Фауна древнегреческой мифологии
Поделись знанием:
С 28 го октября, когда начались морозы, бегство французов получило только более трагический характер замерзающих и изжаривающихся насмерть у костров людей и продолжающих в шубах и колясках ехать с награбленным добром императора, королей и герцогов; но в сущности своей процесс бегства и разложения французской армии со времени выступления из Москвы нисколько не изменился.
От Москвы до Вязьмы из семидесятитрехтысячной французской армии, не считая гвардии (которая во всю войну ничего не делала, кроме грабежа), из семидесяти трех тысяч осталось тридцать шесть тысяч (из этого числа не более пяти тысяч выбыло в сражениях). Вот первый член прогрессии, которым математически верно определяются последующие.
Французская армия в той же пропорции таяла и уничтожалась от Москвы до Вязьмы, от Вязьмы до Смоленска, от Смоленска до Березины, от Березины до Вильны, независимо от большей или меньшей степени холода, преследования, заграждения пути и всех других условий, взятых отдельно. После Вязьмы войска французские вместо трех колонн сбились в одну кучу и так шли до конца. Бертье писал своему государю (известно, как отдаленно от истины позволяют себе начальники описывать положение армии). Он писал:
«Je crois devoir faire connaitre a Votre Majeste l'etat de ses troupes dans les differents corps d'annee que j'ai ete a meme d'observer depuis deux ou trois jours dans differents passages. Elles sont presque debandees. Le nombre des soldats qui suivent les drapeaux est en proportion du quart au plus dans presque tous les regiments, les autres marchent isolement dans differentes directions et pour leur compte, dans l'esperance de trouver des subsistances et pour se debarrasser de la discipline. En general ils regardent Smolensk comme le point ou ils doivent se refaire. Ces derniers jours on a remarque que beaucoup de soldats jettent leurs cartouches et leurs armes. Dans cet etat de choses, l'interet du service de Votre Majeste exige, quelles que soient ses vues ulterieures qu'on rallie l'armee a Smolensk en commencant a la debarrasser des non combattans, tels que hommes demontes et des bagages inutiles et du materiel de l'artillerie qui n'est plus en proportion avec les forces actuelles. En outre les jours de repos, des subsistances sont necessaires aux soldats qui sont extenues par la faim et la fatigue; beaucoup sont morts ces derniers jours sur la route et dans les bivacs. Cet etat de choses va toujours en augmentant et donne lieu de craindre que si l'on n'y prete un prompt remede, on ne soit plus maitre des troupes dans un combat. Le 9 November, a 30 verstes de Smolensk».
[Долгом поставляю донести вашему величеству о состоянии корпусов, осмотренных мною на марше в последние три дня. Они почти в совершенном разброде. Только четвертая часть солдат остается при знаменах, прочие идут сами по себе разными направлениями, стараясь сыскать пропитание и избавиться от службы. Все думают только о Смоленске, где надеются отдохнуть. В последние дни много солдат побросали патроны и ружья. Какие бы ни были ваши дальнейшие намерения, но польза службы вашего величества требует собрать корпуса в Смоленске и отделить от них спешенных кавалеристов, безоружных, лишние обозы и часть артиллерии, ибо она теперь не в соразмерности с числом войск. Необходимо продовольствие и несколько дней покоя; солдаты изнурены голодом и усталостью; в последние дни многие умерли на дороге и на биваках. Такое бедственное положение беспрестанно усиливается и заставляет опасаться, что, если не будут приняты быстрые меры для предотвращения зла, мы скоро не будем иметь войска в своей власти в случае сражения. 9 ноября, в 30 верстах от Смоленка.]
Ввалившись в Смоленск, представлявшийся им обетованной землей, французы убивали друг друга за провиант, ограбили свои же магазины и, когда все было разграблено, побежали дальше.
Все шли, сами не зная, куда и зачем они идут. Еще менее других знал это гений Наполеона, так как никто ему не приказывал. Но все таки он и его окружающие соблюдали свои давнишние привычки: писались приказы, письма, рапорты, ordre du jour [распорядок дня]; называли друг друга:
«Sire, Mon Cousin, Prince d'Ekmuhl, roi de Naples» [Ваше величество, брат мой, принц Экмюльский, король Неаполитанский.] и т.д. Но приказы и рапорты были только на бумаге, ничто по ним не исполнялось, потому что не могло исполняться, и, несмотря на именование друг друга величествами, высочествами и двоюродными братьями, все они чувствовали, что они жалкие и гадкие люди, наделавшие много зла, за которое теперь приходилось расплачиваться. И, несмотря на то, что они притворялись, будто заботятся об армии, они думали только каждый о себе и о том, как бы поскорее уйти и спастись.
Действия русского и французского войск во время обратной кампании от Москвы и до Немана подобны игре в жмурки, когда двум играющим завязывают глаза и один изредка звонит колокольчиком, чтобы уведомить о себе ловящего. Сначала тот, кого ловят, звонит, не боясь неприятеля, но когда ему приходится плохо, он, стараясь неслышно идти, убегает от своего врага и часто, думая убежать, идет прямо к нему в руки.
Сначала наполеоновские войска еще давали о себе знать – это было в первый период движения по Калужской дороге, но потом, выбравшись на Смоленскую дорогу, они побежали, прижимая рукой язычок колокольчика, и часто, думая, что они уходят, набегали прямо на русских.
При быстроте бега французов и за ними русских и вследствие того изнурения лошадей, главное средство приблизительного узнавания положения, в котором находится неприятель, – разъезды кавалерии, – не существовало. Кроме того, вследствие частых и быстрых перемен положений обеих армий, сведения, какие и были, не могли поспевать вовремя. Если второго числа приходило известие о том, что армия неприятеля была там то первого числа, то третьего числа, когда можно было предпринять что нибудь, уже армия эта сделала два перехода и находилась совсем в другом положении.
Одна армия бежала, другая догоняла. От Смоленска французам предстояло много различных дорог; и, казалось бы, тут, простояв четыре дня, французы могли бы узнать, где неприятель, сообразить что нибудь выгодное и предпринять что нибудь новое. Но после четырехдневной остановки толпы их опять побежали не вправо, не влево, но, без всяких маневров и соображений, по старой, худшей дороге, на Красное и Оршу – по пробитому следу.
Ожидая врага сзади, а не спереди, французы бежали, растянувшись и разделившись друг от друга на двадцать четыре часа расстояния. Впереди всех бежал император, потом короли, потом герцоги. Русская армия, думая, что Наполеон возьмет вправо за Днепр, что было одно разумно, подалась тоже вправо и вышла на большую дорогу к Красному. И тут, как в игре в жмурки, французы наткнулись на наш авангард. Неожиданно увидав врага, французы смешались, приостановились от неожиданности испуга, но потом опять побежали, бросая своих сзади следовавших товарищей. Тут, как сквозь строй русских войск, проходили три дня, одна за одной, отдельные части французов, сначала вице короля, потом Даву, потом Нея. Все они побросали друг друга, побросали все свои тяжести, артиллерию, половину народа и убегали, только по ночам справа полукругами обходя русских.
Ней, шедший последним (потому что, несмотря на несчастное их положение или именно вследствие его, им хотелось побить тот пол, который ушиб их, он занялся нзрыванием никому не мешавших стен Смоленска), – шедший последним, Ней, с своим десятитысячным корпусом, прибежал в Оршу к Наполеону только с тысячью человеками, побросав и всех людей, и все пушки и ночью, украдучись, пробравшись лесом через Днепр.
От Орши побежали дальше по дороге к Вильно, точно так же играя в жмурки с преследующей армией. На Березине опять замешались, многие потонули, многие сдались, но те, которые перебрались через реку, побежали дальше. Главный начальник их надел шубу и, сев в сани, поскакал один, оставив своих товарищей. Кто мог – уехал тоже, кто не мог – сдался или умер.
Казалось бы, в этой то кампании бегства французов, когда они делали все то, что только можно было, чтобы погубить себя; когда ни в одном движении этой толпы, начиная от поворота на Калужскую дорогу и до бегства начальника от армии, не было ни малейшего смысла, – казалось бы, в этот период кампании невозможно уже историкам, приписывающим действия масс воле одного человека, описывать это отступление в их смысле. Но нет. Горы книг написаны историками об этой кампании, и везде описаны распоряжения Наполеона и глубокомысленные его планы – маневры, руководившие войском, и гениальные распоряжения его маршалов.
Отступление от Малоярославца тогда, когда ему дают дорогу в обильный край и когда ему открыта та параллельная дорога, по которой потом преследовал его Кутузов, ненужное отступление по разоренной дороге объясняется нам по разным глубокомысленным соображениям. По таким же глубокомысленным соображениям описывается его отступление от Смоленска на Оршу. Потом описывается его геройство при Красном, где он будто бы готовится принять сражение и сам командовать, и ходит с березовой палкой и говорит:
– J'ai assez fait l'Empereur, il est temps de faire le general, [Довольно уже я представлял императора, теперь время быть генералом.] – и, несмотря на то, тотчас же после этого бежит дальше, оставляя на произвол судьбы разрозненные части армии, находящиеся сзади.
Потом описывают нам величие души маршалов, в особенности Нея, величие души, состоящее в том, что он ночью пробрался лесом в обход через Днепр и без знамен и артиллерии и без девяти десятых войска прибежал в Оршу.
И, наконец, последний отъезд великого императора от геройской армии представляется нам историками как что то великое и гениальное. Даже этот последний поступок бегства, на языке человеческом называемый последней степенью подлости, которой учится стыдиться каждый ребенок, и этот поступок на языке историков получает оправдание.
Тогда, когда уже невозможно дальше растянуть столь эластичные нити исторических рассуждений, когда действие уже явно противно тому, что все человечество называет добром и даже справедливостью, является у историков спасительное понятие о величии. Величие как будто исключает возможность меры хорошего и дурного. Для великого – нет дурного. Нет ужаса, который бы мог быть поставлен в вину тому, кто велик.
– «C'est grand!» [Это величественно!] – говорят историки, и тогда уже нет ни хорошего, ни дурного, а есть «grand» и «не grand». Grand – хорошо, не grand – дурно. Grand есть свойство, по их понятиям, каких то особенных животных, называемых ими героями. И Наполеон, убираясь в теплой шубе домой от гибнущих не только товарищей, но (по его мнению) людей, им приведенных сюда, чувствует que c'est grand, и душа его покойна.
«Du sublime (он что то sublime видит в себе) au ridicule il n'y a qu'un pas», – говорит он. И весь мир пятьдесят лет повторяет: «Sublime! Grand! Napoleon le grand! Du sublime au ridicule il n'y a qu'un pas». [величественное… От величественного до смешного только один шаг… Величественное! Великое! Наполеон великий! От величественного до смешного только шаг.]
И никому в голову не придет, что признание величия, неизмеримого мерой хорошего и дурного, есть только признание своей ничтожности и неизмеримой малости.
Для нас, с данной нам Христом мерой хорошего и дурного, нет неизмеримого. И нет величия там, где нет простоты, добра и правды.
Кто из русских людей, читая описания последнего периода кампании 1812 года, не испытывал тяжелого чувства досады, неудовлетворенности и неясности. Кто не задавал себе вопросов: как не забрали, не уничтожили всех французов, когда все три армии окружали их в превосходящем числе, когда расстроенные французы, голодая и замерзая, сдавались толпами и когда (как нам рассказывает история) цель русских состояла именно в том, чтобы остановить, отрезать и забрать в плен всех французов.
Каким образом то русское войско, которое, слабее числом французов, дало Бородинское сражение, каким образом это войско, с трех сторон окружавшее французов и имевшее целью их забрать, не достигло своей цели? Неужели такое громадное преимущество перед нами имеют французы, что мы, с превосходными силами окружив, не могли побить их? Каким образом это могло случиться?
История (та, которая называется этим словом), отвечая на эти вопросы, говорит, что это случилось оттого, что Кутузов, и Тормасов, и Чичагов, и тот то, и тот то не сделали таких то и таких то маневров.
Но отчего они не сделали всех этих маневров? Отчего, ежели они были виноваты в том, что не достигнута была предназначавшаяся цель, – отчего их не судили и не казнили? Но, даже ежели и допустить, что виною неудачи русских были Кутузов и Чичагов и т. п., нельзя понять все таки, почему и в тех условиях, в которых находились русские войска под Красным и под Березиной (в обоих случаях русские были в превосходных силах), почему не взято в плен французское войско с маршалами, королями и императорами, когда в этом состояла цель русских?
Объяснение этого странного явления тем (как то делают русские военные историки), что Кутузов помешал нападению, неосновательно потому, что мы знаем, что воля Кутузова не могла удержать войска от нападения под Вязьмой и под Тарутиным.
Почему то русское войско, которое с слабейшими силами одержало победу под Бородиным над неприятелем во всей его силе, под Красным и под Березиной в превосходных силах было побеждено расстроенными толпами французов?
Если цель русских состояла в том, чтобы отрезать и взять в плен Наполеона и маршалов, и цель эта не только не была достигнута, и все попытки к достижению этой цели всякий раз были разрушены самым постыдным образом, то последний период кампании совершенно справедливо представляется французами рядом побед и совершенно несправедливо представляется русскими историками победоносным.
Русские военные историки, настолько, насколько для них обязательна логика, невольно приходят к этому заключению и, несмотря на лирические воззвания о мужестве и преданности и т. д., должны невольно признаться, что отступление французов из Москвы есть ряд побед Наполеона и поражений Кутузова.
Но, оставив совершенно в стороне народное самолюбие, чувствуется, что заключение это само в себе заключает противуречие, так как ряд побед французов привел их к совершенному уничтожению, а ряд поражений русских привел их к полному уничтожению врага и очищению своего отечества.
Источник этого противуречия лежит в том, что историками, изучающими события по письмам государей и генералов, по реляциям, рапортам, планам и т. п., предположена ложная, никогда не существовавшая цель последнего периода войны 1812 года, – цель, будто бы состоявшая в том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с маршалами и армией.
Цели этой никогда не было и не могло быть, потому что она не имела смысла, и достижение ее было совершенно невозможно.
Цель эта не имела никакого смысла, во первых, потому, что расстроенная армия Наполеона со всей возможной быстротой бежала из России, то есть исполняла то самое, что мог желать всякий русский. Для чего же было делать различные операции над французами, которые бежали так быстро, как только они могли?
Во вторых, бессмысленно было становиться на дороге людей, всю свою энергию направивших на бегство.
В третьих, бессмысленно было терять свои войска для уничтожения французских армий, уничтожавшихся без внешних причин в такой прогрессии, что без всякого загораживания пути они не могли перевести через границу больше того, что они перевели в декабре месяце, то есть одну сотую всего войска.
В четвертых, бессмысленно было желание взять в плен императора, королей, герцогов – людей, плен которых в высшей степени затруднил бы действия русских, как то признавали самые искусные дипломаты того времени (J. Maistre и другие). Еще бессмысленнее было желание взять корпуса французов, когда свои войска растаяли наполовину до Красного, а к корпусам пленных надо было отделять дивизии конвоя, и когда свои солдаты не всегда получали полный провиант и забранные уже пленные мерли с голода.
Весь глубокомысленный план о том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с армией, был подобен тому плану огородника, который, выгоняя из огорода потоптавшую его гряды скотину, забежал бы к воротам и стал бы по голове бить эту скотину. Одно, что можно бы было сказать в оправдание огородника, было бы то, что он очень рассердился. Но это нельзя было даже сказать про составителей проекта, потому что не они пострадали от потоптанных гряд.
Но, кроме того, что отрезывание Наполеона с армией было бессмысленно, оно было невозможно.
Невозможно это было, во первых, потому что, так как из опыта видно, что движение колонн на пяти верстах в одном сражении никогда не совпадает с планами, то вероятность того, чтобы Чичагов, Кутузов и Витгенштейн сошлись вовремя в назначенное место, была столь ничтожна, что она равнялась невозможности, как то и думал Кутузов, еще при получении плана сказавший, что диверсии на большие расстояния не приносят желаемых результатов.
Во вторых, невозможно было потому, что, для того чтобы парализировать ту силу инерции, с которой двигалось назад войско Наполеона, надо было без сравнения большие войска, чем те, которые имели русские.
В третьих, невозможно это было потому, что военное слово отрезать не имеет никакого смысла. Отрезать можно кусок хлеба, но не армию. Отрезать армию – перегородить ей дорогу – никак нельзя, ибо места кругом всегда много, где можно обойти, и есть ночь, во время которой ничего не видно, в чем могли бы убедиться военные ученые хоть из примеров Красного и Березины. Взять же в плен никак нельзя без того, чтобы тот, кого берут в плен, на это не согласился, как нельзя поймать ласточку, хотя и можно взять ее, когда она сядет на руку. Взять в плен можно того, кто сдается, как немцы, по правилам стратегии и тактики. Но французские войска совершенно справедливо не находили этого удобным, так как одинаковая голодная и холодная смерть ожидала их на бегстве и в плену.
В четвертых же, и главное, это было невозможно потому, что никогда, с тех пор как существует мир, не было войны при тех страшных условиях, при которых она происходила в 1812 году, и русские войска в преследовании французов напрягли все свои силы и не могли сделать большего, не уничтожившись сами.
В движении русской армии от Тарутина до Красного выбыло пятьдесят тысяч больными и отсталыми, то есть число, равное населению большого губернского города. Половина людей выбыла из армии без сражений.
И об этом то периоде кампании, когда войска без сапог и шуб, с неполным провиантом, без водки, по месяцам ночуют в снегу и при пятнадцати градусах мороза; когда дня только семь и восемь часов, а остальное ночь, во время которой не может быть влияния дисциплины; когда, не так как в сраженье, на несколько часов только люди вводятся в область смерти, где уже нет дисциплины, а когда люди по месяцам живут, всякую минуту борясь с смертью от голода и холода; когда в месяц погибает половина армии, – об этом то периоде кампании нам рассказывают историки, как Милорадович должен был сделать фланговый марш туда то, а Тормасов туда то и как Чичагов должен был передвинуться туда то (передвинуться выше колена в снегу), и как тот опрокинул и отрезал, и т. д., и т. д.
Русские, умиравшие наполовину, сделали все, что можно сделать и должно было сделать для достижения достойной народа цели, и не виноваты в том, что другие русские люди, сидевшие в теплых комнатах, предполагали сделать то, что было невозможно.
Все это странное, непонятное теперь противоречие факта с описанием истории происходит только оттого, что историки, писавшие об этом событии, писали историю прекрасных чувств и слов разных генералов, а не историю событий.
Для них кажутся очень занимательны слова Милорадовича, награды, которые получил тот и этот генерал, и их предположения; а вопрос о тех пятидесяти тысячах, которые остались по госпиталям и могилам, даже не интересует их, потому что не подлежит их изучению.
А между тем стоит только отвернуться от изучения рапортов и генеральных планов, а вникнуть в движение тех сотен тысяч людей, принимавших прямое, непосредственное участие в событии, и все, казавшиеся прежде неразрешимыми, вопросы вдруг с необыкновенной легкостью и простотой получают несомненное разрешение.
Цель отрезывания Наполеона с армией никогда не существовала, кроме как в воображении десятка людей. Она не могла существовать, потому что она была бессмысленна, и достижение ее было невозможно.
Цель народа была одна: очистить свою землю от нашествия. Цель эта достигалась, во первых, сама собою, так как французы бежали, и потому следовало только не останавливать это движение. Во вторых, цель эта достигалась действиями народной войны, уничтожавшей французов, и, в третьих, тем, что большая русская армия шла следом за французами, готовая употребить силу в случае остановки движения французов.
Русская армия должна была действовать, как кнут на бегущее животное. И опытный погонщик знал, что самое выгодное держать кнут поднятым, угрожая им, а не по голове стегать бегущее животное.
Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.
Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.
Она видела его лицо, слышала его голос и повторяла его слова и свои слова, сказанные ему, и иногда придумывала за себя и за него новые слова, которые тогда могли бы быть сказаны.
Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив голову на худую, бледную руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят, и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с мучительной болью. «Что такое эта боль? Зачем боль? Что он чувствует? Как у него болит!» – думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, не улыбаясь, стал говорить.
«Одно ужасно, – сказал он, – это связать себя навеки с страдающим человеком. Это вечное мученье». И он испытующим взглядом – Наташа видела теперь этот взгляд – посмотрел на нее. Наташа, как и всегда, ответила тогда прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает; она сказала: «Это не может так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы – совсем».
Она теперь сначала видела его и переживала теперь все то, что она чувствовала тогда. Она вспомнила продолжительный, грустный, строгий взгляд его при этих словах и поняла значение упрека и отчаяния этого продолжительного взгляда.
«Я согласилась, – говорила себе теперь Наташа, – что было бы ужасно, если б он остался всегда страдающим. Я сказала это тогда так только потому, что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, что это для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить – боялся смерти. И я так грубо, глупо сказала ему. Я не думала этого. Я думала совсем другое. Если бы я сказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время умирал бы перед моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я теперь. Теперь… Ничего, никого нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда не узнает. И теперь никогда, никогда уже нельзя поправить этого». И опять он говорил ей те же слова, но теперь в воображении своем Наташа отвечала ему иначе. Она останавливала его и говорила: «Ужасно для вас, но не для меня. Вы знайте, что мне без вас нет ничего в жизни, и страдать с вами для меня лучшее счастие». И он брал ее руку и жал ее так, как он жал ее в тот страшный вечер, за четыре дня перед смертью. И в воображении своем она говорила ему еще другие нежные, любовные речи, которые она могла бы сказать тогда, которые она говорила теперь. «Я люблю тебя… тебя… люблю, люблю…» – говорила она, судорожно сжимая руки, стискивая зубы с ожесточенным усилием.
И сладкое горе охватывало ее, и слезы уже выступали в глаза, но вдруг она спрашивала себя: кому она говорит это? Где он и кто он теперь? И опять все застилалось сухим, жестким недоумением, и опять, напряженно сдвинув брови, она вглядывалась туда, где он был. И вот, вот, ей казалось, она проникает тайну… Но в ту минуту, как уж ей открывалось, казалось, непонятное, громкий стук ручки замка двери болезненно поразил ее слух. Быстро и неосторожно, с испуганным, незанятым ею выражением лица, в комнату вошла горничная Дуняша.
– Пожалуйте к папаше, скорее, – сказала Дуняша с особенным и оживленным выражением. – Несчастье, о Петре Ильиче… письмо, – всхлипнув, проговорила она.
Кроме общего чувства отчуждения от всех людей, Наташа в это время испытывала особенное чувство отчуждения от лиц своей семьи. Все свои: отец, мать, Соня, были ей так близки, привычны, так будничны, что все их слова, чувства казались ей оскорблением того мира, в котором она жила последнее время, и она не только была равнодушна, но враждебно смотрела на них. Она слышала слова Дуняши о Петре Ильиче, о несчастии, но не поняла их.
«Какое там у них несчастие, какое может быть несчастие? У них все свое старое, привычное и покойное», – мысленно сказала себе Наташа.
Когда она вошла в залу, отец быстро выходил из комнаты графини. Лицо его было сморщено и мокро от слез. Он, видимо, выбежал из той комнаты, чтобы дать волю давившим его рыданиям. Увидав Наташу, он отчаянно взмахнул руками и разразился болезненно судорожными всхлипываниями, исказившими его круглое, мягкое лицо.
– Пе… Петя… Поди, поди, она… она… зовет… – И он, рыдая, как дитя, быстро семеня ослабевшими ногами, подошел к стулу и упал почти на него, закрыв лицо руками.
Вдруг как электрический ток пробежал по всему существу Наташи. Что то страшно больно ударило ее в сердце. Она почувствовала страшную боль; ей показалось, что что то отрывается в ней и что она умирает. Но вслед за болью она почувствовала мгновенно освобождение от запрета жизни, лежавшего на ней. Увидав отца и услыхав из за двери страшный, грубый крик матери, она мгновенно забыла себя и свое горе. Она подбежала к отцу, но он, бессильно махая рукой, указывал на дверь матери. Княжна Марья, бледная, с дрожащей нижней челюстью, вышла из двери и взяла Наташу за руку, говоря ей что то. Наташа не видела, не слышала ее. Она быстрыми шагами вошла в дверь, остановилась на мгновение, как бы в борьбе с самой собой, и подбежала к матери.
Графиня лежала на кресле, странно неловко вытягиваясь, и билась головой об стену. Соня и девушки держали ее за руки.
– Наташу, Наташу!.. – кричала графиня. – Неправда, неправда… Он лжет… Наташу! – кричала она, отталкивая от себя окружающих. – Подите прочь все, неправда! Убили!.. ха ха ха ха!.. неправда!
Наташа стала коленом на кресло, нагнулась над матерью, обняла ее, с неожиданной силой подняла, повернула к себе ее лицо и прижалась к ней.
– Маменька!.. голубчик!.. Я тут, друг мой. Маменька, – шептала она ей, не замолкая ни на секунду.
Она не выпускала матери, нежно боролась с ней, требовала подушки, воды, расстегивала и разрывала платье на матери.
– Друг мой, голубушка… маменька, душенька, – не переставая шептала она, целуя ее голову, руки, лицо и чувствуя, как неудержимо, ручьями, щекоча ей нос и щеки, текли ее слезы.
Графиня сжала руку дочери, закрыла глаза и затихла на мгновение. Вдруг она с непривычной быстротой поднялась, бессмысленно оглянулась и, увидав Наташу, стала из всех сил сжимать ее голову. Потом она повернула к себе ее морщившееся от боли лицо и долго вглядывалась в него.
– Наташа, ты меня любишь, – сказала она тихим, доверчивым шепотом. – Наташа, ты не обманешь меня? Ты мне скажешь всю правду?
Наташа смотрела на нее налитыми слезами глазами, и в лице ее была только мольба о прощении и любви.
– Друг мой, маменька, – повторяла она, напрягая все силы своей любви на то, чтобы как нибудь снять с нее на себя излишек давившего ее горя.
И опять в бессильной борьбе с действительностью мать, отказываясь верить в то, что она могла жить, когда был убит цветущий жизнью ее любимый мальчик, спасалась от действительности в мире безумия.
Наташа не помнила, как прошел этот день, ночь, следующий день, следующая ночь. Она не спала и не отходила от матери. Любовь Наташи, упорная, терпеливая, не как объяснение, не как утешение, а как призыв к жизни, всякую секунду как будто со всех сторон обнимала графиню. На третью ночь графиня затихла на несколько минут, и Наташа закрыла глаза, облокотив голову на ручку кресла. Кровать скрипнула. Наташа открыла глаза. Графиня сидела на кровати и тихо говорила.
– Как я рада, что ты приехал. Ты устал, хочешь чаю? – Наташа подошла к ней. – Ты похорошел и возмужал, – продолжала графиня, взяв дочь за руку.
– Маменька, что вы говорите!..
– Наташа, его нет, нет больше! – И, обняв дочь, в первый раз графиня начала плакать.
Княжна Марья отложила свой отъезд. Соня, граф старались заменить Наташу, но не могли. Они видели, что она одна могла удерживать мать от безумного отчаяния. Три недели Наташа безвыходно жила при матери, спала на кресле в ее комнате, поила, кормила ее и не переставая говорила с ней, – говорила, потому что один нежный, ласкающий голос ее успокоивал графиню.
Душевная рана матери не могла залечиться. Смерть Пети оторвала половину ее жизни. Через месяц после известия о смерти Пети, заставшего ее свежей и бодрой пятидесятилетней женщиной, она вышла из своей комнаты полумертвой и не принимающею участия в жизни – старухой. Но та же рана, которая наполовину убила графиню, эта новая рана вызвала Наташу к жизни.
Душевная рана, происходящая от разрыва духовного тела, точно так же, как и рана физическая, как ни странно это кажется, после того как глубокая рана зажила и кажется сошедшейся своими краями, рана душевная, как и физическая, заживает только изнутри выпирающею силой жизни.
Так же зажила рана Наташи. Она думала, что жизнь ее кончена. Но вдруг любовь к матери показала ей, что сущность ее жизни – любовь – еще жива в ней. Проснулась любовь, и проснулась жизнь.
Последние дни князя Андрея связали Наташу с княжной Марьей. Новое несчастье еще более сблизило их. Княжна Марья отложила свой отъезд и последние три недели, как за больным ребенком, ухаживала за Наташей. Последние недели, проведенные Наташей в комнате матери, надорвали ее физические силы.
Однажды княжна Марья, в середине дня, заметив, что Наташа дрожит в лихорадочном ознобе, увела ее к себе и уложила на своей постели. Наташа легла, но когда княжна Марья, опустив сторы, хотела выйти, Наташа подозвала ее к себе.
– Мне не хочется спать. Мари, посиди со мной.
– Ты устала – постарайся заснуть.
– Нет, нет. Зачем ты увела меня? Она спросит.
– Ей гораздо лучше. Она нынче так хорошо говорила, – сказала княжна Марья.
Наташа лежала в постели и в полутьме комнаты рассматривала лицо княжны Марьи.
«Похожа она на него? – думала Наташа. – Да, похожа и не похожа. Но она особенная, чужая, совсем новая, неизвестная. И она любит меня. Что у ней на душе? Все доброе. Но как? Как она думает? Как она на меня смотрит? Да, она прекрасная».
– Маша, – сказала она, робко притянув к себе ее руку. – Маша, ты не думай, что я дурная. Нет? Маша, голубушка. Как я тебя люблю. Будем совсем, совсем друзьями.
И Наташа, обнимая, стала целовать руки и лицо княжны Марьи. Княжна Марья стыдилась и радовалась этому выражению чувств Наташи.
С этого дня между княжной Марьей и Наташей установилась та страстная и нежная дружба, которая бывает только между женщинами. Они беспрестанно целовались, говорили друг другу нежные слова и большую часть времени проводили вместе. Если одна выходила, то другаябыла беспокойна и спешила присоединиться к ней. Они вдвоем чувствовали большее согласие между собой, чем порознь, каждая сама с собою. Между ними установилось чувство сильнейшее, чем дружба: это было исключительное чувство возможности жизни только в присутствии друг друга.
Иногда они молчали целые часы; иногда, уже лежа в постелях, они начинали говорить и говорили до утра. Они говорили большей частию о дальнем прошедшем. Княжна Марья рассказывала про свое детство, про свою мать, про своего отца, про свои мечтания; и Наташа, прежде с спокойным непониманием отворачивавшаяся от этой жизни, преданности, покорности, от поэзии христианского самоотвержения, теперь, чувствуя себя связанной любовью с княжной Марьей, полюбила и прошедшее княжны Марьи и поняла непонятную ей прежде сторону жизни. Она не думала прилагать к своей жизни покорность и самоотвержение, потому что она привыкла искать других радостей, но она поняла и полюбила в другой эту прежде непонятную ей добродетель. Для княжны Марьи, слушавшей рассказы о детстве и первой молодости Наташи, тоже открывалась прежде непонятная сторона жизни, вера в жизнь, в наслаждения жизни.
Они всё точно так же никогда не говорили про него с тем, чтобы не нарушать словами, как им казалось, той высоты чувства, которая была в них, а это умолчание о нем делало то, что понемногу, не веря этому, они забывали его.
Наташа похудела, побледнела и физически так стала слаба, что все постоянно говорили о ее здоровье, и ей это приятно было. Но иногда на нее неожиданно находил не только страх смерти, но страх болезни, слабости, потери красоты, и невольно она иногда внимательно разглядывала свою голую руку, удивляясь на ее худобу, или заглядывалась по утрам в зеркало на свое вытянувшееся, жалкое, как ей казалось, лицо. Ей казалось, что это так должно быть, и вместе с тем становилось страшно и грустно.
Один раз она скоро взошла наверх и тяжело запыхалась. Тотчас же невольно она придумала себе дело внизу и оттуда вбежала опять наверх, пробуя силы и наблюдая за собой.
Другой раз она позвала Дуняшу, и голос ее задребезжал. Она еще раз кликнула ее, несмотря на то, что она слышала ее шаги, – кликнула тем грудным голосом, которым она певала, и прислушалась к нему.
Она не знала этого, не поверила бы, но под казавшимся ей непроницаемым слоем ила, застлавшим ее душу, уже пробивались тонкие, нежные молодые иглы травы, которые должны были укорениться и так застлать своими жизненными побегами задавившее ее горе, что его скоро будет не видно и не заметно. Рана заживала изнутри. В конце января княжна Марья уехала в Москву, и граф настоял на том, чтобы Наташа ехала с нею, с тем чтобы посоветоваться с докторами.
После столкновения при Вязьме, где Кутузов не мог удержать свои войска от желания опрокинуть, отрезать и т. д., дальнейшее движение бежавших французов и за ними бежавших русских, до Красного, происходило без сражений. Бегство было так быстро, что бежавшая за французами русская армия не могла поспевать за ними, что лошади в кавалерии и артиллерии становились и что сведения о движении французов были всегда неверны.
Люди русского войска были так измучены этим непрерывным движением по сорок верст в сутки, что не могли двигаться быстрее.
Чтобы понять степень истощения русской армии, надо только ясно понять значение того факта, что, потеряв ранеными и убитыми во все время движения от Тарутина не более пяти тысяч человек, не потеряв сотни людей пленными, армия русская, вышедшая из Тарутина в числе ста тысяч, пришла к Красному в числе пятидесяти тысяч.
Быстрое движение русских за французами действовало на русскую армию точно так же разрушительно, как и бегство французов. Разница была только в том, что русская армия двигалась произвольно, без угрозы погибели, которая висела над французской армией, и в том, что отсталые больные у французов оставались в руках врага, отсталые русские оставались у себя дома. Главная причина уменьшения армии Наполеона была быстрота движения, и несомненным доказательством тому служит соответственное уменьшение русских войск.
Вся деятельность Кутузова, как это было под Тарутиным и под Вязьмой, была направлена только к тому, чтобы, – насколько то было в его власти, – не останавливать этого гибельного для французов движения (как хотели в Петербурге и в армии русские генералы), а содействовать ему и облегчить движение своих войск.
Но, кроме того, со времени выказавшихся в войсках утомления и огромной убыли, происходивших от быстроты движения, еще другая причина представлялась Кутузову для замедления движения войск и для выжидания. Цель русских войск была – следование за французами. Путь французов был неизвестен, и потому, чем ближе следовали наши войска по пятам французов, тем больше они проходили расстояния. Только следуя в некотором расстоянии, можно было по кратчайшему пути перерезывать зигзаги, которые делали французы. Все искусные маневры, которые предлагали генералы, выражались в передвижениях войск, в увеличении переходов, а единственно разумная цель состояла в том, чтобы уменьшить эти переходы. И к этой цели во всю кампанию, от Москвы до Вильны, была направлена деятельность Кутузова – не случайно, не временно, но так последовательно, что он ни разу не изменил ей.
Кутузов знал не умом или наукой, а всем русским существом своим знал и чувствовал то, что чувствовал каждый русский солдат, что французы побеждены, что враги бегут и надо выпроводить их; но вместе с тем он чувствовал, заодно с солдатами, всю тяжесть этого, неслыханного по быстроте и времени года, похода.
Но генералам, в особенности не русским, желавшим отличиться, удивить кого то, забрать в плен для чего то какого нибудь герцога или короля, – генералам этим казалось теперь, когда всякое сражение было и гадко и бессмысленно, им казалось, что теперь то самое время давать сражения и побеждать кого то. Кутузов только пожимал плечами, когда ему один за другим представляли проекты маневров с теми дурно обутыми, без полушубков, полуголодными солдатами, которые в один месяц, без сражений, растаяли до половины и с которыми, при наилучших условиях продолжающегося бегства, надо было пройти до границы пространство больше того, которое было пройдено.
В особенности это стремление отличиться и маневрировать, опрокидывать и отрезывать проявлялось тогда, когда русские войска наталкивались на войска французов.
Так это случилось под Красным, где думали найти одну из трех колонн французов и наткнулись на самого Наполеона с шестнадцатью тысячами. Несмотря на все средства, употребленные Кутузовым, для того чтобы избавиться от этого пагубного столкновения и чтобы сберечь свои войска, три дня у Красного продолжалось добивание разбитых сборищ французов измученными людьми русской армии.
Толь написал диспозицию: die erste Colonne marschiert [первая колонна направится туда то] и т. д. И, как всегда, сделалось все не по диспозиции. Принц Евгений Виртембергский расстреливал с горы мимо бегущие толпы французов и требовал подкрепления, которое не приходило. Французы, по ночам обегая русских, рассыпались, прятались в леса и пробирались, кто как мог, дальше.
Милорадович, который говорил, что он знать ничего не хочет о хозяйственных делах отряда, которого никогда нельзя было найти, когда его было нужно, «chevalier sans peur et sans reproche» [«рыцарь без страха и упрека»], как он сам называл себя, и охотник до разговоров с французами, посылал парламентеров, требуя сдачи, и терял время и делал не то, что ему приказывали.
– Дарю вам, ребята, эту колонну, – говорил он, подъезжая к войскам и указывая кавалеристам на французов. И кавалеристы на худых, ободранных, еле двигающихся лошадях, подгоняя их шпорами и саблями, рысцой, после сильных напряжений, подъезжали к подаренной колонне, то есть к толпе обмороженных, закоченевших и голодных французов; и подаренная колонна кидала оружие и сдавалась, чего ей уже давно хотелось.
Под Красным взяли двадцать шесть тысяч пленных, сотни пушек, какую то палку, которую называли маршальским жезлом, и спорили о том, кто там отличился, и были этим довольны, но очень сожалели о том, что не взяли Наполеона или хоть какого нибудь героя, маршала, и упрекали в этом друг друга и в особенности Кутузова.
Люди эти, увлекаемые своими страстями, были слепыми исполнителями только самого печального закона необходимости; но они считали себя героями и воображали, что то, что они делали, было самое достойное и благородное дело. Они обвиняли Кутузова и говорили, что он с самого начала кампании мешал им победить Наполеона, что он думает только об удовлетворении своих страстей и не хотел выходить из Полотняных Заводов, потому что ему там было покойно; что он под Красным остановил движенье только потому, что, узнав о присутствии Наполеона, он совершенно потерялся; что можно предполагать, что он находится в заговоре с Наполеоном, что он подкуплен им, [Записки Вильсона. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ] и т. д., и т. д.
Мало того, что современники, увлекаемые страстями, говорили так, – потомство и история признали Наполеона grand, a Кутузова: иностранцы – хитрым, развратным, слабым придворным стариком; русские – чем то неопределенным – какой то куклой, полезной только по своему русскому имени…
В 12 м и 13 м годах Кутузова прямо обвиняли за ошибки. Государь был недоволен им. И в истории, написанной недавно по высочайшему повелению, сказано, что Кутузов был хитрый придворный лжец, боявшийся имени Наполеона и своими ошибками под Красным и под Березиной лишивший русские войска славы – полной победы над французами. [История 1812 года Богдановича: характеристика Кутузова и рассуждение о неудовлетворительности результатов Красненских сражений. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ]
Такова судьба не великих людей, не grand homme, которых не признает русский ум, а судьба тех редких, всегда одиноких людей, которые, постигая волю провидения, подчиняют ей свою личную волю. Ненависть и презрение толпы наказывают этих людей за прозрение высших законов.
Для русских историков – странно и страшно сказать – Наполеон – это ничтожнейшее орудие истории – никогда и нигде, даже в изгнании, не выказавший человеческого достоинства, – Наполеон есть предмет восхищения и восторга; он grand. Кутузов же, тот человек, который от начала и до конца своей деятельности в 1812 году, от Бородина и до Вильны, ни разу ни одним действием, ни словом не изменяя себе, являет необычайный s истории пример самоотвержения и сознания в настоящем будущего значения события, – Кутузов представляется им чем то неопределенным и жалким, и, говоря о Кутузове и 12 м годе, им всегда как будто немножко стыдно.
А между тем трудно себе представить историческое лицо, деятельность которого так неизменно постоянно была бы направлена к одной и той же цели. Трудно вообразить себе цель, более достойную и более совпадающую с волею всего народа. Еще труднее найти другой пример в истории, где бы цель, которую поставило себе историческое лицо, была бы так совершенно достигнута, как та цель, к достижению которой была направлена вся деятельность Кутузова в 1812 году.
Кутузов никогда не говорил о сорока веках, которые смотрят с пирамид, о жертвах, которые он приносит отечеству, о том, что он намерен совершить или совершил: он вообще ничего не говорил о себе, не играл никакой роли, казался всегда самым простым и обыкновенным человеком и говорил самые простые и обыкновенные вещи. Он писал письма своим дочерям и m me Stael, читал романы, любил общество красивых женщин, шутил с генералами, офицерами и солдатами и никогда не противоречил тем людям, которые хотели ему что нибудь доказывать. Когда граф Растопчин на Яузском мосту подскакал к Кутузову с личными упреками о том, кто виноват в погибели Москвы, и сказал: «Как же вы обещали не оставлять Москвы, не дав сраженья?» – Кутузов отвечал: «Я и не оставлю Москвы без сражения», несмотря на то, что Москва была уже оставлена. Когда приехавший к нему от государя Аракчеев сказал, что надо бы Ермолова назначить начальником артиллерии, Кутузов отвечал: «Да, я и сам только что говорил это», – хотя он за минуту говорил совсем другое. Какое дело было ему, одному понимавшему тогда весь громадный смысл события, среди бестолковой толпы, окружавшей его, какое ему дело было до того, к себе или к нему отнесет граф Растопчин бедствие столицы? Еще менее могло занимать его то, кого назначат начальником артиллерии.
Не только в этих случаях, но беспрестанно этот старый человек дошедший опытом жизни до убеждения в том, что мысли и слова, служащие им выражением, не суть двигатели людей, говорил слова совершенно бессмысленные – первые, которые ему приходили в голову.
Но этот самый человек, так пренебрегавший своими словами, ни разу во всю свою деятельность не сказал ни одного слова, которое было бы не согласно с той единственной целью, к достижению которой он шел во время всей войны. Очевидно, невольно, с тяжелой уверенностью, что не поймут его, он неоднократно в самых разнообразных обстоятельствах высказывал свою мысль. Начиная от Бородинского сражения, с которого начался его разлад с окружающими, он один говорил, что Бородинское сражение есть победа, и повторял это и изустно, и в рапортах, и донесениях до самой своей смерти. Он один сказал, что потеря Москвы не есть потеря России. Он в ответ Лористону на предложение о мире отвечал, что мира не может быть, потому что такова воля народа; он один во время отступления французов говорил, что все наши маневры не нужны, что все сделается само собой лучше, чем мы того желаем, что неприятелю надо дать золотой мост, что ни Тарутинское, ни Вяземское, ни Красненское сражения не нужны, что с чем нибудь надо прийти на границу, что за десять французов он не отдаст одного русского.
И он один, этот придворный человек, как нам изображают его, человек, который лжет Аракчееву с целью угодить государю, – он один, этот придворный человек, в Вильне, тем заслуживая немилость государя, говорит, что дальнейшая война за границей вредна и бесполезна.
Но одни слова не доказали бы, что он тогда понимал значение события. Действия его – все без малейшего отступления, все были направлены к одной и той же цели, выражающейся в трех действиях: 1) напрячь все свои силы для столкновения с французами, 2) победить их и 3) изгнать из России, облегчая, насколько возможно, бедствия народа и войска.
Он, тот медлитель Кутузов, которого девиз есть терпение и время, враг решительных действий, он дает Бородинское сражение, облекая приготовления к нему в беспримерную торжественность. Он, тот Кутузов, который в Аустерлицком сражении, прежде начала его, говорит, что оно будет проиграно, в Бородине, несмотря на уверения генералов о том, что сражение проиграно, несмотря на неслыханный в истории пример того, что после выигранного сражения войско должно отступать, он один, в противность всем, до самой смерти утверждает, что Бородинское сражение – победа. Он один во все время отступления настаивает на том, чтобы не давать сражений, которые теперь бесполезны, не начинать новой войны и не переходить границ России.
В список включены упоминания животных не только в собственно греческих мифах, но и в мифах других народов, сохранившихся в античных источниках и упоминающие представителей фауны. Сведения из басен Эзопа не включены.
Несмотря на богатство мифов о животных и растениях, в формальную классификационную систему в Древней Греции они не сложились.
Согласно Вяч. Вс. Иванову[1], в основном мотивы выражаются в следующем:
- временные превращения богов в животных,
- превращение богом персонажа в животное,
- сохранение отдельных териоморфных черт в образах богов («совиные глаза» у Афины, рога и копыта у Пана и др.),
- почитание богов в ипостасях животных и в связи с их священными животными,
- специальные жертвах богам,
- эпитеты богов.
Содержание
Животные «среднего мира»
Кони
Быки и коровы
Вяч. Вс. Иванов отмечает связь быка с богом грозы и водяными богами[2]. Устойчивой связи с каким-то одним богом у быков нет, они ассоциируются прежде всего с Зевсом, Дионисом и Гераклом.
Победители быков:
- Геракл победил Критского быка, но потом выпустил.
- Марафонский бык. Убил Андрогея, но был побежден Тесеем.
- Бык, опустошавший Аркадию. Убит Аргосом (сыном Агенора).
- Астерий (Минотавр) — человек с головой быка, его тело изображалось усыпанным звездами. Тесей победил его.
- Ахелой принял облик быка (а прежде быкоголового мужа), но Геракл отломал ему рог.
Жертвы быков:
- Дикий бык убивает Ампела.
- К быку была привязана Дирка.
- Бык появился из моря и испугал коней Ипполита, которые разорвали своего хозяина.
- Амфитрион метнул дубину в убегавшую корову, от её рогов дубина рикошетом попала в голову Электриона и убила его.
Превращения в быка:
- Посейдон в облике быка овладел Арной.
- Зевс стал быком и похитил Европу.
- Зевс стал быком, чтобы овладеть Кибелой[3].
- Коровой стала Ио. Она дала название Боспору, переплыв его.
- Зевс (по версии) стал быком и овладел коровой Ио.
- Афродита превратила женщин Коса в коров.
- В Амафунте жители приносили в жертву людей Зевсу Ксению, за что Пропетиды были превращены Афродитой в коров.
- В Египте быком стал Гефест.
- Облик коровы принимала Местра.
- Быку уподобляют Асопа Флиасийского и реки Еврот, Кефисс (Арголида), Эрасин и Эридан. Реку Кефисс (Аттика) изображают как мужчину с рогами.
- «Волоокой» Гомер называет Геру.
Одомашнивание быка:
- На быка впервые надел ярмо Бузиг.
- Сабазий впервые запряг в ярмо быков.
- Первым запряг быков Омогир (см. Мифы Арголиды).
- В Италии впервые запряг быков Евандр (сын Гермеса).
- Филомел первым изготовил повозку и запряг быков.
- Огнедышащих быков (халкотавров), которых выковал Гефест для Ээта, запряг в ярмо Ясон.
Указание дороги:
- Корова Пелагонта вела Кадма, который основал Фивы и принес её в жертву Афине.
- Царь Фригии дал Илу корову. На холме, где она прилегла, Ил основал Илион.
- Бык отделился от стада и указал дорогу лигурийке Корсе на остров, названный её именем.
Другие сюжеты:
- Бычий рог — рог Амалфеи.
- Гея родила полубыка-полузмея, которого убил Бриарей.
- Бык был побежден волком, и камень в него бросила Артемида. Это знамение о победе Даная.
- Дедал изготовил деревянную корову для Пасифаи.
- Эол и Беот были вскормлены коровой.
- На паре быков Зевс вез изображение своей невесты, называя его Платеей (см. Киферон (герой)).
- Лепрей состязался с Гераклом в поедании быка.
- Геракл заколол быка, отобрав его у линдского пахаря (см. Мифы островов Эгейского моря).
- Геракл заколол быка на обед, отобрав его у Феодаманта.
- Источник Метопа в Аркадии уподобляют корове.
- Бычья кровь считалась ядом. Её выпили Эсон, царь Мидас и Фемистокл.
- Теленок из стада Миноса менял свой цвет. Полиид сравнил его с шелковицей.
- Дочери Прета возомнили себя коровами и долго блуждали.
- Прометей первым убил быка.
- Несколько персонажей по имени Тавр.
- Талос (витязь) иногда именуется быком.
- Имена быков Авгия — см. Мифы Элиды.
- Из кожи быка был сделан мех с ветрами, который Эол дал Одиссею.
- Созвездием Волопаса стал либо Аркад, либо Икарий (отец Эригоны), либо Филомел.
- С коровой предположительно связывают имя богини Тихи[4].
За пределами Греции:
- Апис и Мневис. Священные быки у египтян.
- С помощью шкуры быка Дидона купила землю у Иарбанта.
- Согласно Гелланику, Италия названа по быку, отбившемуся от стада Геракла.
- Бык Париса стал наградой на погребальных играх.
- Племя тавров и эпитет Артемиды Таврополы.
Жертвоприношения:
- Быка жертвовали Зевсу. Порядок жертв установил Прометей в Меконе[5].
- Гирией принес в жертву богам быка, в шкуру боги излили семя, и родился Орион.
- Быка приносили в жертву мухам в святилище Аполлона Актийского.
- Семеро против Фив клялись, принеся в жертву быка.
- В Афинах на буфониях приносили в жертву быка Зевсу Полиэю и судили топор.
- По версии, Ифигению заменили на алтаре на теленка.
- Фегею, брату Форонея, жертвовали быков (см. Мифы Арголиды).
- Деметре Хтонии приносили в жертву коров.
- Известна замена жертвы быка на принесение лепешек[6].
Похищение коров:
- Коровы Гериона. Красного цвета. Их пас Евритион, а сторожил Орфр. Множество сюжетов связано с тем, как Геракл гнал этих коров (см. Эрик (сын Посейдона) и др.).
- Коровы Гелиоса, которых ели спутники Одиссея.
- Коров у Аполлона угнал Гермес.
- Афаретиды и Диоскуры угнали стадо быков из Аркадии, а затем поссорились.
- Коров Приама сторожил Местор, которого убил Ахилл.
- Коров Тесея пытался угнать из Марафона Пирифой.
- Тафийцы угнали из Микен стадо коров Электриона, которых Амфитрион выкупил у Поликсена.
Сведения о разведении скота:
- Известны имена быков из Кносса.
- Дань в 100 коров ежегодно Эргин (сын Климена) наложил на фиванцев.
- Коров Аида пас Менет неподалеку от Герионовых.
- Волопасом был гигант Алкионей.
- Быков Пифона пас Аполлон.
- Аполлон пас быков троянского царя Лаомедонта.
- Быков пас Триптолем.
- Автолик похищал коров у Еврита с Евбеи.
- Быков царя Ливии Еврипила истреблял лев.
- Ифидамант (сын Антенора) принес выкуп за невесту в сто коров.
- Мелампод получил стадо коров (наследство Тиро) за то, что исцелил Ификла (сына Филака). Оно стало приданым для Бианта, который сватался за Перо.
- Стойло для коров Нестора показывали в Пилосе.
- Коров Феспия пожирал Киферонский лев.
- Филетий — старший коровник у Одиссея.
Бараны и овцы
Баран может ассоциироваться с различными божествами.
Сюжеты об отдельных животных:
- Крий — баран с золотым руном. Потерял рог, уронив Геллу.
- Его родителями были ставший бараном Посейдон и превращенная в овцу Феофана.
- Золотой ягненок был символом царской власти в Микенах (см. Атрей и Фиест). Мраморный баран стоял на могиле Фиеста.
- Есть рассказ, что Зевс оскопил барана и бросил его яички Кибеле (см. Аттис).
- Рассказ о Гермесе и баране передают в таинствах Матери богов.
- Баран в Индии показал воду Дионису и стал созвездием Овна.
- С крутыми рогами изображался Аммон ливийский.
- Пан, полюбив Селену, стал белым бараном и увлек её в рощу.
- Криофор («несущий барана») — эпитет Гермеса.
- Посейдон воспитывался вместе с овцами.
Сюжеты об овцеводстве:
- Антагор с Коса — пастух овец, победивший Геракла в борьбе.
- В Аргосе овцы связаны со священной рощей царя Агенора.
- Облик овечьего пастуха в «Одиссее» принимает Афина.
- Овец пасла Дриопа.
- Овец (по версии) пас Евмолп.
- Овец пас Фагр (см. Мифы Фессалии).
- Костным мозгом овец питался Астианакт.
- Овечьи стада муз пасутся на Офрийской горе (см. Мифы Фессалии).
- Хитоны из шкур овец изобрел Пеласг.
- Телегон угонял овец из стада Одиссея.
- Самосцы поклонялись овце (см. Феофана).
- Аргонавты стали угонять овец Насамона в Ливии, охранявшийся пастухом Кефалионом.
- Эант перебил стадо баранов, приняв их за ахейцев.
- По истолкованию, овцы с руном золотистого цвета были у Атланта (или Геспера).
Жертвоприношения:
- Баран связан с Афродитой[7].
- Барана приносили в жертву герою Гесиху (см. Мифы Аттики).
- Евмел (сын Евгнота) приносил барана в жертву Аполлону (см. Мифы Беотии).
- Афиняне приносят барана в жертву Конниду, воспитателю Тесея (см. Мифы Арголиды).
- Черных баранов приносил в жертву Одиссей.
- Зевсу Милихию приносили в жертву барана.
- Белую овцу приносили в жертву Пандоре.
- Чёрного барана приносили в жертву Пелопу.
Козлы и козы
Козёл особенно связан с Паном[8], но также с Зевсом, Дионисом и другими богами.
- Амалфея. Коза (либо хозяйка козы), родила двух козлят. Козьим молоком кормили Зевса на Крите.
- Эга («коза») вскормила Зевса в Ахайе. Кормилицу Зевса называют козой. Известен эпитет Зевса Эгиоха.
- Эгипан — либо сын Зевса и козы, либо молочный брат Зевса, сын козы.
- Коза. Выкормила Филакида и Филандра, сыновей Аполлона и Акакаллиды (см. Мифы Крита)
- Коза. Кормила в Эпидавре младенца Асклепия.
- Коза (эга) выкормила Эгисфа.
- Эгида — название щита Афины.
- Экс (коза) — сын Пифона, похоронивший его (см. Мифы Фокиды).
- Коза указывала путь Архелаю (сыну Темена), который основал Эги в Македонии (по другой версии, стадо коз указывало путь Карану или Пердикке).
- Козочку вешали в честь Амелиты Гекаэрги во Фтиотиде (см. Мифы Фессалии, Аспалида)
- Коза — средняя часть Химеры.
- Зевс превратил в козленка младенца Диониса.
- Дионис стал козлом, когда бежал в Египет.
- Пан в Египте стал козой или полукозлом-полурыбой.
- Египетского бога-козла Мендеса античные авторы отождествляли с Паном.
- Дионис в козлиной шкуре появился сзади Ксанфа (сына Птолемея).
- Три Ливийские героини носили козьи шкуры и явились Афине при её рождении (см. Африка в древнегреческой мифологии).
- Прокрида использовала мочевой пузырь козы, чтобы исцелить Миноса.
- Сатиры были покрыты козьим мехом.
- Козел, поедающий виноград, помог пастуху Стафилу изобрести вино (см. Мифы Этолии).
- Астакид — козопас с Крита (см. Мифы Крита).
- Козопасы поймали Каллисто и её сына и воспитали Аркада.
- Козопасами были Смикрон и Бранх.
- Козопасом был Меланфий.
- Афродита дала женщинам Лемноса козлиный запах (см. Гипсипила).
- Ортигий убеждал Клиниса принести в жертву Аполлону коз.
Ослы
- Ослы помещены на небо, так как помогли Дионису в войне с гигантами.
- Говорящего осла Диониса убил Приап после состязания.
- Силен ездил на осле.
- Осел связан с Элевсинскими мистериями[9].
- Тифон (то есть Сет) 7 дней спасался бегством на осле.
- Осел посвящён в Египте Трифону? (Тифону).
- Аполлон сделал уши Мидаса ослиными.
- Осел передал средство от старости змее в обмен на воду.
- Про Окна упоминается, что он «утоляет голод осла» (см. Прочие).
Жертвоприношения:
- В Лампсаке ослов приносили в жертву Приапу.
- В Кармании ослов приносили в жертву Аресу.
- Гипербореи приносят в жертву Аполлону гекатомбу ослов.
- Клинис из Вавилона хотел принести в жертву Аполлону ослов (см. Ближний Восток в древнегреческой мифологии).
Свиньи
Свиньи связаны с Деметрой и культом плодородия.
Опасные кабаны:
- Кроммионская свинья. Убита Тесеем.
- Эриманфский вепрь. Побежден Гераклом.
- Калидонский вепрь. Убил нескольких героев, включая Анкея (сына Ликурга).
- Анкей (сын Посейдона) убит вепрем на Самосе.
- Кабана (или вепрей) в колесницу Адмета запряг Аполлон.
- Кабан, убивший Адониса. По некоторым версиям (Птолемей Гефестион), этим кабаном стал либо Аполлон, либо Эриманф (сын Аполлона).
- Кабан, убивший Аттиса в Лидии.
- Кабан (по версии), убил Гианта.
- Атис — некий аркадский герой, убитый вепрем.
- Кабан в земле мариандинов убил Идмона, кабана убил Идас.
- Дикого кабана в Ликии убил Беллерофонт.
Превращения:
- Кирка превратила в свиней спутников Одиссея, а также Калха, царя Давнии (см. Мифы Италии). Мотив превращения в свиней есть также в хеттской и южноамериканской мифологии[10].
- Свиньи кормили Габида из Тартесса.
- По одной версии, Зевса в Ликте выкормила свинья.
- Вепрь появился на горе Птой и напугал Лето (см. Мифы Беотии).
- Голова кабана — на щите Тидея (либо он одет в шкуру кабана).
- В «Илиаде» описан шлем с клыками кабана.
- Свинопас Евмей в «Одиссее».
- Знамение со свиньей указало Асканию на основание Альба-Лонги.
- Некая веприца хотела сравниться красотой с Афиной, её именем назван Гиамполь (см. Мифы Беотии#Гианты).
- Свиньи испортили вино Стафила.
- К свинопасу Тирру бежала Лавиния.
Жертвы:
- Свинопас Евбулей связан с культом Деметры. На фесмофориях свиней сбрасывают в мегароны.
- Триптолем принес свинью в жертву Деметре.
- Фоант из Посидонии посвятил убитого кабана себе, и голова погубила его (см. Мифы Италии).
- Афродита Кастниетида принимала в жертву свиней.
- Над разрезанными частями кабана в Олимпии приносили клятву соблюдать правила состязаний.
- Над частями кабана Геракл обменялся клятвами с детьми Нелея.
- Свинью приносили в жертву Юноне Монете, а супоросую свинью — Церере и Теллус.
Неопределенный скот
- Сатир отнимал скот у жителей Аркадии и убит Аргосом Паноптом.
Собаки
Собаки связаны особенно с Аполлоном.
Превращения:
- Сицилийский бог Адран имел облик собаки.
- Псом (или медведем) стал бог Кримис в Сицилии, отец Акеста.
- Аполлон стал собакой, и дочь Антенора родила ему сына Тельмисса (см. Малая Азия в древнегреческой мифологии).
- В собаку превратилась Гекаба, утратив сыновей.
- Скилла стала наполовину собакой.
- По версии, собаки Актеона стали тельхинами.
Жертвы собак:
- Актеон.
- По аргосской версии, Лин разорван собаками Кротопа.
- Фасия на Делосе съели собаки (см. Мифы островов Эгейского моря).
- Собаки фессалийца Кианиппа растерзали его жену Левкону (см. Мифы Фессалии).
- Труп Меланфия брошен собакам.
- Тела детей Кресфонта брошены на растерзание собакам.
- Эон (сын Ликимния) в Спарте убил камнем собаку, из-за чего сам погиб.
- Молоком собаки был вскормлен Асклепий.
- По версии, Зевса выкормила собака (см. Мифы Крита).
- По версии, Париса выкормила собака.
- 12 псов Артемида получила в подарок от Пана.
- У Геракла была двуглавая собака (Кербер ?).
- Собака сыграла роль в поединке Гипероха и Фемия (см. Мифы Фессалии).
- В Спарте Аполлон Карней покровительствовал собакам.
- Аполлон утащен собаками после рождения, но возвращен Лето. Его называют Кинеей.
- Золотой Кербер работы Гефеста. Его похитил Пандарей.
- С Киносаргом (святилищем Геракла в Афинах) связывали прорицание о белой собаке.
- Один из псов Кирены победил в погребальных играх по Пелию.
- На псовой охоте погиб некий Миунт (см. Мифы Аттики).
- Собака Оресфея родила кусок дерева, из которого вырос виноград.
- Пес Ориона, возможно, по имени Сириус, ставший созвездием.
- Имя Кандавл интерпретируется как «убийца пса»[11].
Жертвоприношения:
- Собак приносили в жертву Гекате, а также богине Эйлионее в Аргосе.
- Щенка приносили в жертву Аресу Эниалию.
- Чёрную собаку жертвовали богу Энодию в Колофоне (см. Список божеств).
Имена собак
- Собаки Актеона (перечень в статье)
- Арг (пёс) (Аргос en:Argos (dog)) — преданный пёс Одиссея[12].
- Гарпалик — персонаж, упомянутый Алкманом рядом с Меламподом[13]. Видимо, пёс.
- Касториды — порода собак, воспитанных Кастором, дар Аполлона[14].
- Кербер.
- Кербер — пёс царя молоссов Аидонея.
- Лелап — пёс Кефала.
- Мелампод — пёс Актеона, спартанской породы[15]. Возможно, он же упомянут у Алкмана, фр.87d Пейдж.
- Мэра — пёс Эригоны.
- Орфр.
- Сиагр — пёс Ахилла, выросший на Пелионе[16].
Волки
Волки, как и собаки, особенно связаны с Аполлоном.
Превращения:
- В волка был превращен Ликаон, который предложил Зевсу человеческое мясо.
- Лето стала волчицей и пришла из Гипербореи на Делос.
- Аполлон стал волком при браке с Киреной.
- Аполлон в образе волка убил тельхинов на Родосе.
- Посейдон превратил в волков женихов Феофаны.
- В волка превращался олимпийский победитель Дамарх (см. Мифы Аркадии).
Кормящие волчицы:
- Волчицы выкормили Милета (сына Аполлона).
- Волчица выкормила близнецов, рожденных рабыней Тархетия, царя альбанов (см. Мифы Италии).
Иные мотивы:
- Волчью шкуру надевает Долон.
- Победа волка над быком стала знамением о передаче царской власти Данаю.
- С эпитетом Аполлона Ликийского связана легенда об избавлении от волков (см. Мифы Сикиона и Флиунта).
- Волки помогали Лето по дороге, и она назвала Ликию в их честь.
- Во время потопа люди спаслись на Парнасе, следуя за волками, и назвали город Ликореей (см. Мифы Фокиды).
- Волк, посланный Псамафой, съел стадо, которое Пелей предложил Иру (сыну Актора) как выкуп, и превратился в скалу.
- В Византии в рождественский праздник воспроизводились пляски воинов в волчьих шкурах[17].
- Согласно современным ученым, Давн — по-иллирийски волк.
- С волками связаны греческие названия Ликаонии и луканов.
Медведи
Медведи устойчиво ассоциируются с Артемидой[18], и отчасти с Зевсом.
Превращения:
- Псом (или медведем) стал бог Кримис в Сицилии, отец Акеста.
- Гера или Зевс превратили Каллисто (Мегисто или Фини[ку) в медведицу, позже она стала созвездием Большой Медведицы (или Малой).
- По критскому мифу, кормилицы Зевса стали медведицами, чтобы укрыться от Кроноса. Гелика с Крита, кормилица Зевса, стала созвездием Большой Медведицы, а нимфа Киносура — Малой Медведицы.
- От слова медведь — названия звезд Арктофилак или Арктур.
- Медведица вскормила Париса.
- Медведица вскормила Аталанту на горе Парфений в Аркадии.
- Во Фракии Полифонта родила от медведя сыновей Агрия и Орея.
- Праздник Артемиды Бравронии связан с переодеванием в медведиц.
- По Евфориону, Ифигению приносили в жертву в Бравроне, но её заменили на медведицу.
Львы
Львы выступают как опасные противники героев. Также льва связывают с женскими божествами[19], в том числе с Артемидой[20].
Опасные львы:
- Немейский лев. Убит Гераклом, который носил его шкуру.
- Киферонский лев. Убил Евиппа (сына Мегарея) (см. Мифы Мегариды). Льва убил Алкафой (сын Пелопа) либо Геракл.
- Геликонский лев. Упоминается Птолемеем Гефестионом (см. Нирей).
- Лев — передняя часть Химеры.
- Ливийская львица (по версии) убила Гианта.
- Лев из Ливии истреблял быков царя Еврипила. Его убила лучница Кирена.
- Львица на охоте убила Мермера (сына Ясона).
- Филий, влюбленный в Кикна (сына Аполлона), убил льва.
- Львица убила Фалека, тирана Амбракии (см. Балканы в древнегреческой мифологии).
- Ливийский царь Феродамант кормил своих львов мясом чужеземцев (см. Африка в древнегреческой мифологии).
Превращения:
- Во льва превращался Аполлон.
- Львами стали Меланион (Гиппомен) и Аталанта. Кибела запрягла их в свою колесницу.
- Львами (по Птолемею Гефестиону) стали Кадм и Гармония.
- Львами (по версии) стали куреты.
- Лев изгнал с Парнаса корикийских нимф.
- За льва был принят Пенфей.
- Аполлон запряг их в колесницу Адмета.
- На щите Полиника голова льва (либо он одет в львиную шкуру).
- Геракл посвятил статую льва в храм Артемиды в Фивах.
- Была статуя Гипноса, усыпляющего льва.
- Рассказ о жреце Кибелы и льве был популярен среди авторов элегий.
- «Львом» назывался закон царя Лесбоса Макарея.
- Наложница Мелеса, царя Сард, родила льва, которого он обнес вокруг города (см. Малая Азия в древнегреческой мифологии).
- Львиные ворота в Микенах построили киклопы.
- Фобос изображался с головой льва.
- В следующей жизни (по Платону) Эант Теламонид стал львом.
Леопарды
- Леопарды запряжены в колесницу Диониса
- По версии Оппиана, ими стали сестры Семелы (см. Агава).
- В шкуру леопарда одет Менелай в «Илиаде»[21].
- Шкура леопарда — условный знак, спасший Антенора.
Пантера
- На неё охотился Кихир (см. Балканы в древнегреческой мифологии) и случайно убил Анфиппу.
- По версии, пантеры на Родопе растерзали фракийца Ликурга.
Тигры
- Шкура тигра как атрибут Диониса[22].
- Их посылает Дионис, и они убивают нескольких воинов (в VII книге «Фиваиды» Стация).
Олени и лани
Лани устойчиво связаны с Артемидой.
Превращения:
- В оленя превратился Актеон.
- Ланью стала Артемида, чтобы погубить Алоадов.
- Арга (см. Прочие) — охотница, превращенная Гелиосом в лань.
- В лань Артемида превратила Таигету.
- В лань превращена Кос, дочь Меропа.
- Облик оленя принимала Местра.
- Когда боги бежали в Египет, Геракл стал олененком.
- Лань выкормила Телефа.
- Лань выкормила Габида из Тартесса.
- Хирон кормил Ахилла костным мозгом оленей.
- Кормилицу Артемиды звали Элафион (от «элафой» — олени, см. Мифы Элиды).
- Афамант убил из лука Леарха, приняв его за оленя.
- Сарон преследовал лань, убежавшую в море, и утонул.
- Лань Артемиды убил Агамемнон.
- Лань Деспины, пойманная в Аркадии при Агапеноре.
- Кипарис (либо Сильван) случайно убил оленя, посвящённого нимфам.
- Керинейская лань. Жила на горе Артемисий в Аркадии.
- Четырёх ланей запрягла в свою колесницу Артемида (см. Керинейская лань).
- Алтарь на Делосе построен был из рогов кинфийских ланей, убитых Артемидой.
- Ланей кормят Амнисиады с Крита.
- Асканий на охоте убил оленя.
Зайцы
Мифов о зайцах по существу нет, они упоминаются лишь как объект охоты.
- На зайца охотился Орион с псом. Заяц стал созвездием.
- На них охотился Адонис.
- На них охотятся Артемида и Аполлон.
- На них охотился Бранх.
- Зайца воскресил с помощью травы Главк Морской.
Лисы
- Тевмесская лисица.
- Бассариды — в одежде из лисьих шкур[23].
- Лисица была знаком для мессенцев при разделе земли.
Другие животные
- Кошка. В Египте Артемида стала кошкой.
- Ласка. В неё превратилась Галанфида.
- Обезьяны.
- Рысь. В неё Деметра превратила Линка, царя Скифии.
- Слоны. Упомянуты у Нонна в описании индийского похода Диониса.
Животные «нижнего мира»
Змеи и драконы
Дракон — как правило, синоним слову змей (греч. офис) (не обязательно крылатый). Отношение к змеям в древнегреческой мифологии достаточно противоречиво[24] . Несмотря на многочисленные змееборческие сюжеты, есть примеры положительного отношения к змеям и их культа. Существует концепция, что это положительное отношение (сильное, например, в Аттике) — наследие догреческого этнического субстрата.
Дракайна — дракон женского пола, часто с человеческими частями тела.
Превращения:
- Младенец Зевс стал драконом, чтобы укрыться от Кроноса.
- Зевс стал змеем и овладел Реей, породив Афилу.
- В облике змея Зевс соблазнил Деметру.
- В облике змея Зевс соблазнил Персефону, и родились Загрей и Мелиноя.
- Асклепий был подобен дракону, в его храме жили священные змеи.
- Ахелой принимал облик рогатого змея, сражаясь с Гераклом[25].
- В старости Кадм и Гармония в Иллирии стали драконами.
- Аполлон стал змеем, когда Дриопа зачала от него Амфисса.
- От Аполлона в виде дракона Атия родила Октавиана Цезаря.
- Кихрей появился в виде дракона во время Саламинской битвы.
- Герой, превратившийся из змеи в человека, был родоначальником племени офиогенов близ Пария (см. Троада в древнегреческой мифологии).
- В Элее поклонялись рожденному Илифией мальчику-дракону Сосиполиду (см. Мифы Элиды).
Наполовину змеи:
- Девушка-змея у скифов. Родила от Геракла Агафирса и Гелона. По другому рассказу, девушка-змея родила от Зевса Скифа.
- У скифов Гора, мать Колакса — с телом, украшенным двумя змеями (см. Скифия и Кавказ в древнегреческой мифологии).
- Эрихтония (царя Афин) изображали в облике получеловека-полузмея.
- Кекроп (сын Геи) изображается в облике змея или «двуприродного» (с телом человека и дракона).
- Со змеиными хвостами вместо ног изображался Борей.
- Один из корибантов стал «двусущим» змеем по воле Деметры.
- Ехидна — полудева-полузмея.
Частично змеи:
- Волосы превращены в змей у Антигоны (дочери Лаомедонта).
- У Тифона было 100 драконьих голов.
- Нижние конечности гигантов переходили в тела драконов.
- Змеевласое чудовище Кампа (см. Аид).
- У Кербера хвост дракона и головы змей на спине.
- Эриний изображали с волосами в виде змей.
- Лернейская гидра. Описывается как многоголовая змея или животное со змеиными головами.
- Афина превратила в гидр (змей) волосы Горгоны Медусы.
Происхождение змей:
- Змеи появились из крови титанов.
- Ядовитые змеи появились из крови Медусы.
- Змеи на Лемносе произошли от гиганта Миманта.
Связь змей с прорицанием:
- Тиресий наступил на спаривавшихся змей и стал женщиной.
- Полиид узнал от змей о траве, с помощью которой воскресил Главка.
- Мелампод вскормил змеиных детенышей и стал понимать язык птиц.
- Змеи облизали глаза и уши Гелену и Кассандре, научив их прорицанию.
- Два змея оберегали младенца Иама.
- Три змея заползли на стену Трои, что было знамением (см. Эак).
- Дракон съел птенцов, что истолковал Калхант.
Жертвы змей:
- Дочери Кекропа Герса и Аглавра открыли ларец с Эрихтонием, но были задушены находившейся там змеей либо в безумии бросились вниз со скалы.
- Змея укусила нимфу Гесперию, возлюбленную Эсака.
- Евридика (жена Орфея), спасавшаяся от Аристея, была укушена змеей.
- Еврилох (сын Иона) был съеден змеями (см. Мифы Фессалии).
- Иокаст (сын Эола) укушен змеей (Мифы Италии).
- Юноша Киферон отверг любовь эринии Тисифоны и погиб от жала змеи.
- Драконы, выползшие из моря, убили Лаокоонта и его детей. Их имена Поркей и Харибея[26].
- Мопс (сын Ампика) в Африке умер от укуса змеи.
- Мунит умер от укуса близ Олинфа.
- Орест умер от укуса змеи в Аркадии.
- Офельт.
- Тил, лидийский герой, укушенный змеем (см. Малая Азия в древнегреческой мифологии).
- Триоп (царь Фессалии) убит драконом, стал созвездием Змееносца.
- Змея сепс убила Эпита (сына Элата).
- Змея в Ливии убила (по версии) Гианта.
- Змея в Ливии (по версии) убила Идмона.
- Царь гетов Карнабон убил одного из драконов Триптолема, за что был наказан (см. Фракия).
- Филоктета укусила водяная змея, и он много лет страдал от раны.
- Гера отравила воды Эгины змеями, и умерли почти все жители.
- В Аиде змеи привязывают Алоадов, Тесея и Пирифоя к трону, а также Иксиона к колесу.
- В Аиде змей поедает печень Тития.
Победители змей и драконов:
- Аполлон. Убил из лука дракона Пифона в Дельфах. По ряду авторов, в Дельфах жила драконица Дельфина (или дракон Дельфиний).
- Афина. Во время гигантомахии победила дракона и забросила его на небо.
- Геракл.
- Победил дракона Ладона, охранявшего яблоки Гесперид по приказу Геры (одиннадцатый подвиг). (Ср. сюжет со змеем-искусителем у дерева с яблоками в Эдемском саду)
- Победил Лернейскую гидру (второй подвиг).
- Геракл удушил змея у реки Сагарис в Лидии.
- Ещё во младенчестве удушил двух змей, посланных в колыбель Герой, чтобы его убить
- Кадм. Убил каменной глыбой в Фивах убившего его спутников дракона Касталийского источника, сына Ареса. Из его зубов выросли спарты.
- Ясон. Победил дракона у колхов (его называли Колхис), убив его (либо усыпив его снадобьями Медеи).
- Диомед (сын Тидея). Убил колхидского дракона на острове феаков.
- Менестрат из Феспий. Погубил дракона, предложив себя в жертву вместо своего возлюбленного (см. Мифы Беотии).
- Амфиарай (или Адраст) убил змея, убившего Офельта.
- Кихрей. Убил на Саламине огромного змея (либо вскормил змея).
- Еврилох. Изгнал с Саламина змею Кихриду, которая поселилась в Элевсине.
- Форбант (сын Триопа). Истребил змей и дракона на Родосе.
- Алкон с Крита убил дракона, угрожавшего его сыну.
- Неизвестный по имени герой из Амфиклеи убил дракона, охранявшего его сына (см. Мифы Фокиды).
- Медея освободила от змей город Абсориду.
- Дамасен из Лидии — змееборец, убивший врага стволом дерева.
Также:
- Бриарей убил чудовищного полубыка-полузмея.
- Дракон — задняя часть Химеры, убитой Беллерофонтом.
- Дельфина — драконица, сторожившая похищенные Тифоном сухожилия Зевса.
Другие сюжеты:
- Драконы были запряжены в колесницу Триптолема, подаренную Деметрой. Их неудачно пытался запрячь Антей (Мифы Ахайи).
- Похоже на Триптолема изображался Бонус Евентус (на колеснице, запряженной драконами).
- Медея летала на колеснице, запряженной драконами.
- Змей был проводником у Антинои, дочери Кефея (Мифы Аркадии).
- Змея обвила ребёнка Иллирия.
- Дракон выполз между Авгой и Телефом, когда та хотела убить сына.
- Италийское племя марсов защищено от укусов змей. Они поклонялись богине змей Ангиции.
- Клитемнестре снилось, что она родила змея, который укусил её.
- Дракон был изображен на щите Менелая.
- Минос испускал при совокуплении змей, скорпионов и сколопендр.
- Гекаба увидела во сне, что рождает факел со змеями (см. Парис).
- Пиравсты — драконы с Кипра (см. Кипр в древнегреческой мифологии).
- Змеи из священной рощи Аполлона в Эпире — потомки Пифона.
- Талос (ученик Дедала) распилил дерево челюстью змеи.
- У орфиков Хронос именуется драконом.
- От некоего змея спасался Элефенор.
- Водяная змея стала созвездием, когда её принес ворон в чаше.
- Парей (неядовитая змея). Когда её видели, призывали Сабазия.
- В сатировской драме Софокла «Глухие» (фр.363 Радт) была изложена история, что люди получили от Зевса средство от старости и навьючили его на осла, но тот обменял его на воду, которую охраняла змея.
Черепахи
- Ей стала нимфа Хелона («черепаха»).
- Из неё Гермес сделал лиру, которую подарил Амфиону.
- Ей стал Аполлон, когда полюбил Дриопу.
- Черепаха пожирала тех, кого Скирон сбрасывал со скалы.
- Черепаха изображалась на монетах Эгины.
Мыши
- Считались рожденными из земли[27].
- Аполлон наслал на поля Троады мышей, которые перегрызли тетивы у вражеских луков. Кринис воздвиг храм Аполлону Сминфею.
- С мышами боролся Тевкр (сын Скамандра).
- За мышью гонялся Главк (сын Миноса).
- Молорх боролся с мышами.
Другие животные «нижнего мира»
- Жаба. Темен нашел на алтаре жабу и получил по жребию Аргос.
- Землеройка. Ей стала Лето в Египте.
- Крабы. Рак или краб (каркин) помогал Лернейской гидре и стал созвездием.
- Крокодил. Священному крокодилу Суху поклонялись в Египте.
- Крот. Связан с Асклепием, его святилище было в форме норы крота[28].
- Лягушки. Лето превратила в них жителей Ликии, которые отказали ей в воде.
- Черви. Червей, подтачивающих виноградную лозу, истребил Геракл, за это эрифрейцы почитают его как Ипоктона.
- Энхелеи («водяные змеи»[29] либо «угри») — название иллирийского племени энхелейцев (см. Балканы в древнегреческой мифологии).
- Пятнистая ящерица. В неё Деметра превратила Аскалафа.
Также к нижнему миру, видимо, относятся:
Дельфины
- В них Дионис превратил тирренских пиратов.
- Дельфин нашел скрывавшуюся Амфитриту и стал созвездием.
- Аполлон превращался в дельфина, и его называют Дельфиний.
- Посейдон стал дельфином и овладел Меланфией (см. Мифы Фессалии).
- Тритона изображали с хвостом дельфина.
- Изображения дельфинов были у статуи Деметры с головой лошади.
- Дельфин перенес Меликерта (Палемона) на Истм.
- Фетида плавала на дельфине.
- На щите Одиссея был изображен дельфин.
- Дельфины спасли Энала.
Водные животные
- Акула. Тлеполем угостил Тесея мясо родосской колючей акулы.
- Рыбой киридой (губаном) стала Скилла (дочь Ниса). Ряд авторов ошибочно называют кириду птицей.
- Кето (кит).
- Креветки. Город Кариды («креветки») основал Макар, спасшийся от потопа (см. Малая Азия в древнегреческой мифологии).
- В рыбу лепидот превратился Арес в Египте.
- Мурена, рыбы-веретена и Галена рождены Рыбой и Покоем.
- Осьминог. Вынес из моря камень для Энала.
- Помпил (рыба).
- Аполлон превратил в неё рыбака Помпила (см. Мифы островов Эгейского моря).
- Рыбак Эпопей съел помпилов, и его за это проглотило чудовище (см. Мифы островов Эгейского моря).
- Скат. Копьем с наконечником в виде шипа ромбового ската Телегон убил Одиссея.
- Тритон (животное). В Танагре была легенда, как его победили с помощью Диониса (см. Африка в древнегреческой мифологии).
- Тунец. Посейдон угостил им Зевса, когда тот рожал Диониса.
- Тюлени.
- Псамафа обратилась в тюленя, спасаясь от Эака.
- В тюленя Аполлон превратил некоего внука Кефисса (Аттика).
- Имя Фок («тюлень») носили Фок (сын Орнитиона) и Фок (сын Эака).
- По версии Птолемея Гефестиона, Фетида превратилась в тюленя и убила Елену.
Различные рыбы:
- Роды рыб рождены Талассой от Понта.
- Рыба, спасшая Атаргатис, стала созвездием Южной Рыбы. Её порождения — созвездием Рыб.
- Либо Афродита и Эрот стали рыбами, либо им помогли рыбы. Они стали созвездием Рыб.
- Рыбы съели Ихтия, сына Атаргатиды.
- Рыбой стала Немесида, спасаясь от Зевса.
- Сама Деркето стала рыбой.
- Либо созвездием Южной Рыбы стала рыба, которая помогла Исиде.
- Океанида Евринома изображалась с нижней частью тела как у рыбы.
- Фетиду изображали с нижней частью тела как у рыбы.
- За соленую рыбу Лакий, основатель Фаселиды, купил землю у Килабра (см. Малая Азия в древнегреческой мифологии).
- Талос (ученик Дедала) изобрел пилу, подражая хребту рыбы.
- Гелиос превратил в рыбу нимфу с острова Нозала в Эритрейском море, которая превращала юношей в рыб (см. Ближний Восток в древнегреческой мифологии).
- С рыбачьими сетями связана Бритомартида.
- На рыбной ловле был утоплен Паламед.
Животные «верхнего мира»
Общие упоминания птиц
Превращения в птиц:
- Спутники Диомеда. Превращены в птиц. Акмон стал птицей, похожей на лебедя. См. Мифы Италии.
- Схеней («камыш»), Аканф («чертополох») и Аканфида. Родственники Автоноя, превращены в птиц. (См. Прочие.)
- В птицу превращены Гарпа и Гарпас из Вавилона (см. Малая Азия в древнегреческой мифологии).
- Спутницы Ино Исмениды из Сидона бросились в море и стали птицами (см. Ближний Восток в древнегреческой мифологии).
- На острове Калаврия некие царь и царица превратились в птиц (см. Мифы Арголиды).
- В некую жёлтую птицу превратился Кеней.
- В птиц на Эридане превратились спутники Аполлона (см. Кикн (сын Сфенела)).
- Комба из Плеврона стала птицей (см. Мифы Этолии).
- Посейдон стал птицей и соблазнил Медусу Горгону.
- Спутники Мемнона стали птицами мемнонидами, возникшими из костра.
- Афина улетает, превратившись в орла или ласточку (см. Ментор).
- У Овидия упомянуты некие крылатые «дети Молосса».
- Некоей птицей стала Перигуна.
- Некоей птицей стала Фирия, мать Кикна (сына Аполлона).
- Окн (одна из пород птиц). Есть легенда об Окне (см. Прочие).
Птицеподобные существа:
- Стимфалийские птицы.
- Сирен боги превратили в птиц или полуптиц.
- Шесть золотых птиц, отождествляемых с сиренами, жили в Дельфах.
- Гарпии имели птичьи головы и ноги.
- Крылатой была Сфинга.
- Стрикс — некий «крылатый упырь» из Каледонии (см. Западное Средиземноморье в древнегреческой мифологии).
- Птицы предвещали царскую власть Гордию.
- Зевс стал птицей (орлом?), когда возлежал с Европой.
- Крылатыми были Бореады.
- Крылья изготовил Дедал для себя и Икара.
- Из яйца родились Елена и Диоскуры.
- Из яйца родились Молиониды.
- Из яйца в орфической теогонии родился Протогон.
Вороны
- В Дельфах встретились два ворона, посланные с краев земли.
- В ночного ворона Гермес превратил Евмела с Коса.
- В белого ворона Аполлон превратил Ликия из Вавилона (см. Ближний Восток в древнегреческой мифологии).
- Ворон почернел, когда сообщил Аполлону об измене Корониды.
- Шлем Афины имеет вид ворона.
- Ворон стал созвездием, когда Аполлон не дождался от него воды. Как отмечает Е. М. Мелетинский, связь ворона или его созвездия с сухим сезоном почти универсальна[30].
- Им стал Аполлон в Египте.
- Ворона. В неё превращена Коронида (дочь Коронея).
Лебеди
- Воспели родившегося на Делосе Аполлона, прилетев с Пактола.
- Колесница Аполлона запряжена лебедями.
- В Дельфах встретились два лебедя, посланные с краев земли.
- Зевс в образе лебедя овладел Немесидой либо Ледой.
- Латинская нимфа Канента стала лебедем (Мифы Италии).
- Четыре важных персонажа по имени Кикн.
- Лебедь указал хозяину козопаса Смикрона женить его на своей дочери (см. Малая Азия в древнегреческой мифологии).
- Душа Орфея после смерти выбрала жизнь лебедя. Он стал созвездием Лебедя.
Ночные птицы
- Сова.
- Филин.
Хищные птицы
- Орёл.
- В орла Гера превратила Аэтоса, возлюбленного Зевса (аэт — индоевропейское название птицы, в греческом обозначает орла[31]).
- Зевс увидел орла перед титаномахией и посчитал это благим знаком.
- Орел изображен на скипетре Зевса.
- Зевс стал орлом, преследуя Астерию.
- Зевс принял облик орла, сражаясь с Асопом Флиасийским.
- Зевс стал орлом, похищая Ганимеда.
- Зевс стал орлом, похищая Эгину.
- В орла Зевс превратил Перифанта из Аттики.
- Орел Эфон пожирал печень Прометея, пока его не убил Геракл.
- Орлом стала Афродита, преследуя лебедя-Зевса (см. Немесида).
- Орлом выступает Дионис[32].
- Орел принес Гермесу сандалию Афродиты.
- Мероп с Коса превращен в орла и стал созвездием.
- В морского орла превратился Пандарей из Эфеса (см. Малая Азия в древнегреческой мифологии).
- Зевс послал с краев земли двух орлов, и они встретились в Дельфах.
- Эант Теламонид получил имя от орла, посланного Зевсом.
- Орел указал царя аргивянам, усевшись на доме Эгона (см. Мифы Арголиды).
- На озере Тантала Павсаний видел «лебединых» орлов.
- Коршун.
- Орлан. В него Зевс превратил Фенею (см. Мифы Аттики).
- Подорлик. Им стал Клинис из Вавилона.
- Скопа (желтокрылый орел). Ей стал Нис (сын Пандиона).
- Стервятник.
- Им стал фракиец Агрий.
- В него превращены фессалийцы Неофрон и Эгипий (см. Мифы Фессалии).
- Ястреб (Гиерак). Птица Аполлона.
- Гиерак выдал Аргосу Панопту, что Гермес хочет украсть Ио.
- Гиерак помог троянцам, на которых разгневался Посейдон, и бог превратил его в ястреба (см. Малая Азия в древнегреческой мифологии).
- Ястребом (по версии) стал Терей.
- Ястреб (или коршун). По версии, им стал Аполлон в Египте. Египтяне посвящают ястребов Аполлону.
- Ястреб (дедалион). В него Аполлон превратил Дедалиона, бросившегося с утеса.
Отдельные птицы
- Аист.
- В него Гера превратила Антигону (дочь Лаомедонта). Аистов почитали в Фессалии.
- Аист — атрибут латинской Пиетас.
- Аэроп («осоед»). Этой птицей стал мальчик Ботр из Фив (см. Мифы Беотии).
- Вертишейка.
- Воробьи.
- Выпь. В неё превращен Автоной (сын Меланея).
- Гагара. Ей стала Гипериппа, дочь царя молоссов (см. Балканы в древнегреческой мифологии).
- Галка. Ей стала Арна из Сифноса (см. Мифы островов Эгейского моря).
- Голубка.
- Зевс превратился в голубя, полюбив Фтию из Эгии (см. Мифы Ахайи).
- Ей стала Ктесилла с Кеоса.
- В неё Эрот превратил нимфу Перистеру (см. Афродита).
- Голубки высиживали яйцо, из которого вышла Сирийская богиня (Афродита).
- Пелиады («голубки») — пророчицы в Додоне. Туда прилетела голубка из египетских Фив (см. Балканы в древнегреческой мифологии).
- Плеяды превратились в голубок и вознесены на небо.
- Энотрофы превратились в голубиц, спасаясь от Агамемнона.
- Голубка, выпущенная Евфимом, пролетела через Симплегады.
- Горлица. Чайка уронила на голову Одиссея её перо, и тот умер.
- Гуси.
- В гусыню превратилась Немесида, когда снесла яйцо.
- С гусем играла Геркина из Лебадии, подруга Коры, и упустила его в пещеру (см. Мифы Беотии).
- С гусем связана Гера[33].
- Драконтида. В неё превращена одна из дочерей Пиера.
- Дрозд. В певчего дрозда превратился один из куретов.
- Дятел.
- Зелёным дятлом стал один из куретов.
- Зелёным дятлом стал Политехн из Колофона (см. Малая Азия в древнегреческой мифологии).
- Зелёным дятлом стала Леланта, жена царя молоссов (см. Балканы в древнегреческой мифологии).
- В зелёного дятла превращена одна из дочерей Пиера.
- В зелёного дятла Арес превратил служанку Полифонты.
- Ликофрон называет Гесиону дятлом.
- В дятла был превращен Пик, который кормил Ромула и Рема (Мифы Италии).
- Хохлатый жаворонок. Им стала Гипподамия, жена Автоноя (см. Прочие).
- Журавль.
- Зеленушка. В неё превращена одна из дочерей Пиера.
- Зимородок (алкиона).
- Ими стали Алкиона (дочь Эола), а также Алкиона из Эфеса, а ещё семь алкионид.
- Ибис. В Египте им стал Гермес.
- Ихневмон (птица). Им стал Мегалетор, сын царя молоссов (см. Балканы в древнегреческой мифологии).
- Катрей. Мифическая птица, предвещает дождь.
- Кенхрида. В неё превращена одна из дочерей Пиера.
- Кербер. Птицей кербер стал один из куретов.
- Королёк. Им стал Алкандр, сын царя молоссов (см. Балканы в древнегреческой мифологии).
- Кукушка. Зевс стал ей, полюбив Геру.
- Куропатка.
- В неё превратился Талос (ученик Дедала).
- Клеобея бросила её в колодец и попросила Анфея достать её.
- Лаг (птица). В него Арес превратил Орея (см. Фракия).
- Ласточка.
- Ей стала Филомела.
- Ей стала Хелидонида из Эфеса (см. Малая Азия в древнегреческой мифологии).
- Нырок. Им стал Эсак.
- Павлин. Получил глаза Аргоса Панопта.
- Перепел.
- Зевс стал перепелом и овладел Лето.
- Зевс превратил Лето в перепелку и отправил на Делос.
- Перепелкой стала Астерия, спасаясь от Зевса.
- Перепел помог Иолаю отыскать тело погибшего Геракла во время западного похода.
- Также Ортигия (см. Артемида) и Ортикс (см. Мифы Фессалии).
- Пёс (птица). В неё превратился Филей, сын царя молоссов (см. Балканы в древнегреческой мифологии).
- Петух.
- В него превратил Арес Алектриона (см. Прочие).
- Был изображен на щите Идоменея.
- С ним изображается на монетах из Феста Зевс Велхан.
- Имя Кокал обозначает породу петухов.
- Петух посвящён Афине Эргане.
- Петуха приносили в жертву Асклепию.
- Пифинга. В неё превращена Артемиха из Вавилона (см. Ближний Восток в древнегреческой мифологии).
- Поинга. В неё превращена Булида (см. Мифы Фессалии).
- Ржанка. Ей стал Агрон с Коса.
- Сарыч. Им стал Муних, царь молоссов (см. Балканы в древнегреческой мифологии).
- Синица.
- Зевс превратил в неё Тимандру (см. Мифы Фессалии).
- Аполлон превратил в неё Ортигия из Вавилона (см. Ближний Восток в древнегреческой мифологии).
- Сипуха. Ей стал один из куретов.
- Соловей.
- Сорока. Её крик помог Гераклу спасти Фиало и Эхмагора (см. Мифы Аркадии).
- Удод.
- Им стал Терей.
- Им стал брат Аэдоны из Эфеса.
- Утки.
- Феникс (птица).
- Халкида. Ей стала Гарпалика (дочь Климена).
- Цесарки. Артемида превратила в них сестер Мелеагра Евримеду и Меланиппу (Мелеагриды).
- Чайка. Им стал Кеик (муж Алкионы).
- Цапля.
- Цапля (по версии) первой пролетела через Симплегады.
- Белая цапля. В неё превращен Эродий, сын Автоноя (см. Прочие).
- Чёрная цапля. В неё превращен Анф, сын Автоноя, сожранный лошадьми. Слуга Анфа стал другой цаплей (см. Прочие).
- Цапля. Вылетела из пепла города Ардея в Италии.
- Фазан. Им стал Итис.
- Чомга. В неё превращена одна из дочерей Пиера.
- Щегол. В него превращена одна из дочерей Пиера.
Насекомые
- Древоточец. Керамб, превращенный нимфами в древоточца и переживший всемирный потоп.
- Жук. Иногда Зевс почитался в виде жука.
- Летучая мышь. Ей стала одна из Миниад.
- Мухи.
- Геракл прогнал мух из Элиды за Алфей.
- В Аркадии приносили жертвы герою Мииагру («мухолову»). См. Мифы Аркадии.
- Овод. Его наслала Гера на корову Ио.
- Пауки.
- Саранча. С ней связаны эпитеты Аполлон Парнопий и Геракл Корнопион.
- Скорпион.
- Орион погиб от укуса скорпиона, который послала Гея или Артемида. Скорпион стал созвездием.
- Ликофрон называет Геракла скорпионом.
- Слепень. Зевс наслал его на Пегаса, и тот сбросил седока.
- Фаланга (насекомое). Им стал Фаланкс, брат Арахны (см. Малая Азия в древнегреческой мифологии).
- Цикада. Ей стал Тифон (сын Лаомедонта).
Муравьи:
- Зевс зачал Мирмидона в облике муравья.
- Мирмидоняне. Эак превратил муравьёв в людей.
- Дедал с помощью муравья решил задание с раковиной.
- Заползли в рот ребёнка Мидаса и снесли туда зерна пшеницы.
Пчелы
Пчёлы (мелиссы) и мёд:
- Пчёлы возникли из быков, принесенных в жертву Аристеем.
- Пчёлами назывались жрицы Деметры, от имен дочерей царя Мелисса. Мелисса — эпитет Артемиды.
- Зевса-младенца на Крите кормили мёдом пчёлы Панакриды дочери царя Мелиссея.
- Куреты пытались набрать в пещере Зевса священный мед, но превращены в птиц.
- Зевс напоил Кроноса мёдом, тот заснул и был оскоплен.
- Пастуха Комата спасли пчёлы, по воле муз кормившие его мёдом (см. Мифы Италии).
- Пчёлы кормили Мелитея, сына Зевса и нимфы (см. Мифы Фессалии).
- Саон следовал за роем пчёл и попал в пещеру Трофония, где был обучен священнодействиям (Мифы Беотии).
- Гаргорис из Тартесса открыл способ добывания мёда.
- В бочке с мёдом утонул Главк (сын Миноса).
- Из пчелиного воска и крыльев Птерасом был построен второй храм в Дельфах.
- Титаны измазали лицо мёдом и растерзали Загрея.
- Там, где есть пчёлы, поклонялись Приапу.
- В микенских текстах упоминаются «служители мёда»[34].
- Согласно «Одиссее», возлияние умершим совершали мёдом, смешанным с молоком.
Иные сюжеты
- Антилох был вскормлен звериным молоком, но чьим — неизвестно.
- Шкуры животных подстелил Гермес, чтобы овладеть Апемосиной.
- Крылья Арки Зевс подарил Фетиде.
Протеизм
Персонажи, принимавшие различные облики:
- Ахелой. Облик быка, быкоголового мужа, змея.
- Местра. Облик кобылицы, коровы, оленя.
- Метида. Конкретные облики неизвестны.
- Периклимен. Становился орлом, муравьём, львом, змеем, пчелой.
- Протей. Становился львом, драконом, пантерой, вепрем, водой, деревом. Его сравнивали с полипом.
- Фетида. Превращалась в птицу, дерево, тигрицу, льва, змея, огонь, влагу.
Кроме того, среди богов крайне многообразны превращения Зевса.
См. также:
- Кагаров Е. К. Культ фетишей, растений и животных в Древней Греции. СПб, 1913.
- Флора древнегреческой мифологии
Напишите отзыв о статье "Фауна древнегреческой мифологии"
Примечания
- ↑ Мифы народов мира. В 2 т. М., 1991-92. Т.1. С.440-449
- ↑ см. Мифы народов мира. В 2 т. М., 1991-92. Т.1. С.203
- ↑ Элиаде М. История веры и религиозных идей. В 3 т. Т.2. М., 2002. С.437, из Арнобия
- ↑ Гамкрелидзе Т. В., Иванов Вяч. Вс. Индоевропейский язык и индоевропейцы. Тб., 1984. С.569
- ↑ см. Элиаде М. История веры и религиозных идей. Т.1. М., 2001. С.238
- ↑ Гамкрелидзе Т. В., Иванов Вяч. Вс. Индоевропейский язык и индоевропейцы. Тб., 1984. С.576
- ↑ Мифы народов мира. В 2 т. М., 1991-92. Т.2. С.238
- ↑ См. Мифы народов мира. В 2 т. М., 1991-92. Т.1. С.663-664
- ↑ Гамкрелидзе Т. В., Иванов Вяч. Вс. Индоевропейский язык и индоевропейцы. Тб., 1984. С.563, по Гесихию
- ↑ см. Мифы народов мира. В 2 т. М., 1991-92. Т.1. С.233
- ↑ Гамкрелидзе Т. В., Иванов Вяч. Вс. Индоевропейский язык и индоевропейцы. Тб., 1984. С.495, 591
- ↑ Гомер. Одиссея XVII 292—303, 327
- ↑ Алкман, фр.87d Пейдж
- ↑ Юлий Поллукс V 40 // Лосев А. Ф. Мифология греков и римлян. М., 1996. С.615
- ↑ Овидий. Метаморфозы III 208; Гигин. Мифы 181
- ↑ Софокл. Поклонники Ахилла, фр.154 Радт
- ↑ Гамкрелидзе Т. В., Иванов Вяч. Вс. Индоевропейский язык и индоевропейцы. Тб., 1984. С.493, авторы предполагают влияние готов
- ↑ Мифы народов мира. В 2 т. М., 1991-92. Т.2. С.129
- ↑ См. Мифы народов мира. В 2 т. М., 1991-92. Т.2. С.41-43.
- ↑ Элиаде М. История веры и религиозных идей. В 3 т. Т.1. М., 2001. С.255; Гамкрелидзе Т. В., Иванов Вяч. Вс. Индоевропейский язык и индоевропейцы. Тб., 1984. С.509
- ↑ см. параллели: Мифы народов мира. В 2 т. М., 1991-92. Т.2. С.48; Гамкрелидзе Т. В., Иванов Вяч. Вс. Индоевропейский язык и индоевропейцы. Тб., 1984. С.501
- ↑ Мифы народов мира. В 2 т. М., 1991-92. Т.2. С.511
- ↑ Мифы народов мира. В 2 т. М., 1991-92. Т.2. С.57
- ↑ См. Мифы народов мира. В 2 т. М., 1991-92. Т.1. С.394-395, 468—471
- ↑ см. иллюстрацию: Мифы народов мира. В 2 т. М., 1991-92. Т.1. С.444
- ↑ Ликофрон. Александра 347 комм.
- ↑ Мифы народов мира. В 2 т. М., 1991-92. Т.2. С.190
- ↑ Гамкрелидзе Т. В., Иванов Вяч. Вс. Индоевропейский язык и индоевропейцы. Тб., 1984. С.532
- ↑ Гамкрелидзе Т. В., Иванов Вяч. Вс. Индоевропейский язык и индоевропейцы. Тб., 1984. С.526, отрицают значение «угорь»
- ↑ Мифы народов мира. В 2 т. М., 1991-92. Т.1. С.245-247
- ↑ Гамкрелидзе Т. В., Иванов Вяч. Вс. Индоевропейский язык и индоевропейцы. Тб., 1984. С.538
- ↑ Мифы народов мира. В 2 т. М., 1991-92. Т.2. С.347
- ↑ 1 2 Мифы народов мира. В 2 т. М., 1991-92. Т.2. С.348
- ↑ Гамкрелидзе Т. В., Иванов Вяч. Вс. Индоевропейский язык и индоевропейцы. Тб., 1984. С.605
|
||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
Отрывок, характеризующий Фауна древнегреческой мифологии
С 28 го октября, когда начались морозы, бегство французов получило только более трагический характер замерзающих и изжаривающихся насмерть у костров людей и продолжающих в шубах и колясках ехать с награбленным добром императора, королей и герцогов; но в сущности своей процесс бегства и разложения французской армии со времени выступления из Москвы нисколько не изменился.
От Москвы до Вязьмы из семидесятитрехтысячной французской армии, не считая гвардии (которая во всю войну ничего не делала, кроме грабежа), из семидесяти трех тысяч осталось тридцать шесть тысяч (из этого числа не более пяти тысяч выбыло в сражениях). Вот первый член прогрессии, которым математически верно определяются последующие.
Французская армия в той же пропорции таяла и уничтожалась от Москвы до Вязьмы, от Вязьмы до Смоленска, от Смоленска до Березины, от Березины до Вильны, независимо от большей или меньшей степени холода, преследования, заграждения пути и всех других условий, взятых отдельно. После Вязьмы войска французские вместо трех колонн сбились в одну кучу и так шли до конца. Бертье писал своему государю (известно, как отдаленно от истины позволяют себе начальники описывать положение армии). Он писал:
«Je crois devoir faire connaitre a Votre Majeste l'etat de ses troupes dans les differents corps d'annee que j'ai ete a meme d'observer depuis deux ou trois jours dans differents passages. Elles sont presque debandees. Le nombre des soldats qui suivent les drapeaux est en proportion du quart au plus dans presque tous les regiments, les autres marchent isolement dans differentes directions et pour leur compte, dans l'esperance de trouver des subsistances et pour se debarrasser de la discipline. En general ils regardent Smolensk comme le point ou ils doivent se refaire. Ces derniers jours on a remarque que beaucoup de soldats jettent leurs cartouches et leurs armes. Dans cet etat de choses, l'interet du service de Votre Majeste exige, quelles que soient ses vues ulterieures qu'on rallie l'armee a Smolensk en commencant a la debarrasser des non combattans, tels que hommes demontes et des bagages inutiles et du materiel de l'artillerie qui n'est plus en proportion avec les forces actuelles. En outre les jours de repos, des subsistances sont necessaires aux soldats qui sont extenues par la faim et la fatigue; beaucoup sont morts ces derniers jours sur la route et dans les bivacs. Cet etat de choses va toujours en augmentant et donne lieu de craindre que si l'on n'y prete un prompt remede, on ne soit plus maitre des troupes dans un combat. Le 9 November, a 30 verstes de Smolensk».
[Долгом поставляю донести вашему величеству о состоянии корпусов, осмотренных мною на марше в последние три дня. Они почти в совершенном разброде. Только четвертая часть солдат остается при знаменах, прочие идут сами по себе разными направлениями, стараясь сыскать пропитание и избавиться от службы. Все думают только о Смоленске, где надеются отдохнуть. В последние дни много солдат побросали патроны и ружья. Какие бы ни были ваши дальнейшие намерения, но польза службы вашего величества требует собрать корпуса в Смоленске и отделить от них спешенных кавалеристов, безоружных, лишние обозы и часть артиллерии, ибо она теперь не в соразмерности с числом войск. Необходимо продовольствие и несколько дней покоя; солдаты изнурены голодом и усталостью; в последние дни многие умерли на дороге и на биваках. Такое бедственное положение беспрестанно усиливается и заставляет опасаться, что, если не будут приняты быстрые меры для предотвращения зла, мы скоро не будем иметь войска в своей власти в случае сражения. 9 ноября, в 30 верстах от Смоленка.]
Ввалившись в Смоленск, представлявшийся им обетованной землей, французы убивали друг друга за провиант, ограбили свои же магазины и, когда все было разграблено, побежали дальше.
Все шли, сами не зная, куда и зачем они идут. Еще менее других знал это гений Наполеона, так как никто ему не приказывал. Но все таки он и его окружающие соблюдали свои давнишние привычки: писались приказы, письма, рапорты, ordre du jour [распорядок дня]; называли друг друга:
«Sire, Mon Cousin, Prince d'Ekmuhl, roi de Naples» [Ваше величество, брат мой, принц Экмюльский, король Неаполитанский.] и т.д. Но приказы и рапорты были только на бумаге, ничто по ним не исполнялось, потому что не могло исполняться, и, несмотря на именование друг друга величествами, высочествами и двоюродными братьями, все они чувствовали, что они жалкие и гадкие люди, наделавшие много зла, за которое теперь приходилось расплачиваться. И, несмотря на то, что они притворялись, будто заботятся об армии, они думали только каждый о себе и о том, как бы поскорее уйти и спастись.
Действия русского и французского войск во время обратной кампании от Москвы и до Немана подобны игре в жмурки, когда двум играющим завязывают глаза и один изредка звонит колокольчиком, чтобы уведомить о себе ловящего. Сначала тот, кого ловят, звонит, не боясь неприятеля, но когда ему приходится плохо, он, стараясь неслышно идти, убегает от своего врага и часто, думая убежать, идет прямо к нему в руки.
Сначала наполеоновские войска еще давали о себе знать – это было в первый период движения по Калужской дороге, но потом, выбравшись на Смоленскую дорогу, они побежали, прижимая рукой язычок колокольчика, и часто, думая, что они уходят, набегали прямо на русских.
При быстроте бега французов и за ними русских и вследствие того изнурения лошадей, главное средство приблизительного узнавания положения, в котором находится неприятель, – разъезды кавалерии, – не существовало. Кроме того, вследствие частых и быстрых перемен положений обеих армий, сведения, какие и были, не могли поспевать вовремя. Если второго числа приходило известие о том, что армия неприятеля была там то первого числа, то третьего числа, когда можно было предпринять что нибудь, уже армия эта сделала два перехода и находилась совсем в другом положении.
Одна армия бежала, другая догоняла. От Смоленска французам предстояло много различных дорог; и, казалось бы, тут, простояв четыре дня, французы могли бы узнать, где неприятель, сообразить что нибудь выгодное и предпринять что нибудь новое. Но после четырехдневной остановки толпы их опять побежали не вправо, не влево, но, без всяких маневров и соображений, по старой, худшей дороге, на Красное и Оршу – по пробитому следу.
Ожидая врага сзади, а не спереди, французы бежали, растянувшись и разделившись друг от друга на двадцать четыре часа расстояния. Впереди всех бежал император, потом короли, потом герцоги. Русская армия, думая, что Наполеон возьмет вправо за Днепр, что было одно разумно, подалась тоже вправо и вышла на большую дорогу к Красному. И тут, как в игре в жмурки, французы наткнулись на наш авангард. Неожиданно увидав врага, французы смешались, приостановились от неожиданности испуга, но потом опять побежали, бросая своих сзади следовавших товарищей. Тут, как сквозь строй русских войск, проходили три дня, одна за одной, отдельные части французов, сначала вице короля, потом Даву, потом Нея. Все они побросали друг друга, побросали все свои тяжести, артиллерию, половину народа и убегали, только по ночам справа полукругами обходя русских.
Ней, шедший последним (потому что, несмотря на несчастное их положение или именно вследствие его, им хотелось побить тот пол, который ушиб их, он занялся нзрыванием никому не мешавших стен Смоленска), – шедший последним, Ней, с своим десятитысячным корпусом, прибежал в Оршу к Наполеону только с тысячью человеками, побросав и всех людей, и все пушки и ночью, украдучись, пробравшись лесом через Днепр.
От Орши побежали дальше по дороге к Вильно, точно так же играя в жмурки с преследующей армией. На Березине опять замешались, многие потонули, многие сдались, но те, которые перебрались через реку, побежали дальше. Главный начальник их надел шубу и, сев в сани, поскакал один, оставив своих товарищей. Кто мог – уехал тоже, кто не мог – сдался или умер.
Казалось бы, в этой то кампании бегства французов, когда они делали все то, что только можно было, чтобы погубить себя; когда ни в одном движении этой толпы, начиная от поворота на Калужскую дорогу и до бегства начальника от армии, не было ни малейшего смысла, – казалось бы, в этот период кампании невозможно уже историкам, приписывающим действия масс воле одного человека, описывать это отступление в их смысле. Но нет. Горы книг написаны историками об этой кампании, и везде описаны распоряжения Наполеона и глубокомысленные его планы – маневры, руководившие войском, и гениальные распоряжения его маршалов.
Отступление от Малоярославца тогда, когда ему дают дорогу в обильный край и когда ему открыта та параллельная дорога, по которой потом преследовал его Кутузов, ненужное отступление по разоренной дороге объясняется нам по разным глубокомысленным соображениям. По таким же глубокомысленным соображениям описывается его отступление от Смоленска на Оршу. Потом описывается его геройство при Красном, где он будто бы готовится принять сражение и сам командовать, и ходит с березовой палкой и говорит:
– J'ai assez fait l'Empereur, il est temps de faire le general, [Довольно уже я представлял императора, теперь время быть генералом.] – и, несмотря на то, тотчас же после этого бежит дальше, оставляя на произвол судьбы разрозненные части армии, находящиеся сзади.
Потом описывают нам величие души маршалов, в особенности Нея, величие души, состоящее в том, что он ночью пробрался лесом в обход через Днепр и без знамен и артиллерии и без девяти десятых войска прибежал в Оршу.
И, наконец, последний отъезд великого императора от геройской армии представляется нам историками как что то великое и гениальное. Даже этот последний поступок бегства, на языке человеческом называемый последней степенью подлости, которой учится стыдиться каждый ребенок, и этот поступок на языке историков получает оправдание.
Тогда, когда уже невозможно дальше растянуть столь эластичные нити исторических рассуждений, когда действие уже явно противно тому, что все человечество называет добром и даже справедливостью, является у историков спасительное понятие о величии. Величие как будто исключает возможность меры хорошего и дурного. Для великого – нет дурного. Нет ужаса, который бы мог быть поставлен в вину тому, кто велик.
– «C'est grand!» [Это величественно!] – говорят историки, и тогда уже нет ни хорошего, ни дурного, а есть «grand» и «не grand». Grand – хорошо, не grand – дурно. Grand есть свойство, по их понятиям, каких то особенных животных, называемых ими героями. И Наполеон, убираясь в теплой шубе домой от гибнущих не только товарищей, но (по его мнению) людей, им приведенных сюда, чувствует que c'est grand, и душа его покойна.
«Du sublime (он что то sublime видит в себе) au ridicule il n'y a qu'un pas», – говорит он. И весь мир пятьдесят лет повторяет: «Sublime! Grand! Napoleon le grand! Du sublime au ridicule il n'y a qu'un pas». [величественное… От величественного до смешного только один шаг… Величественное! Великое! Наполеон великий! От величественного до смешного только шаг.]
И никому в голову не придет, что признание величия, неизмеримого мерой хорошего и дурного, есть только признание своей ничтожности и неизмеримой малости.
Для нас, с данной нам Христом мерой хорошего и дурного, нет неизмеримого. И нет величия там, где нет простоты, добра и правды.
Кто из русских людей, читая описания последнего периода кампании 1812 года, не испытывал тяжелого чувства досады, неудовлетворенности и неясности. Кто не задавал себе вопросов: как не забрали, не уничтожили всех французов, когда все три армии окружали их в превосходящем числе, когда расстроенные французы, голодая и замерзая, сдавались толпами и когда (как нам рассказывает история) цель русских состояла именно в том, чтобы остановить, отрезать и забрать в плен всех французов.
Каким образом то русское войско, которое, слабее числом французов, дало Бородинское сражение, каким образом это войско, с трех сторон окружавшее французов и имевшее целью их забрать, не достигло своей цели? Неужели такое громадное преимущество перед нами имеют французы, что мы, с превосходными силами окружив, не могли побить их? Каким образом это могло случиться?
История (та, которая называется этим словом), отвечая на эти вопросы, говорит, что это случилось оттого, что Кутузов, и Тормасов, и Чичагов, и тот то, и тот то не сделали таких то и таких то маневров.
Но отчего они не сделали всех этих маневров? Отчего, ежели они были виноваты в том, что не достигнута была предназначавшаяся цель, – отчего их не судили и не казнили? Но, даже ежели и допустить, что виною неудачи русских были Кутузов и Чичагов и т. п., нельзя понять все таки, почему и в тех условиях, в которых находились русские войска под Красным и под Березиной (в обоих случаях русские были в превосходных силах), почему не взято в плен французское войско с маршалами, королями и императорами, когда в этом состояла цель русских?
Объяснение этого странного явления тем (как то делают русские военные историки), что Кутузов помешал нападению, неосновательно потому, что мы знаем, что воля Кутузова не могла удержать войска от нападения под Вязьмой и под Тарутиным.
Почему то русское войско, которое с слабейшими силами одержало победу под Бородиным над неприятелем во всей его силе, под Красным и под Березиной в превосходных силах было побеждено расстроенными толпами французов?
Если цель русских состояла в том, чтобы отрезать и взять в плен Наполеона и маршалов, и цель эта не только не была достигнута, и все попытки к достижению этой цели всякий раз были разрушены самым постыдным образом, то последний период кампании совершенно справедливо представляется французами рядом побед и совершенно несправедливо представляется русскими историками победоносным.
Русские военные историки, настолько, насколько для них обязательна логика, невольно приходят к этому заключению и, несмотря на лирические воззвания о мужестве и преданности и т. д., должны невольно признаться, что отступление французов из Москвы есть ряд побед Наполеона и поражений Кутузова.
Но, оставив совершенно в стороне народное самолюбие, чувствуется, что заключение это само в себе заключает противуречие, так как ряд побед французов привел их к совершенному уничтожению, а ряд поражений русских привел их к полному уничтожению врага и очищению своего отечества.
Источник этого противуречия лежит в том, что историками, изучающими события по письмам государей и генералов, по реляциям, рапортам, планам и т. п., предположена ложная, никогда не существовавшая цель последнего периода войны 1812 года, – цель, будто бы состоявшая в том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с маршалами и армией.
Цели этой никогда не было и не могло быть, потому что она не имела смысла, и достижение ее было совершенно невозможно.
Цель эта не имела никакого смысла, во первых, потому, что расстроенная армия Наполеона со всей возможной быстротой бежала из России, то есть исполняла то самое, что мог желать всякий русский. Для чего же было делать различные операции над французами, которые бежали так быстро, как только они могли?
Во вторых, бессмысленно было становиться на дороге людей, всю свою энергию направивших на бегство.
В третьих, бессмысленно было терять свои войска для уничтожения французских армий, уничтожавшихся без внешних причин в такой прогрессии, что без всякого загораживания пути они не могли перевести через границу больше того, что они перевели в декабре месяце, то есть одну сотую всего войска.
В четвертых, бессмысленно было желание взять в плен императора, королей, герцогов – людей, плен которых в высшей степени затруднил бы действия русских, как то признавали самые искусные дипломаты того времени (J. Maistre и другие). Еще бессмысленнее было желание взять корпуса французов, когда свои войска растаяли наполовину до Красного, а к корпусам пленных надо было отделять дивизии конвоя, и когда свои солдаты не всегда получали полный провиант и забранные уже пленные мерли с голода.
Весь глубокомысленный план о том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с армией, был подобен тому плану огородника, который, выгоняя из огорода потоптавшую его гряды скотину, забежал бы к воротам и стал бы по голове бить эту скотину. Одно, что можно бы было сказать в оправдание огородника, было бы то, что он очень рассердился. Но это нельзя было даже сказать про составителей проекта, потому что не они пострадали от потоптанных гряд.
Но, кроме того, что отрезывание Наполеона с армией было бессмысленно, оно было невозможно.
Невозможно это было, во первых, потому что, так как из опыта видно, что движение колонн на пяти верстах в одном сражении никогда не совпадает с планами, то вероятность того, чтобы Чичагов, Кутузов и Витгенштейн сошлись вовремя в назначенное место, была столь ничтожна, что она равнялась невозможности, как то и думал Кутузов, еще при получении плана сказавший, что диверсии на большие расстояния не приносят желаемых результатов.
Во вторых, невозможно было потому, что, для того чтобы парализировать ту силу инерции, с которой двигалось назад войско Наполеона, надо было без сравнения большие войска, чем те, которые имели русские.
В третьих, невозможно это было потому, что военное слово отрезать не имеет никакого смысла. Отрезать можно кусок хлеба, но не армию. Отрезать армию – перегородить ей дорогу – никак нельзя, ибо места кругом всегда много, где можно обойти, и есть ночь, во время которой ничего не видно, в чем могли бы убедиться военные ученые хоть из примеров Красного и Березины. Взять же в плен никак нельзя без того, чтобы тот, кого берут в плен, на это не согласился, как нельзя поймать ласточку, хотя и можно взять ее, когда она сядет на руку. Взять в плен можно того, кто сдается, как немцы, по правилам стратегии и тактики. Но французские войска совершенно справедливо не находили этого удобным, так как одинаковая голодная и холодная смерть ожидала их на бегстве и в плену.
В четвертых же, и главное, это было невозможно потому, что никогда, с тех пор как существует мир, не было войны при тех страшных условиях, при которых она происходила в 1812 году, и русские войска в преследовании французов напрягли все свои силы и не могли сделать большего, не уничтожившись сами.
В движении русской армии от Тарутина до Красного выбыло пятьдесят тысяч больными и отсталыми, то есть число, равное населению большого губернского города. Половина людей выбыла из армии без сражений.
И об этом то периоде кампании, когда войска без сапог и шуб, с неполным провиантом, без водки, по месяцам ночуют в снегу и при пятнадцати градусах мороза; когда дня только семь и восемь часов, а остальное ночь, во время которой не может быть влияния дисциплины; когда, не так как в сраженье, на несколько часов только люди вводятся в область смерти, где уже нет дисциплины, а когда люди по месяцам живут, всякую минуту борясь с смертью от голода и холода; когда в месяц погибает половина армии, – об этом то периоде кампании нам рассказывают историки, как Милорадович должен был сделать фланговый марш туда то, а Тормасов туда то и как Чичагов должен был передвинуться туда то (передвинуться выше колена в снегу), и как тот опрокинул и отрезал, и т. д., и т. д.
Русские, умиравшие наполовину, сделали все, что можно сделать и должно было сделать для достижения достойной народа цели, и не виноваты в том, что другие русские люди, сидевшие в теплых комнатах, предполагали сделать то, что было невозможно.
Все это странное, непонятное теперь противоречие факта с описанием истории происходит только оттого, что историки, писавшие об этом событии, писали историю прекрасных чувств и слов разных генералов, а не историю событий.
Для них кажутся очень занимательны слова Милорадовича, награды, которые получил тот и этот генерал, и их предположения; а вопрос о тех пятидесяти тысячах, которые остались по госпиталям и могилам, даже не интересует их, потому что не подлежит их изучению.
А между тем стоит только отвернуться от изучения рапортов и генеральных планов, а вникнуть в движение тех сотен тысяч людей, принимавших прямое, непосредственное участие в событии, и все, казавшиеся прежде неразрешимыми, вопросы вдруг с необыкновенной легкостью и простотой получают несомненное разрешение.
Цель отрезывания Наполеона с армией никогда не существовала, кроме как в воображении десятка людей. Она не могла существовать, потому что она была бессмысленна, и достижение ее было невозможно.
Цель народа была одна: очистить свою землю от нашествия. Цель эта достигалась, во первых, сама собою, так как французы бежали, и потому следовало только не останавливать это движение. Во вторых, цель эта достигалась действиями народной войны, уничтожавшей французов, и, в третьих, тем, что большая русская армия шла следом за французами, готовая употребить силу в случае остановки движения французов.
Русская армия должна была действовать, как кнут на бегущее животное. И опытный погонщик знал, что самое выгодное держать кнут поднятым, угрожая им, а не по голове стегать бегущее животное.
Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.
Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.
Она видела его лицо, слышала его голос и повторяла его слова и свои слова, сказанные ему, и иногда придумывала за себя и за него новые слова, которые тогда могли бы быть сказаны.
Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив голову на худую, бледную руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят, и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с мучительной болью. «Что такое эта боль? Зачем боль? Что он чувствует? Как у него болит!» – думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, не улыбаясь, стал говорить.
«Одно ужасно, – сказал он, – это связать себя навеки с страдающим человеком. Это вечное мученье». И он испытующим взглядом – Наташа видела теперь этот взгляд – посмотрел на нее. Наташа, как и всегда, ответила тогда прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает; она сказала: «Это не может так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы – совсем».
Она теперь сначала видела его и переживала теперь все то, что она чувствовала тогда. Она вспомнила продолжительный, грустный, строгий взгляд его при этих словах и поняла значение упрека и отчаяния этого продолжительного взгляда.
«Я согласилась, – говорила себе теперь Наташа, – что было бы ужасно, если б он остался всегда страдающим. Я сказала это тогда так только потому, что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, что это для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить – боялся смерти. И я так грубо, глупо сказала ему. Я не думала этого. Я думала совсем другое. Если бы я сказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время умирал бы перед моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я теперь. Теперь… Ничего, никого нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда не узнает. И теперь никогда, никогда уже нельзя поправить этого». И опять он говорил ей те же слова, но теперь в воображении своем Наташа отвечала ему иначе. Она останавливала его и говорила: «Ужасно для вас, но не для меня. Вы знайте, что мне без вас нет ничего в жизни, и страдать с вами для меня лучшее счастие». И он брал ее руку и жал ее так, как он жал ее в тот страшный вечер, за четыре дня перед смертью. И в воображении своем она говорила ему еще другие нежные, любовные речи, которые она могла бы сказать тогда, которые она говорила теперь. «Я люблю тебя… тебя… люблю, люблю…» – говорила она, судорожно сжимая руки, стискивая зубы с ожесточенным усилием.
И сладкое горе охватывало ее, и слезы уже выступали в глаза, но вдруг она спрашивала себя: кому она говорит это? Где он и кто он теперь? И опять все застилалось сухим, жестким недоумением, и опять, напряженно сдвинув брови, она вглядывалась туда, где он был. И вот, вот, ей казалось, она проникает тайну… Но в ту минуту, как уж ей открывалось, казалось, непонятное, громкий стук ручки замка двери болезненно поразил ее слух. Быстро и неосторожно, с испуганным, незанятым ею выражением лица, в комнату вошла горничная Дуняша.
– Пожалуйте к папаше, скорее, – сказала Дуняша с особенным и оживленным выражением. – Несчастье, о Петре Ильиче… письмо, – всхлипнув, проговорила она.
Кроме общего чувства отчуждения от всех людей, Наташа в это время испытывала особенное чувство отчуждения от лиц своей семьи. Все свои: отец, мать, Соня, были ей так близки, привычны, так будничны, что все их слова, чувства казались ей оскорблением того мира, в котором она жила последнее время, и она не только была равнодушна, но враждебно смотрела на них. Она слышала слова Дуняши о Петре Ильиче, о несчастии, но не поняла их.
«Какое там у них несчастие, какое может быть несчастие? У них все свое старое, привычное и покойное», – мысленно сказала себе Наташа.
Когда она вошла в залу, отец быстро выходил из комнаты графини. Лицо его было сморщено и мокро от слез. Он, видимо, выбежал из той комнаты, чтобы дать волю давившим его рыданиям. Увидав Наташу, он отчаянно взмахнул руками и разразился болезненно судорожными всхлипываниями, исказившими его круглое, мягкое лицо.
– Пе… Петя… Поди, поди, она… она… зовет… – И он, рыдая, как дитя, быстро семеня ослабевшими ногами, подошел к стулу и упал почти на него, закрыв лицо руками.
Вдруг как электрический ток пробежал по всему существу Наташи. Что то страшно больно ударило ее в сердце. Она почувствовала страшную боль; ей показалось, что что то отрывается в ней и что она умирает. Но вслед за болью она почувствовала мгновенно освобождение от запрета жизни, лежавшего на ней. Увидав отца и услыхав из за двери страшный, грубый крик матери, она мгновенно забыла себя и свое горе. Она подбежала к отцу, но он, бессильно махая рукой, указывал на дверь матери. Княжна Марья, бледная, с дрожащей нижней челюстью, вышла из двери и взяла Наташу за руку, говоря ей что то. Наташа не видела, не слышала ее. Она быстрыми шагами вошла в дверь, остановилась на мгновение, как бы в борьбе с самой собой, и подбежала к матери.
Графиня лежала на кресле, странно неловко вытягиваясь, и билась головой об стену. Соня и девушки держали ее за руки.
– Наташу, Наташу!.. – кричала графиня. – Неправда, неправда… Он лжет… Наташу! – кричала она, отталкивая от себя окружающих. – Подите прочь все, неправда! Убили!.. ха ха ха ха!.. неправда!
Наташа стала коленом на кресло, нагнулась над матерью, обняла ее, с неожиданной силой подняла, повернула к себе ее лицо и прижалась к ней.
– Маменька!.. голубчик!.. Я тут, друг мой. Маменька, – шептала она ей, не замолкая ни на секунду.
Она не выпускала матери, нежно боролась с ней, требовала подушки, воды, расстегивала и разрывала платье на матери.
– Друг мой, голубушка… маменька, душенька, – не переставая шептала она, целуя ее голову, руки, лицо и чувствуя, как неудержимо, ручьями, щекоча ей нос и щеки, текли ее слезы.
Графиня сжала руку дочери, закрыла глаза и затихла на мгновение. Вдруг она с непривычной быстротой поднялась, бессмысленно оглянулась и, увидав Наташу, стала из всех сил сжимать ее голову. Потом она повернула к себе ее морщившееся от боли лицо и долго вглядывалась в него.
– Наташа, ты меня любишь, – сказала она тихим, доверчивым шепотом. – Наташа, ты не обманешь меня? Ты мне скажешь всю правду?
Наташа смотрела на нее налитыми слезами глазами, и в лице ее была только мольба о прощении и любви.
– Друг мой, маменька, – повторяла она, напрягая все силы своей любви на то, чтобы как нибудь снять с нее на себя излишек давившего ее горя.
И опять в бессильной борьбе с действительностью мать, отказываясь верить в то, что она могла жить, когда был убит цветущий жизнью ее любимый мальчик, спасалась от действительности в мире безумия.
Наташа не помнила, как прошел этот день, ночь, следующий день, следующая ночь. Она не спала и не отходила от матери. Любовь Наташи, упорная, терпеливая, не как объяснение, не как утешение, а как призыв к жизни, всякую секунду как будто со всех сторон обнимала графиню. На третью ночь графиня затихла на несколько минут, и Наташа закрыла глаза, облокотив голову на ручку кресла. Кровать скрипнула. Наташа открыла глаза. Графиня сидела на кровати и тихо говорила.
– Как я рада, что ты приехал. Ты устал, хочешь чаю? – Наташа подошла к ней. – Ты похорошел и возмужал, – продолжала графиня, взяв дочь за руку.
– Маменька, что вы говорите!..
– Наташа, его нет, нет больше! – И, обняв дочь, в первый раз графиня начала плакать.
Княжна Марья отложила свой отъезд. Соня, граф старались заменить Наташу, но не могли. Они видели, что она одна могла удерживать мать от безумного отчаяния. Три недели Наташа безвыходно жила при матери, спала на кресле в ее комнате, поила, кормила ее и не переставая говорила с ней, – говорила, потому что один нежный, ласкающий голос ее успокоивал графиню.
Душевная рана матери не могла залечиться. Смерть Пети оторвала половину ее жизни. Через месяц после известия о смерти Пети, заставшего ее свежей и бодрой пятидесятилетней женщиной, она вышла из своей комнаты полумертвой и не принимающею участия в жизни – старухой. Но та же рана, которая наполовину убила графиню, эта новая рана вызвала Наташу к жизни.
Душевная рана, происходящая от разрыва духовного тела, точно так же, как и рана физическая, как ни странно это кажется, после того как глубокая рана зажила и кажется сошедшейся своими краями, рана душевная, как и физическая, заживает только изнутри выпирающею силой жизни.
Так же зажила рана Наташи. Она думала, что жизнь ее кончена. Но вдруг любовь к матери показала ей, что сущность ее жизни – любовь – еще жива в ней. Проснулась любовь, и проснулась жизнь.
Последние дни князя Андрея связали Наташу с княжной Марьей. Новое несчастье еще более сблизило их. Княжна Марья отложила свой отъезд и последние три недели, как за больным ребенком, ухаживала за Наташей. Последние недели, проведенные Наташей в комнате матери, надорвали ее физические силы.
Однажды княжна Марья, в середине дня, заметив, что Наташа дрожит в лихорадочном ознобе, увела ее к себе и уложила на своей постели. Наташа легла, но когда княжна Марья, опустив сторы, хотела выйти, Наташа подозвала ее к себе.
– Мне не хочется спать. Мари, посиди со мной.
– Ты устала – постарайся заснуть.
– Нет, нет. Зачем ты увела меня? Она спросит.
– Ей гораздо лучше. Она нынче так хорошо говорила, – сказала княжна Марья.
Наташа лежала в постели и в полутьме комнаты рассматривала лицо княжны Марьи.
«Похожа она на него? – думала Наташа. – Да, похожа и не похожа. Но она особенная, чужая, совсем новая, неизвестная. И она любит меня. Что у ней на душе? Все доброе. Но как? Как она думает? Как она на меня смотрит? Да, она прекрасная».
– Маша, – сказала она, робко притянув к себе ее руку. – Маша, ты не думай, что я дурная. Нет? Маша, голубушка. Как я тебя люблю. Будем совсем, совсем друзьями.
И Наташа, обнимая, стала целовать руки и лицо княжны Марьи. Княжна Марья стыдилась и радовалась этому выражению чувств Наташи.
С этого дня между княжной Марьей и Наташей установилась та страстная и нежная дружба, которая бывает только между женщинами. Они беспрестанно целовались, говорили друг другу нежные слова и большую часть времени проводили вместе. Если одна выходила, то другаябыла беспокойна и спешила присоединиться к ней. Они вдвоем чувствовали большее согласие между собой, чем порознь, каждая сама с собою. Между ними установилось чувство сильнейшее, чем дружба: это было исключительное чувство возможности жизни только в присутствии друг друга.
Иногда они молчали целые часы; иногда, уже лежа в постелях, они начинали говорить и говорили до утра. Они говорили большей частию о дальнем прошедшем. Княжна Марья рассказывала про свое детство, про свою мать, про своего отца, про свои мечтания; и Наташа, прежде с спокойным непониманием отворачивавшаяся от этой жизни, преданности, покорности, от поэзии христианского самоотвержения, теперь, чувствуя себя связанной любовью с княжной Марьей, полюбила и прошедшее княжны Марьи и поняла непонятную ей прежде сторону жизни. Она не думала прилагать к своей жизни покорность и самоотвержение, потому что она привыкла искать других радостей, но она поняла и полюбила в другой эту прежде непонятную ей добродетель. Для княжны Марьи, слушавшей рассказы о детстве и первой молодости Наташи, тоже открывалась прежде непонятная сторона жизни, вера в жизнь, в наслаждения жизни.
Они всё точно так же никогда не говорили про него с тем, чтобы не нарушать словами, как им казалось, той высоты чувства, которая была в них, а это умолчание о нем делало то, что понемногу, не веря этому, они забывали его.
Наташа похудела, побледнела и физически так стала слаба, что все постоянно говорили о ее здоровье, и ей это приятно было. Но иногда на нее неожиданно находил не только страх смерти, но страх болезни, слабости, потери красоты, и невольно она иногда внимательно разглядывала свою голую руку, удивляясь на ее худобу, или заглядывалась по утрам в зеркало на свое вытянувшееся, жалкое, как ей казалось, лицо. Ей казалось, что это так должно быть, и вместе с тем становилось страшно и грустно.
Один раз она скоро взошла наверх и тяжело запыхалась. Тотчас же невольно она придумала себе дело внизу и оттуда вбежала опять наверх, пробуя силы и наблюдая за собой.
Другой раз она позвала Дуняшу, и голос ее задребезжал. Она еще раз кликнула ее, несмотря на то, что она слышала ее шаги, – кликнула тем грудным голосом, которым она певала, и прислушалась к нему.
Она не знала этого, не поверила бы, но под казавшимся ей непроницаемым слоем ила, застлавшим ее душу, уже пробивались тонкие, нежные молодые иглы травы, которые должны были укорениться и так застлать своими жизненными побегами задавившее ее горе, что его скоро будет не видно и не заметно. Рана заживала изнутри. В конце января княжна Марья уехала в Москву, и граф настоял на том, чтобы Наташа ехала с нею, с тем чтобы посоветоваться с докторами.
После столкновения при Вязьме, где Кутузов не мог удержать свои войска от желания опрокинуть, отрезать и т. д., дальнейшее движение бежавших французов и за ними бежавших русских, до Красного, происходило без сражений. Бегство было так быстро, что бежавшая за французами русская армия не могла поспевать за ними, что лошади в кавалерии и артиллерии становились и что сведения о движении французов были всегда неверны.
Люди русского войска были так измучены этим непрерывным движением по сорок верст в сутки, что не могли двигаться быстрее.
Чтобы понять степень истощения русской армии, надо только ясно понять значение того факта, что, потеряв ранеными и убитыми во все время движения от Тарутина не более пяти тысяч человек, не потеряв сотни людей пленными, армия русская, вышедшая из Тарутина в числе ста тысяч, пришла к Красному в числе пятидесяти тысяч.
Быстрое движение русских за французами действовало на русскую армию точно так же разрушительно, как и бегство французов. Разница была только в том, что русская армия двигалась произвольно, без угрозы погибели, которая висела над французской армией, и в том, что отсталые больные у французов оставались в руках врага, отсталые русские оставались у себя дома. Главная причина уменьшения армии Наполеона была быстрота движения, и несомненным доказательством тому служит соответственное уменьшение русских войск.
Вся деятельность Кутузова, как это было под Тарутиным и под Вязьмой, была направлена только к тому, чтобы, – насколько то было в его власти, – не останавливать этого гибельного для французов движения (как хотели в Петербурге и в армии русские генералы), а содействовать ему и облегчить движение своих войск.
Но, кроме того, со времени выказавшихся в войсках утомления и огромной убыли, происходивших от быстроты движения, еще другая причина представлялась Кутузову для замедления движения войск и для выжидания. Цель русских войск была – следование за французами. Путь французов был неизвестен, и потому, чем ближе следовали наши войска по пятам французов, тем больше они проходили расстояния. Только следуя в некотором расстоянии, можно было по кратчайшему пути перерезывать зигзаги, которые делали французы. Все искусные маневры, которые предлагали генералы, выражались в передвижениях войск, в увеличении переходов, а единственно разумная цель состояла в том, чтобы уменьшить эти переходы. И к этой цели во всю кампанию, от Москвы до Вильны, была направлена деятельность Кутузова – не случайно, не временно, но так последовательно, что он ни разу не изменил ей.
Кутузов знал не умом или наукой, а всем русским существом своим знал и чувствовал то, что чувствовал каждый русский солдат, что французы побеждены, что враги бегут и надо выпроводить их; но вместе с тем он чувствовал, заодно с солдатами, всю тяжесть этого, неслыханного по быстроте и времени года, похода.
Но генералам, в особенности не русским, желавшим отличиться, удивить кого то, забрать в плен для чего то какого нибудь герцога или короля, – генералам этим казалось теперь, когда всякое сражение было и гадко и бессмысленно, им казалось, что теперь то самое время давать сражения и побеждать кого то. Кутузов только пожимал плечами, когда ему один за другим представляли проекты маневров с теми дурно обутыми, без полушубков, полуголодными солдатами, которые в один месяц, без сражений, растаяли до половины и с которыми, при наилучших условиях продолжающегося бегства, надо было пройти до границы пространство больше того, которое было пройдено.
В особенности это стремление отличиться и маневрировать, опрокидывать и отрезывать проявлялось тогда, когда русские войска наталкивались на войска французов.
Так это случилось под Красным, где думали найти одну из трех колонн французов и наткнулись на самого Наполеона с шестнадцатью тысячами. Несмотря на все средства, употребленные Кутузовым, для того чтобы избавиться от этого пагубного столкновения и чтобы сберечь свои войска, три дня у Красного продолжалось добивание разбитых сборищ французов измученными людьми русской армии.
Толь написал диспозицию: die erste Colonne marschiert [первая колонна направится туда то] и т. д. И, как всегда, сделалось все не по диспозиции. Принц Евгений Виртембергский расстреливал с горы мимо бегущие толпы французов и требовал подкрепления, которое не приходило. Французы, по ночам обегая русских, рассыпались, прятались в леса и пробирались, кто как мог, дальше.
Милорадович, который говорил, что он знать ничего не хочет о хозяйственных делах отряда, которого никогда нельзя было найти, когда его было нужно, «chevalier sans peur et sans reproche» [«рыцарь без страха и упрека»], как он сам называл себя, и охотник до разговоров с французами, посылал парламентеров, требуя сдачи, и терял время и делал не то, что ему приказывали.
– Дарю вам, ребята, эту колонну, – говорил он, подъезжая к войскам и указывая кавалеристам на французов. И кавалеристы на худых, ободранных, еле двигающихся лошадях, подгоняя их шпорами и саблями, рысцой, после сильных напряжений, подъезжали к подаренной колонне, то есть к толпе обмороженных, закоченевших и голодных французов; и подаренная колонна кидала оружие и сдавалась, чего ей уже давно хотелось.
Под Красным взяли двадцать шесть тысяч пленных, сотни пушек, какую то палку, которую называли маршальским жезлом, и спорили о том, кто там отличился, и были этим довольны, но очень сожалели о том, что не взяли Наполеона или хоть какого нибудь героя, маршала, и упрекали в этом друг друга и в особенности Кутузова.
Люди эти, увлекаемые своими страстями, были слепыми исполнителями только самого печального закона необходимости; но они считали себя героями и воображали, что то, что они делали, было самое достойное и благородное дело. Они обвиняли Кутузова и говорили, что он с самого начала кампании мешал им победить Наполеона, что он думает только об удовлетворении своих страстей и не хотел выходить из Полотняных Заводов, потому что ему там было покойно; что он под Красным остановил движенье только потому, что, узнав о присутствии Наполеона, он совершенно потерялся; что можно предполагать, что он находится в заговоре с Наполеоном, что он подкуплен им, [Записки Вильсона. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ] и т. д., и т. д.
Мало того, что современники, увлекаемые страстями, говорили так, – потомство и история признали Наполеона grand, a Кутузова: иностранцы – хитрым, развратным, слабым придворным стариком; русские – чем то неопределенным – какой то куклой, полезной только по своему русскому имени…
В 12 м и 13 м годах Кутузова прямо обвиняли за ошибки. Государь был недоволен им. И в истории, написанной недавно по высочайшему повелению, сказано, что Кутузов был хитрый придворный лжец, боявшийся имени Наполеона и своими ошибками под Красным и под Березиной лишивший русские войска славы – полной победы над французами. [История 1812 года Богдановича: характеристика Кутузова и рассуждение о неудовлетворительности результатов Красненских сражений. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ]
Такова судьба не великих людей, не grand homme, которых не признает русский ум, а судьба тех редких, всегда одиноких людей, которые, постигая волю провидения, подчиняют ей свою личную волю. Ненависть и презрение толпы наказывают этих людей за прозрение высших законов.
Для русских историков – странно и страшно сказать – Наполеон – это ничтожнейшее орудие истории – никогда и нигде, даже в изгнании, не выказавший человеческого достоинства, – Наполеон есть предмет восхищения и восторга; он grand. Кутузов же, тот человек, который от начала и до конца своей деятельности в 1812 году, от Бородина и до Вильны, ни разу ни одним действием, ни словом не изменяя себе, являет необычайный s истории пример самоотвержения и сознания в настоящем будущего значения события, – Кутузов представляется им чем то неопределенным и жалким, и, говоря о Кутузове и 12 м годе, им всегда как будто немножко стыдно.
А между тем трудно себе представить историческое лицо, деятельность которого так неизменно постоянно была бы направлена к одной и той же цели. Трудно вообразить себе цель, более достойную и более совпадающую с волею всего народа. Еще труднее найти другой пример в истории, где бы цель, которую поставило себе историческое лицо, была бы так совершенно достигнута, как та цель, к достижению которой была направлена вся деятельность Кутузова в 1812 году.
Кутузов никогда не говорил о сорока веках, которые смотрят с пирамид, о жертвах, которые он приносит отечеству, о том, что он намерен совершить или совершил: он вообще ничего не говорил о себе, не играл никакой роли, казался всегда самым простым и обыкновенным человеком и говорил самые простые и обыкновенные вещи. Он писал письма своим дочерям и m me Stael, читал романы, любил общество красивых женщин, шутил с генералами, офицерами и солдатами и никогда не противоречил тем людям, которые хотели ему что нибудь доказывать. Когда граф Растопчин на Яузском мосту подскакал к Кутузову с личными упреками о том, кто виноват в погибели Москвы, и сказал: «Как же вы обещали не оставлять Москвы, не дав сраженья?» – Кутузов отвечал: «Я и не оставлю Москвы без сражения», несмотря на то, что Москва была уже оставлена. Когда приехавший к нему от государя Аракчеев сказал, что надо бы Ермолова назначить начальником артиллерии, Кутузов отвечал: «Да, я и сам только что говорил это», – хотя он за минуту говорил совсем другое. Какое дело было ему, одному понимавшему тогда весь громадный смысл события, среди бестолковой толпы, окружавшей его, какое ему дело было до того, к себе или к нему отнесет граф Растопчин бедствие столицы? Еще менее могло занимать его то, кого назначат начальником артиллерии.
Не только в этих случаях, но беспрестанно этот старый человек дошедший опытом жизни до убеждения в том, что мысли и слова, служащие им выражением, не суть двигатели людей, говорил слова совершенно бессмысленные – первые, которые ему приходили в голову.
Но этот самый человек, так пренебрегавший своими словами, ни разу во всю свою деятельность не сказал ни одного слова, которое было бы не согласно с той единственной целью, к достижению которой он шел во время всей войны. Очевидно, невольно, с тяжелой уверенностью, что не поймут его, он неоднократно в самых разнообразных обстоятельствах высказывал свою мысль. Начиная от Бородинского сражения, с которого начался его разлад с окружающими, он один говорил, что Бородинское сражение есть победа, и повторял это и изустно, и в рапортах, и донесениях до самой своей смерти. Он один сказал, что потеря Москвы не есть потеря России. Он в ответ Лористону на предложение о мире отвечал, что мира не может быть, потому что такова воля народа; он один во время отступления французов говорил, что все наши маневры не нужны, что все сделается само собой лучше, чем мы того желаем, что неприятелю надо дать золотой мост, что ни Тарутинское, ни Вяземское, ни Красненское сражения не нужны, что с чем нибудь надо прийти на границу, что за десять французов он не отдаст одного русского.
И он один, этот придворный человек, как нам изображают его, человек, который лжет Аракчееву с целью угодить государю, – он один, этот придворный человек, в Вильне, тем заслуживая немилость государя, говорит, что дальнейшая война за границей вредна и бесполезна.
Но одни слова не доказали бы, что он тогда понимал значение события. Действия его – все без малейшего отступления, все были направлены к одной и той же цели, выражающейся в трех действиях: 1) напрячь все свои силы для столкновения с французами, 2) победить их и 3) изгнать из России, облегчая, насколько возможно, бедствия народа и войска.
Он, тот медлитель Кутузов, которого девиз есть терпение и время, враг решительных действий, он дает Бородинское сражение, облекая приготовления к нему в беспримерную торжественность. Он, тот Кутузов, который в Аустерлицком сражении, прежде начала его, говорит, что оно будет проиграно, в Бородине, несмотря на уверения генералов о том, что сражение проиграно, несмотря на неслыханный в истории пример того, что после выигранного сражения войско должно отступать, он один, в противность всем, до самой смерти утверждает, что Бородинское сражение – победа. Он один во все время отступления настаивает на том, чтобы не давать сражений, которые теперь бесполезны, не начинать новой войны и не переходить границ России.
