Луги, теперь также развивалось на северо-восток в направлении Ленинграда, на встречу с финскими союзниками Германии к северу от него. Второй по величине город СССР был в непосредственной угрозе окружения.

Но жарившее летнее солнце июля было уже делом прошлого, и нынешние погодные условия не помогали воздушным операциям. Ханнес Траутлофт жаловался в своем дневнике:

«Это вопиющее безобразие. Каждый день несколько часов солнечного света, а затем северо-западные ветры приносят густые облака и сильные дождевые ливни проходят через наши аэродромы. Бомбардировщики и истребители противника сбегают в них снова и снова. Каждая победа требует тщательного анализа и немалого лукавства. На каждую из них приходится совершать трудный вылет и упорно бороться».

5 сентября — на следующий день после того как лейтенант Остерманн стал восьмым членом эскадры получившим Рыцарский Крест (за 29 побед) — JG54 покинула Sarudinye и перелетела вперед на Сиверскую, бывший советский аэродром всего в 65 км к югу от Ленинграда. Эта база вместе с Красногвардейском (также известный как Гатчина) примерно на 24 км ближе к осажденному городу, станет домом для «Зеленых Сердец» на ближайшие два года.

Ко второй неделе сентября, воздушные операции против Ленинграда и главной базы советского Балтийского флота в Кронштадте начались всерьез. Кольцо окружения замкнулось. Но самому городу не суждено было стать захваченным. 10 сентября Гитлер прописал свои намерения. Ленинград, в изданном указе, должен был быть «блокирован, засыпан и стерт». Именно в соответствии с этими целями, изложенными из Берлина, большая часть энергии эскадры будет потрачена в ближайшие месяцы.

Начало кампании не было хорошим для JG54. 9 сентября они потеряли своего первого кавалера Рыцарского креста, когда командир 5./JG54 обер-лейтенант Хуберт Мютерих погиб при попытке совершить аварийную посадку. Счет «Хуба» Мюттериха составляли 43 победы на момент его гибели.

Двое суток спустя лейтенант Петер фрейхер фон Малапет-Нойфвилль (Peter Freiherr von Malapert-Neufville) из 7./JG54 был сбит МиГ-3 в районе озера Ильмень и взят в плен. Возможно впечатленные аристократическим происхождением пленного, советская пропагандистская машина быстро приступила к работе. В течение нескольких дней листовки, призывающие к капитуляции, якобы за подписью Петера фон Малафета, падали вниз рядом с Сиверской.

К середине сентября пилоты эскадры совершали по несколько вылетов в день. Они обеспечивали сопровождение бомбардировщиков воздушного флота и частей Stuka, которые не только бомбардировали Ленинград, но и поддерживали наземные операции вдоль Волховского фронта, действующего южнее города на берегу озера Ильмень. Они совершали вылеты на свободную охоту, и осуществляли штурмовки в тылу противника, однажды имея в качестве цели локомотивы (след Балканской кампании), для нарушения тыловых линий поставок советской армии.

В течение пяти дней, между 21 и 25 сентября, пилоты эскадры прикрывали «Штуки» атакующие советский флот в Кронштадтской гавани (что привело к разрушению 23 600-тонного линкора Марат неким обер-лейтенантом Гансом-Ульрихом Руделем).

Несмотря на этот жесткий операционный график — на пике которого, 18 сентября, командир 6./JG54 гауптман Франц Экерле был награждён Рыцарским крестом за 30 подтвержденных побед, «Зеленые сердца» провели свои многогранные миссии без потерь. Но тяжесть жесткой эксплуатации за предыдущие три месяца начала сказываться на численности пригодных машин, которая к середине сентября упала значительно ниже половины численности от имевшихся в начале «Барбароссы». Тем не менее, эскадра оставалась единственной истребительной частью, назначенной на северный участок фронта (положение сложившееся почти на весь оставшийся ход войны). В зоне ответственности JG54 к этому времени был фронт в 400 км от Финского залива на севере вплоть до Демянска за пределами южной оконечности озера Ильмень. Даже с наличием баз, в последнем районе, в том числе Рыльбици и Старая Русса (к западу и к югу от озера Ильмень соответственно), это была огромная длина фронта для истощенных сил эскадры, чтобы покрыть его, и многие вылеты совершались только в составе Schwarm (звено в четыре самолета) или даже Rotte (пара).

Но Ленинград оставался в основном фокусе внимания. И именно здесь III./JG54 потеряла своего командира в последний день сентября. Гауптман Арнольд Лигниц участвовал в воздушном бою, когда сломалось крыло его Bf.109F-2. Было ли это результатом боевых повреждений или разрушения конструкции не ясно. Ранние «Фридрихи» имели склонность к потере крыла во время перегрузочных маневров, и уже вызвало ряд происшествий со смертельным исходом, в том числе гибели командира JG2 майора Вильгельма Бальтазара. Лигницу удалось выбраться из своей штопорящей машины и воспользоваться своим парашютом. Он был замечен спускающимся вниз к центру Ленинграда, после чего бесследно исчез. Предполагается, что он погиб в одной из тюрем города. Вместо него, командиром III./JG54 1 октября был назначен командир 1./JG54 гауптман Рейнхард Зейлер, должность которого, соответственно, занял обер-лейтенант Гейнц Ланге.

Через четыре дня обер-лейтенант Вольфганг Шпёте из 5./JG54 (кто станет на заключительном этапе войны командиром JG400, оснащенной ракетными Ме.163) — получил единственный за месяц Рыцарский крест с его 45 победами на текущий день.

Действия в октябре стоили эскадре семи пилотов, погибших или пропавших без вести (хотя один из пары последних, унтер-офицер Герхард Проске (Gerhard Proske) из 1./JG54 вернулся в эскадрилью после десяти дней (!) скитаний по тылам противника вследствие вынужденной посадки в его тылу). Деятельность эскадры, однако, все в большей степени регулировалась ухудшением погодных условий. Несвоевременные сильные ливни в конце августа сменились теперь более стойким и предсказуемыми дождями, которые превращали грунтовые взлетно-посадочных полосы и рулежных дорожки в озера грязи.

К середине октября быстрое передвижение становилось невозможным, поскольку примитивные грунтовые дороги Советского Союза превращались в трясину из-за непривычного объёма трафика вермахта. Это была та самая ситуация, которую Гитлер стремился избежать, когда первоначально запланировал начало Барбароссы на май. Задержка кампании на месяц от первоначального графика, вызванная кампанией на Балканах, стала роковой.

Но если условия в октябре были плохими, ноябрь стал бесконечно хуже, так как дождь превратился в снег, температура резко упала и земля промерзла. 8 ноября Ханнес Траутлофт, который в октябре добавил на свой счет ещё пять советских самолетов, записал в своем дневнике:

Несмотря на сегодняшние снег и холод продвижение наземных войск на Тихвин идет хорошо, даже без прикрытия с воздуха. Они пересекли железную дорогу Тихвин — Новая Ладога, поэтому последнее железнодорожное соединение Ленинграда теперь в наших руках.

Тихвин находится примерно в 160 км к востоку от Ленинграда. Именно здесь 4 ноября пропал без вести лейтенант Ганс-Вернер Паулиш (Hans-Werner Paulisch) из 8./JG54 (27-й пилот потерянный с начала Барбароссы) перед прекращением воздушных операций по погодным условиям.

Всего, с 22 июня по 8 ноября 1941 года эскадра потеряла безвозвратно 34 человека (27 пилотов и 7 человек наземного персонала). 10 из них пропало без вести. Хотя запись Траутлофта в дневнике была правильной, и железнодорожное сообщение Тихвин — Новая Ладога было разорвано, Ленинградцы имели ещё одну жизненную артерию — гладь Ладожского озера площадью в 18 000 квадратных км. Правда ненадежный немецкий плацдарм на южной оконечности озера, завершил окружение города по суше. Но из Новой Ладоги, и других портов далее по восточному берегу Ладожского озера, продолжала действовать струйка снабжения и подкреплений переправляемых в Ленинград — небольшими судами в течение летних месяцев, и автомобильными конвоями по его замерзшей зимой. На протяжении 900-дневной блокады Ленинграда, попытки прервать этот озерный трафик также будет занимать видное место наряду со многими другими обязательствами JG54.

Но в другом отношении, дневник Траутлофта не мог бы быть более неправильным, том, что наступление на Тихвин «идет хорошо». Оно застопорилось в начале декабря, когда температура в районе упала до 30 градусов ниже нуля. 8 декабря Верховное командование приказало немедленно прекратить все крупные наступательные операции на Восточном фронте. Немецкие сухопутные войска готовились окопаться на зиму. Но советское контрнаступление против северного фланга 9 декабря заставило Группу армий Север начать свое первое отступление в ходе кампании, когда XXXIX Танковый корпус был отброшен от своих передовых позиций вокруг Тихвина. В ужасных условиях — термометр упал ещё на 10 градусов — уцелевшие танки и мотопехота барахтались по глубокому снегу обратно через реку Волхов, соединяющей Ладожское озеро на севере с озером Ильмень на юге.

«Зеленые сердца» играли незначительную роль в ходе этого процесса. Как и остальная часть вермахта, они были застигнуты врасплох тяжестью и внезапностью русской зимы, и до сих пор не научились местным «ухищрениям», позволявшим ВВС Красной Армии продолжать летать в самых неблагоприятных условий. После пропажи без вести 3 декабря унтер-офицера Эрвина Лёффлера (Erwin Löffler) из 1./JG54 в оставшуюся часть месяца были только существенные материальные потери, с десятком «Фридрихов» поврежденных или списанных при посадке — в основном на Сиверской и Красногвардейске, а также из-за вражеских налетов (как указано в дневнике Траутлофта) или в результате несчастных случаев.

20 декабря командир III./JG54 гауптман Рейнхард Зейлер был награждён восьмым и последним Рыцарским Крестом в эскадре в текущем году (за 42 победы). В тот же день командир I./JG54 гауптман Эрих фон Зелле передал командование гауптману Францу Эккерле, бывшему командиру 6./JG54, которого, в свою очередь сменил обер-лейтенант Карл Саттиг.

Также, в декабре, II./JG54 вывели в Uetersen, в северной Германии, для отдыха и переоснащения на Bf.109F-4.

31 декабря 1941 года унтер-офицер Карл Шноррер из 1./JG54, который присоединился к эскадре примерно шестью месяцами ранее, заявил свою 1-ю победу. Имевший прозвище «Квакс» (Quax) (данное с чей-то легкой руки, было взято из популярного фильма периода хроники о приключениях невезучего пилота), Шноррер по стандартам восточного фронта, имел не высокий итоговый счет. Но позже он стал неотъемлемой частью грозной команды при полетах в качестве долгосрочного ведомого Вальтера Новотны.

1942 год

В 1941 году Группе армий Север удалось провести целый ряд впечатляющих операций от литовской границы до ворот Ленинграда. Но для немецких воздушных и наземных подразделений, действующих на севере, новый год должен был принести им деятельность совсем иного рода. Операции на советском фронте в 1942 году должны были вестись на крайнем юге — чрезвычайно амбициозном, но в конечном счете, катастрофическом наступлении, направленном на захват двойного приза — нефтяных месторождений Кавказа и город Сталинград. Война на северном секторе стала вырождаться позиционное противостояние.

Будучи не менее свирепым, чем масштабные танковые сражения на открытых степных пространствах на юге, территориальные завоевания на севере будет измеряться не в сотни, но в десятки километров, поскольку каждая сторона стремилась вытеснить другую с занимаемых позиций. К январю 1942 года линия фронта распространялась примерно на 160 км Волховского фронта от Ладожского озера вплоть до озера Ильмень, а оттуда ещё примерно на 130 км в юго-восточном направлении до озера Селигер, ознаменовавшей границу с Группой Армий Центр. Именно над этими двумя участкам — вместе с действиями над Ленинградом — JG54 будет вести большую часть времени в ходе последующих нескольких месяцев.

Гауптман Франц Эккерле, новый командир I./JG54, отметил первый день Нового года, сбив три советских истребителя — пару И-16 во время утреннего вылета с Красногвардейска и одиночный И-153 вскоре после полудня. Но 1942 год начался гораздо менее счастливо для III./JG54 в Сиверской, которая стала объектом тяжелой бомбардировки в ночь на 2 января. Ещё раз показав свою способность работать в самых экстремальных условиях (температура была теперь 45 градусов ниже нуля!), советские бомбардировщики нанесли значительный ущерб. Один источник приводит потерю в десять самолетов уничтоженными, а другой указывает на пять Bf.109F-2 и десять легких связных машин разрушены или поврежденными, не подлежащими ремонту. К счастью, жертвы среди наземного персонала были минимальными — один человек убит и ещё четверо ранены.

На второй неделе января советские войска начали три отдельных контрнаступления — против Волховского фронта, где они создали брешь в 30 километров в немецкой обороны, против Старой Руссы, и против Осташкова на южном берегу озера Селигер, по разграничению с группой армий Центр.

Luftflotte 1 направил все свои силы на поддержку боеспособности сухопутных войск и JG54 была задействована на наиболее критических участках фронта. II./JG54 гауптмана Храбака была спешно отозвана из Германии, перелетев на своих новых Bf.109F-4 в Дно — аэродром примерно в 80 км к западу от Старой Руссы. К концу месяца на счет эскадры было зачислено 99 вражеских самолетов сбитыми, при потери только трех пилотов — ефрейтор Густав Хаубнер (Gustav Haubner) из I./JG54 погиб, а лейтенант Бруно Блюм (Bruno Bluhm) и фельдфебель Вильгельм Квак (Wilhelm Quak) были объявлены пропавшими без вести.

Среди многих успешных пилотов был будущий кавалер Рыцарского креста унтер-офицер Рудольф Радемахер. Вступив в 3./JG54 всего три недели назад, Радемахер заявил свою первую победу 9 января. Как и «Квакс» Шнорер, он позже станет членом знаменитого звена Новотны (Nowotny Schwarm).

Во второй половине января атакующая через Волхов советская 2-я ударная армия прорвала немецкие позиции на глубину в 58 км. Это создавало потенциальную угрозу для разрыва кольца вокруг Ленинграда, и заставило атакуемых произвести «все виды импровизаций». На земле это означало, например, использование тыловых подразделений в линии, наряду с боевыми. И новое измерение также было введено к войне в воздухе теперь уже оберст-лейтенантом Ханнесом Траутлофтом. Решив, что ВВС Красной армии доминируют в ночном небе, Траутлофт начал экспериментировать, посылая избранных пилотов при ярком ночном лунном свете против летящих на малой высоте ночных бомбардировщиков. Эксперимент оказался успешным. В ходе боевых действий над Волховом, которые длились с середины января по июль 1942 года «ночные истребители» Траутлофта — первый раз в действиях на Восточном фронте — заявили 56 ночных побед без потерь.

Наиболее успешным был показатель III./JG54 «Зеппла» Зейлера, который добавил 16 ночных побед на свой счет. Далее шел обер-лейтенант Гюнтер Финк, бывший до недавнего времени инструктором в Ergänzungsgruppe, который достиг девяти ночных побед. И третьим стал лейтенант Эрвин Лейкауф, чьи восемь побед включали шесть самолетов противника сбитых в одиночку в течение всего лишь одного часа ночью с 22 на 23 июня! Этот подвиг увеличил счет Лейкауфа до 23 побед, и доставил ему Ehrenpokal (почетный кубок), врученный генерал-оберстом Келлером, командующим Luftflotte 1, за «выдающиеся достижения».

4 февраля обер-фельдфебель Карл Кемпф из III./JG54 был награждён первым из 12 Рыцарских Крестов JG54 в 1942 году (за 41 победу, все дневные).

К этому времени, к югу от озера Ильмень сложилась ситуация, которая дала повод для беспокойства. Советские войска продолжали наступать в западном направлении, обойдя и отрезав две немецкие позиции, которые Гитлер сразу же назначил «твердынями». Вместо того чтобы дать им возможность пробиться из окружения, 3500 защитников Холма и 95 000 войск, попавших в ловушку гораздо большего размера в Демянске, должны были снабжаться по воздуху, пока не будут деблокированы. Это займет большую часть трех месяцев, в течение которых защита транспортных самолетов, совершающих полеты по доставке снабжения, была добавлена в растущий список задач JG54. Вместо того, чтобы попытаться обеспечить непосредственное сопровождение для медленных и уязвимых соединений Ju.52 (которые обычно летали в группах от 20 до 40 машин), «Зеленые сердца» организовали свободную охоту силами звеньев и пар вдоль маршрутов подхода и возврата к обеим блокированным группам, а также над зонами выброски и самими посадочными площадками. Такая тактика, очевидно, окупилась. К концу февраля эскадра добавила ещё 201 победу на свой коллективный счет, плюс ещё 359 в марте.

Но собственные потери также начинают медленно, но ощутимо расти. 14 февраля командир I./JG54 гауптман Франц Эккерле был сбит наземным огнем к юго-западу от Холма. С момента возглавления первого Jabostaffel на фронте над Каналом на последних этапах битвы за Британию, общий счет подтвержденных воздушных побед Эккерле возрос до 59. 12 марта он стал первым членом JG54, удостоенный дубовых листьев посмертно.

Через девять дней после того, как Эккерле был объявлен пропавшим без вести, эскадра потеряла ещё одного ветерана, когда 23 марта гауптман Ганс Шмоллер-Хальди бывший командиром 3./JG54 с момента её создания, был тяжело ранен. После длительного периода восстановления, он присоединился к штабу истребительного командования, где будет оставаться до конца войны.

Офицером, выбранным заменить Эккерле на посту I./JG54 стал командир 4./JG54 гауптман Ганс Филипп, которого сменил обер-лейтенант Венгель (Wengel). Новый командир Группы вскоре доказал свою состоятельность. Среди череды побед Филиппа во второй половине февраля была пара Кертисс P-40 Томагавк (предположительно из 154-го иап — одного из первых советских подразделений использующих недавно поставленный истребитель США на Ленинградском фронте).

9 марта Ergänzungsgruppe, Einsatzstaffel которой располагался в Красногвардейске вместе с I./JG54 Филиппа, была официально расформирована. На протяжении всей 16-месячной истории подразделения, пилотам-стажерам эскадры было зачислено не менее 51 победы (большинство приходится на Einsatzstaffel). Новая система оперативной подготовки, в свою очередь привела к созданию автономной Erganzungsjagdgeschwader (ErgJG), первоначально состоящей из двух Групп — «Восток» и «Запад». Эти обозначения были чисто географические, восточные подразделения базировались в Лигнице, Рогау-Розенау и Сагане (Liegnitz, Rogau-Rosenau, Sagan), в Нижней Силезии, а западная в Бержераке, Биаррице и Тулузе (Bergerac, Biarritz), в оккупированной Франции.

Некое подобие старого порядка было сохранено, однако, каждая из двух Групп — «Восток» и «Запад» — состояли из эскадрилий которые до сих пор обучали пилотов для конкретных оперативных подразделений. JG54 имели базу в обоих лагерях, получая впоследствии пополнения из своих собственных Erg.Staffeln либо во Франции, либо в Германии. Новая система также предписывала для каждой Jagdgeschwader обеспечить выписку опытных боевых летчиков, служивших в качестве инструкторов.

Ряд позднейших кавалеров Рыцарского креста в JG54, подобно Антону Дёбеле, Отто Киттелю, Гансу-Йоахиму Крошински, Рудольфу Радемахеру и Вильгельму Шиллингу — провел некоторое время с одной из двух Ergänzungsstaffeln для обучения молодых пилотов с суровыми реалиями фронтовой линии.

Вторая неделя марта принесла дальнейшие почести двум ведущим пилотам JG54. 10 марта обер-лейтенант Остерманн, теперь командир 7./JG54, был награждён дубовыми листьями за 62 победы. Двое суток спустя гауптман Ганс Филипп, с его общим счетом в 82, стал первым членом «Зеленых сердец», награждённым Мечами к Рыцарскому Кресту.

К этому времени ситуация вдоль Волховского фронта несколько стабилизировалась (немецкий удар отрезал вырвавшиеся вперед части 2-й ударной армии, и теперь советские бойцы оказались в окружении) и узкий наземный коридор был пробит к «Демянскому котлу» южнее озера Ильмень. Luftflotte 1 смог перенаправить часть своего внимания обратно к самому Ленинграду или, точнее, кораблям советского Краснознаменного Балтийского флота располагавшемуся в Кронштадтской гавани, против тяжелых орудий которого, у немецких войск, на близлежащей части материка, не было никакой защиты. Начиная с конца марта, истребители JG54 сопровождали бомбардировщики I. Fliegerkorps в серии массированных атак на советские корабли.

31 марта грозный «Фипс» Филипп ещё раз оставил свой след, став первым пилотом JG54 (и только четвёртым в люфтваффе), одержавшим 100-ю победу. А спустя четыре дня обер-фельдфебель Рудольф Клемм из 8./JG54 одержал 2000-ю подтвержденную победу JG54 за годы войны.

Директива фюрера № 41 от 5 апреля 1942 года ясно показывает, что Гитлер изменил мнение по поводу судьбы Ленинграда. В ней он утвердил, что «…Группа армий Север захватит Ленинград и соединится с финнами (на Карельском перешейке)». Это могло быть осуществлено, однако, после успешного завершения кампании на юге. И хотя были переброшены наземные подкрепления и специальный командный состав был создан на Сиверской, для наблюдением за предстоящими воздушными операциями, резкий провал южного наступления и возобновление советской активности на Волхове — означало, что план по возвращению Ленинграда был поставлен на паузу, а затем отложен на неопределенный срок. Городу, таким образом, удалось избежать участи Сталинграда, но взамен он приобрел возможно, ещё более изнурительную — 22 месяца блокады.

Прекращение воздушных атак на советский флот в конце апреля стал предвестником сложившейся ситуации. Значительный ущерб был нанесен по крайней мере одному линкору, двум крейсерам и нескольким более мелким кораблям. Но огневая мощь флота не была нейтрализована. А теперь I. Fliegerkorps требовался в другом месте на фронте.

JG54 продолжила стабильное уничтожение советских самолетов вдоль северного сектора. В течение апреля эскадра добавила на свой счет ещё 261 победу. Командир 5./JG54 обер-лейтенант Вольфганг Шпёте одержал череду успехов, в том числе пару Пе-2 заявленных утром 16 апреля. Ровно через неделю, когда его счет вырос до 72 побед, он был награждён дубовыми листьями.

В начале мая котлы в Холме и Демянске наконец полностью были деблокированы. Но хотя Советская Армия была отброшена, растущая мощь ВВС Красной Армии полностью заняла «Зеленые сердца». Возросший темп операций в течение ближайших месяцев отразился в увеличении списков побед, как коллективных, так и индивидуальных.

9 мая два новых имени было добавлено в ряды кавалеров Рыцарского Креста в эскадре. Во время краткой церемонии в Рельбицах, из рук командующего I. Fliegerkorps генерала Гельмута Фёрстера были награждены лейтенанты Ганс Бейссвенгер и Хорст Ханнинг, оба из 6./JG54, получившие свои награды — за 47 и 48 побед соответственно. Но вскоре вернулись к обычным действиям. В тот же день, во время советского налета, на счет командира эскадры пошли ещё две победы — истребитель Як-1 и двухмоторный Пе-2.

Через три дня, 12 мая, Остерманн, чей небольшой рост противоречил его свирепости в воздухе, стал вторым пилотом JG54, одержавшим 100 побед. Хотя он был тяжело ранен в правую руку и бедро во время воздушного боя над Волховом, в полубессознательном состоянии Остерман смог благополучно посадить свою «Черную 1» в Любани, одной из передовых площадок эскадры на полпути между Ленинградом и озером Ильмень. 17 мая, находясь в больнице, обер-лейтенант Остерман был награждён Мечами.

Давление продолжалось в течение июня, месяца, в который обер-фельдфебель Макс Штоц из II./JG54 — член довоенной австрийской команды по высшему воздушному пилотажу — получил Рыцарский Крест (за 53 победы) — 19 июня. Через десять дней сражения на реке Волхов, наконец закончилось, уничтожением остатков 2-й ударной армии. Среди многих пленных был и её командующий, генерал Андрей Власов, который позже сформирует и возглавит «Русскую освободительную армию», воевавшую на стороне немцев.

До сих пор зона оперативной деятельности JG54 находилась южнее от Ленинграда. Но в июне эскадра расширила свое присутствие в северном направлении. Весенняя распутица, естественно, привела к прекращению поставок, достигающих Ленинграда по «ледяной дороге» через замерзшее Ладожское озеро. К началу лета этот спасательный маршрут был восстановлен на судах, плавающих либо отдельно, либо в небольших конвоев, из Новой Ладоги и других гаваней на оставшейся под контролем советских войск восточной стороне озера. В попытке положить конец этого движения, были созданы небольшие специальные озерные военно-морские силы — четыре немецких прибрежных минных заградителя, четыре итальянских торпедных катера и около двадцати паромов Siebel (десантные суда, используемые в качестве плавучих артиллерийских платформ), укомплектованных персоналом люфтваффе. Задачей JG54 стало также прикрытие этих сил.

23 июня пара самолетов из 7./JG54 вылетела в Утти, в Финляндии, как сообщалось, для завершения мероприятий по развертыванию частей эскадры. Но само развертывание началось только в начале июля, когда прибыли основные силы. Они состояли из 15 Bf.109F-4, взятых из состава 1./ и 2./JG54, которые основывались на Mensuvaara, на северо-западном берегу Ладоги, а в Петяярви (Petäjärvi). Возглавляемое командиром 2./JG54 обер-лейтенантом Гансом Гётцем командование, оставалось в Финляндии до начала октября 1942 года, когда наступление зимы стало предвестником возобновления дорожного движения по льду. В течение этого периода остальная часть эскадры действовала вдоль других участков фронта. Растущие индивидуальные счета, а также сопутствующие им награды, были компенсированы увеличившимся списком потерь — все острее ощущавшимся, но некоторые из них были существенными. В июле JG54 началось перевооружение на Bf.109G-2. Именно на одном из новых «Густавов», полностью оправившийся от ран в середине мая обер-лейтенант Остерман, взлетел 9 августа со своим ведомым, унтер-офицером Генрихом Бозиным (Heinrich Bosin), для свободной охоты в глубоком тылу противника. Летя на высоте около 1000 метров далеко позади линии фронта, к востоку от озера Ильмень, пара заметила девять истребителей P-40. Остерман бросился в атаку, открыв огонь по задней машине с расстояния всего в 30метров. Поскольку крупные обломки пробили правое крыло его самолета, то оба «Густава» взмыли вверх и в сторону. Они готовились совершить второй заход, когда сами были атакованы другой группой советских истребителей, вывалившихся из-за облака. Взрыв огня ударил по кабине Остермана. Фонарь слетел и яркий язык пламени вспыхнул вдоль задней части фюзеляжа. «Густав» перевернулся через крыло и спикировал в землю на краю небольшого лесочка.

Сутки спустя, эскадра потеряла другого командира эскадрильи, когда командир 6./JG54 гауптман Карл Саттиг пропал без вести под Ржевом, на центральном участке советского наступления, направленного чтобы вбить клин между границами групп армий к югу от озера Селигер, где II./JG54 на временной основе была развернута несколько дней назад. Саттиг, который был пилотом разведки дальнего радиуса действия до прихода в JG54 в 1941 году, будет награждён посмертно 19 сентября Рыцарским крестом (за его 53 победы с эскадрой).

Саттига и Остерманна в качестве командиров 6./ и 8./JG54 соответственно заменили лейтенанты Ганс Бейссвенгер и Гюнтер Финк.

21 августа за 64 победы был награждён Рыцарским крестом, единственным за месяц, командир 5./JG54 гауптман Йоахим Вандель. Операционная карьера «Гнома» Ванделя началось с Легиона Кондор в Испании, где он был сбит зенитным огнем и провел некоторое время в республиканском плену. С тех пор он успел послужить и в качестве командира 2./JG76 и Адъютанта II./JG54 Дитриха Храбака.

27 августа Красная Армия начала ещё одну тяжелую операцию на Волховском фронте в новой попытке облегчить участь Ленинград, и в очередной раз она окончилась поражением. После более месяца упорных боев, последние семь дивизий (из шестнадцати, которыми начиналось наступление) были окружены в густой лесистой местности в окрестностях Мги и вынуждены были сдаться 2 октября.

К этому времени новая и быстрорастущая молодая звезда обозначала свое присутствие в воздухе. После роспуска Ergänzungsgruppe ещё в марте, её пилоты считались готовыми к службе на передовой и были распределены между действующими эскадрильями. Одним из их числа был Вальтер Новотны, направленный в 3./JG54 обер-лейтенанта Герхарда Коалла. Череда одержанных побед — в том числе семь 2 августа — подняли счет Новотны до 56, за который он, наконец, получил Рыцарский крест 4 сентября.

14 сентября лейтенант Ганс-Йоахим Хейер из III./JG54 одержал очередную победу, ставшую 3000-й победой «Зеленых сердец» с начала войны. И в этот же месяц в эскадре появился ещё один «центурион». «Бейссер» (Beisser — кусака) Бейссвенгер, одержавший сотую победу 26 сентября — достижение, должным образом вознаграждённое присуждением дубовых листьев спустя четыре дня.

В сентябре основной фокус наземной активности вновь переместился на юг, в сторону Демянска. Смена акцентов в наземных операциях мало оказывало влияние на эскадру, имеющую около 90 исправных Густавов, тем не менее, им предстояло встречаться с растущей силой и уверенностью в себе ВВС Красной Армии. Следующие недели принесут обычную смесь успехов чередующихся с потерями, и неизбежную перспектива встречи ещё одной морозной русской зимы.

6 октября «Зеленые сердца» потеряли одного из своих истинных героев, унтер-офицера Антона «Тони» Пфайфера (Anton Pfeifer) — действующего мирового чемпиона по горнолыжному спорту. Он погиб в воздушном бою юго-восточнее озера Ильмень. Сутки спустя гауптмана Йоахима Ванделя постигла та же участь и в том же районе, после того, как он сбил ЛаГГ-3, ставший его 75-й и последней победой. 5./JG54 «Гнома» Ванделя, в течение месяца, временно командовал лейтенант Хорст Ханниг, до назначения командиром обер-лейтенанта Штенделя (Steindl) 11 ноября.

Другие изменения в командовании произошли в тот период, но не ранее, чем Вильгельм Шиллинг из 9./JG54 был награждён единственным Рыцарским крестом октября. Шиллинг был тяжело ранен зенитным огнем после того, как сбил сильно бронированный Ил-2 16 сентября. Штурмовик был 46-й победой Шиллинга. Он все ещё находился на больничной койке в Сиверской, когда командир эскадрильи Ганс-Эккехард Боб представил его к награде 10 октября.

25 октября обер-лейтенант Гейнц Ланге, который являлся командиром 1./JG54 чуть более года, был отправлен принять командование 3./JG51 на соседнем центральном секторе. Его заменой во главе 1./JG54 стал многообещающий лейтенант Новотны.

Через два дня после отбытия Ланге II./JG54 лишилась своего ещё более выдающегося командира, когда майор Дитрих Храбак, который был с Группой с момента её образования в качестве I./JG76 в 1938 году, был назначен командиром эскадры JG52 на крайнем юге. Офицер, прибывший ему на замену только 19 ноября — являлся новичком на восточном фронте. Им стал «Эксперт» действовавший на побережье Канала и кавалер Рыцарского креста с дубовыми листьями, гауптман Ганс «Асси» Хан, командовавший последние два года III./JG2 «Рихтгофен».

Хотя «Зеленые сердца» были гораздо лучше подготовлены и оснащены для противостояния их второй зимой на восточном фронте, ухудшение погоды замедлило в некоторой степени темп операций. Но были и те, кто казалось, процветал, несмотря ни на что. Одним из таких был ведущий пилот II./JG54, обер-фельдфебель Макс Штотц, достигший своей сотой победы 29 октября (за которую он получил дубовые листья на следующий день). Штотцу потребовалось около четырёх с половиной месяца, чтобы поднять его счет с 50 до 100 побед. Ещё меньше, около трех месяцев — проведенные в более холодных условиях — понадобилось чтобы одержать очередные пятьдесят.

Оба Рыцарских креста выданные в ноябре были посмертными — и оба возложены на пилотов, которые погибли над Ленинградом. Фельдфебель Петер Зиглер из 3./JG54 был убит при обратном пролёте через района города 24 сентября. Его 48 победы привели к присвоению Рыцарского Креста 3 ноября. Второй награждённым стал лейтенант Ганс-Йоахим Хейер из 8./JG54, пропавший без вести после столкновения в воздухе с советским истребителем 9 ноября. Его награждение состоялось через 16 дней. Среди окончательного боевого счета Хейера в 53 победы, шесть были заявлены ночью во время полетов в качестве пилота ночной экспериментальной эскадрильи (Nachtjäger).

Последний из 11 Рыцарских крестов 1942 года был получен в более счастливых обстоятельствах, когда командир 2./JG54 обер-лейтенант Ганс Гётц был представлена к нему с вручением 23 декабря, за 48 подтвержденных побед.

Год, который эскадра провела в почти постоянном действии в защите северного сектора, завершился для «зеленых сердец» в жестокой серии боестолкновений с противником над районами Демянск — Старая Русса, к югу от озера Ильмень, 30 декабря. Хотя три пилота были потеряны в боевых действиях дня, четыре из самых результативных пилотов JG54 смогли значительно увеличить свои личные итоги.

Обер-лейтенант Бейссвенгер, одержав четыре, довел свой счет до 119 побед, в то время как гауптман «Асси» Хан оказался лучше, с пятью. Это подняло его счет с момента прибытия на восточный фронт шестью неделями ранее, до десяти, и довели его общий счет до 78 побед. Гауптман Филипп заявил восемь и, таким образом, достиг 130 побед. Но лейтенант Макс Штотц переплюнул их всех. Ему приписывали не менее десяти самолетов противника уничтоженными в этот день. Он поднял свой счет до 129 — на пути к рубежу в 150 побед, который он достиг 26 января.

1943 год. Операция «Цитадель»

Если начало 1942 года преобразовал направление деятельности JG54 по сравнению с 1941 года — быстрое наступление через страны Прибалтики уступило место оборонительным действиям над Волховским фронтом и Демянском — то конец года возвестил ещё более фундаментальные изменения, которые установят шаблон для последних 30 месяцев истории эскадры. Первые недели 1943 года стали свидетелями переоснащения новым истребителем, появлением новых имен и лиц, к «потере» одной полной Группы, а впоследствии формирования другой.

Что, пожалуй, ещё более важно, постоянно растущая сила противника привела к новой роли JG54 в качестве авиационной «пожарной команды», с подразделениями срочно посылаемыми для краткосрочного или долгосрочного развертывания, в зависимости от того, какая часть фронта была тогда под большой угрозой. По мере роста советского давления, истребители, имеющие отличительный символ «зеленое сердце» будет появляться по всей длине восточного фронта, от Финляндии на севере до Крыма на юге.

6 января 1943 года два ведущих пилота эскадры, Ганс Филипп и Макс Штотц, заявили три и четыре победы, соответственно, которые довели их счета по 133 победы у каждого. Через шесть дней Красная Армия начала ещё одно наступление на Волховском фронте в попытке снять блокаду Ленинграда. В этот день «Фипс» Филипп сбил семь вражеских машин, которые довели его счет до 146. Затем, 14 января, на счет I./JG54 был зачислено 30 побед. Двое из них пошли на счет командира Группы, который, с учетом пары, сбитой накануне, стал первым пилотом среди «Зеленых Сердец», достигнувшим 150 побед.

Два январских Рыцарских креста, однако, достались другим Группам. 22 января обер-фельдфебель Ойген-Людвиг Цвейгарт из 5./JG54 получил его за 54 подтвержденные победы. Двое суток спустя, бывший пилот-разведчик лейтенант Фридрих Рупп из 7./JG54 был так же награждён за 50 побед. Ещё два дня спустя, 26 января, Макс Штотц также одержал свою 150-ю победу. И в этот же день Ганс Бейссвенгер довел свой счет до 131, а Ганс «Асси» Хан одержал свою сотую победу. Одновременно с высокой истребительной результативностью ведущих пилотов, эскадра осуществляла истребительно-бомбардировочные и штурмовые миссии против войск Советской Армии, и их линий снабжения. Цели были многочисленны — концентрации войск и танков, железнодорожные коммуникации и дорожные конвои. И, конечно же, теперь, когда зима ещё раз сковала перевозку груза по воде, — необходимость нарушения движения на «ледяной дороге» через Ладожское озеро. Одним из наиболее успешных пилотов-штурмовиков являлся обер-лейтенант Эдвин Дутель (Edwin Dutel). Прозванный «Jabo Королем», Дутель являлся адъютантом I./JG54 и возглавлял свое собственное специализированное Jabo-звено.

Среди многих видов оружия, используемых против «ледовой дороги» были нефтяные бомбы (заполненные смесью нефти и взрывчатки) и разрушительные бомбы большого калибра. Но образующиеся крупные проруби быстро замерзали снова, и повреждения дороги вызванное взрывами, легко обходились.

Более эффективными оказались малые 2 кг (4,4 фунта) бомбы «бабочки» SD-2, которые использовались в больших количествах по наземным целям в начале операции Барбароссы. Рассеянные по «ледяной дороге» и окрашенные в белый цвет, SD-2 были невидимы в снегу и, действуя подобно минным полям, вызывали серьезные нарушения.

Один пилот вспоминал особенно ужасающий инцидент на замерзшей Ладоге. Под покровом темноты русские расчистили узкий, но более короткий путь по льду, соединяющий ближайший участок удерживаемого восточного берега и ленинградский анклав. Предположительно, считалось, что этот участок можно пересечь форсированным ночным маршем. Но рано утром разведка обнаружила на данном пути кажущуюся бесконечной колонну войск, в шесть рядов, упорно направлявшуюся на западную сторону озера. Вызванные истребители произвели штурмовку. Вскоре узкая полынья по льду, окруженная вздыбленным снегом на обе её стороны, напоминала «реку крови».

Но самое последнее советское наступление на освобождение Ленинграда оказалось, по крайней мере, частично успешными. Древняя крепость Шлиссельбург на южном берегу Ладожского озера, которая была в руках немцев с осени 1941 года, оказалась отбитой и прямая связь с городом установлена. Дальнейшие попытки расширить этот коридор на берегу озера не удались, и ситуация будет оставаться практически неизменной до января 1944 года.

Ещё до начала советского наступления I./JG54 начала перевооружение на истребитель с радиальным двигателем Фокке-Вульф 190, гораздо лучше подходивший для выдерживания тягот русской зимы, чем Bf.109. Группа отправляла в Халигенбайль (Heiligenbeil), в Восточной Пруссии, по одной эскадрильи на перевооружение. Первые экземпляры нового истребителя прилетели в Красногвардейск в начале января 1943 года, незадолго до того, как первый из них был потерян и стал трофеем советских войск. Унтер-офицер Гельмут Брандт (Helmut Brandt) из 2./JG54 16 января вынужденно приземлился на замерзшей поверхности озера Ладога недалеко от Шлиссельбурга после того, как провел бой с четырьмя истребителями советского 158-го иап. 1 февраля ещё одна пара Фокке-Вульфов была потеряна в том же самом районе. Обер-лейтенант Гюнтер Гетце (Günther Götze) и унтер-офицер Карл Кулка (Karl Kulka), оба из 3./JG54, с тех пор числятся пропавшими без вести.

Вскоре после этого, III./JG54 гауптмана Рейнхарда Зейлера, которая действовала с декабря в Смоленской области, южнее границы группы армий Север, была снята с Восточного фронта целиком. На оставшуюся часть войны она будет действовать исключительно против западных союзников.

19 февраля JG54 достигли ещё одной победной вехи, когда фельдфебель Отто Киттель сбил 4000-й самолет эскадры с начала войны. На этот день пилоты эскадры совершили 58 378 вылетов в 21 453 миссиях и налетали 64 846 летных часов.

Но, как всегда, успех стоил свою цену. Спустя двое суток II./JG54 потеряла своего командира, когда на «Густаве» майора Ганса Хана отказал двигатель, и он был вынужден приземлиться в густом лесу в тылу противника, вблизи Демянского выступа (эвакуация из которого началась в тот же день). Титулованный немецкий пилот попал в плен. Человеком, избранным вместо «Асси» Хана во главе II./JG54 стал бывший командир его 4./JG54 гауптман Генрих Юнг, который присоединился к «Зеленым сердцам» в ноябре 1940 года.

Менее чем две недели спустя, был потерян другой из командиров Хана, также бывший с эскадрой с осени 1940 года. Обер-лейтенант Ганс Бейссвенгер, командир 6./JG54 вылетел 6 марта во главе звена на свободную охоту вдоль шоссе Старая Русса — Холм к югу от озера Ильмень. Ведущим второй пары был унтер-офицер Георг Мундерлох (Georg Munderloh):

«Прибыв в назначенный нам оперативный район, я заметил 15 Ил-2 в сопровождении примерно 15-20 ЛаГГ-3. Я доложил о вражеских самолетов Бейссвенгеру. Мы должны были зайти в голову на очень высокой скорости. Моя пара слегка был в лидерах, с Бейссвенгером и его ведомым над нами, чуть в стороне. Я просил и получил разрешение начать атаку. Мне удалось сбить ЛаГГ-3 в моем первом заходе, который Бейссвенгер подтвердил по радио. Затем он должен был принять свой бой, потому что я не видел и не слышал от него ничего больше».

Мундерлох сбил другой ЛаГГ-3 (его 20-я победа) во время второго захода, но затем был вовлечен в воздушный бой с третьей машины противника. Со вставшим двигателем, у него не было выбора, кроме как сесть на занятой врагом территории. Взятый в плен, он позже услышал от советских летчиков, участвующих в бою, что те сбили ещё один немецкий истребитель.

Это мог быть только Бейссвенгер. После того, как он заявил два ЛаГГ-3 — которые подвели его окончательный итог до 152 побед — он был атакован десятью другими. Его «Желтую 4» последний раз видели низколетящей, с медленно вращавшимся винтом, когда он пытался развернуться обратно к немецким позициям. В то же время, I./JG54 была занята доказательством превосходства своих новых Фокке-Вульфов. 23 февраля ею были заявлены без потерь 34 советских самолета. Семь пошли на счет командира Ганса Филиппа, доведя его счет до 180 побед.

7 марта, к тому времени уже переброшенная из патового Ленинградского фронта к Старой Руссе, I./JG54 была ещё более успешной, зачислив себе 59 самолетов противника уничтоженными и снова без потерь. Среди заявивших победы были Ганс Гётц (его 63-я) и Новотны (66-я). Fw.190 штаба эскадры также поднимались в тот же день, что позволило коммодору Ханнесу Траутлофту одержать его 53-ю победу. Но все оказались, опять же, в тени «Фипса» Филиппа, чьи девять побед увеличили его счет до 189 побед.

14 марта ещё два имени были добавлены в растущий список получателей Рыцарского креста в JG54. Обер-фельдфебель Герберт Бреннле, который присоединился к 4./JG54 во время Битвы за Британию, и был тяжело ранен под Ленинградом, также удостоился награды за свои 57 побед, одержанные к этому дню. Бреннле добавил только ещё один американский B-24, перед гибелью 4 июля над Сицилией в качестве члена 2./JG53.

Другая награда, за 46 побед, досталась обер-лейтенанту Гюнтеру Финку, второго по результативности «ночного истребителя» Траутлофта 1942 года, который теперь действовал в составе 8./JG54 на западном фронте. Он тоже скоро погиб в бою против «тяжеловесов» (B-17 из 8-й воздушной армии США) над Северным морем, 15 мая.

Но прогресс Ганса Филиппа, казалось, невозможно было остановить. 17 марта — в день его 26-летия — ещё четыре победы довели его счет до 203 побед. Это сделало его самым результативным пилотом истребителем во всем Люфтваффе! Герман Граф из JG52, первым достиг 200-й победы 2 октября 1942 года, и сразу же был отстранен от вылетов, не достигнув подобной цифры.

1 апреля «Фипс» Филипп был назначен командиром JG1, эскадры, действующей в обороне рейха. Там его ждал совсем другой вид войны. Поскольку он позже написал в письме к своему большому другу и прежнему командиру JG54, Ханнесу Траутлофту:

«Сражаться с двумя десятками русских истребителей или с английскими „Спитфайрами“ было в радость. И никто не задумывался при этом над смыслом жизни. Но когда на тебя летят семьдесят огромных „Летающих крепостей“, перед глазами встают все твои прежние грехи.»

Это были пророческие слова. После того, как он заявил B-17 — его двести шестую и окончательную победу — оберст-лейтенант Ганс Филипп 8 октября погибнет в бою против истребителей сопровождения США.

После убытия Филиппа, гауптман Рейнхард Зейлер передал командование III./JG54, находившейся на западе и вернулся на русский фронт, чтобы заменить Филиппа во главе I./JG54. Прибытие Зейлера совпало с периодом необычно плохой весенней погоды на северном секторе. Основные события на земле происходили на центральном фронте, где Советские войска отбили важный бастион, Вязьма, и таким образом устранили последнюю угрозу для Москвы. Но I./ и II./JG54 продолжали летать над районом Ленинграда, когда позволяли условия.

Апрель стал свидетелем обычной смеси побед и потерь. Среди потерь месяца был «Король Jabo» Эдвин Дутель, сбитый 9 апреля во время маловысотного вылета к юго-востоку от Шлиссельбурга и пропавший без вести. Ровно через неделю лейтенант Хорст Адамейт был награждён Рыцарским крестом после достижения 53 побед. Адамейт присоединился к эскадре ещё в 1940 году. Как и многие другие, члены «Зеленых Сердц», в первую очередь, возможно, Отто Киттель, которые не могли добиться успехов на Bf.109, Адамейт проявил себя только пересев на Fw.190, после чего его истинные навыки стали очевидны, а счет резко вырос.

В апреле также произошло ещё одно краткое развертывание в Финляндии. Целью действий на этот раз, однако, было не атака конвоев с грузами на Ладожском озере, а патрулирование над противолодочной сетью установленной через устье Финского залива. Этот барьер простирался от Ревеля (Таллин) в Эстонии, до Порккалы на финском побережье к западу от Хельсинки. Сеть была установлена в течение прошлой зимы, чтобы оставить все советские подводные лодки закупоренными в заливе и предотвратить их появление в Балтийском море, где они не только представляли бы опасность для немецких и финских конвоев, но и ставили под угрозу тренировочные зоны собственных подводников Кригсмарине. Для этой цели было выбрано звено «Густавов» из 5./JG54, пилоты которого быстро приспособились к этой рутине. После тяжелого рабочего дня, проведенного за патрулированием над сетью и её защиты от возможного советского вмешательства, пилоты обычно ухитрялись отправляться на ночь в Хельсинки, так как базировались на современный аэропорт Мальми, официально открытый менее пяти лет назад и находящийся в нескольких минутах на такси от прелестной финской столицы.

Однако ночная жизнь Хельсинки была далека от мыслей большинства пилотов I./ и II./JG54. Их ежедневной заботой была постоянная борьба против растущей мощи ВВС Красной Армии. Советские воздушные атаки не ослабевали. Но, поскольку наземная активность в северном секторе в мае ослабла, то Luftflotte 1 обратить свое внимание на тыловые районы снабжения противника. Истребители JG54 стали сопровождать оставшиеся бомбардировщики и пикировщики из состава сил генерала Кортена, сводившиеся теперь к скудным 80 He.111 из KG53 и половине от этой численности Ju.87 из I./StG5, когда те атаковали советские железные дороги и склады за Волховом. Поставки грузов на Ладожское озеро, а также гавани вдоль его южных и восточных берегов, являлись главными целями.

И одна из последних целей, Новая Ладога, стала тем местом, где командир 1./JG54 обер-лейтенант Новотны, 15 июня заявил свою 100-ю победу. Девять дней спустя два вылета на свободную охоту вдоль Волхова принесли ему ещё десять побед, подняв общую сумму до 124 побед. После этого Новотны, вместе с Максом Штотцем получили 6-недельный отпуск домой.

К середине июня II./JG54 гауптмана Юнга также завершила перевооружение на Fw.190. В то же время, усилия, по нарушению линий советских поставок на Ленинградский фронт по-прежнему оставались приоритетными. Среди наиболее важных целей стали железнодорожные мосты через Волхов, который лежал теперь примерно в 50 км позади линии фронта. Попытки разрушить эти жизненно важные узкие места тяжелыми железнодорожными пушками, спрятанными в лесу вокруг Мги, оказались бесплодными. Поэтому Luftflotte 1 была поставлена задача разрушения мостов.

Была осуществлена серия вылетов, первая, пикировщиками из I./StG5, прикрываемых только двумя звеньями Фокке-Вульфов. Но они постоянно увеличивались по силе и интенсивности, как только каждый разведывательный вылет после атаки показывал, что мосты оставались все ещё неповрежденными.

Русские в равной мере осознавали важность этой артерии. По оценкам, около 1000 зенитных орудий всех калибров прикрывали этот район к моменту восьмой и последней атаке. Она была осуществлена всеми самолетами, доступными Luftflotte 1 и сопровождалась обеими Группами JG54. «Все было напрасно», — как сухо заметил один из участников налета, «так же, как и ежегодные празднования Дня партии рейха, только совсем не так весело!».

Немцам удалось разрушить один из пролетов моста но снабжение продолжилось, поскольку советским инженерным войскам удалось навести притопленный мост в семи километрах ниже по течениию. Разрушить его немцам уже не удалось, поскольку бомбардировщки требовались на других участках вронта и были отозваны. В то же время на центральном секторе фронта, Люфтваффе начало сбор для поддержки операции «Цитадель» — планировавшегося скорого наступления под Курском. К началу июля большинство частей Luftflotte 1 были переданы под контроль Luftflotte 6. Они включали и I./JG54, которая перебазировалась в Орел на северном фланге Курской дуги.

Операция «Цитадель» была начата 5 июля. Вылеты I./JG54 сочетали свободную охоту и истребительное сопровождения бомбардировщиков. Группа имея более 20 боеспособных Fw.190, заявила значительное число побед вдоль северного фланга дуги. Но 11-дневное сражение, которое было прекращено 15 июля, стоило I./JG54 девяти пилотов погибшими или пропавшими без вести, а также ещё двоих получивших ранения.

Командир Группы майор Рейнхард Зейлер одержал свою 100-ю победу на второй день операции, но и сам получил серьезное ранение под Понырями, на полпути между Орлом и Курском. Несмотря на то, что он смог восстановиться, Зейлер был признан непригодным для дальнейших боевых вылетов. В марте 1944 года он будет награждён дубовыми листьями за его 100 подтвержденных побед, а пять месяцев спустя был назначен командиром учебной эскадры JG104, которую он будет возглавлять до её расформирования в апреле 1945 года.

8 июля обер-лейтенант Франц Эйзенах, который первоначально был пилотом тяжелых истребителей (Zerstörer) перед переводом в Jagdwaffe, а затем став командиром 3./JG54 в мае 1943 года, был также ранен. Его травмы оказались менее серьезными, чем у Зейлера и он вскоре вернулся во главу своей эскадрильи. Но он снова будет ранен в декабре и на этот раз выбыл на последующие шесть месяцев. В I./JG54 он вернеться летом 1944 года уже в качестве командира на последние девять месяцев войны.

Через два дня после отмены операции «Цитадель», 17 июля, фельдфебель Гельмут Мисснер из I./JG54 одержал 5000-ю победу JG54 в ходе войны. Хотя почти столько же побед будет одержано в последующие заключительные двадцать два месяца боевых действий, достижение Мисснера стал переломным. Отныне эскадра, как и вермахт в целом, действовала все больше и больше в обороне.

Но было ещё одно событие, произошедшее менее чем двумя неделями ранее, но которое возможно имело более поворотный момент для «Зеленых сердец». Оберст-лейтенант Траутлофт, который вместе со Штабом эскадры и II./JG54 остался на северном участке, во время Курского наступления, сдал 6 июля командование JG54, чтобы стать инспектором (командующим) истребительных частей на Востоке в штабе командующего истребительной авиацией генерала Галланда.

Как человек, более, чем любой другой, кто запечатлел свое имя в истории части (JG54 часто упоминается как «Jagdgeschwader Trautloft»), Ханнес Траутлофт будет продолжать поддерживать тесные связи с «Зелеными сердецами» в грядущие трудные дни. Но его уход стал больше, чем закрытие главы. Это было окончание целой эпохи.

После «Цитадели». Создание IV./JG54

6 июля 1943 года, на второй день Курского наступления, Ханнес Траутлофт — побывав командиром в течение почти трех лет — передал командование JG54 майору Хубертусу фон Бонину. Последний был не чужд эскадре. Ранее, в ходе войны, он был командиром I./JG54 полтора года, до его последующего перехода в JG52. Вернувшись в качестве командира эскадры, фон Бонин был вынужден наблюдать за новой, фазой в войне JG54 против Советов, поскольку в период после «Цитадели», её истребители были ещё более широко востребованы в качестве «пожарной команды», курсируя из одного опасного района, в другой по всем трем основным секторам восточного фронта, до их окончательного возвращения на побережье Балтики.

Компенсируя убытие III./JG54 на запад, фон Бонину была придана новая Группа. IV./JG54 была сформирована в июле 1943 года на Bf.109G с нуля, в Йесау, в Восточной Пруссии (месте формирования III.JG54), которую возглавил гауптман Рудорффер, «Эксперт» с 74-ю победами и Рыцарским крестом, прибывший из состава JG2. Эмблемой новой Группы был выбран герб Принца Савойского. Она представляла собой белую полосу с тремя ежами на красном фоне. Позже IV./JG54 в соответствии с традициями эскадры приняла в качестве своего символа ссылку на место своего «рождения». Так как формирование произошло недалеко от Кенигсберга, то Группе было дано разрешение от города на использование стилизованного герба города Кенигсберга.

22 июля, в то время как IV./JG54 ещё формировалась, очередное советское наступление было начато на Ленинградском фронте. Его целью было желание отодвинуть немецкие войска ещё дальше от города. Люфтваффе располагало в этом районе чуть более 30 истребителями Fw.190 из состава Stab./ и II./JG54. В то время как Фокке-Вульфы сражались с ВВС Красной Армии, II./JG54 также использовала несколько Bf.109G-2 для штурмовых вылетов против наземных войск советской армии. Эти вылеты вовсе не были популярны среди участвующих пилотов. Поговаривали, что они имели между собой договоренность о присуждении бутылки шампанского тому, кому «нечаянно» удавалось списать один из мессершмиттов при жесткой посадке!

Вместе с мессершмиттами II./JG54, существовала также отдельная истребительно-бомбардировочная эскадрилья на Fw.190, действующая наряду с ними в северном секторе. Это подразделение численностью около десятка, действовало под обозначением 12./JG54. 10./ и 11./JG54 на тот момент (до формирования IV./JG54) соответственно именовались истребительно-бомбардировочная и высотная эскадрильи, базирующиеся на западе.

30 июля командир II./JG54 гауптман Генрих Юнг погиб во время воздушного боя над лесами к востоку от Мги. Юнг заявил советский Ла-5, ставший его 68-й и окончательной победой, перед тем, как сам был сбит. Посмертно, 12 ноября он будет награждён Рыцарским крестом. Командование II./JG54 перешло к гауптману Рудорфферу, чья IV./JG54 была близка к завершению подготовки, в Рейхе. Смерть Юнга и внезапный отъезд Рудорфера оставило IV./JG54 временно без лидера. Он не появился до того момента, как Группа перебазировалась в Сиверскую в августе, усилив II./JG54 на Ленинградском фронте. Там, новым командиром стал гауптман Рудольф Зиннер, бывший командир IV./JG27, действующей в Эгейском море.

К ноябрю 1943 года командный состав IV./JG54 выглядел так:

• Командир Группы: гауптман Рудольф Зиннер;

• Командир 10./JG54: обер-лейтенант Деттера (Deterra)
• Командир 11./JG54: обер-лейтенант Эрвин Лейкауф
• Командир 12./JG54: гауптман Герхард Коалл

В то же время, I./JG54, оставшаяся в составе Luftflotte 6 на центральном участке, после преждевременного прерывания «Цитадели», так же несла потери. 3 августа майор Герхард Хомут, ещё один экс-средиземноморский «Эксперт» из JG27, вызванный возглавить Группу после того, как Рейнхард Зейлер получил ранение на второй день Курского наступления, не вернулся из своего второго вылета в качестве командира Группы.

Обер-лейтенант Ганс Гётц, командир 2./JG54, сразу же вступил в должность в качестве исполняющего обязанности командира Группы, только чтобы самому погибнуть на следующий день. Его «Черная 2» перевернулась в лесистой области к востоку от Брянска после неудачной атаки на соединение сильно бронированных штурмовиков Ил-2.

Сутки спустя, 5 августа, Красная Армия освободила Орел. I./JG54 отступила в западном направлении в Ивановку. Советское давление увеличивалось вдоль всего центрального сектора, а 18 августа русские начали ещё одно мощное наступление в районе к югу от озера Ильмень, вынуждая II./ и IV./JG54, отвлечь свое внимание от боевых действий на Ленинградском фронте, чтобы устранить новую угрозу на границе стыка групп армий «Север» и «Центр» и их тылам. Неудивительно, что списки потерь всех трех Групп начали увеличиваться.

19 августа II./JG54 потеряла одного из своих ветеранов и ведущего из действующих пилотов, когда обер-лейтенант Макс Штотц закончил свой жизненный путь во время боя с большим соединением истребителей Як под Витебском, как раз на границе с центральным участком. Несмотря на то, пораженный Fw.190 Штотца был замечен сбитым и взорвавшимся при ударе о землю, пилот видимо, сумел воспользоваться своим парашютом. Он был замечен дрейфующим на вражескую территорию, но после этого бесследно исчез. Выростя до командира 5./JG54, Штотц подвел свой окончательный итог в 189 побед, что ставит его в 20 самым результативных «Экспертов» Люфтваффе за годы войны. Командиром 6./JG54 после него стал лейтенант Ульрих Вёнерт, а позже, уже до конца войны лейтенант Шлейнеге (Schleinhege).

Именно на этом фоне растущих потерь и начала общего отступления, ещё более успешному пилоту «Зеленых сердец» было суждено достичь вершины своей карьеры. Потеря I./JG54 тройки лидеров в быстрой последовательности — Зейлер, Хомут и Гёц — стало несомненным ударом для Группы. Но их четвёртый Командир, в период чуть более шести недель, оказался не только более жизнеспособным, но и вдохновляющим.

13 августа командир 1./JG54 обер-лейтенант Вальтер Новотны одержал девять побед, что довело его счет до 137 побед. Через пять дней он достиг 150-й победы. Через три дня после этого — 21 августа, когда ещё семь побед подняли его счет до 161 — Новотны был назначен командиром I./JG54. После него же, командирами 1./JG54 становились поочередно: обер-лейтенант Веттштейн (Wettstein), лейтенант Гейнц Вернике (Wernicke), лейтенант Фриц Тегтмейер (Tegtmeier) и гауптман Эрдманн (Erdmann).

В письме, написанном на следующий день после назначения, Новотны описал свою реакцию на назначение:

«Одержал вчера сто шестьдесят первую победу, другими словами 37 в течение десяти дней. Также сообщили, что я должен стать новым Командиром Группы. Два счастливых события, которые мы соответственно отметили! Не каждый день, 22,5-летний человек получает должность командира Группы — обычно предназначенную для майора, а это значит, что рано или поздно я стану гауптманом, или, возможно, даже майором. О чём я никогда не мечтал. Тем не менее никаких признаков получения „дубовых листьев“».

Признаки досады просматриваются в заключительной фразе этого послания, что было понятно. Так же, как и в случае с его запоздалым Рыцарским крестом, Новотны чувствовал, что Дубовые листья должны были достаться ему давно. Другие получили награду за гораздо меньшее количество побед, чем Новотны имел в настоящее время. Первые такие награды в годы войны выдавались за 40 побед. Однако в течение трех лет, с тех пор, этот численный критерий постоянно увеличивался — особенно на восточном фронте, где число сбитых вражеских самолетов превзошло все ожидания. Тем не менее, несмотря на сложную систему баллов для конкретных типов воздушных побед, большие расхождения по-прежнему оставались между отдельными наградами. Другие факторы, такие как руководство, очевидно, также шли в расчет. Но Новотны не мог быть ущемлённым на этот счет.

На самом деле что-то зловещего не было в задержке награждения Новотны законной наградой. Он был просто неудачлив. Каждый раз, когда он приближался к необходимому количество побед для получения награды, планка цели внезапно поднималась. В случае «дубовых листьев», 120 побед, которые бы обеспечили его этой престижной наградой в начале года, были теперь увеличены примерно ещё на 70 или около того побед.

Новотны не был единственной жертвой этой ловушки произвольных чисел. Но это сделало его все более решительным. Его ответ на письмо от старшего брата, с вопросом может ли он чем то расстроил командиров, было, в некотором роде, немногословным. Он сообщил Рудольфу, «ни чем» и припиской, «если они не хотят, дать мне дубовые листья, я добуду себе Бриллианты». И за шесть недель он сделает именно это!

В августе Новотны одержал в общей сложности 49 побед. Но за тот же период три Группы восточного фронта потеряли 18 пилотов, погибшими или пропавшими без вести, плюс ещё шесть получили ранения. В то время как этот показатель потерь может показаться не катастрофическим, он представлял собой почти треть текущей операционной численности соединения. К концу месяца Штаб майора фон Бонина присоединился к I./JG54 Новотны на центральном участке фронта, в то время как II./ и IV./JG54 продолжали курсировать туда и обратно на северном секторе между Красногвардейском, Сиверской и Мгой, а также Витебском, на центральном участке фронта, как того требовала ситуация.

И ситуация ухудшалась везде. Решительные наступления советских войск на юге освободили 23 августа Харьков, один из самых сильных немецких бастионов на Украине. Теперь Красная Армия приближалась к Днепру и начинала угрожать столице украинской ССР Киеву.

В сентябре «Зеленые сердца» ещё более тонко растянулись, так как впервые они одновременно действовали над всеми тремя секторами по всей длине восточного фронта….

На севере два десятка исправных «Густавов» из IV./JG54 гауптмана Зиннера оставались под контролем Luftflotte 1 в качестве единственной части действующей на Ленинградском фронте. В центре Stab и I./JG54 имевшие вместе до 20 Fw.190 продолжали служить под руководством Luftflotte 6, с оглядкой на советское наступление на запад от Курска. В то же время, II./JG54 гауптмана Рудорфера и её около 20 Фокке-Вульфов, были отправлен в Киев, на южном секторе, чтобы усилить истребители 4-го воздушного флота — Bf.109 из JG52 — в попытке остановить натиск Красной армии по всей Украине.

В сентябре рост личного счета Новотны был стремительным. 1 сентября он заявил десять побед (второй раз в своей карьере, когда он одержал десять побед в один день), который довел его общий счет до 183. Три дня спустя эта цифра возросла до 189, и Новотны, наконец, получил свои долгожданные дубовые листья. Одиннадцать побед в течение следующих четырёх дней привели к 200-й победе 8 сентября. И ровно через неделю, 15 сентября, Новотны одержал 215-ю победу, сделавшую его на тот момент самым результативным пилотом во всей мировой военной авиации.

Последние 12 побед Новотны одержал в течение двух предыдущих дней, защищая собственный аэродром Группы на базе Шаталовка-Восточная, ставшей в последнее время объектом интенсивных советских авиационных атак, в ходе которых четыре немецких истребителя были уничтожены, и ещё столько же повреждено. Два пилота, включая из прикомандированной Jabostaffel 12./JG54, были убиты и командир 3./JG54 обер-лейтенант «Бази» Вейсс, был ранен.

Новотны уже было приказано присутствовать в «Wolfsschanze» Адольфа Гитлера — штабе в Восточной Пруссии, при награждении его дубовыми листьями, но прежде чем сделать это, он одержал ещё три победы — пары Ла-5 и Як-9 сбитых из состава группы в более чем 20 истребителей, бой с которой произошел рядом с Ельней 17 сентября. Это последнее трио побед сразу доставило обер-лейтенанту Новотны его «Мечей». Через пять дней он получил обе награды из рук фюрера.

Звезда Новотны — и его счет — продолжали расти. 1 октября он был повышен в звании до Гауптмана. Через неделю, четыре победы, одержанные за несколько минут довели его счет до 223. Одна из его восьми побед 9 октября стала для JG54 6000-й победой в войне, а 11 октября он заявил ещё 4, хотя на этот раз ему потребовалось девять минут. Очередные девять побед в течение следующих 2 суток привели его всего лишь к шести, не хватавшим до 250.

Эти шесть — по пара ЛаГГ-3, Ла-5 и Р-40 — были одержаны на следующий день. 14 октября гауптман Новотны стал первым пилотом истребителя в мире, одержавшим 250 побед! Через пять дней он снова прибыл в «Wolfsschanze», на этот раз, чтобы быть награждённым «Бриллиантами». Он был всего восьмым членом вермахта, удостоенным такой чести — и шестым, всего лишь из семи пилотов Jagdwaffe, получивших «Бриллианты» во время войны.

Хотя Новотны превозносился пропагандистской машиной Геббельса, он сам первым признал, что его экстраординарный успех никогда не был бы достигнут без неустанной поддержки товарищей, как на земле, так и в воздухе. На первом месте среди последних был его давний ведомый, и большой друг, Карл «Квакс» (Quax) Шноррер. Двое других, которые регулярно вылетали с Новотны были Антон «Тони» (Toni) Дёбеле и Рудольф Радемахер. Этот квартет стал грозной командой. Как «Звено Новотны» они были известны на всем восточном фронте. За всеми четырьмя числится уничтожение 474 советских самолетов.

Один из членов II./JG54 на юге также должен был стать национальной знаменитостью. Перебазировавшись на Киев-Западный 20 сентября II./JG54 была занята, главным образом, вылетами на свободную охоту. Принцип последней, заключался в защите отступающих сухопутных войск путем отвлечения внимания вездесущих штурмовиков, и Группа выполняла охоту в течение октября. Но два десятка Фокке-Вульфов не могли остановить армию и к концу месяца советские войска угрожали украинской столице с обоих флангов.

II./JG54 было приказано перелететь в Белую Церковь, примерно в 75 км к югу-юго-востоку от Киева. Но одному звену было поручено обеспечить «прямую поддержку армейских войск, сражающихся в Киеве как можно дольше». Командир 5./JG54 лейтенант Эмиль Ланг призвал добровольцев. Каждый пилот поднял руку вверх. Ланг выбрал членов Звена, плюс одного в резерв, а оставшаяся часть Группы должным образом удалилась. Небольшая Kommando, состоящая из пяти Fw.190, плюс восемь членов наземного персонала, трех грузовиков и заправщика остались одни на пустынном аэродроме.

Спрятав 5 самолетов и три автомобиля в углу одного из пустых ангаров, партия поехала в бараки части на окраине города, чтобы провести ночь под звуки стрельбы пулемета по-соседству и стрелкового оружия. Лейтенант Норберт Ханнинг описывал историю:

«С рассветом 3 ноября мы поехали обратно на аэродром. Едва мы прибыли, когда разверзся ад. Советское наступление на Киев началось артиллерийскими залпами с севера и юга, вместе с массой бомбардировщиков и штурмовиков при поддержке орд истребителей Ла-5 и Як-7. Куда бы вы ни смотрели советские самолеты заполнили небо, свободное он немецкой зенитной артиллерии или истребителей.

В один из немногих тихих моментов лейтенант Ланг взлетел с унтер-офицером Пашке (Paschke) в качестве ведомого. Они исчезли на западе. Вторая пара должна была оставаться на земле до их возвращения. Волна за волной проходили советские самолеты, сбросив бомбы на немецкие позиции в городе, а затем сразу же поворачивая назад в восточном направлении.

Внезапно два Fw.190 появились высоко с востока и спикировали на кучу истребителей сопровождения соединения Ил-2. Короткий всплеск огня, Ла-5 поражен, воспламеняется, падает вертикально волоча за собой шлейф дыма и врезается в землю к северу от нас. Fw.190 скользит в левом вираже под один из Ил-2, линии трассера, ещё один удар и второй советский самолет идет вниз. Вскоре беспорядочно отступающее соединение штурмовиков находится вне поля зрения. Советские истребители парят над головой. Ждем.

Примерно через час возвращается „Булли“ Ланг. Рулежка до ангара, он кричит „Правая пушка не работает. Выдать запасную готовую машин. Гросс (Gross), ты будешь моим ведомым“. Он поспешно меняет самолеты, и вскоре он и унтер-офицер Гросс уносятся прочь и весь Балаган начинается сначала. В то же время, Пашке описывает первый вылет. Ланг одержал четыре победы. В текущем втором он одержал шесть. В ходе третьего, опять же с Гроссом в качестве ведомого, он заявил ещё пять. В четвёртом вылете за день выпала очередь фельдфебеля Хоффмана (Hoffmann) лететь ведомым. Ланг был теперь только в трех победах от своей сотой, а „Большой“ Хоффман в двух от пятидесятой.

К этому времени наступила вторая половина дня, но до сих пор волны советских бомбардировщиков продолжали прибывать, к Ил-2 присоединились Бостоны. Ланг приземлился примерно через час с необходимыми тремя победами и его понесли на плечах от истребителя ликующие механики. Вскоре после этого благополучно вернулся Хоффман. Он тоже одержал свой дубль… „Поздравляем с 50-й, Хоффман!“… „Danke, господин лейтенант, и мои поздравления по случаю Вашей сотой!“»

На обратном пути к ангару, ещё не остывший от боевых действий дня, лейтенант Ланг описал свою заключительную победу:

«…и когда он увидел меня на хвосте, не отрываясь идиот выполнил скольжение. Я нажал на спусковой крючок и срезал крыло его правого борта. Он выпрыгнул и повис на своем парашюте. Это был сотый.»

Это стало кульминацией удивительных трех недель «Булли» Ланга. В течение этого времени бывший пилот Люфтганзы одержал не менее 72 побед возле Киева — в том числе дюжину 21 октября в одиночку. Но в этот день, 3 ноября, с 18-ю победами в один день, Эмиль Ланг установил мировой рекорд всех времен. Подвиг получил широкое освещение в немецких СМИ.

Фотографии лейтенанта Ланга на плечах его наземной команды появились на обложках журналов и события дня, захваченные любительским кинооператором, были показаны на еженедельных кинохрониках в кинотеатрах по всему рейху. Но немецкая публика не услышим о том, что произошло дальше.

Пилоты и наземная команда вернулась к заброшенным казармам, чтобы провести вторую ночь. И на этот раз их отдых был нарушен не звук огня стрелкового оружия, а полудюжиной танков Т-34 подтягивавшихся за воротами!

Сопровождающие танки пехотинцы обыскали комнаты на первом этаже, но не смогли обнаружить пятерых немецких пилотов крадущийся на верхней части лестницы, вооруженных только единственным пистолет-пулеметом и пистолетом и одной ручной гранатой на каждого. Наконец, советские солдаты поднялись на борт танков, и они двинулись далее. С первыми лучами проснулись механики (которые все проспали!) и группе удалось вернуться обратно на аэродром. Здесь все было относительно спокойно в течение ночи. Фокке-Вульфы перебазировались на время в Белую Церковь, куда наземная команда также прибыла поздно вечером того же дня.

Киев был окончательно освобожден Красной Армией 6 ноября. Именно в этот день командир II./JG54 гауптман Рудорффер, заявил 11 побед. Такие индивидуальные успехи были всего лишь каплей в море при подавляющем советском численном преимуществе в воздухе. Внедрение новых типов и новой тактики Советами также начали давать о себе знать:

«Старые дни нашего качественного превосходства, когда были случаи простого ввязывания прямо в воздушный бой с криком „Hussassa!“ (Традиционный боевой клич гусар), были закончены. К концу 1943 года он был больше вопросом борьбы за выживание — получить преимущество в высоте, сделать одну пикирующую атаку, а затем вернуться наверх как можно быстрее. То, что мы назвали „йо-йо“ тактикой».

На земле немецкие войска также сгибались под неустанным давлением СССР. На севере наступление Красной Армии отбросило немцев на менее чем 70 миль (112 км) к старой латвийской границе. Группа армий Север, уже оголенная на 13 дивизий, чтобы помочь поддержать другие сектора, сталкивается с весьма реальной опасностью быть отрезанной вдоль прибрежной полосы Балтийского моря.

На центральном секторе, Stab и I./JG54 по-прежнему испытывали различные состояния. 29 октября обер-фельдфебель Отто Киттель, тихий унтер-офицер, который, в конечном счете станет лучшим пилотом «Зеленых Сердец», был награждён Рыцарским крестом за 123 победы. Но дни знаменитого «Звена Новотны» пришли к концу. 11 ноября обер-фельдфебель Антон Дёбеле погиб в столкновении в воздухе — некоторые источники говорят, что с другим истребителем Люфтваффе, другие с советским Ил-2 — над шоссе Смоленск — Витебск. С его счетом в 94 победы на момент гибели, «Тони» Дёбеле был посмертно награждён Рыцарским крестом 26 марта 1944 года. Через сутки после того, как был потерян Дёбеле, был тяжело ранен ещё один член Звена. Несмотря на ужасные погодные условия, фельдфебель Карл Шнорер вылетел из Витебска с командиром Группы Новотны в ответ на призыв о помощи от пехотной части, находящейся под атакой штурмовиков. Каждому из них удалось сбить по Ил-2, когда Новотны понял, что его ведомым горит (Шнорер на «Зеленая 2», был поражен «дружественным огнем» зенитной артиллерии). Повинуясь приказу своего лидера, прыгать, «Квакс» (Quax) Шнорер выпрыгнул из пылающей машины. Но с высоты менее 230 футов (70 м) у его парашют не было достаточно времени, чтобы должным образом раскрыться и Шнорер упал на стоящие деревья, получил тяжелое сотрясение мозга и сломал обе ноги.

15 ноября гауптман Новотны одержал свои последние две победы на восточном фронте. Он набрал 255 побед с момента вступления в «Зеленые сердца» (плюс, по некоторым данным, по меньшей мере, ещё 20 неподтвержденных), и теперь ему было приказано прекратить боевые вылеты. Однако, он по-прежнему находился во главе I./JG54 в течение ещё трех месяцев, прежде чем вступил в командование учебной эскадрой (JG101) в феврале 1944 года. Следующей осенью он сформировал оснащенное реактивным истребителем Me.262 Kommando, который носило его имя, и это в конечном итоге привело к его гибели 8 ноября 1944 года.

К концу 1943 года ещё четыре пилота JG54 были награждены Рыцарскими крестами. 22 ноября двое награждённых были членами II./JG54: командир 5./JG54 гауптман Эмиль Ланг за 119 побед и обер-фельдфебель Альбин Вольф из 6./JG54 за 117. Хороший друг Альбина Вольфа и его однополчанин из 6./JG54 обер-фельдфебель Генрих «Бази» (Bazi) Штерр одержал 86 побед к моменту своего награждения Рыцарским крестом 5 декабря. В то же время, по некоторым источникам, он одержал свою 100-ю победу ещё в предыдущем месяце.

Вторая из двух наград 5 декабря была посмертной. Весной 1943 года быстро зарекомендовал себя как летчик-истребитель экстра класса лейтенант Гюнтер Шеель присоединившийся к I./JG54. Он редко возвращался из вылета без побед. Но его многообещающая карьера была прервана в конце Курского наступления. 16 июля, во время сопровождая Группы Ju.87, он протаранил на малой высоте Як-9 и разбился на смерть в тылу противника в районе Орла.

15 декабря «Зеленые сердца» потеряли своего командира эскадры, погибшего в бою, когда майор Хубертус фон Бонин был сбит под Витебском, на южном фланге нового советского наступления в направлении Латвии, которая в настоящее время находилась менее чем в 65 км. При угрозе непосредственной опасности окружения их базы, Stab и I./JG54 перебазировались из Витебска в Оршу до конца текущего года.

В южном секторе так же быстрое продвижение Красной Армии на запад от Киева заставило II./JG54 отступить из Белой Церкви и на Рождество ей было приказано немедленно перебазироваться в Тернополь. Но густой туман задержал отлет в течение трех долгих дней, в течение которых отступающие армейские подразделения следовали на запад мимо аэродрома. Незначительное улучшение погодных условий, позволило наиболее опытным пилотам взлететь 28 декабря, а остальные сопровождали наземную колонну. Поэтапно, через Винницу, и только после больших трудностей и нескольких потерь, Группа воссоединилась в Тернополе в первую неделю января.

Подразделения JG54 на Западе. 1943 год

После вывода III./JG54 с русского фронта в начале 1943 года, она была первоначально развернута в течение нескольких месяцев на полуавтономной основе в Рейхе, до её перевода под контроль JG26. Таким образом, более позднюю историю Группы более справедливо считать частью истории JG26. И в самом деле, III./JG54 будет переименована и официально включена в эту эскадру в качестве IV./JG26 в феврале 1945 года. Но, поскольку истребители Группы продолжали нести знак «Зеленых сердец» на протяжении большей части этого периода, и её члены — по крайней мере в первые дни — сохраняли очевидное сходство со своей родительской эскадрой в России, деятельность Группы против RAF и USAAF составляет неотъемлемую часть общей истории Эскадры.

Вывод III./JG54 из России стал результатом решения командующего дневными истребителями генерала Адольфа Галланда об обмене местами одной эскадры, базирующейся на западе, с другой, с Восточного фронта. Для этих целей были выбраны JG26 и JG54. Хотя обе были весьма опытными, каждая из них получила свой опыт на собственном конкретном театре военных действий, которые очень отличались друг от друга. Следовательно, требовался определенный период «акклиматизации», прежде чем обе могли стать полностью эффективными в новых условиях.

Не совсем понятно, чего Галланд надеялся добиться этим обменом на таком чувствительном этапе войны на два фронта (в период после Сталинграда, советская авиация начала завоевать господство на востоке, в то время как на западе Восьмая воздушная армия США только что приступила к своим дневным бомбардировкам в наступлении против рейха). По справедливости, две эскадры не должны были быть переведены целиком, а передавались по Группам, с тем чтобы свести неизбежную дестабилизацию к минимуму. Но либо Галланд одумался — либо более осторожные умы указали на его ошибку — эта схема была остановлена после того, как по одной Группе, плюс одной дополнительной эскадрильи от этих эскадр совершили свое перебазирование. И если для частей JG26, которые были переведены в Россию, командировка закончиться спустя четыре месяца кампании против СССР, для членов JG54, участвующих в обмене, перебазирование на запад стало постоянным.

В начале февраля 1943 года III./JG54, во главе с командиром гауптманом Рейнхардом Зейлером, отправилась на поезде из Смоленска, на центральном участке Восточного фронта, в Лилль-Вендевилль, на севере Франции. Примерно в то же время 4./JG54, под командованием обер-лейтенанта Зигфрида графа фон Матушки, покинула Красногвардейск, отправившись также по железной дороге в Вивельгейм, в Бельгии. Здесь, последняя станет действовать как часть III./JG26, замещая её 7./JG26, под командованием гауптмана Клауса Митуша, отправленную на восток примерно двумя неделями ранее.

Между тем, после прибытия в Лилль-Вендевилль 12 февраля, пилоты III./JG54 были доставлены на борту транспортных Ju.52 в Висбаден, чтобы получить свои новые Bf.109G-4. По возвращении, они были подвергнуты интенсивному обучению, предназначенному для подготовки их к фронтовым операциям на Канале. Это было сделано под критическим взором майора Йозефа «Пипс» Приллера, командира JG26, чей Штаб также занимал Лилль-Вендевилль.

Командирами эскадрилий в это время были:

• 7./JG54 — гауптман Вальдемар Вюбке
• 8./JG54 — гауптман Гюнтер Финк
• 9./JG54 — гауптман Ганс-Эккехард Боб

Вскоре стало очевидным, что «Эксперты» восточного фронта Зейлера, больше действующие на малой высоте индивидуальными звеньями или парами против советских ВВС, были непригодны занять свое место рядом с пилотами JG2 и JG26, являвшимися первой линией обороны Люфтваффе на западе. Эскадры, базирующиеся на Канале, выработали свой собственный набор навыков, необходимых для борьбы не только с англо-американскими истребителями и средними бомбардировщиками, но и с растущими числом высоко-летающих «тяжеловесов» США. Несмотря на все усилия, перфекционист майор Приллер стойко отказался объявить III./JG54 боеспособной. Именно его негативные сообщения в высшие инстанции, якобы вбили последний гвоздь в гроб схемы обмена Галланда.

В течение шести недель, проведенных Группой в ознакомлении с фронтом Канала, она потеряла около дюжины Bf.109, уничтоженных или поврежденные по множеству случайных причин, но, только с одной боевой потерей — унтер-офицер Эрих Твелкмейер (Erich Twelkemeyer) из 7./JG54 пропал без вести 26 февраля после воздушного боя близ Булони. Чуть более четырёх недель спустя, 27 марта 1943 года, III./JG54 была переведена в Ольденбург, на севере Германии. Здесь, за пределами радиуса действия одномоторный истребителей союзников, Группа провела следующие три месяца, сосредоточившись исключительно на обороне рейха. В то время как III./JG54 была занята, в конечном счете неудачным, периодом подготовки к фронту Канала, две другие эскадрильи, носящие обозначение JG54, активно использовались против западных союзников. Однако ассоциация этих подразделений с «Зелеными сердцами» была минимальной. Каждая из двух эскадр, базирующихся на Канале (JG2 и JG26) уже давно имели по две отдельные специализированные эскадрильи каждая: 10.(Jabo)/ — истребительно-бомбардировочную, и 11./ — высотных истребителей, оснащенную истребителями с герметичными кабинами Bf.109G-1.

В конце января 1943 года 10.(Jabo)/JG26, базирующаяся в Сент-Омер — Везерн и оснащенная Fw.190, была переименована в 10.(Jabo)/JG54. В качестве выделенной для операций по пересечению Канала в виде истребительно-бомбардировочного подразделения, эта эскадрилья считалась непригодной для передачи в Россию и смена её наименования был просто опережающим шагом в планах обмена Галланда, до прибытия основной части JG54 с восточного фронта. Для того, чтобы показать их новую принадлежность, пилоты эскадрильи были проинструктированы удалить их эмблемы JG26, с названием «Schlageter» — хотя в действительности они продолжали действовать, как и прежде, находятся под контролем их бывшей родительской эскадры.

Точно так же, специализированная высотная эскадрилья имела мало пользы для действий на русском фронте, где ВВС Красной Армии летали преимущественно на низких высотах. Следовательно, когда 11./JG 26 (которую расформировали в декабре 1942 года) была заново сформирована в Merville в феврале 1943 года, ей было присвоено обозначение 11./JG54.

В течение трех месяцев обе эскадрильи действовали под знаменем JG54. Для Фокке-Вульфов из 10.(Jabo)/JG54 это означало продолжение спорадических пересечений Канала в истребительно-бомбардировочных вылетах по целям в южной Англии, которые они недавно атаковали. После потери фельдфебеля Эмиля Бёша (Emil Bösch) 12 марта, сбитого Тайфунами RAF примерно в 10 км от Дюнкерка, эскадрилья нанесла 24 марта значительный ущерб во время утренней атаки на Эшфорд, в графстве Кент. Потери на земле были тяжелыми, но зенитная оборона города одержала один успех, попав в машину командира эскадрильи обер-лейтенанта Пауля Келлера (Paul Keller), которая взорвалась в воздухе.

Пять дней спустя унтер-офицер Йоахим Кох (Joachim Koch) пал жертвой Спитфайра над Брайтоном. И ещё три пилота из 10.(Jabo)/JG54, которой стал командовать обер-лейтенант Эрвин Буш (Erwin Busch) будут объявлены пропавшими без вести над Каналом, до второй реорганизации в середине апреля 1943 года, когда эскадрилья стала частью Schnellkapfgeschwader 10.

Меньше известно о высотных действиях 11./JG54 из Мервилля в течение этого периода. После списания пары Bf.109G-1 в авариях при взлете и посадке, эскадрилья стала получать новые G-3. Однако к началу мая, её высоковысотная роль, была прекращена, а сама эскадрилья была переведена в Вевельгем, в Бельгии, где она была перевооружена на Fw.190. 21 мая 11./JG54 одержала свой единственный успех, когда обер-фельдфебель Рейнхольд Хоффманн (Reinheld Hoffmann) сбил Р-47 летящий низко над бельгийским побережьем близ Бланкенбергм. До конца месяца эскадрилья была расформирована, большинство её членов переведены в JG26.

В то же время, пилоты гауптмана Рейнхарда Зейлера из III./JG54, без сомнения, все ещё страдая от того, что попали недостаточно опытным для фронтовых операций над Каналом, оттачивали свои зубы на самолетах восьмой армии США.

Первый успех Группы произошел 17 апреля во время рейда США на Бремен, когда пилотом части были зачислены три из шестнадцати B-17, сбитых в тот день. III./JG54 имела единственную потерю. Командир 9./JG54 гауптман Ганс-Эккехард Боб, выпрыгнул раненым, после столкновения с летающей крепостью, одновременно ставшей его 57-й победой. После ранения Боб уже не вернется в эскадру, став в августе командиром IV./JG51 на восточном фронте. Командиром 9./JG54 станет обер-лейтенант Шиллинг (Schilling). Три других Bf.109 вернулись в Ольденбург с незначительными боевыми повреждениями.

Первый из трех B-17 был сбит командиром Группы гауптманом Рейнхардом Зейлером над районом цели, вскоре после 13:00. Это был единственный четырёхмоторный бомбардировщик, оказавшийся в списке Зейлера ровно в 100 побед, одержанных за время второй мировой войны, поскольку ему уже было приказано вернуться на восточный фронт и взять на себя командование I./JG54. Предыдущий командир этой Группы, гауптман Ганс Филипп, прибыл на запад несколькими днями ранее, приняв на себя командование JG1. Офицером, заменившим Рейнхарда Зейлера во главе III./JG54 стал гауптман Зигфрид Шнелл, ветеран JG2 «Рихтгофен», и один из самых успешных пилотов на фронте Канала.

15 мая в бою с тяжелыми бомбардировщиками пали сразу два кавалера Рыцарского креста: командир 8./JG54 гауптман Гюнтер Финк (46 побед) и лейтенант Фридрих Рупп из 7./JG54 (52 победы), причем последний, в этом бою одержал и свою последнюю победу. Вместо Финка, командиром 8./JG54 станет обер-лейтенант Рудольф Патцак.

После уничтожения Группой трех B-17, «Wumm» Шнелл привел III./JG54 через границу в соседнюю Голландию 23 июня. Базируясь сначала в Arnhem-Deelen, а затем в Амстердам-Схипхол с 24 июля, Группа вернулась в пределы действия истребителей RAF. А также продолжала сбивать случайных «тяжеловесов» — ведущим «Экспертом» по четырёх-моторным бомбардировщикам в этот период был обер-лейтенант Рудольф Патцак из 8./JG54, который заявил семь B-17 в период с мая по июль. III./JG54 также начала встречаться с самолетами истребительного командования. Их главными противниками стали Спитфайры и Тайфуны и гауптман Шнелл сбил по паре каждых 25 июля. Третий Спитфайр в тот день стал жертвой обер-фельдфебель Ойгена Цвейгарта из 9./JG54.

Шнелл и Цвейгарт снова отличились двое суток спустя, когда первый сбил один тайфун, а второй двухмоторную Ventura. 27 июля был, на самом деле, самым удачным днем двухмесячного пребывания III./JG54 в Нидерландах. В период чуть более пятнадцати минут ими было сбито семь машин RAF над районом Haarlem ценой ранений трех пилотов, одним из которых был командир 7./JG54 гауптман Вальдемар «Hein» Вюбке.

2 августа 9./JG54 воспользовалась своим опытом боем на малых высотах, когда её пилоты сбили пять Бофайтеров берегового командования, атаковавших сильно охраняемый конвой у голландского побережья. Но менее чем две недели спустя, 15 августа, III./JG54 получила приказ вернуться в рейх и возобновить свою высотную войну против ВВС Восьмой армии над северной Германией.

Её новой базой стал Шверин, примерно в 90 км к востоку от Гамбурга. Здесь она будет оставаться в течение большей части года, медленно завершения перевооружение на новые Bf.109G-6, и неся материальные потери больше от случайных причин, чем от действий противника. Но 9 октября часть оказалась в состоянии претендовать на четыре B-17 из состава соединения, посланного против целей вдоль Балтийского побережья Германии.

Через пять дней Группа сама была послана в дальний вылет, когда её призвали на усиление истребительной авиации Люфтваффе, противостоящей другому глубоко проникающему американскому рейду против Швайнфурта. Из 60 американских тяжелых бомбардировщиков, которые не вернулись из катастрофической «второй Швайнфуртской» миссии 14 октября, три были сбиты пилотами 8./JG54 над центральной частью Германии. Эскадрилья потеряла только фельдфебеля Генриха Босина (Heinrich Bosin), который погиб при попытке совершить аварийную посадку около Льежа, в Бельгии, после израсходования топлива.

По крайней мере, ещё пять пилотов погибнут в бою до конца года, в том числе двое 29 ноября, когда Группе записали три из тринадцати B-17, потерянных в налете на Бремен.

В начале декабря III./JG54 перебазировалась из Шверина в соседний Людвигслуст, примерно в 32 км южнее. Здесь она провела последующие три месяца.

Восточный фронт 1944 год

Выйдя из-под непосредственного удара Красной Армии, JG54 оказалась в состоянии сделать паузу и вздохнуть. Снижение активности в начале 1944 года — в немалой степени благодаря многолетнему российскому противнику, «Генералу Зима» — обуславливалась не только тем фактом, что Новотны до сих пор оставался в качестве титульного главы I./JG54, не позволяя полностью реализовать потенциал Группы, но и то, что никакой немедленной замены не было предусмотрено для погибшего Командир Хубертуса фон Бонина.

Несмотря на всепроникающей туман и обильные снегопады, операции, конечно же, не прекратились полностью. Одной из первых потерь нового года стал командир 2./JG54 обер-лейтенант Отто Винцент (Otto Vinzent), который часто лидировал Группу в воздухе после официального запрета Новотны на полеты и пропавший без вести 4 января. Через десять дней I./JG54 оказалась в состоянии претендовать на 30 сбитых самолетов противника, большинство из них Ил-2, поддерживающих локальную танковую атаку возле Орши.

За последние два с половиной года положение вокруг Ленинграда, оставалось удивительно статичным для Восточного фронта. Некоторые даже сравнивали системы траншеи в районе с таковым из Первой мировой войны. Но в третью неделю января 1944 года все изменилось. Новое советское наступление между Ладожским и Ильмень озёрами прорвало немецкие линии. Мга была освобождена 21 января и Красная Армия наступала на юго-запад в сторону Красногвардейска. Была восстановлена возможность свободно перемещаться при помощи железнодорожного транспорта как в город, так и из него. Окончание блокады Ленинграда было официально объявлено 27 января.

На следующий день JG54 приветствовала нового Командира в лице оберст-лейтенанта Антона Мадера. Он имел давние связи с эскадрой, будучи первым командиром 3./JG76 ещё в 1938 году. Награждённый Рыцарским крестом за его 68 побед, Антон Мадер недавно служил Командиром JG11, действующей в системе обороны рейха. Ровно через неделю после прибытия Мадер в Оршу, Новотны передал командование его I./JG54 командиру 6./JG54 гауптману Хорсту Адамейту вся карьера которого протекала вместе с JG54, с момента вступления в её ряды в качестве унтер-офицера в 1940 году. На посту командира эскадрильи последнего сменил лейтенант Альбин Вольф.

Последнее изменение командования, в течение этого периода, произошло 11 февраля с обменом гауптманами Зигфридом Шнеллом и Рудольфом Зиннером, в качестве командиров III./ и IV./JG54 соответственно. Причина этого индивидуального обмена восток/запад не совсем понятна, но перевод в Россию оказался фатальным для «Вумма» (Wumm) Шнелла. 25 февраля, всего через две недели после вступления в командование IV./JG54 в Пскове, ныне майор Зигфрид Шнелл, который был одним из ведущих «Экспертов» фронта Канала, погиб в бою против советских истребителей над Нарвой.

Место гибели Шнелла иллюстрирует, насколько далеко войска группы армий Север отступили с момента изгнания со своих позиций вокруг Ленинграда. К концу февраля они занимали самый северный участок «Линии Пантера» — подготовленной линию обороны, проходящую на 50 км вдоль реки Нарва от Чудского озера до Балтийского моря. Именно по этой самой территории, по которой продвигалась 18-я Армия из Эстонии в конце лета 1941 года, во время своего похода на Ленинград. В настоящее время и 18-я и 16-я Армии, последняя располагалась южнее Чудского озера, были вынуждены отступать под давлением советской армии обратно в Прибалтику. И завершая круг, I./ и II./JG54 также вернулись на их «коренной» участок восточного фронта, в результате перевода обратно на северный сектор, для обеспечения воздушной поддержки двух Армий в течение предстоящих месяцев.

Stab и I./JG54 перебазировались в Дерпт и Везенберг, в Эстонии, до конца февраля. II./JG54 гауптмана Рудорфера последовала за ними до Печоры (и Дерпта) в марте. Это добавило около 45 исправных Fw.190 к более 20 Bf.109G из IV./JG54, которая была единственной истребительной частью на северном секторе в последнее время. И таково было бедственное состояние всего фронта на востоке на этой стадии войны, что даже последняя Группа была вынуждена лишится трети своей уменьшенной силы из-за недавнего временного перевода 12./JG54 в Умань, на Украине.

В марте 1944 года состоялись награждение «Зеленых сердец». 2 марта гауптман Адамейт получил дубовые листья за 120 побед (с момента награждения Новотны с его 189 победами шестью месяцев ранее, критерии для награждения дубовыми листьями явно подверглись пересмотру!). В тот же день «Зеппл» (Seppl) Зейлер так же был награждён ими за свои 100 побед, одержанных, прежде чем был ранен в самом начале Операции «Цитадель».

26 марта обер-лейтенант Роберт «Бази» Вейсс и обер-фельдфебель Вильгельм Филипп были награждены Рыцарскими крестами за 70 и 61 победу соответственно. Оба пилота ранее служили в составе JG26 на западе, но к настоящему моменту служили в составе I./JG54, и оба впоследствии погибли над Рейхом в составе III./JG54 в «Черный день». И, наконец, 28 марта обер-фельдфебель Фриц Тегтмейер, чья первая победа была достигнуто в день начала Операции «Барбаросса», получил Рыцарский крест за 99 побед.

Среди 223 побед заявленных тремя Группами в марте, и в основном одержанных в ожесточенных боях, ведущихся к югу от Псковского озера, была 135-я, одержанная 23 марта командиром 6./JG54 обер-лейтенантом Альбином Вольфом, ставшая одновременно 7000-й победой эскадры с начала войны. Сам Вольф смог добавить к ней ещё только девять побед, прежде чем был убит прямым попаданием зенитного снаряда около Пскова 2 апреля. 27 апреля он будет награждён посмертно дубовыми листьями. После него эскадрилью возглавит лейтенант «Бази» Штерр, а после реорганизации в августе, уже до конца войны — обер-лейтенант Веттштейн (Wettstein).

К этому времени «Тихий унтер-офицер» из 2./JG54 действовал в полном разгаре. Опровергая свое неперспективное начало, лейтенант Отто Киттель 8 апреля одержал свою 150-ю победу. Шесть дней и две победы спустя, Отто Киттель был награждён дубовыми листьями. В промежутке времени, 11 апреля, Эмиль Ланг и Эрих Рудорффер также получили подобные награды за 144 и 130 побед соответственно.

После потери Зигфрида Шнелла в феврале, «Густавы» IV./JG54 возглавлял и. о. командира Группы, гауптман Герхард Коалл, чью 12./JG54 соответственно возглавил гауптман Вальдемар «Хейн» Вюбке («Hein» Wubke). В апреле дополнительные подразделения IV./JG54 были посланы через Лемберг (Львов) в состав Luftflotte 4 на крайнем юге в течение короткого, но оказавшегося катастрофическим, развертывания, наряду с JG52, в Румынии. Сообщается, что они прибыли в Мамая только с пятью исправными Bf.109! Передовая группа из основного технического персонала перелетала на двух транспортных Ju.52, но оба самолета разбились после того, как были обстреляны американскими истребителями дальнего действия над Дунаем.

В мае, Коалл был назначен командиром Ergänzungsjagdgeschwader 1 (EJG1 — базирующееся в Рейхе истребительное учебное соединение для боевой подготовки), а командование IV./JG54 передали майору Вольфгангу Шпёте.

Одной из первых задач Шпёте стал вывод Группы в Иллесхайм (через Ландау-на-Изаре) в начале июня, и организация её перевооружения на Fw.190A-8. Там её состав состоял примерно из 80 Fw.190 и 80 летчиков. Именно во время этого перевооружения, 22 июня (в третью годовщину нападения на СССР), советские войска начали большое летнее наступление на центральном секторе. Как только Группа была объявлена боеготовой на новых машинах, IV./JG54 перебросили в Люблин, в Польше, где она приняла бой с наступающими русскими. Она понесла ошеломляющие потери, почти половину от своей численности убитыми и ранеными.

Потери включали командира Группы Вольфганга Шпёте, который получил ранение и дважды был вынужден воспользоваться своим парашютом за короткий промежуток времени. Несмотря на то, что он получил ожоги лица, ему очень повезло, когда советские истребители обстреляли его и промахнулись, в то время как он спускался на парашюте. А также трех его командиров эскадрилий, двое из которых были убиты. Командир 11./JG54 обер-лейтенант Деттера (Deterra), был убит в воздушном бою; его преемника, лейтенанта Хорста Хартампфа (Horst Hartrampf), вытащили мертвым из его горящего самолета, который только что приземлился в Насельске, в то время как командир 12./JG54 обер-лейтенант Сигурд Хаала был сбит зенитным огнем и попал в плен.

Оставшиеся в живых были выведены в Деблин, а оттуда в Насельск (Nasielsk), к северу от Варшавы. Состав Группы был пополнен и сама она переформировывалась на основе четырёхэскадрильного состава. К началу июля командная структура Группы включала:

• Командир IV./JG54: майор Шпёте;

• Командир 10./JG54: обер-лейтенант Рудольф Клемм
• Командир 11./JG54: обер-лейтенант Детерра (Deterra)
• Командир 12./JG54: обер-лейтенант Сигурд Хаала (Haala)
• Командир 13./JG54: лейтенант «Бази» Штерр («Bazi» Sterr)

Когда союзные воздушно-десантные войска высадились в Арнеме, в Голландии. Ещё раз IV./JG54, на бумаге комплектной и полностью перевооруженной, было суждено стать частью ответа Люфтваффе на внезапную вражескую угрозу. Но среди её пилотов к этому моменту преобладали неподготовленные и неопытные молодые пилоты. И на западе они будут противостоять превосходящей мощи англо-американской авиации. Исход был неизбежен. Уже во второй раз в течение нескольких недель Группа Шпёте была выбита. Потребовалось очередное пополнение и перевооружение, прежде чем IV./JG54 смогла вернуться на фронт и возобновить операции против западных союзников.

В то же время Stab, I./ и II./JG54 остались на своем старом прибалтийском театре. Здесь также, давление врага было неумолимым. На протяжении мая советские ВВС бомбардировали цели в Эстонии и Латвии в рамках очевидного подготовительного процесса для другого наступления. Чуть более 60 боеспособным Fw.190 JG54 по оценкам противостояло 3500 самолетов ВВС КБФ и советских ВВС на северном секторе. Несмотря на это, часть заявила 83 вражеские машины уничтоженными в течение месяца, при потери всего четырёх пилотов.

Но советская деятельность не была направлена исключительно на прибалтийские республики. С деблокадой Ленинграда, Красная Армия смогла наконец обратить свое внимание на линию финского фронта через Карельский перешеек, примерно в 30 км к северу от города. Мощная атака против этих позиций была начата 9 июня. Вынужденные отступить, финны призвали своих немецких союзников о помощи.

Ровно через неделю, 16 июня, поспешно собрали боевую группу Gefechtsverband Kuhlmey, прибывшую в Иммола, через Хельсинки. Эта специальное соединение, состояло в основном из пикирующих бомбардировщиков Ju.87 и штурмовиков Fw.190. Его истребительный элемент обеспечивали 4./ и 5./JG54 из состава Группы гауптмана Рудорфера.

В течение следующего месяца части Kuhlmey находились в воздухе почти без пауз, оказывая поддержку сражающихся финнов. Задания включали атаки войск противника и концентрации танков, мосты вдоль линий снабжения и суда вдоль обоих побережий Карельского перешейка: в Финском заливе и на Ладожском озере. Фокке-Вульфы II./JG54 оказались в затруднении, чтобы выдержать подобный уровень активности, и Группа потеряла по меньшей мере семь пилотов ото всех причин, в этой попытке. 2 июля, при атаке аэродрома Иммола советской авиацией, Группа потеряла 3 Fw.190 уничтоженными и ещё 11 тяжело поврежденными. Но все эти жертвы были безрезультатны. Советским войскам удалось занять почти весь Карельский перешеек, в том числе Выборг на его северной оконечности, а Gefechtsverband Kuhlmey был распущен во второй половине июля.

На протяжении всего этого времени оборона Прибалтики легла на плечи всего 13 (!) Fw.190 из 2./ и 3./JG54. Это было все силы в распоряжении гауптман Адамейта после того, как его 1./JG54 также была откомандирована в Финляндию. С 19 июня по 15 июля 1./JG54 размещалась в Турку на входе в Ботнический залив для защиты немецких военно-морских сил, действующих в этом районе.

Возвращение 1./JG54 и II./JG54 из своей экспедиции в Финляндию — в последний раз «Зеленые сердца» действовали с финской земли — было вызвано сложившейся ситуацией вдоль восточных границ Прибалтики. Давно угрожавшая буря началась. Но даже воссоединенная JG54, собрала менее 50 исправных Фокке-Вульфов и мало что могла сделать, чтобы препятствовать этому наступлению Красной армии, чья очевидная цель была освобождение трех прибалтийских республик Советского Союза. К концу июля 18-я армия была отброшена от Нарвы на позиции к северу от Чудского озера и 16-я армия оставила позиции южнее Псковского озера. На крайнем правом фланге, Дюнабург (Даугавпилс), в южной части Латвии, пал 28 июля. JG54 ожесточенно сопротивлялась. Эскадра была ответственена за большинство из 504 самолетов противника — почти половина из них Ил-2 — уничтоженных Luftflotte 1 в течение месяца.

По сравнению с этим, её собственные потери были относительно низкими (хотя они и составляли около 25 процентов имеющихся у неё силы). В июле и августе эскадра потеряла 11 пилотов, погибших или пропавших без вести, и только одного получившего ранения. Эти цифры, однако, включали в себя двух кавалеров Рыцарского креста.

7 августа самолет гауптмана Хорста Адамейта был сбит огнем из стрелкового оружия возле Дюнабурга и он упал в тылу врага. Командир I./JG54 имел счет в 166 побед на момент своего исчезновения. Три недели спустя, 28 августа, обер-фельдфебель Вильгельм Филипп из 3./JG54 был ранен в столкновении с Аэрокобрами. После его выздоровления, Филипп будет переведен в III./JG54 на западе.

Несмотря на собственную малочисленность, летчики JG54 продолжали причинять серьезные потери ВВС Красной Армии — 15 августа 2./JG54 претендовала на 1000-ю победу с начала войны.

Именно в августе, две Группы (и IV./JG54 в настоящее время перевооружаемая в Польше) начали свою реорганизацию к созданию четырёх эскадрильных Групп, внедряемое по всему Jagdwaffe. Этот процесс не был полностью завершен до октября. Изменения касались:

• I./JG 54:

• 1./JG54 — как прежде
• 2./JG54 — новая
• 3./JG54 — как прежде
• 4./JG54 — бывшая 3./KG2

• II./JG 54:

• 5./JG54 — как прежде
• 6./JG54 — новая, командир обер-лейтенант Гельмут Веттштейн (Wettstein), до конца войны
• 7./JG54 — бывшая 4./JG54
• 8./JG54 — бывшая 4./KG2

• IV./JG 54:

• 13./JG54 — бывшая 10./JG54
• 14./JG54 — бывшая 11./JG54
• 15./JG54 — бывшая 12./JG54
• 16./JG54 — бывшая 6./JG54

Длительный период реорганизации не давал права препятствовать темпам операций, но Красная Армия продолжала безжалостное движение в западном направлении. К концу августа Советы продвинулись к предместьям Риги и на расстояние всего только около 120 км от побережья Балтийского моря в Восточной Пруссии. 16-я и 18-я армии находились в опасности оказаться в ловушке «выпуклости» Эстонии, но в сентябре и начале октября обеим армиям удалось протиснуться через узкое горлышко между удерживаемой немцами Риги и правым флангом советских войск, подошедших на 30 км к югу от города.

Для защиты прохода сухопутных войск Stab и I./JG54, последняя после потери Хорста Адамейта возглавлялась гауптманом Францом Эйзенахом, перебазировались из Якобштадта в Ригу-Скулте в самой основании узости.

Новый командир I./JG54 ранее служил командиром 3./JG54 перед тем, как был тяжело ранен в декабре 1943 года, когда его счет состоял из 49 побед. После Эйзенаха 3./JG54 командовали лейтенант Фриц Тегтмейер (Tegtmeier), лейтенант Ульрих Верниц (Wernitz) и обер-лейтенант Эбервейн (Eberwein). Несмотря на это, вернувшись обратно к боевым действиям в июле, в качестве командира 4./JG54, Франц Эйзенах только за нескольких недель, уже почти удвоил его. Девять побед над районом Риги 14 сентября довели счет ровно до 100 побед.

Другим «сотенником» сентября стал лейтенант Герхард Тибен, который присоединился к II./JG54 из состава JG3, в прошлом апреле, с 37-ю уже имевшимися победами на его счету. Сотая побед Тибена 30 сентября, совпала с вручением в 1./JG54 Рыцарского Креста давно служившему лейтенанту Гейнцу Вернике за его 112 побед. К настоящему времени, Stab, I./ и II./JG54 занимали Рига-Спилве, большой комбинированный аэродром и база гидросамолетов, на противоположной (восточной) стороне латвийской столицы, в меньшем Скулте. Именно здесь оберст-лейтенант Антон Мадер снял с себя командование эскадрой.

Офицером, прибывшим 1 октября, чтобы стать пятым и последним командиром JG54 стал Дитрих Храбак, который был вторым, после Мадера командиром довоенной I./JG76, первой потерей в войне — сел за польской линей фронта 3 сентября 1939 года, но благополучно вернулся сутки спустя — и командиром II./JG54 с августа 1940 года по октябрь 1942 года. Отслужив с тех пор в качестве командира JG52 на южном участке, Дитер Храбак вернулся к «Зеленым сердцам» в ранге оберста и кавалером Рыцарского креста с дубовыми листьями.

В начале октября состоялось два посмертных награждения Рыцарскими крестами пилотов эскадры, недавно потерянных на операции. Лейтенант Гельмут Гроллмус из 4./JG54, был одним из тех, кто погиб в бою во время базирования II./JG54 в Финляндии в качестве части Gefechtsverband Kuhlmey. С окончательным счетом в 75 побед, он был сбит огнем с земли к востоку от Выборга 19 июня.

Через четыре дня, после объявления о присуждении награды Гроллмусу 6 октября, был награждён посмертно обер-фельдфебель Гельмут Мисснер. Это был Мисснер, которому приписали 5000-ю победу JG54 17 июля 1943 года. В последнее время, он служил в качестве инструктора EJG1 в Германии. Так как расформирование своей собственной Ergänzungsgruppe многие опытные пилоты JG54 были направлены в учебные центры рейха для передачи своих фронтовых навыков и знаний молодым людям пришедшим из летной школы. Воздушная война над самой Германией активизировалась и эти преподаватели начали втягиваться в вылеты по защите рейха. Во время этой малопобедной части истории JG54 был заявлен ряд побед. Но, неизбежно, происходили потери и Гельмут Мейснера был одной из них. Он погиб 12 сентября, когда воткнулся в землю возле Сагана по сообщениям с высоты в 21 500 футов (6500 м) в связи, как полагают, с отказом его системы кислорода.

В то же время, на востоке, две Групп оберста Храбака продолжали сражаться с ВВС Красной Армии. 10 октября гауптман Франц Эйзенае получил Рыцарский Крест за 107 побед. И через пять дней, 15 октября, командир заново сформированной 6./JG54 обер-лейтенант Гельмут Веттштейн (Wettstein) одержал 9000-ю победу эскадры с начала войны.

Но, как это часто случалось в прошлом, отдельные успехи в воздухе мало как могли повлиять на ход событий на земле, которые, насколько JG54 была обеспокоена, быстро приближались к своему апогею. 9 октября советские войска вышли к Балтийскому морю близ Мемеля. Двое суток спустя пала Рига. Незадолго до этого, Stab и I./JG54 были переведены в Тукум, примерно в 60 км к западу от латвийской столицы, и II./JG54 перебазировалась в Либава-Гробин на побережье у Мемеля. Красная Армия вступив в Литву к югу от них, и теперь стоя у ворот Восточной Пруссии, отрезала эскадру, вместе с её старыми братьями по оружию, 16-й и 18-й армиями, на Курляндском полуострове, от всех видов наземного контакта с основными силами немецких войск.

Курляндия должен был стать сценой для последнего акта в драме карьеры военного времени JG54. Куцый полуостров был ограничен на востоке Рижским заливом и на западе Балтикой. Советские войска твердо утвердились вдоль его южного края, и заняли остров Эзель в 25 км от его северной оконечности. Курляндский котел был примерно в 150 км в диаметре и имел фронт около 250 км длиной.

Сначала была возможность порыва, но Адольф Гитлер запретил любое такое движение. 21 октября он приказал всем войскам на полуострове перейти к обороне. Планы фюрер по их дальнейшему использования состояли в контрнаступлении против правого фланга входящей в Германию Красной Армии. Ничего из этого не вышло. Когда их войска вытеснили на запад к Берлину, Советский Союз развернул наступление для уничтожения раздражающую курляндскую колючку за их спинами.

На самом деле, не менее шести отдельных крупных наступлений были предприняты против курляндского кармана в завершающие месяцы войны. Но все они были отбиты с кровавыми потерями, и полуостров держался до самого конца.

К началу ноября более 60 боеспособных Fw.190 JG54 были развернуты на западной части латвийского полуострова, Stab и I./JG54 в Schrunden (Скрунде) и Виндау (Вентспилс) и II./JG54 в Либаве (Лиепая). Цели были многочисленны, поскольку Советский Союз начал первое из своих наступлений. 27 октября сбила 57 вражеских машин. На следующий день Гауптман Рудорфер в одиночку записал ещё 11, которые превысили его 200-ю победу, доведя их в общей сложности до 202.

1 ноября фельдфебель Ульрих Верниц из 3./JG54 был награждён Рыцарским крестом за его 82 победы, последней из которых стал Пе-2 уничтоженный 28 августа, до того, как тяжелая болезнь сделала его непригодным для проведения полётов. «Пипифакс» (Pipifax) Верниц часто летал ведомым Отто Киттеля и тот стал последним, награждённый «Мечами» 25 ноября за достигнутый счет в размере около 230 побед, кем закончился месяц. Менее чем две недели спустя, 6 декабря, Рыцарские кресты были присуждены лейтенантам Ульриху Вёнерту и Герхарду Тибену за 86 и 116 побед соответственно.

Как показывают приведенные выше награды, личные счета продолжали расти — но Советы продолжали прибывать. 14 декабря две волны бомбардировщиков провели тяжелую атаку на город и портовые объекты Либавы. Истребители JG54 сбили 44 из них. Но на следующий день рейдеры вернулись. Несмотря на то, что они потеряли на этот раз ещё больше — «Зеленые сердца» заявили 56 — они нанесли значительный ущерб. Одиннадцать самолетов были уничтожены на земле и кадровые потери оказались высоки.

21 декабря около 2000 самолетов ВВС Красной при поддержке советских сухопутных войск начали ещё одну крупную попытку разбить группу армий Север, состоящую из двух армий. Так же, как и первые два натиска, это наступление также разбилось об упорное сопротивление немцев. В день начала «третьей битвы за Курляндию» эскадра сбил 42 вражеские машины. Опытный фельдфебель Ганс-Йоахим Крошински из 3./JG54 заявил пять Пе-2 в короткий сроки, но оборонительный огонь заднего стрелка его последней жертвы — 76-й в списке — тяжело ранил Крошински. 17 апреля 1945 года «Кроши» (Kroschi) Крошински, страшные травмы которого лишили его зрения и одной из его ног, будет награждён Рыцарским крестом.

Также среди декабрьских жертв был командир 1./JG54 лейтенант Гейнц Вернике, который погиб в результате столкновения в воздухе со своим ведомым, унтер-офицером Волленом (Wollien), 27 декабря. Двое суток спустя унтер-офицер Карл Хагель (Karl Hagel) из 8./JG54 пропал без вести после того, как атаковал формирование Ил-2. Он стал последней потерей года, и только единственным погибшим в двух Курляндских Группах 29 декабря — в резком контрасте с потерями III./JG54 над Рейхом в этот же день.

Позже было подсчитано, что к концу декабря 1944 года JG54 уничтожила 9141 самолет противника с начала военных действий. Это сделало «Зеленые сердца» второй самой успешной Jagdgeschwader. Только грозная JG52 на южном секторе уничтожила больше.

«Зеленые сердца» на Западе 1944—1945 годы

Хотя новый год принес III./JG54 рост успехов с точки зрения числа уничтоженных вражеских самолетов, также резко возросло и число потерь в Группе. Более десятка пилотов погибло, и многие получили ранения в первые восемь недель 1944 года. Первое крупное сражение года, 11 января, привело к уничтожению 11 B-17 без потерь. Первые два P-51 Группы были также заявлены в этот день, хотя истребители этого типа (изначально эксплуатируемых 9 ВВС США) не были потеряны по сообщениям американцев.

1 февраля гауптман Зигфрид Шнелл оставил командование III./JG54, чтобы встать во главе IV./JG54 на восточном фронте. Место Шнелла временно исполняющим обязанности, занял обер-лейтенант Рудольф Патцак, ранее возглавлявший 8./JG54.

20 февраля Восьмые ВВС США начали широкомасштабное наступление «Большая неделя» против немецких промышленных объектов. В этот день III./JG54 сбила шесть B-17. Её пилотам также приписывают два Herausschüsse (HSS). Этот термин, использовался люфтваффе для описания повреждений тяжелого бомбардировщика до такой степени, что он уже не был в состоянии сохранять место в пределах боевого построения своей эскадрильи — то есть он отставал, и, таким образом, становился легкой мишенью для последующего уничтожения. Потери Группы составили двоих пилотов погибшими, одного пропавшим без вести и одного, получившим ранения.

Сутки спустя, 21 февраля, III./JG54 потеряла ещё четырёх пилотов погибшими в бою. Один из них стал обер-лейтенант Рудольф Патцак, который был сбит над Хильдесхаймом. Патцака, в свою очередь, сменил другой исполняющий обязанности командира Группы, командир 7./JG54 гауптман Рудольф Клемм.

Группа была сильно занята в два других дня наступления «Большой Недели». 22 февраля она заявила шесть B-17 плюс один HSS. Через два дня её список побед состоял из пяти B-24 (и 1 HSS), одного B-17 и пары истребителей P-38 Lightning. Этого она добилась ценой одного пилота раненым.

25 февраля III./JG54 перебазировалась в Люнебург, к юго-востоку от Гамбурга. Именно здесь гауптман Рудольф «Rudi» Зиннер, ранее командовавший IV./JG54 на восточном фронте, принял на себя командование.

Гауптман Зиннер возглавлял III./JG54 в следующем крупном бою 6 марта. В этот день Восьмые ВВС США впервые бомбили Берлин — 730 тяжелых бомбардировщиков, в сопровождении 801 истребителя, были направлены на целей вокруг столицы Третьего рейха. Группа Зиннера была только одной маленькой частью ответа Люфтваффе. В двух вылетах III./JG54 сбила девять B-17 (включая один отставший) и один B-24. Взамен она потеряла четырёх пилотов погибшими и трех ранеными. Среди трех последних был Зиннер. Тяжело раненый оборонительным огнем B-17, который был выбит из соединения задолго до достижения района цели, Зиннер смог выпрыгнуть из своего пылающего истребителя возле Bassum, к югу от Бремена.

Одним из четырёх погибших был новый командир 8./JG54 обер-лейтенант Герхард Лоос. Всего за месяц до этого, 5 февраля, Лоос стал первым членом III./JG54 на западе, награждённым Рыцарским крестом (за 85 побед, все, кроме полдюжины из которых, были одержаны в России). Истребитель Лооса был атакован P-51 в районе Рейнфелдена после того, как бомбардировщики повернули домой. Он тоже смог выпрыгнуть — на высоте около 2000 футов (600 м) — но дальнейшее описание событий разница. Один из источников описывает что купол его парашюта «развалился», как только открылся. Другой утверждает, что он намеренно погасил купол на высоте около 60 футов (18 м) над землей, когда понял, что дрейфует на электропровода высокого напряжения. Герхард Лоос достиг 92 побед на момент гибели, в том числе по крайней мере, двух «тяжеловесов» США. Командиром 8./JG54 стал обер-лейтенант Ойген-Людвиг Цвейгарт.

В течение следующих шести недель Группой командовал майор Вернер Шроер — ранее командир II./JG27. В этот период Группа начала нести возрастающие потери под воздействием союзников.

23 марта ей удалось сбить пять тяжелых бомбардировщиков без потерь.

Шесть дней спустя, однако, семь пилотов погибли (два в столкновения в воздухе) или не вернулись из вылета.

8 апреля уничтожение пары В-24 и P-38 стоило Группе пятерых убитых и четверых раненых.

На этом этапе существовали планы перевооружения III./JG54 на Fw.190. Это повлечет за собой перевод на юг Германии. Но старт вышел неудачным, когда шести-двигательный Me.323 перевозящий передовой отряд разбился на взлете из Люнебурга 15 апреля. Двадцать пять человек технического состава погибло, в том числе почти все специалисты наземного персонала 7./JG54.

20 апреля пилоты III./JG54 перелетели на юг в Ландау, в Баварии, чтобы начать перевооружение на Fw.190A-8. После потери нескольких Фокке-Вульфов в результате несчастных случаев во время переобучения, первым серьезным испытанием Группы на своих новых самолетах состоялось 19 мая во время крупного налета на Брауншвейг В-24 из 8-х ВВС США. Группа заявила 2 Либерейтора, а также уничтожение пяти отставших, и трех истребителей P-38 из состава их эскорта. Но бой также привел к потере пяти Фокке-Вульфов, с одним пилотом погибшим и четырьмя получивших ранения.

Через пять дней, 24 мая, Группа сыграла важную роль в уничтожении не менее чем десяти B-17 — в том числе трех Herausschüsse и одного отставшего — плюс одиночного P-51, во время очередного рейда Восьмых ВВС США на Берлин. Она вновь потеряла одного погибшим. Лейтенант Рейнхольд Хоффманн из 9./JG54 погиб, когда его машина перевернулась при попытке совершить аварийную посадку на северо-западе столицы. Хоффман, который одержал 60 побед с III./JG 54 в России, добавил на Западе шесть «тяжеловесов», посмертно будет награждён Рыцарским крестом 28 января 1945 года.

23 мая III./JG54 была перебазирована в Иллесхайм (Illesheim), к западу от Нюрнберга. Но его пребывание здесь было кратким. 6 июня силы союзников высадились на пляжах Нормандии. Вторжение во Францию уже давно ожидали, и люфтваффе имели планы на случай непредвиденных обстоятельств на местах. При получении фразы из кодовых слов «Доктор Густав Запад», почти каждая Jagdgruppe в Германии должна была перебазироваться во Францию. Каждый части был назначен определенный аэродром, и для III./JG54 местом назначения был Виллакублэ — большая довоенная база на западной окраине Парижа. Группа должна была занять южную половину аэродромного комплекса, который был разрезан на две части оживленной трассой, в то время как на северной размещались Bf.109 из III./JG26. Поскольку майор Шроер в это время находился на лечении в больнице, 15 боеспособных Fw.190 Группы покинули Иллесхайм под временным командованием гауптмана Роберта Вейсса. Кавалер Рыцарского креста (присужденном ещё в марте за 70 побед, к которым он с тех пор добавил ещё 30), «Бази» (Bazi) Вейсс был новичком на западе, проведя предыдущие 12 месяцев с I./JG54 в России.

Поэтапно, через Кельн и Нанси, небольшое соединение Вейсса прибыло в Виллакублэ утром 7 июня. Но не все смогли сделать это. Сочетание помех противника и навигационных ошибок большинства молодых пилотов, привело к тому, что многие части завершили перелет во Францию в значительно уменьшенном состоянии. Некоторые из них были уменьшены вплоть до отдельных самолетов. Одна Группа, якобы, доложила о своей готовности к действию с одним исправным истребителем! Командирами эскадрилий на начало вторжения были:

• 7./JG54 — обер-лейтенант Фред Тоймер
• 8./JG54 — обер-лейтенант Ойген-Людвиг Цвейгарт
• 9./JG54 — гауптман Эмиль Ланг
• 2./JG54 — лейтенант Хорст Форбиг

III./JG54 совершила свой первый боевой вылет в Нормандии в начале второй половины дня 7 июня. Гауптман Вейсс заявил две победы, его 101-ю и 102-ю — Спитфайр возле Кана и Р-51 над Гиянкуром. Унтер-офицер Отто Веньякоб (Otto Venjakob) также сбил Спитфайр несколько секунд спустя, вслед за первой жертвой Вейсса. При этом обер-фенрих Эрих Рейтер (Erich Reiter) из 8./JG54 был потерян близ Байё (Bayeux).

На день Д+2 (8 июня), пять побед Группы включали по 1 P-51 для обер-лейтенанта Альфреда Тоймера (Alfred Teumer) и гауптмана Эмиля Ланга, командиров 7./ и 9./JG54 соответственно. Как и Вейсс, «Фред» (Fred) Тоймер и «Булли» (Bully) Ланг также недавно прибыли из родительской эскадры с востока. Ланг был особенно успешным против ВВС Красной Армии, одержав рекорд люфтваффе уничтожив за один день 18 советских самолетов и щеголял дубовыми листьями, врученными 144 побед. В противоположность им, третий командир эскадрильи, 8./JG54, обер-лейтенант Ойген-Людвиг Цвейгарт действовал с III./JG54 на западе на протяжении более года. За это время он добавил 15 побед к тем 54, за которых был награждён своим Рыцарским крестом в России ещё в январе 1943 года. Тем не менее, эскадрилья Цвейгарта потеряла 8 июня четырёх погибшими, сбитых P-51, вблизи от мест высадки, включая и самого командира. Его место занял лейтенант Альфред Гросс.

Потери, подобным эскадрильи Цвейгарта, в первые 72 часа операций истребителей люфтваффе над Нормандией, установили общую картину на недели вперед. Преимущество в воздухе, которое порой поднимались до 40 к 1 в пользу противника, оспаривалось единичными топ «Экспертами» вместе с небольшим, но твердым ядром опытных пилотов унтер-офицеров, которые могли пережить кровавую баню над Францией и одерживали победы, в то время как недостаточно обученные молодые пилоты — составляющие большую часть Jagdwaffe к моменту вторжения союзников, пополняли списки потерь. И поскольку эти списки увеличивались, а новые подкрепления с ещё меньшим количеством тренировок, вливались, то ситуация ухудшилась. Это был порочный круг, из которого не было выхода, и из которого истребительные силы Люфтваффе на западе никогда полностью не вырвались. Позже было подсчитано, что от 30 до 40 из этих молодых пилотов — численный эквивалент полной Группы — были сбиты в каждом соединении, действующем над Нормандией. Было широко распространено мнение, что выжив в первых шести боевых вылетах, молодой пилот имел хороший шанс выжить в дальнейшем. Но большинство не могли этого сделать. Многие не вернулись из своего первого вылета.

Для III./JG54 самыми ранними подкреплениями стали восемь Fw.190 — из 20-ти отправленных из Кельна — которые приземлились на Виллакублэ посреди истребительно-бомбардировочной атаки вечером 9 июня. Лидер соединения, обер-лейтенант Вильгельм Хейлманн (Wilhelm Heilmann) прибыл на следующее утро, сначала приземлились по ошибке на соседнем Buc, и сразу же получил под командование 7./JG54, заменив раненого «Фреда» Тоймера.

Для того, чтобы увеличить скудные силы Группы, гауптман Вейсс ввел четвертую эскадрилью, прибывшую с Восточного фронта в начале июня 2./JG54. Как бы подчеркивая разницу между двумя театрами, она сразу же стала нести стабильные потери. Среди последних был командир, лейтенант Хорст Форбиг (Horst Forbig), который пропал без вести близ Кан 12 июня после того, как заявил Р-47 (его 58-я и единственная победа в Нормандии). Вместо него командиром эскадрильи стал лейтенант Ганс Дортенманн.

Превосходство союзников было таким подавляющим, что люфтваффе не было в безопасности даже на земле. 15 июня B-24 8-х ВВС США совершили ряд рейдов на аэродромы к западу от Парижа, и нанесли обширный ущерб. На Виллакублэ это снова была несчастная 7./JG54, которая наиболее пострадала, потеряв уничтоженным практически все свое оборудование. Части получили большую безопасность после того, как были рассредоточены на более мелкие взлетно-посадочные полосы, не имеющие дорожного сообщения в окружающей сельской местности. Тем не менее, в течение всей кампании самолеты Jagdwaffe будут продолжать становиться жертвами бродячих групп истребителей-бомбардировщиков союзников, которые атаковали при малейшем признаке активности.

Перед лицом всех этих трудностей, Группа продолжала сражаться. 21 июля — с боеспособностью, по-прежнему находящейся в районе 15 самолетов, несмотря на все попытки усиления в этот период — гауптман Роберт Вейсс был официально назначен командиром III./JG54. К концу месяца, хотя Группа понесла более 50 жертв (32 пилота погибли или пропали без вести, а также 19 было ранено), «Зеленые сердца» в Нормандии уничтожили более 90 вражеских самолетов. К середине августа, эта сумма повысилась значительно выше 100, что сделало III./JG54 самой успешной Jagdgruppe на фронте вторжения. Самый высокий из пилотов Группы счет на этом фронте имел командир — 18. Кроме того, двузначных цифр достигли командир 9./JG54 гауптман Эмиль Ланг, который заявил 14 побед до назначения командиром II./JG26 (с которой он одержит ещё 14) и командир 8./JG54 лейтенант Альфред Гросс — ещё один пилот впоследствии переведенный в II./JG 26 — с 11 победами.

Но отдельные успехи не могли переломить ход войны, и во второй половине августа, оставшиеся в живых из III./JG54 медленно отступали в Ольденбург, на севере Германии, через Бове, Florennes в Бельгии и Бонн-Хангелар. После прибытия в Ольденбург, в первую неделю сентября, Группа была переформирована по четырёхэскадрильному штату:

• 9./JG54 — осталась прежней, командир обер-лейтенант Хейлманн;
• 10./JG54 — на основе 7./JG54, командир лейтенант Прагер (Prager)
• 11./JG54 — на основе 8./JG54, командир лейтенант Крамп (Crump), после гауптман Боттлёндер (Bottlander).
• 12./JG54 — на основе 2./JG54, выведенной с восточного фронта и переданной ранее под командование лейтенанта Хорста Форбига (Horst Forbrig), командир лейтенант Ганс Дортенманн.

Большая часть сентября Группа провела в Ольденбурге, восстанавливая полную силу. Прибыли новые пилоты. Большинство из них, однако, были молодыми людьми, выпущенными из истребительной школы, а опытные мужчины — некоторые с коллекцией наград — из расформированных подразделений бомбардировщиков. Хотя их ранг и выслуга лет, мог иначе квалифицировать их на командные позиции, их предыдущий опыт полетов на многодвигательных самолетах котировался немного на переднем крае Jagdgruppe. Большинство из них, поэтому, первоначально летало в качестве ведомых, чтобы получить необходимую практику на одномоторных истребителях. И у них был новый истребитель — возможно, самый лучший поршневой самолет, введенный в строй Люфтваффе во время войны — на котором они были способны доказать свою состоятельность. III./JG54 была выбрана в качестве первой Jagdgruppe для оснащения самой последней версией Fw190D-9, или «длинноносым».

В то время как Группа «Бази» Вейсса был занята собственной реструктуризацией — новые обозначения, новые пилоты, новые машины — другая Группа «Зеленых сердец» вступила в борьбу против западных союзников. IV./JG54 была сформирована чуть более года назад для службы на восточном фронте, чтобы компенсировать дефицит в численности, вызванной убытием III./JG54. Недавно она сильно пострадала во время великого советского летнего наступления 1944 года на центральном участке и была выведена в Германию, на переоснащение.

Под командованием майора Вольфганга Шпёте, IV./JG54 базировалась на Лёбниц (Löbnitz), к северу от Лейпцига, когда союзные войска произвели авиа высадку в Арнеме 17 сентября. Эта амбициозная операция, предназначенная для открытия пути на северо-запад Германии, в конечном счете закончилась неудачей. Но до того, как войска союзников ушли от их «слишком далекого моста», район Арнема станет свидетелем некоторых из самых ожесточенных боев осени. Реакция Люфтваффе на эту внезапную угрозу не очень хорошо документирована, но среди известных частей, в операцию была вовлечена IV./JG54, которая перебазировалась в Plantlünne, недалеко от немецко-голландской границы, сутки спустя после начала высадки.

Попытка Группы противостоять Арнемскому «коридору» была подобна настоящей катастрофе, её тщательно переформированный состав была просто завален подавляющим числом истребителей союзников, действующих с баз на континентальной Европе. Чуть более чем за две недели IV./JG54 была практически уничтожена. Начиная с фельдфебеля Ойгена Голдштейна (Eugen Goldstein) из 14./JG54, чей Fw.190 был сбит во время низковысотной атаки союзнических войск к югу от Арнема 19 сентября, Группа потеряла не менее 17 пилотов погибшими или пропавшими без вести, плюс ещё 6 получили ранения. Двадцать семь из её истребителей было потеряно, списано или повреждено. 7 октября немногие оставшиеся в живых были отозваны обратно в район Лейпцига, на этот раз в Mörtitz. Здесь, под командованием гауптмана Рудольфа Клемма, переведенного из III./JG54 на замену Вольфганга Шпёте, который вернулся к своей оперативной деятельности в области развития истребителя с ракетным двигателем Me.163 — IV./JG54 начала переоснащение с нуля снова, во второй раз за месяц!

В то же время, перевооружение III./JG54 в Ольденбурге на Fw.190D-9 проходило относительно гладко и без происшествий. Гауптман Роберт Вейсс, лидирующий Группу, заявил первую победу на новом типе истребителя, когда он перехватил и сбил разведывательный Спитфайр из состава RAF к югу от Бремена 28 сентября. Ровно через две недели, 12 октября, гауптман Вейсс «потерял» две из своих эскадрилий, когда 9./ и 12./JG54 были развернуты в Hesepe и Ахмере соответственно. Эти два аэродрома, расположенные к северу-северо-западу от Оснабрюка на расстоянии около 10 км друг от друга, в последнее время стали домом для двух эскадрилий Команды Новотны, оснащенных Me.262. Как следует из названия, эта новаторская часть реактивных истребителей носила имя командира, Вальтера Новотны, чья звездная карьера с «Зелеными сердцами» на восточном фронте простиралась от лейтенанта Ergänzungsgruppe до командира I./JG54. По её пути он одержал 255 побед, и этот подвиг привел к запрету на дальнейшее боевые вылеты. После всего лишь нескольких месяцев командования учебной эскадрой (JG101) во Франции, он 20 сентября 1944 года был назначен руководителем Kommando реактивных самолетов, которая носила его имя.

Хотя основная функция Kommando заключалась в оценке истребителя Me.262 в боевых условиях, предыдущий опыт уже показал, что революционный двухмоторный реактивный самолет был наиболее уязвим во время взлета и посадки — темпераментные турбореактивные двигатели требовали ультра-четкого управления дроссельной заслонкой, что в свою очередь продиктовывало затяжной, постепенный подъём при взлете и длительный, неглубокий подход при посадки. Защитить Me.262 Новотны против вездесущих истребителей союзников в этот период, были призваны две эскадрильи из IV./JG54 чьи «длинноносые» делили свои аэродромы с подопечными. Это не было легкой задачей, поскольку 9./JG54 обер-лейтенанта Хейлманна на Hesepe понесла первые потери, всего через три дня после прибытия. Вступив в бой с P-47 из состава 8-х ВВС США 15 октября, эскадрилья потеряла шесть Fw.190D-9, с четырьмя пилотами погибшими и пятым раненым. Но не только вражеские истребители были единственной опасностью. Собственные зенитные средства защиты на аэродромах также создали вездесущую угрозу. За один двухсуточный период 12./JG54 потеряла три машины сбитые «дружественным» огнем, поскольку они преследовали противника через зенитные позиции.

В дополнение к конкретным задачам 9./ и 12./JG54 по обороне Аэродромов, все четыре эскадрильи гауптмана Вейсса — хотя до сих пор числящиеся якобы переучивающимися на «длинноносые» — были вскоре задействованы в общих операциях, как только установилось англо-американское вторжение против западного фронта. 2 ноября обер-лейтенант Ганс Дотенманн, командир 12./JG54, заявил один из двух тяжелых бомбардировщиков, которые были зачислены на Группу в период использования Fw.190D-9. Второй сбил фельдфебель Вилфрид Хут (Walfried Huth) в течение того же действия в Оснабрюкском районе. Главная сила нового Фокке-Вульфа была в превосходстве в воздухе над истребителями противника. Все 38 из оставшихся побед, заявленных III./JG54 во время её заключительной кампании, будут — за исключением одного разведчика Mosquito — истребителями.

С другой стороны IV./JG54, будучи заново перевооруженной новым комплектом Fw.190A-8 и переведенная в Мюнстере-Хандорф 19 ноября (а оттуда в Vorden спустя двое суток), наконец-то смогла занять свое место в обороне рейха — шаг, который был сорван её участием в операции Арнем в середине сентября. 26 ноября IV./JG54 понесла первые жертвы в своей новой роли. Одним из двух пилотов, погибших в тот день, стал командир 16./JG54 лейтенант Генрих «Бази» (Bazi) Штерр, «Эксперт» со 130-ю победами и Рыцарским Крестом полученным на Восточном фронте, которого сбила выскочившая пара P-51 при попытке сесть в Vorden. Двадцать четыре часа спустя Группа потеряли ещё троих убитыми и одного раненым. Но вскоре деятельность части ещё раз продиктовалась событиями, которые разворачиваются на земле.

16 декабря Гитлер развязал свою последнюю большую азартную игру на западе — контрнаступление через Арденны. Действуя под контролем JG27, IV./JG54 гауптмана Клемма была призвана обеспечить воздушное прикрытие над полем боя и прилегающих к нему районах, а также летать миссии штурмового в непосредственной поддержки наступающей танкам. И, как и в Арнеме тремя месяцами ранее, она была обескровлена в этом процессе. За последние две недели декабря 25 пилотов погибли или пропали без вести.

Потери включали ещё двух командиров эскадрилий. Заменившего «Бази» Штерра в во главе 16./JG54, лейтенанта Пауля Бранта (Paul Brandt) — который, в качестве унтер-офицера был награждён Рыцарским крестом 29 сентября (за 30 побед), две трети из которых были достигнуты на западе — был сбит Темпестами из 2 TAF к северу от выступа 24 декабря. Три дня спустя командир командир 14./JG54 лейтенант Альфред Будде (Alfred Budde) стал жертвой P-47 над Арденнами недалеко от немецкой границы.

24 декабря, что 9./ и 12./JG54 вернулись в состав III./JG54, покинув Хеспе и Ахмер и воссоединившись со Штабом Группы гауптмана Вейсса и двумя другими эскадрильями в Varrelbusch. III./JG54 не одержала ни одной победы и не понесла потерь, начиная с 7 ноября (день когда командир 10./JG54 лейтенант Петр Крамп заявил разведчик Москито к юго-западу от Ольденбурга). Но это должно было измениться.

Воссоединившись, 25 декабря Группа была помещена под командование командира JG26 оберст-лейтенанта Йозефа «Пипс» Приллера, которая к этому времени также действовала на Fw.190D-9. 27 декабря «Длинноносые» из III./JG54 столкнулись с эскадрильей Новозеландских Темпестов, близ Мюнстер-Хандорфа. Лейтенант Крамп был ответственен за два из трех заявленных Темпеста (хотя, по сути, только один был фактически уничтожен). Группа потеряла троих убитыми и двое получили ранения. Это не было благоприятным возвращение к действию. Однако, ничем, по сравнению с бурей, которая разразилась двое суток спустя.

Ещё раз Fw.190D-9 столкнулись с истребителями RAF из состава 2-го TAF в районе к северу от Мюнстера. Несмотря на то, что Группа должна была взлетать полным составом, по какой-то причине, дивизионный штаб специально приказал каждой эскадрильи подниматься отдельно, с часовыми интервалами, и лететь на малой высоте. При известным численном превосходство противника, применение по частям относительно небольших соединений, являлось рецептом катастрофы — и катастрофа именно то, что за этим последовало.

Первой стала 9./JG54 обер-лейтенанта Вильгельма Хейлманна. Как и ожидалось, она встретилась с вражескими истребителями во главе с эскадрильей канадских Спитфайров. Хотя «Вилли» (Willi) Хейлманну удалось посадить на живот поврежденную машину, шесть из его пилотов были убиты.

Зная о ситуации, но не желают подчиняться строгим приказам сверху, гауптман Роберт Вейсс взлетел со своим штабным звеном час спустя, как раз перед 11./JG54 гауптмана Вильгельма Боттландера (Wilhelm Bottländer), в надежде предотвратить полную катастрофу. Вместо этого, командир Группы и его ведомый, обер-лейтенант Эрнст Беллэйр (Ernst Bellaire), потеряли свои жизни, как и четыре пилота из 11./JG54. Несмотря на то, что он выждал обязательный час, командир 12./JG54 обер-лейтенант Ганс Дортенманн проигнорировал полет на малой высоте и, таким образом, потерял только одного убитым, а другого раненым. Только 10./JG54 Петера Крампа полностью избежала потерь.

Хотя Группа в свою очередь, заявила шесть Спитфайров и два Тайфуна, гибель тринадцати человек и двое получивших ранения, стали тяжелейшими потерями III./JG54 когда-либо понесенными в течение одного дня. Отныне 29 декабря навсегда будет называться «der schwarze Tag» — «Черный день».

Принимая во внимание их недавние высокие темпы убыли (III./JG54 у голландской границы, IV./JG54 над Арденнами), только благодаря неутомимым членам наземного персонала, обе Группы оказались в состоянии принять участие в операции «Боденплятте». Эта согласованная атака аэродромов союзников в странах Бенилюкса, более чем 900 самолетами, назначенная на утро 1 января 1945 года была своеобразным эквивалентом контрнаступления в Арденнах — «последний бросок», попытка Jagdwaffe изменить свое положение на западе.

Под руководством и. о. Ганса Дортенманна 17 боеспособных Fw.190D-9 из состава III./JG54 перелетели вперед из Varrelbusch к Fürstenau. Отсюда они будут сопровождать около 160 истребителей JG26 в направлении их назначенных целей — аэродромов вокруг Брюсселя. Конкретной целью III./JG54 был Grimbergen. После 50-минутного зигзагообразного полета к цели, который стоил им их первой жертвы от «дружественного» зенитного огня к западу от Роттердама, Группа помчались по аэродрому на высоте чуть более 650 футов (200 м) и нашла его практически пустынным!

Около полудюжины самолетов на стоянке между пустыми ангарами были плохим возмещением собственных потерь Группы. Девять пилотов не вернулось с операции, а ещё один был ранен. Среди пяти погибших был «Вилли» (Willi) Боттландер, командир 11./JG54. Другие Группы, принимающие участие в атаке первого дня Нового года выдержат более высокие потери, но никто не пострадал больше, пропорционально успехам III./JG54. Группа потеряла около 60 процентов своего состава с очень малыми результатами. Разбитая Группа не вернется к боевым действиям до четвёртой недели января.

В сравнении, IV./JG54 гауптмана Рудольфа Клемма в Vorden смогла внести свой вклад в размере 25 Fw.190A-8 и A-9 к атаке JG27 на Брюссель-Мелсброк. Он был более успешным, по крайней мере, 11 Wellington и три Спитфайра были уничтожены на земле. Для IV./JG54 это стоило одного человека погибшим, одного пропавшим без вести и одного попавшим в плен.

Несмотря на то, что Группа вышла из «Боденплятте» так легко, прошло две недели, прежде чем IV./JG54 участвовала в своей следующей крупной операции. Это произошло 14 января, и удар был направлен против атакующих Оснабрюк «тяжеловесов» из 8-й ВВС США. Из Vorden взлетело 16 Fw.190A под общим командованием командира 15./JG54 лейтенанта Реша. Но Фокке-Вульфы из IV./JG54 оказались неспособны проникнуть через прикрывающие бомбардировщики истребители P-51 и потеряли 14 самолетов. На базу вернулись только унтер-офицер Вальтер и унтер-офицер Кемпкен (Kempken). Восемь пилотов было убито, в том числе два командира эскадрилий, ещё двое получили ранения. Среди погибших был и лейтенант Реш, который после аварийной посадки был расстрелян Мустангами при попытке выбраться из своего самолета. Это был последний удар для Группы.

На этот раз Группа не имла передышки, которая была в трех предыдущих случаях, когда она восстанавливалась почти после полного уничтожения — в России, в Арнеме и над Арденнами. После перебазирования в Gardelegen IV./JG54 была 12 февраля переименована в III./JG7. Группа перешла под командование майора Германа Штайгера, который должен был следить за переучиванием на самолет Ме.262. Процесс не был завершен до окончания войны.

III./JG54 будет существовать ещё две недели. Группа возобновила свою личную войну против 2-го TAF 23 января 1945 года, потеряв восемь Fw.190D-9 (четыре пилота погибли) над северо-западной Германией, но сбила один Tempest и пару Спитфайров взамен. Изменение местоположения принесло лучшие результаты 13 февраля, когда ценой двух погибших, III./JG54 одержала по меньшей мере восемь P-47 из девятых ВВС США, совершавших вооруженную разведку в районе Монтабаура восточнее Кобленца.

На следующий день, и. о. командира обер-лейтенант «Вилли» Хейлманн был заменен майором Рудольфом Клеммом (бывшим командиром IV./JG54. 21 февраля пилоты III./JG54 сбили по три P-47 и P-51, потеряв одного из своих пилотов. Но это был последний бой со 2-м TAF. 24 февраля фельдфебель Эрих Ланге (Erich Lange) из 10./JG54 погиб в бою против Темпестов и унтер-офицер Бриш (Brisch) из 9./JG54 сбил пилотируемый канадцами Спитфайр, в районе Рейна. Сутки спустя III./JG54 был официально переименована в IV./JG26.

В конце февраля 1945 года «новая» IV./JG54 была создана на основе II./ZG76. Базируясь на Großenhain, к северу от Дрездена, под командованием гауптмана Фриц-Карла Шлоссштейна (Karl-Fritz Schloßstein) эта Группа была перевооружена с Me.410 на Fw.190. В Großenhain Группу проинспектировал майор Дитрих Храбак, командир JG54, но новое подразделение так и не попало под непосредственное управление эскадры. После перебазирования на Еггерсдорф (Eggersdorf), к востоку от Берлина, оперативные приказы Группе исходят непосредственно из местного штаба Jagddivision в соседнем Бад-Саарове (Bad Saarow).

Потеряв свой первый Fw.190A-8 от наземного огня 9 марта, и ещё два от воздействия противника двое суток спустя, неопытная IV./JG54 была поймана на взлете из Еггерсдорфа 22 марта ветеранами на P-51 из 4FG восьмых ВВС США. Шесть из Фокке-Вульфов были сбиты, на пять претендуют заместитель командира группы, подполковник S.S. Woods. На следующий день ещё полдюжины Fw.190 были повреждены, когда их поле обстреливали наземные войска. В начале апреля Группа была распущена.

Хотя история «Зеленых сердец» на западе закончилась переформированием, две Группы восточного фронта будут стоически бороться до самого конца.

1945 год. Конец

Новый год на курляндском фронте не предполагал амбициозных операций подобных «Боденплятте», только мрачную решимость продолжать сопротивление на фоне почти постоянного советского давления. В течение последних 18 недель их войны на востоке, двум Группам JG54 будет зачислено ещё более 300 побед. Они также понесут несколько жертв каждый месяц — и они будут вознаграждены заключительным раундом наград.

25 января майор Рудорффер был награждён Мечами за 210 побед. Именно в этот день, группа армий Север, которой неделей ранее Гитлер приказал выделить пять своих подразделений, на укрепление центрального сектора, была переименован в группу армий «Курляндия» (Heeresgruppe «Курляндия»). 3 февраля, успешно отразив четвёртое крупное наступление Советов, ослабленные 16-я и 18-я армии выделили дополнительные подразделения.

К этому времени JG54 также стала страдать от нехватки припасов — особенно топлива. Все поставки должны были осуществляться морем и, в меньшей степени, по воздуху, а ограничения начинают сказываться на действиях эскадры. Ей было разрешено вылетать на фронт при условии, что сухопутные силы находились под прямым воздействием вражеской угрозы. Но летчики продолжали патрулирование жизненно важных морских путей ведущих в Либаву и Виндау, защищая небольшие конвои, и даже одиночные корабли, от нападения советской авиации и торпедных катеров. Эти линии снабжения были также сильно заминированы русскими, а другой задачей JG54 стали вылеты на прикрытие уязвимых авиационных тральщиков Ju.52 из Minensuchgruppe 1 (MSGr1), поскольку они стремились держать открытым морской коридор в западную часть Балтики.

Но именно на линии фронта «Зеленые сердца» понесли самые печальные потери 1945 года. В течение второй недели февраля ВВС Красной начали массированное наступление на немецкие позиции вокруг Джуксте, к югу от Тукума, в рамках подготовки к началу пятого крупного советского наступления. JG54 делала что могло, чтобы защитить подразделения 16-й армии. Вскоре после полудня 14 февраля звено из 2./JG54 на Fw.190, во главе с командиром эскадрильи обер-лейтенантом Отто Киттелем, взлетела с Zabeln и взяла курс на юго-восток для полета на 50 км до Drukste. Обер-фенрих Реннер (Renner) был одним из трех членов звена:

«На высоте 150 м мы встретили формирование из 14 Ил-2, летящих в линию друг за другом, атаковать наземные цели. Звено ворвались в линии Ил-2 со стороны. Находясь в 100 м от правого крыла обер-лейтенанат Киттеля, я видел его атаку на Ил-2 сзади и снизу, пока в нашем тылу ещё два Ил-2 поднялись и круто отвернули. Через мгновение появились вспышки вокруг его кабины (Киттеля) и машина накренился вправо, спускаясь в неглубоком скольжении. Самолет ударился правым крылом об землю и сразу же загорелся. Он скользил около 200 м до соседней рощицы, где сгорел полностью. Я не наблюдал парашюта.»

Предполагалось, что Киттель был сбит огнем стрелков с одного из Ил-2. С момента присоединения к JG54 осенью 1941 года, Отто Киттель уничтожили по меньшей мере 267 советских самолета. Он являлся самым результативным пилотом эскадры. И с его смертью, как прокомментировал один из его товарищей 2./JG54, «Наступила для нас темнота в Курляндском мешке».

Но борьба продолжалась. 19 февраля лейтенант Герман Шлейнеге из 8./JG54 получил Рыцарский крест примерно за 90 одержанных побед. Через пять дней командир 7./JG54 обер-лейтенант Герхард Тибен одержал четыре победы, достигнув личного счета в 150. II./JG54 некоторое время назад совершила короткий перелет из Либава-Гробин в Либава-Северный. Хотя гораздо меньший — он был расположен на крошечном пятачке открытой местности между двумя входными каналами в военно-морской порт Либавы и торговый порт — последнее поле имело одно неоспоримое преимущество. Большие бетонные бункеры вдоль его края, предназначенные для размещения ВМФ во время Первой мировой войны, предложили совершенную защиту от все более частых советских воздушных атак.

Именно в Либава-Северный, в феврале, майор Рудорффер отбыл из II./JG54, чтобы принять командование над II./JG7 в Рейхе, оснащенную Me.262. Его заменой на последние несколько недель войны стал кавалер Рыцарского креста гауптман Герберт Финдейзен, который одержал 42 победы во время своей предыдущей службы в качестве тактического пилота-разведчика.

По мере того как конец приближался, эскадра, по-прежнему со значительной силой в более 70 исправных Fw.190, сохраняла свои связи с товарищами по земле, Stab оберста Храбака и II./JG54 базируясь на Cirava и Либаву в западной части полуострова — территории, обороняемой 18-й армией и I./JG54, продолжавшей занимать Zabeln в восточном секторе, защищаемый 16-й армией.

JG54, возможно, была обильно оснащена самолетами, но ей не хватало топлива, чтобы летать на них. Когда операции проводились, они неизменно вылетали силами Звена или пары. Хотя летали мало, способности эскадры по-прежнему порождали здоровое уважение у своих противников, как это показывает свидетельство от советского летчика-истребителя, захваченного в то время:

«Истребители с зелёным сердцем, как правило, находятся в меньшинстве в любом воздушном бою. Но когда они вокруг, становится всегда горячо. Они все асы!»

Последние двумя награждёнными асами стали лейтенант Хуго Брох из 8./JG54, который был награждён Рыцарским крестом 12 марта за 79 побед и командир 7./JG54 обер-лейтенант Герхард Тибен, чье недавнее достижение 150 побед, принесло ему 8 апреля дубовые листья.

Ровно через месяц все было кончено. Порядок капитуляции всех германских вооруженных сил, подписанный гросс-адмиралом Дёницем 7 мая (Адольф Гитлер покончил с собой в своем берлинском бункере неделей раньше), содержал специальное дополнение с указанием конкретно Группе армий Курляндия. в ней было написано, в частности, «…максимальные усилия должны быть сделаны, чтобы реализовать все возможности эвакуации морским путем».

«Зеленые сердца», однако, имел собственные способы провести эвакуацию. Весь несущественный наземный персонал давно был отправлен к двум другим Группам базирующимся на Нойхаузен и Heiligenbeil, в Восточной Пруссии. Теперь, в Fw.190 доливали последние оставшиеся капли топлива для длительного полета в западном направлении через Балтийское море с последующей сдачей британским войскам в Шлезвиг-Гольштейне и Дании. Радиостанции были удалены из задней части фюзеляжа Истребителей. И каждый пилот взял с собой своего главного механика, посаженного в узкое пространство позади него.

Среди последних уходящих утром 8 мая, были обер-лейтенант Герхард Тибен и его ведомый фельдфебель Фридрих Хангебраук (Friedrich Hangebrauk). Адаптировавшись к непривычному весу за их спинами, пара отправилась через открытое море. Как дым от сжигаемой Либавы остался за горизонтом, Герхард Тибен заметил одинокий разведки Пе-2 летевший на север пересекая их путь. Он, очевидно, намеревался искать знаки морской эвакуации. Инстинкт взял свое. Это было делом секунд, чтобы спикировать со стороны восходящего солнца, а за два быстрых прохода, отправить машину противника в сверкающие воды Балтики. Последними пилотами, взлетевшими из Курляндского котла утром 8 мая стали командир 2./JG54 Хейно Кордес (Heino Cordes), Артур Лотц (Arthur Lotz), Ганс Гётт (Hans Gott) и Оскар Реннер (Oskar Renner).

Жертва обер-лейтенант Тибена стала одной из последних жертв воздушной войны в Европе. Это была последняя из почти 9500 побед JG54 за время войны. Последний официальный доклад эскадры, в котором содержатся среди прочего перечень успехов пилотов Stabe, Групп и эскадрилий, датируется от 31 декабря 1944 года. Согласно отчету, по состоянию на 31 декабря 1944 года (то есть за четыре месяца до окончания войны) Griinherzgeschwader были зачислено 9141 воздушная победа, из которых 8502 были одержаны на Востоке. Остальные доклады, продолжающиеся вплоть до капитуляции 8 мая 1945 года, были утеряны.

Тем не менее, в результате исчерпывающего исследования общие успехи Gcschwader к концу войны могут быть обеспечены с некоторой степенью точности. Это исследование показывает, что общее количество побед было по крайней мере равно 9400, а вероятно и ещё выше.

Две Группы, в основном действующие на Востоке имели наибольшее количество побед: I./JG54 — 3564 и II./JG54 — 3621. III./JG54 достигла 1500 и IV./JG54 в общей сложности 550 побед. 165 были засчитаны пилотам Geschwaderstab JG54 и 51 пилотам EJG54.

Лидером среди пилотов эскадры стал обер-лейтенант Отто Киттель с 267 победами. За ним следовали майор Вальтер Новотны — 255 побед, Майор Эрих Рудорфер, 222 победы и Ганс Филипп с 206 победами. Ещё 20 пилотов одержали более 100 побед, 58 более 50 и 114 более 20 побед.

Ценой успехов «Зеленых сердец» и их предшественников стали около 1000 человек погибшими или пропавшими без вести, из которых почти 650 были пилотами. Это означает, что численность эскадры среди пилотов должна была 5 раз полностью пройти ротацию.

Из 68 человек, награждённых в составе эскадры, 47 погибли, пропали без вести или умерли в годы войны.

Эмблема

Название эскадры и её эмблема «Зелёное Сердце» — связаны с Тюрингией, родиной командира эскадры Ханнеса Траутлофта. Данный регион, из-за его расположения в центре страны и обилия лесов часто называют «зелёное сердце Германии». Впервые эта эмблема появилась на истребителе He-51, тогда ещё лейтенанта Траутлофта, в Испании в 1937 году. Став командиром эскадры, Траутлофт сделал её официальной эмблемой.

Состав эскадры

Geschwaderkommodoren (командиры эскадры)

командующий	период	примечания
майор Мартин Меттиг	1 февраля 1940 — 25 августа 1940
оберст-лейтенант Ханнес Траутлофт	25 августа 1940 — 5 июля 1943	назначен Инс­пектором (командующим) истребительной авиации Восточного фронта
майор Хубертус фон Бонин	6 июля 1943 — 15 декабря 1943	погиб
оберст-лейтенант Антон Мадер	28 января 1944 — сентябрь 1944
оберст Дитрих Храбак	1 октября 1944 — 8 мая 1945

Gruppenkommandeure I./JG54 (командиры группы I./JG54)

командующий	период	примечания
майор Рудольф Штолтенхофф	1 — 15 мая 1939 года	В 1942 году командир NJG4
майор Ганс-Юрген фон Крамон-Траубадель	13 сентября — 31 декабря 1939 года	назначен командиром JG53
гауптман Хубертус фон Бонин	1 января 1940 — 1 июля 1941 года	назначен начальником JFS4
гауптман Эрих фон Зелле	2 июля — 20 декабря 1941 года	позже назначен командиром JG1
гауптман Франц Эккерле	20 декабря 1941 — 14 февраля 1942 года	погиб
гауптман Ганс Филипп	17 февраля 1942 — 1 апреля 1943 года	назначен командиром JG1
майор Рейнхард Зейлер	15 апреля — 6 июля 1943 года	ранен
майор Герхард Хомут	1 — 3 августа 1943 года	погиб
обер-лейтенант Ханс Гёц	4 августа 1943 года	погиб
гауптман Вальтер Новотны	10 августа 1943 — 4 февраля 1944 года
гауптман Хорст Адемайт	4 февраля — 8 августа 1944 года	пропал без вести (погиб)
гауптман Франц Эйзенах	9 августа 1944 — 8 мая 1945 года

[www.airwar.ru/history/aces/ace2ww/pilotg/eisenach.html биография Франца Эйзенаха]

Gruppenkommandeure II./JG54 (командиры группы II./JG54)

командующий	период	примечания
обер-лейтенант Рихард Краут	4 июля 1940 — 10 июля 1940
гауптман Винтерер	11 июля 1940 — 14 августа 1940
гауптман Дитрих Храбак	26 августа 1940 — 27 октября 1942	назначен командиром JG52
майор Ханс Хан	19 ноября 1942 — 21 февраля 1943	попал в плен
гауптман Генрих Юнг	21 февраля 1943 — 30 июля 1943	погиб
гауптман Эрих Рудорфер	1 августа 1943 — февраль 1945	назначен командиром I./JG7
гауптман Герберт Финдейзен	февраль 1945 — май 45

Gruppenkommandeure III./JG54 (командиры группы III./JG54)

командующий	период	примечания
гауптман Фриц Ульч	6 июня — 5 сентября 1940 года	погиб
и. о. обер-лейтенант Гюнтер Шольц	6 сентября — 4 ноября 1940 года
гауптман Арнольд Лигнитц	4 ноября 1940 — 30 сентября 1941 года	погиб
гауптман Рейнхард Зейлер	1 октября 1941 — 15 апреля 1943 года	назначен командиром I./JG54
гауптман Зигфрид Шнелль	май 1943 — 1 февраля 1944 года	назначен командиром IV./JG54
и. о. обер-лейтенант Рудольф Патцак	февраль 1944 года	командир 8./JG54, погиб
и. о. гауптман Рудольф Клемм	февраль — март 1944 года	командир 7./JG54
гауптман Рудольф Зиннер	март — 10 марта 1944 года	ранен
майор Вернер Шроер	14 марта — 20 июля 1944 года	переведен в школу истребителей в качестве инструктора
гауптман Роберт Вейс	21 июля — 29 декабря 1944 года	погиб
и. о. обер-лейтенант Ганс Дортенман	январь 1945 года	командир 12./JG54
и. о. обер-лейтенант Вильгельм Хайльман	январь 1945 года	командир 9./JG54
майор Рудольф Клемм	февраль — 17 апреля 1945 года

Gruppenkommandeure IV./JG54 (командиры группы IV./JG54)

командующий	период	примечания
гауптман Эрих Рудорффер	июль 1943 — 30 июля 1943	назначен командиром II./JG54
гауптман Рудольф Зиннер	30 июля 1943 — февраль 1944
гауптман Зигфрид Шнелль	11 февраля 1944 — 25 февраля 1944	погиб
и. о. гауптман Герхард Коалл	март 1944 — май 1944	назначен командиром группы в JG101
майор Вольфганг Шпете	май 1944 — 30 сентября 1944
гауптман Рудольф Клемм	1 октября 1944 — февраль 1945	назначен командиром III./JG54
гауптман Фриц-Карл Шлоссштайн	март 1945 — апрель 1945

Кавалеры Рыцарского креста награждённые в JG 54

дата	звание	имя	часть		кол-во	примечания
21 октября 1940	гауптманн	Дитрих Храбак	III./JG54	РК	16
22 октября 1940	обер-лейтенант	Ганс Филипп	4./JG54	РК	20
5 ноября 1940	обер-лейтенант	Арнольд Лигнитц	III./JG54	РК	19
7 марта 1941	обер-лейтенант	Ганс-Эккехард Боб	9./JG54	РК	19
27 июля 1941	майор	Ханнес Траутлофт	JG54	РК	20
6 августа 1941	обер-лейтенант	Хуберт Мютерих	5./JG54	РК	35
6 августа 1941	лейтенант	Йозеф Пёс	5./JG54	РК	28
24 августа 1941	обер-лейтенант	Ганс Филипп	4./JG54	ДРК	62
4 сентября 1941	лейтенант	Макс-Гельмут Остерманн	7./JG54	РК	28
18 сентября 1941	гауптманн	Франц Экерле	6./JG54	РК	30
5 октября 1941	обер-лейтенант	Вольфганг Шпёте	5./JG54	РК	45
20 декабря 1941	гауптманн	Рейнхард Зейлер	III./JG54	РК	42
4 февраля 1942	обер-фельдфебель	Карл Кемпф	III./JG54	РК	41
10 марта 1942	лейтенант	Макс-Гельмут Остерманн	7./JG54	ДРК	62
12 марта 1942	гауптманн	Ганс Филипп	I./JG54	МРК	82
12 марта 1942	гауптманн	Франц Экерле	I./JG54	ДРК	59	посмертно
23 апреля 1942	обер-лейтенант	Вольфганг Шпёте	5./JG54	ДРК	72
9 мая 1942	лейтенант	Ганс Бейссвенгер	6./JG54	РК	47
9 мая 1942	лейтенант	Хорст Ханниг	6./JG54	РК	48
17 мая 1942	обер-лейтенант	Макс-Гельмут Остерманн	8./JG54	МРК	100
16 июня 1942	обер-фельдфебель	Макс Штотц	II./JG54	РК	53
21 августа 1942	гауптманн	Йоахим Вандель	5./JG54	РК	64
4 сентября 1942	лейтенант	Вальтер Новотны	3./JG54	РК	56
19 сентября 1942	гауптманн	Карл Саттиг	6./JG54	РК	53	посмертно
30 сентября 1942	лейтенант	Ганс Бейссвенгер	6./JG54	ДРК	100
10 октября 1942	обер-фельдфебель	Вильгельм Шиллинг	9./JG54	РК	46
30 октября 1942	обер-фельдфебель	Макс Штотц	II./JG54	ДРК	100
3 ноября 1942	фельдфебель	Петер Зиглер	3./JG54	РК	48	посмертно
25 ноября 1942	лейтенант	Ганс-Йоахим Хейер	8./JG54	РК	53	посмертно
23 декабря 1942	обер-лейтенант	Ганс Гётц	2./JG54	РК	48
22 января 1943	обер-фельдфебель	Ойген-Людвиг Цвейгарт	5./JG54	РК	54
24 января 1943	лейтенант	Фридрих Рупп	7./JG54	РК	50
14 марта 1943	обер-фельдфебель	Герберт Брённле	4./JG54	РК	57
14 марта 1943	обер-лейтенант	Гюнтер Финк	8./JG54	РК	46
16 апреля 1943	лейтенант	Хорст Адемайт	6./JG 54	РК	53
4 сентября 1943	обер-лейтенант	Вальтер Новотны	I./JG54	ДРК	189
22 сентября 1943	обер-лейтенант	Вальтер Новотны	I./JG54	МРК	218
19 октября 1943	гауптманн	Вальтер Новотны	I./JG54	БРК	250
29 октября 1943	обер-фельдфебель	Отто Киттель	2./JG54	РК	123
12 ноября 1943	гауптманн	Генрих Юнг	II./JG54	РК	68	посмертно
22 ноября 1943	лейтенант	Эмиль Ланг	5./JG54	РК	119
22 ноября 1943	обер-фельдфебель	Альбин Вольф	6./JG54	РК	117
5 декабря 1943	лейтенант	Гюнтер Шеель	2./JG54	РК	71	посмертно
5 декабря 1943	обер-фельдфебель	Генрих Штерр	6./JG54	РК	86
5 февраля 1944	лейтенант	Герхард Лоос	III./JG54	РК	85
2 марта 1944	гауптманн	Рейнхард Зейлер	I./JG54	ДРК	100	после ранения
2 марта 1944	гауптманн	Хорст Адемайт	I./JG54	ДРК	ок 120
26 марта 1944	лейтенант	Антон Дёбеле	1./JG54	РК	94	посмертно
26 марта 1944	обер-фельдфебель	Вильгельм Филипп	3./JG54	РК	61
26 марта 1944	обер-лейтенант	Роберт Вейсс	3./JG54	РК	70
28 марта 1944	обер-фельдфебель	Фриц Тегтмейер		РК	99
11 апреля 1944	майор	Эрих Рудорфер	II./JG54	ДРК	130
11 апреля 1944	обер-лейтенант	Эмиль Ланг	9./JG54	ДРК	144
14 апреля 1944	обер-фельдфебель	Отто Киттель	3./JG54	ДРК	152
27 апреля 1944	обер-лейтенант	Альбин Вольф	6./JG54	ДРК	144	посмертно
19 августа 1944	обер-лейтенант	Альфред Тоймер		РК	76
29 сентября 1944	обер-фельдфебель	Пауль Брандт	16./JG54	РК	30
30 сентября 1944	лейтенант	Гейнц Вернике	1./JG54	РК	112
6 октября 1944	лейтенант	Гельмут Гролльмус	4./JG54	РК	75	посмертно
10 октября 1944	гауптманн	Франц Эйзенах	I./JG54	РК	117
10 октября 1944	обер-фельдфебель	Гельмут Мисснер		РК	82	посмертно
1 ноября 1944	фельдфебель	Ульрих Вернитц	3./JG54	РК	82
18 ноября 1944	гауптманн	Рудольф Клемм	IV./JG54	РК	40
25 ноября 1944	обер-лейтенант	Отто Киттель	3./JG54	МРК	ок. 230
6 декабря 1944	лейтенант	Герхард Тибен	7./JG54	РК	116
6 декабря 1944	лейтенант	Ульрих Вёнерт		РК	86
25 января 1945	майор	Эрих Рудорфер	II./JG54	МРК	210
28 января 1945	лейтенант	Рейнхольд Хоффманн	9./JG54	РК	66	посмертно
19 февраля 1945	лейтенант	Герман Шлейнеге	8./JG54	РК	ок. 90
12 марта 1945	лейтенант	Хуго Брох	8./JG54	РК	79
12 марта 1945	гауптманн	Роберт Вейсс	III./JG54	ДРК	123	посмертно
8 апреля 1945	лейтенант	Герхард Тибен	7./JG54	ДРК	ок. 150
17 апреля 1945	лейтенант	Ганс-Йоахим Крошински	3./JG54	РК	76

Легенда:

• дата — дата награждения
• звание — звание награждаемого
• имя — имя награждаемого
• часть — подразделение, где служил
• кол-во — количество побед на момент награждения
• РК — рыцарский крест
• ДРК — рыцарский крест с дубовыми листьями
• МРК — рыцарский крест с дубовыми листьями и мечами
• БРК — рыцарский крест с дубовыми листьями, мечами и бриллиантами

Победы JG54

Всего за годы Второй мировой войны пилоты JG 54 одержали 9451 победу, из них:

• Stab JG 54 — 165
• I./JG54 — 3564
• II./JG54 — 3621
• III./JG54 — 1500
• IV./JG54 — 550
• Erg./JG54 — 51

Потери личного состава JG54

потери JG 54 за 1941 год составили ? лётчиков (к 22.07.41 37 лётчиков из 112 человек списочного состава были убиты или числились пропавшими без вести).

потери JG 54 за 1942 год составили 93 лётчика.

потери JG 54 за 1943 год составили 112 лётчиков.

потери JG 54 за 1944 год составили 109 лётчиков.

потери JG 54 за 1945 год составили ? лётчиков.

Всего за время войны в JG54 погибло 416 летчиков. Из 112 лётчиков, начинавших войну, до конца войны дожило только 4 человека.

Потери самолётного парка JG54

Общие боевые потери: 831 самолёт

Общие эксплуатационные потери: 669 самолётов

Потери на советско-германском фронте составили 1117 самолётов (из них 1019 безвозвратно и 98 ремонт)

Потери на остальных фронтах составили 563 самолёта (из них 481 безвозвратно и 82 ремонт)

Итого общие потери JG-54 с марта 1942 г. по декабрь 1944 г. включительно составили 1680 самолётов (из них 1500 безвозвратно и 180 ремонт)

[olga-tonina.narod.ru/maxim_belkin/JG54.xls Потери самолётного парка JG54 по данным BA-MA RL 2 III / 874—882]

Интересные факты

Самолёт аса Отто Юргенса в сериале Небо в огне несет эмблему JG 54. Притом бортовые обозначения самолета говорят о том, что Юргенс одновременно является адъютантом эскадры и летает во II-й группе.

Литература

• Werner Held, Hannes Trautloft, Ekkehard Bob. = JG 54 a photographic history of the Grunherzjaeger. — P. 196.
• John Weal. = Jagdgeschwader 54 ‘Grünherz’ / Tony Holmes. — Oxford: Osprey Publishing, 2009. — P. 130. — (Aviation Elite Units • 6). — ISBN 978 1 84176 286 9.

Ссылки

• [www.jg54greenhearts.com/index.htm The Jagdgeschwader 54 HomePage]
• [www.michael-reimer.com/CFS2/CFS2_Profiles/ETO_AXIS_Luftwaffe_JG54.html Jagdgeschwader 54 «Grünherz»]
• [www.ww2.dk/air/jagd/jg54.htm Jagdgeschwader 54 «Grünherz» на сайте Michael Holm]
• [www.allaces.ru/cgi-bin/s2.cgi/ge/struct/istr/jg54.dat Истребительная эскадра JG54 «Зеленое сердце»]
• [www.fidel-kastro.ru/III_reich/final_luftw/art_03/art_03.html Полки истребительной авиации Люфтваффе (Tag Jagd)]
• [www.photo-war.com/ru/archives/album3049.htm Группа фотографий и негативов пилота из состава 1-й группы 54-й истребительной эскадры люфтваффе 'Зелёное сердце' фельдфебеля Петера Бремера, сбитого под Орлом 13 июля 1943 года.]

Отрывок, характеризующий Jagdgeschwader 54

Пьер слушал ее с раскрытым ртом и не спуская с нее своих глаз, полных слезами. Слушая ее, он не думал ни о князе Андрее, ни о смерти, ни о том, что она рассказывала. Он слушал ее и только жалел ее за то страдание, которое она испытывала теперь, рассказывая.
Княжна, сморщившись от желания удержать слезы, сидела подле Наташи и слушала в первый раз историю этих последних дней любви своего брата с Наташей.
Этот мучительный и радостный рассказ, видимо, был необходим для Наташи.
Она говорила, перемешивая ничтожнейшие подробности с задушевнейшими тайнами, и, казалось, никогда не могла кончить. Несколько раз она повторяла то же самое.
За дверью послышался голос Десаля, спрашивавшего, можно ли Николушке войти проститься.
– Да вот и все, все… – сказала Наташа. Она быстро встала, в то время как входил Николушка, и почти побежала к двери, стукнулась головой о дверь, прикрытую портьерой, и с стоном не то боли, не то печали вырвалась из комнаты.
Пьер смотрел на дверь, в которую она вышла, и не понимал, отчего он вдруг один остался во всем мире.
Княжна Марья вызвала его из рассеянности, обратив его внимание на племянника, который вошел в комнату.
Лицо Николушки, похожее на отца, в минуту душевного размягчения, в котором Пьер теперь находился, так на него подействовало, что он, поцеловав Николушку, поспешно встал и, достав платок, отошел к окну. Он хотел проститься с княжной Марьей, но она удержала его.
– Нет, мы с Наташей не спим иногда до третьего часа; пожалуйста, посидите. Я велю дать ужинать. Подите вниз; мы сейчас придем.
Прежде чем Пьер вышел, княжна сказала ему:
– Это в первый раз она так говорила о нем.


Пьера провели в освещенную большую столовую; через несколько минут послышались шаги, и княжна с Наташей вошли в комнату. Наташа была спокойна, хотя строгое, без улыбки, выражение теперь опять установилось на ее лице. Княжна Марья, Наташа и Пьер одинаково испытывали то чувство неловкости, которое следует обыкновенно за оконченным серьезным и задушевным разговором. Продолжать прежний разговор невозможно; говорить о пустяках – совестно, а молчать неприятно, потому что хочется говорить, а этим молчанием как будто притворяешься. Они молча подошли к столу. Официанты отодвинули и пододвинули стулья. Пьер развернул холодную салфетку и, решившись прервать молчание, взглянул на Наташу и княжну Марью. Обе, очевидно, в то же время решились на то же: у обеих в глазах светилось довольство жизнью и признание того, что, кроме горя, есть и радости.
– Вы пьете водку, граф? – сказала княжна Марья, и эти слова вдруг разогнали тени прошедшего.
– Расскажите же про себя, – сказала княжна Марья. – Про вас рассказывают такие невероятные чудеса.
– Да, – с своей, теперь привычной, улыбкой кроткой насмешки отвечал Пьер. – Мне самому даже рассказывают про такие чудеса, каких я и во сне не видел. Марья Абрамовна приглашала меня к себе и все рассказывала мне, что со мной случилось, или должно было случиться. Степан Степаныч тоже научил меня, как мне надо рассказывать. Вообще я заметил, что быть интересным человеком очень покойно (я теперь интересный человек); меня зовут и мне рассказывают.
Наташа улыбнулась и хотела что то сказать.
– Нам рассказывали, – перебила ее княжна Марья, – что вы в Москве потеряли два миллиона. Правда это?
– А я стал втрое богаче, – сказал Пьер. Пьер, несмотря на то, что долги жены и необходимость построек изменили его дела, продолжал рассказывать, что он стал втрое богаче.
– Что я выиграл несомненно, – сказал он, – так это свободу… – начал он было серьезно; но раздумал продолжать, заметив, что это был слишком эгоистический предмет разговора.
– А вы строитесь?
– Да, Савельич велит.
– Скажите, вы не знали еще о кончине графини, когда остались в Москве? – сказала княжна Марья и тотчас же покраснела, заметив, что, делая этот вопрос вслед за его словами о том, что он свободен, она приписывает его словам такое значение, которого они, может быть, не имели.
– Нет, – отвечал Пьер, не найдя, очевидно, неловким то толкование, которое дала княжна Марья его упоминанию о своей свободе. – Я узнал это в Орле, и вы не можете себе представить, как меня это поразило. Мы не были примерные супруги, – сказал он быстро, взглянув на Наташу и заметив в лице ее любопытство о том, как он отзовется о своей жене. – Но смерть эта меня страшно поразила. Когда два человека ссорятся – всегда оба виноваты. И своя вина делается вдруг страшно тяжела перед человеком, которого уже нет больше. И потом такая смерть… без друзей, без утешения. Мне очень, очень жаль еe, – кончил он и с удовольствием заметил радостное одобрение на лице Наташи.
– Да, вот вы опять холостяк и жених, – сказала княжна Марья.
Пьер вдруг багрово покраснел и долго старался не смотреть на Наташу. Когда он решился взглянуть на нее, лицо ее было холодно, строго и даже презрительно, как ему показалось.
– Но вы точно видели и говорили с Наполеоном, как нам рассказывали? – сказала княжна Марья.
Пьер засмеялся.
– Ни разу, никогда. Всегда всем кажется, что быть в плену – значит быть в гостях у Наполеона. Я не только не видал его, но и не слыхал о нем. Я был гораздо в худшем обществе.
Ужин кончался, и Пьер, сначала отказывавшийся от рассказа о своем плене, понемногу вовлекся в этот рассказ.
– Но ведь правда, что вы остались, чтоб убить Наполеона? – спросила его Наташа, слегка улыбаясь. – Я тогда догадалась, когда мы вас встретили у Сухаревой башни; помните?
Пьер признался, что это была правда, и с этого вопроса, понемногу руководимый вопросами княжны Марьи и в особенности Наташи, вовлекся в подробный рассказ о своих похождениях.
Сначала он рассказывал с тем насмешливым, кротким взглядом, который он имел теперь на людей и в особенности на самого себя; но потом, когда он дошел до рассказа об ужасах и страданиях, которые он видел, он, сам того не замечая, увлекся и стал говорить с сдержанным волнением человека, в воспоминании переживающего сильные впечатления.
Княжна Марья с кроткой улыбкой смотрела то на Пьера, то на Наташу. Она во всем этом рассказе видела только Пьера и его доброту. Наташа, облокотившись на руку, с постоянно изменяющимся, вместе с рассказом, выражением лица, следила, ни на минуту не отрываясь, за Пьером, видимо, переживая с ним вместе то, что он рассказывал. Не только ее взгляд, но восклицания и короткие вопросы, которые она делала, показывали Пьеру, что из того, что он рассказывал, она понимала именно то, что он хотел передать. Видно было, что она понимала не только то, что он рассказывал, но и то, что он хотел бы и не мог выразить словами. Про эпизод свой с ребенком и женщиной, за защиту которых он был взят, Пьер рассказал таким образом:
– Это было ужасное зрелище, дети брошены, некоторые в огне… При мне вытащили ребенка… женщины, с которых стаскивали вещи, вырывали серьги…
Пьер покраснел и замялся.
– Тут приехал разъезд, и всех тех, которые не грабили, всех мужчин забрали. И меня.
– Вы, верно, не все рассказываете; вы, верно, сделали что нибудь… – сказала Наташа и помолчала, – хорошее.
Пьер продолжал рассказывать дальше. Когда он рассказывал про казнь, он хотел обойти страшные подробности; но Наташа требовала, чтобы он ничего не пропускал.
Пьер начал было рассказывать про Каратаева (он уже встал из за стола и ходил, Наташа следила за ним глазами) и остановился.
– Нет, вы не можете понять, чему я научился у этого безграмотного человека – дурачка.
– Нет, нет, говорите, – сказала Наташа. – Он где же?
– Его убили почти при мне. – И Пьер стал рассказывать последнее время их отступления, болезнь Каратаева (голос его дрожал беспрестанно) и его смерть.
Пьер рассказывал свои похождения так, как он никогда их еще не рассказывал никому, как он сам с собою никогда еще не вспоминал их. Он видел теперь как будто новое значение во всем том, что он пережил. Теперь, когда он рассказывал все это Наташе, он испытывал то редкое наслаждение, которое дают женщины, слушая мужчину, – не умные женщины, которые, слушая, стараются или запомнить, что им говорят, для того чтобы обогатить свой ум и при случае пересказать то же или приладить рассказываемое к своему и сообщить поскорее свои умные речи, выработанные в своем маленьком умственном хозяйстве; а то наслажденье, которое дают настоящие женщины, одаренные способностью выбирания и всасыванья в себя всего лучшего, что только есть в проявлениях мужчины. Наташа, сама не зная этого, была вся внимание: она не упускала ни слова, ни колебания голоса, ни взгляда, ни вздрагиванья мускула лица, ни жеста Пьера. Она на лету ловила еще не высказанное слово и прямо вносила в свое раскрытое сердце, угадывая тайный смысл всей душевной работы Пьера.
Княжна Марья понимала рассказ, сочувствовала ему, но она теперь видела другое, что поглощало все ее внимание; она видела возможность любви и счастия между Наташей и Пьером. И в первый раз пришедшая ей эта мысль наполняла ее душу радостию.
Было три часа ночи. Официанты с грустными и строгими лицами приходили переменять свечи, но никто не замечал их.
Пьер кончил свой рассказ. Наташа блестящими, оживленными глазами продолжала упорно и внимательно глядеть на Пьера, как будто желая понять еще то остальное, что он не высказал, может быть. Пьер в стыдливом и счастливом смущении изредка взглядывал на нее и придумывал, что бы сказать теперь, чтобы перевести разговор на другой предмет. Княжна Марья молчала. Никому в голову не приходило, что три часа ночи и что пора спать.
– Говорят: несчастия, страдания, – сказал Пьер. – Да ежели бы сейчас, сию минуту мне сказали: хочешь оставаться, чем ты был до плена, или сначала пережить все это? Ради бога, еще раз плен и лошадиное мясо. Мы думаем, как нас выкинет из привычной дорожки, что все пропало; а тут только начинается новое, хорошее. Пока есть жизнь, есть и счастье. Впереди много, много. Это я вам говорю, – сказал он, обращаясь к Наташе.
– Да, да, – сказала она, отвечая на совсем другое, – и я ничего бы не желала, как только пережить все сначала.
Пьер внимательно посмотрел на нее.
– Да, и больше ничего, – подтвердила Наташа.
– Неправда, неправда, – закричал Пьер. – Я не виноват, что я жив и хочу жить; и вы тоже.
Вдруг Наташа опустила голову на руки и заплакала.
– Что ты, Наташа? – сказала княжна Марья.
– Ничего, ничего. – Она улыбнулась сквозь слезы Пьеру. – Прощайте, пора спать.
Пьер встал и простился.

Княжна Марья и Наташа, как и всегда, сошлись в спальне. Они поговорили о том, что рассказывал Пьер. Княжна Марья не говорила своего мнения о Пьере. Наташа тоже не говорила о нем.
– Ну, прощай, Мари, – сказала Наташа. – Знаешь, я часто боюсь, что мы не говорим о нем (князе Андрее), как будто мы боимся унизить наше чувство, и забываем.
Княжна Марья тяжело вздохнула и этим вздохом признала справедливость слов Наташи; но словами она не согласилась с ней.
– Разве можно забыть? – сказала она.
– Мне так хорошо было нынче рассказать все; и тяжело, и больно, и хорошо. Очень хорошо, – сказала Наташа, – я уверена, что он точно любил его. От этого я рассказала ему… ничего, что я рассказала ему? – вдруг покраснев, спросила она.
– Пьеру? О нет! Какой он прекрасный, – сказала княжна Марья.
– Знаешь, Мари, – вдруг сказала Наташа с шаловливой улыбкой, которой давно не видала княжна Марья на ее лице. – Он сделался какой то чистый, гладкий, свежий; точно из бани, ты понимаешь? – морально из бани. Правда?
– Да, – сказала княжна Марья, – он много выиграл.
– И сюртучок коротенький, и стриженые волосы; точно, ну точно из бани… папа, бывало…
– Я понимаю, что он (князь Андрей) никого так не любил, как его, – сказала княжна Марья.
– Да, и он особенный от него. Говорят, что дружны мужчины, когда совсем особенные. Должно быть, это правда. Правда, он совсем на него не похож ничем?
– Да, и чудесный.
– Ну, прощай, – отвечала Наташа. И та же шаловливая улыбка, как бы забывшись, долго оставалась на ее лице.


Пьер долго не мог заснуть в этот день; он взад и вперед ходил по комнате, то нахмурившись, вдумываясь во что то трудное, вдруг пожимая плечами и вздрагивая, то счастливо улыбаясь.
Он думал о князе Андрее, о Наташе, об их любви, и то ревновал ее к прошедшему, то упрекал, то прощал себя за это. Было уже шесть часов утра, а он все ходил по комнате.
«Ну что ж делать. Уж если нельзя без этого! Что ж делать! Значит, так надо», – сказал он себе и, поспешно раздевшись, лег в постель, счастливый и взволнованный, но без сомнений и нерешительностей.
«Надо, как ни странно, как ни невозможно это счастье, – надо сделать все для того, чтобы быть с ней мужем и женой», – сказал он себе.
Пьер еще за несколько дней перед этим назначил в пятницу день своего отъезда в Петербург. Когда он проснулся, в четверг, Савельич пришел к нему за приказаниями об укладке вещей в дорогу.
«Как в Петербург? Что такое Петербург? Кто в Петербурге? – невольно, хотя и про себя, спросил он. – Да, что то такое давно, давно, еще прежде, чем это случилось, я зачем то собирался ехать в Петербург, – вспомнил он. – Отчего же? я и поеду, может быть. Какой он добрый, внимательный, как все помнит! – подумал он, глядя на старое лицо Савельича. – И какая улыбка приятная!» – подумал он.
– Что ж, все не хочешь на волю, Савельич? – спросил Пьер.
– Зачем мне, ваше сиятельство, воля? При покойном графе, царство небесное, жили и при вас обиды не видим.
– Ну, а дети?
– И дети проживут, ваше сиятельство: за такими господами жить можно.
– Ну, а наследники мои? – сказал Пьер. – Вдруг я женюсь… Ведь может случиться, – прибавил он с невольной улыбкой.
– И осмеливаюсь доложить: хорошее дело, ваше сиятельство.
«Как он думает это легко, – подумал Пьер. – Он не знает, как это страшно, как опасно. Слишком рано или слишком поздно… Страшно!»
– Как же изволите приказать? Завтра изволите ехать? – спросил Савельич.
– Нет; я немножко отложу. Я тогда скажу. Ты меня извини за хлопоты, – сказал Пьер и, глядя на улыбку Савельича, подумал: «Как странно, однако, что он не знает, что теперь нет никакого Петербурга и что прежде всего надо, чтоб решилось то. Впрочем, он, верно, знает, но только притворяется. Поговорить с ним? Как он думает? – подумал Пьер. – Нет, после когда нибудь».
За завтраком Пьер сообщил княжне, что он был вчера у княжны Марьи и застал там, – можете себе представить кого? – Натали Ростову.
Княжна сделала вид, что она в этом известии не видит ничего более необыкновенного, как в том, что Пьер видел Анну Семеновну.
– Вы ее знаете? – спросил Пьер.
– Я видела княжну, – отвечала она. – Я слышала, что ее сватали за молодого Ростова. Это было бы очень хорошо для Ростовых; говорят, они совсем разорились.
– Нет, Ростову вы знаете?
– Слышала тогда только про эту историю. Очень жалко.
«Нет, она не понимает или притворяется, – подумал Пьер. – Лучше тоже не говорить ей».
Княжна также приготавливала провизию на дорогу Пьеру.
«Как они добры все, – думал Пьер, – что они теперь, когда уж наверное им это не может быть более интересно, занимаются всем этим. И все для меня; вот что удивительно».
В этот же день к Пьеру приехал полицеймейстер с предложением прислать доверенного в Грановитую палату для приема вещей, раздаваемых нынче владельцам.
«Вот и этот тоже, – думал Пьер, глядя в лицо полицеймейстера, – какой славный, красивый офицер и как добр! Теперь занимается такими пустяками. А еще говорят, что он не честен и пользуется. Какой вздор! А впрочем, отчего же ему и не пользоваться? Он так и воспитан. И все так делают. А такое приятное, доброе лицо, и улыбается, глядя на меня».
Пьер поехал обедать к княжне Марье.
Проезжая по улицам между пожарищами домов, он удивлялся красоте этих развалин. Печные трубы домов, отвалившиеся стены, живописно напоминая Рейн и Колизей, тянулись, скрывая друг друга, по обгорелым кварталам. Встречавшиеся извозчики и ездоки, плотники, рубившие срубы, торговки и лавочники, все с веселыми, сияющими лицами, взглядывали на Пьера и говорили как будто: «А, вот он! Посмотрим, что выйдет из этого».
При входе в дом княжны Марьи на Пьера нашло сомнение в справедливости того, что он был здесь вчера, виделся с Наташей и говорил с ней. «Может быть, это я выдумал. Может быть, я войду и никого не увижу». Но не успел он вступить в комнату, как уже во всем существе своем, по мгновенному лишению своей свободы, он почувствовал ее присутствие. Она была в том же черном платье с мягкими складками и так же причесана, как и вчера, но она была совсем другая. Если б она была такою вчера, когда он вошел в комнату, он бы не мог ни на мгновение не узнать ее.
Она была такою же, какою он знал ее почти ребенком и потом невестой князя Андрея. Веселый вопросительный блеск светился в ее глазах; на лице было ласковое и странно шаловливое выражение.
Пьер обедал и просидел бы весь вечер; но княжна Марья ехала ко всенощной, и Пьер уехал с ними вместе.
На другой день Пьер приехал рано, обедал и просидел весь вечер. Несмотря на то, что княжна Марья и Наташа были очевидно рады гостю; несмотря на то, что весь интерес жизни Пьера сосредоточивался теперь в этом доме, к вечеру они всё переговорили, и разговор переходил беспрестанно с одного ничтожного предмета на другой и часто прерывался. Пьер засиделся в этот вечер так поздно, что княжна Марья и Наташа переглядывались между собою, очевидно ожидая, скоро ли он уйдет. Пьер видел это и не мог уйти. Ему становилось тяжело, неловко, но он все сидел, потому что не мог подняться и уйти.
Княжна Марья, не предвидя этому конца, первая встала и, жалуясь на мигрень, стала прощаться.
– Так вы завтра едете в Петербург? – сказала ока.
– Нет, я не еду, – с удивлением и как будто обидясь, поспешно сказал Пьер. – Да нет, в Петербург? Завтра; только я не прощаюсь. Я заеду за комиссиями, – сказал он, стоя перед княжной Марьей, краснея и не уходя.
Наташа подала ему руку и вышла. Княжна Марья, напротив, вместо того чтобы уйти, опустилась в кресло и своим лучистым, глубоким взглядом строго и внимательно посмотрела на Пьера. Усталость, которую она очевидно выказывала перед этим, теперь совсем прошла. Она тяжело и продолжительно вздохнула, как будто приготавливаясь к длинному разговору.
Все смущение и неловкость Пьера, при удалении Наташи, мгновенно исчезли и заменились взволнованным оживлением. Он быстро придвинул кресло совсем близко к княжне Марье.
– Да, я и хотел сказать вам, – сказал он, отвечая, как на слова, на ее взгляд. – Княжна, помогите мне. Что мне делать? Могу я надеяться? Княжна, друг мой, выслушайте меня. Я все знаю. Я знаю, что я не стою ее; я знаю, что теперь невозможно говорить об этом. Но я хочу быть братом ей. Нет, я не хочу.. я не могу…
Он остановился и потер себе лицо и глаза руками.
– Ну, вот, – продолжал он, видимо сделав усилие над собой, чтобы говорить связно. – Я не знаю, с каких пор я люблю ее. Но я одну только ее, одну любил во всю мою жизнь и люблю так, что без нее не могу себе представить жизни. Просить руки ее теперь я не решаюсь; но мысль о том, что, может быть, она могла бы быть моею и что я упущу эту возможность… возможность… ужасна. Скажите, могу я надеяться? Скажите, что мне делать? Милая княжна, – сказал он, помолчав немного и тронув ее за руку, так как она не отвечала.
– Я думаю о том, что вы мне сказали, – отвечала княжна Марья. – Вот что я скажу вам. Вы правы, что теперь говорить ей об любви… – Княжна остановилась. Она хотела сказать: говорить ей о любви теперь невозможно; но она остановилась, потому что она третий день видела по вдруг переменившейся Наташе, что не только Наташа не оскорбилась бы, если б ей Пьер высказал свою любовь, но что она одного только этого и желала.
– Говорить ей теперь… нельзя, – все таки сказала княжна Марья.
– Но что же мне делать?
– Поручите это мне, – сказала княжна Марья. – Я знаю…
Пьер смотрел в глаза княжне Марье.
– Ну, ну… – говорил он.
– Я знаю, что она любит… полюбит вас, – поправилась княжна Марья.
Не успела она сказать эти слова, как Пьер вскочил и с испуганным лицом схватил за руку княжну Марью.
– Отчего вы думаете? Вы думаете, что я могу надеяться? Вы думаете?!
– Да, думаю, – улыбаясь, сказала княжна Марья. – Напишите родителям. И поручите мне. Я скажу ей, когда будет можно. Я желаю этого. И сердце мое чувствует, что это будет.
– Нет, это не может быть! Как я счастлив! Но это не может быть… Как я счастлив! Нет, не может быть! – говорил Пьер, целуя руки княжны Марьи.
– Вы поезжайте в Петербург; это лучше. А я напишу вам, – сказала она.
– В Петербург? Ехать? Хорошо, да, ехать. Но завтра я могу приехать к вам?
На другой день Пьер приехал проститься. Наташа была менее оживлена, чем в прежние дни; но в этот день, иногда взглянув ей в глаза, Пьер чувствовал, что он исчезает, что ни его, ни ее нет больше, а есть одно чувство счастья. «Неужели? Нет, не может быть», – говорил он себе при каждом ее взгляде, жесте, слове, наполнявших его душу радостью.
Когда он, прощаясь с нею, взял ее тонкую, худую руку, он невольно несколько дольше удержал ее в своей.
«Неужели эта рука, это лицо, эти глаза, все это чуждое мне сокровище женской прелести, неужели это все будет вечно мое, привычное, такое же, каким я сам для себя? Нет, это невозможно!..»
– Прощайте, граф, – сказала она ему громко. – Я очень буду ждать вас, – прибавила она шепотом.
И эти простые слова, взгляд и выражение лица, сопровождавшие их, в продолжение двух месяцев составляли предмет неистощимых воспоминаний, объяснений и счастливых мечтаний Пьера. «Я очень буду ждать вас… Да, да, как она сказала? Да, я очень буду ждать вас. Ах, как я счастлив! Что ж это такое, как я счастлив!» – говорил себе Пьер.


В душе Пьера теперь не происходило ничего подобного тому, что происходило в ней в подобных же обстоятельствах во время его сватовства с Элен.
Он не повторял, как тогда, с болезненным стыдом слов, сказанных им, не говорил себе: «Ах, зачем я не сказал этого, и зачем, зачем я сказал тогда „je vous aime“?» [я люблю вас] Теперь, напротив, каждое слово ее, свое он повторял в своем воображении со всеми подробностями лица, улыбки и ничего не хотел ни убавить, ни прибавить: хотел только повторять. Сомнений в том, хорошо ли, или дурно то, что он предпринял, – теперь не было и тени. Одно только страшное сомнение иногда приходило ему в голову. Не во сне ли все это? Не ошиблась ли княжна Марья? Не слишком ли я горд и самонадеян? Я верю; а вдруг, что и должно случиться, княжна Марья скажет ей, а она улыбнется и ответит: «Как странно! Он, верно, ошибся. Разве он не знает, что он человек, просто человек, а я?.. Я совсем другое, высшее».
Только это сомнение часто приходило Пьеру. Планов он тоже не делал теперь никаких. Ему казалось так невероятно предстоящее счастье, что стоило этому совершиться, и уж дальше ничего не могло быть. Все кончалось.
Радостное, неожиданное сумасшествие, к которому Пьер считал себя неспособным, овладело им. Весь смысл жизни, не для него одного, но для всего мира, казался ему заключающимся только в его любви и в возможности ее любви к нему. Иногда все люди казались ему занятыми только одним – его будущим счастьем. Ему казалось иногда, что все они радуются так же, как и он сам, и только стараются скрыть эту радость, притворяясь занятыми другими интересами. В каждом слове и движении он видел намеки на свое счастие. Он часто удивлял людей, встречавшихся с ним, своими значительными, выражавшими тайное согласие, счастливыми взглядами и улыбками. Но когда он понимал, что люди могли не знать про его счастье, он от всей души жалел их и испытывал желание как нибудь объяснить им, что все то, чем они заняты, есть совершенный вздор и пустяки, не стоящие внимания.
Когда ему предлагали служить или когда обсуждали какие нибудь общие, государственные дела и войну, предполагая, что от такого или такого исхода такого то события зависит счастие всех людей, он слушал с кроткой соболезнующею улыбкой и удивлял говоривших с ним людей своими странными замечаниями. Но как те люди, которые казались Пьеру понимающими настоящий смысл жизни, то есть его чувство, так и те несчастные, которые, очевидно, не понимали этого, – все люди в этот период времени представлялись ему в таком ярком свете сиявшего в нем чувства, что без малейшего усилия, он сразу, встречаясь с каким бы то ни было человеком, видел в нем все, что было хорошего и достойного любви.
Рассматривая дела и бумаги своей покойной жены, он к ее памяти не испытывал никакого чувства, кроме жалости в том, что она не знала того счастья, которое он знал теперь. Князь Василий, особенно гордый теперь получением нового места и звезды, представлялся ему трогательным, добрым и жалким стариком.
Пьер часто потом вспоминал это время счастливого безумия. Все суждения, которые он составил себе о людях и обстоятельствах за этот период времени, остались для него навсегда верными. Он не только не отрекался впоследствии от этих взглядов на людей и вещи, но, напротив, в внутренних сомнениях и противуречиях прибегал к тому взгляду, который он имел в это время безумия, и взгляд этот всегда оказывался верен.
«Может быть, – думал он, – я и казался тогда странен и смешон; но я тогда не был так безумен, как казалось. Напротив, я был тогда умнее и проницательнее, чем когда либо, и понимал все, что стоит понимать в жизни, потому что… я был счастлив».
Безумие Пьера состояло в том, что он не дожидался, как прежде, личных причин, которые он называл достоинствами людей, для того чтобы любить их, а любовь переполняла его сердце, и он, беспричинно любя людей, находил несомненные причины, за которые стоило любить их.


С первого того вечера, когда Наташа, после отъезда Пьера, с радостно насмешливой улыбкой сказала княжне Марье, что он точно, ну точно из бани, и сюртучок, и стриженый, с этой минуты что то скрытое и самой ей неизвестное, но непреодолимое проснулось в душе Наташи.
Все: лицо, походка, взгляд, голос – все вдруг изменилось в ней. Неожиданные для нее самой – сила жизни, надежды на счастье всплыли наружу и требовали удовлетворения. С первого вечера Наташа как будто забыла все то, что с ней было. Она с тех пор ни разу не пожаловалась на свое положение, ни одного слова не сказала о прошедшем и не боялась уже делать веселые планы на будущее. Она мало говорила о Пьере, но когда княжна Марья упоминала о нем, давно потухший блеск зажигался в ее глазах и губы морщились странной улыбкой.
Перемена, происшедшая в Наташе, сначала удивила княжну Марью; но когда она поняла ее значение, то перемена эта огорчила ее. «Неужели она так мало любила брата, что так скоро могла забыть его», – думала княжна Марья, когда она одна обдумывала происшедшую перемену. Но когда она была с Наташей, то не сердилась на нее и не упрекала ее. Проснувшаяся сила жизни, охватившая Наташу, была, очевидно, так неудержима, так неожиданна для нее самой, что княжна Марья в присутствии Наташи чувствовала, что она не имела права упрекать ее даже в душе своей.
Наташа с такой полнотой и искренностью вся отдалась новому чувству, что и не пыталась скрывать, что ей было теперь не горестно, а радостно и весело.
Когда, после ночного объяснения с Пьером, княжна Марья вернулась в свою комнату, Наташа встретила ее на пороге.
– Он сказал? Да? Он сказал? – повторила она. И радостное и вместе жалкое, просящее прощения за свою радость, выражение остановилось на лице Наташи.
– Я хотела слушать у двери; но я знала, что ты скажешь мне.
Как ни понятен, как ни трогателен был для княжны Марьи тот взгляд, которым смотрела на нее Наташа; как ни жалко ей было видеть ее волнение; но слова Наташи в первую минуту оскорбили княжну Марью. Она вспомнила о брате, о его любви.
«Но что же делать! она не может иначе», – подумала княжна Марья; и с грустным и несколько строгим лицом передала она Наташе все, что сказал ей Пьер. Услыхав, что он собирается в Петербург, Наташа изумилась.
– В Петербург? – повторила она, как бы не понимая. Но, вглядевшись в грустное выражение лица княжны Марьи, она догадалась о причине ее грусти и вдруг заплакала. – Мари, – сказала она, – научи, что мне делать. Я боюсь быть дурной. Что ты скажешь, то я буду делать; научи меня…
– Ты любишь его?
– Да, – прошептала Наташа.
– О чем же ты плачешь? Я счастлива за тебя, – сказала княжна Марья, за эти слезы простив уже совершенно радость Наташи.
– Это будет не скоро, когда нибудь. Ты подумай, какое счастие, когда я буду его женой, а ты выйдешь за Nicolas.
– Наташа, я тебя просила не говорить об этом. Будем говорить о тебе.
Они помолчали.
– Только для чего же в Петербург! – вдруг сказала Наташа, и сама же поспешно ответила себе: – Нет, нет, это так надо… Да, Мари? Так надо…


Прошло семь лет после 12 го года. Взволнованное историческое море Европы улеглось в свои берега. Оно казалось затихшим; но таинственные силы, двигающие человечество (таинственные потому, что законы, определяющие их движение, неизвестны нам), продолжали свое действие.
Несмотря на то, что поверхность исторического моря казалась неподвижною, так же непрерывно, как движение времени, двигалось человечество. Слагались, разлагались различные группы людских сцеплений; подготовлялись причины образования и разложения государств, перемещений народов.
Историческое море, не как прежде, направлялось порывами от одного берега к другому: оно бурлило в глубине. Исторические лица, не как прежде, носились волнами от одного берега к другому; теперь они, казалось, кружились на одном месте. Исторические лица, прежде во главе войск отражавшие приказаниями войн, походов, сражений движение масс, теперь отражали бурлившее движение политическими и дипломатическими соображениями, законами, трактатами…
Эту деятельность исторических лиц историки называют реакцией.
Описывая деятельность этих исторических лиц, бывших, по их мнению, причиною того, что они называют реакцией, историки строго осуждают их. Все известные люди того времени, от Александра и Наполеона до m me Stael, Фотия, Шеллинга, Фихте, Шатобриана и проч., проходят перед их строгим судом и оправдываются или осуждаются, смотря по тому, содействовали ли они прогрессу или реакции.
В России, по их описанию, в этот период времени тоже происходила реакция, и главным виновником этой реакции был Александр I – тот самый Александр I, который, по их же описаниям, был главным виновником либеральных начинаний своего царствования и спасения России.
В настоящей русской литературе, от гимназиста до ученого историка, нет человека, который не бросил бы своего камушка в Александра I за неправильные поступки его в этот период царствования.
«Он должен был поступить так то и так то. В таком случае он поступил хорошо, в таком дурно. Он прекрасно вел себя в начале царствования и во время 12 го года; но он поступил дурно, дав конституцию Польше, сделав Священный Союз, дав власть Аракчееву, поощряя Голицына и мистицизм, потом поощряя Шишкова и Фотия. Он сделал дурно, занимаясь фронтовой частью армии; он поступил дурно, раскассировав Семеновский полк, и т. д.».
Надо бы исписать десять листов для того, чтобы перечислить все те упреки, которые делают ему историки на основании того знания блага человечества, которым они обладают.
Что значат эти упреки?
Те самые поступки, за которые историки одобряют Александра I, – как то: либеральные начинания царствования, борьба с Наполеоном, твердость, выказанная им в 12 м году, и поход 13 го года, не вытекают ли из одних и тех же источников – условий крови, воспитания, жизни, сделавших личность Александра тем, чем она была, – из которых вытекают и те поступки, за которые историки порицают его, как то: Священный Союз, восстановление Польши, реакция 20 х годов?
В чем же состоит сущность этих упреков?
В том, что такое историческое лицо, как Александр I, лицо, стоявшее на высшей возможной ступени человеческой власти, как бы в фокусе ослепляющего света всех сосредоточивающихся на нем исторических лучей; лицо, подлежавшее тем сильнейшим в мире влияниям интриг, обманов, лести, самообольщения, которые неразлучны с властью; лицо, чувствовавшее на себе, всякую минуту своей жизни, ответственность за все совершавшееся в Европе, и лицо не выдуманное, а живое, как и каждый человек, с своими личными привычками, страстями, стремлениями к добру, красоте, истине, – что это лицо, пятьдесят лет тому назад, не то что не было добродетельно (за это историки не упрекают), а не имело тех воззрений на благо человечества, которые имеет теперь профессор, смолоду занимающийся наукой, то есть читанном книжек, лекций и списыванием этих книжек и лекций в одну тетрадку.
Но если даже предположить, что Александр I пятьдесят лет тому назад ошибался в своем воззрении на то, что есть благо народов, невольно должно предположить, что и историк, судящий Александра, точно так же по прошествии некоторого времени окажется несправедливым, в своем воззрении на то, что есть благо человечества. Предположение это тем более естественно и необходимо, что, следя за развитием истории, мы видим, что с каждым годом, с каждым новым писателем изменяется воззрение на то, что есть благо человечества; так что то, что казалось благом, через десять лет представляется злом; и наоборот. Мало того, одновременно мы находим в истории совершенно противоположные взгляды на то, что было зло и что было благо: одни данную Польше конституцию и Священный Союз ставят в заслугу, другие в укор Александру.
Про деятельность Александра и Наполеона нельзя сказать, чтобы она была полезна или вредна, ибо мы не можем сказать, для чего она полезна и для чего вредна. Если деятельность эта кому нибудь не нравится, то она не нравится ему только вследствие несовпадения ее с ограниченным пониманием его о том, что есть благо. Представляется ли мне благом сохранение в 12 м году дома моего отца в Москве, или слава русских войск, или процветание Петербургского и других университетов, или свобода Польши, или могущество России, или равновесие Европы, или известного рода европейское просвещение – прогресс, я должен признать, что деятельность всякого исторического лица имела, кроме этих целей, ещь другие, более общие и недоступные мне цели.
Но положим, что так называемая наука имеет возможность примирить все противоречия и имеет для исторических лиц и событий неизменное мерило хорошего и дурного.
Положим, что Александр мог сделать все иначе. Положим, что он мог, по предписанию тех, которые обвиняют его, тех, которые профессируют знание конечной цели движения человечества, распорядиться по той программе народности, свободы, равенства и прогресса (другой, кажется, нет), которую бы ему дали теперешние обвинители. Положим, что эта программа была бы возможна и составлена и что Александр действовал бы по ней. Что же сталось бы тогда с деятельностью всех тех людей, которые противодействовали тогдашнему направлению правительства, – с деятельностью, которая, по мнению историков, хороша и полезна? Деятельности бы этой не было; жизни бы не было; ничего бы не было.
Если допустить, что жизнь человеческая может управляться разумом, – то уничтожится возможность жизни.


Если допустить, как то делают историки, что великие люди ведут человечество к достижению известных целей, состоящих или в величии России или Франции, или в равновесии Европы, или в разнесении идей революции, или в общем прогрессе, или в чем бы то ни было, то невозможно объяснить явлений истории без понятий о случае и о гении.
Если цель европейских войн начала нынешнего столетия состояла в величии России, то эта цель могла быть достигнута без всех предшествовавших войн и без нашествия. Если цель – величие Франции, то эта цель могла быть достигнута и без революции, и без империи. Если цель – распространение идей, то книгопечатание исполнило бы это гораздо лучше, чем солдаты. Если цель – прогресс цивилизации, то весьма легко предположить, что, кроме истребления людей и их богатств, есть другие более целесообразные пути для распространения цивилизации.
Почему же это случилось так, а не иначе?
Потому что это так случилось. «Случай сделал положение; гений воспользовался им», – говорит история.
Но что такое случай? Что такое гений?
Слова случай и гений не обозначают ничего действительно существующего и потому не могут быть определены. Слова эти только обозначают известную степень понимания явлений. Я не знаю, почему происходит такое то явление; думаю, что не могу знать; потому не хочу знать и говорю: случай. Я вижу силу, производящую несоразмерное с общечеловеческими свойствами действие; не понимаю, почему это происходит, и говорю: гений.
Для стада баранов тот баран, который каждый вечер отгоняется овчаром в особый денник к корму и становится вдвое толще других, должен казаться гением. И то обстоятельство, что каждый вечер именно этот самый баран попадает не в общую овчарню, а в особый денник к овсу, и что этот, именно этот самый баран, облитый жиром, убивается на мясо, должно представляться поразительным соединением гениальности с целым рядом необычайных случайностей.
Но баранам стоит только перестать думать, что все, что делается с ними, происходит только для достижения их бараньих целей; стоит допустить, что происходящие с ними события могут иметь и непонятные для них цели, – и они тотчас же увидят единство, последовательность в том, что происходит с откармливаемым бараном. Ежели они и не будут знать, для какой цели он откармливался, то, по крайней мере, они будут знать, что все случившееся с бараном случилось не нечаянно, и им уже не будет нужды в понятии ни о случае, ни о гении.
Только отрешившись от знаний близкой, понятной цели и признав, что конечная цель нам недоступна, мы увидим последовательность и целесообразность в жизни исторических лиц; нам откроется причина того несоразмерного с общечеловеческими свойствами действия, которое они производят, и не нужны будут нам слова случай и гений.
Стоит только признать, что цель волнений европейских народов нам неизвестна, а известны только факты, состоящие в убийствах, сначала во Франции, потом в Италии, в Африке, в Пруссии, в Австрии, в Испании, в России, и что движения с запада на восток и с востока на запад составляют сущность и цель этих событий, и нам не только не нужно будет видеть исключительность и гениальность в характерах Наполеона и Александра, но нельзя будет представить себе эти лица иначе, как такими же людьми, как и все остальные; и не только не нужно будет объяснять случайностию тех мелких событий, которые сделали этих людей тем, чем они были, но будет ясно, что все эти мелкие события были необходимы.
Отрешившись от знания конечной цели, мы ясно поймем, что точно так же, как ни к одному растению нельзя придумать других, более соответственных ему, цвета и семени, чем те, которые оно производит, точно так же невозможно придумать других двух людей, со всем их прошедшим, которое соответствовало бы до такой степени, до таких мельчайших подробностей тому назначению, которое им предлежало исполнить.


Основной, существенный смысл европейских событий начала нынешнего столетия есть воинственное движение масс европейских народов с запада на восток и потом с востока на запад. Первым зачинщиком этого движения было движение с запада на восток. Для того чтобы народы запада могли совершить то воинственное движение до Москвы, которое они совершили, необходимо было: 1) чтобы они сложились в воинственную группу такой величины, которая была бы в состоянии вынести столкновение с воинственной группой востока; 2) чтобы они отрешились от всех установившихся преданий и привычек и 3) чтобы, совершая свое воинственное движение, они имели во главе своей человека, который, и для себя и для них, мог бы оправдывать имеющие совершиться обманы, грабежи и убийства, которые сопутствовали этому движению.
И начиная с французской революции разрушается старая, недостаточно великая группа; уничтожаются старые привычки и предания; вырабатываются, шаг за шагом, группа новых размеров, новые привычки и предания, и приготовляется тот человек, который должен стоять во главе будущего движения и нести на себе всю ответственность имеющего совершиться.
Человек без убеждений, без привычек, без преданий, без имени, даже не француз, самыми, кажется, странными случайностями продвигается между всеми волнующими Францию партиями и, не приставая ни к одной из них, выносится на заметное место.
Невежество сотоварищей, слабость и ничтожество противников, искренность лжи и блестящая и самоуверенная ограниченность этого человека выдвигают его во главу армии. Блестящий состав солдат итальянской армии, нежелание драться противников, ребяческая дерзость и самоуверенность приобретают ему военную славу. Бесчисленное количество так называемых случайностей сопутствует ему везде. Немилость, в которую он впадает у правителей Франции, служит ему в пользу. Попытки его изменить предназначенный ему путь не удаются: его не принимают на службу в Россию, и не удается ему определение в Турцию. Во время войн в Италии он несколько раз находится на краю гибели и всякий раз спасается неожиданным образом. Русские войска, те самые, которые могут разрушить его славу, по разным дипломатическим соображениям, не вступают в Европу до тех пор, пока он там.
По возвращении из Италии он находит правительство в Париже в том процессе разложения, в котором люди, попадающие в это правительство, неизбежно стираются и уничтожаются. И сам собой для него является выход из этого опасного положения, состоящий в бессмысленной, беспричинной экспедиции в Африку. Опять те же так называемые случайности сопутствуют ему. Неприступная Мальта сдается без выстрела; самые неосторожные распоряжения увенчиваются успехом. Неприятельский флот, который не пропустит после ни одной лодки, пропускает целую армию. В Африке над безоружными почти жителями совершается целый ряд злодеяний. И люди, совершающие злодеяния эти, и в особенности их руководитель, уверяют себя, что это прекрасно, что это слава, что это похоже на Кесаря и Александра Македонского и что это хорошо.
Тот идеал славы и величия, состоящий в том, чтобы не только ничего не считать для себя дурным, но гордиться всяким своим преступлением, приписывая ему непонятное сверхъестественное значение, – этот идеал, долженствующий руководить этим человеком и связанными с ним людьми, на просторе вырабатывается в Африке. Все, что он ни делает, удается ему. Чума не пристает к нему. Жестокость убийства пленных не ставится ему в вину. Ребячески неосторожный, беспричинный и неблагородный отъезд его из Африки, от товарищей в беде, ставится ему в заслугу, и опять неприятельский флот два раза упускает его. В то время как он, уже совершенно одурманенный совершенными им счастливыми преступлениями, готовый для своей роли, без всякой цели приезжает в Париж, то разложение республиканского правительства, которое могло погубить его год тому назад, теперь дошло до крайней степени, и присутствие его, свежего от партий человека, теперь только может возвысить его.
Он не имеет никакого плана; он всего боится; но партии ухватываются за него и требуют его участия.
Он один, с своим выработанным в Италии и Египте идеалом славы и величия, с своим безумием самообожания, с своею дерзостью преступлений, с своею искренностью лжи, – он один может оправдать то, что имеет совершиться.
Он нужен для того места, которое ожидает его, и потому, почти независимо от его воли и несмотря на его нерешительность, на отсутствие плана, на все ошибки, которые он делает, он втягивается в заговор, имеющий целью овладение властью, и заговор увенчивается успехом.
Его вталкивают в заседание правителей. Испуганный, он хочет бежать, считая себя погибшим; притворяется, что падает в обморок; говорит бессмысленные вещи, которые должны бы погубить его. Но правители Франции, прежде сметливые и гордые, теперь, чувствуя, что роль их сыграна, смущены еще более, чем он, говорят не те слова, которые им нужно бы было говорить, для того чтоб удержать власть и погубить его.
Случайность, миллионы случайностей дают ему власть, и все люди, как бы сговорившись, содействуют утверждению этой власти. Случайности делают характеры тогдашних правителей Франции, подчиняющимися ему; случайности делают характер Павла I, признающего его власть; случайность делает против него заговор, не только не вредящий ему, но утверждающий его власть. Случайность посылает ему в руки Энгиенского и нечаянно заставляет его убить, тем самым, сильнее всех других средств, убеждая толпу, что он имеет право, так как он имеет силу. Случайность делает то, что он напрягает все силы на экспедицию в Англию, которая, очевидно, погубила бы его, и никогда не исполняет этого намерения, а нечаянно нападает на Мака с австрийцами, которые сдаются без сражения. Случайность и гениальность дают ему победу под Аустерлицем, и случайно все люди, не только французы, но и вся Европа, за исключением Англии, которая и не примет участия в имеющих совершиться событиях, все люди, несмотря на прежний ужас и отвращение к его преступлениям, теперь признают за ним его власть, название, которое он себе дал, и его идеал величия и славы, который кажется всем чем то прекрасным и разумным.
Как бы примериваясь и приготовляясь к предстоящему движению, силы запада несколько раз в 1805 м, 6 м, 7 м, 9 м году стремятся на восток, крепчая и нарастая. В 1811 м году группа людей, сложившаяся во Франции, сливается в одну огромную группу с серединными народами. Вместе с увеличивающейся группой людей дальше развивается сила оправдания человека, стоящего во главе движения. В десятилетний приготовительный период времени, предшествующий большому движению, человек этот сводится со всеми коронованными лицами Европы. Разоблаченные владыки мира не могут противопоставить наполеоновскому идеалу славы и величия, не имеющего смысла, никакого разумного идеала. Один перед другим, они стремятся показать ему свое ничтожество. Король прусский посылает свою жену заискивать милости великого человека; император Австрии считает за милость то, что человек этот принимает в свое ложе дочь кесарей; папа, блюститель святыни народов, служит своей религией возвышению великого человека. Не столько сам Наполеон приготовляет себя для исполнения своей роли, сколько все окружающее готовит его к принятию на себя всей ответственности того, что совершается и имеет совершиться. Нет поступка, нет злодеяния или мелочного обмана, который бы он совершил и который тотчас же в устах его окружающих не отразился бы в форме великого деяния. Лучший праздник, который могут придумать для него германцы, – это празднование Иены и Ауерштета. Не только он велик, но велики его предки, его братья, его пасынки, зятья. Все совершается для того, чтобы лишить его последней силы разума и приготовить к его страшной роли. И когда он готов, готовы и силы.
Нашествие стремится на восток, достигает конечной цели – Москвы. Столица взята; русское войско более уничтожено, чем когда нибудь были уничтожены неприятельские войска в прежних войнах от Аустерлица до Ваграма. Но вдруг вместо тех случайностей и гениальности, которые так последовательно вели его до сих пор непрерывным рядом успехов к предназначенной цели, является бесчисленное количество обратных случайностей, от насморка в Бородине до морозов и искры, зажегшей Москву; и вместо гениальности являются глупость и подлость, не имеющие примеров.
Нашествие бежит, возвращается назад, опять бежит, и все случайности постоянно теперь уже не за, а против него.
Совершается противодвижение с востока на запад с замечательным сходством с предшествовавшим движением с запада на восток. Те же попытки движения с востока на запад в 1805 – 1807 – 1809 годах предшествуют большому движению; то же сцепление и группу огромных размеров; то же приставание серединных народов к движению; то же колебание в середине пути и та же быстрота по мере приближения к цели.
Париж – крайняя цель достигнута. Наполеоновское правительство и войска разрушены. Сам Наполеон не имеет больше смысла; все действия его очевидно жалки и гадки; но опять совершается необъяснимая случайность: союзники ненавидят Наполеона, в котором они видят причину своих бедствий; лишенный силы и власти, изобличенный в злодействах и коварствах, он бы должен был представляться им таким, каким он представлялся им десять лет тому назад и год после, – разбойником вне закона. Но по какой то странной случайности никто не видит этого. Роль его еще не кончена. Человека, которого десять лет тому назад и год после считали разбойником вне закона, посылают в два дня переезда от Франции на остров, отдаваемый ему во владение с гвардией и миллионами, которые платят ему за что то.


Движение народов начинает укладываться в свои берега. Волны большого движения отхлынули, и на затихшем море образуются круги, по которым носятся дипломаты, воображая, что именно они производят затишье движения.
Но затихшее море вдруг поднимается. Дипломатам кажется, что они, их несогласия, причиной этого нового напора сил; они ждут войны между своими государями; положение им кажется неразрешимым. Но волна, подъем которой они чувствуют, несется не оттуда, откуда они ждут ее. Поднимается та же волна, с той же исходной точки движения – Парижа. Совершается последний отплеск движения с запада; отплеск, который должен разрешить кажущиеся неразрешимыми дипломатические затруднения и положить конец воинственному движению этого периода.
Человек, опустошивший Францию, один, без заговора, без солдат, приходит во Францию. Каждый сторож может взять его; но, по странной случайности, никто не только не берет, но все с восторгом встречают того человека, которого проклинали день тому назад и будут проклинать через месяц.
Человек этот нужен еще для оправдания последнего совокупного действия.
Действие совершено. Последняя роль сыграна. Актеру велено раздеться и смыть сурьму и румяны: он больше не понадобится.
И проходят несколько лет в том, что этот человек, в одиночестве на своем острове, играет сам перед собой жалкую комедию, мелочно интригует и лжет, оправдывая свои деяния, когда оправдание это уже не нужно, и показывает всему миру, что такое было то, что люди принимали за силу, когда невидимая рука водила им.
Распорядитель, окончив драму и раздев актера, показал его нам.
– Смотрите, чему вы верили! Вот он! Видите ли вы теперь, что не он, а Я двигал вас?
Но, ослепленные силой движения, люди долго не понимали этого.
Еще большую последовательность и необходимость представляет жизнь Александра I, того лица, которое стояло во главе противодвижения с востока на запад.
Что нужно для того человека, который бы, заслоняя других, стоял во главе этого движения с востока на запад?
Нужно чувство справедливости, участие к делам Европы, но отдаленное, не затемненное мелочными интересами; нужно преобладание высоты нравственной над сотоварищами – государями того времени; нужна кроткая и привлекательная личность; нужно личное оскорбление против Наполеона. И все это есть в Александре I; все это подготовлено бесчисленными так называемыми случайностями всей его прошедшей жизни: и воспитанием, и либеральными начинаниями, и окружающими советниками, и Аустерлицем, и Тильзитом, и Эрфуртом.
Во время народной войны лицо это бездействует, так как оно не нужно. Но как скоро является необходимость общей европейской войны, лицо это в данный момент является на свое место и, соединяя европейские народы, ведет их к цели.
Цель достигнута. После последней войны 1815 года Александр находится на вершине возможной человеческой власти. Как же он употребляет ее?
Александр I, умиротворитель Европы, человек, с молодых лет стремившийся только к благу своих народов, первый зачинщик либеральных нововведений в своем отечестве, теперь, когда, кажется, он владеет наибольшей властью и потому возможностью сделать благо своих народов, в то время как Наполеон в изгнании делает детские и лживые планы о том, как бы он осчастливил человечество, если бы имел власть, Александр I, исполнив свое призвание и почуяв на себе руку божию, вдруг признает ничтожность этой мнимой власти, отворачивается от нее, передает ее в руки презираемых им и презренных людей и говорит только:
– «Не нам, не нам, а имени твоему!» Я человек тоже, как и вы; оставьте меня жить, как человека, и думать о своей душе и о боге.

Как солнце и каждый атом эфира есть шар, законченный в самом себе и вместе с тем только атом недоступного человеку по огромности целого, – так и каждая личность носит в самой себе свои цели и между тем носит их для того, чтобы служить недоступным человеку целям общим.
Пчела, сидевшая на цветке, ужалила ребенка. И ребенок боится пчел и говорит, что цель пчелы состоит в том, чтобы жалить людей. Поэт любуется пчелой, впивающейся в чашечку цветка, и говорит, цель пчелы состоит во впивании в себя аромата цветов. Пчеловод, замечая, что пчела собирает цветочную пыль к приносит ее в улей, говорит, что цель пчелы состоит в собирании меда. Другой пчеловод, ближе изучив жизнь роя, говорит, что пчела собирает пыль для выкармливанья молодых пчел и выведения матки, что цель ее состоит в продолжении рода. Ботаник замечает, что, перелетая с пылью двудомного цветка на пестик, пчела оплодотворяет его, и ботаник в этом видит цель пчелы. Другой, наблюдая переселение растений, видит, что пчела содействует этому переселению, и этот новый наблюдатель может сказать, что в этом состоит цель пчелы. Но конечная цель пчелы не исчерпывается ни тою, ни другой, ни третьей целью, которые в состоянии открыть ум человеческий. Чем выше поднимается ум человеческий в открытии этих целей, тем очевиднее для него недоступность конечной цели.
Человеку доступно только наблюдение над соответственностью жизни пчелы с другими явлениями жизни. То же с целями исторических лиц и народов.


Свадьба Наташи, вышедшей в 13 м году за Безухова, было последнее радостное событие в старой семье Ростовых. В тот же год граф Илья Андреевич умер, и, как это всегда бывает, со смертью его распалась старая семья.
События последнего года: пожар Москвы и бегство из нее, смерть князя Андрея и отчаяние Наташи, смерть Пети, горе графини – все это, как удар за ударом, падало на голову старого графа. Он, казалось, не понимал и чувствовал себя не в силах понять значение всех этих событий и, нравственно согнув свою старую голову, как будто ожидал и просил новых ударов, которые бы его покончили. Он казался то испуганным и растерянным, то неестественно оживленным и предприимчивым.
Свадьба Наташи на время заняла его своей внешней стороной. Он заказывал обеды, ужины и, видимо, хотел казаться веселым; но веселье его не сообщалось, как прежде, а, напротив, возбуждало сострадание в людях, знавших и любивших его.
После отъезда Пьера с женой он затих и стал жаловаться на тоску. Через несколько дней он заболел и слег в постель. С первых дней его болезни, несмотря на утешения докторов, он понял, что ему не вставать. Графиня, не раздеваясь, две недели провела в кресле у его изголовья. Всякий раз, как она давала ему лекарство, он, всхлипывая, молча целовал ее руку. В последний день он, рыдая, просил прощения у жены и заочно у сына за разорение именья – главную вину, которую он за собой чувствовал. Причастившись и особоровавшись, он тихо умер, и на другой день толпа знакомых, приехавших отдать последний долг покойнику, наполняла наемную квартиру Ростовых. Все эти знакомые, столько раз обедавшие и танцевавшие у него, столько раз смеявшиеся над ним, теперь все с одинаковым чувством внутреннего упрека и умиления, как бы оправдываясь перед кем то, говорили: «Да, там как бы то ни было, а прекрасжейший был человек. Таких людей нынче уж не встретишь… А у кого ж нет своих слабостей?..»
Именно в то время, когда дела графа так запутались, что нельзя было себе представить, чем это все кончится, если продолжится еще год, он неожиданно умер.
Николай был с русскими войсками в Париже, когда к нему пришло известие о смерти отца. Он тотчас же подал в отставку и, не дожидаясь ее, взял отпуск и приехал в Москву. Положение денежных дел через месяц после смерти графа совершенно обозначилось, удивив всех громадностию суммы разных мелких долгов, существования которых никто и не подозревал. Долгов было вдвое больше, чем имения.
Родные и друзья советовали Николаю отказаться от наследства. Но Николай в отказе от наследства видел выражение укора священной для него памяти отца и потому не хотел слышать об отказе и принял наследство с обязательством уплаты долгов.
Кредиторы, так долго молчавшие, будучи связаны при жизни графа тем неопределенным, но могучим влиянием, которое имела на них его распущенная доброта, вдруг все подали ко взысканию. Явилось, как это всегда бывает, соревнование – кто прежде получит, – и те самые люди, которые, как Митенька и другие, имели безденежные векселя – подарки, явились теперь самыми требовательными кредиторами. Николаю не давали ни срока, ни отдыха, и те, которые, по видимому, жалели старика, бывшего виновником их потери (если были потери), теперь безжалостно накинулись на очевидно невинного перед ними молодого наследника, добровольно взявшего на себя уплату.
Ни один из предполагаемых Николаем оборотов не удался; имение с молотка было продано за полцены, а половина долгов оставалась все таки не уплаченною. Николай взял предложенные ему зятем Безуховым тридцать тысяч для уплаты той части долгов, которые он признавал за денежные, настоящие долги. А чтобы за оставшиеся долги не быть посаженным в яму, чем ему угрожали кредиторы, он снова поступил на службу.
Ехать в армию, где он был на первой вакансии полкового командира, нельзя было потому, что мать теперь держалась за сына, как за последнюю приманку жизни; и потому, несмотря на нежелание оставаться в Москве в кругу людей, знавших его прежде, несмотря на свое отвращение к статской службе, он взял в Москве место по статской части и, сняв любимый им мундир, поселился с матерью и Соней на маленькой квартире, на Сивцевом Вражке.
Наташа и Пьер жили в это время в Петербурге, не имея ясного понятия о положении Николая. Николай, заняв у зятя деньги, старался скрыть от него свое бедственное положение. Положение Николая было особенно дурно потому, что своими тысячью двумястами рублями жалованья он не только должен был содержать себя, Соню и мать, но он должен был содержать мать так, чтобы она не замечала, что они бедны. Графиня не могла понять возможности жизни без привычных ей с детства условий роскоши и беспрестанно, не понимая того, как это трудно было для сына, требовала то экипажа, которого у них не было, чтобы послать за знакомой, то дорогого кушанья для себя и вина для сына, то денег, чтобы сделать подарок сюрприз Наташе, Соне и тому же Николаю.
Соня вела домашнее хозяйство, ухаживала за теткой, читала ей вслух, переносила ее капризы и затаенное нерасположение и помогала Николаю скрывать от старой графини то положение нужды, в котором они находились. Николай чувствовал себя в неоплатном долгу благодарности перед Соней за все, что она делала для его матери, восхищался ее терпением и преданностью, но старался отдаляться от нее.
Он в душе своей как будто упрекал ее за то, что она была слишком совершенна, и за то, что не в чем было упрекать ее. В ней было все, за что ценят людей; но было мало того, что бы заставило его любить ее. И он чувствовал, что чем больше он ценит, тем меньше любит ее. Он поймал ее на слове, в ее письме, которым она давала ему свободу, и теперь держал себя с нею так, как будто все то, что было между ними, уже давным давно забыто и ни в каком случае не может повториться.
Положение Николая становилось хуже и хуже. Мысль о том, чтобы откладывать из своего жалованья, оказалась мечтою. Он не только не откладывал, но, удовлетворяя требования матери, должал по мелочам. Выхода из его положения ему не представлялось никакого. Мысль о женитьбе на богатой наследнице, которую ему предлагали его родственницы, была ему противна. Другой выход из его положения – смерть матери – никогда не приходила ему в голову. Он ничего не желал, ни на что не надеялся; и в самой глубине души испытывал мрачное и строгое наслаждение в безропотном перенесении своего положения. Он старался избегать прежних знакомых с их соболезнованием и предложениями оскорбительной помощи, избегал всякого рассеяния и развлечения, даже дома ничем не занимался, кроме раскладывания карт с своей матерью, молчаливыми прогулками по комнате и курением трубки за трубкой. Он как будто старательно соблюдал в себе то мрачное настроение духа, в котором одном он чувствовал себя в состоянии переносить свое положение.


В начале зимы княжна Марья приехала в Москву. Из городских слухов она узнала о положении Ростовых и о том, как «сын жертвовал собой для матери», – так говорили в городе.
«Я и не ожидала от него другого», – говорила себе княжна Марья, чувствуя радостное подтверждение своей любви к нему. Вспоминая свои дружеские и почти родственные отношения ко всему семейству, она считала своей обязанностью ехать к ним. Но, вспоминая свои отношения к Николаю в Воронеже, она боялась этого. Сделав над собой большое усилие, она, однако, через несколько недель после своего приезда в город приехала к Ростовым.
Николай первый встретил ее, так как к графине можно было проходить только через его комнату. При первом взгляде на нее лицо Николая вместо выражения радости, которую ожидала увидать на нем княжна Марья, приняло невиданное прежде княжной выражение холодности, сухости и гордости. Николай спросил о ее здоровье, проводил к матери и, посидев минут пять, вышел из комнаты.
Когда княжна выходила от графини, Николай опять встретил ее и особенно торжественно и сухо проводил до передней. Он ни слова не ответил на ее замечания о здоровье графини. «Вам какое дело? Оставьте меня в покое», – говорил его взгляд.
– И что шляется? Чего ей нужно? Терпеть не могу этих барынь и все эти любезности! – сказал он вслух при Соне, видимо не в силах удерживать свою досаду, после того как карета княжны отъехала от дома.
– Ах, как можно так говорить, Nicolas! – сказала Соня, едва скрывая свою радость. – Она такая добрая, и maman так любит ее.
Николай ничего не отвечал и хотел бы вовсе не говорить больше о княжне. Но со времени ее посещения старая графиня всякий день по нескольку раз заговаривала о ней.
Графиня хвалила ее, требовала, чтобы сын съездил к ней, выражала желание видеть ее почаще, но вместе с тем всегда становилась не в духе, когда она о ней говорила.
Николай старался молчать, когда мать говорила о княжне, но молчание его раздражало графиню.
– Она очень достойная и прекрасная девушка, – говорила она, – и тебе надо к ней съездить. Все таки ты увидишь кого нибудь; а то тебе скука, я думаю, с нами.
– Да я нисколько не желаю, маменька.
– То хотел видеть, а теперь не желаю. Я тебя, мой милый, право, не понимаю. То тебе скучно, то ты вдруг никого не хочешь видеть.
– Да я не говорил, что мне скучно.
– Как же, ты сам сказал, что ты и видеть ее не желаешь. Она очень достойная девушка и всегда тебе нравилась; а теперь вдруг какие то резоны. Всё от меня скрывают.
– Да нисколько, маменька.
– Если б я тебя просила сделать что нибудь неприятное, а то я тебя прошу съездить отдать визит. Кажется, и учтивость требует… Я тебя просила и теперь больше не вмешиваюсь, когда у тебя тайны от матери.
– Да я поеду, если вы хотите.
– Мне все равно; я для тебя желаю.
Николай вздыхал, кусая усы, и раскладывал карты, стараясь отвлечь внимание матери на другой предмет.
На другой, на третий и на четвертый день повторялся тот же и тот же разговор.
После своего посещения Ростовых и того неожиданного, холодного приема, сделанного ей Николаем, княжна Марья призналась себе, что она была права, не желая ехать первая к Ростовым.
«Я ничего и не ожидала другого, – говорила она себе, призывая на помощь свою гордость. – Мне нет никакого дела до него, и я только хотела видеть старушку, которая была всегда добра ко мне и которой я многим обязана».
Но она не могла успокоиться этими рассуждениями: чувство, похожее на раскаяние, мучило ее, когда она вспоминала свое посещение. Несмотря на то, что она твердо решилась не ездить больше к Ростовым и забыть все это, она чувствовала себя беспрестанно в неопределенном положении. И когда она спрашивала себя, что же такое было то, что мучило ее, она должна была признаваться, что это были ее отношения к Ростову. Его холодный, учтивый тон не вытекал из его чувства к ней (она это знала), а тон этот прикрывал что то. Это что то ей надо было разъяснить; и до тех пор она чувствовала, что не могла быть покойна.
В середине зимы она сидела в классной, следя за уроками племянника, когда ей пришли доложить о приезде Ростова. С твердым решением не выдавать своей тайны и не выказать своего смущения она пригласила m lle Bourienne и с ней вместе вышла в гостиную.
При первом взгляде на лицо Николая она увидала, что он приехал только для того, чтобы исполнить долг учтивости, и решилась твердо держаться в том самом тоне, в котором он обратится к ней.
Они заговорили о здоровье графини, об общих знакомых, о последних новостях войны, и когда прошли те требуемые приличием десять минут, после которых гость может встать, Николай поднялся, прощаясь.
Княжна с помощью m lle Bourienne выдержала разговор очень хорошо; но в самую последнюю минуту, в то время как он поднялся, она так устала говорить о том, до чего ей не было дела, и мысль о том, за что ей одной так мало дано радостей в жизни, так заняла ее, что она в припадке рассеянности, устремив вперед себя свои лучистые глаза, сидела неподвижно, не замечая, что он поднялся.
Николай посмотрел на нее и, желая сделать вид, что он не замечает ее рассеянности, сказал несколько слов m lle Bourienne и опять взглянул на княжну. Она сидела так же неподвижно, и на нежном лице ее выражалось страдание. Ему вдруг стало жалко ее и смутно представилось, что, может быть, он был причиной той печали, которая выражалась на ее лице. Ему захотелось помочь ей, сказать ей что нибудь приятное; но он не мог придумать, что бы сказать ей.
– Прощайте, княжна, – сказал он. Она опомнилась, вспыхнула и тяжело вздохнула.
– Ах, виновата, – сказала она, как бы проснувшись. – Вы уже едете, граф; ну, прощайте! А подушку графине?
– Постойте, я сейчас принесу ее, – сказала m lle Bourienne и вышла из комнаты.
Оба молчали, изредка взглядывая друг на друга.
– Да, княжна, – сказал, наконец, Николай, грустно улыбаясь, – недавно кажется, а сколько воды утекло с тех пор, как мы с вами в первый раз виделись в Богучарове. Как мы все казались в несчастии, – а я бы дорого дал, чтобы воротить это время… да не воротишь.
Княжна пристально глядела ему в глаза своим лучистым взглядом, когда он говорил это. Она как будто старалась понять тот тайный смысл его слов, который бы объяснил ей его чувство к ней.
– Да, да, – сказала она, – но вам нечего жалеть прошедшего, граф. Как я понимаю вашу жизнь теперь, вы всегда с наслаждением будете вспоминать ее, потому что самоотвержение, которым вы живете теперь…
– Я не принимаю ваших похвал, – перебил он ее поспешно, – напротив, я беспрестанно себя упрекаю; но это совсем неинтересный и невеселый разговор.
И опять взгляд его принял прежнее сухое и холодное выражение. Но княжна уже увидала в нем опять того же человека, которого она знала и любила, и говорила теперь только с этим человеком.
– Я думала, что вы позволите мне сказать вам это, – сказала она. – Мы так сблизились с вами… и с вашим семейством, и я думала, что вы не почтете неуместным мое участие; но я ошиблась, – сказала она. Голос ее вдруг дрогнул. – Я не знаю почему, – продолжала она, оправившись, – вы прежде были другой и…
– Есть тысячи причин почему (он сделал особое ударение на слово почему). Благодарю вас, княжна, – сказал он тихо. – Иногда тяжело.
«Так вот отчего! Вот отчего! – говорил внутренний голос в душе княжны Марьи. – Нет, я не один этот веселый, добрый и открытый взгляд, не одну красивую внешность полюбила в нем; я угадала его благородную, твердую, самоотверженную душу, – говорила она себе. – Да, он теперь беден, а я богата… Да, только от этого… Да, если б этого не было…» И, вспоминая прежнюю его нежность и теперь глядя на его доброе и грустное лицо, она вдруг поняла причину его холодности.
– Почему же, граф, почему? – вдруг почти вскрикнула она невольно, подвигаясь к нему. – Почему, скажите мне? Вы должны сказать. – Он молчал. – Я не знаю, граф, вашего почему, – продолжала она. – Но мне тяжело, мне… Я признаюсь вам в этом. Вы за что то хотите лишить меня прежней дружбы. И мне это больно. – У нее слезы были в глазах и в голосе. – У меня так мало было счастия в жизни, что мне тяжела всякая потеря… Извините меня, прощайте. – Она вдруг заплакала и пошла из комнаты.
– Княжна! постойте, ради бога, – вскрикнул он, стараясь остановить ее. – Княжна!
Она оглянулась. Несколько секунд они молча смотрели в глаза друг другу, и далекое, невозможное вдруг стало близким, возможным и неизбежным.
……


Осенью 1814 го года Николай женился на княжне Марье и с женой, матерью и Соней переехал на житье в Лысые Горы.
В три года он, не продавая именья жены, уплатил оставшиеся долги и, получив небольшое наследство после умершей кузины, заплатил и долг Пьеру.
Еще через три года, к 1820 му году, Николай так устроил свои денежные дела, что прикупил небольшое именье подле Лысых Гор и вел переговоры о выкупе отцовского Отрадного, что составляло его любимую мечту.
Начав хозяйничать по необходимости, он скоро так пристрастился к хозяйству, что оно сделалось для него любимым и почти исключительным занятием. Николай был хозяин простой, не любил нововведений, в особенности английских, которые входили тогда в моду, смеялся над теоретическими сочинениями о хозяйстве, не любил заводов, дорогих производств, посевов дорогих хлебов и вообще не занимался отдельно ни одной частью хозяйства. У него перед глазами всегда было только одно именье, а не какая нибудь отдельная часть его. В именье же главным предметом был не азот и не кислород, находящиеся в почве и воздухе, не особенный плуг и назем, а то главное орудие, чрез посредство которого действует и азот, и кислород, и назем, и плуг – то есть работник мужик. Когда Николай взялся за хозяйство и стал вникать в различные его части, мужик особенно привлек к себе его внимание; мужик представлялся ему не только орудием, но и целью и судьею. Он сначала всматривался в мужика, стараясь понять, что ему нужно, что он считает дурным и хорошим, и только притворялся, что распоряжается и приказывает, в сущности же только учился у мужиков и приемам, и речам, и суждениям о том, что хорошо и что дурно. И только тогда, когда понял вкусы и стремления мужика, научился говорить его речью и понимать тайный смысл его речи, когда почувствовал себя сроднившимся с ним, только тогда стал он смело управлять им, то есть исполнять по отношению к мужикам ту самую должность, исполнение которой от него требовалось. И хозяйство Николая приносило самые блестящие результаты.
Принимая в управление имение, Николай сразу, без ошибки, по какому то дару прозрения, назначал бурмистром, старостой, выборным тех самых людей, которые были бы выбраны самими мужиками, если б они могли выбирать, и начальники его никогда не переменялись. Прежде чем исследовать химические свойства навоза, прежде чем вдаваться в дебет и кредит (как он любил насмешливо говорить), он узнавал количество скота у крестьян и увеличивал это количество всеми возможными средствами. Семьи крестьян он поддерживал в самых больших размерах, не позволяя делиться. Ленивых, развратных и слабых он одинаково преследовал и старался изгонять из общества.
При посевах и уборке сена и хлебов он совершенно одинаково следил за своими и мужицкими полями. И у редких хозяев были так рано и хорошо посеяны и убраны поля и так много дохода, как у Николая.
С дворовыми он не любил иметь никакого дела, называл их дармоедами и, как все говорили, распустил и избаловал их; когда надо было сделать какое нибудь распоряжение насчет дворового, в особенности когда надо было наказывать, он бывал в нерешительности и советовался со всеми в доме; только когда возможно было отдать в солдаты вместо мужика дворового, он делал это без малейшего колебания. Во всех же распоряжениях, касавшихся мужиков, он никогда не испытывал ни малейшего сомнения. Всякое распоряжение его – он это знал – будет одобрено всеми против одного или нескольких.
Он одинаково не позволял себе утруждать или казнить человека потому только, что ему этого так хотелось, как и облегчать и награждать человека потому, что в этом состояло его личное желание. Он не умел бы сказать, в чем состояло это мерило того, что должно и чего не должно; но мерило это в его душе было твердо и непоколебимо.
Он часто говаривал с досадой о какой нибудь неудаче или беспорядке: «С нашим русским народом», – и воображал себе, что он терпеть не может мужика.
Но он всеми силами души любил этот наш русский народ и его быт и потому только понял и усвоил себе тот единственный путь и прием хозяйства, которые приносили хорошие результаты.
Графиня Марья ревновала своего мужа к этой любви его и жалела, что не могла в ней участвовать, но не могла понять радостей и огорчений, доставляемых ему этим отдельным, чуждым для нее миром. Она не могла понять, отчего он бывал так особенно оживлен и счастлив, когда он, встав на заре и проведя все утро в поле или на гумне, возвращался к ее чаю с посева, покоса или уборки. Она не понимала, чем он восхищался, рассказывая с восторгом про богатого хозяйственного мужика Матвея Ермишина, который всю ночь с семьей возил снопы, и еще ни у кого ничего не было убрано, а у него уже стояли одонья. Она не понимала, отчего он так радостно, переходя от окна к балкону, улыбался под усами и подмигивал, когда на засыхающие всходы овса выпадал теплый частый дождик, или отчего, когда в покос или уборку угрожающая туча уносилась ветром, он, красный, загорелый и в поту, с запахом полыни и горчавки в волосах, приходя с гумна, радостно потирая руки, говорил: «Ну еще денек, и мое и крестьянское все будет в гумне».
Еще менее могла она понять, почему он, с его добрым сердцем, с его всегдашнею готовностью предупредить ее желания, приходил почти в отчаяние, когда она передавала ему просьбы каких нибудь баб или мужиков, обращавшихся к ней, чтобы освободить их от работ, почему он, добрый Nicolas, упорно отказывал ей, сердито прося ее не вмешиваться не в свое дело. Она чувствовала, что у него был особый мир, страстно им любимый, с какими то законами, которых она не понимала.
Когда она иногда, стараясь понять его, говорила ему о его заслуге, состоящей в том, что он делает добро своих подданных, он сердился и отвечал: «Вот уж нисколько: никогда и в голову мне не приходит; и для их блага вот чего не сделаю. Все это поэзия и бабьи сказки, – все это благо ближнего. Мне нужно, чтобы наши дети не пошли по миру; мне надо устроить наше состояние, пока я жив; вот и все. Для этого нужен порядок, нужна строгость… Вот что!» – говорил он, сжимая свой сангвинический кулак. «И справедливость, разумеется, – прибавлял он, – потому что если крестьянин гол и голоден, и лошаденка у него одна, так он ни на себя, ни на меня не сработает».
И, должно быть, потому, что Николай не позволял себе мысли о том, что он делает что нибудь для других, для добродетели, – все, что он делал, было плодотворно: состояние его быстро увеличивалось; соседние мужики приходили просить его, чтобы он купил их, и долго после его смерти в народе хранилась набожная память об его управлении. «Хозяин был… Наперед мужицкое, а потом свое. Ну и потачки не давал. Одно слово – хозяин!»


Одно, что мучило Николая по отношению к его хозяйничанию, это была его вспыльчивость в соединении с старой гусарской привычкой давать волю рукам. В первое время он не видел в этом ничего предосудительного, но на второй год своей женитьбы его взгляд на такого рода расправы вдруг изменился.
Однажды летом из Богучарова был вызван староста, заменивший умершего Дрона, обвиняемый в разных мошенничествах и неисправностях. Николай вышел к нему на крыльцо, и с первых ответов старосты в сенях послышались крики и удары. Вернувшись к завтраку домой, Николай подошел к жене, сидевшей с низко опущенной над пяльцами головой, и стал рассказывать ей, по обыкновению, все то, что занимало его в это утро, и между прочим и про богучаровского старосту. Графиня Марья, краснея, бледнея и поджимая губы, сидела все так же, опустив голову, и ничего не отвечала на слова мужа.
– Эдакой наглый мерзавец, – говорил он, горячась при одном воспоминании. – Ну, сказал бы он мне, что был пьян, не видал… Да что с тобой, Мари? – вдруг спросил он.
Графиня Марья подняла голову, хотела что то сказать, но опять поспешно потупилась и собрала губы.
– Что ты? что с тобой, дружок мой?..
Некрасивая графиня Марья всегда хорошела, когда плакала. Она никогда не плакала от боли или досады, но всегда от грусти и жалости. И когда она плакала, лучистые глаза ее приобретали неотразимую прелесть.
Как только Николай взял ее за руку, она не в силах была удержаться и заплакала.
– Nicolas, я видела… он виноват, но ты, зачем ты! Nicolas!.. – И она закрыла лицо руками.
Николай замолчал, багрово покраснел и, отойдя от нее, молча стал ходить по комнате. Он понял, о чем она плакала; но вдруг он не мог в душе своей согласиться с ней, что то, с чем он сжился с детства, что он считал самым обыкновенным, – было дурно.
«Любезности это, бабьи сказки, или она права?» – спрашивал он сам себя. Не решив сам с собою этого вопроса, он еще раз взглянул на ее страдающее и любящее лицо и вдруг понял, что она была права, а он давно уже виноват сам перед собою.
– Мари, – сказал он тихо, подойдя к ней, – этого больше не будет никогда; даю тебе слово. Никогда, – повторил он дрогнувшим голосом, как мальчик, который просит прощения.
Слезы еще чаще полились из глаз графини. Она взяла руку мужа и поцеловала ее.
– Nicolas, когда ты разбил камэ? – чтобы переменить разговор, сказала она, разглядывая его руку, на которой был перстень с головой Лаокоона.
– Нынче; все то же. Ах, Мари, не напоминай мне об этом. – Он опять вспыхнул. – Даю тебе честное слово, что этого больше не будет. И пусть это будет мне память навсегда, – сказал он, указывая на разбитый перстень.
С тех пор, как только при объяснениях со старостами и приказчиками кровь бросалась ему в лицо и руки начинали сжиматься в кулаки, Николай вертел разбитый перстень на пальце и опускал глаза перед человеком, рассердившим его. Однако же раза два в год он забывался и тогда, придя к жене, признавался и опять давал обещание, что уже теперь это было последний раз.
– Мари, ты, верно, меня презираешь? – говорил он ей. – Я стою этого.
– Ты уйди, уйди поскорее, ежели чувствуешь себя не в силах удержаться, – с грустью говорила графиня Марья, стараясь утешить мужа.
В дворянском обществе губернии Николай был уважаем, но не любим. Дворянские интересы не занимали его. И за это то одни считали его гордым, другие – глупым человеком. Все время его летом, с весеннего посева и до уборки, проходило в занятиях по хозяйству. Осенью он с тою же деловою серьезностию, с которою занимался хозяйством, предавался охоте, уходя на месяц и на два в отъезд с своей охотой. Зимой он ездил по другим деревням и занимался чтением. Чтение его составляли книги преимущественно исторические, выписывавшиеся им ежегодно на известную сумму. Он составлял себе, как говорил, серьезную библиотеку и за правило поставлял прочитывать все те книги, которые он покупал. Он с значительным видом сиживал в кабинете за этим чтением, сперва возложенным на себя как обязанность, а потом сделавшимся привычным занятием, доставлявшим ему особого рода удовольствие и сознание того, что он занят серьезным делом. За исключением поездок по делам, бо льшую часть времени зимой он проводил дома, сживаясь с семьей и входя в мелкие отношения между матерью и детьми. С женой он сходился все ближе и ближе, с каждым днем открывая в ней новые душевные сокровища.
Соня со времени женитьбы Николая жила в его доме. Еще перед своей женитьбой Николай, обвиняя себя и хваля ее, рассказал своей невесте все, что было между ним и Соней. Он просил княжну Марью быть ласковой и доброй с его кузиной. Графиня Марья чувствовала вполне вину своего мужа; чувствовала и свою вину перед Соней; думала, что ее состояние имело влияние на выбор Николая, не могла ни в чем упрекнуть Соню, желала любить ее; но не только не любила, а часто находила против нее в своей душе злые чувства и не могла преодолеть их.
Однажды она разговорилась с другом своим Наташей о Соне и о своей к ней несправедливости.
– Знаешь что, – сказала Наташа, – вот ты много читала Евангелие; там есть одно место прямо о Соне.
– Что? – с удивлением спросила графиня Марья.
– «Имущему дастся, а у неимущего отнимется», помнишь? Она – неимущий: за что? не знаю; в ней нет, может быть, эгоизма, – я не знаю, но у нее отнимется, и все отнялось. Мне ее ужасно жалко иногда; я ужасно желала прежде, чтобы Nicolas женился на ней; но я всегда как бы предчувствовала, что этого не будет. Она пустоцвет, знаешь, как на клубнике? Иногда мне ее жалко, а иногда я думаю, что она не чувствует этого, как чувствовали бы мы.
И несмотря на то, что графиня Марья толковала Наташе, что эти слова Евангелия надо понимать иначе, – глядя на Соню, она соглашалась с объяснением, данным Наташей. Действительно, казалось, что Соня не тяготится своим положением и совершенно примирилась с своим назначением пустоцвета. Она дорожила, казалось, не столько людьми, сколько всей семьей. Она, как кошка, прижилась не к людям, а к дому. Она ухаживала за старой графиней, ласкала и баловала детей, всегда была готова оказать те мелкие услуги, на которые она была способна; но все это принималось невольно с слишком слабою благодарностию…
Усадьба Лысых Гор была вновь отстроена, но уже не на ту ногу, на которой она была при покойном князе.
Постройки, начатые во времена нужды, были более чем просты. Огромный дом, на старом каменном фундаменте, был деревянный, оштукатуренный только снутри. Большой поместительный дом с некрашеным дощатым полом был меблирован самыми простыми жесткими диванами и креслами, столами и стульями из своих берез и работы своих столяров. Дом был поместителен, с комнатами для дворни и отделениями для приезжих. Родные Ростовых и Болконских иногда съезжались гостить в Лысые Горы семьями, на своих шестнадцати лошадях, с десятками слуг, и жили месяцами. Кроме того, четыре раза в год, в именины и рожденья хозяев, съезжалось до ста человек гостей на один два дня. Остальное время года шла ненарушимо правильная жизнь с обычными занятиями, чаями, завтраками, обедами, ужинами из домашней провизии.


Выл канун зимнего Николина дня, 5 е декабря 1820 года. В этот год Наташа с детьми и мужем с начала осени гостила у брата. Пьер был в Петербурге, куда он поехал по своим особенным делам, как он говорил, на три недели, и где он теперь проживал уже седьмую. Его ждали каждую минуту.
5 го декабря, кроме семейства Безуховых, у Ростовых гостил еще старый друг Николая, отставной генерал Василий Федорович Денисов.
6 го числа, в день торжества, в который съедутся гости, Николай знал, что ему придется снять бешмет, надеть сюртук и с узкими носками узкие сапоги и ехать в новую построенную им церковь, а потом принимать поздравления и предлагать закуски и говорить о дворянских выборах и урожае; но канун дня он еще считал себя вправе провести обычно. До обеда Николай поверил счеты бурмистра из рязанской деревни, по именью племянника жены, написал два письма по делам и прошелся на гумно, скотный и конный дворы. Приняв меры против ожидаемого на завтра общего пьянства по случаю престольного праздника, он пришел к обеду и, не успев с глазу на глаз переговорить с женою, сел за длинный стол в двадцать приборов, за который собрались все домашние. За столом были мать, жившая при ней старушка Белова, жена, трое детей, гувернантка, гувернер, племянник с своим гувернером, Соня, Денисов, Наташа, ее трое детей, их гувернантка и старичок Михаил Иваныч, архитектор князя, живший в Лысых Горах на покое.
Графиня Марья сидела на противоположном конце стола. Как только муж сел на свое место, по тому жесту, с которым он, сняв салфетку, быстро передвинул стоявшие перед ним стакан и рюмку, графиня Марья решила, что он не в духе, как это иногда с ним бывает, в особенности перед супом и когда он прямо с хозяйства придет к обеду. Графиня Марья знала очень хорошо это его настроение, и, когда она сама была в хорошем расположении, она спокойно ожидала, пока он поест супу, и тогда уже начинала говорить с ним и заставляла его признаваться, что он без причины был не в духе; но нынче она совершенно забыла это свое наблюдение; ей стало больно, что он без причины на нее сердится, и она почувствовала себя несчастной. Она спросила его, где он был. Он отвечал. Она еще спросила, все ли в порядке по хозяйству. Он неприятно поморщился от ее ненатурального тона и поспешно ответил.
«Так я не ошибалась, – подумала графиня Марья, – и за что он на меня сердится?» В тоне, которым он отвечал ей, графиня Марья слышала недоброжелательство к себе и желание прекратить разговор. Она чувствовала, что ее слова были неестественны; но она не могла удержаться, чтобы не сделать еще несколько вопросов.
Разговор за обедом благодаря Денисову скоро сделался общим и оживленным, и графиня Марья не говорила с мужем. Когда вышли из за стола и пришли благодарить старую графиню, графиня Марья поцеловала, подставляя свою руку, мужа и спросила, за что он на нее сердится.
– У тебя всегда странные мысли; и не думал сердиться, – сказал он.
Но слово всегда отвечало графине Марье: да, сержусь и не хочу сказать.
Николай жил с своей женой так хорошо, что даже Соня и старая графиня, желавшие из ревности несогласия между ними, не могли найти предлога для упрека; но и между ними бывали минуты враждебности. Иногда, именно после самых счастливых периодов, на них находило вдруг чувство отчужденности и враждебности; это чувство являлось чаще всего во времена беременности графини Марьи. Теперь она находилась в этом периоде.
– Ну, messieurs et mesdames, – сказал Николай громко и как бы весело (графине Марье казалось, что это нарочно, чтобы ее оскорбить), – я с шести часов на ногах. Завтра уж надо страдать, а нынче пойти отдохнуть. – И, не сказав больше ничего графине Марье, он ушел в маленькую диванную и лег на диван.
«Вот это всегда так, – думала графиня Марья. – Со всеми говорит, только не со мною. Вижу, вижу, что я ему противна. Особенно в этом положении». Она посмотрела на свой высокий живот и в зеркало на свое желто бледное, исхудавшее лицо с более, чем когда нибудь, большими глазами.
И все ей стало неприятно: и крик и хохот Денисова, и разговор Наташи, и в особенности тот взгляд, который на нее поспешно бросила Соня.
Соня всегда была первым предлогом, который избирала графиня Марья для своего раздражения.
Посидев с гостями и не понимая ничего из того, что они говорили, она потихоньку вышла и пошла в детскую.
Дети на стульях ехали в Москву и пригласили ее с собою. Она села, поиграла с ними, но мысль о муже и о беспричинной досаде его не переставая мучила ее. Она встала и пошла, с трудом ступая на цыпочки, в маленькую диванную.
«Может, он не спит; я объяснюсь с ним», – сказала она себе. Андрюша, старший мальчик, подражая ей, пошел за ней на цыпочках. Графиня Марья не заметила его.
– Chere Marie, il dort, je crois; il est si fatigue, [Мари, он спит, кажется; он устал.] – сказала (как казалось графине Марье везде ей встречавшаяся) Соня в большой диванной. – Андрюша не разбудил бы его.
Графиня Марья оглянулась, увидала за собой Андрюшу, почувствовала, что Соня права, и именно от этого вспыхнула и, видимо, с трудом удержалась от жесткого слова. Она ничего не сказала и, чтобы не послушаться ее, сделала знак рукой, чтобы Андрюша не шумел, а все таки шел за ней, и подошла к двери. Соня прошла в другую дверь. Из комнаты, в которой спал Николай, слышалось его ровное, знакомое жене до малейших оттенков дыхание. Она, слыша это дыхание, видела перед собой его гладкий красивый лоб, усы, все лицо, на которое она так часто подолгу глядела, когда он спал, в тишине ночи. Николай вдруг пошевелился и крякнул. И в то же мгновение Андрюша из за двери закричал:
– Папенька, маменька тут стоит.
Графиня Марья побледнела от испуга и стала делать знаки сыну. Он замолк, и с минуту продолжалось страшное для графини Марьи молчание. Она знала, как не любил Николай, чтобы его будили. Вдруг за дверью послышалось новое кряхтение, движение, и недовольный голос Николая сказал:
– Ни минуты не дадут покоя. Мари, ты? Зачем ты привела его сюда?
– Я подошла только посмотреть, я не видала… извини…
Николай прокашлялся и замолк. Графиня Марья отошла от двери и проводила сына в детскую. Через пять минут маленькая черноглазая трехлетняя Наташа, любимица отца, узнав от брата, что папенька спит в маленькой диванной, не замеченная матерью, побежала к отцу. Черноглазая девочка смело скрыпнула дверью, подошла энергическими шажками тупых ножек к дивану и, рассмотрев положение отца, спавшего к ней спиною, поднялась на цыпочки и поцеловала лежавшую под головой руку отца. Николай обернулся с умиленной улыбкой на лице.
– Наташа, Наташа! – слышался из двери испуганный шепот графини Марьи, – папенька спать хочет.
– Нет, мама, он не хочет спать, – с убедительностью отвечала маленькая Наташа, – он смеется.
Николай спустил ноги, поднялся и взял на руки дочь.
– Взойди, Маша, – сказал он жене. Графиня Марья вошла в комнату и села подле мужа.
– Я и не видала, как он за мной прибежал, – робко сказала она. – Я так…
Николай, держа одной рукой дочь, поглядел на жену и, заметив виноватое выражение ее лица, другой рукой обнял ее и поцеловал в волоса.
– Можно целовать мама ? – спросил он у Наташи.
Наташа застенчиво улыбнулась.
– Опять, – сказала она, с повелительным жестом указывая на то место, куда Николай поцеловал жену.
– Я не знаю, отчего ты думаешь, что я не в духе, – сказал Николай, отвечая на вопрос, который, он знал, был в душе его жены.
– Ты не можешь себе представить, как я бываю несчастна, одинока, когда ты такой. Мне все кажется…
– Мари, полно, глупости. Как тебе не совестно, – сказал он весело.
– Мне кажется, что ты не можешь любить меня, что я так дурна… и всегда… а теперь… в этом по…
– Ах, какая ты смешная! Не по хорошу мил, а по милу хорош. Это только Malvina и других любят за то, что они красивы; а жену разве я люблю? Я не люблю, а так, не знаю, как тебе сказать. Без тебя и когда вот так у нас какая то кошка пробежит, я как будто пропал и ничего не могу. Ну, что я люблю палец свой? Я не люблю, а попробуй, отрежь его…
– Нет, я не так, но я понимаю. Так ты на меня не сердишься?
– Ужасно сержусь, – сказал он, улыбаясь, и, встав и оправив волосы, стал ходить по комнате.
– Ты знаешь, Мари, о чем я думал? – начал он, теперь, когда примирение было сделано, тотчас же начиная думать вслух при жене. Он не спрашивал о том, готова ли она слушать его; ему все равно было. Мысль пришла ему, стало быть, и ей. И он рассказал ей свое намерении уговорить Пьера остаться с ними до весны.
Графиня Марья выслушала его, сделала замечания и начала в свою очередь думать вслух свои мысли. Ее мысли были о детях.
– Как женщина видна уже теперь, – сказала она по французски, указывая на Наташу. – Вы нас, женщин, упрекаете в нелогичности. Вот она – наша логика. Я говорю: папа хочет спать, а она говорит: нет, он смеется. И она права, – сказала графиня Марья, счастливо улыбаясь.
– Да, да! – И Николай, взяв на свою сильную руку дочь, высоко поднял ее, посадил на плечо, перехватив за ножки, и стал с ней ходить по комнате. У отца и у дочери были одинаково бессмысленно счастливые лица.
– А знаешь, ты, может быть, несправедлив. Ты слишком любишь эту, – шепотом по французски сказала графиня Марья.
– Да, но что ж делать?.. Я стараюсь не показать…
В это время в сенях и передней послышались звуки блока и шагов, похожих на звуки приезда.
– Кто то приехал.
– Я уверена, что Пьер. Я пойду узнаю, – сказала графиня Марья и вышла из комнаты.
В ее отсутствие Николай позволил себе галопом прокатить дочь вокруг комнаты. Запыхавшись, он быстро скинул смеющуюся девочку и прижал ее к груди. Его прыжки напомнили ему танцы, и он, глядя на детское круглое счастливое личико, думал о том, какою она будет, когда он начнет вывозить ее старичком и, как, бывало, покойник отец танцовывал с дочерью Данилу Купора, пройдется с нею мазурку.
– Он, он, Nicolas, – сказала через несколько минут графиня Марья, возвращаясь в комнату. – Теперь ожила наша Наташа. Надо было видеть ее восторг и как ему досталось сейчас же за то, что он просрочил. – Ну, пойдем скорее, пойдем! Расстаньтесь же наконец, – сказала она, улыбаясь, глядя на девочку, жавшуюся к отцу. Николай вышел, держа дочь за руку.
Графиня Марья осталась в диванной.
– Никогда, никогда не поверила бы, – прошептала она сама с собой, – что можно быть так счастливой. – Лицо ее просияло улыбкой; но в то же самое время она вздохнула, и тихая грусть выразилась в ее глубоком взгляде. Как будто, кроме того счастья, которое она испытывала, было другое, недостижимое в этой жизни счастье, о котором она невольно вспомнила в эту минуту.

Х
Наташа вышла замуж ранней весной 1813 года, и у ней в 1820 году было уже три дочери и один сын, которого она страстно желала и теперь сама кормила. Она пополнела и поширела, так что трудно было узнать в этой сильной матери прежнюю тонкую, подвижную Наташу. Черты лица ее определились и имели выражение спокойной мягкости и ясности. В ее лице не было, как прежде, этого непрестанно горевшего огня оживления, составлявшего ее прелесть. Теперь часто видно было одно ее лицо и тело, а души вовсе не было видно. Видна была одна сильная, красивая и плодовитая самка. Очень редко зажигался в ней теперь прежний огонь. Это бывало только тогда, когда, как теперь, возвращался муж, когда выздоравливал ребенок или когда она с графиней Марьей вспоминала о князе Андрее (с мужем она, предполагая, что он ревнует ее к памяти князя Андрея, никогда не говорила о нем), и очень редко, когда что нибудь случайно вовлекало ее в пение, которое она совершенно оставила после замужества. И в те редкие минуты, когда прежний огонь зажигался в ее развившемся красивом теле, она бывала еще более привлекательна, чем прежде.
Со времени своего замужества Наташа жила с мужем в Москве, в Петербурге, и в подмосковной деревне, и у матери, то есть у Николая. В обществе молодую графиню Безухову видели мало, и те, которые видели, остались ею недовольны. Она не была ни мила, ни любезна. Наташа не то что любила уединение (она не знала, любила ли она или нет; ей даже казалось, что нет), но она, нося, рожая, кормя детей и принимая участие в каждой минуте жизни мужа, не могла удовлетворить этим потребностям иначе, как отказавшись от света. Все, знавшие Наташу до замужества, удивлялись происшедшей в ней перемене, как чему то необыкновенному. Одна старая графиня, материнским чутьем понявшая, что все порывы Наташи имели началом только потребность иметь семью, иметь мужа, как она, не столько шутя, сколько взаправду, кричала в Отрадном, мать удивлялась удивлению людей, не понимавших Наташи, и повторяла, что она всегда знала, что Наташа будет примерной женой и матерью.
– Она только до крайности доводит свою любовь к мужу и детям, – говорила графиня, – так что это даже глупо.
Наташа не следовала тому золотому правилу, проповедоваемому умными людьми, в особенности французами, и состоящему в том, что девушка, выходя замуж, не должна опускаться, не должна бросать свои таланты, должна еще более, чем в девушках, заниматься своей внешностью, должна прельщать мужа так же, как она прежде прельщала не мужа. Наташа, напротив, бросила сразу все свои очарованья, из которых у ней было одно необычайно сильное – пение. Она оттого и бросила его, что это было сильное очарованье. Она, то что называют, опустилась. Наташа не заботилась ни о своих манерах, ни о деликатности речей, ни о том, чтобы показываться мужу в самых выгодных позах, ни о своем туалете, ни о том, чтобы не стеснять мужа своей требовательностью. Она делала все противное этим правилам. Она чувствовала, что те очарования, которые инстинкт ее научал употреблять прежде, теперь только были бы смешны в глазах ее мужа, которому она с первой минуты отдалась вся – то есть всей душой, не оставив ни одного уголка не открытым для него. Она чувствовала, что связь ее с мужем держалась не теми поэтическими чувствами, которые привлекли его к ней, а держалась чем то другим, неопределенным, но твердым, как связь ее собственной души с ее телом.
Взбивать локоны, надевать роброны и петь романсы, для того чтобы привлечь к себе своего мужа, показалось бы ей так же странным, как украшать себя для того, чтобы быть самой собою довольной. Украшать же себя для того, чтобы нравиться другим, – может быть, теперь это и было бы приятно ей, – она не знала, – но было совершенно некогда. Главная же причина, по которой она не занималась ни пением, ни туалетом, ни обдумыванием своих слов, состояла в том, что ей было совершенно некогда заниматься этим.
Известно, что человек имеет способность погрузиться весь в один предмет, какой бы он ни казался ничтожный. И известно, что нет такого ничтожного предмета, который бы при сосредоточенном внимании, обращенном на него, не разросся до бесконечности.
Предмет, в который погрузилась вполне Наташа, – была семья, то есть муж, которого надо было держать так, чтобы он нераздельно принадлежал ей, дому, – и дети, которых надо было носить, рожать, кормить, воспитывать.
И чем больше она вникала, не умом, а всей душой, всем существом своим, в занимавший ее предмет, тем более предмет этот разрастался под ее вниманием, и тем слабее и ничтожнее казались ей ее силы, так что она их все сосредоточивала на одно и то же, и все таки не успевала сделать всего того, что ей казалось нужно.
Толки и рассуждения о правах женщин, об отношениях супругов, о свободе и правах их, хотя и не назывались еще, как теперь, вопросами, были тогда точно такие же, как и теперь; но эти вопросы не только не интересовали Наташу, но она решительно не понимала их.
Вопросы эти и тогда, как и теперь, существовали только для тех людей, которые в браке видят одно удовольствие, получаемое супругами друг от друга, то есть одно начало брака, а не все его значение, состоящее в семье.
Рассуждения эти и теперешние вопросы, подобные вопросам о том, каким образом получить как можно более удовольствия от обеда, тогда, как и теперь, не существуют для людей, для которых цель обеда есть питание и цель супружества – семья.
Если цель обеда – питание тела, то тот, кто съест вдруг два обеда, достигнет, может быть, большего удовольствия, но не достигнет цели, ибо оба обеда не переварятся желудком.
Если цель брака есть семья, то тот, кто захочет иметь много жен и мужей, может быть, получит много удовольствия, но ни в каком случае не будет иметь семьи.
Весь вопрос, ежели цель обеда есть питание, а цель брака – семья, разрешается только тем, чтобы не есть больше того, что может переварить желудок, и не иметь больше жен и мужей, чем столько, сколько нужно для семьи, то есть одной и одного. Наташе нужен был муж. Муж был дан ей. И муж дал ей семью. И в другом, лучшем муже она не только не видела надобности, но, так как все силы душевные ее были устремлены на то, чтобы служить этому мужу и семье, она и не могла себе представить и не видела никакого интереса в представлении о том, что бы было, если б было другое.
Наташа не любила общества вообще, но она тем более дорожила обществом родных – графини Марьи, брата, матери и Сони. Она дорожила обществом тех людей, к которым она, растрепанная, в халате, могла выйти большими шагами из детской с радостным лицом и показать пеленку с желтым вместо зеленого пятна, и выслушать утешения о том, что теперь ребенку гораздо лучше.
Наташа до такой степени опустилась, что ее костюмы, ее прическа, ее невпопад сказанные слова, ее ревность – она ревновала к Соне, к гувернантке, ко всякой красивой и некрасивой женщине – были обычным предметом шуток всех ее близких. Общее мнение было то, что Пьер был под башмаком своей жены, и действительно это было так. С самых первых дней их супружества Наташа заявила свои требования. Пьер удивился очень этому совершенно новому для него воззрению жены, состоящему в том, что каждая минута его жизни принадлежит ей и семье; Пьер удивился требованиям своей жены, но был польщен ими и подчинился им.
Подвластность Пьера заключалась в том, что он не смел не только ухаживать, но не смел с улыбкой говорить с другой женщиной, не смел ездить в клубы, на обеды так, для того чтобы провести время, не смел расходовать денег для прихоти, не смел уезжать на долгие сроки, исключая как по делам, в число которых жена включала и его занятия науками, в которых она ничего не понимала, но которым она приписывала большую важность. Взамен этого Пьер имел полное право у себя в доме располагать не только самим собой, как он хотел, но и всей семьею. Наташа у себя в доме ставила себя на ногу рабы мужа; и весь дом ходил на цыпочках, когда Пьер занимался – читал или писал в своем кабинете. Стоило Пьеру показать какое нибудь пристрастие, чтобы то, что он любил, постоянно исполнялось. Стоило ему выразить желание, чтобы Наташа вскакивала и бежала исполнять его.
Весь дом руководился только мнимыми повелениями мужа, то есть желаниями Пьера, которые Наташа старалась угадывать. Образ, место жизни, знакомства, связи, занятия Наташи, воспитание детей – не только все делалось по выраженной воле Пьера, но Наташа стремилась угадать то, что могло вытекать из высказанных в разговорах мыслей Пьера. И она верно угадывала то, в чем состояла сущность желаний Пьера, и, раз угадав ее, она уже твердо держалась раз избранного. Когда Пьер сам уже хотел изменить своему желанию, она боролась против него его же оружием.
Так, в тяжелое время, навсегда памятное Пьеру, Наташе, после родов первого слабого ребенка, когда им пришлось переменить трех кормилиц и Наташа заболела от отчаяния, Пьер однажды сообщил ей мысли Руссо, с которыми он был совершенно согласен, о неестественности и вреде кормилиц. С следующим ребенком, несмотря на противудействие матери, докторов и самого мужа, восстававших против ее кормления, как против вещи тогда неслыханной и вредной, она настояла на своем и с тех пор всех детей кормила сама.
Весьма часто, в минуты раздражения, случалось, что муж с женой спорили подолгу, потом после спора Пьер, к радости и удивлению своему, находил не только в словах, но и в действиях жены свою ту самую мысль, против которой она спорила. И не только он находил ту же мысль, но он находил ее очищенною от всего того, что было лишнего, вызванного увлечением и спором, в выражении мысли Пьера.
После семи лет супружества Пьер чувствовал радостное, твердое сознание того, что он не дурной человек, и чувствовал он это потому, что он видел себя отраженным в своей жене. В себе он чувствовал все хорошее и дурное смешанным и затемнявшим одно другое. Но на жене его отражалось только то, что было истинно хорошо: все не совсем хорошее было откинуто. И отражение это произошло не путем логической мысли, а другим – таинственным, непосредственным отражением.


Два месяца тому назад Пьер, уже гостя у Ростовых, получил письмо от князя Федора, призывавшего его в Петербург для обсуждения важных вопросов, занимавших в Петербурге членов одного общества, которого Пьер был одним из главных основателей.
Прочтя это письмо, Наташа, как она читала все письма мужа, несмотря на всю тяжесть для нее отсутствия мужа, сама предложила ему ехать в Петербург. Всему, что было умственным, отвлеченным делом мужа, она приписывала, не понимая его, огромную важность и постоянно находилась в страхе быть помехой в этой деятельности ее мужа. На робкий, вопросительный взгляд Пьера после прочтения письма она отвечала просьбой, чтобы он ехал, но только определил бы ей верно время возвращения. И отпуск был дан на четыре недели.
С того времени, как вышел срок отпуска Пьера, две недели тому назад, Наташа находилась в неперестававшем состоянии страха, грусти и раздражения.
Денисов, отставной, недовольный настоящим положением дел генерал, приехавший в эти последние две недели, с удивлением и грустью, как на непохожий портрет когда то любимого человека, смотрел на Наташу. Унылый, скучающий взгляд, невпопад ответы и разговоры о детской, было все, что он видел и слышал от прежней волшебницы.
Наташа была все это время грустна и раздражена, в особенности тогда, когда, утешая ее, мать, брат или графиня Марья старались извинить Пьера и придумать причины его замедления.
– Все глупости, все пустяки, – говорила Наташа, – все его размышления, которые ни к чему не ведут, и все эти дурацкие общества, – говорила она о тех самых делах, в великую важность которых она твердо верила. И она уходила в детскую кормить своего единственного мальчика Петю.
Никто ничего не мог ей сказать столько успокоивающего, разумного, сколько это маленькое трехмесячное существо, когда оно лежало у ее груди и она чувствовала его движение рта и сопенье носиком. Существо это говорило: «Ты сердишься, ты ревнуешь, ты хотела бы ему отмстить, ты боишься, а я вот он. А я вот он…» И отвечать нечего было. Это было больше, чем правда.
Наташа в эти две недели беспокойства так часто прибегала к ребенку за успокоением, так возилась над ним, что она перекормила его и он заболел. Она ужасалась его болезни, а вместе с тем этого то ей и нужно было. Ухаживая за ним, она легче переносила беспокойство о муже.
Она кормила, когда зашумел у подъезда возок Пьера, и няня, знавшая, чем обрадовать барыню, неслышно, но быстро, с сияющим лицом, вошла в дверь.
– Приехал? – быстрым шепотом спросила Наташа, боясь пошевелиться, чтобы не разбудить засыпавшего ребенка.
– Приехали, матушка, – прошептала няня.
Кровь бросилась в лицо Наташи, и ноги невольно сделали движение; но вскочить и бежать было нельзя. Ребенок опять открыл глазки, взглянул. «Ты тут», – как будто сказал он и опять лениво зачмокал губами.
Потихоньку отняв грудь, Наташа покачала его, передала няне и пошла быстрыми шагами в дверь. Но у двери она остановилась, как бы почувствовав упрек совести за то, что, обрадовавшись, слишком скоро оставила ребенка, и оглянулась. Няня, подняв локти, переносила ребенка за перильца кроватки.
– Да уж идите, идите, матушка, будьте покойны, идите, – улыбаясь, прошептала няня, с фамильярностью, устанавливающейся между няней и барыней.
И Наташа легкими шагами побежала в переднюю. Денисов, с трубкой, вышедший в залу из кабинета, тут в первый раз узнал Наташу. Яркий, блестящий, радостный свет лился потоками из ее преобразившегося лица.
– Приехал! – проговорила она ему на бегу, и Денисов почувствовал, что он был в восторге от того, что приехал Пьер, которого он очень мало любил. Вбежав в переднюю, Наташа увидала высокую фигуру в шубе, разматывающую шарф.
«Он! он! Правда! Вот он! – проговорила она сама с собой и, налетев на него, обняла, прижала к себе, головой к груди, и потом, отстранив, взглянула на заиндевевшее, румяное и счастливое лицо Пьера. – Да, это он; счастливый, довольный…»
И вдруг она вспомнила все те муки ожидания, которые она перечувствовала в последние две недели: сияющая на ее лице радость скрылась; она нахмурилась, и поток упреков и злых слов излился на Пьера.
– Да, тебе хорошо! Ты очень рад, ты веселился… А каково мне? Хоть бы ты детей пожалел. Я кормлю, у меня молоко испортилось. Петя был при смерти. А тебе очень весело. Да, тебе весело.
Пьер знал, что он не виноват, потому что ему нельзя было приехать раньше; знал, что этот взрыв с ее стороны неприличен, и знал, что через две минуты это пройдет; он знал, главное, что ему самому было весело и радостно. Он бы хотел улыбнуться, но и не посмел подумать об этом. Он сделал жалкое, испуганное лицо и согнулся.
– Я не мог, ей богу! Но что Петя?
– Теперь ничего, пойдем. Как тебе не совестно! Кабы ты мог видеть, какая я без тебя, как я мучилась…
– Ты здорова?
– Пойдем, пойдем, – говорила она, не выпуская его руки. И они пошли в свои комнаты.
Когда Николай с женою пришли отыскивать Пьера, он был в детской и держал на своей огромной правой ладони проснувшегося грудного сына и тетёшкал его. На широком лице его с раскрытым беззубым ртом остановилась веселая улыбка. Буря уже давно вылилась, и яркое, радостное солнце сияло на лице Наташи, умиленно смотревшей на мужа и сына.
– И хорошо всё переговорили с князем Федором? – говорила Наташа.
– Да, отлично.
– Видишь, держит (голову, разумела Наташа). Ну, как он меня напугал!
– А княгиню видел? правда, что она влюблена в этого?..
– Да, можешь себе представить…
В это время вошли Николай с графиней Марьей. Пьер, не спуская с рук сына, нагнувшись, поцеловался с ними и отвечал на расспросы. Но, очевидно, несмотря на многое интересное, что нужно было переговорить, ребенок в колпачке, с качающейся головой, поглощал все внимание Пьера.
– Как мил! – сказала графиня Марья, глядя на ребенка и играя с ним. – Вот этого я не понимаю, Nicolas, – обратилась она к мужу, – как ты не понимаешь прелесть этих чудо прелестей.
– Не понимаю, не могу, – сказал Николай, холодным взглядом глядя на ребенка. – Кусок мяса. Пойдем, Пьер.
– Ведь главное, он такой нежный отец, – сказала графиня Марья, оправдывая своего мужа, – но только, когда уже год или этак…
– Нет, Пьер отлично их нянчит, – сказала Наташа, – он говорит, что у него рука как раз сделана по задку ребенка. Посмотрите.
– Ну, только не для этого, – вдруг, смеясь, сказал Пьер, перехватывая ребенка и передавая его няне.


Как в каждой настоящей семье, в лысогорском доме жило вместе несколько совершенно различных миров, которые, каждый удерживая свою особенность и делая уступки один другому, сливались в одно гармоническое целое. Каждое событие, случавшееся в доме, было одинаково – радостно или печально – важно для всех этих миров; но каждый мир имел совершенно свои, независимые от других, причины радоваться или печалиться какому либо событию.
Так приезд Пьера было радостное, важное событие, и таким оно отразилось на всех.
Слуги, вернейшие судьи господ, потому что они судят не по разговорам и выраженным чувствам, а по действиям и образу жизни, – были рады приезду Пьера, потому что при нем, они знали, граф перестанет ходить ежедневно по хозяйству и будет веселее и добрее, и еще потому, что всем будут богатые подарки к празднику.
Дети и гувернантки радовались приезду Безухова, потому что никто так не вовлекал их в общую жизнь, как Пьер. Он один умел на клавикордах играть тот экосез (единственная его пьеса), под который можно танцевать, как он говорил, всевозможные танцы, и он привез, наверное, всем подарки.
Николенька, который был теперь пятнадцатилетний худой, с вьющимися русыми волосами и прекрасными глазами, болезненный, умный мальчик, радовался потому, что дядя Пьер, как он называл его, был предметом его восхищения и страстной любви. Никто не внушал Николеньке особенной любви к Пьеру, и он только изредка видал его. Воспитательница его, графиня Марья, все силы употребляла, чтобы заставить Николеньку любить ее мужа так же, как она его любила, и Николенька любил дядю; но любил с чуть заметным оттенком презрения. Пьера же он обожал. Он не хотел быть ни гусаром, ни георгиевским кавалером, как дядя Николай, он хотел быть ученым, умным и добрым, как Пьер. В присутствии Пьера на его лице было всегда радостное сияние, и он краснел и задыхался, когда Пьер обращался к нему. Он не проранивал ни одного слова из того, что говорил Пьер, и потом с Десалем и сам с собою вспоминал и соображал значение каждого слова Пьера. Прошедшая жизнь Пьера, его несчастия до 12 го года (о которых он из слышанных слов составил себе смутное поэтическое представление), его приключения в Москве, плен, Платон Каратаев (о котором он слыхал от Пьера), его любовь к Наташе (которую тоже особенною любовью любил мальчик) и, главное, его дружба к отцу, которого не помнил Николенька, – все это делало для него из Пьера героя и святыню.
Из прорывавшихся речей об его отце и Наташе, из того волнения, с которым говорил Пьер о покойном, из той осторожной, благоговейной нежности, с которой Наташа говорила о нем же, мальчик, только что начинавший догадываться о любви, составил себе понятие о том, что отец его любил Наташу и завещал ее, умирая, своему другу. Отец же этот, которого не помнил мальчик, представлялся ему божеством, которого нельзя было себе вообразить и о котором он иначе не думал, как с замиранием сердца и слезами грусти и восторга. И мальчик был счастлив вследствие приезда Пьера.
Гости были рады Пьеру, как человеку, всегда оживлявшему и сплочавшему всякое общество.
Взрослые домашние, не говоря о жене, были рады другу, при котором жилось легче и спокойнее.
Старушки были рады и подаркам, которые он привезет, и, главное, тому, что опять оживет Наташа.
Пьер чувствовал эти различные на себя воззрения различных миров и спешил каждому дать ожидаемое.
Пьер, самый рассеянный, забывчивый человек, теперь, по списку, составленному женой, купил все, не забыв ни комиссий матери и брата, ни подарков на платье Беловой, ни игрушек племянникам. Ему странно показалось в первое время своей женитьбы это требование жены – исполнить и не забыть всего того, что он взялся купить, и поразило серьезное огорчение ее, когда он в первую свою поездку все перезабыл. Но впоследствии он привык к этому. Зная, что Наташа для себя ничего не поручала, а для других поручала только тогда, когда он сам вызывался, он теперь находил неожиданное для самого себя детское удовольствие в этих покупках подарков для всего дома и ничего никогда не забывал. Ежели он заслуживал упреки от Наташи, то только за то, что покупал лишнее и слишком дорого. Ко всем своим недостаткам, по мнению большинства: неряшливости, опущенности, или качествам, по мнению Пьера, Наташа присоединяла еще и скупость.
С того самого времени, как Пьер стал жить большим домом, семьей, требующей больших расходов, он, к удивлению своему, заметил, что он проживал вдвое меньше, чем прежде, и что его расстроенные последнее время, в особенности долгами первой жены, дела стали поправляться.
Жить было дешевле потому, что жизнь была связана: той самой дорогой роскоши, состоящей в таком роде жизни, что всякую минуту можно изменить его, Пьер не имел уже, да и не желал иметь более. Он чувствовал, что образ жизни его определен теперь раз навсегда, до смерти, что изменить его не в его власти, и потому этот образ жизни был дешев.
Пьер с веселым, улыбающимся лицом разбирал свои покупки.
– Каково! – говорил он, развертывая, как лавочник, кусок ситца. Наташа, держа на коленях старшую дочь и быстро переводя сияющие глаза с мужа на то, что он показывал, сидела против него.
– Это для Беловой? Отлично. – Она пощупала добро ту.
– Это по рублю, верно?
Пьер сказал цену.
– Дорого, – сказала Наташа. – Ну, как дети рады будут и maman. Только напрасно ты мне это купил, – прибавила она, не в силах удержать улыбку, любуясь на золотой с жемчугами гребень, которые тогда только стали входить в моду.
– Меня Адель сбила: купить да купить, – сказал Пьер.
– Когда же я надену? – Наташа вложила его в косу. – Это Машеньку вывозить; может, тогда опять будут носить. Ну, пойдем.
И, забрав подарки, они пошли сначала в детскую, потом к графине.
Графиня, по обычаю, сидела с Беловой за гранпасьянсом, когда Пьер и Наташа с свертками под мышками вошли в гостиную.
Графине было уже за шестьдесят лет. Она была совсем седа и носила чепчик, обхватывавший все лицо рюшем. Лицо ее было сморщено, верхняя губа ушла, и глаза были тусклы.
После так быстро последовавших одна за другой смертей сына и мужа она чувствовала себя нечаянно забытым на этом свете существом, не имеющим никакой цели и смысла. Она ела, пила, спала, бодрствовала, но она не жила. Жизнь не давала ей никаких впечатлений. Ей ничего не нужно было от жизни, кроме спокойствия, и спокойствие это она могла найти только в смерти. Но пока смерть еще не приходила, ей надо было жить, то есть употреблять свое время, свои силы жизни. В ней в высшей степени было заметно то, что заметно в очень маленьких детях и очень старых людях. В ее жизни не видно было никакой внешней цели, а очевидна была только потребность упражнять свои различные склонности и способности. Ей надо было покушать, поспать, подумать, поговорить, поплакать, поработать, посердиться и т. д. только потому, что у ней был желудок, был мозг, были мускулы, нервы и печень. Все это она делала, не вызываемая чем нибудь внешним, не так, как делают это люди во всей силе жизни, когда из за цели, к которой они стремятся, не заметна другая цель – приложения своих сил. Она говорила только потому, что ей физически надо было поработать легкими и языком. Она плакала, как ребенок, потому что ей надо было просморкаться и т. д. То, что для людей в полной силе представляется целью, для нее был, очевидно, предлог.
Так поутру, в особенности ежели накануне она покушала чего нибудь жирного, у ней являлась потребность посердиться, и тогда она выбирала ближайший предлог – глухоту Беловой.
Она с другого конца комнаты начинала говорить ей что нибудь тихо.
– Нынче, кажется, теплее, моя милая, – говорила она шепотом. И когда Белова отвечала: «Как же, приехали», она сердито ворчала: – Боже мой, как глуха и глупа!
Другой предлог был нюхательный табак, который ей казался то сух, то сыр, то дурно растерт. После этих раздражений желчь разливалась у нее в лице, и горничные ее знали по верным признакам, когда будет опять глуха Белова, и опять табак сделается сыр, и когда будет желтое лицо. Так, как ей нужно было поработать желчью, так ей нужно было иногда поработать остававшимися способностями мыслить, и для этого предлогом был пасьянс. Когда нужно было поплакать, тогда предметом был покойный граф. Когда нужно было тревожиться, предлогом был Николай и его здоровье; когда нужно было язвительно поговорить, тогда предлогом была графиня Марья. Когда нужно было дать упражнение органу голоса, – это бывало большей частью в седьмом часу, после пищеварительного отдыха в темной комнате, – тогда предлогом были рассказы все одних и тех же историй и все одним и тем же слушателям.
Это состояние старушки понималось всеми домашними, хотя никто никогда не говорил об этом и всеми употреблялись всевозможные усилия для удовлетворения этих ее потребностей. Только в редком взгляде и грустной полуулыбке, обращенной друг к другу между Николаем, Пьером, Наташей и Марьей, бывало выражаемо это взаимное понимание ее положения.
Но взгляды эти, кроме того, говорили еще другое; они говорили о том, что она сделала уже свое дело в жизни, о том, что она не вся в том, что теперь видно в ней, о том, что и все мы будем такие же и что радостно покоряться ей, сдерживать себя для этого когда то дорогого, когда то такого же полного, как и мы, жизни, теперь жалкого существа. Memento mori [Помни о смерти (лат.) ] – говорили эти взгляды.
Только совсем дурные и глупые люди да маленькие дети из всех домашних не понимали этого и чуждались ее.


Когда Пьер с женою пришли в гостиную, графиня находилась в привычном состоянии потребности занять себя умственной работой гранпасьянса и потому, несмотря на то, что она по привычке сказала слова, всегда говоримые ею при возвращении Пьера или сына: «Пора, пора, мои милый; заждались. Ну, слава богу». И при передаче ей подарков – сказала другие привычные слова: «Не дорог подарок, дружок, – спасибо, что меня, старуху, даришь…» – видимо было, что приход Пьера был ей неприятен в эту минуту, потому что отвлекал ее от недоложенного гранпасьянса. Она окончила пасьянс и тогда только принялась за подарки. Подарки состояли из прекрасной работы футляра для карт, севрской ярко синей чашки с крышкой и с изображениями пастушек и из золотой табакерки с портретом покойного графа, который Пьер заказывал в Петербурге миниатюристу. (Графиня давно желала этого.) Ей не хотелось теперь плакать, и потому она равнодушно посмотрела на портрет и занялась больше футляром.
– Благодарствуй, мой друг, ты утешил меня, – сказала она, как всегда говорила. – Но лучше всего, что сам себя привез. А то это ни на что не похоже; хоть бы ты побранил свою жену. Что это? Как сумасшедшая без тебя. Ничего не видит, не помнит, – говорила она привычные слова. – Посмотри, Анна Тимофеевна, – прибавила она, – какой сынок футляр нам привез.
Белова хвалила подарки и восхищалась своим ситцем.
Хотя Пьеру, Наташе, Николаю, Марье и Денисову многое нужно было поговорить такого, что не говорилось при графине, не потому, чтобы что нибудь скрывалось от нее, но потому, что она так отстала от многого, что, начав говорить про что нибудь при ней, надо бы было отвечать на ее вопросы, некстати вставляемые, и повторять вновь уже несколько раз повторенное ей: рассказывать, что тот умер, тот женился, чего она не могла вновь запомнить; но они, по обычаю, сидели за чаем в гостиной у самовара, и Пьер отвечал на вопросы графини, ей самой ненужные и никого не интересующие, о том, что князь Василий постарел и что графиня Марья Алексеевна велела кланяться и помнит и т. д. …
Такой разговор, никому не интересный, но необходимый, велся во все время чая. За чай вокруг круглого стола и самовара, у которого сидела Соня, собирались все взрослые члены семейства. Дети, гувернеры и гувернантки уже отпили чай, и голоса их слышались в соседней диванной. За чаем все сидели на обычных местах; Николай сидел у печки за маленьким столиком, к которому ому подавали чай. Старая, с совершенно седым лицом, из которого еще резче выкатывались большие черные глаза, борзая Милка, дочь первой Милки, лежала подле него на кресле. Денисов, с поседевшими наполовину курчавыми волосами, усами и бакенбардами, в расстегнутом генеральском сюртуке, сидел подле графини Марьи. Пьер сидел между женою и старою графиней. Он рассказывал то, что – он знал – могло интересовать старушку и быть понято ею. Он говорил о внешних, общественных событиях и о тех людях, которые когда то составляли кружок сверстников старой графини, которые когда то были действительным, живым отдельным кружком, но которые теперь, большей частью разбросанные по миру, так же как она, доживали свой век, собирая остальные колосья того, что они посеяли в жизни. Но они то, эти сверстники, казались старой графине исключительно серьезным и настоящим миром. По оживлению Пьера Наташа видела, что поездка его была интересна, что ему многое хотелось рассказать, но он не смел говорить при графине. Денисов, не будучи членом семьи, поэтому не понимая осторожности Пьера, кроме того, как недовольный, весьма интересовался тем, что делалось в Петербурге, и беспрестанно вызывал Пьера на рассказы то о только что случившейся истории в Семеновском полку, то об Аракчееве, то о Библейском обществе. Пьер иногда увлекался и начинал рассказывать, но Николай и Наташа всякий раз возвращали его к здоровью князя Ивана и графини Марьи Антоновны.
– Ну что же, все это безумие, и Госнер и Татаринова, – спросил Денисов, – неужели все продолжается?
– Как продолжается? – вскрикнул Пьер. – Сильнее чем когда нибудь. Библейское общество – это теперь все правительство.
– Это что же, mon cher ami? – спросила графиня, отпившая свой чай и, видимо, желая найти предлог для того, чтобы посердиться после пищи. – Как же это ты говоришь: правительство; я это не пойму.
– Да, знаете, maman, – вмешался Николай, знавший, как надо было переводить на язык матери, – это князь Александр Николаевич Голицын устроил общество, так он в большой силе, говорят.
– Аракчеев и Голицын, – неосторожно сказал Пьер, – это теперь все правительство. И какое! Во всем видят заговоры, всего боятся.
– Что ж, князь Александр Николаевич то чем же виноват? Он очень почтенный человек. Я встречала его тогда у Марьи Антоновны, – обиженно сказала графиня и, еще больше обиженная тем, что все замолчали, продолжала: – Нынче всех судить стали. Евангельское общество – ну что ж дурного? – И она встала (все встали тоже) и с строгим видом поплыла к своему столу в диванную.
Среди установившегося грустного молчания из соседней комнаты послышались детские смех и голоса. Очевидно, между детьми происходило какое то радостное волнение.
– Готово, готово! – послышался из за всех радостный вопль маленькой Наташи. Пьер переглянулся с графиней Марьей и Николаем (Наташу он всегда видел) и счастливо улыбнулся.
– Вот музыка то чудная! – сказал он.
– Это Анна Макаровна чулок кончила, – сказала графиня Марья.
– О, пойду смотреть, – вскакивая, сказал Пьер. – Ты знаешь, – сказал он, останавливаясь у двери, – отчего я особенно люблю эту музыку? – они мне первые дают знать, что все хорошо. Нынче еду: чем ближе к дому, тем больше страх. Как вошел в переднюю, слышу, заливается Андрюша о чем то, – ну, значит, все хорошо…
– Знаю, знаю я это чувство, – подтвердил Николай. – Мне идти нельзя, ведь чулки – сюрприз мне.
Пьер вошел к детям, и хохот и крики еще более усилились. – Ну, Анна Макаровна, – слышался голос Пьера, – вот сюда, на середину, и по команде – раз, два, и когда я скажу три, ты сюда становись. Тебя на руки. Ну, раз, два… – проговорил голос Пьера; сделалось молчание. – Три! – и восторженный стон детских голосов поднялся в комнате.
– Два, два! – кричали дети.
Это были два чулка, которые по одному ей известному секрету Анна Макаровна сразу вязала на спицах и которые она всегда торжественно при детях вынимала один из другого, когда чулок был довязан.


Вскоре после этого дети пришли прощаться. Дети перецеловались со всеми, гувернеры и гувернантки раскланялись и вышли. Оставался один Десаль с своим воспитанником. Гувернер шепотом приглашал своего воспитанника идти вниз.
– Non, monsieur Dessales, je demanderai a ma tante de rester, [Нет, мосье Десаль, я попрошусь у тетеньки остаться.] – отвечал также шепотом Николенька Болконский.
– Ma tante, позвольте мне остаться, – сказал Николенька, подходя к тетке. Лицо его выражало мольбу, волнение и восторг. Графиня Марья поглядела на него и обратилась к Пьеру.
– Когда вы тут, он оторваться не может… – сказала она ему.
– Je vous le ramenerai tout a l'heure, monsieur Dessales; bonsoir, [Я сейчас приведу вам его, мосье Десаль; покойной ночи.] – сказал Пьер, подавая швейцарцу руку, и, улыбаясь, обратился к Николеньке. – Мы совсем не видались с тобой. Мари, как он похож становится, – прибавил он, обращаясь к графине Марье.
– На отца? – сказал мальчик, багрово вспыхнув и снизу вверх глядя на Пьера восхищенными, блестящими глазами. Пьер кивнул ему головой и продолжал прерванный детьми рассказ. Графиня Марья работала на руках по канве; Наташа, не спуская глаз, смотрела на мужа. Николай и Денисов вставали, спрашивали трубки, курили, брали чай у Сони, сидевшей уныло и упорно за самоваром, и расспрашивали Пьера. Кудрявый болезненный мальчик, с своими блестящими глазами, сидел никем не замечаемый в уголку, и, только поворачивая кудрявую голову на тонкой шее, выходившей из отложных воротничков, в ту сторону, где был Пьер, он изредка вздрагивал и что то шептал сам с собою, видимо испытывая какое то новое и сильное чувство.
Разговор вертелся на той современной сплетне из высшего управления, в которой большинство людей видит обыкновенно самый важный интерес внутренней политики. Денисов, недовольный правительством за свои неудачи по службе, с радостью узнавал все глупости, которые, по его мнению, делались теперь в Петербурге, и в сильных и резких выражениях делал свои замечания на слова Пьера.
– Пг'ежде немцем надо было быть, тепег'ь надо плясать с Татаг'иновой и madame Кг'юднег', читать… Экаг'стгаузена и бг'атию. Ох! спустил бы опять молодца нашего Бонапарта! Он бы всю дуг'ь повыбил. Ну на что похоже – солдату Шваг'цу дать Семеновский полк? – кричал он.
Николай, хотя без того желания находить все дурным, которое было у Денисова, считал также весьма достойным и важным делом посудить о правительстве и считал, что то, что А. назначен министром того то, а что Б. генерал губернатором туда то и что государь сказал то то, а министр то то, что все это дела очень значительные. И он считал нужным интересоваться этим и расспрашивал Пьера. За расспросами этих двух собеседников разговор не выходил из этого обычного характера сплетни высших правительственных сфер.
Но Наташа, знавшая все приемы и мысли своего мужа, видела, что Пьер давно хотел и не мог вывести разговор на другую дорогу и высказать свою задушевную мысль, ту самую, для которой он и ездил в Петербург – советоваться с новым другом своим, князем Федором; и она помогла ему вопросом: что же его дело с князем Федором?
– О чем это? – спросил Николай.
– Все о том же и о том же, – сказал Пьер, оглядываясь вокруг себя. – Все видят, что дела идут так скверно, что это нельзя так оставить, и что обязанность всех честных людей противодействовать по мере сил.
– Что ж честные люди могут сделать? – слегка нахмурившись, сказал Николай. – Что же можно сделать?
– А вот что…
– Пойдемте в кабинет, – сказал Николай.
Наташа, уже давно угадывавшая, что ее придут звать кормить, услыхала зов няни и пошла в детскую. Графиня Марья пошла с нею. Мужчины пошли в кабинет, и Николенька Болконский, не замеченный дядей, пришел туда же и сел в тени, к окну, у письменного стола.
– Ну, что ж ты сделаешь? – сказал Денисов.
– Вечно фантазии, – сказал Николай.
– Вот что, – начал Пьер, не садясь и то ходя по комнате, то останавливаясь, шепелявя и делая быстрые жесты руками в то время, как он говорил. – Вот что. Положение в Петербурге вот какое: государь ни во что не входит. Он весь предан этому мистицизму (мистицизма Пьер никому не прощал теперь). Он ищет только спокойствия. и спокойствие ему могут дать только те люди sans foi ni loi [без совести и чести], которые рубят и душат всё сплеча: Магницкий, Аракчеев и tutti quanti… [и тому подобные… (итал.) ] Ты согласен, что ежели бы ты сам не занимался хозяйством, а хотел только спокойствия, то, чем жесточе бы был твой бурмистр, тем скорее ты бы достиг цели? – обратился он к Николаю.
– Ну, да к чему ты это говоришь? – сказал Николай.
– Ну, и все гибнет. В судах воровство, в армии одна палка: шагистика, поселения, – мучат народ, просвещение душат. Что молодо, честно, то губят! Все видят, что это не может так идти. Все слишком натянуто и непременно лопнет, – говорил Пьер (как, с тех пор как существует правительство, вглядевшись в действия какого бы то ни было правительства, всегда говорят люди). – Я одно говорил им в Петербурге.
– Кому? – спросил Денисов.
– Ну, вы знаете кому, – сказал Пьер, значительно взглядывая исподлобья, – князю Федору и им всем. Соревновать просвещению и благотворительности, все это хорошо, разумеется. Цель прекрасная, и все; но в настоящих обстоятельствах надо другое.
В это время Николай заметил присутствие племянника. Лицо его сделалось мрачно; он подошел к нему.
– Зачем ты здесь?
– Отчего? Оставь его, – сказал Пьер, взяв за руку Николая, и продолжал: – Этого мало, и я им говорю: теперь нужно другое. Когда вы стоите и ждете, что вот вот лопнет эта натянутая струна; когда все ждут неминуемого переворота, – надо как можно теснее и больше народа взяться рука с рукой, чтобы противостоять общей катастрофе. Все молодое, сильное притягивается туда и развращается. Одного соблазняют женщины, другого почести, третьего тщеславие, деньги – и они переходят в тот лагерь. Независимых, свободных людей, как вы и я, совсем не остается. Я говорю: расширьте круг общества; mot d'ordre [лозунг] пусть будет не одна добродетель, но независимость и деятельность.
Николай, оставив племянника, сердито передвинул кресло, сел в него и, слушая Пьера, недовольно покашливал и все больше и больше хмурился.
– Да с какою же целью деятельность? – вскрикнул он. – И в какие отношения станете вы к правительству?
– Вот в какие! В отношения помощников. Общество может быть не тайное, ежели правительство его допустит. Оно не только не враждебное правительству, но это общество настоящих консерваторов. Общество джентльменов в полном значении этого слова. Мы только для того, чтобы завтра Пугачев не пришел зарезать и моих и твоих детей и чтобы Аракчеев не послал меня в военное поселение, – мы только для этого беремся рука с рукой, с одной целью общего блага и общей безопасности.
– Да; но тайное общество – следовательно, враждебное и вредное, которое может породить только зло, – возвышая голос, сказал Николай.
– Отчего? Разве тугендбунд, который спас Европу (тогда еще не смели думать, что Россия спасла Европу), произвел что нибудь вредное? Тугендбунд – это союз добродетели, это любовь, взаимная помощь; это то, что на кресте проповедовал Христос.
Наташа, вошедшая в середине разговора в комнату, радостно смотрела на мужа. Она не радовалась тому, что он говорил. Это даже не интересовало ее, потому что ей казалось, что все это было чрезвычайно просто и что она все это давно знала (ей казалось это потому, что она знала то, из чего все это выходило, – всю душу Пьера). Но она радовалась, глядя на его оживленную, восторженную фигуру.
Еще более радостно восторженно смотрел на Пьера забытый всеми мальчик с тонкой шеей, выходившей из отложных воротничков. Всякое слово Пьера жгло его сердце, и он нервным движением пальцев ломал – сам не замечая этого – попадавшиеся ему в руки сургучи и перья на столе дяди.
– Совсем не то, что ты думаешь, а вот что такое было немецкий тугендбунд и тот, который я предлагаю.
– Ну, бг'ат, это колбасникам хог'ошо тугендбунд. А я этого не понимаю, да и не выговог'ю, – послышался громкий, решительный голос Денисова. – Все сквег'но и мег'зко, я согласен, только тугендбунд я не понимаю, а не нг'авится – так бунт, вот это так! Je suis vot'e homme! [Тогда я ваш!]
Пьер улыбнулся, Наташа засмеялась, но Николай еще более сдвинул брови и стал доказывать Пьеру, что никакого переворота не предвидится и что вся опасность, о которой он говорит, находится только в его воображении. Пьер доказывал противное, и так как его умственные способности были сильнее и изворотливее, Николай почувствовал себя поставленным в тупик. Это еще больше рассердило его, так как он в душе своей, не по рассуждению, а по чему то сильнейшему, чем рассуждение, знал несомненную справедливость своего мнения.
– Я вот что тебе скажу, – проговорил он, вставая и нервным движением уставляя в угол трубку и, наконец, бросив ее. – Доказать я тебе не могу. Ты говоришь, что у нас все скверно и что будет переворот; я этого не вижу; но ты говоришь, что присяга условное дело, и на это я тебе скажу: что ты лучший мой друг, ты это знаешь, но, составь вы тайное общество, начни вы противодействовать правительству, какое бы оно ни было, я знаю, что мой долг повиноваться ему. И вели мне сейчас Аракчеев идти на вас с эскадроном и рубить – ни на секунду не задумаюсь и пойду. А там суди как хочешь.
После этих слов произошло неловкое молчание. Наташа первая заговорила, защищая мужа и нападая на брата. Защита ее была слаба и неловка, но цель ее была достигнута. Разговор снова возобновился и уже не в том неприятно враждебном тоне, в котором сказаны были последние слова Николая.
Когда все поднялись к ужину, Николенька Болконский подошел к Пьеру, бледный, с блестящими, лучистыми глазами.
– Дядя Пьер… вы… нет… Ежели бы папа был жив… он бы согласен был с вами? – спросил он.
Пьер вдруг понял, какая особенная, независимая, сложная и сильная работа чувства и мысли должна была происходить в этом мальчике во время его разговора, и, вспомнив все, что он говорил, ему стало досадно, что мальчик слышал его. Однако надо было ответить ему.
– Я думаю, что да, – сказал он неохотно и вышел из кабинета.
Мальчик нагнул голову и тут в первый раз как будто заметил то, что он наделал на столе, Он вспыхнул и подошел к Николаю.
– Дядя, извини меня, это я сделал нечаянно, – сказал он, показывая на поломанные сургучи и перья.
Николай сердито вздрогнул.
– Хорошо, хорошо, – сказал он, бросая под стол куски сургуча и перья. И, видимо с трудом удерживая поднятый в нем гнев, он отвернулся от него.
– Тебе вовсе тут и быть не следовало, – сказал он.


За ужином разговор не шел более о политике и обществах, а, напротив, затеялся самый приятный для Николая, – о воспоминаниях 12 го года, на который вызвал Денисов и в котором Пьер был особенно мил и забавен. И родные разошлись в самых дружеских отношениях.
Когда после ужина Николай, раздевшись в кабинете и отдав приказания заждавшемуся управляющему, пришел в халате в спальню, он застал жену еще за письменным столом: она что то писала.
– Что ты пишешь, Мари? – спросил Николай. Графиня Марья покраснела. Она боялась, что то, что она писала, не будет понято и одобрено мужем.
Она бы желала скрыть от него то, что она писала, но вместе с тем и рада была тому, что он застал ее и что надо сказать ему.
– Это дневник, Nicolas, – сказала она, подавая ему синенькую тетрадку, исписанную ее твердым, крупным почерком.
– Дневник?.. – с оттенком насмешливости сказал Николай и взял в руки тетрадку. Было написано по французски:
«4 декабря. Нынче Андрюша, старший сын, проснувшись, не хотел одеваться, и m lle Louise прислала за мной. Он был в капризе и упрямстве. Я попробовала угрожать, но он только еще больше рассердился. Тогда я взяла на себя, оставила его и стала с няней поднимать других детей, а ему сказала, что я не люблю его. Он долго молчал, как бы удивившись; потом, в одной рубашонке, выскочил ко мне и разрыдался так, что я долго его не могла успокоить. Видно было, что он мучился больше всего тем, что огорчил меня; потом, когда я вечером дала ему билетец, он опять жалостно расплакался, целуя меня. С ним все можно сделать нежностью».
– Что такое билетец? – спросил Николай.
– Я начала давать старшим по вечерам записочки, как они вели себя.
Николай взглянул в лучистые глаза, смотревшие на него, и продолжал перелистывать и читать. В дневнике записывалось все то из детской жизни, что для матери казалось замечательным, выражая характеры детей или наводя на общие мысли о приемах воспитания. Это были большей частью самые ничтожные мелочи; но они не казались таковыми ни матери, ни отцу, когда он теперь в первый раз читал этот детский дневник.
5 го декабря было записано:
«Митя шалил за столом. Папа не велел давать ему пирожного. Ему не дали; но он так жалостно и жадно смотрел на других, пока они ели! Я думаю, что наказывать, не давая сластей, развивает жадность. Сказать Nicolas».
Николай оставил книжку и посмотрел на жену. Лучистые глаза вопросительно (одобрял или не одобрял он дневник) смотрели на него. Не могло быть сомнения не только в одобрении, но в восхищении Николая перед своей женой.
«Может быть, не нужно было делать это так педантически; может быть, и вовсе не нужно», – думал Николай; но это неустанное, вечное душевное напряжение, имеющее целью только нравственное добро детей, – восхищало его. Ежели бы Николай мог сознавать свое чувство, то он нашел бы, что главное основание его твердой, нежной и гордой любви к жене имело основанием всегда это чувство удивления перед ее душевностью, перед тем, почти недоступным для Николая, возвышенным, нравственным миром, в котором всегда жила его жена.
Он гордился тем, что она так умна и хороша, сознавая свое ничтожество перед нею в мире духовном, и тем более радовался тому, что она с своей душой не только принадлежала ему, но составляла часть его самого.
– Очень и очень одобряю, мой друг, – сказал он с значительным видом. И, помолчав немного, он прибавил: – А я нынче скверно себя вел. Тебя не было в кабинете. Мы заспорили с Пьером, и я погорячился. Да невозможно. Это такой ребенок. Я не знаю, что бы с ним было, ежели бы Наташа не держала его за уздцы. Можешь себе представить, зачем ездил в Петербург… Они там устроили…
– Да, я знаю, – сказала графиня Марья. – Мне Наташа рассказала.
– Ну, так ты знаешь, – горячась при одном воспоминании о споре, продолжал Николай. – Он хочет меня уверить, что обязанность всякого честного человека состоит в том, чтобы идти против правительства, тогда как присяга и долг… Я жалею, что тебя не было. А то на меня все напали, и Денисов, и Наташа… Наташа уморительна. Ведь как она его под башмаком держит, а чуть дело до рассуждений – у ней своих слов нет – она так его словами и говорит, – прибавил Николай, поддаваясь тому непреодолимому стремлению, которое вызывает на суждение о людях самых дорогих и близких. Николай забывал, что слово в слово то же, что он говорил о Наташе, можно было сказать о нем в отношении его жены.
– Да, я это замечала, – сказала графиня Марья.
– Когда я ему сказал, что долг и присяга выше всего, он стал доказывать бог знает что. Жаль, что тебя не было; что бы ты сказала?
– По моему, ты совершенно прав. Я так и сказала Наташе. Пьер говорит, что все страдают, мучатся, развращаются и что наш долг помочь своим ближним. Разумеется, он прав, – говорила графиня Марья, – но он забывает, что у нас есть другие обязанности ближе, которые сам бог указал нам, и что мы можем рисковать собой, но не детьми.
– Ну вот, вот, это самое я и говорил ему, – подхватил Николай, которому действительно казалось, что он говорил это самое. – А он свое: что любовь к ближнему и христианство, и все это при Николеньке, который тут забрался в кабинет и переломал все.
– Ах, знаешь ли, Nicolas, Николенька так часто меня мучит, – сказала графиня Марья. – Это такой необыкновенный мальчик. И я боюсь, что я забываю его за своими. У нас у всех дети, у всех родня; а у него никого нет. Он вечно один с своими мыслями.
– Ну уж, кажется, тебе себя упрекать за него нечего. Все, что может сделать самая нежная мать для своего сына, ты делала и делаешь для него. И я, разумеется, рад этому. Он славный, славный мальчик. Нынче он в каком то беспамятстве слушал Пьера. И можешь себе представить: мы выходим к ужину; я смотрю, он изломал вдребезги у меня все на столе и сейчас же сказал. Я никогда не видал, чтоб он сказал неправду. Славный, славный мальчик! – повторил Николай, которому по душе не нравился Николенька, но которого ему всегда бы хотелось признавать славным.
– Всё не то, что мать, – сказала графиня Марья, – я чувствую, что не то, и меня это мучит. Чудный мальчик; но я ужасно боюсь за него. Ему полезно будет общество.
– Что ж, ненадолго; нынче летом я отвезу его в Петербург, – сказал Николай. – Да, Пьер всегда был и останется мечтателем, – продолжал он, возвращаясь к разговору в кабинете, который, видимо, взволновал его. – Ну какое мне дело до всего этого там – что Аракчеев нехорош и всё, – какое мне до этого дело было, когда я женился и у меня долгов столько, что меня в яму сажают, и мать, которая этого не может видеть и понимать. А потом ты, дети, дела. Разве я для своего удовольствия с утра до вечера и в конторе, и по делам? Нет, я знаю, что я должен работать, чтоб успокоить мать, отплатить тебе и детей не оставить такими нищими, как я был.
Графине Марье хотелось сказать ему, что не о едином хлебе сыт будет человек, что он слишком много приписывает важности этим делам; но она знала, что этого говорить не нужно и бесполезно. Она только взяла его руку и поцеловала. Он принял этот жест жены за одобрение и подтверждение своих мыслей и, подумав несколько времени молча, вслух продолжал свои мысли.
– Ты знаешь, Мари, – сказал он, – нынче приехал Илья Митрофаныч (это был управляющий делами) из тамбовской деревни и рассказывает, что за лес уже дают восемьдесят тысяч. – И Николай с оживленным лицом стал рассказывать о возможности в весьма скором времени выкупить Отрадное. – Еще десять годков жизни, и я оставлю детям десять тысяч в отличном положении.
Графиня Марья слушала мужа и понимала все, что он говорил ей. Она знала, что когда он так думал вслух, он иногда спрашивал ее, что он сказал, и сердился, когда замечал, что она думала о другом. Но она делала для этого большие усилия, потому что ее нисколько не интересовало то, что он говорил. Она смотрела на него и не то что думала о другом, а чувствовала о другом. Она чувствовала покорную, нежную любовь к этому человеку, который никогда не поймет всего того, что она понимает, и как бы от этого она еще сильнее, с оттенком страстной нежности, любила его. Кроме этого чувства, поглощавшего ее всю и мешавшего ей вникать в подробности планов мужа, в голове ее мелькали мысли, не имеющие ничего общего с тем, о чем он говорил. Она думала о племяннике (рассказ мужа о его волнении при разговоре Пьера сильно поразил ее), различные черты его нежного, чувствительного характера представлялись ей; и она, думая о племяннике, думала и о своих детях. Она не сравнивала племянника и своих детей, но она сравнивала свое чувство к ним и с грустью находила, что в чувстве ее к Николеньке чего то недоставало.
Иногда ей приходила мысль, что различие это происходит от возраста; но она чувствовала, что была виновата перед ним, и в душе своей обещала себе исправиться и сделать невозможное – то есть в этой жизни любить и своего мужа, и детей, и Николеньку, и всех ближних так, как Христос любил человечество. Душа графини Марьи всегда стремилась к бесконечному, вечному и совершенному и потому никогда не могла быть покойна. На лице ее выступило строгое выражение затаенного высокого страдания души, тяготящейся телом. Николай посмотрел на нее.
«Боже мой! что с нами будет, если она умрет, как это мне кажется, когда у нее такое лицо», – подумал он, и, став перед образом, он стал читать вечерние молитвы.


Наташа, оставшись с мужем одна, тоже разговаривала так, как только разговаривают жена с мужем, то есть с необыкновенной ясностью и быстротой познавая и сообщая мысли друг друга, путем противным всем правилам логики, без посредства суждений, умозаключений и выводов, а совершенно особенным способом. Наташа до такой степени привыкла говорить с мужем этим способом, что верным признаком того, что что нибудь было не ладно между ей и мужем, для нее служил логический ход мыслей Пьера. Когда он начинал доказывать, говорить рассудительно и спокойно и когда она, увлекаясь его примером, начинала делать то же, она знала, что это непременно поведет к ссоре.
С того самого времени, как они остались одни и Наташа с широко раскрытыми, счастливыми глазами подошла к нему тихо и вдруг, быстро схватив его за голову, прижала ее к своей груди и сказала: «Теперь весь, весь мой, мой! Не уйдешь!» – с этого времени начался этот разговор, противный всем законам логики, противный уже потому, что в одно и то же время говорилось о совершенно различных предметах. Это одновременное обсуждение многого не только не мешало ясности понимания, но, напротив, было вернейшим признаком того, что они вполне понимают друг друга.
Как в сновидении все бывает неверно, бессмысленно и противоречиво, кроме чувства, руководящего сновидением, так и в этом общении, противном всем законам рассудка, последовательны и ясны не речи, а только чувство, которое руководит ими.
Наташа рассказывала Пьеру о житье бытье брата, о том, как она страдала, а не жила без мужа, и о том, как она еще больше полюбила Мари, и о том, как Мари во всех отношениях лучше ее. Говоря это, Наташа призналась искренно в том, что она видит превосходство Мари, но вместе с тем она, говоря это, требовала от Пьера, чтобы он все таки предпочитал ее Мари и всем другим женщинам, и теперь вновь, особенно после того, как он видел много женщин в Петербурге, повторил бы ей это.
Пьер, отвечая на слова Наташи, рассказал ей, как невыносимо было для него в Петербурге бывать на вечерах и обедах с дамами.
– Я совсем разучился говорить с дамами, – сказал он, – просто скучно. Особенно, я так был занят.
Наташа пристально посмотрела на него и продолжала:
– Мари, это такая прелесть! – сказала она. – Как она умеет понимать детей. Она как будто только душу их видит. Вчера, например, Митенька стал капризничать…
– Ах, как он похож на отца, – перебил Пьер.
Наташа поняла, почему он сделал это замечание о сходстве Митеньки с Николаем: ему неприятно было воспоминание о его споре с шурином и хотелось знать об этом мнение Наташи.
– У Николеньки есть эта слабость, что если что не принято всеми, он ни за что не согласится. А я понимаю, ты именно дорожишь тем, чтобы ouvrir un carriere [открыть поприще], – сказала она, повторяя слова, раз сказанные Пьером.
– Нет, главное для Николая, – сказал Пьер, – мысли и рассуждения – забава, почти препровождение времени. Вот он собирает библиотеку и за правило поставил не покупать новой книги, не прочтя купленной, – и Сисмонди, и Руссо, и Монтескье, – с улыбкой прибавил Пьер. – Ты ведь знаешь, как я его… – начал было он смягчать свои слова; но Наташа перебила его, давая чувствовать, что это не нужно.
– Так ты говоришь, для него мысли забава…
– Да, а для меня все остальное забава. Я все время в Петербурге как во сне всех видел. Когда меня занимает мысль, то все остальное забава.
– Ах, как жаль, что я не видала, как ты здоровался с детьми, – сказала Наташа. – Которая больше всех обрадовалась? Верно, Лиза?
– Да, – сказал Пьер и продолжал то, что занимало его. – Николай говорит, мы не должны думать. Да я не могу. Не говоря уже о том, что в Петербурге я чувствовал это (я тебе могу сказать), что без меня все это распадалось, каждый тянул в свою сторону. Но мне удалось всех соединить, и потом моя мысль так проста и ясна. Ведь я не говорю, что мы должны противудействовать тому то и тому то. Мы можем ошибаться. А я говорю: возьмемтесь рука с рукою те, которые любят добро, и пусть будет одно знамя – деятельная добродетель. Князь Сергий славный человек и умен.
Наташа не сомневалась бы в том, что мысль Пьера была великая мысль, но одно смущало ее. Это было то, что он был ее муж. «Неужели такой важный и нужный человек для общества – вместе с тем мой муж? Отчего это так случилось?» Ей хотелось выразить ему это сомнение. «Кто и кто те люди, которые могли бы решить, действительно ли он так умнее всех?» – спрашивала она себя и перебирала в своем воображении тех людей, которые были очень уважаемы Пьером. Никого из всех людей, судя по его рассказам, он так не уважал, как Платона Каратаева.
– Ты знаешь, о чем я думаю? – сказала она, – о Платоне Каратаеве. Как он? Одобрил бы тебя теперь?
Пьер нисколько не удивлялся этому вопросу. Он понял ход мыслей жены.
– Платон Каратаев? – сказал он и задумался, видимо, искренно стараясь представить себе суждение Каратаева об этом предмете. – Он не понял бы, а впрочем, я думаю, что да.
– Я ужасно люблю тебя! – сказала вдруг Наташа. – Ужасно. Ужасно!
– Нет, не одобрил бы, – сказал Пьер, подумав. – Что он одобрил бы, это нашу семейную жизнь. Он так желал видеть во всем благообразие, счастье, спокойствие, и я с гордостью показал бы ему нас. Вот ты говоришь – разлука. А ты не поверишь, какое особенное чувство я к тебо имею после разлуки…
– Да, вот еще… – начала было Наташа.
– Нет, не то. Я никогда не перестаю тебя любить. И больше любить нельзя; а это особенно… Ну, да… – Он не договорил, потому что встретившийся взгляд их договорил остальное.
– Какие глупости, – сказала вдруг Наташа, – медовый месяц и что самое счастье в первое время. Напротив, теперь самое лучшее. Ежели бы ты только не уезжал. Помнишь, как мы ссорились? И всегда я была виновата. Всегда я. И о чем мы ссорились – я не помню даже.
– Все об одном, – сказал Пьер, улыбаясь, – ревно…
– Не говори, терпеть не могу, – вскрикнула Наташа. И холодный, злой блеск засветился в ее глазах. – Ты видел ее? – прибавила она, помолчав.
– Нет, да и видел бы, не узнал.
Они помолчали.
– Ах, знаешь? Когда ты в кабинете говорил, я смотрела на тебя, – заговорила Наташа, видимо стараясь отогнать набежавшее облако. – Ну, две капли воды ты на него похож, на мальчика. (Она так называла сына.) Ах, пора к нему идти… Пришло… А жалко уходить.
Они замолчали на несколько секунд. Потом вдруг в одно и то же время повернулись друг к другу и начали что то говорить. Пьер начал с самодовольствием и увлечением; Наташа – с тихой, счастливой улыбкой. Столкнувшись, они оба остановились, давая друг другу дорогу.
– Нет, ты что? говори, говори.
– Нет, ты скажи, я так, глупости, – сказала Наташа. Пьер сказал то, что он начал. Это было продолжение его самодовольных рассуждений об его успехе в Петербурге. Ему казалось в эту минуту, что он был призван дать новое направление всему русскому обществу в всему миру.
– Я хотел сказать только, что все мысли, которые имеют огромные последствия, – всегда просты. Вся моя мысль в том, что ежели люди порочные связаны между, собой и составляют силу, то людям честным надо сделать только то же самое. Ведь как просто.
– Да.
– А ты что хотела сказать?
– Я так, глупости.
– Нет, все таки.
– Да ничего, пустяки, – сказала Наташа, еще светлее просияв улыбкой, – я только хотела сказать про Петю: нынче няня подходит взять его от меня, он засмеялся, зажмурился и прижался ко мне – верно, думал, что спрятался. Ужасно мил. Вот он кричит. Ну, прощай! – И она пошла из комнаты.

В это же время внизу, в отделении Николеньки Болконского, в его спальне, как всегда, горела лампадка (мальчик боялся темноты, и его не могли отучить от этого недостатка). Десаль спал высоко на своих четырех подушках, и его римский нос издавал равномерные звуки храпенья. Николенька, только что проснувшись, в холодном поту, с широко раскрытыми глазами, сидел на своей постели и смотрел перед собой. Страшный сон разбудил его. Он видел во сне себя и Пьера в касках – таких, которые были нарисованы в издании Плутарха. Они с дядей Пьером шли впереди огромного войска. Войско это было составлено из белых косых линий, наполнявших воздух подобно тем паутинам, которые летают осенью и которые Десаль называл le fil de la Vierge [нитями богородицы]. Впереди была слава, такая же, как и эти нити, но только несколько плотнее. Они – он и Пьер – неслись легко и радостно все ближе и ближе к цели. Вдруг нити, которые двигали их, стали ослабевать, путаться; стало тяжело. И дядя Николай Ильич остановился перед ними в грозной и строгой позе.
– Это вы сделали? – сказал он, указывая на поломанные сургучи и перья. – Я любил вас, но Аракчеев велел мне, и я убью первого, кто двинется вперед. – Николенька оглянулся на Пьера; но Пьера уже не было. Пьер был отец – князь Андрей, и отец не имел образа и формы, но он был, и, видя его, Николенька почувствовал слабость любви: он почувствовал себя бессильным, бескостным и жидким. Отец ласкал и жалел его. Но дядя Николай Ильич все ближе и ближе надвигался на них. Ужас обхватил Николеньку, и он проснулся.
«Отец, – думал он. – Отец (несмотря на то, что в доме было два похожих портрета, Николенька никогда не воображал князя Андрея в человеческом образе), отец был со мною и ласкал меня. Он одобрял меня, он одобрял дядю Пьера. Что бы он ни говорил – я сделаю это. Муций Сцевола сжег свою руку. Но отчего же и у меня в жизни не будет того же? Я знаю, они хотят, чтобы я учился, И я буду учиться. Но когда нибудь я перестану; и тогда я сделаю. Я только об одном прошу бога: чтобы было со мною то, что было с людьми Плутарха, и я сделаю то же. Я сделаю лучше. Все узнают, все полюбят меня, все восхитятся мною». И вдруг Николенька почувствовал рыдания, захватившие его грудь, и заплакал.
– Etes vous indispose? [Вы нездоровы?] – послышался голос Десаля.
– Non, [Нет.] – отвечал Николенька и лег на подушку. «Он добрый и хороший, я люблю его, – думал он о Десале. – А дядя Пьер! О, какой чудный человек! А отец? Отец! Отец! Да, я сделаю то, чем бы даже он был доволен…»



Предмет истории есть жизнь народов и человечества. Непосредственно уловить и обнять словом – описать жизнь не только человечества, но одного народа, представляется невозможным.
Все древние историки употребляли один и тот же прием для того, чтобы описать и уловить кажущуюся неуловимой – жизнь народа. Они описывали деятельность единичных людей, правящих народом; и эта деятельность выражала для них деятельность всего народа.
На вопросы о том, каким образом единичные люди заставляли действовать народы по своей воле и чем управлялась сама воля этих людей, древние отвечали: на первый вопрос – признанием воли божества, подчинявшей народы воле одного избранного человека; и на второй вопрос – признанием того же божества, направлявшего эту волю избранного к предназначенной цели.
Для древних вопросы эти разрешались верою в непосредственное участие божества в делах человечества.
Новая история в теории своей отвергла оба эти положения.
Казалось бы, что, отвергнув верования древних о подчинении людей божеству и об определенной цели, к которой ведутся народы, новая история должна бы была изучать не проявления власти, а причины, образующие ее. Но новая история не сделала этого. Отвергнув в теории воззрения древних, она следует им на практике.
Вместо людей, одаренных божественной властью и непосредственно руководимых волею божества, новая история поставила или героев, одаренных необыкновенными, нечеловеческими способностями, или просто людей самых разнообразных свойств, от монархов до журналистов, руководящих массами. Вместо прежних, угодных божеству, целей народов: иудейского, греческого, римского, которые древним представлялись целями движения человечества, новая история поставила свои цели – блага французского, германского, английского и, в самом своем высшем отвлечении, цели блага цивилизации всего человечества, под которым разумеются обыкновенно народы, занимающие маленький северо западный уголок большого материка.
Новая история отвергла верования древних, не поставив на место их нового воззрения, и логика положения заставила историков, мнимо отвергших божественную власть царей и фатум древних, прийти другим путем к тому же самому: к признанию того, что: 1) народы руководятся единичными людьми и 2) что существует известная цель, к которой движутся народы и человечество.
Во всех сочинениях новейших историков от Гибона до Бокля, несмотря на их кажущееся разногласие и на кажущуюся новизну их воззрений, лежат в основе эти два старые неизбежные положения.
Во первых, историк описывает деятельность отдельных лиц, по его мнению, руководивших человечеством (один считает таковыми одних монархов, полководцев, министров; другой – кроме монархов и ораторов – ученых, реформаторов, философов и поэтов). Во вторых, цель, к которой ведется человечество, известна историку (для одного цель эта есть величие римского, испанского, французского государств; для другого – это свобода, равенство, известного рода цивилизация маленького уголка мира, называемого Европою).
В 1789 году поднимается брожение в Париже; оно растет, разливается и выражается движением народов с запада на восток. Несколько раз движение это направляется на восток, приходит в столкновение с противодвижением с востока на запад; в 12 м году оно доходит до своего крайнего предела – Москвы, и, с замечательной симметрией, совершается противодвижение с востока на запад, точно так же, как и в первом движении, увлекая за собой серединные народы. Обратное движение доходит до точки исхода движения на западе – до Парижа, и затихает.
В этот двадцатилетний период времени огромное количество полей не паханы; дома сожжены; торговля переменяет направление; миллионы людей беднеют, богатеют, переселяются, и миллионы людей христиан, исповедующих закон любви ближнего, убивают друг друга.
Что такое все это значит? Отчего произошло это? Что заставляло этих людей сжигать дома и убивать себе подобных? Какие были причины этих событий? Какая сила заставила людей поступать таким образом? Вот невольные, простодушные и самые законные вопросы, которые предлагает себе человечество, натыкаясь на памятники и предания прошедшего периода движения.
За разрешением этих вопросов здравый смысл человечества обращается к науке истории, имеющей целью самопознание народов и человечества.
Ежели бы история удержала воззрение древних, она бы сказала: божество, в награду или в наказание своему народу, дало Наполеону власть и руководило его волей для достижения своих божественных целей. И ответ был бы полный и ясный. Можно было веровать или не веровать в божественное значение Наполеона; но для верующего в него, во всей истории этого времени, все бы было понятно и не могло бы быть ни одного противоречии.
Но новая история не может отвечать таким образом. Наука не признает воззрения древних на непосредственное участие божества в делах человечества, и потому она должна дать другие ответы.
Новая история, отвечая на эти вопросы, говорит: вы хотите знать, что значит это движение, отчего оно произошло и какая сила произвела эти события? Слушайте:
«Людовик XIV был очень гордый и самонадеянный человек; у него были такие то любовницы и такие то министры, и он дурно управлял Францией. Наследники Людовика тоже были слабые люди и тоже дурно управляли Францией. И у них были такие то любимцы и такие то любовницы. Притом некоторые люди писали в это время книжки. В конце 18 го столетия в Париже собралось десятка два людей, которые стали говорить о том, что все люди равны и свободны. От этого во всей Франции люди стали резать и топить друг друга. Люди эти убили короля и еще многих. В это же время во Франции был гениальный человек – Наполеон. Он везде всех побеждал, то есть убивал много людей, потому что он был очень гениален. И он поехал убивать для чего то африканцев, и так хорошо их убивал и был такой хитрый и умный, что, приехав во Францию, велел всем себе повиноваться. И все повиновались ему. Сделавшись императором, он опять пошел убивать народ в Италии, Австрии и Пруссии. И там много убил. В России же был император Александр, который решился восстановить порядок в Европе и потому воевал с Наполеоном. Но в 7 м году он вдруг подружился с ним, а в 11 м опять поссорился, и опять они стали убивать много народа. И Наполеон привел шестьсот тысяч человек в Россию и завоевал Москву; а потом он вдруг убежал из Москвы, и тогда император Александр, с помощью советов Штейна и других, соединил Европу для ополчения против нарушителя ее спокойствия. Все союзники Наполеона сделались вдруг его врагами; и это ополчение пошло против собравшего новые силы Наполеона. Союзники победили Наполеона, вступили в Париж, заставили Наполеона отречься от престола и сослали его на остров Эльбу, не лишая его сана императора и оказывая ему всякое уважение, несмотря на то, что пять лет тому назад и год после этого все его считали разбойником вне закона. А царствовать стал Людовик XVIII, над которым до тех пор и французы и союзники только смеялись. Наполеон же, проливая слезы перед старой гвардией, отрекся от престола и поехал в изгнание. Потом искусные государственные люди и дипломаты (в особенности Талейран, успевший сесть прежде другого на известное кресло и тем увеличивший границы Франции) разговаривали в Вене и этим разговором делали народы счастливыми или несчастливыми. Вдруг дипломаты и монархи чуть было не поссорились; они уже готовы были опять велеть своим войскам убивать Друг друга; но в это время Наполеон с батальоном приехал во Францию, и французы, ненавидевшие его, тотчас же все ему покорились. Но союзные монархи за это рассердились и пошли опять воевать с французами. И гениального Наполеона победили и повезли на остров Елены, вдруг признав его разбойником. И там изгнанник, разлученный с милыми сердцу и с любимой им Францией, умирал на скале медленной смертью и передал свои великие деяния потомству. А в Европе произошла реакция, и все государи стали опять обижать свои народы».
Напрасно подумали бы, что это есть насмешка, карикатура исторических описаний. Напротив, это есть самое мягкое выражение тех противоречивых и не отвечающих на вопросы ответов, которые дает вся история, от составителей мемуаров и историй отдельных государств до общих историй и нового рода историй культуры того времени.
Странность и комизм этих ответов вытекают из того, что новая история подобна глухому человеку, отвечающему на вопросы, которых никто ему не делает.
Если цель истории есть описание движения человечества и народов, то первый вопрос, без ответа на который все остальное непонятно, – следующий: какая сила движет народами? На этот вопрос новая история озабоченно рассказывает или то, что Наполеон был очень гениален, или то, что Людовик XIV был очень горд или еще то, что такие то писатели написали такие то книжки.
Все это очень может быть, и человечество готово на это согласиться; но оно не об этом спрашивает. Все это могло бы быть интересно, если бы мы признавали божественную власть, основанную на самой себе и всегда одинаковую, управляющею своими народами через Наполеонов, Людовиков и писателей; но власти этой мы не признаем, и потому, прежде чем говорить о Наполеонах, Людовиках и писателях, надо показать существующую связь между этими лицами и движением народов.
Если вместо божественной власти стала другая сила, то надо объяснить, в чем состоит эта новая сила, ибо именно в этой то силе и заключается весь интерес истории.
История как будто предполагает, что сила эта сама собой разумеется и всем известна. Но, несмотря на все желание признать эту новую силу известною, тот, кто прочтет очень много исторических сочинений, невольно усомнится в том, чтобы новая сила эта, различно понимаемая самими историками, была всем совершенно известна.


Какая сила движет народами?
Частные историки биографические и историки отдельных народов понимают эту силу как власть, присущую героям и владыкам. По их описаниям, события производятся исключительно волей Наполеонов, Александров или вообще тех лиц, которые описывает частный историк. Ответы, даваемые этого рода историками на вопрос о той силе, которая движет событиями, удовлетворительны, но только до тех пор, пока существует один историк по каждому событию. Но как скоро историки различных национальностей и воззрений начинают описывать одно и то же событие, то ответы, ими даваемые, тотчас же теряют весь смысл, ибо сила эта понимается каждым из них не только различно, но часто совершенно противоположно. Один историк утверждает, что событие произведено властью Наполеона; другой утверждает, что оно произведено властью Александра; третий – что властью какого нибудь третьего лица. Кроме того, историки этого рода противоречат один другому даже и в объяснениях той силы, на которой основана власть одного и того же лица. Тьер, бонапартист, говорит, что власть Наполеона была основана на его добродетели и гениальности, Lanfrey, республиканец, говорит, что она была основана на его мошенничестве и на обмане народа. Так что историки этого рода, взаимно уничтожая положения друг друга, тем самым уничтожают понятие о силе, производящей события, и не дают никакого ответа на существенный вопрос истории.
Общие историки, имеющие дело со всеми народами, как будто признают несправедливость воззрения частных историков на силу, производящую события. Они не признают этой силы как власть, присущую героям и владыкам, а признают ее результатом разнообразно направленных многих сил. Описывая войну или покорение народа, общий историк отыскивает причину события не во власти одного лица, но во взаимодействии друг на друга многих лиц, связанных с событием.
По этому воззрению власть исторических лиц, представляясь произведением многих сил, казалось бы, не может уже быть рассматриваема как сила, сама себе производящая события. Между тем общие историки в большей части случаев употребляют понятие о власти опять как силу, саму в себе производящую события и относящуюся к ним как причина. По их изложению, то историческое лицо есть произведение своего времени, и власть его есть только произведение различных сил; то власть его есть сила, производящая события. Гервинус, Шлоссер, например, и другие то доказывают, что Наполеон есть произведение революции, идей 1789 года и т. д., то прямо говорят, что поход 12 го года и другие не нравящиеся им события суть только произведения ложно направленной воли Наполеона и что самые идеи 1789 го года были остановлены в своем развитии вследствие произвола Наполеона. Идеи революции, общее настроение произвело власть Наполеона. Власть же Наполеона подавила идеи революции и общее настроение.
Странное противоречие это не случайно. Оно не только встречается на каждом шагу, но из последовательного ряда таких противоречий составлены все описания общих историков. Противоречие это происходит оттого, что, вступив на почву анализа, общие историки останавливаются на половине дороги.
Для того, чтобы найти составляющие силы, равные составной или равнодействующей, необходимо, чтобы сумма составляющих равнялась составной. Это то условие никогда не соблюдено общими историками, и потому, чтобы объяснить силу равнодействующую, они необходимо должны допускать, кроме недостаточных составляющих, еще необъясненную силу, действующую по составной.
Частный историк, описывая поход ли 13 го года или восстановление Бурбонов, прямо говорит, что события эти произведены волей Александра. Но общий историк Гервинус, опровергая это воззрение частного историка, стремится показать, что поход 13 го года и восстановление Бурбонов, кроме воли Александра, имели причинами деятельность Штейна, Меттерниха, m me Stael, Талейрана, Фихте, Шатобриана и других. Историк, очевидно, разложил власть Александра на составные: Талейрана, Шатобриана и т. д.; сумма этих составных, то есть воздействие друг на друга Шатобриана, Талейрана, m me Stael и других, очевидно, не равняется всей равнодействующей, то есть тому явлению, что миллионы французов покорились Бурбонам. Из того, что Шатобриан, m me Stael и другие сказали друг другу такие то слова, вытекает только их отношение между собой, но не покорение миллионов. И потому, чтобы объяснить, каким образом из этого их отношения вытекло покорение миллионов, то есть из составных, равных одному А, вытекла равнодействующая, равная тысяче А, историк необходимо должен допустить опять ту же силу власти, которую он отрицает, признавая ее результатом сил, то есть он должен допустить необъясненную силу, действующую по составной. Это самое и делают общие историки. И вследствие того не только противоречат частным историкам, но и сами себе.
Деревенские жители, которые, смотря по тому, хочется ли им дождя или вёдра, не имея ясного понятия о причинах дождя, говорят: ветер разогнал тучи и ветер нагнал тучи. Так точно общие историки: иногда, когда им этого хочется, когда это подходит к их теории, говорят, что власть есть результат событий; а иногда, когда нужно доказать другое, – они говорят, что власть производит события.
Третьи историки, называющиеся историками культуры, следуя по пути, проложенному общими историками, признающими иногда писателей и дам силами, производящими события, еще совершенно иначе понимают эту силу. Они видят ее в так называемой культуре, в умственной деятельности.
Историки культуры совершенно последовательны по отношению к своим родоначальникам, – общим историкам, ибо если исторические события можно объяснить тем, что некоторые люди так то и так то относились друг к другу, то почему не объяснять их тем, что такие то люди писали такие то книжки? Эти историки из всего огромного числа признаков, сопровождающих всякое живое явление, выбирают признак умственной деятельности и говорят, что этот признак есть причина. Но, несмотря на все их старания показать, что причина события лежала в умственной деятельности, только с большой уступчивостью можно согласиться с тем, что между умственной деятельностью и движением народов есть что то общее, но уже ни в каком случае нельзя допустить, чтобы умственная деятельность руководила деятельностью людей, ибо такие явления, как жесточайшие убийства французской революции, вытекающие из проповедей о равенстве человека, и злейшие войны и казни, вытекающие из проповеди о любви, не подтверждают этого предположения.
Но, допустив даже, что справедливы все хитросплетенные рассуждения, которыми наполнены эти истории; допустив, что народы управляются какой то неопределимой силой, называемой идеей, – существенный вопрос истории все таки или остается без ответа, или к прежней власти монархов и к вводимому общими историками влиянию советчиков и других лиц присоединяется еще новая сила идеи, связь которой с массами требует объяснения. Возможно понять, что Наполеон имел власть, и потому совершилось событие; с некоторой уступчивостью можно еще понять, что Наполеон, вместе с другими влияниями, был причиной события; но каким образом книга Contrat Social [Общественный договор] сделала то, что французы стали топить друг друга, – не может быть понято без объяснения причинной связи этой новой силы с событием.
Несомненно, существует связь между всем одновременно живущим, и потому есть возможность найти некоторую связь между умственной деятельностью людей и их историческим движением, точно так же, как эту связь можно найти между движением человечества и торговлей, ремеслами, садоводством и чем хотите. Но почему умственная деятельность людей представляется историками культуры причиной или выражением всего исторического движения – это понять трудно. К такому заключению историков могли привести только следующие соображения: 1) что история пишется учеными, и потому им естественно и приятно думать, что деятельность их сословия есть основание движения всего человечества, точно так же, как это естественно и приятно думать купцам, земледельцам, солдатам (это не высказывается только потому, что купцы и солдаты не пишут истории), и 2) что духовная деятельность, просвещение, цивилизация, культура, идея – все это понятия неясные, неопределенные, под знаменем которых весьма удобно употреблять слова, имеющие еще менее ясного значения и потому легко подставляемые под всякие теории.
Но, не говоря о внутреннем достоинстве этого рода историй (может быть, они для кого нибудь или для чего нибудь и нужны), истории культуры, к которым начинают более и более сводиться все общие истории, знаменательны тем, что они, подробно и серьезно разбирая различные религиозные, философские, политические учения как причины событий, всякий раз, как им только приходится описать действительное историческое событие, как, например, поход 12 го года, описывают его невольно как произведение власти, прямо говоря, что поход этот есть произведение воли Наполеона. Говоря таким образом, историки культуры невольно противоречат самим себе или доказывают, что та новая сила, которую они придумали, не выражает исторических событий, а что единственное средство понимать историю есть та власть, которой они будто бы не признают.


Идет паровоз. Спрашивается, отчего он движется? Мужик говорит: это черт движет его. Другой говорит, что паровоз идет оттого, что в нем движутся колеса. Третий утверждает, что причина движения заключается в дыме, относимом ветром.
Мужик неопровержим. Для того чтобы его опровергнуть, надо, чтобы кто нибудь доказал ему, что нет черта, или чтобы другой мужик объяснил, что не черт, а немец движет паровоз. Только тогда из противоречий они увидят, что они оба не правы. Но тот, который говорит, что причина есть движение колес, сам себя опровергает, ибо, если он вступил на почву анализа, он должен идти дальше и дальше: он должен объяснить причину движения колес. И до тех пор, пока он не придет к последней причине движения паровоза, к сжатому в паровике пару, он не будет иметь права остановиться в отыскивании причины. Тот же, который объяснял движение паровоза относимым назад дымом, заметив, что объяснение о колесах не дает причины, взял первый попавшийся признак и, с своей стороны, выдал его за причину.
Единственное понятие, которое может объяснить движение паровоза, есть понятие силы, равной видимому движению.
Единственное понятие, посредством которого может быть объяснено движение народов, есть понятие силы, равной всему движению народов.
Между тем под понятием этим разумеются различными историками совершенно различные и все не равные видимому движению силы. Одни видят в нем силу, непосредственно присущую героям, – как мужик черта в паровозе; другие – силу, производную из других некоторых сил, – как движение колес; третьи – умственное влияние, – как относимый дым.
До тех пор, пока пишутся истории отдельных лиц, – будь они Кесари, Александры или Лютеры и Вольтеры, а не история всех, без одного исключения всех людей, принимающих участие в событии, – нет никакой возможности описывать движение человечества без понятия о силе, заставляющей людей направлять свою деятельность к одной цели. И единственное известное историкам такое понятие есть власть.
Понятие это есть единственная ручка, посредством которой можно владеть материалом истории при теперешнем ее изложении, и тот, кто отломил бы эту ручку, как то сделал Бокль, не узнав другого приема обращения с историческим материалом, только лишил бы себя последней зюзможности обращаться с ним. Неизбежность понятия о власти для объяснения исторических явлений лучше всего доказывают сами общие историки и историки культуры, мнимо отрешающиеся от понятия о власти и неизбежно на каждом шагу употребляющие его.
Историческая наука до сих пор по отношению к вопросам человечества подобна обращающимся деньгам – ассигнациям и звонкой монете. Биографические и частные народные истории подобны ассигнациям. Они могут ходить и обращаться, удовлетворяя своему назначению, без вреда кому бы то ни было и даже с пользой, до тех пор пока не возникнет вопрос о том, чем они обеспечены. Стоит только забыть про вопрос о том, каким образом воля героев производит события, и истории Тьеров будут интересны, поучительны и, кроме того, будут иметь оттенок поэзии. Но точно так же, как сомнение в действительной стоимости бумажек возникнет или из того, что так как их делать легко, то начнут их делать много, или из того, что захотят взять за них золото, – точно так же возникает сомнение в действительном значении историй этого рода, – или из того, что их является слишком много, или из того, что кто нибудь в простоте души спросит: какою же силой сделал это Наполеон? то есть захочет разменять ходячую бумажку на чистое золото действительного понятия.
Общие же историки и историки культуры подобны людям, которые, признав неудобство ассигнаций, решили бы вместо бумажки сделать звонкую монету из металла, не имеющего плотности золота. И монета действительно вышла бы звонкая, но только звонкая. Бумажка еще могла обманывать не знающих; а монета звонкая, но не ценная, не может обмануть никого. Так же как золото тогда только золото, когда оно может быть употреблено не для одной мены, а и для дела, так же и общие историки только тогда будут золотом, когда они будут в силах ответить на существенный вопрос истории: что такое власть? Общие историки отвечают на этот вопрос противоречиво, а историки культуры вовсе отстраняют его, отвечая на что то совсем другое. И как жетоны, похожие на золото, могут быть только употребляемы между собранием людей, согласившихся признавать их за золото, и между теми, которые не знают свойства золота, так и общие историки и историки культуры, не отвечая на существенные вопросы человечества, для каких то своих целей служат ходячей монетою университетам и толпе читателей – охотников до серьезных книжек, как они это называют.


Отрешившись от воззрения древних на божественное подчинение воли народа одному избранному и на подчинение этой воли божеству, история не может сделать ни одного шага без противоречия, не выбрав одного из двух: или возвратиться к прежнему верованию в непосредственное участие божества в делах человечества, или определенно объяснить значение той силы, производящей исторические события, которая называется властью.
Возвратиться к первому невозможно: верованье разрушено, и потому необходимо объяснить значение власти.
Наполеон приказал собрать войска и идти на войну. Представление это до такой степени нам привычно, до такой степени мы сжились с этим взглядом, что вопрос о том, почему шестьсот тысяч человек идут на войну, когда Наполеон сказал такие то слова, кажется нам бессмысленным. Он имел власть, и потому было исполнено то, что он велел.
Ответ этот совершенно удовлетворителен, если мы верим, что власть дана была ему от бога. Но как скоро мы не признаем этого, необходимо определить, что такое эта власть одного человека над другими.
Власть эта не может быть той непосредственной властью физического преобладания сильного существа над слабым, преобладания, основанного на приложении или угрозе приложения физической силы, – как власть Геркулеса; она не может быть тоже основана на преобладании нравственной силы, как то, в простоте душевной, думают некоторые историки, говоря, что исторические деятели суть герои, то есть люди, одаренные особенной силой души и ума и называемой гениальностью. Власть эта не может быть основана на преобладании нравственной силы, ибо, не говоря о людях героях, как Наполеоны, о нравственных достоинствах которых мнения весьма разноречивы, история показывает нам, что ни Людовики XI е, ни Меттернихи, управлявшие миллионами людей, не имели никаких особенных свойств силы душевной, а, напротив, были по большей части нравственно слабее каждого из миллионов людей, которыми они управляли.
Если источник власти лежит не в физических и не в нравственных свойствах лица, ею обладающего, то очевидно, что источник этой власти должен находиться вне лица – в тех отношениях к массам, в которых находится лицо, обладающее властью.
Так точно и понимает власть наука о праве, та самая разменная касса истории, обещающая разменять историческое понимание власти на чистое золото.
Власть есть совокупность воль масс, перенесенная выраженным или молчаливым согласием на избранных массами правителей.
В области науки права, составленной из рассуждений о том, как бы надо было устроить государство и власть, если бы можно было все это устроить, все это очень ясно, но в приложении к истории это определение власти требует разъяснений.
Наука права рассматривает государство и власть, как древние рассматривали огонь, – как что то абсолютно существующее. Для истории же государство и власть суть только явления, точно так же как для физики нашего времени огонь есть не стихия, а явление.
От этого то основного различия воззрения истории и науки права происходит то, что наука права может рассказать подробно о том, как, по ее мнению, надо бы устроить власть и что такое есть власть, неподвижно существующая вне времени; но на вопросы исторические о значении видоизменяющейся во времени власти она не может ответить ничего.
Если власть есть перенесенная на правителя совокупность воль, то Пугачев есть ли представитель воль масс? Если не есть, то почему Наполеон I есть представитель? Почему Наполеон III, когда его поймали в Булони, был преступник, а потом были преступники те, которых он поймал?
При дворцовых революциях, в которых участвуют иногда два три человека, переносится ли тоже воля масс на новое лицо? При международных отношениях переносится ли воля масс народа на своего завоевателя? В 1808 м году воля Рейнского Союза была ли перенесена на Наполеона? Воля массы русского народа была ли перенесена на Наполеона во время 1809 года, когда наши войска в союзе с французами шли воевать против Австрии?
На эти вопросы можно отвечать трояко:
Или 1) признать, что воля масс всегда безусловно передается тому или тем правителям, которых они избрали, и что поэтому всякое возникновение новой власти, всякая борьба против раз переданной власти должна быть рассматриваема только как нарушение настоящей власти.
Или 2) признать, что воля масс переносится на правителей условно под определенными и известными условиями, и показать, что все стеснения, столкновения и даже уничтожения власти происходят от несоблюдения правителями тех условий, под которыми им передана власть.
Или 3) признать, что воля масс переносится на правителей условно, но под условиями неизвестными, неопределенными, и что возникновение многих властей, борьба их и падение происходят только от большего или меньшего исполнения правителями тех неизвестных условий, на которых переносятся воли масс с одних лиц на другие.
Так трояко и объясняют историки отношения масс к правителям.
Одни историки, не понимая, в простоте душевной, вопроса о значении власти, те самые частные и биографические историки, о которых было говорено выше, признают как будто то, что совокупность воль масс переносится на исторические лица безусловно, и потому, описывая какую нибудь одну власть, эти историки предполагают, что эта самая власть есть одна абсолютная и настоящая, а что всякая другая сила, противодействующая этой настоящей власти, есть не власть, а нарушение власти – насилие.
Теория их, годная для первобытных и мирных периодов истории, в приложении к сложным и бурным периодам жизни народов, во время которых возникают одновременно и борются между собой различные власти, имеет то неудобство, что историк легитимист будет доказывать, что Конвент, Директория и Бонапарт были только нарушения власти, а республиканец и бонапартист будут доказывать: один, что Конвент, а другой, что Империя была настоящей властью, а что все остальное было нарушение власти. Очевидно, что таким образом, взаимно опровергая друг друга, объяснения власти этих историков могут годиться только для детей в самом нежном возрасте.
Признавая ложность этого взгляда на историю, другой род историков говорит, что власть основана на условной передаче правителям совокупности воль масс и что исторические лица имеют власть только под условиями исполнения той программы, которую молчаливым согласием предписала им воля народа. Но в чем состоят эти условия, историки эти не говорят нам, или если и говорят, то постоянно противоречат один другому.
Каждому историку, смотря по его взгляду на то, что составляет цель движения народа, представляются эти условия в величии, богатстве, свободе, просвещении граждан Франции или другого государства. Но не говоря уже о противоречии историков о том, какие эти условия, допустив даже, что существует одна общая всем программа этих условий, мы найдем, что исторические факты почти всегда противоречат этой теории. Если условия, под которыми передается власть, состоят в богатстве, свободе, просвещении народа, то почему Людовики XIV e и Иоанны IV e спокойно доживают свои царствования, а Людовики XVI e и Карлы I е казнятся народами? На этот вопрос историки эти отвечают тем, что деятельность Людовика XIV го, противная программе, отразилась на Людовике XVI м. Но почему же она не отразилась на Людовике XIV и XV, почему именно она должна была отразиться на Людовике XVI? И какой срок этого отражения? На эти вопросы нет и не может быть ответов. Так же мало объясняется при этом воззрении причина того, что совокупность воль несколько веков не переносится с своих правителей и их наследников, а потом вдруг, в продолжение пятидесяти лет, переносится на Конвент, на Директорию, на Наполеона, на Александра, Людовика XVIII, опять на Наполеона, на Карла X, на Людовика Филиппа, на республиканское правительство, на Наполеона III. При объяснении этих быстро совершающихся перенесений воль с одного лица на другое и в особенности при международных отношениях, завоеваниях и союзах историки эти невольно должны признать, что часть этих явлении уже не суть правильные перенесения воль, а случайности, зависящие то от хитрости, то от ошибки, или коварства, или слабости дипломата, или монарха, или руководителя партии. Так что большая часть явлений истории – междоусобия, революции, завоевания – представляются этими историками уже не произведениями перенесения свободных воль, а произведением ложно направленной воли одного или нескольких людей, то есть опять нарушениями власти. И потому исторические события и этого рода историками представляются отступлениями от теории.
Историки эти подобны тому ботанику, который, приметив, что некоторые растения выходят из семени в двух долях листиках, настаивал бы на том, что все, что растет, растет только раздвояясь на два листика; и что пальма, и гриб, и даже дуб, разветвляясь в своем полном росте и не имея более подобия двух листиков, отступают от теории.
Третьи историки признают, что воля масс переносится на исторические лица условно, но что условия эти нам неизвестны. Они говорят, что исторические лица имеют власть только потому, что они исполняют перенесенную на них волю масс.
Но в таком случае, если сила, двигающая народами, лежит не в исторических лицах, а в самих народах, то в чем же состоит значение этих исторических лиц?
Исторические лица, говорят эти историки, выражают собою волю масс; деятельность исторических лиц служит представительницею деятельности масс.
Но в таком случае является вопрос, вся ли деятельность исторических лиц служит выражением воли масс или только известная сторона ее? Если вся деятельность исторических лиц служит выражением воли масс, как то и думают некоторые, то биографии Наполеонов, Екатерин, со всеми подробностями придворной сплетни, служат выражением жизни народов, что есть очевидная бессмыслица; если же только одна сторона деятельности исторического лица служит выражением жизни народов, как то и думают другие мнимо философы историки, то для того, чтобы определить, какая сторона деятельности исторического лица выражает жизнь народа, нужно знать прежде, в чем состоит жизнь народа.
Встречаясь с этим затруднением, историки этого рода придумывают самое неясное, неосязаемое и общее отвлечение, под которое возможно подвести наибольшее число событий, и говорят, что в этом отвлечении состоит цель движения человечества. Самые обыкновенные, принимаемые почти всеми историками общие отвлечения суть: свобода, равенство, просвещение, прогресс, цивилизация, культура. Поставив за цель движения человечества какое нибудь отвлечение, историки изучают людей, оставивших по себе наибольшее число памятников, – царей, министров, полководцев, сочинителей, реформаторов, пап, журналистов, – по мере того как все эти лица, по их мнению, содействовали или противодействовали известному отвлечению. Но так как ничем не доказано, чтобы цель человечества состояла в свободе, равенстве, просвещении или цивилизации, и так как связь масс с правителями и просветителями человечества основана только на произвольном предположении, что совокупность воль масо всегда переносится на те лица, которые нам заметны, то и деятельность миллионов людей, переселяющихся, сжигающих дома, бросающих земледелие, истребляющих друг друга, никогда не выражается в описании деятельности десятка лиц, не сжигающих домов, не занимающихся земледелием, не убивающих себе подобных.
История на каждом шагу доказывает это. Брожение народов запада в конце прошлого века и стремление их на восток объясняется ли деятельностью Людовиков XIV го, XV го и XVI го, их любовниц, министров, жизнью Наполеона, Руссо, Дидерота, Бомарше и других?
Движение русского народа на восток, в Казань и Сибирь, выражается ли в подробностях больного характера Иоанна IV го и его переписки с Курбским?
Движение народов во время крестовых походов объясняется ли изучением Готфридов и Людовиков и их дам? Для нас осталось непонятным движение народов с запада на восток, без всякой цели, без предводительства, с толпой бродяг, с Петром Пустынником. И еще более осталось непонятно прекращение этого движения тогда, когда ясно поставлена была историческими деятелями разумная, святая цель походов – освобождение Иерусалима. Папы, короли и рыцари побуждали народ к освобождению святой земли; но народ не шел, потому что та неизвестная причина, которая побуждала его прежде к движению, более не существовала. История Готфридов и миннезенгеров, очевидно, не может вместить в себя жизнь народов. И история Готфридов и миннезенгеров осталась историей Готфридов и миннезенгеров, а история жизни народов и их побуждений осталась неизвестной.
Еще менее объяснит нам жизнь народов история писателей и реформаторов.
История культуры объяснит нам побуждения, условия жизни и мысли писателя или реформатора. Мы узнаем, что Лютер имел вспыльчивый характер и говорил такио то речи; узнаем, что Руссо был недоверчив и писал такие то книжки; но не узнаем мы, отчего после реформации резались народы и отчего во время французской революции казнили друг друга.
Если соединить обе эти истории вместе, как то и делают новейшие историки, то это будут истории монархов и писателей, а не история жизни народов.


Жизнь народов не вмещается в жизнь нескольких людей, ибо связь между этими несколькими людьми и народами не найдена. Теория о том, что связь эта основана на перенесении совокупности воль на исторические лица, есть гипотеза, не подтверждаемая опытом истории.
Теория о перенесении совокупности воль масс на исторические лица, может быть, весьма много объясняет в области науки права и, может быть, необходима для своих целей; но в приложении к истории, как только являются революции, завоевания, междоусобия, как только начинается история, – теория эта ничего не объясняет.
Теория эта кажется неопровержимой именно потому, что акт перенесения воль народа не может быть провереи, так как он никогда не существовал.
Какое бы ни совершилось событие, кто бы ни стал во главе события, теория всегда может сказать, что такое лицо стало во главе события, потому что совокупность воль была перенесена на него.
Ответы, даваемые этой теорией на исторические вопросы, подобны ответам человека, который, глядя на двигающееся стадо и не принимая во внимание ни различной доброты пастбища в разных местах поля, ни погона пастуха, судил бы о причинах того или другого направления стада по тому, какое животное идет впереди стада.
«Стадо идет по этому направлению потому, что впереди идущее животное ведет его, и совокупность воль всех остальных животных перенесена на этого правителя стада». Так отвечает первый разряд историков, признающих безусловную передачу власти.
«Ежели животные, идущие во главе стада, переменяются, то это происходит оттого, что совокупность воль всех животных переносится с одного правителя на другого, смотря по тому, ведет ли это животное по тому направлению, которое избрало все стадо». Так отвечают историки, признающие, что совокупность воль масс переносится на правителей под условиями, которые они считают известными. (При таком приеме наблюдения весьма часто бывает, что наблюдатель, соображаясь с избранным им направлением, считает вожаками тех, которые по случаю перемены направления масс не суть уже передовые, а боковые, а иногда задние.)
«Если беспрестанно переменяются стоящие во главе животные и беспрестанно переменяются направления всего стада, то это происходит оттого, что для достижения того направления, которое нам известно, животные передают свои воли тем животным, которые нам заметны, и для того, чтобы изучать движение стада, надо наблюдать всех заметных нам животных, идущих со всех сторон стада». Так говорят историки третьего разряда, признающие выражениями своего времени все исторические лица, от монархов до журналистов.
Теория перенесения воль масс на исторические лица есть только перифраза – только выражение другими словами слов вопроса.
Какая причина исторических событий? – Власть. Что есть власть? – Власть есть совокупность воль, перенесенных на одно лицо. При каких условиях переносятся воли масс на одно лицо? – При условиях выражения лицом воли всех людей. То есть власть есть власть. То есть власть есть слово, значение которого нам непонятно.

Если бы область человеческого знания ограничивалась одним отвлеченным мышлением, то, подвергнув критике то объяснение власти, которое дает наука, человечество пришло бы к заключению, что власть есть только слово и в действительности не существует. Но для познавания явлений, кроме отвлеченного мышления, человек имеет орудие опыта, на котором он поверяет результаты мышления. И опыт говорит, что власть не есть слово, но действительно существующее явление.
Не говоря о том, что без понятия власти не может обойтись ни одно описание совокупной деятельности людей, существование власти доказывается как историею, так и наблюдением современных событий.
Всегда, когда совершается событие, является человек, или люди, по воле которых событие представляется совершившимся. Наполеон III предписывает, и французы идут в Мексику. Прусский король и Бисмарк предписывают, и войска идут в Богемию. Наполеон I приказывает, и войска идут в Россию. Александр I приказывает, и французы покоряются Бурбонам. Опыт показывает нам, что какое бы ни совершилось событие, оно всегда связано с волею одного или нескольких людей, которые его приказали.
Историки, по старой привычке признания божественного участия в делах человечества, хотят видеть причину события в выражении воли лица, облеченного властью; по заключение это не подтверждается ни рассуждением, ни опытом.
С одной стороны, рассуждение показывает, что выражение воли человека – его слова – суть только часть общей деятельности, выражающейся в событии, как, например, в войне или революции; и потому, без признания непонятной, сверхъестественной силы – чуда, нельзя допустить, чтобы слова могли быть непосредственной причиной движения миллионов; с другой стороны, если даже допустить, что слова могут быть причиной события, то история показывает, что выражения воли исторических лиц в большей части случаев не производят никакого действия, то есть что приказания их часто не только не исполняются, но что иногда происходит даже совершенно обратное тому, что ими приказано.
Не допуская божественного участия в делах человечества, мы не можем принимать власть за причину событий.
Власть, с точки зрения опыта, есть только зависимость, существующая между выражением воли лица и исполнением этой воли другими людьми.
Для того чтобы объяснить себе условия этой зависимости, мы должны восстановить прежде всего понятие выражения воли, относя его к человеку, а не к божеству.
Ежели божество отдает приказание, выражает свою волю, как то нам показывает история древних, то выражение этой воли не зависит от времени и ничем не вызвано, так как божество ничем не связано с событием. Но, говоря о приказаниях – выражении воли людей, действующих во времени и связанных между собой, мы, для того чтобы объяснить себе связь приказаний с событиями, должны восстановить: 1) условие всего совершающегося: непрерывность движения во времени как событий, так и приказывающего лица, и 2) условие необходимой связи, в которой находится приказывающее лицо к тем людям, которые исполняют его приказание.


Только выражение воли божества, не зависящее от времени, может относиться к целому ряду событий, имеющему совершиться через несколько лет или столетий, и только божество, ничем не вызванное, по одной своей воле может определить направление движения человечества; человек же действует во времени и сам участвует в событии.
Восстановляя первое упущенное условие – условие времени, мы увидим, что ни одно приказание не может быть исполнено без того, чтобы не было предшествовавшего приказания, делающего возможным исполнение последнего.
Никогда ни одно приказание не появляется самопроизвольно и не включает в себя целого ряда событий; но каждое приказание вытекает из другого и никогда не относится к целому ряду событий, а всегда только к одному моменту события.
Когда мы говорим, например, что Наполеон приказал войскам идти на войну, мы соединяем в одно одновременно выраженное приказание ряд последовательных приказаний, зависевших друг от друга. Наполеон не мог приказать поход на Россию и никогда не приказывал его. Он приказал нынче написать такие то бумаги в Вену, в Берлин и в Петербург; завтра – такие то декреты и приказы по армии, флоту и интендантству и т. д., и т. д., – миллионы приказаний, из которых составился ряд приказаний, соответствующих ряду событий, приведших французские войска в Россию.
Если Наполеон во все свое царствование отдает приказания об экспедиции в Англию, ни на одно из своих предприятий не тратит столько усилий и времени и, несмотря на то, во все свое царствование даже ни разу не пытается исполнить своего намерения, а делает экспедицию в Россию, с которой он, по неоднократно высказываемому убеждению, считает выгодным быть в союзе, то это происходит оттого, что первые приказания не соответствовали, а вторые соответствовали ряду событий.
Для того чтобы приказание было наверное исполнено, надо, чтобы человек выразил такое приказание, которое могло бы быть исполнено. Знать же то, что может и что не может быть исполнено, невозможно не только для наполеоновского похода на Россию, где принимают участие миллионы, но и для самого несложного события, ибо для исполнения того и другого всегда могут встретиться миллионы препятствий. Всякое исполненное приказание есть всегда одно из огромного количества неисполненных. Все невозможные приказания не связываются с событием и не бывают исполнены. Только те, которые возможны, связываются в последовательные ряды приказаний, соответствующие рядам событий, и бывают исполнены.
Ложное представление наше о том, что предшествующее событию приказание есть причина события, происходит оттого, что когда событие совершилось и те одни из тысячи приказаний, которые связались с событиями, исполнились, то мы забываем о тех, которые не были, потому что не могли быть исполнены. Кроме того, главный источник заблуждения нашего в этом смысле происходит оттого, что в историческом изложении целый ряд бесчисленных, разнообразных, мельчайших событий, как, например, все то, что привело войска французские в Россию, обобщается в одно событие по тому результату, который произвел этот ряд событий, и соответственно этому обобщению обобщается и весь ряд приказаний в одно выражение воли.
Мы говорим: Наполеон захотел и сделал поход на Россию. В действительности же мы никогда не найдем во всей деятельности Наполеона ничего подобного выражению этой воли, а увидим ряды приказаний или выражении его воли, самым разнообразным и неопределенным образом направленных. Из бесчисленного ряда неисполненных наполеоновских приказаний составился ряд исполненных приказаний для похода 12 го года не потому, чтобы приказания эти чем нибудь отличались от других, неисполненных приказаний, а потому, что ряд этих приказаний совпал с рядом событий, приведших французские войска в Россию; точно так же, как в трафарете нарисуется такая или другая фигура не потому, в какую сторону и как мазать по нем красками, а потому, что по фигуре, вырезанной в трафарете, во все стороны, было мазано краской.
Так что, рассматривая во времени отношение приказаний к событиям, мы найдем, что приказание ни в каком случае не может быть причиной событий, а что между тем и другим существует известная определенная зависимость.
Для того чтобы понять, в чем состоит эта зависимость, необходимо восстановить другое упущенное условие всякого приказания, исходящего не от божества, а от человека, и состоящее в том, что сам приказывающий человек участвует в событии.
Это то отношение приказывающего к тем, кому он приказывает, и есть именно то, что называется властью. Отношение это состоит в следующем:
Для общей деятельности люди складываются всегда в известные соединения, в которых, несмотря на различие цели, поставленной для совокупного действия, отношение между людьми, участвующими в действии, всегда бывает одинаковое.
Складываясь в эти соединения, люди всегда становятся между собой в такое отношение, что наибольшее количество людей принимают наибольшее прямое участие и наименьшее количество людей – наименьшее прямое участие в том совокупном действии, для которого они складываются.
Из всех тех соединений, в которые складываются люди для совершения совокупных действий, одно из самых резких и определенных есть войско.
Всякое войско составляется из низших по военному званию членов: рядовых, которых всегда самое большое количество; из следующих по военному званию более высших чинов – капралов, унтер офицеров, которых число меньше первого; еще высших, число которых еще меньше, и т. д. до высшей военной власти, которая сосредоточивается в одном лице.
Военное устройство может быть совершенно точно выражено фигурой конуса, в котором основание с самым большим диаметром будут составлять рядовые; высшее, меньшее основание, – высшие чины армии и т. д. до вершины конуса, точку которой будет составлять полководец.
Солдаты, которых наибольшее число, составляют низшие точки конуса и его основание. Солдат сам непосредственно колет, режет, жжет, грабит и всегда на эти действия получает приказание от вышестоящих лиц; сам же никогда не приказывает. Унтер офицер (число унтер офицеров уже меньше) реже совершает самое действие, чем солдат; но уже приказывает. Офицер еще реже совершает самое действие и еще чаще приказывает. Генерал уже только приказывает идти войскам, указывая цель, и почти никогда не употребляет оружия. Полководец уже никогда не может принимать прямого участия в самом действии и только делает общие распоряжения о движении масс. То же отношение лиц между собою обозначается во всяком соединении людей для общей деятельности, – в земледелии, торговле и во всяком управлении.
Итак, не разделяя искусственно всех сливающихся точек конуса и чинов армии, или званий и положений какого бы то ни было управления, или общего дела, от низших до высших, обозначается закон, по которому люди для совершения совокупных действий слагаются всегда между собой в таком отношении, что, чем непосредственнее люди участвуют в совершении действия, тем менее они могут приказывать и тем их большее число; и что, чем меньше то прямое участие, которое люди принимают в самом действии, тем они больше приказывают и тем число их меньше; пока не дойдем таким образом, восходя от низших слоев, до одного последнего человека, принимающего наименьшее прямое участие в событии и более всех направляющего свою деятельность на приказывание.
Это то отношение лиц приказывающих к тем, которым они приказывают, и составляет сущность понятия, называемого властью.
Восстановив условия времени, при которых совершаются все события, мы нашли, что приказание исполняется только тогда, когда оно относится к соответствующему ряду событий. Восстановляя же необходимое условие связи между приказывающим и исполняющим, мы нашли, что по самому свойству своему приказывающие принимают наименьшее участие в самом событии и что деятельность их исключительно направлена на приказывание.


Когда совершается какое нибудь событие, люди выражают свои мнения, желания о событии, и так как событие вытекает из совокупного действия многих людей, то одно из выраженных мнений или желаний непременно исполняется хотя приблизительно. Когда одно из выраженных мнений исполнено, мнение это связывается с событием, как предшествовавшее ему приказание.
Люди тащат бревно. Каждый высказывает свое мнение о том, как и куда тащить. Люди вытаскивают бревно, и оказывается, что это сделано так, как сказал один из них. Он приказал. Вот приказание и власть в своем первобытном виде.
Тот, кто больше работал руками, мог меньше обдумывать то, что он делал, и соображать то, что может выйти из общей деятельности, и приказывать. Тот, кто больше приказывал, вследствие своей деятельности словами, очевидно, мог меньше действовать руками. При большем сборище людей, направляющих деятельность на одну цель, еще резче отделяется разряд людей, которые тем менее принимают прямое участие в общей деятельности, чем более деятельность их направлена на приказывание.
Человек, когда он действует один, всегда носит сам в себе известный ряд соображений, руководивших, как ему кажется, его прошедшей деятельностью, служащих для него оправданием его настоящей деятельности и руководящих его в предположении о будущих его поступках.
Точно то же делают сборища людей, предоставляя тем, которые не участвуют в действии, придумывать соображения, оправдания и предположения об их совокупной деятельности.
По известным или неизвестным нам причинам французы начинают топить и резать друг друга. И соответственно событию ему сопутствует его оправдание в выраженных волях людей о том, что это необходимо для блага Франции, для свободы, для равенства. Люди перестают резать друг друга, и событию этому сопутствует оправдание необходимости единства власти, отпора Европе и т. д. Люди идут с запада на восток, убивая себе подобных, и событию этому сопутствуют слова о славе Франции, низости Англии и т. д. История показывает нам, что эти оправдания события не имеют никакого общего смысла, противоречат сами себе, как убийство человека, вследствие признания его прав, и убийство миллионов в России для унижения Англии. Но оправдания эти в современном смысле имеют необходимое значение.
Оправдания эти снимают нравственную ответственность с людей, производящих события. Временные цели эти подобны щеткам, идущим для очищения пути по рельсам впереди поезда: они очищают путь нравственной ответственности людей. Без этих оправданий не мог бы быть объяснен самый простой вопрос, представляющийся при рассмотрении каждого события: каким образом миллионы людей совершают совокупные преступления, войны, убийства и т. д.?
При настоящих, усложненных формах государственной и общественной жизни в Европе возможно ли придумать какое бы то ни было событие, которое бы не было предписано, указано, приказано государями, министрами, парламентами, газетами? Есть ли какое нибудь совокупное действие, которое не нашло бы себе оправдания в государственном единстве, в национальности, в равновесии Европы, в цивилизации? Так что всякое совершившееся событие неизбежно совпадает с каким нибудь выраженным желанием и, получая себе оправдание, представляется как произведение воли одного или нескольких людей.
Куда бы ни направился движущийся корабль, впереди его всегда будет видна струя рассекаемых им волн. Для людей, находящихся на корабле, движение этой струи будет единственно заметное движение.
Только следя вблизи, момент за моментом, за движением этой струи и сравнивая это движение с движением корабля, мы убедимся, что каждый момент движения струи определяется движением корабля и что нас ввело в заблуждение то, что мы сами незаметно движемся.
То же самое мы увидим, следя момент за моментом за движением исторических лиц (то есть восстановляя необходимое условие всего совершающегося – условие непрерывности движения во времени) и не упуская из виду необходимой связи исторических лиц с массами.
Когда корабль идет по одному направлению, то впереди его находится одна и та же струя; когда он часто переменяет направление, то часто переменяются и бегущие впереди его струи. Но куда бы он ни повернулся, везде будет струя, предшествующая его движению.
Что бы ни совершилось, всегда окажется, что это самое было предвидено и приказано. Куда бы ни направлялся корабль, струя, не руководя, не усиливая его движения, бурлит впереди его и будет издали представляться нам не только произвольно движущейся, но и руководящей движением корабля.
Рассматривая только те выражения воли исторических лиц, которые отнеслись к событиям как приказания, историки полагали, что события находятся в зависимости от приказаний. Рассматривая же самые события и ту связь с массами, в которой находятся исторические лица, мы нашли, что исторические лица и их приказания находятся в зависимости от события. Несомненным доказательством этого вывода служит то, что, сколько бы ни было приказаний, событие не совершится, если на это нет других причин; но как скоро совершится событие – какое бы то ни было, – то из числа всех беспрерывно выражаемых воль различных лиц найдутся такие, которые по смыслу и по времени отнесутся к событию как приказания.
Прийдя к этому заключению, мы можем прямо и положительно ответить на те два существенные вопроса истории:
1) Что есть власть?
2) Какая сила производит движение народов?
1) Власть есть такое отношение известного лица к другим лицам, в котором лицо это тем менее принимает участие в действии, чем более оно выражает мнения, предположения и оправдания совершающегося совокупного действия.
2) Движение народов производят не власть, не умственная деятельность, даже не соединение того и другого, как то думали историки, но деятельность всех людей, принимающих участие в событии и соединяющихся всегда так, что те, которые принимают наибольшее прямое участие в событии, принимают на себя наименьшую ответственность; и наоборот.
В нравственном отношении причиною события представляется власть; в физическом отношении – те, которые подчиняются власти. Но так как нравственная деятельность немыслима без физической, то причина события находится ни в той, ни в другой, а в соединении обеих.
Или, другими словами, к явлению, которое мы рассматриваем, понятие причины неприложимо.
В последнем анализе мы приходим к кругу вечности, к той крайней грани, к которой во всякой области мышления приходит ум человеческий, если не играет своим предметом. Электричество производит тепло, тепло производит электричество. Атомы притягиваются, атомы отталкиваются.
Говоря о взаимодействии тепла и электричества и об атомах, мы не можем сказать, почему это происходит, и говорим, что это так есть потому, что немыслимо иначе, потому что так должно быть, что это закон. То же самое относится и до исторических явлений. Почему происходит война или революция? мы не знаем; мы знаем только, что для совершения того или другого действия люди складываются в известное соединение и участвуют все; и мы говорим, что это так есть, потому что немыслимо иначе, что это закон.


Если бы история имела дело до внешних явлений, постановление этого простого и очевидного закона было бы достаточно, и мы бы кончили наше рассуждение. Но закон истории относится до человека. Частица материи не может сказать нам, что она вовсе не чувствует потребности притягиванья и отталкиванья и что это неправда; человек же, который есть предмет истории, прямо говорит: я свободен и потому не подлежу законам.
Присутствие хотя не высказанного вопроса о свободе воли человека чувствуется на каждом шагу истории.
Все серьезно мыслившие историки невольно приходили к этому вопросу. Все противоречия, неясности истории, тот ложный путь, по которому идет эта наука, основаны только на неразрешенности этого вопроса.
Если воля каждого человека была свободна, то есть что каждый мог поступить так, как ему захотелось, то вся история есть ряд бессвязных случайностей.
Если даже один человек из миллионов в тысячелетний период времени имел возможность поступить свободно, то есть так, как ему захотелось, то очевидно, что один свободный поступок этого человека, противный законам, уничтожает возможность существования каких бы то ни было законов для всего человечества.
Если же есть хоть один закон, управляющий действиями людей, то не может быть свободной воли, ибо воля людей должна подлежать этому закону.
В этом противоречии заключается вопрос о свободе воли, с древнейших времен занимавший лучшие умы человечества и с древнейших времен постановленный во всем его громадном значении.
Вопрос состоит в том, что, глядя на человека, как на предмет наблюдения с какой бы то ни было точки зрения, – богословской, исторической, этической, философской, – мы находим общий закон необходимости, которому он подлежит так же, как и все существующее. Глядя же на него из себя, как на то, что мы сознаем, мы чувствуем себя свободными.
Сознание это есть совершенно отдельный и независимый от разума источник самопознавания. Чрез разум человек наблюдает сам себя; но знает он сам себя только через сознание.
Без сознания себя немыслимо и никакое наблюдение и приложение разума.
Для того чтобы понимать, наблюдать, умозаключать, человек должен прежде сознавать себя живущим. Живущим человек знает себя не иначе, как хотящим, то есть сознает свою волю. Волю же свою, составляющую сущность его жизни, человек сознает и не может сознавать иначе, как свободною.
Если, подвергая себя наблюдению, человек видит, что воля его направляется всегда по одному и тому же закону (наблюдает ли он необходимость принимать пищу, или деятельность мозга, или что бы то ни было), он не может понимать это всегда одинаковое направление своей воли иначе, как ограничением ее. То, что не было бы свободно, не могло бы быть и ограничено. Воля человека представляется ему ограниченною именно потому, что он сознает ее не иначе, как свободною.
Вы говорите: я не свободен. А я поднял и опустил руку. Всякий понимает, что этот нелогический ответ есть неопровержимое доказательство свободы.
Ответ этот есть выражение сознания, не подлежащего разуму.
Если бы сознание свободы не было отдельным и независимым от разума источником самопознания, оно бы подчинялось рассуждению и опыту; но в действительности такого подчинения никогда не бывает, и немыслимо.
Ряд опытов и рассуждений показывает каждому человеку, что он как предмет наблюдения подлежит известным законам, и человек подчиняется им и никогда не борется с раз узнанным им законом тяготения или непроницаемости. Но тот же ряд опытов и рассуждений показывает ему, что полная свобода, которую он сознает в себе, – невозможна, что всякое действие его зависит от его организации, от его характера и действующих на него мотивов; но человек никогда не подчиняется выводам этих опытов и рассуждений.
Узнав из опыта и рассуждения, что камень падает вниз, человек несомненно верит этому и во всех случаях ожидает исполнения узнанного им закона.
Но узнав так же несомненно, что воля его подлежит законам, он не верит и не может верить этому.
Сколько бы раз опыт и рассуждение ни показывали человеку, что в тех же условиях, с тем же характером он сделает то же самое, что и прежде, он, в тысячный раз приступая в тех же условиях, с тем же характером к действию, всегда кончавшемуся одинаково, несомненно чувствует себя столь же уверенным в том, что он может поступать, как он захочет, как и до опыта. Всякий человек, дикий и мыслитель, как бы неотразимо ему ни доказывали рассуждение и опыт то, что невозможно представить себе два поступка в одних и тех же условиях, чувствует, что без этого бессмысленного представления (составляющего сущность свободы) он не может себе представить жизни. Он чувствует, что, как бы это ни было невозможно, это есть; ибо без этого представления свободы он не только не понимал бы жизни, но не мог бы жить ни одного мгновения.
Он не мог бы жить потому, что все стремления людей, все побуждения к жизни суть только стремления к увеличению свободы. Богатство – бедность, слава – неизвестность, власть – подвластность, сила – слабость, здоровье – болезнь, образование – невежество, труд – досуг, сытость – голод, добродетель – порок суть только большие или меньшие степени свободы.
Представить себе человека, не имеющего свободы, нельзя иначе, как лишенным жизни.
Если понятие о свободе для разума представляется бессмысленным противоречием, как возможность совершить два поступка в один и тот же момент времени или действие без причины, то это доказывает только то, что сознание не подлежит разуму.
Это то непоколебимое, неопровержимое, не подлежащее опыту и рассуждению сознание свободы, признаваемое всеми мыслителями и ощущаемое всеми людьми без исключения, сознание, без которого немыслимо никакое представление о человеке, и составляет другую сторону вопроса.
Человек есть творение всемогущего, всеблагого и всеведущего бога. Что же такое есть грех, понятие о котором вытекает из сознания свободы человека? вот вопрос богословия.
Действия людей подлежат общим, неизменным законам, выражаемым статистикой. В чем же состоит ответственность человека перед обществом, понятие о которой вытекает из сознания свободы? вот вопрос права.
Поступки человека вытекают из его прирожденного характера и мотивов, действующих на него. Что такое есть совесть и сознание добра и зла поступков, вытекающих из сознания свободы? вот вопрос этики.
Человек, в связи с общей жизнью человечества, представляется подчиненным законам, определяющим эту жизнь. Но тот же человек, независимо от этой связи, представляется свободным. Как должна быть рассматриваема прошедшая жизнь народов и человечества – как произведение свободной или несвободной деятельности людей? вот вопрос истории.
Только в наше самоуверенное время популяризации знаний, благодаря сильнейшему орудию невежества – распространению книгопечатания, вопрос о свободе воли сведен на такую почву, на которой и не может быть самого вопроса. В наше время большинство так называемых передовых людей, то есть толпа невежд, приняла работы естествоиспытателей, занимающихся одной стороной вопроса, за разрешение всего вопроса.
Души и свободы нет, потому что жизнь человека выражается мускульными движениями, а мускульные движения обусловливаются нервной деятельностью; души и свободы нет, потому что мы в неизвестный период времени произошли от обезьян, – говорят, пишут и печатают они, вовсе и не подозревая того, что тысячелетия тому назад всеми религиями, всеми мыслителями не только признан, но никогда и не был отрицаем тот самый закон необходимости, который с таким старанием они стремятся доказать теперь физиологией и сравнительной зоологией. Они не видят того, что роль естественных наук в этом вопросе состоит только в том, чтобы служить орудием для освещения одной стороны его. Ибо то, что, с точки зрения наблюдения, разум и воля суть только отделения (secretion) мозга, и то, что человек, следуя общему закону, мог развиться из низших животных в неизвестный период времени, уясняет только с новой стороны тысячелетия тому назад признанную всеми религиями и философскими теориями истину о том, что, с точки зрения разума, человек подлежит законам необходимости, но ни на волос не подвигает разрешение вопроса, имеющего другую, противоположную сторону, основанную на сознании свободы.
Если люди произошли от обезьян в неизвестный период времени, то это столь же понятно, как и то, что люди произошли от горсти земли в известный период времени (в первом случае Х есть время, во втором – происхождение), и вопрос о том, каким образом соединяется сознание свободы человека с законом необходимости, которому подлежит человек, не может быть разрешен сравнительною физиологией и зоологией, ибо в лягушке, кролике и обезьяне мы можем наблюдать только мускульно нервную деятельность, а в человеке – и мускульно нервную деятельность и сознание.
Естествоиспытатели и их поклонники, думающие разрешать вопрос этот, подобны штукатурам, которых бы приставили заштукатурить одну сторону стены церкви и которые, пользуясь отсутствием главного распорядителя работ, в порыве усердия замазывали бы своею штукатуркой и окна, и образа, и леса, и неутвержденные еще стены и радовались бы на то, как, с их штукатурной точки зрения, все выходит ровно и гладко.


Разрешение вопроса о свободе и необходимости для истории – перед другими отраслями знания, в которых разрешался этот вопрос, – имеет то преимущество, что для истории вопрос этот относится не к самой сущности воли человека, а к представлению о проявлении этой воли в прошедшем и в известных условиях.
История по разрешению этого вопроса становится к другим наукам в положение науки опытной к наукам умозрительным.
История своим предметом имеет не самую волю человека, а наше представление о ней.
И потому для истории не существует, как для богословия, этики и философии, неразрешимой тайны о соединении двух противоречий свободы и необходимости. История рассматривает представление о жизни человека, в котором соединение этих двух противоречий уже совершилось.
В действительной жизни каждое историческое событие, каждое действие человека понимается весьма ясно и определенно, без ощущения малейшего противоречия, несмотря на то, что каждое событие представляется частию свободным, частию необходимым.
Для разрешения вопроса о том, как соединяются свобода и необходимость и что составляет сущность этих двух понятий, философия истории может и должна идти путем, противным тому, по которому шли другие науки. Вместо того чтобы, определив в самих себе понятия о свободе и о необходимости, под составленные определения подводить явления жизни, – история из огромного количества подлежащих ей явлений, всегда представляющихся в зависимости от свободы и необходимости, должна вывести определение самих понятий о свободе и о необходимости.
Какое бы мы ни рассматривали представление о деятельности многих людей или одного человека, мы понимаем ее не иначе, как произведением отчасти свободы человека, отчасти законов необходимости.
Говоря ли о переселении народов и набегах варваров, или о распоряжениях Наполеона III, или о поступке человека, совершенном час тому назад и состоящем в том, что из нескольких направлений прогулки он выбрал одно, – мы не видим ни малейшего противоречия. Мера свободы и необходимости, руководившей поступками этих людей, ясно определена для нас.
Весьма часто представление о большей или меньшей свободе различно, смотря по различной точке зрения, с которой мы рассматриваем явление; но – всегда одинаково – каждое действие человека представляется нам не иначе, как известным соединением свободы и необходимости. В каждом рассматриваемом действии мы видим известную долю свободы и известную долю необходимости. И всегда, чем более в каком бы то ни было действии мы видим свободы, тем менее необходимости; и чем более необходимости, тем менее свободы.
Отношение свободы к необходимости уменьшается и увеличивается, смотря по той точке зрения, с которой рассматривается поступок; но отношение это всегда остается обратно пропорциональным.
Человек тонущий, хватаясь за другого и потопляя его, или изнуренная кормлением ребенка голодная мать, крадущая пищу, или человек, приученный к дисциплине, по команде в строю убивающий беззащитного человека, – представляются менее виновными, то есть менее свободными и более подлежащими закону необходимости, тому, кто знает те условия, в которых находились эти люди, и более свободными тому, кто не знает, что тот человек сам тонул, что мать была голодна, солдат был в строю и т. д. Точно так же человек, двадцать лет тому назад совершивший убийство и после того спокойно и безвредно живший в обществе, представляется менее виновным; поступок его – более подлежавшим закону необходимости для того, кто рассматривает его поступок по истечении двадцати лет, и более свободным тому, кто рассматривал тот же поступок через день после того, как он был совершен. И точно так же каждый поступок человека сумасшедшего, пьяного или сильно возбужденного представляется менее свободным и более необходимым тому, кто знает душевное состояние того, кто совершил поступок, и более свободным и менее необходимым тому, кто этого не знает. Во всех этих случаях увеличивается или уменьшается понятие о свободе и, соответственно тому, уменьшается или увеличивается понятие о необходимости, – смотря по той точке зрения, с которой рассматривается поступок. Так что, чем большая представляется необходимость, тем меньшая представляется свобода. И наоборот.
Религия, здравый смысл человечества, наука права и сама история одинаково понимают это отношение между необходимостью и свободой.
Все без исключения случаи, в которых увеличивается и уменьшается наше представление о свободе и о необходимости, имеют только три основания:
1) Отношение человека, совершившего поступок, к внешнему миру,
2) ко времени и
3) к причинам, произведшим поступок.
Первое основание есть большее или меньшее видимое нами отношение человека к внешнему миру, более или менее ясное понятие о том определенном месте, которое занимает каждый человек по отношению ко всему, одновременно с ним существующему. Это есть то основание, вследствие которого очевидно, что тонущий человек менее свободен и более подлежит необходимости, чем человек, стоящий на суше; то основание, вследствие которого действия человека, живущего в тесной связи с другими людьми в густонаселенной местности, действия человека, связанного семьей, службой, предприятиями, представляются несомненно менее свободными и более подлежащими необходимости, чем действия человека одинокого и уединенного.
Если мы рассматриваем человека одного, без отношения его ко всему окружающему, то каждое действие его представляется нам свободным. Но если мы видим хоть какое нибудь отношение его к тому, что окружает его, если мы видим связь его с чем бы то ни было – с человеком, который говорит с ним, с книгой, которую он читает, с трудом, которым он занят, даже с воздухом, который его окружает, с светом даже, который падает на окружающие его предметы, – мы видим, что каждое из этих условий имеет на него влияние и руководит хотя одной стороной его деятельности. И настолько, насколько мы видим этих влияний, – настолько уменьшается наше представление о его свободе и увеличивается представление о необходимости, которой он подлежит.
2) Второе основание есть: большее или меньшее видимое временное отношение человека к миру; более или менее ясное понятие о том месте, которое действие человека занимает во времени. Это есть то основание, вследствие которого падение первого человека, имевшее своим последствием происхождение рода человеческого, представляется, очевидно, менее свободным, чем вступление в брак современного человека. Это есть то основание, вследствие которого жизнь и деятельность людей, живших века тому назад, и связанная со мною во времени, не может представляться мне столь свободною, как жизнь современная, последствия которой мне еще неизвестны.
Постепенность представления о большей или меньшей свободе и необходимости в этом отношении зависит от большего или меньшего промежутка времени от совершения поступка до суждения о нем.
Если я рассматриваю поступок, совершенный мной минуту тому назад, при приблизительно тех же самых условиях, при которых я нахожусь теперь, – мой поступок представляется мне несомненно свободным. Но если я обсуживаю поступок, совершенный месяц тому назад, то, находясь в других условиях, я невольно признаю, что, если бы поступок этот не был совершен, – многое полезное, приятное и даже необходимое, вытекшее из этого поступка, не имело бы места. Если я перенесусь воспоминанием к поступку еще более отдаленному, за десять лет и далее, то последствия моего поступка представятся мне еще очевиднее; и мне трудно будет представить себе, что бы было, если бы не было поступка. Чем дальше назад буду переноситься я воспоминаниями или, что то же самое, вперед суждением, тем рассуждение мое о свободе поступка будет становиться сомнительнее.
Точно ту же прогрессию убедительности об участии свободной воли в общих делах человечества мы находим и в истории. Совершившееся современное событие представляется нам несомненно произведением всех известных людей; но в событии более отдаленном мы видим уже его неизбежные последствия, помимо которых мы ничего другого не можем представить. И чем дальше переносимся мы назад в рассматривании событий, тем менее они нам представляются произвольными.
Австро прусская война представляется нам несомненным последствием действий хитрого Бисмарка и т. п.
Наполеоновские войны, хотя уже сомнительно, но еще представляются нам произведениями воли героев; но в крестовых походах мы уже видим событие, определенно занимающее свое место и без которого немыслима новая история Европы, хотя точно так же для летописцев крестовых походов событие это представлялось только произведением воли некоторых лиц. В переселении народов, никому уже в наше время не приходит в голову, чтобы от произвола Атиллы зависело обновить европейский мир. Чем дальше назад мы переносим в истории предмет наблюдения, тем сомнительнее становится свобода людей, производивших события, и тем очевиднее закон необходимости.
3) Третье основание есть большая или меньшая доступность для нас той бесконечной связи причин, составляющей неизбежное требование разума и в которой каждое понимаемое явление, и потому каждое действие человека, должно иметь свое определенное место, как следствие для предыдущих и как причина для последующих.
Это есть то основание, вследствие которого действия свои и других людей представляются нам, с одной стороны, тем более свободными и менее подлежащими необходимости, чем более известны нам те выведенные из наблюдения физиологические, психологические и исторические законы, которым подлежит человек, и чем вернее усмотрена нами физиологическая, психологическая или историческая причина действия; с другой стороны, чем проще самое наблюдаемое действие и чем несложнее характером и умом тот человек, действие которого мы рассматриваем.
Когда мы совершенно не понимаем причины поступка: в случае ли злодейства, добродетели или даже безразличного по добру и злу поступка, – мы в таком поступке признаем наибольшую долю свободы. В случае злодейства мы более всего требуем за такой поступок наказания; в случае добродетели – более всего ценим такой поступок. В безразличном случае признаем наибольшую индивидуальность, оригинальность, свободу. Но если хоть одна из бесчисленных причин известна нам, мы признаем уже известную долю необходимости и менее требуем возмездия за преступление, менее признаем заслуги в добродетельном поступке, менее свободы в казавшемся оригинальным поступке. То, что преступник был воспитан в среде злодеев, уже смягчает его вину. Самоотвержение отца, матери, самоотвержение с возможностью награды более понятно, чем беспричинное самоотвержение, и потому представляется менее заслуживающим сочувствия, менее свободным. Основатель секты, партии, изобретатель менее удивляют нас, когда мы знаем, как и чем была подготовлена его деятельность. Если мы имеем большой ряд опытов, если наблюдение наше постоянно направлено на отыскание соотношений в действиях людей между причинами и следствиями, то действия людей представляются нам тем более необходимыми и тем менее свободными, чем вернее мы связываем последствия с причинами. Если рассматриваемые действия просты и мы для наблюдения имели огромное количество таких действий, то представление наше об их необходимости будет еще полнее. Бесчестный поступок сына бесчестного отца, дурное поведение женщины, попавшей в известную среду, возвращение к пьянству пьяницы и т. п. суть поступки, которые тем менее представляются нам свободными, чем понятнее для нас причина. Если же и самый человек, действие которого мы рассматриваем, стоит на самой низкой степени развития ума, как ребенок, сумасшедший, дурачок, то мы, зная причины действия и несложность характера и ума, уже видим столь большую долю необходимости и столь малую свободу, что как скоро нам известна причина, долженствующая произвести действие, мы можем предсказать поступок.
Только на этих трех основаниях строятся существующая во всех законодательствах невменяемость преступлений и уменьшающие вину обстоятельства. Вменяемость представляется большею или меньшею, смотря по большему или меньшему знанию условий, в которых находился человек, поступок которого обсуживается, по большему или меньшему промежутку времени от совершения поступка до суждения о нем и по большему или меньшему пониманию причин поступка.

Итак, представление наше о свободе и необходимости постепенно уменьшается и увеличивается, смотря по большей или меньшей связи с внешним миром, по большему или меньшему отдалению времени и большей или меньшей зависимости от причин, в которых мы рассматриваем явление жизни человека.
Так что, если мы рассматриваем такое положение человека, в котором связь его с внешним миром наиболее известна, период времени суждения от времени совершения поступка наибольший и причины поступка наидоступнейшие, то мы получаем представление о наибольшей необходимости и наименьшей свободе. Если же мы рассматриваем человека в наименьшей зависимости от внешних условий; если действие его совершено в ближайший момент к настоящему и причины его действия нам недоступны, то мы получим представление о наименьшей необходимости и наибольшей свободе.
Но ни в том, ни в другом случае, как бы мы ни изменяли нашу точку зрения, как бы ни уясняли себе ту связь, в которой находится человек с внешним миром, или как бы ни доступна она нам казалась, как бы ни удлиняли или укорачивали период времени, как бы понятны или непостижимы ни были для нас причины – мы никогда не можем себе представить ни полной свободы, ни полной необходимости.
1) Как бы мы ни представляли себе человека исключенным от влияний внешнего мира, мы никогда не получим понятия о свободе в пространстве. Всякое действие человека неизбежно обусловлено и тем, что окружает его, самым телом человека. Я поднимаю руку и опускаю ее. Действие мое кажется мне свободным; но, спрашивая себя: мог ли я по всем направлениям поднять руку, – я вижу, что я поднял руку по тому направлению, по которому для этого действия было менее препятствий, находящихся как в телах, меня окружающих, так и в устройстве моего тела. Если из всех возможных направлений я выбрал одно, то я выбрал его потому, что по этому направлению было меньше препятствий. Для того чтобы действие мое было свободным, необходимо, чтобы оно не встречало себе никаких препятствий. Для того чтобы представить себе человека свободным, мы должны представить его себе вне пространства, что очевидно невозможно.
2) Как бы мы ни приближали время суждения ко времени поступка, мы никогда не получим понятия свободы во времени. Ибо если я рассматриваю поступок, совершенный секунду тому назад, я все таки должен признать несвободу поступка, так как поступок закован тем моментом времени, в котором он совершен. Могу ли я поднять руку? Я поднимаю ее; но спрашиваю себя: мог ли я не поднять руки в тот прошедший уже момент времени? Чтобы убедиться в этом, я в следующий момент не поднимаю руки. Но я не поднял руки не в тот первый момент, когда я спросил себя о свободе. Прошло время, удержать которое было не в моей власти, и та рука, которую я тогда поднял, и тот воздух, в котором я тогда сделал то движение, уже не тот воздух, который теперь окружает меня, и не та рука, которой я теперь не делаю движения. Тот момент, в который совершилось первое движение, невозвратим, и в тот момент я мог сделать только одно движение, и какое бы я ни сделал движение, движение это могло быть только одно. То, что я в следующую минуту не поднял руки, не доказало того, что я мог не поднять ее. И так как движение мое могло быть только одно, в один момент времени, то оно и не могло быть другое. Для того чтобы представить его себе свободным, надо представить его себе в настоящем, в грани прошедшего и будущего, то есть вне времени, что невозможно, и
3) Как бы ни увеличивалась трудность постижения причины, мы никогда не придем к представлению полной свободы, то есть к отсутствию причины. Как бы ни была непостижима для нас причина выражения воли в каком бы то ни было своем или чужом поступке, первое требование ума есть предположение и отыскание причины, без которой немыслимо никакое явление. Я поднимаю руку с тем, чтобы совершить поступок, независимый от всякой причины, но то, что я хочу совершить поступок, не имеющий причины, есть причина моего поступка.
Но даже если бы, представив себе человека, совершенно исключенного от всех влияний, рассматривая только его мгновенный поступок настоящего и не вызванный никакой причиной, мы бы допустили бесконечно малый остаток необходимости равным нулю, мы бы и тогда не пришли к понятию о полной свободе человека; ибо существо, не принимающее на себя влияний внешнего мира, находящееся вне времени и не зависящее от причин, уже не есть человек.
Точно так же мы никогда не можем представить себе действия человека без участия свободы и подлежащего только закону необходимости.
1) Как бы ни увеличивалось наше знание тех пространственных условий, в которых находится человек, знание это никогда не может быть полное, так как число этих условий бесконечно велико так же, как бесконечно пространство. И потому как скоро определены не все условия влияний на человека, то и нет полной необходимости, а есть известная доля свободы.
2) Как бы мы ни удлиняли период времени от того явления, которое мы рассматриваем, до времени суждения, период этот будет конечен, а время бесконечно, а потому и в этом отношении никогда не может быть полной необходимости.
3) Как бы нн была доступна цепь причин какого бы то ни было поступка, мы никогда не будем знать всей цепи, так как она бесконечна, и опять никогда не получим полной необходимости.
Но, кроме того, если бы даже, допустив остаток наименьшей свободы равным нулю, мы бы признали в каком нибудь случае, как, например, в умирающем человеке, в зародыше, в идиоте, полное отсутствие свободы, мы бы тем самым уничтожили самое понятие о человеке, которое мы рассматриваем; ибо как только нет свободы, нет и человека. И потому представление о действии человека, подлежащем одному закону необходимости, без малейшего остатка свободы, так же невозможно, как и представление о вполне свободном действии человека.
Итак, для того чтобы представить себе действие человека, подлежащее одному закону необходимости, без свободы, мы должны допустить знание бесконечного количества пространственных условий, бесконечного великого периода времени и бесконечного ряда причин.
Для того чтобы представить себе человека совершенно свободного, не подлежащего закону необходимости, мы должны представить его себе одного вне пространства, вне времени и вне зависимости от причин.
В первом случае, если бы возможна была необходимость без свободы, мы бы пришли к определению закона необходимости тою же необходимостью, то есть к одной форме без содержания.
Во втором случае, если бы возможна была свобода без необходимости, мы бы пришли к безусловной свободе вне пространства, времени в причин, которая по тому самому, что была бы безусловна и ничем не ограничивалась, была бы ничто или одно содержание без формы.
Мы бы пришли вообще к тем двум основаниям, из которых складывается все миросозерцание человека, – к непостижимой сущности жизни и к законам, определяющим эту сущность.
Разум говорит: 1) Пространство со всеми формами, которые дает ему видимость его – материя, – бесконечно и не может быть мыслимо иначе. 2) Время есть бесконечное движение без одного момента покоя, и оно не может быть мыслимо иначе. 3) Связь причин и последствии не имеет начала и не может иметь конца.
Сознание говорит: 1) Я один, и все, что существует, есть только я; следовательно, я включаю пространство; 2) я меряю бегущее время неподвижным моментом настоящего, в котором одном я сознаю себя живущим; следовательно, я вне времени, и 3) я вне причины, ибо я чувствую себя причиной всякого проявления своей жизни.
Разум выражает законы необходимости. Сознание выражает сущность свободы.
Свобода, ничем не ограниченная, есть сущность жизни в сознании человека. Необходимость без содержания есть разум человека с его тремя формами.
Свобода есть то, что рассматривается. Необходимость есть то, что рассматривает. Свобода есть содержание. Необходимость есть форма.
Только при разъединении двух источников познавания, относящихся друг к другу, как форма к содержанию, получаются отдельно, взаимно исключающиеся и непостижимые понятия о свободе и о необходимости.