</td></tr>
</table>
История Ирана (перс. تاریخ ایران) — одна из древнейших в мире. На протяжении веков эта страна играла ключевую роль на Востоке.
Историю Ирана часто делят на два периода: домусульманский и мусульманский. Исламизация иранского общества привела к фундаментальным изменениям его культурной, социальной и политической структуры. Однако и после принятия ислама прежние духовные ценности отнюдь не исчезли. Более того, они оказали сильное влияние на нарождавшуюся в стране новую культуру, которую ряд ученых называет иранским исламом. В современном Иране сохраняются многие домусульманские традиции и обряды.
Доисторический период
В эпоху среднего палеолита на территории Ирана обитали неандерталоподобные палеоантропы, носители мустьерской культуры каменных орудий.
Верхний палеолит в Иране наступил около 36 тыс. лет назад, когда неандертальцы исчезли, а на их место пришли кроманьонцы, относившиеся к барадостской культуре. Около 18 тыс. лет назад барадостскую культуру вытеснила зарзийская культура, возможно, родственная предыдущей.
Древнеписьменный период
В древнеписьменный период сильнейшим государством на территории Ирана был Элам. Он соперничал с рядом других государств, в том числе с шумерами.
Восточная часть Ирана входила в сферу влияния цивилизации долины Инда и родственных ей культур. В эпоху неолита предки данной культуры, по-видимому, занимали всю территорию Ирана и лишь позднее мигрировали на восток[1].
На востоке Ирана современными археологами выделена также джирофтская культура.
Персы в домусульманский период
Неизвестно, в какое время иранские племена проникли из Средней Азии в Иран. Наиболее вероятно, что это произошло 2000—1500 лет до н. э. Нельзя также определить с достоверностью, когда полукочевые иранцы впервые объединились в прочный государственный организм. Существование сильного (бактрийского) государства в восточной части Иранского плоскогорья сомнительно.
Мидия
Первое иранское государство было основано в VII веке до н. э. племенем мидийцев. Мидийцы подчинили себе весь Западный Иран, может быть, также часть восточноиранских племен; они же стояли во главе коалиции, уничтожившей ассирийское государство. Как далеко распространялась слава мидийского государства, видно из того, что ещё в V веке греки называли персов мидийцами.
В VI веке до н. э. мидийцев сменили персы, жившие на крайнем юго-западе Ирана, в Фарсе, вероятно, также в Хузистане. Основатель персидской монархии Кир Великий (558—529 до н. э.), происходивший из рода Ахеменидов, завоевал всю Западную Азию и всю восточную часть иранского мира до Сыр-Дарьи; его столицей был город Пасаргада в Фарсе, в долине реки Пульвар или Мургаб.
Камбиз II (529 до н. э.—522 до н. э.) присоединил к этим завоеваниям Древний Египет и часть Эфиопии. Смерть его вызвала смуты (см. Бардия), после которых престол перешёл к младшей линии Ахеменидов в лице Дария Гистаспа (521 до н. э.—486 до н. э.).
Дарий I усмирил восстания, вспыхнувшие во всех частях монархии, упрочил престол Ахеменидов и дал государству правильное устройство. Пределы государства были расширены покорением некоторых среднеазиатских и индийских народов и подчинением части Балканского полуострова. Подвиги царя описаны в знаменитой Бехистунской надписи, где перечислены также подвластные ему народы. Дарию принадлежит введение в Персии правильной (золотой) монетной системы; при нём же окончательно утвердилась религия Зороастра. К религиям покоренных народов персидское правительство относилось с величайшей терпимостью. Главным городом монархии были в это время Сузы (в Хузистане); кроме того, Дарий положил начало Персеполю на Пульваре, несколько ниже Пасаргады.
Неудачи Ксеркса (486 до н. э.—465 до н. э.) в Греции не поколебали персидского могущества в Азии, кроме берегов Средиземного моря, но уменьшили авторитет центрального правительства и положили начало дезорганизации, ещё усилившейся при Артаксерксе I (464 до н. э.—425 до н. э.).
При Дарии II (424 до н. э.—405 до н. э.) от Персии отделился Египет и более полувека оставался независимым.
Артаксерксу II (405 до н. э.—361 до н. э.) события в Греции позволили восстановить (по Анталкидову миру 387 до н. э.) персидское владычество в Малой Азии и на Средиземном море.
Энергичный и даровитый Артаксеркс III (361 до н. э.—338 до н. э.) вновь покорил Египет.
Государственное устройство Персии
Своей правительственной системой Персия обязана была Дарию I. Каждый из покоренных народов сохранял свой язык, свою религию, свои нравы, законы, нередко и своих национальных вождей, но над всем господствовала общая администрация. Государство было разделено на сатрапии, которых, по Геродоту, было 20, но судя по надписям — от 23 до 31. Во главе каждой сатрапии стоял сатрап, начальник гражданского и финансового управления; главной обязанностью его было наблюдение за правильным поступлением податей и налогов и за возделыванием земли, служившей главным источником благосостояния жителей и государства. Наряду с сатрапом стоял царский секретарь, через которого сатрап получал приказания царя, и командующий войсками, получавший приказания непосредственно от царя. Ежегодно и даже чаще страну объезжали особые инспекторы («глаза и уши царя»), ревизовавшие сатрапии с уполномочием вводить реформы и даже удалять сатрапов от должности.
Между столицей государства, Сузами, и провинциями, не исключая самых отдаленных, было установлено сообщение посредством конных курьеров (Ангары). Каждая сатрапия обязана была уплачивать ежегодно два налога: один — золотом и серебром, другой — натурой. Благодаря первому в казначействе персидских царей накапливались громадные богатства в слитках; второй шёл на содержание царского двора, на жалованье сатрапам и должностным лицам и на содержание армии. Египет, например, поставлял хлеб, Киликия — лошадей, Мидия — лошадей, мулов и рогатый скот, Армения — жеребят, Эфиопия — чёрное дерево и слоновую кость. Одна Персия была освобождена от налогов и, как это было при Кире и Камбизе, ограничивалась добровольными приношениями.
Культура Персии
Завоевания Кира внесли в среду персов ассирийскую и лидийскую роскошь. От мидийцев перешло к персам господство магов, которых стали считать единственными посредниками между людьми и божеством; у мидийцев же персы заимствовали их костюмы и вооружение. Воспитание у персов было направлено к развитию воинственного духа, чувства чести, правдивости и любви к славе. Храбрость на войне и верность царю были высшими добродетелями в глазах персов; чинопочитание было у них основой обыденных отношений. Из искусств процветали у персов только скульптура и архитектура. Представителями науки были исключительно иностранцы: при дворе персидских царей жили греческие врачи, греческие и финикийские инженеры, египетские художники. В общем цивилизацию древних персов нельзя ставить наряду с цивилизациями Египта и Вавилона; несомненно, однако, что монархия Ахеменидов при всех недостатках своей администрации и при всех крайностях деспотизма в течение двух веков обеспечивала за Азией сравнительно гуманную, правильную и прочную правительственную систему.
См. Menant, «Les Achéménides et les Inscriptions de la Perse» (П., 1872).
Александр Македонский
Объединение греческого мира под властью Филиппа Македонского вызвало поход Александра в Персию при Дарии III Кодомане (336 до н. э.—330 до н. э.). После долгой и упорной борьбы Александр подчинил себе все государство Ахеменидов.
Селевкиды
После смерти Александра (323 до н. э.) его монархия скоро распалась на целый ряд государств под властью правителей частью греческого, частью туземного происхождения. Иран сначала принадлежал Селевкидам, владетелям Сирии, но уже через несколько лет после смерти Александра туземец Атропат основал государство в Мидии, которая от него получила название Атропатены. Значительнее были государства, образовавшиеся на Востоке, а именно Греко-бактрийское царство на крайнем северо-востоке Ирана (с 256 до н. э.) и парфянское в Хорасане.
Парфия
Царь Парфии Митридат I отнял у Селевкидов Персию, Месопотамию и завоевал часть греко-бактрийского государства до Гиндукуша. Он первый принял титул царя царей, чем объявил себя преемником Ахеменидов.
Со времени Августа римские императоры вмешивались в междоусобия за парфянский престол и часто могли считать парфянских царей своими вассалами. Наиболее чувствительный удар парфянам нанес Траян, завоевавший Армению и Месопотамию и занявший Ктесифон. При последнем Аршакиде, Артабане V (216—226 н. э.), римляне окончательно лишились Армении и части Месопотамии; блеск и независимость парфянской державы были восстановлены. Но в то же время в Фарсе, на родине Кира и Дария, произошло движение, положившее конец господству парфян. Ардашир, сын Папака, внук Сасана, один из местных владетелей, объединил под своей властью весь Фарс, после чего вступил в борьбу с Аршакидами.
Сасаниды
В 226 Артабан пал в битве, и престол «царя царей» перешёл к династии Сасанидов. Государство в общем сохранило прежнее устройство (господство земельной аристократии); сохранилось также деление на 18 провинций (сатрапий), которые, однако, иногда объединялись под властью 4-х главных наместников.
В отличие от государства Аршакидов вассальные династии продолжали существовать только в пограничных областях. Значение духовенства усилилось; религия Зороастра стала государственной в полном смысле слова (строгое преследование как иноверческой пропаганды, так и ересей). Администрация и финансовое управление были приведены в стройную систему; то и другое впоследствии послужило образцом для мусульманских владений в Персии; правителям последних никогда не удавалось довести порядок и доходность провинций до той степени, какой они достигали при Сасанидах.
Сасанидам, подобно парфянам, приходилось вести борьбу с римлянами (впоследствии — с византийцами) из-за Армении и Месопотамии и со среднеазиатскими народами на востоке.
Преемник Ардашира Шапур I (241—272 гг.) взял в плен императора Валериана и временно занял Антиохию. При нём началось движение манихеев, имевшее большое влияние на историю не только Азии, но и Европы; основатель секты, Мани, был казнен через несколько лет после смерти Шапура.
Одним из самых примечательных Сасанидов был Шапур II (309—379). Несмотря на временные успехи Юлиана, он отнял у римлян Месопотамию и Армению. При нём, как полагают, была установлена нынешняя редакция большей части Зенд-Авесты; при нём же произошло гонение на христиан. Шапур II, как и Шапур I, считается основателем целого ряда городов.
Попытка Йездигерда I (399—420) ослабить влияние аристократии и духовенства была неудачна; Йездигерд был убит, и его сын Варахран V (420—438 гг.), известный в персидской поэзии под именем Бахрам Гура, должен был править на прежних основаниях.
Йездигерд II (438—457) и Пероз (459—484) вели трудные войны с эфталитами, владевшими Бактрией и Согдианой; в борьбе с ними погиб Пероз, и эфталиты опустошили восточную часть государства.
При Каваде (488—531) возникла религиозная секта маздакитов, проповедовавшая полное равенство людей, общность имущества и женщин. Кавад сначала оказывал поддержку секте, чтобы с помощью низших классов ослабить аристократию и духовенство; впоследствии он был вынужден принять сторону господствующих сословий, и движение было подавлено потоками крови.
При Хосрове I Ануширване (531—579) государство Сасанидов достигло высшей степени процветания и внешнего могущества. На востоке он вместе с тюрками, в то время вторгнувшимися в Среднюю Азию, уничтожил государство эфталитов; на западе он занял Антиохию (540) и переселил жителей её в Персию; по договору 562 года коптские князья в Египте признали Хосрова своим сюзереном, а византийское правительство обязалось уплачивать ему ежегодную дань. Хосров подчинил своей власти также Йемен, откуда вытеснил абиссинцев, незадолго перед тем завоевавших страну. Внутри государства Хосров поддерживал порядок, опираясь на консервативные элементы (дворянство и духовенство), старался обуздать произвол чиновников, покровительствовал торговле и промышленности. Ему приписывается деление государства на четыре главных наместничества. Его царствование было золотым веком пехлевийской литературы. Последние греческие философы, изгнанные из Византии, были приняты Хосровом; ему была посвящена «Логика» Павла; многие сочинения греческих философов и математиков были переведены на пехлевийский язык. Хосрову приписывается постройка дворца в Ктесифоне, считавшегося у мусульман одним из величайших зданий на свете; теперь от него сохранились только незначительные остатки.
Сын Хосрова, Хормизд IV (579—590), в противоположность отцу, покровительствовал низшим классам в ущерб вельможам и духовенству; борьба кончилась для него неудачно, он умер в тюрьме.
Хосров II Парвиз (590—628), восстановивший порядок с помощью византийских войск, впоследствии возобновил войну с Византией; персы заняли все азиатские владения Византии и Египет, но победы Ираклия возвратили Византии её прежние владения и нанесли смертельный удар государству Сасанидов. Непомерные налоги, вызванные войной, и успехи византийцев были причиной восстания, в котором принимали выдающееся участие оскорбленные Хосровом христиане. Хосров был низложен и казнен; после некоторых междоусобиц на престол был возведён малолетний Йездигерд III (632).
См. также: Шахнаме
Арабское завоевание
Падение Сасанидов
Беспорядки в государстве Сасанидов содействовали успеху мусульманских завоевателей. Вторжения арабов начались уже в 633 г.; битва при Кадисии (636 или 637 г.) имела последствием занятие Месопотамии и столицы государства Ктесифона, битва при Нехавенде (642 г.) — занятие большей части Ирана. Йездигерд III удалился в Мерв, откуда надеялся продолжать борьбу с помощью тюрков; но в 651 г. он был изменнически убит.
Литература
- Justi, «Geschichte der orientalischen Vö lker im Altertum» (Б., 1884, в Онкенской серии);
- Spiegel, «Eranische-Altertumskunde» (Лейпциг, 1871—78);
- G. Rawlinson, «The sixth great oriental Monarchy» (Л., 1873);
- N öldeke, «Geschichte der Perser und Araber zur Zeit der Sasaniden aus der arabischen C hronik des Tabari» (Лейден, 1879);
- его же, «Aufs ä tze zur persischen Geschichte» (Лейпциг, 1887).
Омейяды
После падения древней столицы Персии — Истахра, 650) — вся Персия попала под власть арабов, и ею стали управлять арабские наместники. Большая часть населения нашла выгодным принять ислам, но стала преимущественно в ряды шиитов, потому что шииты, борясь за права Али и его потомков, тем самым стояли в оппозиции к правительству, нелюбимому персами.
Аббасиды
После частых восстаний хорасанские персы во главе с Абу Муслимом свергли Омейядов и возвели на престол Халифата династию Аббасидов (750); с возвышением этой династии поднялось в халифате значение хорасанцев (см. Персидская литература).
Тахириды
В 821 г. халиф аль-Мамун для усмирения непокорных восточных провинций (Хорасана) назначил туда наместником перса Тахира, а тот объявил себя независимым (822). Он вскоре (822) умер, но Мамун не решился отнять наместничество у его потомков; Тахириды продержались 50 лет, находясь в очень слабой зависимости от халифата; под их главенством был Табаристан, а также Трансоксания.
Саффариды
В 861 г. в Систане (к юго-западу от Хорасана) добровольцы, успешно сражавшиеся против хариджитов выбрали своим начальником Якуба ибн Лейса, бывшего в юности медником — по-арабски «саффар», отчего его династия называлась Саффаридами. Саффар быстро овладел целым Систаном, в 867 ворвался в область Герата, в 869 захватил Керман (с дозволения халифа), а в 870 халиф разрешил ему отнять у Тахиридов Балх и овладеть непокорным Кабулом и Пенджабом. В 872 г., поссорившись с Тахиридами, Саффар завладел их областями (без Трансоксиании) и таким образом стал повелителем почти всего Восточного Ирана. В 875 г., захватив Фарс, Саффар пришёл в столкновение с правителем Халифата аль-Муваффаком. В бою при Дейр-оль-Акуле на Тигре (876) персы были побеждены, но войскам халифа не удалось возвратить себе Персию хотя бы в такое повиновение, в каком она была при Тахиридах.
Саманиды
C ослаблением и падением Саффаридов их владения перешли не к халифу, а к трансоксанской династии Саманидов, которые скоро стали совершенно независимыми от халифата (верховенство халифа признавалось только формально; на монетах саманидских ставилось его имя). Правление этой миролюбивой, веротерпимой и деятельной династии (900—999) было благотворно для Трансоксании и подчиненных областей (включавших, между прочим, полусамостоятельное Хорезмское шахство); оно считается эпохой персидского национального возрождения и золотым веком персидской литературы. Из-под непосредственной власти Саманидов рано ускользнули прикаспийское побережье (Дейлем, Табаристан, Гурган) и Хорасан.
Алавиды (Алиды)
Сперва (с 913 г.) было организовано восстание алидом Хасаном ибн-Али Глухим (Отруш); среди борьбы алидов, саманидских наместников и туземцев выдвинулся Мердавидж ибн-Зияр и к 932 г. образовал независимое от Саманидов государство, заключавшее в себе большую часть прикаспийских областей (в некоторых округах кое-как продолжали держаться алиды), всю Мидию до Хамадана, Хульван (на притоке Тигра), Исфахан.
Лет через 15 владения Зияридов уменьшились и ограничивались Горганом и Табаристаном, а западная половина Персии из части владений зияридов и халифа образовала третье персидское государство — Буидов (трёх братьев-шиитов Буе или Бовейх). Оно состояло из Кермана, Фарса, Хузистана и Ирака. Мидия, особенно Рей, была яблоком раздора для всех трёх персидских государств — Саманидского, Зияридского и Буидского. Зияридское государство вскоре объединилось с Саманидским: теснимый Буидами зиярид Вашмегир (944) вступил в союз с Саманидами, которым были верны и его преемники Бисутун (967—976) и Кабус (976—1013). На западе могущество Буидов и влияние их на правоверный халифат продолжало возрастать, особенно при энергичном и предприимчивом Адуд ад-дауле (977—983). При дворе Буидов находили приют философы и вольнодумные сектанты. Разорительными для страны были междоусобия многочисленных удельных князей.
Тюрки
Газневиды
Махмуд Газневи и падение Саманидов
Один из саманидских полководцев, наместник Хорасана, тюрок Алп-тегин, боясь мести Мансура I (961—976), убежал с несколькими тысячами приверженцев через Кабульские проходы в Газни, укрепился там и отразил высланные против него войска Мансура. В 977 году власть перешла к другому тюрку, Себук-тегину, бывшему когда-то рабом. Он расширил свои владения вглубь Афганистана; газневидское государство считалось всё-таки вассалом Саманидов. При сыне Себук-тегина, воинственном Махмуде Газневи (997—1030), царство Саманидов пало: с севера соперник Махмуда, правитель государства Караханидов Наср ибн Али, после шестилетней борьбы с мужественным последним саманидом Мунтасиром (999—1005) овладел Бухарой, а Махмуду покорились Хорасан (999), Хорезм (1017) и зияридский Горган с Табаристаном (1005).
В 1029 призванный слабоумным рейским буидом Медж ад-Даула для усмирения местного восстания Махмуд утвердился в Мидии и занял часть других буидских владений.
После Махмуда Газневи
Махмуд покорил также афганских горцев и север Индии, куда им было предпринято 15 или 17 походов (1001—1020); он перешёл даже за Ганг. При сыне Махмуда, Масуде (1030—1041), подчиненные газневидам области беспрестанно восставали, а из-за Амударьи нагрянули на Иран орды турок-сельджуков под начальством Тогрул-бека и Чагры-бека.
Сельджуки
Сельджуки сперва жили на Сырдарье (Яксарте); с согласия хорезмского наместника Харуна, отложившегося от Газневидов (1034), они поселились в Хорезме, а затем переправились через Амударью в Хорасан (1035).
Борьба с Газневидами и Буидами
Газневидские войска были разбиты Чагры-беком при Данданакане в 1040 году; Хорасан попал в руки сельджуков. Сын Масуда Маудуд (1042—1049) продолжал ещё бороться, но Ибрагим, вступивший после долгих распрей на газневидский престол (1059), заключил с сельджуками мир. С тех пор центр тяжести газневидского государства переносится из Персии в Индию, а западную его границу составляют южные склоны Гиндукуша и Гура. Хорасан с Балхом, Гератом и Систаном остался за сельджуком Чагры-беком и его сыном Алп-Арсланом. Брат Чагры-бека, Тогрул-бек, в 1042 году подчинил Горган и Табаристан; в 1046 году оба брата захватили Хорезм, и в том же году Тогрул-бек вторгся в царство Буидов. Борьба с последними Буидами была упорна; наконец в 1054 году Тогрул покорил Иранский Азербайджан (не путать с современным Азербайджаном) и направился на Багдад. В 1055 г. важнейший из буидов, Мелик-Рахим, был взят в плен; Тогрул вступил в Багдад, все владения Буидов перешли к нему, и в 1058 году он был посвящён бессильным халифом в сан султана (столицей его был Рей).
Султанат
По смерти Тогрула его племянник Алп-Арслан (1063—1072) стал султаном всего Ирана (самостоятельная Бухара, находившаяся в руках родственных сельджукам тюрков, и афгано-индийское царство газневидов не входят в область Ирана).
Как при нём, так и при его сыне Мелик-шахе (1072—1092) разорённое государство отчасти поправилось экономически благодаря умному визирю Низам аль-Мульку. Султаны в это время совершали завоевания в Сирии, Армении, Грузии, Малой Азии (1081 год — взятие Никеи), Бухаре (1089) и даже Кашгаре.
В 1071 году был взят в плен византийский император Роман IV Диоген, так что Мелик-шаху подчинялись все области от границ Китая почти до ворот Константинополя; столица была в Исфахане.
Тюркские междоусобицы
После смерти Низам аль-Мулька и Мелик-шаха сельджукское государство стало разлагаться. С запада приливали потоки крестоносцев; в Аламуте, на берегах Каспийского моря (1090), в Сирии и в Ливане (1102, 1126 и 1140) утвердилась исмаилитская секта ассасинов, более полутораста лет державшая в страхе всю Переднюю Азию.
Среди членов султанской семьи, их атабеков (опекунов) и наместников отдельных областей происходили кровавые междоусобицы. Вследствие этого из рук сельджукской династии начали ускользать её владения, прежде всего — неперсидские, Сирия и Месопотамия. Малая Азия образовала особое сельджукское царство Иконийское. Даже багдадский халиф стал делаться более самостоятельным и обнаруживать притязания на Мидию. Жизнь западных и восточных персидских земель сложилась неодинаково.
На западе Ирана только в Керманском султанате потомки Кавурда (брата Алп-Арслана) пользовались самостоятельностью (до 1198 года); члены главной сельджукской линии подпали под власть атабеков, и даже такие энергичные султаны, как третий сын Мелик-шаха, Мохаммед (1105—1118), и Масуд (1134—1152) не могли укротить своих могущественных эмиров.
При последнем султане пяти атабекам удалось сделать свою атабекскую власть наследственной. В Мосуле утвердилась династия Зенгидов (с 1127 года), которая играла большую роль в Сирии во время крестовых походов, пока Саладин в 1186 году не лишил её значения. В Фарсе тюркмен Сонкор основал династию Салгаридов (1148—1162), его военачальник, курд Абу-Тахир Мохаммед — династию атабеков Луристана (обыкновенно насчитывают даже две луристанские династии), продержавшуюся до XIV в. Опекунство над султанами присвоила себе основанная в Гяндже кыпчаком по происхождению Ильдегизом (1140—1172) и его сыном Мохаммедом Пехливаном (1172—1186 династия атабеков-Ильдегизидов: она владела на севере, кроме Азербайджана и Аррана, Арменией и вассальным персидским шахством Ширванским (за Курой), а на востоке Персии — Персидским Эраком с Исфаханом и Реем, где пребывали сельджукиды.
Преемник Пехливана Кызыл-Арслан, не довольствуясь званием атабека, отнял всякую власть у последнего иракского султана-сельджука Тогрула III (1177—1194) и сам принял от халифа титул султана (1191), но был зарезан, вероятно — ассасинами. В 1194 году Тогрул III погиб в борьбе с усилившимся хорезмским шахом Текешем, и с ним угасло царство сельджуков в Ираке. Большая часть Ирана вошла в состав государства хорезмшахов. Через 30 лет внук Текеша Джелал ад-Дин, вытесненный монголами из своих владений, покончил с самой династией Ильдегизидов, последние представители которой сделались такими же ничтожными игрушками в руках своих рабов, как некогда сельджукиды — в руках Ильдегиза.
Санджар и хорезмшахи
Восточная Персия после смерти Мелик-шаха не испытала таких бедствий, как западная. В Хорасане утвердился четвёртый сын Мелик-шаха, храбрый, энергичный Санджар. С 1097 г. от него зависели округи Балх и Герат; наместник Хорезма (с титулом «хорезмшах») Мухаммед (с 1097 года) управлял довольно самостоятельно, но все же под верховной властью Санджара, как и малик Систана Тадж ад-Дин (1087—1164).
С 1102 года эмиры Санджара подчинили ему государство Караханидов, которое даже при Мелик-шахе оставалась независимым; наконец, в 1117 году в силу помощи, оказанной Санджаром газневиду Бехрам-шаху (1117—1157), царство газневидов (то есть Афганистан, Северная Индия и вассальное княжество Гур со старинной династией Суриев) также стало под верховную, хотя и номинальную власть Санджара; и только один раз (1135) Бехрам попытался было открыто отрицать свою ленную зависимость.
Спокойствие всех этих областей было нарушено вторжением новых пришельцев из Центральной Азии в ханства Кашгарское и Самаркандское. Пришельцы основали в этих местах немусульманское Каракитайское ханство (1124). В 1138 году сын хорезмшаха Мухаммеда Атсыз (1128—1156) решил отложиться от Санджара и, потерпев поражение, призвал из-за Сырдарьи кара-китаев. Санджар собрал стотысячное войско, перешедшее через Амударью; в решительной битве с язычниками (1141) оно погибло, и весь Мавераннахр достался гурханам кара-китаев. Атсыз остался лишь по имени ленником сельджукида; его сын Иль-Арслан (1156—1172) хотя получил инвеституру от Санджара, но был уже вполне независим.
В области газневидов князь Гура Ала ад-Дин Хосейн восстал против Бехрам-шаха, взял и страшно разорил (1150) весь округ Газни, так что Бехрам принужден был перенести свою резиденцию в Индию, в Лахор, и даже Санджар не мог ничего сделать против «Сожигателя мира» («Джехан-суз» — так прозвали Ала ад-Дина). Вскоре погиб сам Санджар в борьбе (1153—1157) с турками-гузами, которым он же позволил переселиться в его владения из Трансоксании, где они терпели притеснения от её новых хозяев, кара-китаев.
Начался с лишком 50-летний период неурядиц: потомство Санджара было истреблено (1162), различные эмиры воевали между собой за власть в сельджукской и газневидской областях, разноплеменные тюркские и афганские орды и войска жгли и разоряли страну и довели её до такого же несчастного положения, в каком находился Западный Иран из-за раздоров иракских сельджуков, атабеков и халифов.
Гуриды
Под конец этого периода власть оказалась сосредоточенной в руках двух государей — гурида и хорезмшаха. Последний газневид Мелик-Хосров (1160—1187) сдался гуридам в Лахоре и был казнён, а бывшие газневидские владения с прибавлением новых индийских областей достались братьям Гийас ад-Дину (1163—1203) и Муизз ад-Дину; их раб, тюрок Кутб ад-Дин, взявший Дели в 1192 году, был ими провозглашен индийским (делийским) султаном; гуридам подчинились также Систан, Балх, Бамиан и Герат.
Возвышение Хорезма сперва задерживалось борьбой сыновей Ил-Арслана — Султан-шаха и Текеша (1172—1193); но после смерти брата Текеш (1193—1200) без сопротивления овладел Хорасаном, а в 1194 году лишил жизни и престола последнего иракского сельджука; ему подчинилась и вся Мидия. Едва умер Текеш и воцарился его сын, Мухаммед II (1200—1221), гурид Гийас ад-Дин вторгся в Хорасан и начал с Мухаммедом войну, которую продолжал Ала ад-Дин (1203—1206). Войско гуридов погибло в Хорезме (1204); гуридские владения были охвачены восстанием. Индийское царство оказалось к 1227 году в руках бывшего гуридского раба — тюрка Илтутмиша, от которого здесь начинается династия так называемых «царей-рабов», или «рабов гуридских» (существовала до 1290 года). Остальные гуридские владения одно за другим доставались хорезмшаху; в 1216 году погиб последний из гуридов.
Расцвет Хорезмшахов
К этому времени государство хорезмшаха Мухаммеда ибн Текеша достигло таких размеров, каких не имело и государство Санджара: у каракитаев была отнята Трансоксания (1207—1209), Восточная Мидия также покорилась Хорезму. Когда халиф багдадский ан-Насир отказался признать Мухаммеда за султана, последний велел собранию богословов перенести халифат с Аббасидов на Алидов, а сам двинул войска на Багдад (1217—1218).
В это время к его восточным границам подступили монголы Чингис-хана и потребовали покорности; халиф ан-Насир послал к ним посольство, прося их вторгнуться в Хорезм.
Монгольский период
Падение хорезмшахов и монгольское завоевание
В борьбе с монголами, начавшейся осенью 1219 года, шах Мухаммед совершенно потерялся и малодушно отступал. Его сын и преемник — последний хорезмшах Джелал ад-Дин Манкбурны (1221—1231) — при всей своей энергии уже мало мог сделать против врагов и наконец бежал за Инд (1221).
Монголы безжалостно разорили его владения, прошли опустошительным потоком через Мидию, Азербайджан и Кавказ на Русь и в 1224 году ещё раз произвели разорение Персии со стороны Хорасана. После их ухода целыми остались только южные провинции: хорезмшахский Керман и атабекский Фарс, добровольно подчинившийся монголам, а также государство халифа.
Керман отложился от Джалал ад-Дина (династия керманских кара-китаев, 1226—1306), но зато он отнял у халифа ан-Насира часть Хузистана, а у Ильдегизидов — Азербайджан с Арраном (1225). Отсюда он воевал сперва с соседями, потом со вновь вторгнувшимися (1228) монголами хана Угэдэя; в 1231 году, спасаясь от них, он попал в руки курдов и был убит.
Азербайджан подчинился монголам или, вернее, анархии, так как и в самом Каракоруме шли династические споры. В 1253 году новый великий хан Мункэ (1251—1259) послал своего брата, Хулагу, с войском в 50—60 тысяч завершить завоевание региона. Прежде всего, к удовольствию персов, были истреблены иранские исмаилиты-низариты (1256) после взятия их крепостей, в том числе Аламута; к злорадству шиитов, был уничтожен и багдадский халифат, Багдад сожжён и последний халиф, аль-Мустасим, убит (1258). Из Багдада Хулагу отправился в Азербайджан и сделал Мераге своей столицей.
Хулагуиды
Преемник Мункэ-каана Хубилай (1260—1294) дал Хулагу титул «ильхана» (повелителя народов), чем фактически признал его самостоятельность. С Хулагу (ум. 1265) начинается в Персии династия ильханов Хулагуидов. Под непосредственной их властью находились Иранский Азербайджан, Ирак Персидский, Ирак Арабский; в Хорасане они имели наместника; полусамостоятельны были куртиды в Герате, кара-китаи в Кермане (до 1306), самариды-атабеки Фарса (до 1264), атабеки Луристана, мелкие государи Гиляна, Ширвана, Армении и Месопотамии. Хулагуидам подчинялись также иконийские сельджуки.
При Гайхату (1291—1295) отмечается ассимилирование монголов с персами; он известен также неудачным введением бумажных денег (чау). Газан (1295—1304) принял ислам со всем войском и, как правоверный, отказался даже номинально признавать верховную власть великого хана-«язычника». Олджейту (Мухаммед Худабандэ) (1304—1316) первым из правителей всей Персии (Буиды владели лишь её частью) — принял шиизм. При его сыне Абу Саиде (1316—1335), который вступил на престол малолетним, своеволие наместников и полководцев было причиной распада державы ильханов на много мелких владений (Кавказской Албанией, Ирак, Фарс, Йезд, Хорасан и другие).
Тимуриды
В ответ на поход золотоордынского хана Тохтамыша в 1385 году в Тебриз, Тамерлан решил захватить Иран "для защиты мусульман". В 1387 году он захватил Исфахан, где жестоко подавил выступление местных жителей, и Шираз. Правители Йезда и Кермана склонили головы перед грозным завоевателем. С его смертью (1405) распалось и его царство. Внук Тимура Пир-Мухаммед, сын Джехангира, назначенный дедом в наследники, не был признан войском и остался правителем только Афганистана. Когда он был там убит, один из сыновей Тимура, правитель Восточного Ирана Шахрух (1405—1447), овладел к 1407 году Афганистаном, а в 1409 году завоевал Мавераннахр и поставил там наместником своего учёного сына Улугбека. В 1414 году он отнял у своих племянников Фарс и Мидию и затем после долгой (1420—1437) войны в союзе с племенем Ак-Коюнлу усмирил прикавказское тюркское племя Кара-Коюнлу.
Туркмены Кара-Коюнлу и Ак-Коюнлу
Среди анархии и междоусобиц, последовавших за смертью Шахруха, вождь Кара-Коюнлу Джехан-шах завладел из Азербайджана Мидией и Фарсом (1452) и старался распространить свою власть даже на восток Ирана. В 1468 году он был убит Узун-Хасаном, объединителем Ак-Коюнлу (умер около 1475—1478 года), который стал владыкой всего Западного Ирана; оттуда он вёл войны с сирийскими мамлюками и с турками-османами. Хорасан с Систаном, Балхом и главным городом Гератом, Мазандеран, Горган и Хорезм достались миролюбивому тимуриду Хусейну Байкара (1469—1506); визирь его Алишер Навои известен оживлением тюркской литературы. Его духовный учитель Абдурахман Джами был последним представителем классической персидской литературы. Как во владениях Узун-Хасана, так и во владениях Хусейна Байкара после смерти их властелинов начались смуты. Династия Хусейна Байкара была истреблена вторгнувшимися узбеками хана Шейбани (1507), а род Узун-Хасана победил (1501, 1502) шах Исмаил, возводивший свой род к седьмому шиитскому имаму Мусе, шейх суфиев Ардебиля, основатель персидской династии шахов-Суфиев, или Сефевидов.
Персидская монархия
Сефевиды
При Сефевидах (1499—1722) тюркский (азербайджанский)[2][3] язык стал языком двора, правительства, суда и армии, в то время как персидский был языком гражданской адмнистрации; называли они себя сасанидским титулом «шаханшах» (царь царей). На первый план они выдвинули, однако, не национальный принцип, а вероисповедание, шиизм, объявили его государственной религией и под этим знаменем объединили не только персов, но и многочисленных турок, живших в Иране и преданных своей религии. Став государственной религией, шиизм изменился: он мало-помалу стал узкодогматическим, его прежняя вольнодумная прелесть постепенно исчезла для природных персов, выработалось нетерпимое шиитское духовенство, враждебное всякой свободной мысли, и живое развитие Персии (в том числе и литературы) прекращается. К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)[источник не указан 3787 дней]
Исмаил I
Зато именно благодаря содействию фанатизированных турок-кызылбашей («золотоголовых», то есть с золотыми верхушками тюрбанов, знаком верности шиизму) шах Исмаил Сефеви (1499—1524) мог объединить Персию; при их же содействии он и его преемники могли выдерживать, иногда даже победоносно, беспрестанные натиски тюрков-суннитов: с востока — узбеков (Хивы и Бухары), с запада — османов. К 1508 г., став владетелем всех земель Узун-Хасана, Исмаил стал соседом прежних владений Бейкары, занятых узбеками, и вступил с ними в войну; в 1510 г. узбеки были изгнаны из Хорасана в Трансоксанию. С Турцией началась война из-за того, что султан Селим I казнил 40 тысяч шиитов, живших в подвластной ему Малой Азии (1513). В 1514 г. в Азербайджане Селиму удалось разбить кызылбашей; но, испытав их яростную храбрость, он не продолжал вторжения в Персию, а ограничился захватом Западной Армении и Месопотамии. После смерти Селима (1519) Исмаил завоевал Грузию.
Тахмасп I
При сыне его Тахмаспе (1524—1586) турки в 1534 г. завоевали Армению до Вана и Багдад с шиитскими святынями Неджефом и Кербелой, а в 1549 и 1554 г. несколько раз производили разорительные нападения на Азербайджан (пришлось перенести столицу из Тебриза в более защищенный Казвин); на восточной границе шла изнурительная война с узбеками.
После Тахмаспа
Дети Тахмаспа — Хейдер (1576), Исмаил II (1576—1577), полуслепой Мохаммад I Ходабенде (1577—1586) — возводились и свергались кызылбашами; извне нападали на Персию узбеки и турки, овладевшие Азербайджаном (1585). В 1582 г. хорасанские кызылбаши провозгласили шахом младшего сына Мохаммеда, своего хорасанского наместника, талантливого Аббаса, и через четыре года доставили ему престол.
Аббас I Великий
Воцарившись, Аббас I Великий (1586—1628) раз и навсегда устранил возможность повторения кызылбашских междоусобий: была образована специальная «шахская дружина» («шах-севен»), в которую вошли люди не из одного, а из всех кызылбашских племен, и сверх неё заведено постоянное войско (с огнестрельным оружием).
Узбеки были разбиты при Герате в 1597 г., для предупреждения их набегов были устроены на Атреке, в Мерве, сильные пограничные поселения из курдов и турок-каджаров (кызылбашей). В войне против османов (с 1603 г.) были отвоеваны к 1607 г. Азербейджан, Ширван и Грузия, а в 1623 г. — Багдад с Неджефом и Кербелой; багдадские сунниты были перебиты. Желание найти союзников против Турции, а также споры с португальцами и англичанами из-за острова Хормуса и соседней гавани при Ормузском проливе, Гамрун (с 1622 г. «Бендер-Аббас»), были причиной дипломатических сношений Персии с Западной Европой. Внутри государства Аббас старался поднять торговлю, строил много дорог (шоссе на 400 верст через весь Мазандеран до Астрабада), мостов, караван-сараев, базаров. Новая столица, Исфахан, была украшена, обустроены Казвин и священный Мешхед. Хоть сам шах не был строгим мусульманином (например любил вино), но к религиозным вопросам относился внимательно и докончил организацию шиитской иерархии, начатую Исмаилом I. В семье Аббас был тираном, из подозрительности велел убить старшего сына, двух других ослепил, а внука-наследника ослаблял опием и таким образом был причиной вырождения своего потомства.
После Аббаса
Сефи I (1628—1641) был пьяница и жестокий тиран, казнил лучших людей своего государства; великий могол отнял у Персии Кандагар, а султан Мурад IV — Багдад (1638), после чего шиитам около 200 лет нельзя было спокойно ездить в Кербелу, а в Мекку им и совсем закрыт был доступ.
Аббас II (1641—1666) был кроток и веротерпим; он был занят только гаремом и вином, но государственные дела шли удачно под руководством хороших министров; Кандагар, был возвращен.
Кое-как порядок держался и при Сефи II Солеймане (1666—1694), хотя этот болезненный человек, преданный роскоши, гарему и пьянству, каждый день производил казни и увечья, а границы страдали от набегов.
Последний сефевид, Султан Хосейн I (1694—1722), подпал под влияние духовенства. Это не нравилось ни войску, ни населению, так как муллы воздвигли гонение на суфиев, мистические стремления которых шли вразрез с иерархическим шиизмом.
Афганское вторжение и Хотаки
К народному недовольству прибавились бедствия извне: Мирваис-хан Хотак, начальник афганского племени гильзаев в Кандагаре, поднял восстание (1709) и до самой своей смерти (1714) наносил персам поражения. В 1717 г. его племянник Мир Махмуд Хотаки соединил раздробленные афганские племена и в 1721 г. двинулся на Персию, которая как раз тогда испытала опустошение от узбеков в Хорасане, турецких курдов в Хамадане и маскатского имама на побережье. Под Исфаханом Махмуд разбил наскоро собранное персидское войско (1722) и осадил город, куда укрылось до 600000 человек. От голода шах Хосейн I сдался, отрекся в пользу Махмуда и собственноручно надел на него венец (1722).
Кроме Тахмаспа, ушедшего ещё до осады Исфахана на север, все члены шахской фамилии были перебиты Махмудом в 1725 г. В том же году вместо Махмуда, сошедшего с ума, на престол вступил его сын Ашраф; он в 1729 г. убил и Хосейна.
В 1722—1730 годах в Сюнике и Карабахе продолжалось армянское восстание Давид-Бека.
Надир-шах и Афшариды
Сефевидский Тахмасп (с титулом Тахмасп II) искал помощи у русских. К нему в Мазандеран явились на помощь также астрабадские тюрки-каджары, а из Хорасана пришёл с отрядом добровольцев тюрк-афшар Надир (часто называемый «князь-слуга Тахмаспа», «Тахмасп-кулы-хан»). К 1730 г. Надиру удалось изгнать из Персии диких афганцев, грабивших её. В 1732 г. он свергнул Тахмаспа и сделал шахом его сына, ребёнка Аббаса III, а после его смерти (1736) сам вступил на трон под именем Надир-шаха (1736—1747).
Победоносным изгнанием всех врагов из Персии, восстановлением прежних её границ и покорением богатой Индии, Бухары и Хивы Надир прославил Персию на весь мир; но внутри государства все страдали от его чудовищного деспотизма, в особенности искренние шииты, которых он начал ожесточенно преследовать, побуждая принять суннизм и разоряя за непокорность целые города.
Междоусобицы
Последовали 13 лет анархии. На востоке Ахмад-шах Дуррани образовал самостоятельное государство Афганистан, которое с тех пор живёт особой политической жизнью; Ахмад-шах Дуррани завладел и Хорасаном. В остальных местах Персии беспрерывно воевали друг с другом то родственники Надир-шаха, то начальники племен бахтияров, каджаров, афшаров, зендов.
Зенды
К 1760 г. начальник зендов курд Керим-хан устранил всех соперников и под титулом «векиль» («поверенный» — номинального шаха Исмаила III) стал правителем всех персидских земель, кроме Хорасана; столицей избран был Шираз.Зенды формально правили от имени Сефевидов. Правление Керим-хана отличалось человечностью, справедливостью, заботами о поднятии материального благосостояния разоренных подданных, содействием торговле и т. п.; оно восстановило преобладание иранского элемента над тюркским. С его смертью (1779) между его родственниками возникли двухлетние раздоры.
Каджары
Ага Мохаммед хан Каджар
Раздорами воспользовался князь каджаров, основатель династии, Ага Мохаммед хан Каджар; он бежал из Шираза, где был заложником, в Мазандеран и объявил себя самостоятельным. Этот князь был в детстве оскоплен одним из родственников Надир-шаха, озлобился оттого на людей и отличался чрезвычайной жестокостью и жадностью.
Племянник Керим-хана, Али-Мурад (1781—1786), выступив в поход против Ага — Мохаммеда, упал с лошади и убился. Все царствование его преемника Джаафара (1785—1789) было сплошной войной с завоевательным Агой; подкупленные заговорщики отравили шаха.
Его сын Лютф-Али-хан (1789—1794) был храбрый и добрый юноша; однако войска ему изменили, и столица его Шираз пригласила Агу (1791); после отчаянной борьбы шах был принужден бежать в Керман. Ага осадил его; измена открыла ворота города (1794). Лютф-Али-хан бежал в Нерманшир (там он изменнически был выдан Ага-Мухаммеду и замучен); Ага-Мухаммед приказал женщин Кермана (20000) раздать в рабство солдатам, а мужчин избить или ослепить: Ага-Мухаммеду было доставлено 7000 глаз, и он лично взвешивал и считал их.
Из владений Керим-хана осталась непокорна Ага-Мухаммеду ещё Грузия (Хорасан принадлежал Афганистану). Поход нового шаха-каджара на Грузию (1795) сравнивается со страшным судом.
Из Грузии Ага вступил в Хорасан (1796) и собирался идти на Бухару, когда узнал, что Грузия подчинилась императрице Екатерине II. Шах вернулся в Азербайджан для войны с русскими, но император Павел отказался от мысли завоевать Грузию. В 1797 г. Ага-Мохаммед снова вступил в Грузию, но под Шуши двое слуг, которых шах замышлял казнить, убили его.
Фетх Али-шах
Ему наследовал его племянник Баба-хан под именем Фетх Али-шах (1797—1834) и сделал резиденцией каджаридов Тегеран. Для утверждения своей власти ему пришлось ещё воевать внутри Персии, в том числе в беспокойном Хорасане. С Россией из-за Грузии и Закавказья были две войны, неудачные для Персии. (см. Русско-персидские войны). Для избежания третьей войны из-за умерщвления Грибоедова (1829) был отправлен в Петербург с извинениями Хосрев-мирза.
Мохаммед-шах
Фетх-Али-шаху после короткого междоусобия, поконченного соглашением Англии и России, наследовал не один из его 150 сыновей, а внук, слабоумный Мохаммед-шах (1834—1848), сын талантливого, но рано умершего Аббас-мирзы. Ему помогла Англия деньгами и офицерами, и с тех пор в Персии стали бороться влияния русское и английское. Во время осады шахом Герата (1837) в войске шаха были русские офицеры и осадой руководил русский посол Симонич, а Афганистану помогла Англия; победили афганцы, и к 1840 г. английская политика на короткое время взяла было верх в Персии, но в 1846 г. шах заключил договор с Россией, по которому она получила большие торгово-промышленные права, а также право держать постоянные военные суда в Реште и Астрабаде.
Насреддин-шах
При Насреддине (1848—1896) визирь Мирза-Тагы-хан предпринял было в Персии введение европейских реформ (в частности строил фабрики с целью прекратить экономическую зависимость Персии от России), но погиб от придворных интриг (1851).
Сам шах, особенно после поездок в Европу (1873, 1878, 1889), произвел некоторые нововведения и под конец заслужил ненависть мулл, как неверный и как деспотический сократитель их прав, хотя в угоду правоверию в 1852 г. устроено было колоссальное истребление движения бабидов, и потом продолжалось преследование уличённых в сектантстве. Народ не любил шаха за тяжесть податей, за жестокость и за тюркское происхождение династии (хотя уже Фетх-Али-шах был приверженцем персидской литературы, а при Насреддине язык двора был всегда персидский) и иногда бунтовал. Хорасанцы, отпавши на время от шаха, вступили в борьбу с гератским афганским эмиром Яр-Мохаммедом и после его смерти (1851) были причиной неудачной войны Персии с Афганистаном и Англией (мир 1857 г.).
В числе побуждений к походу на Герат (ключ к Индии) было желание шаха помочь России в Крымской войне. И в войне 1877 г. Персия стояла за Россию, угрожая Багдаду. Она содействовала также утверждению русской власти в области туркменов, этого бича Ирана. В 1896 г. Насреддин-шах был убит в мечети переодетым убийцей (предположение, что его убил бабид, не оправдалось), и на престол вступил его сын Мозафереддин-мирза.
Мозафереддин-шах
Шах Мозафереддин, вступивший на престол после убиения его отца Насреддина (1 мая 1896 г.), стремился к тому, чтобы по возможности приблизить Персию к типу европейских государств.
В апреле 1901 была проведена реформа таможенной системы: внутренние таможенные пошлины и дорожные пошлины отменены; наоборот, таможенные пошлины, вывозные и ввозные на границе Персии в основном возвышены и приведены в систему; мера эта принята шахом самостоятельно, не под давлением Англии, которая до тех пор сильно влияла на персидскую экономическую политику, а помимо неё и даже вопреки ей. Это оказалось возможным благодаря тому, что Англия была занята южноафриканской войной, подорвавшей её престиж в Азии и доставившей там временное торжество России, влияние которой в Персии с этого времени становится преобладающим. Реформа таможенной системы не могла принести стране значительных финансовых выгод, так как ещё в 1900 г. Персия вынуждена была (при содействии России) заключить заем под залог её таможенных пошлин. В 1902 г. Англия добилась от Персии проведения через неё английского телеграфа, соединённого с индийскими линиями, а в 1903 г. — выгодного для неё торгового договора. В 1903 г. Россия и Англия заключили договор, по которому они признают и гарантируют неприкосновенность Персии. Русско-японская война 1904—1905 гг. вновь дала в Персии перевес Англии; постройка железных дорог в Персии, начатая во время бурской войны с русской помощью, приостановилась.
Последние Каджары
Период перед Первой мировой войной был периодом политического и финансового кризиса в Иране.
В результате протеста аристократии, духовенства и интеллигенции Мозафереддин-шах был вынужден принять конституцию в октябре 1906 г. и создать меджлис (парламент) (подробнее смотри статью Конституционная революция в Иране). Шах умер через 40 дней после принятия конституции от сердечного приступа.
В 1907 г. было заключено британо-российское соглашение о разделе Ирана на сферы влияния, согласно которому Иран делился на три части: Северный Иран (русский), Центральный (нейтральный и открытый Германии), Южный (Англия).
На престол в январе 1907 года, после смерти отца, вступил Мухаммед Али-шах. При вступлении на престол он обещал соблюдать конституцию, дарованную его отцом в 1906, чего, однако, не выполнил. 24 июня 1908 г. Мухаммед Али совершил переворот, с помощью Персидской казачьей бригады разогнав меджлис.
В 1908 г. в Иране была обнаружена нефть. В 1908 году в Тебризе началось восстание против власти шаха. В январе 1909 сторонники конституции, поддержанные бахтиарскими ханами, стремившимися к укреплению своего влияния, захватили власть в Исфахане. Началось восстание в Гиляне (в Реште и других городах Гиляна). В Бушире, Бендер-Аббасе и некоторых других городах и районах Ирана к власти пришли противники шаха. 13 июля 1909 повстанцы вступили в Тегеран. 16 июля собрался чрезвычайный национальный совет в составе руководителей федайских и бахтиарских отрядов, бывших министров и депутатов первого меджлиса. Он объявил о низложении Мухаммеда Али и о передаче власти его 11-летнему сыну Ахмаду. Мохаммад Али был вынужден скрыться в российской миссии, а затем уехать в изгнание в Россию.
В конце 1909—1910 годах возобновилась борьба крестьян против помещиков в ряде районов страны. В августе 1910 по приказу правительства полиция и бахтиарские отряды разоружили в Тегеране отряды федаев Саттар-хана.
Бывший шах Мохаммед-Али при поддержке России прибыл в июле 1911 в Иран и попытался снова прийти к власти, высадившись в Астрабаде, и пытался восстановить свою власть, но осенью 1911 его отряды были разбиты.
В 1909 г. в связи с нестабильной политической обстановкой в Персии (Иране) туда были направлены российские войска. В 1911 г. российский контингент в Персии был усилен.
В 1911 в Иран был приглашен американский финансист Морган Шустер, он получил должность финансового советника и главного казначея.
В декабре 1911 иранская полиция и бахтиарские отряды разогнали меджлис, энджомены и федайские отряды.
Накануне Первой мировой войны британское правительство усилило свои позиции в Иране, приобретя в 1914 году контрольный пакет акций Англо-иранской нефтяной компании[4].
Во время Первой мировой войны Иран был оккупирован Англией и Россией, но остался нейтральным. Тем не менее, на его территории происходили бои между войсками стран Антанты (Российская империя, Британская империя) с одной стороны и войсками Османской империи — с другой.
После войны Иран был принят в Лигу Наций. В 1919 году Иран заключил торговое соглашение с Великобританией, в котором Британия, формально подтверждая независимость Ирана, пыталась установить полный контроль над ним.
В апреле 1920 г. во всем Северном Иране под руководством шейха Мохаммеда Хиабани началось восстание против иранского правительства и поддерживающих его британцев, которое было разгромлено в сентябре этого же года.
17 мая 1920 г. из Баку в Энзели, где находятся корабли, уведенные белогвардейцами Деникина из российских портов, направилась Волжско-Каспийская военная флотилия под командованием Федора Раскольникова и Серго Орджоникидзе. 18 мая флотилия выдвинула ультиматум английским войскам, занимающим г. Энзели, по его истечении начались боевые действия, британцы и белогвардейцы отступили и Советская Россия возвратила контроль над кораблями.
Отряды дженгалийцев под командованием националиста Мирзы Кучек-хана воспользовались моментом и ими 4 июня 1920 г. был взят г. Решт — столица остана Гилян. 5 июня, после переговоров с советскими представителями, была провозглашена Гилянская Советская республика.
20 сентября 1920 г., вернув уведённый белогвардейцами флот, правительство РСФСР приняло решение о сворачивании своей военной операции в Иране и приступило к переговорам с шахским правительством. 26 февраля 1921 г. был заключён советско-иранский договор о постепенном выводе советских войск. Советские войска начали покидать Гилян с апреля и полностью выведены к 8 сентября 1921 г. В Гилянской республике началась гражданская война. 2 ноября, пользуясь смутой, её заняли войска иранского правительства.
Пехлеви
|
|
Иранские шахи отец и сын Пехлеви I и II-й на юбилейной банкноте 50 лет династии (1976). До конца династии остаётся три года
|
В 1921 году, в разгар смуты и внешней интервенции, иранский офицер Реза-хан с помощью Персидской казачьей бригады[5] с боями занял столицу Тегеран, и был назначен Ахмад-шахом военным губернатором и главнокомандующим, а через некоторое время — военным министром. В 1923 году Пехлеви был назначен премьер-министром. Используя своё положение и авторитет, он подготовил свержение династии Каджаров. Учредительная ассамблея меджлиса 31 октября 1925 года объявила о низложении Ахмад-шаха Каджара. 12 декабря 1925 года Реза-хан был провозглашён новым шаханшахом Ирана[6].
Реза Пехлеви объявил политику широкомасштабной модернизации и индустриализации, он послал специалистов проходить обучение в Европу и другие страны, решил улучшить инфраструктуру, систему образования, построить железные и автомобильные дороги. Страна стала индустриализироваться и урбанизироваться.
В 1935 году шах потребовал, чтобы иностранные государства стали официально использовать самоназвание государства — Иран, вместо употреблявшегося до того названия Персия.
В 1941 году в ходе Второй мировой войны Реза Пехлеви попытался отказать Великобритании и СССР в размещении их войск на территории Ирана. Но британские и советские войска вторглись в Иран, и 16 сентября 1941 г. Реза Пехлеви отрекся от престола. Шахом стал его сын Мохаммед Реза Пехлеви.
В 1942 году союзники приняли соглашение о суверенитете Ирана, тем не менее СССР вывел войска только в мае 1946 года, контролируя длительное время провинции Восточный Азербайджан и Западный Азербайджан. На территории, занятой советскими войсками, вплоть до их вывода существовали непризнанные государственные образования — Мехабадская Республика (курдская) и Южный Азербайджан.
Созданный в 1949 г. Национальный фронт во главе с М. Мосаддыком возглавил движение за национализацию нефтяной промышленности. Народные выступления против АИНК (Англо-иранская нефтяная компания) сочетались с массовым движением за мир (в 1950 организовано Иранское общество сторонников мира). 15 марта 1951 меджлис принял закон о национализации нефтяной промышленности. 29 апреля 1951 было сформировано правительство во главе с Мосаддыком.
Произошёл конфликт Ирана с Великобританией и США. Мосаддык выслал всех английских специалистов и советников, а в октябре 1952 года разорвал с Великобританией дипломатические отношения. Реформы Мосаддыка затронули и сельское хозяйство, в частности была упразднена старая феодальная система в деревне. В ответ США и Великобритания объявили бойкот иранской нефти и начали готовить переворот в стране. 4 апреля 1953 года директор ЦРУ выделил 1 миллион долларов на свержение Мосаддыка. В Иране тем временем начали сносить памятники шаху, сам шах бежал из страны сначала в Багдад, а затем в Рим. 19 августа Мосаддык был свергнут, к власти пришёл генерал Фазлолла Захеди, который вернул нефтяные концессии США и Великобритании и восстановил с ними дипломатические отношения.
На референдуме 26 января 1963 года получили всенародное одобрение шесть пунктов экономических и социальных реформ. Десятки миллиардов нефтедолларов вкладывались в престижные проекты социально-экономического переустройства общества. Была проведена аграрная реформа, наделившая крестьян землёй.
«Белая революция» (серия реформ сверху для предотвращения революции снизу) была обусловлена как внутренними потребностями модернизации страны, так и требованиями США. Поскольку большая часть господствующего класса, связанная с полуфеодальным землевладением, не желала перемен, шах распустил Меджлис и проводил реформы своими декретами. В 1973 году в Иране был установлен авторитарный однопартийный режим, недовольных преследовала тайная полиция САВАК.
Темпы модернизации страны были слишком быстрыми, реформы недостаточно учитывали национально-религиозную специфику, а потому натолкнулись на слишком серьёзное сопротивление — культурно-цивилизационную реакцию традиционного иранского общества, возглавленную шиитским духовенством. «Белая революция» закончилась реакцией в виде Исламской революции в 1979 г.
Исламская республика
16 января 1979 года шах Мохаммед Пехлеви бежал из Ирана вместе с семьей. 1 февраля в Тегеран при большом энтузиазме народа вернулся видный шиитский богослов, бывший в опале во время правления шахского режима и изгнанный из страны — идеолог революции, аятолла Рухолла Хомейни.
11 февраля было создано Временное правительство Ирана во главе с Мехди Базарганом, взявшее власть в свои руки до принятия конституции. Была упразднена монархия, на референдуме 31 марта 98 % граждан Ирана высказались за построение в Иране исламской республики. Первая иранская конституция была принята в декабре 1979 года.
4 ноября 1979 радикально настроенные студенты захватили посольство США в Тегеране, взяв в заложники 52 его сотрудника. В обмен на освобождение дипломатов Иран потребовал выдачи шаха, который скрылся в Соединённых Штатах. США не выдали шаха, наложили на Иран санкции, большинство из которых действуют по сей день, а 24 апреля 1980 года попытались освободить своими силами, потерпев крах. В июне 1980 шах скончался. В день вступления в должность Рональда Рейгана заложники были освобождены при посредничестве президента Алжира.
17 сентября 1980 президент Ирака Саддам Хусейн предъявил Ирану территориальные претензии относительно богатой нефтью территории Хузестана к востоку от реки Арвандруд. Иракские войска форсировали пограничную реку 22 сентября и перешли в наступление. Так началась ирано-иракская война. Она завершилась в 1988 г. без убедительной победы одной из сторон, хотя обе заявили о своем военном триумфе. Экономический ущерб от боевых действий для Ирака и Ирана оценивался в 350 миллиардов долларов.[7]
За 8 лет войны Иран потерял по разным оценкам вплоть до 900 тыс. погибших[8]. Большинство приграничных с Ираком городов густонаселённого Хузестана оказались разорены. Была сильно повреждена инфраструктура нефтяной промышленности. Война обошлась Ирану в 500 млрд долларов США, но при этом с самого начала войны рост ВВП не прекращался и по её окончании продолжился ещё быстрей.
В 1997 году президентом Ирана стал Мохаммад Хатами, который провозгласил начало реформ, направленных на построение более демократичного толерантного общества в стране и более терпимых отношений по отношению к странам Запада. При их осуществлении Хатами столкнулся с жесткой оппозицией консерваторов. Совет стражей конституции часто прибегал к своему праву вето в отношении наиболее радикальных законопроектов, разработанных правительством.
В 2003 г. США обвинили Иран в том, что он тайно ведёт работы по созданию ядерного оружия. Ещё в 2002 г. президент США Джордж Буш причислил Иран к странам «оси зла», которые финансируют террористов (Иран финансирует террористическую организацию Хезболла в Ливане) и стремятся завладеть ядерным оружием. США пытаются добиться международной изоляции Ирана, чтобы не допустить создания этой страной ядерной бомбы. Однако усилия США наталкиваются на противодействие со стороны Франции, Германии и Великобритании, а также России, связанной с Ираном контрактами на поставку военной техники и строительство АЭС в Бушере.
В 2005 г. президентом Ирана стал Махмуд Ахмадинежад. На посту президента Ахмадинежад свернул некоторые либеральные реформы, имевшие место при его предшественниках Хатами и Рафсанджани. В частности по его инициативе была проведена «чистка» в высших учебных заведениях. Была начата крупная энергетическая реформа: были введены квоты на продажу бензина населению, ускорилось развитие ядерной программы.
Во внешней политике Ахмадинежад придерживается консервативных взглядов. Он жестко критиковал администрацию Буша и выступает за усиление связей Ирана с Россией и арабским миром.
В июне 2009 г. очередные президентские выборы. В выборах участвовали 4 кандидата: Мир-Хосейн Мусави, Мехди Карруби, Мохсен Резайи и действовавший президент, Махмуд Ахмадинежад. Основная борьба развернулась между президентом-консерватором и реформатором Мир-Хосейном Мусави. Победу в первом туре с 62,6 % голосов одержал Махмуд Ахмадинежад.
Оппозиция отказалась признавать официальные итоги выборов. В Тегеране и других городах Ирана начались демонстрации и столкновения с полицией. Члены некоторых оппозиционных партий были арестованы.
Напишите отзыв о статье "История Ирана"Примечания
- ↑ [pagesperso-orange.fr/atil/atil/xxx.htm DEBUT DU NEOLITHIQUE]
- ↑ Savory Roger. Iran Under the Safavids. — Cambridge University Press, 2007. — P. 213. — ISBN 0-521-04251-8, ISBN 978-0-521-04251-2. qizilbash normally spoke Azari brand of Turkish at court, as did the Safavid shahs themselves; lack of familiarity with the Persian language may have contributed to the decline from the pure classical standards of former times
- ↑ Mazzaoui Michel B. Islamic Culture and Literature in Iran and Central Asia in the early modern period // Turko-Persia in Historical Perspective. — Cambridge University Press, 2002. — P. 86–87. — ISBN 0-521-52291-9, ISBN 978-0-521-52291-5. Safavid power with its distinctive Persian-Shi'i culture, however, remained a middle ground between its two mighty Turkish neighbors. The Safavid state, which lasted at least until 1722, was essentially a "Turkish" dynasty, with Azeri Turkish (Azerbaijan being the family's home base) as the language of the rulers and the court as well as the Qizilbash military establishment. Shah Ismail wrote poetry in Turkish. The administration nevertheless was Persian, and the Persian language was the vehicle of diplomatic correspondence (insha'), of belles-lettres (adab), and of history (tarikh).
- ↑ Цветков С.Э. Как начинался "настоящий" XX век (к 100-летию начала Первой мировой войны) // Гуманитарные науки. Вестник Финансового университета. - 2014. - № 2 (14). - С. 46
- ↑ П. Н. Стрелянов (Калабухов) Казаки в Персии. 1909—1918 гг. — М.: ЗАО Центрполиграф, 2007. — 442 с. — (Россия забытая и неизвестная). ISBN 978-5-9524-3057-0
- ↑ Кругосвет. [www.krugosvet.ru/enc/istoriya/REZA-SHAH_PEHLEVI.html Реза-шах Пехлеви](недоступная ссылка — история). Проверено 28 марта 2010. [web.archive.org/20120310043456/www.krugosvet.ru/enc/istoriya/REZA-SHAH_PEHLEVI.html Архивировано из первоисточника 10 марта 2012].
- ↑ Rajaee, Farhang. The Iran-Iraq war: the politics of aggression. Gainesville : University Press of Florida, 1993. p. 1
- ↑ [users.erols.com/mwhite28/warstat2.htm#Iran-Iraq Death Tolls for the Major Wars and Atrocities of the Twentieth Century]
Литература
- История Иранского государства и культуры. К 2500-летию Ирана. М.: АН СССР. Ин-т востоковедения. Главная редакция восточной литературы, 1971. — 350 с.
- Feuvrier, «Trois ans à la cour de Perses» (П., 1899);
- Kanishu, «About Persia and its people» (Рок-Эйланд, 1899);
- Lorini, «La P. economica contemporanea» (Рим, 1899);
- Ed. Meyer, «Gesch. d. Altertums. Bd. V. Das Perserreich und die Griechen» (Штутг., 1901);
- Ломницкий, " П. и персы " (СПб., 1902);
- W. Schultz, «Zustände im heutigen Persien» (Лпц., 1903).
- Мюллер, «История ислама» (т. III, СПб., 1896)
- Malcolm, «History of P.» (Л., 1815; 2 изд., 1829; часть в русском пер. «Сын Отечества», 1853, ч. 171, № 23—25 — об Аге-Мохаммеде);
- Маркгам, «А general sketch of the hist. of Р.» (Л., 1874), «Eastern P.» (2 т., Л., 1876);
- Герфорд Джонс Бридж, «The dynasty of the Kajars» (Л., 1838);
- Пиггот, «Р. ancient and modern» (Л., 187 4);
- Барбье-де-Мейнар, «Dictionnaire g éographique, hist. et littéraire de la P.» (П., 1861);
- Блау, «Commerzielle Zust ä nde P.» (Б., 1858);
- Ватсон, «A hist. of P. from the beginning of the XIX century» (Л., 1866);
- Шарден, «Voyage en Perse» (1677; новое изд. с примеч. Лангле, П., 1811);
- Вагнер, «Reise nach Р.» (Лейпциг, 1852); Бругш, «Reise d. preuss. Gesandschaft nach P.» (Л., 1862);
- Петерманн, «Reisen in den Orient» (Лейпциг, 1861);
- Полак, «Persien» (Лейпциг, 1865; часть в русском переводе в «Всем. пут.», 186 8, т. III);
- Ханыков, «Ethnographie de la P.» (П., 1866);
- Вамбери, «Meine Wanderungen und Erlebnisse in P.» (Пешт, 1867);
- Арнольд, «Through P. by caravan» (Л., 1876);
- Вамбери, «Der Islam im neunzehnten Jahrhundert» (Лейпциг, 1875);
- Венюков, «Россия и Англия в П.» («Русский вестник», 1877, № 10);
- «Дневник шаха Насреддина во время путеш. через Закавказье» («Кавказ», 1876, № 59—62); И.
- Сугорский, «Сношения с П. при Годунове» («Русский вестник», 1890, № 10).
- Иванов М. С. Новейшая история Ирана. — М., 1965
- Иванов М. С. Очерки истории Ирана. — М., 1952
- Иран. Очерки новейшей истории. — М., 1976
- История Ирана. — М., 1977
- Очерки новой истории Ирана XIX — начало ХХ вв. / отв. ред. Кулагина Л. И. — М., 1978
- Sabahi Houshang. British policy in Persia. 1918—1925. — L., 1990. — 279 с.
- Алиев С. М. История Ирана. XX век. М., 2004.
Ссылки
- Бартольд, В. В., [runivers.ru/lib/detail.php?ID=541644 Работы по исторической географии на сайте «Руниверс»]
- [iran.ru/rus/irantsi.php История Ирана на сервере иран.ру]
- Шваниц В. Г. Сталин, Рузвельт и Черчилль в Иране (Stalin, Roosevelt und Churchill in Iran, Webversion [www.trafoberlin.de/pdf-dateien/2010_06_16/Jana%20Forsmann%20Grosse%20Drei%20Iran.pdf 4-2010] (нем.))
|
---|
| | | Непризнанные и частично признанные государства |
---|
| | | </div> | </table></td></tr></table>
Отрывок, характеризующий История Ирана– Да, это было счастье, – сказала она тихим грудным голосом, – для меня наверное это было счастье. – Она помолчала. – И он… он… он говорил, что он желал этого, в ту минуту, как я пришла к нему… – Голос Наташи оборвался. Она покраснела, сжала руки на коленах и вдруг, видимо сделав усилие над собой, подняла голову и быстро начала говорить:
– Мы ничего не знали, когда ехали из Москвы. Я не смела спросить про него. И вдруг Соня сказала мне, что он с нами. Я ничего не думала, не могла представить себе, в каком он положении; мне только надо было видеть его, быть с ним, – говорила она, дрожа и задыхаясь. И, не давая перебивать себя, она рассказала то, чего она еще никогда, никому не рассказывала: все то, что она пережила в те три недели их путешествия и жизни в Ярославль.
Пьер слушал ее с раскрытым ртом и не спуская с нее своих глаз, полных слезами. Слушая ее, он не думал ни о князе Андрее, ни о смерти, ни о том, что она рассказывала. Он слушал ее и только жалел ее за то страдание, которое она испытывала теперь, рассказывая.
Княжна, сморщившись от желания удержать слезы, сидела подле Наташи и слушала в первый раз историю этих последних дней любви своего брата с Наташей.
Этот мучительный и радостный рассказ, видимо, был необходим для Наташи.
Она говорила, перемешивая ничтожнейшие подробности с задушевнейшими тайнами, и, казалось, никогда не могла кончить. Несколько раз она повторяла то же самое.
За дверью послышался голос Десаля, спрашивавшего, можно ли Николушке войти проститься.
– Да вот и все, все… – сказала Наташа. Она быстро встала, в то время как входил Николушка, и почти побежала к двери, стукнулась головой о дверь, прикрытую портьерой, и с стоном не то боли, не то печали вырвалась из комнаты.
Пьер смотрел на дверь, в которую она вышла, и не понимал, отчего он вдруг один остался во всем мире.
Княжна Марья вызвала его из рассеянности, обратив его внимание на племянника, который вошел в комнату.
Лицо Николушки, похожее на отца, в минуту душевного размягчения, в котором Пьер теперь находился, так на него подействовало, что он, поцеловав Николушку, поспешно встал и, достав платок, отошел к окну. Он хотел проститься с княжной Марьей, но она удержала его.
– Нет, мы с Наташей не спим иногда до третьего часа; пожалуйста, посидите. Я велю дать ужинать. Подите вниз; мы сейчас придем.
Прежде чем Пьер вышел, княжна сказала ему:
– Это в первый раз она так говорила о нем.
Пьера провели в освещенную большую столовую; через несколько минут послышались шаги, и княжна с Наташей вошли в комнату. Наташа была спокойна, хотя строгое, без улыбки, выражение теперь опять установилось на ее лице. Княжна Марья, Наташа и Пьер одинаково испытывали то чувство неловкости, которое следует обыкновенно за оконченным серьезным и задушевным разговором. Продолжать прежний разговор невозможно; говорить о пустяках – совестно, а молчать неприятно, потому что хочется говорить, а этим молчанием как будто притворяешься. Они молча подошли к столу. Официанты отодвинули и пододвинули стулья. Пьер развернул холодную салфетку и, решившись прервать молчание, взглянул на Наташу и княжну Марью. Обе, очевидно, в то же время решились на то же: у обеих в глазах светилось довольство жизнью и признание того, что, кроме горя, есть и радости.
– Вы пьете водку, граф? – сказала княжна Марья, и эти слова вдруг разогнали тени прошедшего.
– Расскажите же про себя, – сказала княжна Марья. – Про вас рассказывают такие невероятные чудеса.
– Да, – с своей, теперь привычной, улыбкой кроткой насмешки отвечал Пьер. – Мне самому даже рассказывают про такие чудеса, каких я и во сне не видел. Марья Абрамовна приглашала меня к себе и все рассказывала мне, что со мной случилось, или должно было случиться. Степан Степаныч тоже научил меня, как мне надо рассказывать. Вообще я заметил, что быть интересным человеком очень покойно (я теперь интересный человек); меня зовут и мне рассказывают.
Наташа улыбнулась и хотела что то сказать.
– Нам рассказывали, – перебила ее княжна Марья, – что вы в Москве потеряли два миллиона. Правда это?
– А я стал втрое богаче, – сказал Пьер. Пьер, несмотря на то, что долги жены и необходимость построек изменили его дела, продолжал рассказывать, что он стал втрое богаче.
– Что я выиграл несомненно, – сказал он, – так это свободу… – начал он было серьезно; но раздумал продолжать, заметив, что это был слишком эгоистический предмет разговора.
– А вы строитесь?
– Да, Савельич велит.
– Скажите, вы не знали еще о кончине графини, когда остались в Москве? – сказала княжна Марья и тотчас же покраснела, заметив, что, делая этот вопрос вслед за его словами о том, что он свободен, она приписывает его словам такое значение, которого они, может быть, не имели.
– Нет, – отвечал Пьер, не найдя, очевидно, неловким то толкование, которое дала княжна Марья его упоминанию о своей свободе. – Я узнал это в Орле, и вы не можете себе представить, как меня это поразило. Мы не были примерные супруги, – сказал он быстро, взглянув на Наташу и заметив в лице ее любопытство о том, как он отзовется о своей жене. – Но смерть эта меня страшно поразила. Когда два человека ссорятся – всегда оба виноваты. И своя вина делается вдруг страшно тяжела перед человеком, которого уже нет больше. И потом такая смерть… без друзей, без утешения. Мне очень, очень жаль еe, – кончил он и с удовольствием заметил радостное одобрение на лице Наташи.
– Да, вот вы опять холостяк и жених, – сказала княжна Марья.
Пьер вдруг багрово покраснел и долго старался не смотреть на Наташу. Когда он решился взглянуть на нее, лицо ее было холодно, строго и даже презрительно, как ему показалось.
– Но вы точно видели и говорили с Наполеоном, как нам рассказывали? – сказала княжна Марья.
Пьер засмеялся.
– Ни разу, никогда. Всегда всем кажется, что быть в плену – значит быть в гостях у Наполеона. Я не только не видал его, но и не слыхал о нем. Я был гораздо в худшем обществе.
Ужин кончался, и Пьер, сначала отказывавшийся от рассказа о своем плене, понемногу вовлекся в этот рассказ.
– Но ведь правда, что вы остались, чтоб убить Наполеона? – спросила его Наташа, слегка улыбаясь. – Я тогда догадалась, когда мы вас встретили у Сухаревой башни; помните?
Пьер признался, что это была правда, и с этого вопроса, понемногу руководимый вопросами княжны Марьи и в особенности Наташи, вовлекся в подробный рассказ о своих похождениях.
Сначала он рассказывал с тем насмешливым, кротким взглядом, который он имел теперь на людей и в особенности на самого себя; но потом, когда он дошел до рассказа об ужасах и страданиях, которые он видел, он, сам того не замечая, увлекся и стал говорить с сдержанным волнением человека, в воспоминании переживающего сильные впечатления.
Княжна Марья с кроткой улыбкой смотрела то на Пьера, то на Наташу. Она во всем этом рассказе видела только Пьера и его доброту. Наташа, облокотившись на руку, с постоянно изменяющимся, вместе с рассказом, выражением лица, следила, ни на минуту не отрываясь, за Пьером, видимо, переживая с ним вместе то, что он рассказывал. Не только ее взгляд, но восклицания и короткие вопросы, которые она делала, показывали Пьеру, что из того, что он рассказывал, она понимала именно то, что он хотел передать. Видно было, что она понимала не только то, что он рассказывал, но и то, что он хотел бы и не мог выразить словами. Про эпизод свой с ребенком и женщиной, за защиту которых он был взят, Пьер рассказал таким образом:
– Это было ужасное зрелище, дети брошены, некоторые в огне… При мне вытащили ребенка… женщины, с которых стаскивали вещи, вырывали серьги…
Пьер покраснел и замялся.
– Тут приехал разъезд, и всех тех, которые не грабили, всех мужчин забрали. И меня.
– Вы, верно, не все рассказываете; вы, верно, сделали что нибудь… – сказала Наташа и помолчала, – хорошее.
Пьер продолжал рассказывать дальше. Когда он рассказывал про казнь, он хотел обойти страшные подробности; но Наташа требовала, чтобы он ничего не пропускал.
Пьер начал было рассказывать про Каратаева (он уже встал из за стола и ходил, Наташа следила за ним глазами) и остановился.
– Нет, вы не можете понять, чему я научился у этого безграмотного человека – дурачка.
– Нет, нет, говорите, – сказала Наташа. – Он где же?
– Его убили почти при мне. – И Пьер стал рассказывать последнее время их отступления, болезнь Каратаева (голос его дрожал беспрестанно) и его смерть.
Пьер рассказывал свои похождения так, как он никогда их еще не рассказывал никому, как он сам с собою никогда еще не вспоминал их. Он видел теперь как будто новое значение во всем том, что он пережил. Теперь, когда он рассказывал все это Наташе, он испытывал то редкое наслаждение, которое дают женщины, слушая мужчину, – не умные женщины, которые, слушая, стараются или запомнить, что им говорят, для того чтобы обогатить свой ум и при случае пересказать то же или приладить рассказываемое к своему и сообщить поскорее свои умные речи, выработанные в своем маленьком умственном хозяйстве; а то наслажденье, которое дают настоящие женщины, одаренные способностью выбирания и всасыванья в себя всего лучшего, что только есть в проявлениях мужчины. Наташа, сама не зная этого, была вся внимание: она не упускала ни слова, ни колебания голоса, ни взгляда, ни вздрагиванья мускула лица, ни жеста Пьера. Она на лету ловила еще не высказанное слово и прямо вносила в свое раскрытое сердце, угадывая тайный смысл всей душевной работы Пьера.
Княжна Марья понимала рассказ, сочувствовала ему, но она теперь видела другое, что поглощало все ее внимание; она видела возможность любви и счастия между Наташей и Пьером. И в первый раз пришедшая ей эта мысль наполняла ее душу радостию.
Было три часа ночи. Официанты с грустными и строгими лицами приходили переменять свечи, но никто не замечал их.
Пьер кончил свой рассказ. Наташа блестящими, оживленными глазами продолжала упорно и внимательно глядеть на Пьера, как будто желая понять еще то остальное, что он не высказал, может быть. Пьер в стыдливом и счастливом смущении изредка взглядывал на нее и придумывал, что бы сказать теперь, чтобы перевести разговор на другой предмет. Княжна Марья молчала. Никому в голову не приходило, что три часа ночи и что пора спать.
– Говорят: несчастия, страдания, – сказал Пьер. – Да ежели бы сейчас, сию минуту мне сказали: хочешь оставаться, чем ты был до плена, или сначала пережить все это? Ради бога, еще раз плен и лошадиное мясо. Мы думаем, как нас выкинет из привычной дорожки, что все пропало; а тут только начинается новое, хорошее. Пока есть жизнь, есть и счастье. Впереди много, много. Это я вам говорю, – сказал он, обращаясь к Наташе.
– Да, да, – сказала она, отвечая на совсем другое, – и я ничего бы не желала, как только пережить все сначала.
Пьер внимательно посмотрел на нее.
– Да, и больше ничего, – подтвердила Наташа.
– Неправда, неправда, – закричал Пьер. – Я не виноват, что я жив и хочу жить; и вы тоже.
Вдруг Наташа опустила голову на руки и заплакала.
– Что ты, Наташа? – сказала княжна Марья.
– Ничего, ничего. – Она улыбнулась сквозь слезы Пьеру. – Прощайте, пора спать.
Пьер встал и простился.
Княжна Марья и Наташа, как и всегда, сошлись в спальне. Они поговорили о том, что рассказывал Пьер. Княжна Марья не говорила своего мнения о Пьере. Наташа тоже не говорила о нем.
– Ну, прощай, Мари, – сказала Наташа. – Знаешь, я часто боюсь, что мы не говорим о нем (князе Андрее), как будто мы боимся унизить наше чувство, и забываем.
Княжна Марья тяжело вздохнула и этим вздохом признала справедливость слов Наташи; но словами она не согласилась с ней.
– Разве можно забыть? – сказала она.
– Мне так хорошо было нынче рассказать все; и тяжело, и больно, и хорошо. Очень хорошо, – сказала Наташа, – я уверена, что он точно любил его. От этого я рассказала ему… ничего, что я рассказала ему? – вдруг покраснев, спросила она.
– Пьеру? О нет! Какой он прекрасный, – сказала княжна Марья.
– Знаешь, Мари, – вдруг сказала Наташа с шаловливой улыбкой, которой давно не видала княжна Марья на ее лице. – Он сделался какой то чистый, гладкий, свежий; точно из бани, ты понимаешь? – морально из бани. Правда?
– Да, – сказала княжна Марья, – он много выиграл.
– И сюртучок коротенький, и стриженые волосы; точно, ну точно из бани… папа, бывало…
– Я понимаю, что он (князь Андрей) никого так не любил, как его, – сказала княжна Марья.
– Да, и он особенный от него. Говорят, что дружны мужчины, когда совсем особенные. Должно быть, это правда. Правда, он совсем на него не похож ничем?
– Да, и чудесный.
– Ну, прощай, – отвечала Наташа. И та же шаловливая улыбка, как бы забывшись, долго оставалась на ее лице.
Пьер долго не мог заснуть в этот день; он взад и вперед ходил по комнате, то нахмурившись, вдумываясь во что то трудное, вдруг пожимая плечами и вздрагивая, то счастливо улыбаясь.
Он думал о князе Андрее, о Наташе, об их любви, и то ревновал ее к прошедшему, то упрекал, то прощал себя за это. Было уже шесть часов утра, а он все ходил по комнате.
«Ну что ж делать. Уж если нельзя без этого! Что ж делать! Значит, так надо», – сказал он себе и, поспешно раздевшись, лег в постель, счастливый и взволнованный, но без сомнений и нерешительностей.
«Надо, как ни странно, как ни невозможно это счастье, – надо сделать все для того, чтобы быть с ней мужем и женой», – сказал он себе.
Пьер еще за несколько дней перед этим назначил в пятницу день своего отъезда в Петербург. Когда он проснулся, в четверг, Савельич пришел к нему за приказаниями об укладке вещей в дорогу.
«Как в Петербург? Что такое Петербург? Кто в Петербурге? – невольно, хотя и про себя, спросил он. – Да, что то такое давно, давно, еще прежде, чем это случилось, я зачем то собирался ехать в Петербург, – вспомнил он. – Отчего же? я и поеду, может быть. Какой он добрый, внимательный, как все помнит! – подумал он, глядя на старое лицо Савельича. – И какая улыбка приятная!» – подумал он.
– Что ж, все не хочешь на волю, Савельич? – спросил Пьер.
– Зачем мне, ваше сиятельство, воля? При покойном графе, царство небесное, жили и при вас обиды не видим.
– Ну, а дети?
– И дети проживут, ваше сиятельство: за такими господами жить можно.
– Ну, а наследники мои? – сказал Пьер. – Вдруг я женюсь… Ведь может случиться, – прибавил он с невольной улыбкой.
– И осмеливаюсь доложить: хорошее дело, ваше сиятельство.
«Как он думает это легко, – подумал Пьер. – Он не знает, как это страшно, как опасно. Слишком рано или слишком поздно… Страшно!»
– Как же изволите приказать? Завтра изволите ехать? – спросил Савельич.
– Нет; я немножко отложу. Я тогда скажу. Ты меня извини за хлопоты, – сказал Пьер и, глядя на улыбку Савельича, подумал: «Как странно, однако, что он не знает, что теперь нет никакого Петербурга и что прежде всего надо, чтоб решилось то. Впрочем, он, верно, знает, но только притворяется. Поговорить с ним? Как он думает? – подумал Пьер. – Нет, после когда нибудь».
За завтраком Пьер сообщил княжне, что он был вчера у княжны Марьи и застал там, – можете себе представить кого? – Натали Ростову.
Княжна сделала вид, что она в этом известии не видит ничего более необыкновенного, как в том, что Пьер видел Анну Семеновну.
– Вы ее знаете? – спросил Пьер.
– Я видела княжну, – отвечала она. – Я слышала, что ее сватали за молодого Ростова. Это было бы очень хорошо для Ростовых; говорят, они совсем разорились.
– Нет, Ростову вы знаете?
– Слышала тогда только про эту историю. Очень жалко.
«Нет, она не понимает или притворяется, – подумал Пьер. – Лучше тоже не говорить ей».
Княжна также приготавливала провизию на дорогу Пьеру.
«Как они добры все, – думал Пьер, – что они теперь, когда уж наверное им это не может быть более интересно, занимаются всем этим. И все для меня; вот что удивительно».
В этот же день к Пьеру приехал полицеймейстер с предложением прислать доверенного в Грановитую палату для приема вещей, раздаваемых нынче владельцам.
«Вот и этот тоже, – думал Пьер, глядя в лицо полицеймейстера, – какой славный, красивый офицер и как добр! Теперь занимается такими пустяками. А еще говорят, что он не честен и пользуется. Какой вздор! А впрочем, отчего же ему и не пользоваться? Он так и воспитан. И все так делают. А такое приятное, доброе лицо, и улыбается, глядя на меня».
Пьер поехал обедать к княжне Марье.
Проезжая по улицам между пожарищами домов, он удивлялся красоте этих развалин. Печные трубы домов, отвалившиеся стены, живописно напоминая Рейн и Колизей, тянулись, скрывая друг друга, по обгорелым кварталам. Встречавшиеся извозчики и ездоки, плотники, рубившие срубы, торговки и лавочники, все с веселыми, сияющими лицами, взглядывали на Пьера и говорили как будто: «А, вот он! Посмотрим, что выйдет из этого».
При входе в дом княжны Марьи на Пьера нашло сомнение в справедливости того, что он был здесь вчера, виделся с Наташей и говорил с ней. «Может быть, это я выдумал. Может быть, я войду и никого не увижу». Но не успел он вступить в комнату, как уже во всем существе своем, по мгновенному лишению своей свободы, он почувствовал ее присутствие. Она была в том же черном платье с мягкими складками и так же причесана, как и вчера, но она была совсем другая. Если б она была такою вчера, когда он вошел в комнату, он бы не мог ни на мгновение не узнать ее.
Она была такою же, какою он знал ее почти ребенком и потом невестой князя Андрея. Веселый вопросительный блеск светился в ее глазах; на лице было ласковое и странно шаловливое выражение.
Пьер обедал и просидел бы весь вечер; но княжна Марья ехала ко всенощной, и Пьер уехал с ними вместе.
На другой день Пьер приехал рано, обедал и просидел весь вечер. Несмотря на то, что княжна Марья и Наташа были очевидно рады гостю; несмотря на то, что весь интерес жизни Пьера сосредоточивался теперь в этом доме, к вечеру они всё переговорили, и разговор переходил беспрестанно с одного ничтожного предмета на другой и часто прерывался. Пьер засиделся в этот вечер так поздно, что княжна Марья и Наташа переглядывались между собою, очевидно ожидая, скоро ли он уйдет. Пьер видел это и не мог уйти. Ему становилось тяжело, неловко, но он все сидел, потому что не мог подняться и уйти.
Княжна Марья, не предвидя этому конца, первая встала и, жалуясь на мигрень, стала прощаться.
– Так вы завтра едете в Петербург? – сказала ока.
– Нет, я не еду, – с удивлением и как будто обидясь, поспешно сказал Пьер. – Да нет, в Петербург? Завтра; только я не прощаюсь. Я заеду за комиссиями, – сказал он, стоя перед княжной Марьей, краснея и не уходя.
Наташа подала ему руку и вышла. Княжна Марья, напротив, вместо того чтобы уйти, опустилась в кресло и своим лучистым, глубоким взглядом строго и внимательно посмотрела на Пьера. Усталость, которую она очевидно выказывала перед этим, теперь совсем прошла. Она тяжело и продолжительно вздохнула, как будто приготавливаясь к длинному разговору.
Все смущение и неловкость Пьера, при удалении Наташи, мгновенно исчезли и заменились взволнованным оживлением. Он быстро придвинул кресло совсем близко к княжне Марье.
– Да, я и хотел сказать вам, – сказал он, отвечая, как на слова, на ее взгляд. – Княжна, помогите мне. Что мне делать? Могу я надеяться? Княжна, друг мой, выслушайте меня. Я все знаю. Я знаю, что я не стою ее; я знаю, что теперь невозможно говорить об этом. Но я хочу быть братом ей. Нет, я не хочу.. я не могу…
Он остановился и потер себе лицо и глаза руками.
– Ну, вот, – продолжал он, видимо сделав усилие над собой, чтобы говорить связно. – Я не знаю, с каких пор я люблю ее. Но я одну только ее, одну любил во всю мою жизнь и люблю так, что без нее не могу себе представить жизни. Просить руки ее теперь я не решаюсь; но мысль о том, что, может быть, она могла бы быть моею и что я упущу эту возможность… возможность… ужасна. Скажите, могу я надеяться? Скажите, что мне делать? Милая княжна, – сказал он, помолчав немного и тронув ее за руку, так как она не отвечала.
– Я думаю о том, что вы мне сказали, – отвечала княжна Марья. – Вот что я скажу вам. Вы правы, что теперь говорить ей об любви… – Княжна остановилась. Она хотела сказать: говорить ей о любви теперь невозможно; но она остановилась, потому что она третий день видела по вдруг переменившейся Наташе, что не только Наташа не оскорбилась бы, если б ей Пьер высказал свою любовь, но что она одного только этого и желала.
– Говорить ей теперь… нельзя, – все таки сказала княжна Марья.
– Но что же мне делать?
– Поручите это мне, – сказала княжна Марья. – Я знаю…
Пьер смотрел в глаза княжне Марье.
– Ну, ну… – говорил он.
– Я знаю, что она любит… полюбит вас, – поправилась княжна Марья.
Не успела она сказать эти слова, как Пьер вскочил и с испуганным лицом схватил за руку княжну Марью.
– Отчего вы думаете? Вы думаете, что я могу надеяться? Вы думаете?!
– Да, думаю, – улыбаясь, сказала княжна Марья. – Напишите родителям. И поручите мне. Я скажу ей, когда будет можно. Я желаю этого. И сердце мое чувствует, что это будет.
– Нет, это не может быть! Как я счастлив! Но это не может быть… Как я счастлив! Нет, не может быть! – говорил Пьер, целуя руки княжны Марьи.
– Вы поезжайте в Петербург; это лучше. А я напишу вам, – сказала она.
– В Петербург? Ехать? Хорошо, да, ехать. Но завтра я могу приехать к вам?
На другой день Пьер приехал проститься. Наташа была менее оживлена, чем в прежние дни; но в этот день, иногда взглянув ей в глаза, Пьер чувствовал, что он исчезает, что ни его, ни ее нет больше, а есть одно чувство счастья. «Неужели? Нет, не может быть», – говорил он себе при каждом ее взгляде, жесте, слове, наполнявших его душу радостью.
Когда он, прощаясь с нею, взял ее тонкую, худую руку, он невольно несколько дольше удержал ее в своей.
«Неужели эта рука, это лицо, эти глаза, все это чуждое мне сокровище женской прелести, неужели это все будет вечно мое, привычное, такое же, каким я сам для себя? Нет, это невозможно!..»
– Прощайте, граф, – сказала она ему громко. – Я очень буду ждать вас, – прибавила она шепотом.
И эти простые слова, взгляд и выражение лица, сопровождавшие их, в продолжение двух месяцев составляли предмет неистощимых воспоминаний, объяснений и счастливых мечтаний Пьера. «Я очень буду ждать вас… Да, да, как она сказала? Да, я очень буду ждать вас. Ах, как я счастлив! Что ж это такое, как я счастлив!» – говорил себе Пьер.
В душе Пьера теперь не происходило ничего подобного тому, что происходило в ней в подобных же обстоятельствах во время его сватовства с Элен.
Он не повторял, как тогда, с болезненным стыдом слов, сказанных им, не говорил себе: «Ах, зачем я не сказал этого, и зачем, зачем я сказал тогда „je vous aime“?» [я люблю вас] Теперь, напротив, каждое слово ее, свое он повторял в своем воображении со всеми подробностями лица, улыбки и ничего не хотел ни убавить, ни прибавить: хотел только повторять. Сомнений в том, хорошо ли, или дурно то, что он предпринял, – теперь не было и тени. Одно только страшное сомнение иногда приходило ему в голову. Не во сне ли все это? Не ошиблась ли княжна Марья? Не слишком ли я горд и самонадеян? Я верю; а вдруг, что и должно случиться, княжна Марья скажет ей, а она улыбнется и ответит: «Как странно! Он, верно, ошибся. Разве он не знает, что он человек, просто человек, а я?.. Я совсем другое, высшее».
Только это сомнение часто приходило Пьеру. Планов он тоже не делал теперь никаких. Ему казалось так невероятно предстоящее счастье, что стоило этому совершиться, и уж дальше ничего не могло быть. Все кончалось.
Радостное, неожиданное сумасшествие, к которому Пьер считал себя неспособным, овладело им. Весь смысл жизни, не для него одного, но для всего мира, казался ему заключающимся только в его любви и в возможности ее любви к нему. Иногда все люди казались ему занятыми только одним – его будущим счастьем. Ему казалось иногда, что все они радуются так же, как и он сам, и только стараются скрыть эту радость, притворяясь занятыми другими интересами. В каждом слове и движении он видел намеки на свое счастие. Он часто удивлял людей, встречавшихся с ним, своими значительными, выражавшими тайное согласие, счастливыми взглядами и улыбками. Но когда он понимал, что люди могли не знать про его счастье, он от всей души жалел их и испытывал желание как нибудь объяснить им, что все то, чем они заняты, есть совершенный вздор и пустяки, не стоящие внимания.
Когда ему предлагали служить или когда обсуждали какие нибудь общие, государственные дела и войну, предполагая, что от такого или такого исхода такого то события зависит счастие всех людей, он слушал с кроткой соболезнующею улыбкой и удивлял говоривших с ним людей своими странными замечаниями. Но как те люди, которые казались Пьеру понимающими настоящий смысл жизни, то есть его чувство, так и те несчастные, которые, очевидно, не понимали этого, – все люди в этот период времени представлялись ему в таком ярком свете сиявшего в нем чувства, что без малейшего усилия, он сразу, встречаясь с каким бы то ни было человеком, видел в нем все, что было хорошего и достойного любви.
Рассматривая дела и бумаги своей покойной жены, он к ее памяти не испытывал никакого чувства, кроме жалости в том, что она не знала того счастья, которое он знал теперь. Князь Василий, особенно гордый теперь получением нового места и звезды, представлялся ему трогательным, добрым и жалким стариком.
Пьер часто потом вспоминал это время счастливого безумия. Все суждения, которые он составил себе о людях и обстоятельствах за этот период времени, остались для него навсегда верными. Он не только не отрекался впоследствии от этих взглядов на людей и вещи, но, напротив, в внутренних сомнениях и противуречиях прибегал к тому взгляду, который он имел в это время безумия, и взгляд этот всегда оказывался верен.
«Может быть, – думал он, – я и казался тогда странен и смешон; но я тогда не был так безумен, как казалось. Напротив, я был тогда умнее и проницательнее, чем когда либо, и понимал все, что стоит понимать в жизни, потому что… я был счастлив».
Безумие Пьера состояло в том, что он не дожидался, как прежде, личных причин, которые он называл достоинствами людей, для того чтобы любить их, а любовь переполняла его сердце, и он, беспричинно любя людей, находил несомненные причины, за которые стоило любить их.
С первого того вечера, когда Наташа, после отъезда Пьера, с радостно насмешливой улыбкой сказала княжне Марье, что он точно, ну точно из бани, и сюртучок, и стриженый, с этой минуты что то скрытое и самой ей неизвестное, но непреодолимое проснулось в душе Наташи.
Все: лицо, походка, взгляд, голос – все вдруг изменилось в ней. Неожиданные для нее самой – сила жизни, надежды на счастье всплыли наружу и требовали удовлетворения. С первого вечера Наташа как будто забыла все то, что с ней было. Она с тех пор ни разу не пожаловалась на свое положение, ни одного слова не сказала о прошедшем и не боялась уже делать веселые планы на будущее. Она мало говорила о Пьере, но когда княжна Марья упоминала о нем, давно потухший блеск зажигался в ее глазах и губы морщились странной улыбкой.
Перемена, происшедшая в Наташе, сначала удивила княжну Марью; но когда она поняла ее значение, то перемена эта огорчила ее. «Неужели она так мало любила брата, что так скоро могла забыть его», – думала княжна Марья, когда она одна обдумывала происшедшую перемену. Но когда она была с Наташей, то не сердилась на нее и не упрекала ее. Проснувшаяся сила жизни, охватившая Наташу, была, очевидно, так неудержима, так неожиданна для нее самой, что княжна Марья в присутствии Наташи чувствовала, что она не имела права упрекать ее даже в душе своей.
Наташа с такой полнотой и искренностью вся отдалась новому чувству, что и не пыталась скрывать, что ей было теперь не горестно, а радостно и весело.
Когда, после ночного объяснения с Пьером, княжна Марья вернулась в свою комнату, Наташа встретила ее на пороге.
– Он сказал? Да? Он сказал? – повторила она. И радостное и вместе жалкое, просящее прощения за свою радость, выражение остановилось на лице Наташи.
– Я хотела слушать у двери; но я знала, что ты скажешь мне.
Как ни понятен, как ни трогателен был для княжны Марьи тот взгляд, которым смотрела на нее Наташа; как ни жалко ей было видеть ее волнение; но слова Наташи в первую минуту оскорбили княжну Марью. Она вспомнила о брате, о его любви.
«Но что же делать! она не может иначе», – подумала княжна Марья; и с грустным и несколько строгим лицом передала она Наташе все, что сказал ей Пьер. Услыхав, что он собирается в Петербург, Наташа изумилась.
– В Петербург? – повторила она, как бы не понимая. Но, вглядевшись в грустное выражение лица княжны Марьи, она догадалась о причине ее грусти и вдруг заплакала. – Мари, – сказала она, – научи, что мне делать. Я боюсь быть дурной. Что ты скажешь, то я буду делать; научи меня…
– Ты любишь его?
– Да, – прошептала Наташа.
– О чем же ты плачешь? Я счастлива за тебя, – сказала княжна Марья, за эти слезы простив уже совершенно радость Наташи.
– Это будет не скоро, когда нибудь. Ты подумай, какое счастие, когда я буду его женой, а ты выйдешь за Nicolas.
– Наташа, я тебя просила не говорить об этом. Будем говорить о тебе.
Они помолчали.
– Только для чего же в Петербург! – вдруг сказала Наташа, и сама же поспешно ответила себе: – Нет, нет, это так надо… Да, Мари? Так надо…
Прошло семь лет после 12 го года. Взволнованное историческое море Европы улеглось в свои берега. Оно казалось затихшим; но таинственные силы, двигающие человечество (таинственные потому, что законы, определяющие их движение, неизвестны нам), продолжали свое действие.
Несмотря на то, что поверхность исторического моря казалась неподвижною, так же непрерывно, как движение времени, двигалось человечество. Слагались, разлагались различные группы людских сцеплений; подготовлялись причины образования и разложения государств, перемещений народов.
Историческое море, не как прежде, направлялось порывами от одного берега к другому: оно бурлило в глубине. Исторические лица, не как прежде, носились волнами от одного берега к другому; теперь они, казалось, кружились на одном месте. Исторические лица, прежде во главе войск отражавшие приказаниями войн, походов, сражений движение масс, теперь отражали бурлившее движение политическими и дипломатическими соображениями, законами, трактатами…
Эту деятельность исторических лиц историки называют реакцией.
Описывая деятельность этих исторических лиц, бывших, по их мнению, причиною того, что они называют реакцией, историки строго осуждают их. Все известные люди того времени, от Александра и Наполеона до m me Stael, Фотия, Шеллинга, Фихте, Шатобриана и проч., проходят перед их строгим судом и оправдываются или осуждаются, смотря по тому, содействовали ли они прогрессу или реакции.
В России, по их описанию, в этот период времени тоже происходила реакция, и главным виновником этой реакции был Александр I – тот самый Александр I, который, по их же описаниям, был главным виновником либеральных начинаний своего царствования и спасения России.
В настоящей русской литературе, от гимназиста до ученого историка, нет человека, который не бросил бы своего камушка в Александра I за неправильные поступки его в этот период царствования.
«Он должен был поступить так то и так то. В таком случае он поступил хорошо, в таком дурно. Он прекрасно вел себя в начале царствования и во время 12 го года; но он поступил дурно, дав конституцию Польше, сделав Священный Союз, дав власть Аракчееву, поощряя Голицына и мистицизм, потом поощряя Шишкова и Фотия. Он сделал дурно, занимаясь фронтовой частью армии; он поступил дурно, раскассировав Семеновский полк, и т. д.».
Надо бы исписать десять листов для того, чтобы перечислить все те упреки, которые делают ему историки на основании того знания блага человечества, которым они обладают.
Что значат эти упреки?
Те самые поступки, за которые историки одобряют Александра I, – как то: либеральные начинания царствования, борьба с Наполеоном, твердость, выказанная им в 12 м году, и поход 13 го года, не вытекают ли из одних и тех же источников – условий крови, воспитания, жизни, сделавших личность Александра тем, чем она была, – из которых вытекают и те поступки, за которые историки порицают его, как то: Священный Союз, восстановление Польши, реакция 20 х годов?
В чем же состоит сущность этих упреков?
В том, что такое историческое лицо, как Александр I, лицо, стоявшее на высшей возможной ступени человеческой власти, как бы в фокусе ослепляющего света всех сосредоточивающихся на нем исторических лучей; лицо, подлежавшее тем сильнейшим в мире влияниям интриг, обманов, лести, самообольщения, которые неразлучны с властью; лицо, чувствовавшее на себе, всякую минуту своей жизни, ответственность за все совершавшееся в Европе, и лицо не выдуманное, а живое, как и каждый человек, с своими личными привычками, страстями, стремлениями к добру, красоте, истине, – что это лицо, пятьдесят лет тому назад, не то что не было добродетельно (за это историки не упрекают), а не имело тех воззрений на благо человечества, которые имеет теперь профессор, смолоду занимающийся наукой, то есть читанном книжек, лекций и списыванием этих книжек и лекций в одну тетрадку.
Но если даже предположить, что Александр I пятьдесят лет тому назад ошибался в своем воззрении на то, что есть благо народов, невольно должно предположить, что и историк, судящий Александра, точно так же по прошествии некоторого времени окажется несправедливым, в своем воззрении на то, что есть благо человечества. Предположение это тем более естественно и необходимо, что, следя за развитием истории, мы видим, что с каждым годом, с каждым новым писателем изменяется воззрение на то, что есть благо человечества; так что то, что казалось благом, через десять лет представляется злом; и наоборот. Мало того, одновременно мы находим в истории совершенно противоположные взгляды на то, что было зло и что было благо: одни данную Польше конституцию и Священный Союз ставят в заслугу, другие в укор Александру.
Про деятельность Александра и Наполеона нельзя сказать, чтобы она была полезна или вредна, ибо мы не можем сказать, для чего она полезна и для чего вредна. Если деятельность эта кому нибудь не нравится, то она не нравится ему только вследствие несовпадения ее с ограниченным пониманием его о том, что есть благо. Представляется ли мне благом сохранение в 12 м году дома моего отца в Москве, или слава русских войск, или процветание Петербургского и других университетов, или свобода Польши, или могущество России, или равновесие Европы, или известного рода европейское просвещение – прогресс, я должен признать, что деятельность всякого исторического лица имела, кроме этих целей, ещь другие, более общие и недоступные мне цели.
Но положим, что так называемая наука имеет возможность примирить все противоречия и имеет для исторических лиц и событий неизменное мерило хорошего и дурного.
Положим, что Александр мог сделать все иначе. Положим, что он мог, по предписанию тех, которые обвиняют его, тех, которые профессируют знание конечной цели движения человечества, распорядиться по той программе народности, свободы, равенства и прогресса (другой, кажется, нет), которую бы ему дали теперешние обвинители. Положим, что эта программа была бы возможна и составлена и что Александр действовал бы по ней. Что же сталось бы тогда с деятельностью всех тех людей, которые противодействовали тогдашнему направлению правительства, – с деятельностью, которая, по мнению историков, хороша и полезна? Деятельности бы этой не было; жизни бы не было; ничего бы не было.
Если допустить, что жизнь человеческая может управляться разумом, – то уничтожится возможность жизни.
Если допустить, как то делают историки, что великие люди ведут человечество к достижению известных целей, состоящих или в величии России или Франции, или в равновесии Европы, или в разнесении идей революции, или в общем прогрессе, или в чем бы то ни было, то невозможно объяснить явлений истории без понятий о случае и о гении.
Если цель европейских войн начала нынешнего столетия состояла в величии России, то эта цель могла быть достигнута без всех предшествовавших войн и без нашествия. Если цель – величие Франции, то эта цель могла быть достигнута и без революции, и без империи. Если цель – распространение идей, то книгопечатание исполнило бы это гораздо лучше, чем солдаты. Если цель – прогресс цивилизации, то весьма легко предположить, что, кроме истребления людей и их богатств, есть другие более целесообразные пути для распространения цивилизации.
Почему же это случилось так, а не иначе?
Потому что это так случилось. «Случай сделал положение; гений воспользовался им», – говорит история.
Но что такое случай? Что такое гений?
Слова случай и гений не обозначают ничего действительно существующего и потому не могут быть определены. Слова эти только обозначают известную степень понимания явлений. Я не знаю, почему происходит такое то явление; думаю, что не могу знать; потому не хочу знать и говорю: случай. Я вижу силу, производящую несоразмерное с общечеловеческими свойствами действие; не понимаю, почему это происходит, и говорю: гений.
Для стада баранов тот баран, который каждый вечер отгоняется овчаром в особый денник к корму и становится вдвое толще других, должен казаться гением. И то обстоятельство, что каждый вечер именно этот самый баран попадает не в общую овчарню, а в особый денник к овсу, и что этот, именно этот самый баран, облитый жиром, убивается на мясо, должно представляться поразительным соединением гениальности с целым рядом необычайных случайностей.
Но баранам стоит только перестать думать, что все, что делается с ними, происходит только для достижения их бараньих целей; стоит допустить, что происходящие с ними события могут иметь и непонятные для них цели, – и они тотчас же увидят единство, последовательность в том, что происходит с откармливаемым бараном. Ежели они и не будут знать, для какой цели он откармливался, то, по крайней мере, они будут знать, что все случившееся с бараном случилось не нечаянно, и им уже не будет нужды в понятии ни о случае, ни о гении.
Только отрешившись от знаний близкой, понятной цели и признав, что конечная цель нам недоступна, мы увидим последовательность и целесообразность в жизни исторических лиц; нам откроется причина того несоразмерного с общечеловеческими свойствами действия, которое они производят, и не нужны будут нам слова случай и гений.
Стоит только признать, что цель волнений европейских народов нам неизвестна, а известны только факты, состоящие в убийствах, сначала во Франции, потом в Италии, в Африке, в Пруссии, в Австрии, в Испании, в России, и что движения с запада на восток и с востока на запад составляют сущность и цель этих событий, и нам не только не нужно будет видеть исключительность и гениальность в характерах Наполеона и Александра, но нельзя будет представить себе эти лица иначе, как такими же людьми, как и все остальные; и не только не нужно будет объяснять случайностию тех мелких событий, которые сделали этих людей тем, чем они были, но будет ясно, что все эти мелкие события были необходимы.
Отрешившись от знания конечной цели, мы ясно поймем, что точно так же, как ни к одному растению нельзя придумать других, более соответственных ему, цвета и семени, чем те, которые оно производит, точно так же невозможно придумать других двух людей, со всем их прошедшим, которое соответствовало бы до такой степени, до таких мельчайших подробностей тому назначению, которое им предлежало исполнить.
Основной, существенный смысл европейских событий начала нынешнего столетия есть воинственное движение масс европейских народов с запада на восток и потом с востока на запад. Первым зачинщиком этого движения было движение с запада на восток. Для того чтобы народы запада могли совершить то воинственное движение до Москвы, которое они совершили, необходимо было: 1) чтобы они сложились в воинственную группу такой величины, которая была бы в состоянии вынести столкновение с воинственной группой востока; 2) чтобы они отрешились от всех установившихся преданий и привычек и 3) чтобы, совершая свое воинственное движение, они имели во главе своей человека, который, и для себя и для них, мог бы оправдывать имеющие совершиться обманы, грабежи и убийства, которые сопутствовали этому движению.
И начиная с французской революции разрушается старая, недостаточно великая группа; уничтожаются старые привычки и предания; вырабатываются, шаг за шагом, группа новых размеров, новые привычки и предания, и приготовляется тот человек, который должен стоять во главе будущего движения и нести на себе всю ответственность имеющего совершиться.
Человек без убеждений, без привычек, без преданий, без имени, даже не француз, самыми, кажется, странными случайностями продвигается между всеми волнующими Францию партиями и, не приставая ни к одной из них, выносится на заметное место.
Невежество сотоварищей, слабость и ничтожество противников, искренность лжи и блестящая и самоуверенная ограниченность этого человека выдвигают его во главу армии. Блестящий состав солдат итальянской армии, нежелание драться противников, ребяческая дерзость и самоуверенность приобретают ему военную славу. Бесчисленное количество так называемых случайностей сопутствует ему везде. Немилость, в которую он впадает у правителей Франции, служит ему в пользу. Попытки его изменить предназначенный ему путь не удаются: его не принимают на службу в Россию, и не удается ему определение в Турцию. Во время войн в Италии он несколько раз находится на краю гибели и всякий раз спасается неожиданным образом. Русские войска, те самые, которые могут разрушить его славу, по разным дипломатическим соображениям, не вступают в Европу до тех пор, пока он там.
По возвращении из Италии он находит правительство в Париже в том процессе разложения, в котором люди, попадающие в это правительство, неизбежно стираются и уничтожаются. И сам собой для него является выход из этого опасного положения, состоящий в бессмысленной, беспричинной экспедиции в Африку. Опять те же так называемые случайности сопутствуют ему. Неприступная Мальта сдается без выстрела; самые неосторожные распоряжения увенчиваются успехом. Неприятельский флот, который не пропустит после ни одной лодки, пропускает целую армию. В Африке над безоружными почти жителями совершается целый ряд злодеяний. И люди, совершающие злодеяния эти, и в особенности их руководитель, уверяют себя, что это прекрасно, что это слава, что это похоже на Кесаря и Александра Македонского и что это хорошо.
Тот идеал славы и величия, состоящий в том, чтобы не только ничего не считать для себя дурным, но гордиться всяким своим преступлением, приписывая ему непонятное сверхъестественное значение, – этот идеал, долженствующий руководить этим человеком и связанными с ним людьми, на просторе вырабатывается в Африке. Все, что он ни делает, удается ему. Чума не пристает к нему. Жестокость убийства пленных не ставится ему в вину. Ребячески неосторожный, беспричинный и неблагородный отъезд его из Африки, от товарищей в беде, ставится ему в заслугу, и опять неприятельский флот два раза упускает его. В то время как он, уже совершенно одурманенный совершенными им счастливыми преступлениями, готовый для своей роли, без всякой цели приезжает в Париж, то разложение республиканского правительства, которое могло погубить его год тому назад, теперь дошло до крайней степени, и присутствие его, свежего от партий человека, теперь только может возвысить его.
Он не имеет никакого плана; он всего боится; но партии ухватываются за него и требуют его участия.
Он один, с своим выработанным в Италии и Египте идеалом славы и величия, с своим безумием самообожания, с своею дерзостью преступлений, с своею искренностью лжи, – он один может оправдать то, что имеет совершиться.
Он нужен для того места, которое ожидает его, и потому, почти независимо от его воли и несмотря на его нерешительность, на отсутствие плана, на все ошибки, которые он делает, он втягивается в заговор, имеющий целью овладение властью, и заговор увенчивается успехом.
Его вталкивают в заседание правителей. Испуганный, он хочет бежать, считая себя погибшим; притворяется, что падает в обморок; говорит бессмысленные вещи, которые должны бы погубить его. Но правители Франции, прежде сметливые и гордые, теперь, чувствуя, что роль их сыграна, смущены еще более, чем он, говорят не те слова, которые им нужно бы было говорить, для того чтоб удержать власть и погубить его.
Случайность, миллионы случайностей дают ему власть, и все люди, как бы сговорившись, содействуют утверждению этой власти. Случайности делают характеры тогдашних правителей Франции, подчиняющимися ему; случайности делают характер Павла I, признающего его власть; случайность делает против него заговор, не только не вредящий ему, но утверждающий его власть. Случайность посылает ему в руки Энгиенского и нечаянно заставляет его убить, тем самым, сильнее всех других средств, убеждая толпу, что он имеет право, так как он имеет силу. Случайность делает то, что он напрягает все силы на экспедицию в Англию, которая, очевидно, погубила бы его, и никогда не исполняет этого намерения, а нечаянно нападает на Мака с австрийцами, которые сдаются без сражения. Случайность и гениальность дают ему победу под Аустерлицем, и случайно все люди, не только французы, но и вся Европа, за исключением Англии, которая и не примет участия в имеющих совершиться событиях, все люди, несмотря на прежний ужас и отвращение к его преступлениям, теперь признают за ним его власть, название, которое он себе дал, и его идеал величия и славы, который кажется всем чем то прекрасным и разумным.
Как бы примериваясь и приготовляясь к предстоящему движению, силы запада несколько раз в 1805 м, 6 м, 7 м, 9 м году стремятся на восток, крепчая и нарастая. В 1811 м году группа людей, сложившаяся во Франции, сливается в одну огромную группу с серединными народами. Вместе с увеличивающейся группой людей дальше развивается сила оправдания человека, стоящего во главе движения. В десятилетний приготовительный период времени, предшествующий большому движению, человек этот сводится со всеми коронованными лицами Европы. Разоблаченные владыки мира не могут противопоставить наполеоновскому идеалу славы и величия, не имеющего смысла, никакого разумного идеала. Один перед другим, они стремятся показать ему свое ничтожество. Король прусский посылает свою жену заискивать милости великого человека; император Австрии считает за милость то, что человек этот принимает в свое ложе дочь кесарей; папа, блюститель святыни народов, служит своей религией возвышению великого человека. Не столько сам Наполеон приготовляет себя для исполнения своей роли, сколько все окружающее готовит его к принятию на себя всей ответственности того, что совершается и имеет совершиться. Нет поступка, нет злодеяния или мелочного обмана, который бы он совершил и который тотчас же в устах его окружающих не отразился бы в форме великого деяния. Лучший праздник, который могут придумать для него германцы, – это празднование Иены и Ауерштета. Не только он велик, но велики его предки, его братья, его пасынки, зятья. Все совершается для того, чтобы лишить его последней силы разума и приготовить к его страшной роли. И когда он готов, готовы и силы.
Нашествие стремится на восток, достигает конечной цели – Москвы. Столица взята; русское войско более уничтожено, чем когда нибудь были уничтожены неприятельские войска в прежних войнах от Аустерлица до Ваграма. Но вдруг вместо тех случайностей и гениальности, которые так последовательно вели его до сих пор непрерывным рядом успехов к предназначенной цели, является бесчисленное количество обратных случайностей, от насморка в Бородине до морозов и искры, зажегшей Москву; и вместо гениальности являются глупость и подлость, не имеющие примеров.
Нашествие бежит, возвращается назад, опять бежит, и все случайности постоянно теперь уже не за, а против него.
Совершается противодвижение с востока на запад с замечательным сходством с предшествовавшим движением с запада на восток. Те же попытки движения с востока на запад в 1805 – 1807 – 1809 годах предшествуют большому движению; то же сцепление и группу огромных размеров; то же приставание серединных народов к движению; то же колебание в середине пути и та же быстрота по мере приближения к цели.
Париж – крайняя цель достигнута. Наполеоновское правительство и войска разрушены. Сам Наполеон не имеет больше смысла; все действия его очевидно жалки и гадки; но опять совершается необъяснимая случайность: союзники ненавидят Наполеона, в котором они видят причину своих бедствий; лишенный силы и власти, изобличенный в злодействах и коварствах, он бы должен был представляться им таким, каким он представлялся им десять лет тому назад и год после, – разбойником вне закона. Но по какой то странной случайности никто не видит этого. Роль его еще не кончена. Человека, которого десять лет тому назад и год после считали разбойником вне закона, посылают в два дня переезда от Франции на остров, отдаваемый ему во владение с гвардией и миллионами, которые платят ему за что то.
Движение народов начинает укладываться в свои берега. Волны большого движения отхлынули, и на затихшем море образуются круги, по которым носятся дипломаты, воображая, что именно они производят затишье движения.
Но затихшее море вдруг поднимается. Дипломатам кажется, что они, их несогласия, причиной этого нового напора сил; они ждут войны между своими государями; положение им кажется неразрешимым. Но волна, подъем которой они чувствуют, несется не оттуда, откуда они ждут ее. Поднимается та же волна, с той же исходной точки движения – Парижа. Совершается последний отплеск движения с запада; отплеск, который должен разрешить кажущиеся неразрешимыми дипломатические затруднения и положить конец воинственному движению этого периода.
Человек, опустошивший Францию, один, без заговора, без солдат, приходит во Францию. Каждый сторож может взять его; но, по странной случайности, никто не только не берет, но все с восторгом встречают того человека, которого проклинали день тому назад и будут проклинать через месяц.
Человек этот нужен еще для оправдания последнего совокупного действия.
Действие совершено. Последняя роль сыграна. Актеру велено раздеться и смыть сурьму и румяны: он больше не понадобится.
И проходят несколько лет в том, что этот человек, в одиночестве на своем острове, играет сам перед собой жалкую комедию, мелочно интригует и лжет, оправдывая свои деяния, когда оправдание это уже не нужно, и показывает всему миру, что такое было то, что люди принимали за силу, когда невидимая рука водила им.
Распорядитель, окончив драму и раздев актера, показал его нам.
– Смотрите, чему вы верили! Вот он! Видите ли вы теперь, что не он, а Я двигал вас?
Но, ослепленные силой движения, люди долго не понимали этого.
Еще большую последовательность и необходимость представляет жизнь Александра I, того лица, которое стояло во главе противодвижения с востока на запад.
Что нужно для того человека, который бы, заслоняя других, стоял во главе этого движения с востока на запад?
Нужно чувство справедливости, участие к делам Европы, но отдаленное, не затемненное мелочными интересами; нужно преобладание высоты нравственной над сотоварищами – государями того времени; нужна кроткая и привлекательная личность; нужно личное оскорбление против Наполеона. И все это есть в Александре I; все это подготовлено бесчисленными так называемыми случайностями всей его прошедшей жизни: и воспитанием, и либеральными начинаниями, и окружающими советниками, и Аустерлицем, и Тильзитом, и Эрфуртом.
Во время народной войны лицо это бездействует, так как оно не нужно. Но как скоро является необходимость общей европейской войны, лицо это в данный момент является на свое место и, соединяя европейские народы, ведет их к цели.
Цель достигнута. После последней войны 1815 года Александр находится на вершине возможной человеческой власти. Как же он употребляет ее?
Александр I, умиротворитель Европы, человек, с молодых лет стремившийся только к благу своих народов, первый зачинщик либеральных нововведений в своем отечестве, теперь, когда, кажется, он владеет наибольшей властью и потому возможностью сделать благо своих народов, в то время как Наполеон в изгнании делает детские и лживые планы о том, как бы он осчастливил человечество, если бы имел власть, Александр I, исполнив свое призвание и почуяв на себе руку божию, вдруг признает ничтожность этой мнимой власти, отворачивается от нее, передает ее в руки презираемых им и презренных людей и говорит только:
– «Не нам, не нам, а имени твоему!» Я человек тоже, как и вы; оставьте меня жить, как человека, и думать о своей душе и о боге.
Как солнце и каждый атом эфира есть шар, законченный в самом себе и вместе с тем только атом недоступного человеку по огромности целого, – так и каждая личность носит в самой себе свои цели и между тем носит их для того, чтобы служить недоступным человеку целям общим.
Пчела, сидевшая на цветке, ужалила ребенка. И ребенок боится пчел и говорит, что цель пчелы состоит в том, чтобы жалить людей. Поэт любуется пчелой, впивающейся в чашечку цветка, и говорит, цель пчелы состоит во впивании в себя аромата цветов. Пчеловод, замечая, что пчела собирает цветочную пыль к приносит ее в улей, говорит, что цель пчелы состоит в собирании меда. Другой пчеловод, ближе изучив жизнь роя, говорит, что пчела собирает пыль для выкармливанья молодых пчел и выведения матки, что цель ее состоит в продолжении рода. Ботаник замечает, что, перелетая с пылью двудомного цветка на пестик, пчела оплодотворяет его, и ботаник в этом видит цель пчелы. Другой, наблюдая переселение растений, видит, что пчела содействует этому переселению, и этот новый наблюдатель может сказать, что в этом состоит цель пчелы. Но конечная цель пчелы не исчерпывается ни тою, ни другой, ни третьей целью, которые в состоянии открыть ум человеческий. Чем выше поднимается ум человеческий в открытии этих целей, тем очевиднее для него недоступность конечной цели.
Человеку доступно только наблюдение над соответственностью жизни пчелы с другими явлениями жизни. То же с целями исторических лиц и народов.
Свадьба Наташи, вышедшей в 13 м году за Безухова, было последнее радостное событие в старой семье Ростовых. В тот же год граф Илья Андреевич умер, и, как это всегда бывает, со смертью его распалась старая семья.
События последнего года: пожар Москвы и бегство из нее, смерть князя Андрея и отчаяние Наташи, смерть Пети, горе графини – все это, как удар за ударом, падало на голову старого графа. Он, казалось, не понимал и чувствовал себя не в силах понять значение всех этих событий и, нравственно согнув свою старую голову, как будто ожидал и просил новых ударов, которые бы его покончили. Он казался то испуганным и растерянным, то неестественно оживленным и предприимчивым.
Свадьба Наташи на время заняла его своей внешней стороной. Он заказывал обеды, ужины и, видимо, хотел казаться веселым; но веселье его не сообщалось, как прежде, а, напротив, возбуждало сострадание в людях, знавших и любивших его.
После отъезда Пьера с женой он затих и стал жаловаться на тоску. Через несколько дней он заболел и слег в постель. С первых дней его болезни, несмотря на утешения докторов, он понял, что ему не вставать. Графиня, не раздеваясь, две недели провела в кресле у его изголовья. Всякий раз, как она давала ему лекарство, он, всхлипывая, молча целовал ее руку. В последний день он, рыдая, просил прощения у жены и заочно у сына за разорение именья – главную вину, которую он за собой чувствовал. Причастившись и особоровавшись, он тихо умер, и на другой день толпа знакомых, приехавших отдать последний долг покойнику, наполняла наемную квартиру Ростовых. Все эти знакомые, столько раз обедавшие и танцевавшие у него, столько раз смеявшиеся над ним, теперь все с одинаковым чувством внутреннего упрека и умиления, как бы оправдываясь перед кем то, говорили: «Да, там как бы то ни было, а прекрасжейший был человек. Таких людей нынче уж не встретишь… А у кого ж нет своих слабостей?..»
Именно в то время, когда дела графа так запутались, что нельзя было себе представить, чем это все кончится, если продолжится еще год, он неожиданно умер.
Николай был с русскими войсками в Париже, когда к нему пришло известие о смерти отца. Он тотчас же подал в отставку и, не дожидаясь ее, взял отпуск и приехал в Москву. Положение денежных дел через месяц после смерти графа совершенно обозначилось, удивив всех громадностию суммы разных мелких долгов, существования которых никто и не подозревал. Долгов было вдвое больше, чем имения.
Родные и друзья советовали Николаю отказаться от наследства. Но Николай в отказе от наследства видел выражение укора священной для него памяти отца и потому не хотел слышать об отказе и принял наследство с обязательством уплаты долгов.
Кредиторы, так долго молчавшие, будучи связаны при жизни графа тем неопределенным, но могучим влиянием, которое имела на них его распущенная доброта, вдруг все подали ко взысканию. Явилось, как это всегда бывает, соревнование – кто прежде получит, – и те самые люди, которые, как Митенька и другие, имели безденежные векселя – подарки, явились теперь самыми требовательными кредиторами. Николаю не давали ни срока, ни отдыха, и те, которые, по видимому, жалели старика, бывшего виновником их потери (если были потери), теперь безжалостно накинулись на очевидно невинного перед ними молодого наследника, добровольно взявшего на себя уплату.
Ни один из предполагаемых Николаем оборотов не удался; имение с молотка было продано за полцены, а половина долгов оставалась все таки не уплаченною. Николай взял предложенные ему зятем Безуховым тридцать тысяч для уплаты той части долгов, которые он признавал за денежные, настоящие долги. А чтобы за оставшиеся долги не быть посаженным в яму, чем ему угрожали кредиторы, он снова поступил на службу.
Ехать в армию, где он был на первой вакансии полкового командира, нельзя было потому, что мать теперь держалась за сына, как за последнюю приманку жизни; и потому, несмотря на нежелание оставаться в Москве в кругу людей, знавших его прежде, несмотря на свое отвращение к статской службе, он взял в Москве место по статской части и, сняв любимый им мундир, поселился с матерью и Соней на маленькой квартире, на Сивцевом Вражке.
Наташа и Пьер жили в это время в Петербурге, не имея ясного понятия о положении Николая. Николай, заняв у зятя деньги, старался скрыть от него свое бедственное положение. Положение Николая было особенно дурно потому, что своими тысячью двумястами рублями жалованья он не только должен был содержать себя, Соню и мать, но он должен был содержать мать так, чтобы она не замечала, что они бедны. Графиня не могла понять возможности жизни без привычных ей с детства условий роскоши и беспрестанно, не понимая того, как это трудно было для сына, требовала то экипажа, которого у них не было, чтобы послать за знакомой, то дорогого кушанья для себя и вина для сына, то денег, чтобы сделать подарок сюрприз Наташе, Соне и тому же Николаю.
Соня вела домашнее хозяйство, ухаживала за теткой, читала ей вслух, переносила ее капризы и затаенное нерасположение и помогала Николаю скрывать от старой графини то положение нужды, в котором они находились. Николай чувствовал себя в неоплатном долгу благодарности перед Соней за все, что она делала для его матери, восхищался ее терпением и преданностью, но старался отдаляться от нее.
Он в душе своей как будто упрекал ее за то, что она была слишком совершенна, и за то, что не в чем было упрекать ее. В ней было все, за что ценят людей; но было мало того, что бы заставило его любить ее. И он чувствовал, что чем больше он ценит, тем меньше любит ее. Он поймал ее на слове, в ее письме, которым она давала ему свободу, и теперь держал себя с нею так, как будто все то, что было между ними, уже давным давно забыто и ни в каком случае не может повториться.
Положение Николая становилось хуже и хуже. Мысль о том, чтобы откладывать из своего жалованья, оказалась мечтою. Он не только не откладывал, но, удовлетворяя требования матери, должал по мелочам. Выхода из его положения ему не представлялось никакого. Мысль о женитьбе на богатой наследнице, которую ему предлагали его родственницы, была ему противна. Другой выход из его положения – смерть матери – никогда не приходила ему в голову. Он ничего не желал, ни на что не надеялся; и в самой глубине души испытывал мрачное и строгое наслаждение в безропотном перенесении своего положения. Он старался избегать прежних знакомых с их соболезнованием и предложениями оскорбительной помощи, избегал всякого рассеяния и развлечения, даже дома ничем не занимался, кроме раскладывания карт с своей матерью, молчаливыми прогулками по комнате и курением трубки за трубкой. Он как будто старательно соблюдал в себе то мрачное настроение духа, в котором одном он чувствовал себя в состоянии переносить свое положение.
В начале зимы княжна Марья приехала в Москву. Из городских слухов она узнала о положении Ростовых и о том, как «сын жертвовал собой для матери», – так говорили в городе.
«Я и не ожидала от него другого», – говорила себе княжна Марья, чувствуя радостное подтверждение своей любви к нему. Вспоминая свои дружеские и почти родственные отношения ко всему семейству, она считала своей обязанностью ехать к ним. Но, вспоминая свои отношения к Николаю в Воронеже, она боялась этого. Сделав над собой большое усилие, она, однако, через несколько недель после своего приезда в город приехала к Ростовым.
Николай первый встретил ее, так как к графине можно было проходить только через его комнату. При первом взгляде на нее лицо Николая вместо выражения радости, которую ожидала увидать на нем княжна Марья, приняло невиданное прежде княжной выражение холодности, сухости и гордости. Николай спросил о ее здоровье, проводил к матери и, посидев минут пять, вышел из комнаты.
Когда княжна выходила от графини, Николай опять встретил ее и особенно торжественно и сухо проводил до передней. Он ни слова не ответил на ее замечания о здоровье графини. «Вам какое дело? Оставьте меня в покое», – говорил его взгляд.
– И что шляется? Чего ей нужно? Терпеть не могу этих барынь и все эти любезности! – сказал он вслух при Соне, видимо не в силах удерживать свою досаду, после того как карета княжны отъехала от дома.
– Ах, как можно так говорить, Nicolas! – сказала Соня, едва скрывая свою радость. – Она такая добрая, и maman так любит ее.
Николай ничего не отвечал и хотел бы вовсе не говорить больше о княжне. Но со времени ее посещения старая графиня всякий день по нескольку раз заговаривала о ней.
Графиня хвалила ее, требовала, чтобы сын съездил к ней, выражала желание видеть ее почаще, но вместе с тем всегда становилась не в духе, когда она о ней говорила.
Николай старался молчать, когда мать говорила о княжне, но молчание его раздражало графиню.
– Она очень достойная и прекрасная девушка, – говорила она, – и тебе надо к ней съездить. Все таки ты увидишь кого нибудь; а то тебе скука, я думаю, с нами.
– Да я нисколько не желаю, маменька.
– То хотел видеть, а теперь не желаю. Я тебя, мой милый, право, не понимаю. То тебе скучно, то ты вдруг никого не хочешь видеть.
– Да я не говорил, что мне скучно.
– Как же, ты сам сказал, что ты и видеть ее не желаешь. Она очень достойная девушка и всегда тебе нравилась; а теперь вдруг какие то резоны. Всё от меня скрывают.
– Да нисколько, маменька.
– Если б я тебя просила сделать что нибудь неприятное, а то я тебя прошу съездить отдать визит. Кажется, и учтивость требует… Я тебя просила и теперь больше не вмешиваюсь, когда у тебя тайны от матери.
– Да я поеду, если вы хотите.
– Мне все равно; я для тебя желаю.
Николай вздыхал, кусая усы, и раскладывал карты, стараясь отвлечь внимание матери на другой предмет.
На другой, на третий и на четвертый день повторялся тот же и тот же разговор.
После своего посещения Ростовых и того неожиданного, холодного приема, сделанного ей Николаем, княжна Марья призналась себе, что она была права, не желая ехать первая к Ростовым.
«Я ничего и не ожидала другого, – говорила она себе, призывая на помощь свою гордость. – Мне нет никакого дела до него, и я только хотела видеть старушку, которая была всегда добра ко мне и которой я многим обязана».
Но она не могла успокоиться этими рассуждениями: чувство, похожее на раскаяние, мучило ее, когда она вспоминала свое посещение. Несмотря на то, что она твердо решилась не ездить больше к Ростовым и забыть все это, она чувствовала себя беспрестанно в неопределенном положении. И когда она спрашивала себя, что же такое было то, что мучило ее, она должна была признаваться, что это были ее отношения к Ростову. Его холодный, учтивый тон не вытекал из его чувства к ней (она это знала), а тон этот прикрывал что то. Это что то ей надо было разъяснить; и до тех пор она чувствовала, что не могла быть покойна.
В середине зимы она сидела в классной, следя за уроками племянника, когда ей пришли доложить о приезде Ростова. С твердым решением не выдавать своей тайны и не выказать своего смущения она пригласила m lle Bourienne и с ней вместе вышла в гостиную.
При первом взгляде на лицо Николая она увидала, что он приехал только для того, чтобы исполнить долг учтивости, и решилась твердо держаться в том самом тоне, в котором он обратится к ней.
|
|