Бог в буддизме

Отрицание идеи Бога-творца или первопричины служит ключевым различием между буддизмом и теистическими религиями. По этой причине буддизм часто описывается как «спиритуалистическая философия», единственная цель которой состоит в полном избавлении от страданий сансары, именуемом нирваной. Будда недвусмысленно отвергал идею Творца, отказывался подтверждать любые точки зрения по вопросу сотворения мира и констатировал бесполезность вопросов о происхождении мира. Некоторые теисты, начинающие практиковать буддийскую медитацию, полагают, что понятие божества не является несовместимым с буддизмом, однако мастера буддийской медитации рассматривают веру в Бога как препятствие на пути достижения нирваны — высшей цели буддийской практики.

Понятие «Бог» иногда связывается с почитанием трёх драгоценностей, хотя две главные школы буддизма слегка расходятся по вопросу их трактовки. Если последователи тхеравады считают Будду человеком, достигшим нирваны или архатства исключительно за счёт человеческих усилий, то последователи Махаяны рассматривают его как воплощение Дхармакаи, явившееся в мир для блага всех живых существ, а не просто как обычного человека. Кроме того, некоторые последователи Махаяны поклоняются их главному бодхисаттве – Авалокитешваре и надеются переродиться в его сфере.

Буддисты принимают существование обитателей высших миров (см. Буддийская космология), известных как «дэвы», но они, подобно людям, считаются претерпевающими страдания сансары, и не особо мудрее нас. Будда часто изображается учителем богов и превосходит их.

Бог в раннем буддизме

Как пишет известный американский буддолог Ричард Хайес, «позиция Будды, представленная в никаях, в большей степени анти-спекулятивна, нежели отчётливо атеистична», хотя «Гаутама считал веру в Бога вредоносной».

По словам Хайеса, «в литературе никай вопрос о существовании Бога рассматривается преимущественно с точки зрения эпистемологии либо морали. Как эпистемологическая проблема, вопрос о существовании Бога влечёт дискуссию о том, может ли религиозный адепт быть уверенным в существовании высшего блага и в том, что его усилия в достижении высшего блага не окажутся бессмысленным стремлением к нереальной цели. Как проблема морали, данный вопрос влечёт дискуссию о том, несёт ли человек в конечном счёте сам ответственность за всю испытываемую им неудовлетворённость, или же имеется высшее существо, которое причиняет человеку неудовлетворённость вне зависимости от того, заслуживает он этого или нет… Будда Гаутама представляется не как атеист, претендующий на способность доказать несуществование Бога, а скорее как скептик, подвергающий сомнению способность других учителей привести их последователей к высшему благу».

Говоря о «Девадаха сутте», сто первой сутте «Мадджхима-никаи», Хайес отмечает: «читатель может сделать заключение, что не Бог, а привязанность, поступки в прошлых жизнях, судьба, тип рождения или же усилия в настоящей жизни доставляют нам горе, в то время как систематической аргументации для опровержения существования Бога не приводится».

Брахма в палийском каноне

Брахма (создатель вселенной) входит в число прочих богов, упоминаемых в палийском каноне. Подобно другим богам, Брахма подвержен изменениям, старению и смерти наравне со всеми другими живыми существами, пребывающими в сансаре. В буддизме принимается бытие нескольких различных миров Брахмы и нескольких типов Брахм, однако все они — просто существа, надолго увязшие в сансаре. В «Брахмаджала сутте» («Сутте о сети совершенства») о Брахме говорится следующее:

2. Время от времени, монахи, настаёт пора, когда по истечению длительного периода этот мир свёртывается. Когда свёртывается мир, то существа по большей части переходят в мир сияния. Там они находятся долгое, длительное время, состоя из разума, питаясь радостью, излучая собой сияние, двигаясь в пространстве, пребывая во славе.
3. Время от времени, монахи, настаёт пора, когда по истечению длительного периода этот мир развёртывается. Когда развёртывается мир, то появляется пустой дворец Брахмы. И тогда то или иное существо, оттого ли, что окончился его срок или окончилось действие заслуг, оставляет существование в сонме сияния и вновь рождается во дворце Брахмы. Там оно находится долгое, длительное время, состоя из разума, питаясь радостью, излучая собой сияние, двигаясь в пространстве, пребывая во славе.
4. Там у него, пребывающего долгое время в одиночестве, возникает тревога, неудовлетворённость, беспокойство: «О, если бы и другие существа могли достичь здешнего состояния!» Тогда другие существа, оттого ли, что окончился срок или окончилось действие заслуг, оставляют существование в сонме сияния и вновь рождаются во дворце Брахмы спутниками того существа. Там они находятся долгое, длительное время, состоя из разума, питаясь радостью, излучая собой сияние, двигаясь в пространстве, пребывая во славе.
5. Тогда, монахи, то существо, которое первым родилось вновь, говорит себе так: «Я — Брахма, великий Брахма, победоносный, непобедимый, всевидящий, всесильный, владыка, творец, созидатель, наилучший устроитель, повелитель, отец бывшего и будущего! Мною сотворены эти существа. В чём же причина? Ведь раньше я сказал себе так: „О, если бы и другие существа могли достичь здешнего состояния!“ Таково было стремление моего разума, и вот другие существа достигли здешнего состояния. И те существа, которые позже родились вновь, тоже говорят себе так: „Ведь он — досточтимый Брахма, великий Брахма, победоносный, непобедимый, всевидящий, всесильный, владыка, творец, созидатель, наилучший устроитель, повелитель, отец бывшего и будущего. Мы сотворены этим почтенным Брахмой? В чём же причина? Ведь мы видели, что он первым родился здесь вновь, а мы позже родились вновь“».
6. И вот, монахи, то существо, которое первым родилось вновь, бывает долговечнее, и красивее, и сильнее, те же существа, которые позже родились вновь, бывают недолговечнее, и некрасивее, и бессильнее. И может произойти так, монахи, что то или иное существо, оставив существование в этом сонме, достигает здешнего земного состояния. Достигнув здешнего состояния, оно оставляет дом и странствует бездомным. Оставив дом и будучи бездомным странником, оно благодаря усердию, благодаря усилию, благодаря прилежанию, благодаря серьёзности, благодаря правильному умонастрою, обретает такую сосредоточенность разума, что вспоминает сосредоточенным разумом то место, где пребывало в прежнем существовании, но не вспоминает другого места, кроме него. И оно говорит: «Ведь тот досточтимый Брахма, великий Брахма, победоносный непобедимый, всевидящий, всесильный, владыка, творец, созидатель, наилучший устроитель, повелитель, отец бывшего и будущего — досточтимый Брахма, которым мы сотворены, постоянен, стоек, вечен, не подвержен изменению и вечно пребывает таким. Мы же, которые были сотворены этим Брахмой, – мы достигли здешнего земного состояния непостоянными, нестойкими, недолговечными, подверженными уходу из существования».

Другие обычные боги, упоминаемые в каноне

В палийском каноне фигурируют многие другие боги и богини, часто встречающиеся в литературе индуизма: Индра, Аапо (Варуна), Вайо (Ваю), Теджо (Агни), Сурья, Паджапати (Праджапати), Сома, Яса, Венху (Вишну), Махадева (Шива), Виджжа (Сарасвати), Уша, Патхави (Притхви), Шри (Лакшми), Кувера (Кубера), некоторые яккхи (Якши), гандхаббы (Гандхарвы), Наги, Гарула (Гаруда) и другие. Если в индуистских текстах некоторые из этих богов и богинь считаются воплощениями высшего божества, то с буддийской точки зрения все они – пленники сансары. Согласно учению Будды, мир богов представляет собой существование, сопряжённое с избытком удовольствий и беспокойств.

Анализ Абхидхармы и Йогачары

Тхеравадинская Абхидхамма не уделяла большого внимания разработке аргументации против существования Бога, но в сарвастивадинской Абхидхармакоше Васубандху энергично выступает против существования Бога-творца.

Китайский монах Сюаньцзан изучал буддизм в Индии в 7 веке н. э. в университете Наланда. Там Сюаньцзан получил от своего учителя Шилабхадры знание доктрины Читтаматра (Йогачара), разработанной Асангой и Васубандху. В своём обширном труде «Чэн вэй ши лунь» (китайском переводе санскритского текста «Виджняптиматра сиддхи шастра», написанного Васубандху), Сюаньцзан доказывает несостоятельность индийской философской доктрины Ишвары или великого Брахмы – самосущего и всемогущего Творца, владыки мира:

Согласно одному учению, имеется какое-то великое самосущее божество, обладающее субстанциальностью и вездесущностью, вечное, порождающее все феномены. Это учение несостоятельно. Если нечто порождает нечто, то оно не вечно, а невечное – не вездесуще, а невездесущее – не реально. Если божественная субстанция вездесуща и вечна, то она должна вмещать все силы и быть способной порождать все феномены везде, всегда и одновременно. Если она порождает феномены при возникновении желания или же в соответствии с обстоятельствами, это противоречит учению о первопричине. В противном случае желания и обстоятельства возникают самопроизвольно, так как эта причина вечна. Другие учения утверждают, что есть великий Брахма, Время, Пространство, Исходная Точка, Природа, Эфир, Я и т.д., которые вечны и действительно существуют, наделены всеми силами и способны породить все феномены. Мы опровергаем все эти учения тем же образом, что и концепцию Всевышнего Господа.

Махаяна и Ваджраяна

Один из основателей буддийской логики Дхармакирти в своём труде «Праманавартика карика» вслед за Васубандху выдвигает целый ряд аргументов против существования Бога-Творца. Позднее эту традицию продолжили такие представители Махаяны, как Шантаракшита и Камалашила.

Татхагатагарбха и Бог

Махаяна, в отличие от Тхеравады, при обсуждении сознания использует такие термины, как «зародыш Так Приходящего». Подобные позитивные формулировки предназначены для того, чтобы скорректировать нигилистическое восприятие основополагающего буддийского понятия пустоты как небытия. Позитивная терминология Махаяны в отношении пустоты противоречит раннебудийской доктрине Анната и отказу от персонификации или объективации какой-либо Высшей Реальности. В Махаяне присутствует религиозный культ, в котором Будда почитается как Высшая Реальность – некая божественная сущность, принявшая человеческую форму для спасения всего людского рода:

Буддизм Махаяны не только интеллектуален, но также и набожен ... в Махаяне Будда почитается как Бог, как сама Высшая Реальность, нисшедшая на землю в человеческом облике для блага человечества. Представление о Будде (приравниваемом к Богу теистических систем) никогда не придавало ему роли Творца, но подразумевало Небесную Любовь, которая из сострадания («каруна») воплотилась в человеческом теле, чтобы вызволить страдающий человеческий род... Его почитали с пламенным рвением... Он олицетворяет Абсолют («парамартха-сатья»), свободен от множественности («сарва-прапанчанта-винирмукта») и не имеет начала, середины и конца... Будда ... вечен, неизменен... Как таковой он являет собой Дхармакаю.

Согласно Татхагатагарбха сутрам, Будда учил о бытии духовной сущности, именуемой татхагатагарбхой или природой Будды и присутствующей во всех существах и явлениях. Б. Алан Уоллес пишет об этой доктрине следующее:

внутренняя сущность единства сансары и нирваны – это абсолютное пространство («дхату») «татхагатагарбхи», но это пространство не следует путать с простым отсутствием материи. Точнее, это абсолютное пространство пронизано безграничным знанием, состраданием, мощью и просветлённой энергией Будды. Сверх того, это светозарное пространство вызывает к существованию феноменальный мир и представляет собой не что иное, как природу собственного ума, который по природе есть ясный свет.

Взгляды Ваджраяны

В некоторых школах Махаяны Будда на самом деле почитается как фактическое божество, обладающее сверхъестественными качествами и силами. Гуан Син пишет: «Будда почитается последователями Махаяны как всемогущее божество, наделённое сверхъестественными свойствами и качествами … Он характеризуется как всемогущий и всесильный Бог».

Как отметил Сарвепалли Радхакришнан, «религиозный инстинкт человека требует бога, и поэтому в практической религии буддистов был обожествлен сам Будда, несмотря на его же предупреждения».

Специалист по буддизму Б. Алан Уоллес также указывает на то, что утверждение о «нетеистичности» всего буддизма в целом может быть упрощением. Уоллес усматривает сходства между некоторыми течениями Ваджраяны и понятиями божественного Абсолюта и сотворения. Он пишет: «тщательный анализ космогонии Ваджраяны, в особенности в традиции Ати-йоги индо-тибетского буддизма, преподносящей себя как вершину всех буддистских учений, обнаруживает теорию трансцендентного Абсолюта и процесса сотворения мира, которая имеет поразительное сходство со взглядами, представленными в веданте и в неоплатонических западных христианских теориях сотворения мира». По сути, Уоллес находит эти взгляды настолько схожими, что они кажутся различными изложениями одной и той же теории. Он продолжает: «Ваджраяна, веданта и неоплатоническое христианство имеют так много общего, что они практически могут считаться разными интерпретациями одной и той же теории».

Тибетский монах-учёный Долпопа Шераб Гьялцен принадлежащий к школе Джонанг тибетского буддизма говорит об универсальной духовной сущности или ноумене (Дхармакае Будды), которая содержит всех существ во всей полноте, и цитирует сутру Непостижимых Мистерий Татхагаты: «... пространство предстает в различных формах... подобным же образом тело Татхагаты (т.е. Будды) содержит в себе всех живых существ. Например, все проявленные формы заключены в пространстве. Таким же образом, все живые существа заключены внутри тела Татхагаты (т.е. Дхармакае)».

Долпопа цитирует буддийские писания описывая единую духовную сущность или ноумен как "высшее Я всех существ" и "самость всегда пребывающая во всем и истинное Я всего сущего".

Йогачара и Абсолют

Другой учёный усматривает буддистский Абсолют в сознании. Описывая буддистскую школу Йогачара, доктор А. К. Чаттерджи отмечает: «Абсолют представляет собой недвойственное сознание. Двойственность субъекта и объекта к нему не относится. О нём говорят как о пустоте («шунья»), лишённой двойственности; в действительности он совершенно реален, по существу, он – единственная реальность … Не существует сознания, «присущего» Абсолюту; Сознание и «есть» Абсолют».

Хотя это традиционная тибетская интерпретация взглядов Йогачары, она была отвергнута современными западными учёными, в число которых входят Кочумуттом, Анакер, Калупахана, Дунне, Ластхаус, Пауэрс, Вэйман. Американский буддолог Дэн Ластхаус пишет: «Они (йогачарины) придавали особую важность сознанию не для утверждения его предельной реальности (Йогачара наделяет сознание лишь условной реальностью, поскольку оно возникает от мгновения к мгновению), но только потому, что оно является причиной кармической проблемы, которую они стремятся устранить».

Дзэн и Абсолют

Ещё одно имя для неумалимой, превосходящей границы времени и пространства, непостижимой Истины или Сущности Буддийской Реальности, используемое в некоторых махаянских и тантрических текстах, это — Дхармакая (Тело Истины). Дзэн-буддистский мастер Сокэй-ан сообщает о нём:

… «дхармакая» — это эквивалент Бога … Будда также говорит о месте вне времени и вне пространства, где мгновенное восклицание длится миллион лет. Оно внепространственно подобно радиоволнам, подобно электрическому пространству — замкнуто. Будда сказал, что существует зеркало, отражающее сознание. В этом электрическом пространстве миллион миль и остриё булавки, миллион лет и мгновение — совершенно одно и то же. Это есть чистая сущность … Мы называем это: «первичное сознание», «первичная акаша», возможно, Бог в христианском понимании. Я боюсь говорить о чём-нибудь, с чем не знаком. Никто не может знать, что ЭТО такое …

Тот же адепт Дзэна Сокэй-ан продолжает:

Творческая энергия вселенной — не человек, а Будда. Тот, кто видит, и тот, кто слышит, это не глаз или ухо, но тот, кто есть «это» сознание. «Это» — Будда. «Это» проявляется в каждом уме.

Риндзайский мастер дзэн-буддизма Соэн Сяку, обращаясь к американцам в начале XX столетия, доказывал, что, по существу, идея Бога не чужда буддизму, если понимать её как предельную, истинную Реальность:

В начале позвольте мне заявить, что буддизм не атеистичен в том смысле, какой обычно придают этому термину. В нём, безусловно, есть Бог, высшая реальность и истина, благодаря которой и в которой существует этот мир. Однако последователи буддизма обычно избегают термина «Бог», поскольку он сильно отдаёт христианством, дух которого не всегда в точности соответствует буддистской интерпретации религиозного опыта … Для более точного определения буддистского представления о высшем существе будет удобно заимствовать термин, весьма удачно придуманный современным германским учёным, «панентеизм», согласно которому Бог есть … всё и больше, чем полнота бытия … Как я упоминал ранее, буддисты не используют термин «Бог», который характерно свойственен христианской терминологии. Чаще всего используемый эквивалент — Дхармакая … Когда Дхармакая постигается предельно конкретно, она становится Буддой или Татхагатой …

Современный корейский дзэн-мастер Сун Сан, иногда обучавший священников дзэн-практике в Вашингтонском кафедральном соборе, указывал на сходство между христианским и буддистским мистическим опытом в следующих словах:

Многие христианские мистики говорили в стиле, похожем на стиль учения Дзэн. Но большинство христианских мистиков не могут сломать стену между Богом и человеком. Некоторые говорят: «Отбрось Бога и все вещи». Такой стиль речи напоминает Дзэн, но необходим ещё один шаг. Если у вас есть Бог, которого надо отбросить, то вы все еще имеете Бога. (…) Некоторые говорили о единении Бога и их истинного Я; некоторые говорили об отбрасывании Бога. Это означает, что у них еще есть Бог. Я говорил им: «Если вы не можете убить своего Бога, то не понимаете истинного Бога». У истинного Бога нет ни имени, ни формы, ни речи, ни слов. Множество людей создают Бога в своих умах, поэтому они не могут понять истинного Бога. Вы должны убить своего Бога; тогда вы поймете истинного Бога. Тогда Дзэн и христианство — одно и то же.

Изначальные Будды

Теории, касающиеся самосущего Абсолюта, были распространены в добуддийской Индии, и Будда их отверг: «Будда, однако, отказываясь признать какой-либо метафизический принцип как общую нить, которая соединяет вспыхивающие элементы бытия, отвергает идею Упанишад о некой неизменной субстанции или о первопринципе, лежащем в основе мира и субъекта и порождающем элементы своей неотъемлемой мощью, будь то «объективная реальность», атман, брахман или «бог».

Тем не менее, в позднейшей литературе Махаяны идея о вечном, всепроникающем, всеведущем, совершенном, существующем извечно и бессмертном Абсолюте («Дхармадхату» — мире Дхармы, в своей основе взаимосвязанном с миром индивидуального существования — «Саттвадхату»), который есть Пробуждённый ум («Бодхичитта») или «Дхармакая» («Тело Истины») самого Будды, приписывается Будде во многих махаянских сутрах, а также встречается в различных тантрах. В некоторых махаянских текстах такой первопринцип порой преподносится как проявляющие себя в персональной форме изначальные будды — Самантабхадра, Ваджрадхара, Вайрочана, Ади-будда и др.

В некоторых писаниях буддийского тантризма и Дзогчен эта имманентная и трансцендентная Дхармакая (наивысшая сущность личности Будды) также изображается как изначальный Будда, Самантабхадра, и почитается как изначальный бог. В исследовании по Дзогчену доктор Сэм ван Шайк говорит, что Самантабхадра Будда, действительно, рассматривается как «центральная сущность всех будд, Изначальный Господь, благородный Победоносный, Самантабхадра». Доктор Шайк указывает, что Самантабхадру не следует рассматривать как некую разновидность обособленного «потока сознания», изолированного от потоков сознания живых существ, но нужно знать как универсальный нирванический принцип, известный под именем Пробуждённый Ум («Бодхичитта») и присутствующий во всём. Доктор Шайк цитирует тантристские тексты, «Переживание просветлённого ума Самантабхадры» и «Последующая тантра об обучении Великому Совершенству», описывая Самантабхадру как извечно существующее, лучезарное, блистательное, рефлексирующее, чистое и исполненное жизни осознание (гнозис), которое находится во всём:

«Сущность всех феноменов есть пробуждённый ум; ум всех будд есть пробуждённый ум; жизненная сила всех живых существ также есть пробуждённый ум … Это неподдельное осознание настоящего момента есть рефлексивное свечение, открытое и безупречное, сам Изначальный Господь».

Буддийский монах Дохан, принадлежавший к школе Сингон, считал, что два великих будды – Амида и Вайрочана – это один и тот же Дхармакая Будда, и это – истинная глубинная природа всех существ и явлений. В данной связи Дохан говорит о нескольких уровнях постижения, которых можно достичь в практике Сингон, как отмечает доктор Джеймс Сэнфорд: постижение, что Амида есть Дхармакая Будда, Вайрочана; далее, постижение, что Амида как Вайрочана есть вечное проявление во времени и пространстве этой вселенной; и, наконец, сокровенное постижение, что Амида есть истинная природа всех существ, материальная и духовная, что он есть «всемогущее тело мудрости, что он – нерождённая, непроявленная, неизменная реальность, которая покоится в глубине всех явлений».

Похожие богоподобные описания встречаются в «Тантре Царя Всетворящего» («Кунджед Гьялпо Тантра»), где вселенский Пробуждённый Ум (в образе Самантабхадра Будды) возглашает о себе:

Я – сердцевина всего сущего. Я – семя всего сущего. Я – причина всего сущего. Я – ствол всего сущего. Я – основа всего сущего. Я – корень всего сущего. Я – «сердцевина», потому что я содержу в себе все явления. Я – «семя», потому что я порождаю всё. Я – «причина», потому что всё происходит из меня. Я – «ствол», потому что ответвление любого события произрастает из меня. Я – «основа», потому что всё пребывает во мне. Я зовусь «корень», потому что я есть всё.

Карандавьюха сутра преподносит великого бодхисаттву Авалокитешвару почти как верховного владыку мироздания. Отличительная черта Авалокитешвары в этой сутре – его созидательная энергия, поскольку о нём говорится, как о создателе различных небесных тел и божеств:

«Говорят, что солнце и луна рождены из глаз бодхисаттвы, Махешвара – из его лба, Брахма – из его плеч, Нараяна – из его сердца, Сарасвати – из его зубов, ветры – из его рта, земля – из его ног, и небо – из его живота».

Сам Авалокитешвара в стихотворной версии сутры связан с изначальным Буддой, Ади-Буддой, который есть «сваямбху» (самосущий, не рождённый чем-либо или кем-либо). Доктор Стадхолм замечает: «Сам Авалокитешавра, добавляет стихотворная сутра, есть эманация «Адибудды» или «изначального Будды» – термин, который явно синонимичен терминам «Сваямбху» и «Адинатха», «изначальный господь».

Вечный Будда школы Син-сю

В син-буддизме Будда Амида рассматривается как вечный Будда, явившийся в образе Шакьямуни в Индии и представляющий собой персонификацию Нирваны. Священнослужитель школы Син-сю Джон Параскевопулос в своей монографии по Син-сю пишет:

«В син-буддизме Нирвана или Наивысшая Реальность (также известная как «Тело Дхармы» или «Дхармакая» в санскритском оригинале) приняла более конкретную форму как (a) Будда Безграничного Света («Амитабха») и Безграничной Жизни («Амитаюс») и (b) «Чистая Земля» или «Земля Наивысшего Блаженства» («Сукхавати») – сфера, которая, как считается, находится под управлением этого Будды … Амида – это Вечный Будда, который, как считается, принял форму Шакьямуни вместе с его учениями, чтобы явиться к нам в доступном нашему пониманию виде».

Джон Параскевопулос разъясняет понятие нирваны, воплощение которой есть Амида, следующим образом:

«… дополнительное положительное содержание [нирваны] состоит в высшем состоянии бытия, избавлении от иллюзии и сопутствующей радости освобождения. Раннебудийское писание характеризует нирвану как: … дальний берег, едва различимый, который очень трудно увидеть, неразделимый, непроявленный, спокойный, бессмертный, величайший, благоприятный, безопасный, умерщвление желания, удивительный, изумительный, безболезненный, безнедужный, бесстрастие, чистота, свобода, остров, приют, пристанище, убежище … («Самьютта-никая»)».

Эта нирвана рассматривается как вечная и целостная сущность всего. Параскевопулос передаёт изложение в «Махапаринирвана сутре» нирваны как вечной, чистой, блаженной и истинной самости:

«В буддизме Махаяны учат, что существует фундаментально единая реальность, которая в её наивысшей и наичистейшей форме переживается как нирвана. Она также известна, как мы уже видели, под именем Тело Дхармы (постигнутая как наивысшая форма Бытия) или «Таковость» («Татхата» на санскрите), рассматриваемая как суть всех вещей … «Тело Дхармы есть вечность, блаженство, истинная самость и чистота. Оно вечно свободно и от рождения, и от старения, и от болезни, и от смерти» («Нирвана сутра»)».

Однако, чтобы достичь этой самости, необходимо превзойти маленькое «я» вместе с его ничтожеством при помощи внешнего содействия Амида Будды. Такое воззрение распространял основатель школы Дзёдо-синсю, буддийский мастер Синран. Джон Параскевопулос говорит по этому поводу:

«Замечательное прозрение Синрана заключалось в том, что мы не можем победить себя собственными силами. Требуется какое-то внешнее содействие: (a) чтобы помочь нам пролить свет на наше эго, поскольку оно запрятано под ничтожными и пагубными покровами; и (b) чтобы дать нам возможность подчинить маленькое «я» при помощи видения Великого Я, достигаемого пробуждением к свету Амиды».

Когда эта Великая Самость света Амиды постигнута, син-буддист может узреть Бесконечность, которая выходит за пределы отягощённой повседневными заботами обмирщённости. Джон Параскевопулос завершает свою монографию о син-буддизме таким образом:

«Настала пора отбросить избитый взгляд на буддизм, как на сухой и рассудительный рационализм, лишённый теплоты и преданности … Слушая зов Амида Будды, мы осознаём истинную реальность и её неизмеримое стремление … жить жизнью, которая с ликованием танцует в ослепительном свете Бесконечности».

Дэвы и сверхъестественное в буддизме

Хотя буддийская традиция не отрицает бытия сверхъестественных существ (например, «дэвов»), многие из которых обсуждаются в буддийских писаниях, она не приписывает этим «богам» полномочий на творение, спасение или наказание, как их понимают на Западе. Они считаются способными влиять на земные события примерно в той же степени, что люди и животные. И даже если боги более могущественны, чем люди, никто из них не является абсолютным (непревзойдённым). Ещё более важно то, что боги, подобно людям, также страдают в сансаре, непрерывной цепи смертей и последующих рождений. Боги не достигли нирваны и всё ещё подвержены эмоциям – ревности, гневу, гордыне, печали и т.д. Таким образом, поскольку Будда указывает путь к нирване, его называют «учителем богов и людей» («шаста дева-манушьянам»). Согласно палийскому канону, власть богов ограничена сферой их влияния или контроля. Следовательно, в этом смысле они ничуть не ближе к нирване по сравнению с людьми и не мудрее их в высшем смысле. Разговор царя Кошалы Пасенади и принца Видудабхи с историческим Буддой обнаруживает слабые позиции богов в буддизме.

Несмотря на неверие в Бога-Творца, буддисты переняли циклическую индийскую космологию, включающую различные типы божественных сфер – миры тридцати трёх богов, Четырёх Небесных Царей и так далее. Миры богов в буддийской космологии представляют собой составные части различных возможных типов существования. Перерождение дэвой считается результатом добродетельных поступков, совершённых в прошлых жизнях. Медитирующие существа представляются получающими перерождения во всё более и более тонких мирах с нарастающей продолжительностью жизни в соответствии с их медитативными способностями. На высшие миры богов обращается особое внимание как на ошибочные направления медитации, которых медитирующий должен остерегаться. Подобно любому существованию в цикле перерождений (сансара), жизнь в виде дэвы преходяща. К моменту смерти большая часть хорошей кармы, накопленной дэвой, расходуется, а оставшаяся отрицательная карма влечёт вероятное перерождение в одном из трёх низших миров. Поэтому буддисты прилагают особые усилия, чтобы не переродиться в мирах дэвов. Нагарджуна в своём трактате «Сухрил-лекха» («Дружественное послание») в этой связи говорит:

Небеса даруют огромное наслаждение,
Но в сравнении с ним страдание смерти намного больше.
Поэтому благородные, поразмыслив над этим,
Не стремятся попасть на небеса, после [пребывания] на которых последует кончина.

В буддийских источниках часто можно встретить упоминания о сверхъестественных силах (сиддхи), которые появляются у продвинутых последователей учения. Приобретение этих сил, с одной стороны, свидетельствует о духовном прогрессе ученика и о его освобождении от законов природы, а с другой стороны, вводит его самого и окружающих в искушение. Будда видел опасность в сверхспособностях из-за того, что они отвлекают адепта от изначальной цели — нирваны. И хотя обладание сверхспособностями само по себе не есть зло, буддистам не следует показывать их перед непосвящёнными. Будда категорически запретил своим ученикам демонстрировать сиддхи. Об отношении Будды к сверхъестественным способностям весьма красноречиво говорит древняя легенда:

Однажды Будда и его ученики пришли к реке и терпеливо ожидали, пока лодочник сможет их перевезти. Пока они ждали, Будда учил группу собравшихся вокруг него мирян. Вдруг появился йог, который посвятил годы развитию психических способностей. Желая произвести впечатление на толпу, он перешёл реку туда и обратно, как посуху, а потом с вызовом предложил Будде повторить его подвиг.
"Скажи мне" – спросил Будда – "Сколько берет лодочник за перевоз?"
"Немного, всего несколько медяков" – отвечал удивленный йог.
"И, значит, вот чего стоят твои психические силы" – сказал Будда.

Отношение к теориям сотворения

Отражая общепринятое понимание самых ранних поучений Будды, Ньянапоника Тхера утверждает:

Изучая проповеди Будды, сохранившиеся в палийском каноне, можно убедиться в том, что идея личного Бога, вечного и всемогущего Бога-Творца несовместима с учением Будды. С другой стороны, представления об имперсональном Боге в любой версии, как Мировая душа и т. д., исключены Буддой в доктрине Анатта, несамости или несубстанциальности. … В буддистской литературе вера в Бога-Творца (иссара-ниммана-вада) часто упоминается и отвергается наряду с другими причинами, ошибочно приводимыми для объяснения происхождения мира.

Кроме того, нигде в палийском каноне буддам не приписывается способность к сотворению вселенной, к спасению и к воздаянию. На самом деле буддизм критикует все теории о происхождении вселенной и считает веру в сотворение мира оковами, удерживающими в сансаре. Однако Агганьня-сутта содержит детальный рассказ Будды о происхождении человеческой жизни на Земле. В этом тексте Будда даёт объяснение кастовой системы, отличающееся от объяснения, данного в Ведах, и показывает, почему в действительности ни одна каста ничем не лучше другой. По мнению президента Оксфордского центра по изучению буддизма Ричарда Гомбрича, данная сутта содержит явные признаки того, что она была задумана как сатира на ранее существовавшие верования, и он вместе с профессором Дэвидом Калупаханой доказывает, что этот текст нацелен на высмеивание и развенчание брахманистских притязаний на божественную природу кастовой системы путём её представления в качестве социальной конвенции. Строго говоря, эта сутта не может считаться космогонической, поскольку в буддизме абсолютная первопричина немыслима. Тем не менее, буддисты с древних времён всерьёз воспринимали её истолкования относительно происхождения социально-политического устройства. Гомбрич, однако, считает её пародией на брахманистскую космогонию, представленную в «Гимне о творении» «Ригведы» (Ригведа X, 129, в переводе Т. Я. Елизаренковой на русский – «Космогония») и в первой главе «Брихадараньяка-упанишады». Он утверждает: «Будда никогда не намеревался обсуждать космогонию. При внимательном изучении «Агганна сутты» обнаруживается непоследовательность, если воспринимать сутту всерьёз в качестве растолкования, но если считать её пародией, непоследовательность не имеет значения». В частности, он полагает, что «Агганна сутта» нарушает фундаментальную буддистскую теорию функционирования закона кармы. С ним, однако, в корне не согласен президент Общества палийских текстов Руперт Гетин, который заявляет:

Хотя некоторые детали истолкования развития человеческого общества в «Агганьня-сутте» могут быть, как убедительно доказывает Гомбрич, намеренно сатирическими, в никаях нет ничего, что говорило бы о таком понимании основных космологических идей, которые я выделил; нет ничего, что говорило бы о вводной формулировке «Агганьня-сутты», описывающей развёртывание и свёртывание этого мира, как о простой шутке. Можно совершенно не сомневаться, что в раннем буддизме и, конечно, у самого Будды были собственные взгляды на природу цикла перерождений, и это в высшей степени относится к касающимся космологических подробностей фрагментам, которые представлены в «Агганьня сутте» и повсюду в никаях … Космогонические идеи, выдвинутые в «Агганьня-сутте», отнюдь не диссонируют с пониманием буддистского учения, опирающимся на остальные фрагменты никай, а на самом деле вполне гармонируют с ним … Я бы даже пошёл дальше и сказал, что оно фактически нуждается в чём-то из описанного в мифе «Агганьни».

В буддизме основное внимание уделяется тому, какое воздействие оказывает на человеческий ум вера в теории Сотворения мира и Творца. Буддийское отношение к любому воззрению определяется результатами критического изучения в свете того, как влияет это воззрение на сознание, и привязывает ли это воззрение к сансаре или нет.

Будда провозгласил, что «невозможно узнать или определить первопричину колеса перерождений существ, которые вращаются в нём, введённые в заблуждение неведением и обуреваемые желанием». Умозрительные построения о происхождении и границах вселенной в раннем буддизме, как правило, не одобрялись.

Тхеравада

Выдающийся американский религиовед Хьюстон Смит характеризует ранний буддизм как в большей степени психологическое, нежели метафизическое, учение. В отличие от теистических религий, основывающихся на понятии Бога и на связанных с этим понятием мифах о сотворении мира, буддизм исходит из условий человеческого существования, описанных при помощи четырёх благородных истин. Соответственно, в то время как большинство других религий принимает общее утверждение о том, что мир до грехопадения был изначально прекрасен (например, «И увидел Бог всё, что Он создал, и вот, хорошо весьма», Книга Бытия, Ветхий Завет, Библия), и выводит отсюда величие его создателя, ранний буддизм попросту отказывается от обсуждения данного вопроса, как не заслуживающего ни малейшего внимания. Вместо этого он делает основной упор на бедственные условия человеческого существования и на иллюзорность мира. Такой подход зачастую контрастирует даже со многими направлениями буддизма Махаяны. Никому, будь то бог или же какое-либо просветлённое существо (включая исторического Будду) не приписываются способности к сотворению вселенной, к дарованию спасения и к воздаянию. Согласно палийскому канону, всемогущество не может быть приписано ни одному существу. Кроме того, в буддизме Тхеравады нет земель или небес, где существу гарантируется нирвана, зато оно может достичь нирваны за очень короткий промежуток времени, хотя нельзя сказать ничего определённого о средствах её достижения. В этом смысле в традиции раннего буддизма отсутствует эквивалент «Чистой Земли» Махаяны или небесных обителей будд, при достижении которых каждому гарантируется просветление.

Тем не менее, в буддизме Тхеравады упоминаются Чистые обители (Суддхаваса) сферы форм, в которых рождаются невозвращающиеся (Анагамины), и где они могут достичь нирваны.

Ваджраяна

Тибетские школы буддизма говорят о двух истинах, абсолютной и относительной. Относительная истина считается цепью действующих причин и условий, определяющих сансарический опыт, а предельная истина синонимична пустоте. Среди множества философских точек зрения взгляды Ваджраяны выделяются использованием (практикующими медитацию) эмпирического языка для описания пустоты, в противоположность языку отрицания, используемому учёными для преодоления концептуального мышления, которое препятствует правильному пониманию пустоты. Например, Калу Ринпоче, один из учителей тибетской школы буддизма Кагью, разъясняет: «чистый ум не находится нигде, но он вездесущ и всепроникающ; он охватывает и заполняет всё. Сверх того, он вне изменений, и его открытая природа неразрушима и непреходяща».

Почитание Будды

Хотя абсолютный Бог-творец отсутствует в большинстве направлений буддизма, культ или почитание Будды Гаутамы и других будд играет важную роль во всех направлениях буддизма. В буддизме все существа могут стремиться к достижению буддства. Во всех школах буддизма рождение в человеческой сфере считается наиболее благоприятным для достижения полного просветления, тогда как рождение богом предоставляет чрезмерно много удовольствий и беспокойств, отвлекающих от усердной практики медитации. Доктрины обожения весьма значимы для христианского богословия, и существует множество теистических разновидностей индуизма, в которых практикующий может стремиться стать богом (к примеру, веданта), но, с точки зрения буддизма, успех в обожении является препятствием к достижению нирваны, поскольку практика обожения опирается на реальность, внеположную уму.

В буддизме почитают будд и мудрецов за их добродетели, жертвенность и стремление к полному просветлению, а также как учителей, олицетворяющих Дхамму.

В буддизме эта величайшая победа человеческой способности к совершенному гнозису прославляется в концепции святых людей, известных как Арахаты, что буквально означает «достойный подношений» или «достойный преклонения», поскольку этот мудрец преодолевает все загрязнения и обретает совершенный гнозис для достижения нирваны.

Профессор Перри Шмидт-Лёйкель следующим образом комментирует то, как некоторые западные представления о Будде лишают его определённых «божественных» свойств, в действительности присутствующих в раннебудийских текстах и в определённых слоях культуры Востока:

Какой контраст представляют преподнесение Будды в подлинной обстановке религиозного благоговения, как в тайском храме Дой Сутхеп, и образ Будды – ныне так распространённый на Западе – согласно которому Будда был просто человеком, лишённым всех божественных свойств! Несомненно, этот современный взгляд совершенно не соответствует описанию Будды в классических буддийских писаниях.

Не вполне ясно, преследует ли такое почитание какие-либо другие цели, помимо духовных. Восточно-азиатские учения, в особенности популярный на Западе дзэн, учат, что Будда Гаутама и другие будды неизменны, а потому не могут или избегают вмешиваться в человеческие дела; в лучшем случае обращённая к ним молитва помогает просветлению молящегося, да и то благодаря сознательным усилиям молящегося, а не вмешательству высшего существа. По этой или иной причине преклонение перед личностью Будды крайне редко, если вообще, практикуется в Махаяне. Преклонение перед Буддой распространено среди мирян в странах Тхеравады, таких как Таиланд, и часто принимает формы, весьма напоминающие обращение с молитвами к богам и к святым в христианстве и в других религиях, когда верующие могут просить Будду о помощи в житейских делах.

В то же время, это возражение не относится к почитанию бодхисаттв. Вознесение молитв к бодхисаттвам и медитация на их образах (к примеру, на образе Авалокитешвары) являются важными элементами тибетского буддизма.

См. также

• Буддийская космология
• Буддийская мифология
• Брахма (буддизм)
• Нирвана
• Ниришваравада

Литература

• Альбедиль М. Ф. Буддизм. Религия без бога. — М.: Вектор, 2013. — 272 с. — ISBN 978-5-9684-2072-5.
• Андросов В. П. Опровержение идеи бога-творца древнебуддийскими мыслителями (переводы из «Абхидхармамокши», «Бодхичарья-аватары», «Таттвасанграхи») // Религии мира. История и современность. Ежегодник 1985 / отв. ред. Г. М. Бонгард-Левин. — М.: Главная редакция восточной литературы издательства «Наука», 1986. — С. 235—256. — 300 с.
• ЕрмаковаТ. В., Островская Е. П., Рудой В. И. [psylib.org.ua/books/erosrud/index.htm Классическая буддийская философия]. — СПб.: «Лань», 1999.
• Кочетов А. Н. Буддизм. — М.: Политиздат, 1968. — 175 с.
• Лысенко В. Г. Отрицание ведийского ритуала и бога-творца в древнеиндийской традиции // Свободомыслие и атеизм в древности, Средние века и возрождения. — М.: Мысль, 1986.
• Fozdar Jamshed K. [openlibrary.org/books/OL24300363M/The_God_of_Buddha The God of Buddha]. — Ariccia (RM), Italy: Casa Editrice Bahá'í Srl, 1995. — ISBN 8872140315.
• Goswami, Amit, The Self-Aware Universe, Tarcher, 1995 reprint, softcover, ISBN 0-87477-798-4
• Hodge Stephen (tr.). The Maha-Vairocana-Abhisambodhi Tantra. — London, UK: Routledge Curzon, 2003.
• [books.google.com/books?id=tAeFipOVx4MC&hl=en&source=gbs_navlinks_s The Cambridge Companion to Atheism]. — Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2007. — ISBN 0521603676.
• Norbu C. The Supreme Source. — New York, USA: Snow Lion Publications, 1999.
• Sokei-an, 1998, Zen Pivots, Weatherhill, New York, Tokyo.
• Wallis, Glenn, [www.glennwallis.com/yahoo_site_admin/assets/docs/Counsels1.114110129.pdf The Buddha Counsels a Theist: A Reading of the Tevijjasutta (Dighanikaya 13)], Religion 38 (2008):54-67.
• Yamamoto Kosho (tr.). The Mahayana Mahaparinirvana Sutra. — London, UK: Nirvana Publications, 1999-2000.

Ссылки

• [www.webspawner.com/users/bodhisattva/index.html Tathagatagarbha sutras: Several major Tathagatagarbha sutras, expressive of an ultimate, immortal spiritual Essence within all beings/phenomena]
• [ramsss.com/bhakti/buddha/index.htm Buddha Teachings]
• [www.mrrena.com/misc/budd.shtml A Study of Buddhism in Contrast to Christianity]
• [www.iop.or.jp/0414/anand.pdf Gandhi and Lord Buddha]
• [www.nirvanasutra.net The Nirvana Sutra and its teachings on the Supreme and Eternal Self of Buddha]

Отрывок, характеризующий Бог в буддизме

В последнее время своего пребывания в Воронеже княжна Марья испытала лучшее счастье в своей жизни. Любовь ее к Ростову уже не мучила, не волновала ее. Любовь эта наполняла всю ее душу, сделалась нераздельною частью ее самой, и она не боролась более против нее. В последнее время княжна Марья убедилась, – хотя она никогда ясно словами определенно не говорила себе этого, – убедилась, что она была любима и любила. В этом она убедилась в последнее свое свидание с Николаем, когда он приехал ей объявить о том, что ее брат был с Ростовыми. Николай ни одним словом не намекнул на то, что теперь (в случае выздоровления князя Андрея) прежние отношения между ним и Наташей могли возобновиться, но княжна Марья видела по его лицу, что он знал и думал это. И, несмотря на то, его отношения к ней – осторожные, нежные и любовные – не только не изменились, но он, казалось, радовался тому, что теперь родство между ним и княжной Марьей позволяло ему свободнее выражать ей свою дружбу любовь, как иногда думала княжна Марья. Княжна Марья знала, что она любила в первый и последний раз в жизни, и чувствовала, что она любима, и была счастлива, спокойна в этом отношении.
Но это счастье одной стороны душевной не только не мешало ей во всей силе чувствовать горе о брате, но, напротив, это душевное спокойствие в одном отношении давало ей большую возможность отдаваться вполне своему чувству к брату. Чувство это было так сильно в первую минуту выезда из Воронежа, что провожавшие ее были уверены, глядя на ее измученное, отчаянное лицо, что она непременно заболеет дорогой; но именно трудности и заботы путешествия, за которые с такою деятельностью взялась княжна Марья, спасли ее на время от ее горя и придали ей силы.
Как и всегда это бывает во время путешествия, княжна Марья думала только об одном путешествии, забывая о том, что было его целью. Но, подъезжая к Ярославлю, когда открылось опять то, что могло предстоять ей, и уже не через много дней, а нынче вечером, волнение княжны Марьи дошло до крайних пределов.
Когда посланный вперед гайдук, чтобы узнать в Ярославле, где стоят Ростовы и в каком положении находится князь Андрей, встретил у заставы большую въезжавшую карету, он ужаснулся, увидав страшно бледное лицо княжны, которое высунулось ему из окна.
– Все узнал, ваше сиятельство: ростовские стоят на площади, в доме купца Бронникова. Недалече, над самой над Волгой, – сказал гайдук.
Княжна Марья испуганно вопросительно смотрела на его лицо, не понимая того, что он говорил ей, не понимая, почему он не отвечал на главный вопрос: что брат? M lle Bourienne сделала этот вопрос за княжну Марью.
– Что князь? – спросила она.
– Их сиятельство с ними в том же доме стоят.
«Стало быть, он жив», – подумала княжна и тихо спросила: что он?
– Люди сказывали, все в том же положении.
Что значило «все в том же положении», княжна не стала спрашивать и мельком только, незаметно взглянув на семилетнего Николушку, сидевшего перед нею и радовавшегося на город, опустила голову и не поднимала ее до тех пор, пока тяжелая карета, гремя, трясясь и колыхаясь, не остановилась где то. Загремели откидываемые подножки.
Отворились дверцы. Слева была вода – река большая, справа было крыльцо; на крыльце были люди, прислуга и какая то румяная, с большой черной косой, девушка, которая неприятно притворно улыбалась, как показалось княжне Марье (это была Соня). Княжна взбежала по лестнице, притворно улыбавшаяся девушка сказала: – Сюда, сюда! – и княжна очутилась в передней перед старой женщиной с восточным типом лица, которая с растроганным выражением быстро шла ей навстречу. Это была графиня. Она обняла княжну Марью и стала целовать ее.
– Mon enfant! – проговорила она, – je vous aime et vous connais depuis longtemps. [Дитя мое! я вас люблю и знаю давно.]
Несмотря на все свое волнение, княжна Марья поняла, что это была графиня и что надо было ей сказать что нибудь. Она, сама не зная как, проговорила какие то учтивые французские слова, в том же тоне, в котором были те, которые ей говорили, и спросила: что он?
– Доктор говорит, что нет опасности, – сказала графиня, но в то время, как она говорила это, она со вздохом подняла глаза кверху, и в этом жесте было выражение, противоречащее ее словам.
– Где он? Можно его видеть, можно? – спросила княжна.
– Сейчас, княжна, сейчас, мой дружок. Это его сын? – сказала она, обращаясь к Николушке, который входил с Десалем. – Мы все поместимся, дом большой. О, какой прелестный мальчик!
Графиня ввела княжну в гостиную. Соня разговаривала с m lle Bourienne. Графиня ласкала мальчика. Старый граф вошел в комнату, приветствуя княжну. Старый граф чрезвычайно переменился с тех пор, как его последний раз видела княжна. Тогда он был бойкий, веселый, самоуверенный старичок, теперь он казался жалким, затерянным человеком. Он, говоря с княжной, беспрестанно оглядывался, как бы спрашивая у всех, то ли он делает, что надобно. После разорения Москвы и его имения, выбитый из привычной колеи, он, видимо, потерял сознание своего значения и чувствовал, что ему уже нет места в жизни.
Несмотря на то волнение, в котором она находилась, несмотря на одно желание поскорее увидать брата и на досаду за то, что в эту минуту, когда ей одного хочется – увидать его, – ее занимают и притворно хвалят ее племянника, княжна замечала все, что делалось вокруг нее, и чувствовала необходимость на время подчиниться этому новому порядку, в который она вступала. Она знала, что все это необходимо, и ей было это трудно, но она не досадовала на них.
– Это моя племянница, – сказал граф, представляя Соню, – вы не знаете ее, княжна?
Княжна повернулась к ней и, стараясь затушить поднявшееся в ее душе враждебное чувство к этой девушке, поцеловала ее. Но ей становилось тяжело оттого, что настроение всех окружающих было так далеко от того, что было в ее душе.
– Где он? – спросила она еще раз, обращаясь ко всем.
– Он внизу, Наташа с ним, – отвечала Соня, краснея. – Пошли узнать. Вы, я думаю, устали, княжна?
У княжны выступили на глаза слезы досады. Она отвернулась и хотела опять спросить у графини, где пройти к нему, как в дверях послышались легкие, стремительные, как будто веселые шаги. Княжна оглянулась и увидела почти вбегающую Наташу, ту Наташу, которая в то давнишнее свидание в Москве так не понравилась ей.
Но не успела княжна взглянуть на лицо этой Наташи, как она поняла, что это был ее искренний товарищ по горю, и потому ее друг. Она бросилась ей навстречу и, обняв ее, заплакала на ее плече.
Как только Наташа, сидевшая у изголовья князя Андрея, узнала о приезде княжны Марьи, она тихо вышла из его комнаты теми быстрыми, как показалось княжне Марье, как будто веселыми шагами и побежала к ней.
На взволнованном лице ее, когда она вбежала в комнату, было только одно выражение – выражение любви, беспредельной любви к нему, к ней, ко всему тому, что было близко любимому человеку, выраженье жалости, страданья за других и страстного желанья отдать себя всю для того, чтобы помочь им. Видно было, что в эту минуту ни одной мысли о себе, о своих отношениях к нему не было в душе Наташи.
Чуткая княжна Марья с первого взгляда на лицо Наташи поняла все это и с горестным наслаждением плакала на ее плече.
– Пойдемте, пойдемте к нему, Мари, – проговорила Наташа, отводя ее в другую комнату.
Княжна Марья подняла лицо, отерла глаза и обратилась к Наташе. Она чувствовала, что от нее она все поймет и узнает.
– Что… – начала она вопрос, но вдруг остановилась. Она почувствовала, что словами нельзя ни спросить, ни ответить. Лицо и глаза Наташи должны были сказать все яснее и глубже.
Наташа смотрела на нее, но, казалось, была в страхе и сомнении – сказать или не сказать все то, что она знала; она как будто почувствовала, что перед этими лучистыми глазами, проникавшими в самую глубь ее сердца, нельзя не сказать всю, всю истину, какою она ее видела. Губа Наташи вдруг дрогнула, уродливые морщины образовались вокруг ее рта, и она, зарыдав, закрыла лицо руками.
Княжна Марья поняла все.
Но она все таки надеялась и спросила словами, в которые она не верила:
– Но как его рана? Вообще в каком он положении?
– Вы, вы… увидите, – только могла сказать Наташа.
Они посидели несколько времени внизу подле его комнаты, с тем чтобы перестать плакать и войти к нему с спокойными лицами.
– Как шла вся болезнь? Давно ли ему стало хуже? Когда это случилось? – спрашивала княжна Марья.
Наташа рассказывала, что первое время была опасность от горячечного состояния и от страданий, но в Троице это прошло, и доктор боялся одного – антонова огня. Но и эта опасность миновалась. Когда приехали в Ярославль, рана стала гноиться (Наташа знала все, что касалось нагноения и т. п.), и доктор говорил, что нагноение может пойти правильно. Сделалась лихорадка. Доктор говорил, что лихорадка эта не так опасна.
– Но два дня тому назад, – начала Наташа, – вдруг это сделалось… – Она удержала рыданья. – Я не знаю отчего, но вы увидите, какой он стал.
– Ослабел? похудел?.. – спрашивала княжна.
– Нет, не то, но хуже. Вы увидите. Ах, Мари, Мари, он слишком хорош, он не может, не может жить… потому что…


Когда Наташа привычным движением отворила его дверь, пропуская вперед себя княжну, княжна Марья чувствовала уже в горле своем готовые рыданья. Сколько она ни готовилась, ни старалась успокоиться, она знала, что не в силах будет без слез увидать его.
Княжна Марья понимала то, что разумела Наташа словами: сним случилось это два дня тому назад. Она понимала, что это означало то, что он вдруг смягчился, и что смягчение, умиление эти были признаками смерти. Она, подходя к двери, уже видела в воображении своем то лицо Андрюши, которое она знала с детства, нежное, кроткое, умиленное, которое так редко бывало у него и потому так сильно всегда на нее действовало. Она знала, что он скажет ей тихие, нежные слова, как те, которые сказал ей отец перед смертью, и что она не вынесет этого и разрыдается над ним. Но, рано ли, поздно ли, это должно было быть, и она вошла в комнату. Рыдания все ближе и ближе подступали ей к горлу, в то время как она своими близорукими глазами яснее и яснее различала его форму и отыскивала его черты, и вот она увидала его лицо и встретилась с ним взглядом.
Он лежал на диване, обложенный подушками, в меховом беличьем халате. Он был худ и бледен. Одна худая, прозрачно белая рука его держала платок, другою он, тихими движениями пальцев, трогал тонкие отросшие усы. Глаза его смотрели на входивших.
Увидав его лицо и встретившись с ним взглядом, княжна Марья вдруг умерила быстроту своего шага и почувствовала, что слезы вдруг пересохли и рыдания остановились. Уловив выражение его лица и взгляда, она вдруг оробела и почувствовала себя виноватой.
«Да в чем же я виновата?» – спросила она себя. «В том, что живешь и думаешь о живом, а я!..» – отвечал его холодный, строгий взгляд.
В глубоком, не из себя, но в себя смотревшем взгляде была почти враждебность, когда он медленно оглянул сестру и Наташу.
Он поцеловался с сестрой рука в руку, по их привычке.
– Здравствуй, Мари, как это ты добралась? – сказал он голосом таким же ровным и чуждым, каким был его взгляд. Ежели бы он завизжал отчаянным криком, то этот крик менее бы ужаснул княжну Марью, чем звук этого голоса.
– И Николушку привезла? – сказал он также ровно и медленно и с очевидным усилием воспоминанья.
– Как твое здоровье теперь? – говорила княжна Марья, сама удивляясь тому, что она говорила.
– Это, мой друг, у доктора спрашивать надо, – сказал он, и, видимо сделав еще усилие, чтобы быть ласковым, он сказал одним ртом (видно было, что он вовсе не думал того, что говорил): – Merci, chere amie, d'etre venue. [Спасибо, милый друг, что приехала.]
Княжна Марья пожала его руку. Он чуть заметно поморщился от пожатия ее руки. Он молчал, и она не знала, что говорить. Она поняла то, что случилось с ним за два дня. В словах, в тоне его, в особенности во взгляде этом – холодном, почти враждебном взгляде – чувствовалась страшная для живого человека отчужденность от всего мирского. Он, видимо, с трудом понимал теперь все живое; но вместе с тем чувствовалось, что он не понимал живого не потому, чтобы он был лишен силы понимания, но потому, что он понимал что то другое, такое, чего не понимали и не могли понять живые и что поглощало его всего.
– Да, вот как странно судьба свела нас! – сказал он, прерывая молчание и указывая на Наташу. – Она все ходит за мной.
Княжна Марья слушала и не понимала того, что он говорил. Он, чуткий, нежный князь Андрей, как мог он говорить это при той, которую он любил и которая его любила! Ежели бы он думал жить, то не таким холодно оскорбительным тоном он сказал бы это. Ежели бы он не знал, что умрет, то как же ему не жалко было ее, как он мог при ней говорить это! Одно объяснение только могло быть этому, это то, что ему было все равно, и все равно оттого, что что то другое, важнейшее, было открыто ему.
Разговор был холодный, несвязный и прерывался беспрестанно.
– Мари проехала через Рязань, – сказала Наташа. Князь Андрей не заметил, что она называла его сестру Мари. А Наташа, при нем назвав ее так, в первый раз сама это заметила.
– Ну что же? – сказал он.
– Ей рассказывали, что Москва вся сгорела, совершенно, что будто бы…
Наташа остановилась: нельзя было говорить. Он, очевидно, делал усилия, чтобы слушать, и все таки не мог.
– Да, сгорела, говорят, – сказал он. – Это очень жалко, – и он стал смотреть вперед, пальцами рассеянно расправляя усы.
– А ты встретилась с графом Николаем, Мари? – сказал вдруг князь Андрей, видимо желая сделать им приятное. – Он писал сюда, что ты ему очень полюбилась, – продолжал он просто, спокойно, видимо не в силах понимать всего того сложного значения, которое имели его слова для живых людей. – Ежели бы ты его полюбила тоже, то было бы очень хорошо… чтобы вы женились, – прибавил он несколько скорее, как бы обрадованный словами, которые он долго искал и нашел наконец. Княжна Марья слышала его слова, но они не имели для нее никакого другого значения, кроме того, что они доказывали то, как страшно далек он был теперь от всего живого.
– Что обо мне говорить! – сказала она спокойно и взглянула на Наташу. Наташа, чувствуя на себе ее взгляд, не смотрела на нее. Опять все молчали.
– Andre, ты хоч… – вдруг сказала княжна Марья содрогнувшимся голосом, – ты хочешь видеть Николушку? Он все время вспоминал о тебе.
Князь Андрей чуть заметно улыбнулся в первый раз, но княжна Марья, так знавшая его лицо, с ужасом поняла, что это была улыбка не радости, не нежности к сыну, но тихой, кроткой насмешки над тем, что княжна Марья употребляла, по ее мнению, последнее средство для приведения его в чувства.
– Да, я очень рад Николушке. Он здоров?

Когда привели к князю Андрею Николушку, испуганно смотревшего на отца, но не плакавшего, потому что никто не плакал, князь Андрей поцеловал его и, очевидно, не знал, что говорить с ним.
Когда Николушку уводили, княжна Марья подошла еще раз к брату, поцеловала его и, не в силах удерживаться более, заплакала.
Он пристально посмотрел на нее.
– Ты об Николушке? – сказал он.
Княжна Марья, плача, утвердительно нагнула голову.
– Мари, ты знаешь Еван… – но он вдруг замолчал.
– Что ты говоришь?
– Ничего. Не надо плакать здесь, – сказал он, тем же холодным взглядом глядя на нее.

Когда княжна Марья заплакала, он понял, что она плакала о том, что Николушка останется без отца. С большим усилием над собой он постарался вернуться назад в жизнь и перенесся на их точку зрения.
«Да, им это должно казаться жалко! – подумал он. – А как это просто!»
«Птицы небесные ни сеют, ни жнут, но отец ваш питает их», – сказал он сам себе и хотел то же сказать княжне. «Но нет, они поймут это по своему, они не поймут! Этого они не могут понимать, что все эти чувства, которыми они дорожат, все наши, все эти мысли, которые кажутся нам так важны, что они – не нужны. Мы не можем понимать друг друга». – И он замолчал.

Маленькому сыну князя Андрея было семь лет. Он едва умел читать, он ничего не знал. Он многое пережил после этого дня, приобретая знания, наблюдательность, опытность; но ежели бы он владел тогда всеми этими после приобретенными способностями, он не мог бы лучше, глубже понять все значение той сцены, которую он видел между отцом, княжной Марьей и Наташей, чем он ее понял теперь. Он все понял и, не плача, вышел из комнаты, молча подошел к Наташе, вышедшей за ним, застенчиво взглянул на нее задумчивыми прекрасными глазами; приподнятая румяная верхняя губа его дрогнула, он прислонился к ней головой и заплакал.
С этого дня он избегал Десаля, избегал ласкавшую его графиню и либо сидел один, либо робко подходил к княжне Марье и к Наташе, которую он, казалось, полюбил еще больше своей тетки, и тихо и застенчиво ласкался к ним.
Княжна Марья, выйдя от князя Андрея, поняла вполне все то, что сказало ей лицо Наташи. Она не говорила больше с Наташей о надежде на спасение его жизни. Она чередовалась с нею у его дивана и не плакала больше, но беспрестанно молилась, обращаясь душою к тому вечному, непостижимому, которого присутствие так ощутительно было теперь над умиравшим человеком.


Князь Андрей не только знал, что он умрет, но он чувствовал, что он умирает, что он уже умер наполовину. Он испытывал сознание отчужденности от всего земного и радостной и странной легкости бытия. Он, не торопясь и не тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и далекое, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжение всей своей жизни, теперь для него было близкое и – по той странной легкости бытия, которую он испытывал, – почти понятное и ощущаемое.
Прежде он боялся конца. Он два раза испытал это страшное мучительное чувство страха смерти, конца, и теперь уже не понимал его.
Первый раз он испытал это чувство тогда, когда граната волчком вертелась перед ним и он смотрел на жнивье, на кусты, на небо и знал, что перед ним была смерть. Когда он очнулся после раны и в душе его, мгновенно, как бы освобожденный от удерживавшего его гнета жизни, распустился этот цветок любви, вечной, свободной, не зависящей от этой жизни, он уже не боялся смерти и не думал о ней.
Чем больше он, в те часы страдальческого уединения и полубреда, которые он провел после своей раны, вдумывался в новое, открытое ему начало вечной любви, тем более он, сам не чувствуя того, отрекался от земной жизни. Всё, всех любить, всегда жертвовать собой для любви, значило никого не любить, значило не жить этою земною жизнию. И чем больше он проникался этим началом любви, тем больше он отрекался от жизни и тем совершеннее уничтожал ту страшную преграду, которая без любви стоит между жизнью и смертью. Когда он, это первое время, вспоминал о том, что ему надо было умереть, он говорил себе: ну что ж, тем лучше.
Но после той ночи в Мытищах, когда в полубреду перед ним явилась та, которую он желал, и когда он, прижав к своим губам ее руку, заплакал тихими, радостными слезами, любовь к одной женщине незаметно закралась в его сердце и опять привязала его к жизни. И радостные и тревожные мысли стали приходить ему. Вспоминая ту минуту на перевязочном пункте, когда он увидал Курагина, он теперь не мог возвратиться к тому чувству: его мучил вопрос о том, жив ли он? И он не смел спросить этого.

Болезнь его шла своим физическим порядком, но то, что Наташа называла: это сделалось с ним, случилось с ним два дня перед приездом княжны Марьи. Это была та последняя нравственная борьба между жизнью и смертью, в которой смерть одержала победу. Это было неожиданное сознание того, что он еще дорожил жизнью, представлявшейся ему в любви к Наташе, и последний, покоренный припадок ужаса перед неведомым.
Это было вечером. Он был, как обыкновенно после обеда, в легком лихорадочном состоянии, и мысли его были чрезвычайно ясны. Соня сидела у стола. Он задремал. Вдруг ощущение счастья охватило его.
«А, это она вошла!» – подумал он.
Действительно, на месте Сони сидела только что неслышными шагами вошедшая Наташа.
С тех пор как она стала ходить за ним, он всегда испытывал это физическое ощущение ее близости. Она сидела на кресле, боком к нему, заслоняя собой от него свет свечи, и вязала чулок. (Она выучилась вязать чулки с тех пор, как раз князь Андрей сказал ей, что никто так не умеет ходить за больными, как старые няни, которые вяжут чулки, и что в вязании чулка есть что то успокоительное.) Тонкие пальцы ее быстро перебирали изредка сталкивающиеся спицы, и задумчивый профиль ее опущенного лица был ясно виден ему. Она сделала движенье – клубок скатился с ее колен. Она вздрогнула, оглянулась на него и, заслоняя свечу рукой, осторожным, гибким и точным движением изогнулась, подняла клубок и села в прежнее положение.
Он смотрел на нее, не шевелясь, и видел, что ей нужно было после своего движения вздохнуть во всю грудь, но она не решалась этого сделать и осторожно переводила дыханье.
В Троицкой лавре они говорили о прошедшем, и он сказал ей, что, ежели бы он был жив, он бы благодарил вечно бога за свою рану, которая свела его опять с нею; но с тех пор они никогда не говорили о будущем.
«Могло или не могло это быть? – думал он теперь, глядя на нее и прислушиваясь к легкому стальному звуку спиц. – Неужели только затем так странно свела меня с нею судьба, чтобы мне умереть?.. Неужели мне открылась истина жизни только для того, чтобы я жил во лжи? Я люблю ее больше всего в мире. Но что же делать мне, ежели я люблю ее?» – сказал он, и он вдруг невольно застонал, по привычке, которую он приобрел во время своих страданий.
Услыхав этот звук, Наташа положила чулок, перегнулась ближе к нему и вдруг, заметив его светящиеся глаза, подошла к нему легким шагом и нагнулась.
– Вы не спите?
– Нет, я давно смотрю на вас; я почувствовал, когда вы вошли. Никто, как вы, но дает мне той мягкой тишины… того света. Мне так и хочется плакать от радости.
Наташа ближе придвинулась к нему. Лицо ее сияло восторженною радостью.
– Наташа, я слишком люблю вас. Больше всего на свете.
– А я? – Она отвернулась на мгновение. – Отчего же слишком? – сказала она.
– Отчего слишком?.. Ну, как вы думаете, как вы чувствуете по душе, по всей душе, буду я жив? Как вам кажется?
– Я уверена, я уверена! – почти вскрикнула Наташа, страстным движением взяв его за обе руки.
Он помолчал.
– Как бы хорошо! – И, взяв ее руку, он поцеловал ее.
Наташа была счастлива и взволнована; и тотчас же она вспомнила, что этого нельзя, что ему нужно спокойствие.
– Однако вы не спали, – сказала она, подавляя свою радость. – Постарайтесь заснуть… пожалуйста.
Он выпустил, пожав ее, ее руку, она перешла к свече и опять села в прежнее положение. Два раза она оглянулась на него, глаза его светились ей навстречу. Она задала себе урок на чулке и сказала себе, что до тех пор она не оглянется, пока не кончит его.
Действительно, скоро после этого он закрыл глаза и заснул. Он спал недолго и вдруг в холодном поту тревожно проснулся.
Засыпая, он думал все о том же, о чем он думал все ото время, – о жизни и смерти. И больше о смерти. Он чувствовал себя ближе к ней.
«Любовь? Что такое любовь? – думал он. – Любовь мешает смерти. Любовь есть жизнь. Все, все, что я понимаю, я понимаю только потому, что люблю. Все есть, все существует только потому, что я люблю. Все связано одною ею. Любовь есть бог, и умереть – значит мне, частице любви, вернуться к общему и вечному источнику». Мысли эти показались ему утешительны. Но это были только мысли. Чего то недоставало в них, что то было односторонне личное, умственное – не было очевидности. И было то же беспокойство и неясность. Он заснул.
Он видел во сне, что он лежит в той же комнате, в которой он лежал в действительности, но что он не ранен, а здоров. Много разных лиц, ничтожных, равнодушных, являются перед князем Андреем. Он говорит с ними, спорит о чем то ненужном. Они сбираются ехать куда то. Князь Андрей смутно припоминает, что все это ничтожно и что у него есть другие, важнейшие заботы, но продолжает говорить, удивляя их, какие то пустые, остроумные слова. Понемногу, незаметно все эти лица начинают исчезать, и все заменяется одним вопросом о затворенной двери. Он встает и идет к двери, чтобы задвинуть задвижку и запереть ее. Оттого, что он успеет или не успеет запереть ее, зависит все. Он идет, спешит, ноги его не двигаются, и он знает, что не успеет запереть дверь, но все таки болезненно напрягает все свои силы. И мучительный страх охватывает его. И этот страх есть страх смерти: за дверью стоит оно. Но в то же время как он бессильно неловко подползает к двери, это что то ужасное, с другой стороны уже, надавливая, ломится в нее. Что то не человеческое – смерть – ломится в дверь, и надо удержать ее. Он ухватывается за дверь, напрягает последние усилия – запереть уже нельзя – хоть удержать ее; но силы его слабы, неловки, и, надавливаемая ужасным, дверь отворяется и опять затворяется.
Еще раз оно надавило оттуда. Последние, сверхъестественные усилия тщетны, и обе половинки отворились беззвучно. Оно вошло, и оно есть смерть. И князь Андрей умер.
Но в то же мгновение, как он умер, князь Андрей вспомнил, что он спит, и в то же мгновение, как он умер, он, сделав над собою усилие, проснулся.
«Да, это была смерть. Я умер – я проснулся. Да, смерть – пробуждение!» – вдруг просветлело в его душе, и завеса, скрывавшая до сих пор неведомое, была приподнята перед его душевным взором. Он почувствовал как бы освобождение прежде связанной в нем силы и ту странную легкость, которая с тех пор не оставляла его.
Когда он, очнувшись в холодном поту, зашевелился на диване, Наташа подошла к нему и спросила, что с ним. Он не ответил ей и, не понимая ее, посмотрел на нее странным взглядом.
Это то было то, что случилось с ним за два дня до приезда княжны Марьи. С этого же дня, как говорил доктор, изнурительная лихорадка приняла дурной характер, но Наташа не интересовалась тем, что говорил доктор: она видела эти страшные, более для нее несомненные, нравственные признаки.
С этого дня началось для князя Андрея вместе с пробуждением от сна – пробуждение от жизни. И относительно продолжительности жизни оно не казалось ему более медленно, чем пробуждение от сна относительно продолжительности сновидения.

Ничего не было страшного и резкого в этом, относительно медленном, пробуждении.
Последние дни и часы его прошли обыкновенно и просто. И княжна Марья и Наташа, не отходившие от него, чувствовали это. Они не плакали, не содрогались и последнее время, сами чувствуя это, ходили уже не за ним (его уже не было, он ушел от них), а за самым близким воспоминанием о нем – за его телом. Чувства обеих были так сильны, что на них не действовала внешняя, страшная сторона смерти, и они не находили нужным растравлять свое горе. Они не плакали ни при нем, ни без него, но и никогда не говорили про него между собой. Они чувствовали, что не могли выразить словами того, что они понимали.
Они обе видели, как он глубже и глубже, медленно и спокойно, опускался от них куда то туда, и обе знали, что это так должно быть и что это хорошо.
Его исповедовали, причастили; все приходили к нему прощаться. Когда ему привели сына, он приложил к нему свои губы и отвернулся, не потому, чтобы ему было тяжело или жалко (княжна Марья и Наташа понимали это), но только потому, что он полагал, что это все, что от него требовали; но когда ему сказали, чтобы он благословил его, он исполнил требуемое и оглянулся, как будто спрашивая, не нужно ли еще что нибудь сделать.
Когда происходили последние содрогания тела, оставляемого духом, княжна Марья и Наташа были тут.
– Кончилось?! – сказала княжна Марья, после того как тело его уже несколько минут неподвижно, холодея, лежало перед ними. Наташа подошла, взглянула в мертвые глаза и поспешила закрыть их. Она закрыла их и не поцеловала их, а приложилась к тому, что было ближайшим воспоминанием о нем.
«Куда он ушел? Где он теперь?..»

Когда одетое, обмытое тело лежало в гробу на столе, все подходили к нему прощаться, и все плакали.
Николушка плакал от страдальческого недоумения, разрывавшего его сердце. Графиня и Соня плакали от жалости к Наташе и о том, что его нет больше. Старый граф плакал о том, что скоро, он чувствовал, и ему предстояло сделать тот же страшный шаг.
Наташа и княжна Марья плакали тоже теперь, но они плакали не от своего личного горя; они плакали от благоговейного умиления, охватившего их души перед сознанием простого и торжественного таинства смерти, совершившегося перед ними.



Для человеческого ума недоступна совокупность причин явлений. Но потребность отыскивать причины вложена в душу человека. И человеческий ум, не вникнувши в бесчисленность и сложность условий явлений, из которых каждое отдельно может представляться причиною, хватается за первое, самое понятное сближение и говорит: вот причина. В исторических событиях (где предметом наблюдения суть действия людей) самым первобытным сближением представляется воля богов, потом воля тех людей, которые стоят на самом видном историческом месте, – исторических героев. Но стоит только вникнуть в сущность каждого исторического события, то есть в деятельность всей массы людей, участвовавших в событии, чтобы убедиться, что воля исторического героя не только не руководит действиями масс, но сама постоянно руководима. Казалось бы, все равно понимать значение исторического события так или иначе. Но между человеком, который говорит, что народы Запада пошли на Восток, потому что Наполеон захотел этого, и человеком, который говорит, что это совершилось, потому что должно было совершиться, существует то же различие, которое существовало между людьми, утверждавшими, что земля стоит твердо и планеты движутся вокруг нее, и теми, которые говорили, что они не знают, на чем держится земля, но знают, что есть законы, управляющие движением и ее, и других планет. Причин исторического события – нет и не может быть, кроме единственной причины всех причин. Но есть законы, управляющие событиями, отчасти неизвестные, отчасти нащупываемые нами. Открытие этих законов возможно только тогда, когда мы вполне отрешимся от отыскиванья причин в воле одного человека, точно так же, как открытие законов движения планет стало возможно только тогда, когда люди отрешились от представления утвержденности земли.

После Бородинского сражения, занятия неприятелем Москвы и сожжения ее, важнейшим эпизодом войны 1812 года историки признают движение русской армии с Рязанской на Калужскую дорогу и к Тарутинскому лагерю – так называемый фланговый марш за Красной Пахрой. Историки приписывают славу этого гениального подвига различным лицам и спорят о том, кому, собственно, она принадлежит. Даже иностранные, даже французские историки признают гениальность русских полководцев, говоря об этом фланговом марше. Но почему военные писатели, а за ними и все, полагают, что этот фланговый марш есть весьма глубокомысленное изобретение какого нибудь одного лица, спасшее Россию и погубившее Наполеона, – весьма трудно понять. Во первых, трудно понять, в чем состоит глубокомыслие и гениальность этого движения; ибо для того, чтобы догадаться, что самое лучшее положение армии (когда ее не атакуют) находиться там, где больше продовольствия, – не нужно большого умственного напряжения. И каждый, даже глупый тринадцатилетний мальчик, без труда мог догадаться, что в 1812 году самое выгодное положение армии, после отступления от Москвы, было на Калужской дороге. Итак, нельзя понять, во первых, какими умозаключениями доходят историки до того, чтобы видеть что то глубокомысленное в этом маневре. Во вторых, еще труднее понять, в чем именно историки видят спасительность этого маневра для русских и пагубность его для французов; ибо фланговый марш этот, при других, предшествующих, сопутствовавших и последовавших обстоятельствах, мог быть пагубным для русского и спасительным для французского войска. Если с того времени, как совершилось это движение, положение русского войска стало улучшаться, то из этого никак не следует, чтобы это движение было тому причиною.
Этот фланговый марш не только не мог бы принести какие нибудь выгоды, но мог бы погубить русскую армию, ежели бы при том не было совпадения других условий. Что бы было, если бы не сгорела Москва? Если бы Мюрат не потерял из виду русских? Если бы Наполеон не находился в бездействии? Если бы под Красной Пахрой русская армия, по совету Бенигсена и Барклая, дала бы сражение? Что бы было, если бы французы атаковали русских, когда они шли за Пахрой? Что бы было, если бы впоследствии Наполеон, подойдя к Тарутину, атаковал бы русских хотя бы с одной десятой долей той энергии, с которой он атаковал в Смоленске? Что бы было, если бы французы пошли на Петербург?.. При всех этих предположениях спасительность флангового марша могла перейти в пагубность.
В третьих, и самое непонятное, состоит в том, что люди, изучающие историю, умышленно не хотят видеть того, что фланговый марш нельзя приписывать никакому одному человеку, что никто никогда его не предвидел, что маневр этот, точно так же как и отступление в Филях, в настоящем никогда никому не представлялся в его цельности, а шаг за шагом, событие за событием, мгновение за мгновением вытекал из бесчисленного количества самых разнообразных условий, и только тогда представился во всей своей цельности, когда он совершился и стал прошедшим.
На совете в Филях у русского начальства преобладающею мыслью было само собой разумевшееся отступление по прямому направлению назад, то есть по Нижегородской дороге. Доказательствами тому служит то, что большинство голосов на совете было подано в этом смысле, и, главное, известный разговор после совета главнокомандующего с Ланским, заведовавшим провиантскою частью. Ланской донес главнокомандующему, что продовольствие для армии собрано преимущественно по Оке, в Тульской и Калужской губерниях и что в случае отступления на Нижний запасы провианта будут отделены от армии большою рекою Окой, через которую перевоз в первозимье бывает невозможен. Это был первый признак необходимости уклонения от прежде представлявшегося самым естественным прямого направления на Нижний. Армия подержалась южнее, по Рязанской дороге, и ближе к запасам. Впоследствии бездействие французов, потерявших даже из виду русскую армию, заботы о защите Тульского завода и, главное, выгоды приближения к своим запасам заставили армию отклониться еще южнее, на Тульскую дорогу. Перейдя отчаянным движением за Пахрой на Тульскую дорогу, военачальники русской армии думали оставаться у Подольска, и не было мысли о Тарутинской позиции; но бесчисленное количество обстоятельств и появление опять французских войск, прежде потерявших из виду русских, и проекты сражения, и, главное, обилие провианта в Калуге заставили нашу армию еще более отклониться к югу и перейти в середину путей своего продовольствия, с Тульской на Калужскую дорогу, к Тарутину. Точно так же, как нельзя отвечать на тот вопрос, когда оставлена была Москва, нельзя отвечать и на то, когда именно и кем решено было перейти к Тарутину. Только тогда, когда войска пришли уже к Тарутину вследствие бесчисленных дифференциальных сил, тогда только стали люди уверять себя, что они этого хотели и давно предвидели.


Знаменитый фланговый марш состоял только в том, что русское войско, отступая все прямо назад по обратному направлению наступления, после того как наступление французов прекратилось, отклонилось от принятого сначала прямого направления и, не видя за собой преследования, естественно подалось в ту сторону, куда его влекло обилие продовольствия.
Если бы представить себе не гениальных полководцев во главе русской армии, но просто одну армию без начальников, то и эта армия не могла бы сделать ничего другого, кроме обратного движения к Москве, описывая дугу с той стороны, с которой было больше продовольствия и край был обильнее.
Передвижение это с Нижегородской на Рязанскую, Тульскую и Калужскую дороги было до такой степени естественно, что в этом самом направлении отбегали мародеры русской армии и что в этом самом направлении требовалось из Петербурга, чтобы Кутузов перевел свою армию. В Тарутине Кутузов получил почти выговор от государя за то, что он отвел армию на Рязанскую дорогу, и ему указывалось то самое положение против Калуги, в котором он уже находился в то время, как получил письмо государя.
Откатывавшийся по направлению толчка, данного ему во время всей кампании и в Бородинском сражении, шар русского войска, при уничтожении силы толчка и не получая новых толчков, принял то положение, которое было ему естественно.
Заслуга Кутузова не состояла в каком нибудь гениальном, как это называют, стратегическом маневре, а в том, что он один понимал значение совершавшегося события. Он один понимал уже тогда значение бездействия французской армии, он один продолжал утверждать, что Бородинское сражение была победа; он один – тот, который, казалось бы, по своему положению главнокомандующего, должен был быть вызываем к наступлению, – он один все силы свои употреблял на то, чтобы удержать русскую армию от бесполезных сражений.
Подбитый зверь под Бородиным лежал там где то, где его оставил отбежавший охотник; но жив ли, силен ли он был, или он только притаился, охотник не знал этого. Вдруг послышался стон этого зверя.
Стон этого раненого зверя, французской армии, обличивший ее погибель, была присылка Лористона в лагерь Кутузова с просьбой о мире.
Наполеон с своей уверенностью в том, что не то хорошо, что хорошо, а то хорошо, что ему пришло в голову, написал Кутузову слова, первые пришедшие ему в голову и не имеющие никакого смысла. Он писал:

«Monsieur le prince Koutouzov, – писал он, – j'envoie pres de vous un de mes aides de camps generaux pour vous entretenir de plusieurs objets interessants. Je desire que Votre Altesse ajoute foi a ce qu'il lui dira, surtout lorsqu'il exprimera les sentiments d'estime et de particuliere consideration que j'ai depuis longtemps pour sa personne… Cette lettre n'etant a autre fin, je prie Dieu, Monsieur le prince Koutouzov, qu'il vous ait en sa sainte et digne garde,
Moscou, le 3 Octobre, 1812. Signe:
Napoleon».
[Князь Кутузов, посылаю к вам одного из моих генерал адъютантов для переговоров с вами о многих важных предметах. Прошу Вашу Светлость верить всему, что он вам скажет, особенно когда, станет выражать вам чувствования уважения и особенного почтения, питаемые мною к вам с давнего времени. Засим молю бога о сохранении вас под своим священным кровом.
Москва, 3 октября, 1812.
Наполеон. ]

«Je serais maudit par la posterite si l'on me regardait comme le premier moteur d'un accommodement quelconque. Tel est l'esprit actuel de ma nation», [Я бы был проклят, если бы на меня смотрели как на первого зачинщика какой бы то ни было сделки; такова воля нашего народа. ] – отвечал Кутузов и продолжал употреблять все свои силы на то, чтобы удерживать войска от наступления.
В месяц грабежа французского войска в Москве и спокойной стоянки русского войска под Тарутиным совершилось изменение в отношении силы обоих войск (духа и численности), вследствие которого преимущество силы оказалось на стороне русских. Несмотря на то, что положение французского войска и его численность были неизвестны русским, как скоро изменилось отношение, необходимость наступления тотчас же выразилась в бесчисленном количестве признаков. Признаками этими были: и присылка Лористона, и изобилие провианта в Тарутине, и сведения, приходившие со всех сторон о бездействии и беспорядке французов, и комплектование наших полков рекрутами, и хорошая погода, и продолжительный отдых русских солдат, и обыкновенно возникающее в войсках вследствие отдыха нетерпение исполнять то дело, для которого все собраны, и любопытство о том, что делалось во французской армии, так давно потерянной из виду, и смелость, с которою теперь шныряли русские аванпосты около стоявших в Тарутине французов, и известия о легких победах над французами мужиков и партизанов, и зависть, возбуждаемая этим, и чувство мести, лежавшее в душе каждого человека до тех пор, пока французы были в Москве, и (главное) неясное, но возникшее в душе каждого солдата сознание того, что отношение силы изменилось теперь и преимущество находится на нашей стороне. Существенное отношение сил изменилось, и наступление стало необходимым. И тотчас же, так же верно, как начинают бить и играть в часах куранты, когда стрелка совершила полный круг, в высших сферах, соответственно существенному изменению сил, отразилось усиленное движение, шипение и игра курантов.


Русская армия управлялась Кутузовым с его штабом и государем из Петербурга. В Петербурге, еще до получения известия об оставлении Москвы, был составлен подробный план всей войны и прислан Кутузову для руководства. Несмотря на то, что план этот был составлен в предположении того, что Москва еще в наших руках, план этот был одобрен штабом и принят к исполнению. Кутузов писал только, что дальние диверсии всегда трудно исполнимы. И для разрешения встречавшихся трудностей присылались новые наставления и лица, долженствовавшие следить за его действиями и доносить о них.
Кроме того, теперь в русской армии преобразовался весь штаб. Замещались места убитого Багратиона и обиженного, удалившегося Барклая. Весьма серьезно обдумывали, что будет лучше: А. поместить на место Б., а Б. на место Д., или, напротив, Д. на место А. и т. д., как будто что нибудь, кроме удовольствия А. и Б., могло зависеть от этого.
В штабе армии, по случаю враждебности Кутузова с своим начальником штаба, Бенигсеном, и присутствия доверенных лиц государя и этих перемещений, шла более, чем обыкновенно, сложная игра партий: А. подкапывался под Б., Д. под С. и т. д., во всех возможных перемещениях и сочетаниях. При всех этих подкапываниях предметом интриг большей частью было то военное дело, которым думали руководить все эти люди; но это военное дело шло независимо от них, именно так, как оно должно было идти, то есть никогда не совпадая с тем, что придумывали люди, а вытекая из сущности отношения масс. Все эти придумыванья, скрещиваясь, перепутываясь, представляли в высших сферах только верное отражение того, что должно было совершиться.
«Князь Михаил Иларионович! – писал государь от 2 го октября в письме, полученном после Тарутинского сражения. – С 2 го сентября Москва в руках неприятельских. Последние ваши рапорты от 20 го; и в течение всего сего времени не только что ничего не предпринято для действия противу неприятеля и освобождения первопрестольной столицы, но даже, по последним рапортам вашим, вы еще отступили назад. Серпухов уже занят отрядом неприятельским, и Тула, с знаменитым и столь для армии необходимым своим заводом, в опасности. По рапортам от генерала Винцингероде вижу я, что неприятельский 10000 й корпус подвигается по Петербургской дороге. Другой, в нескольких тысячах, также подается к Дмитрову. Третий подвинулся вперед по Владимирской дороге. Четвертый, довольно значительный, стоит между Рузою и Можайском. Наполеон же сам по 25 е число находился в Москве. По всем сим сведениям, когда неприятель сильными отрядами раздробил свои силы, когда Наполеон еще в Москве сам, с своею гвардией, возможно ли, чтобы силы неприятельские, находящиеся перед вами, были значительны и не позволяли вам действовать наступательно? С вероятностию, напротив того, должно полагать, что он вас преследует отрядами или, по крайней мере, корпусом, гораздо слабее армии, вам вверенной. Казалось, что, пользуясь сими обстоятельствами, могли бы вы с выгодою атаковать неприятеля слабее вас и истребить оного или, по меньшей мере, заставя его отступить, сохранить в наших руках знатную часть губерний, ныне неприятелем занимаемых, и тем самым отвратить опасность от Тулы и прочих внутренних наших городов. На вашей ответственности останется, если неприятель в состоянии будет отрядить значительный корпус на Петербург для угрожания сей столице, в которой не могло остаться много войска, ибо с вверенною вам армиею, действуя с решительностию и деятельностию, вы имеете все средства отвратить сие новое несчастие. Вспомните, что вы еще обязаны ответом оскорбленному отечеству в потере Москвы. Вы имели опыты моей готовности вас награждать. Сия готовность не ослабнет во мне, но я и Россия вправе ожидать с вашей стороны всего усердия, твердости и успехов, которые ум ваш, воинские таланты ваши и храбрость войск, вами предводительствуемых, нам предвещают».
Но в то время как письмо это, доказывающее то, что существенное отношение сил уже отражалось и в Петербурге, было в дороге, Кутузов не мог уже удержать командуемую им армию от наступления, и сражение уже было дано.
2 го октября казак Шаповалов, находясь в разъезде, убил из ружья одного и подстрелил другого зайца. Гоняясь за подстреленным зайцем, Шаповалов забрел далеко в лес и наткнулся на левый фланг армии Мюрата, стоящий без всяких предосторожностей. Казак, смеясь, рассказал товарищам, как он чуть не попался французам. Хорунжий, услыхав этот рассказ, сообщил его командиру.
Казака призвали, расспросили; казачьи командиры хотели воспользоваться этим случаем, чтобы отбить лошадей, но один из начальников, знакомый с высшими чинами армии, сообщил этот факт штабному генералу. В последнее время в штабе армии положение было в высшей степени натянутое. Ермолов, за несколько дней перед этим, придя к Бенигсену, умолял его употребить свое влияние на главнокомандующего, для того чтобы сделано было наступление.
– Ежели бы я не знал вас, я подумал бы, что вы не хотите того, о чем вы просите. Стоит мне посоветовать одно, чтобы светлейший наверное сделал противоположное, – отвечал Бенигсен.
Известие казаков, подтвержденное посланными разъездами, доказало окончательную зрелость события. Натянутая струна соскочила, и зашипели часы, и заиграли куранты. Несмотря на всю свою мнимую власть, на свой ум, опытность, знание людей, Кутузов, приняв во внимание записку Бенигсена, посылавшего лично донесения государю, выражаемое всеми генералами одно и то же желание, предполагаемое им желание государя и сведение казаков, уже не мог удержать неизбежного движения и отдал приказание на то, что он считал бесполезным и вредным, – благословил совершившийся факт.


Записка, поданная Бенигсеном о необходимости наступления, и сведения казаков о незакрытом левом фланге французов были только последние признаки необходимости отдать приказание о наступлении, и наступление было назначено на 5 е октября.
4 го октября утром Кутузов подписал диспозицию. Толь прочел ее Ермолову, предлагая ему заняться дальнейшими распоряжениями.
– Хорошо, хорошо, мне теперь некогда, – сказал Ермолов и вышел из избы. Диспозиция, составленная Толем, была очень хорошая. Так же, как и в аустерлицкой диспозиции, было написано, хотя и не по немецки:
«Die erste Colonne marschiert [Первая колонна идет (нем.) ] туда то и туда то, die zweite Colonne marschiert [вторая колонна идет (нем.) ] туда то и туда то» и т. д. И все эти колонны на бумаге приходили в назначенное время в свое место и уничтожали неприятеля. Все было, как и во всех диспозициях, прекрасно придумано, и, как и по всем диспозициям, ни одна колонна не пришла в свое время и на свое место.
Когда диспозиция была готова в должном количестве экземпляров, был призван офицер и послан к Ермолову, чтобы передать ему бумаги для исполнения. Молодой кавалергардский офицер, ординарец Кутузова, довольный важностью данного ему поручения, отправился на квартиру Ермолова.
– Уехали, – отвечал денщик Ермолова. Кавалергардский офицер пошел к генералу, у которого часто бывал Ермолов.
– Нет, и генерала нет.
Кавалергардский офицер, сев верхом, поехал к другому.
– Нет, уехали.
«Как бы мне не отвечать за промедление! Вот досада!» – думал офицер. Он объездил весь лагерь. Кто говорил, что видели, как Ермолов проехал с другими генералами куда то, кто говорил, что он, верно, опять дома. Офицер, не обедая, искал до шести часов вечера. Нигде Ермолова не было и никто не знал, где он был. Офицер наскоро перекусил у товарища и поехал опять в авангард к Милорадовичу. Милорадовича не было тоже дома, но тут ему сказали, что Милорадович на балу у генерала Кикина, что, должно быть, и Ермолов там.
– Да где же это?
– А вон, в Ечкине, – сказал казачий офицер, указывая на далекий помещичий дом.
– Да как же там, за цепью?
– Выслали два полка наших в цепь, там нынче такой кутеж идет, беда! Две музыки, три хора песенников.
Офицер поехал за цепь к Ечкину. Издалека еще, подъезжая к дому, он услыхал дружные, веселые звуки плясовой солдатской песни.
«Во олузя а ах… во олузях!..» – с присвистом и с торбаном слышалось ему, изредка заглушаемое криком голосов. Офицеру и весело стало на душе от этих звуков, но вместе с тем и страшно за то, что он виноват, так долго не передав важного, порученного ему приказания. Был уже девятый час. Он слез с лошади и вошел на крыльцо и в переднюю большого, сохранившегося в целости помещичьего дома, находившегося между русских и французов. В буфетной и в передней суетились лакеи с винами и яствами. Под окнами стояли песенники. Офицера ввели в дверь, и он увидал вдруг всех вместе важнейших генералов армии, в том числе и большую, заметную фигуру Ермолова. Все генералы были в расстегнутых сюртуках, с красными, оживленными лицами и громко смеялись, стоя полукругом. В середине залы красивый невысокий генерал с красным лицом бойко и ловко выделывал трепака.
– Ха, ха, ха! Ай да Николай Иванович! ха, ха, ха!..
Офицер чувствовал, что, входя в эту минуту с важным приказанием, он делается вдвойне виноват, и он хотел подождать; но один из генералов увидал его и, узнав, зачем он, сказал Ермолову. Ермолов с нахмуренным лицом вышел к офицеру и, выслушав, взял от него бумагу, ничего не сказав ему.
– Ты думаешь, это нечаянно он уехал? – сказал в этот вечер штабный товарищ кавалергардскому офицеру про Ермолова. – Это штуки, это все нарочно. Коновницына подкатить. Посмотри, завтра каша какая будет!


На другой день, рано утром, дряхлый Кутузов встал, помолился богу, оделся и с неприятным сознанием того, что он должен руководить сражением, которого он не одобрял, сел в коляску и выехал из Леташевки, в пяти верстах позади Тарутина, к тому месту, где должны были быть собраны наступающие колонны. Кутузов ехал, засыпая и просыпаясь и прислушиваясь, нет ли справа выстрелов, не начиналось ли дело? Но все еще было тихо. Только начинался рассвет сырого и пасмурного осеннего дня. Подъезжая к Тарутину, Кутузов заметил кавалеристов, ведших на водопой лошадей через дорогу, по которой ехала коляска. Кутузов присмотрелся к ним, остановил коляску и спросил, какого полка? Кавалеристы были из той колонны, которая должна была быть уже далеко впереди в засаде. «Ошибка, может быть», – подумал старый главнокомандующий. Но, проехав еще дальше, Кутузов увидал пехотные полки, ружья в козлах, солдат за кашей и с дровами, в подштанниках. Позвали офицера. Офицер доложил, что никакого приказания о выступлении не было.
– Как не бы… – начал Кутузов, но тотчас же замолчал и приказал позвать к себе старшего офицера. Вылезши из коляски, опустив голову и тяжело дыша, молча ожидая, ходил он взад и вперед. Когда явился потребованный офицер генерального штаба Эйхен, Кутузов побагровел не оттого, что этот офицер был виною ошибки, но оттого, что он был достойный предмет для выражения гнева. И, трясясь, задыхаясь, старый человек, придя в то состояние бешенства, в которое он в состоянии был приходить, когда валялся по земле от гнева, он напустился на Эйхена, угрожая руками, крича и ругаясь площадными словами. Другой подвернувшийся, капитан Брозин, ни в чем не виноватый, потерпел ту же участь.
– Это что за каналья еще? Расстрелять мерзавцев! – хрипло кричал он, махая руками и шатаясь. Он испытывал физическое страдание. Он, главнокомандующий, светлейший, которого все уверяют, что никто никогда не имел в России такой власти, как он, он поставлен в это положение – поднят на смех перед всей армией. «Напрасно так хлопотал молиться об нынешнем дне, напрасно не спал ночь и все обдумывал! – думал он о самом себе. – Когда был мальчишкой офицером, никто бы не смел так надсмеяться надо мной… А теперь!» Он испытывал физическое страдание, как от телесного наказания, и не мог не выражать его гневными и страдальческими криками; но скоро силы его ослабели, и он, оглядываясь, чувствуя, что он много наговорил нехорошего, сел в коляску и молча уехал назад.
Излившийся гнев уже не возвращался более, и Кутузов, слабо мигая глазами, выслушивал оправдания и слова защиты (Ермолов сам не являлся к нему до другого дня) и настояния Бенигсена, Коновницына и Толя о том, чтобы то же неудавшееся движение сделать на другой день. И Кутузов должен был опять согласиться.