Александр Македонский

Александр Македонский Ἀλέξανδρος ὁ Μέγας<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr> <tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Бюст Александра Македонского</td></tr>
Македонский царь
336 до н. э. — 10 июня 323 до н. э.
Предшественник:	Филипп II
Преемник:	Филипп III Арридей
Фараон Египта
332 до н. э. — 10 июня 323 до н. э.
Предшественник:	Дарий III
Преемник:	Филипп III Арридей
Царь Азии
331 до н. э. — 10 июня 323 до н. э.
Предшественник:	новый титул
Преемник:	Филипп III Арридей
Персидский царь
330 до н. э. — 10 июня 323 до н. э.
Предшественник:	Дарий III
Преемник:	Филипп III Арридей
Рождение:	20 или 21 июля 356 до н. э. Пелла, Древняя Македония
Смерть:	10 июня 323 до н. э.(-323-06-10) Вавилон, Македонская империя
Место погребения:	Александрия, Египет
Род:	Аргеады
Отец:	Филипп II Македонский
Мать:	Олимпиада Эпирская
Супруга:	1) Роксана 2) Статира 3) Парисат
Дети:	1) Геракл (внебрачный, от Барсины) 2) Александр (от Роксаны)

Запрос «Александр Великий» перенаправляется сюда; см. также другие значения.

Алекса́ндр Македо́нский (Александр III Великий, др.-греч. Ἀλέξανδρος Γ' ὁ Μέγας, лат. Alexander III Magnus, родился предположительно 20 (21) июля 356 — 10 июня 323 гг. до н. э.) — македонский царь с 336 до н. э. из династии Аргеадов, полководец, создатель мировой державы, распавшейся после его смерти. В мусульманской традиции может отождествляться с легендарным царем Зуль-Карнайном. В западной историографии наиболее известен как Алекса́ндр Вели́кий. Ещё в Античности за Александром закрепилась слава одного из величайших полководцев в истории.

Взойдя на престол в возрасте 20 лет после гибели отца, македонского царя Филиппа II, Александр обезопасил северные рубежи Македонии и завершил подчинение Греции разгромом мятежного города Фивы. Весной 334 года до н. э. Александр начал легендарный поход на Восток и за семь лет полностью завоевал Персидскую империю. Затем он начал покорение Индии, но по настоянию солдат, утомлённых долгим походом, отступил.

Основанные Александром города, которые и в наше время являются крупнейшими в нескольких странах, и колонизация греками новых территорий в Азии содействовали распространению греческой культуры на Востоке. Почти достигнув возраста 33 лет, Александр скончался в Вавилоне от тяжёлой болезни. Немедленно его империя была разделена его полководцами (диадохами) между собой, и на несколько десятилетий воцарилась череда войн диадохов.

Биография

Рождение и детство

Александр родился в 356 году до н. э. в македонской столице Пелла. По преданию, Александр родился в ночь, когда Герострат поджёг Храм Артемиды Эфесской, одно из Семи чудес света. Уже во время походов Александра распространилась легенда, будто персидские маги интерпретировали этот пожар как знамение будущей катастрофы для их державы. Но поскольку всевозможные легенды и знамения всегда сопровождали рождение и жизнь великих людей античности, удачно совпавшую дату рождения Александра иногда считают искусственной.

Точный день рождения Александра неизвестен. Часто он принимается за 20 июля, поскольку по Плутарху Александр родился «в шестой день месяца гекатомбеона (др.-греч. ἑκατομβαιών), который у македонян называется лой (др.-греч. λῷος)»; существуют и датировки между 21 и 23 июля. Часто принимается 1 день гекатомбеона за 15 июля, но точное соответствие не доказано. Однако из свидетельства Аристобула, записанного Аррианом, можно вычислить, что Александр родился осенью. Кроме того, по свидетельству Демосфена, современника царя, македонский месяц лой на самом деле соответствовал аттическому боэдромиону (сентябрь и октябрь). Поэтому нередко в качестве даты рождения называется период с 6 по 10 октября.

Его родители — македонский царь Филипп II и дочь эпирского царя Олимпиада. Сам Александр по традиции вёл свой род от мифического Геракла через царей Аргоса, от которых будто бы ответвился первый македонский царь Каран. По легендарной версии, получившей распространение с подачи самого Александра, его настоящим отцом был фараон Нектанеб II. Ожидали, что ребёнка назовут Аминтой в честь отца Филиппа, но он назвал его Александром — вероятно, с политическим подтекстом в честь македонского царя Александра I, прозванного «Филэллин» (друг греков).

Наибольшее влияние на маленького Александра оказывала его мать. Отец занимался войнами с греческими полисами, и большую часть времени ребёнок проводил с Олимпиадой. Вероятно, она старалась настроить сына против Филиппа, и у Александра сформировалось двойственное отношение к отцу: восхищаясь его рассказами о войне, он в то же время испытывал неприязнь к нему из-за сплетен своей матери.

В Александре с раннего детства видели талантливого ребёнка. Благодаря этому он очень рано был признан наследником дела отца, а Олимпиада стала самой влиятельной из по меньшей мере шести жён Филиппа. Впрочем, Александр мог быть единственным сыном Филиппа, достойным принять его царство. Дело в том, что, по свидетельству античных авторов, его брат Филипп (впоследствии известный как Филипп III Арридей) был слабоумным. Других достоверно известных сыновей у Филиппа не было или, по крайней мере, ни один из них не был готов управлять царством отца к 336 году.

Александра с раннего детства готовили к дипломатии, политике, войне. Хотя родился Александр в Пелле, его вместе с другими знатными юношами обучали в Миезе неподалёку от города. Выбор удалённого от столицы места, вероятно, был связан с желанием удалить ребёнка от матери. Воспитателями и наставниками Александра были: родственник по линии матери Леонид, к которому он сохранил глубокую привязанность в зрелом возрасте, несмотря на строгое спартанское воспитание в детстве; шут и актёр Лисимах; а с 343 до н. э. — великий философ Аристотель. Выбор в качестве наставника именно его был не случаен — Аристотель был близок к македонскому царскому дому, а также хорошо знаком Гермию, тирану Атарнея, который поддерживал дружеские отношения с Филиппом. Под руководством Аристотеля, сделавшего акцент на изучении этики и политики, Александр получил классическое греческое образование, а также ему была привита любовь к медицине, философии и литературе. Хотя все греки читали классические произведения Гомера, Александр изучал Илиаду особенно усердно, поскольку его мать возводила своё происхождение к главному герою этого эпоса Ахиллу. Впоследствии он часто перечитывал это произведение. Также из источников известно о хорошем знании Александром «Анабасиса» Ксенофонта, Еврипида, а также поэтов Пиндара, Стесихора, Телеста, Филоксена и других.

Юность

Ещё в детские годы Александр отличался от сверстников: был равнодушен к телесным радостям и предавался им весьма умеренно; честолюбие же Александра было безгранично. Он не проявлял интереса к женщинам (см. статью о Калликсене), зато в 10-летнем возрасте укротил Буцефала, жеребца, из-за строптивости которого его отказался брать царь Филипп. Плутарх о характере Александра:

«Филипп видел, что Александр от природы упрям, а когда рассердится, то не уступает никакому насилию, но зато разумным словом его легко можно склонить к принятию правильного решения; поэтому отец старался больше убеждать, чем приказывать».

В 16-летнем возрасте Александр остался за царя в Македонии под надзором полководца Антипатра, когда Филипп осаждал Византий. Возглавив оставшиеся в Македонии войска, он подавил восстание фракийского племени медов и создал на месте фракийского поселения город Александрополь (по аналогии с Филиппополем, который его отец назвал в свою честь). А спустя 2 года в 338 до н. э. в битве при Херонее Александр показал личное мужество и навыки полководца, возглавляя под присмотром опытных военачальников левое крыло македонского войска.

Склонность к авантюрам Александр продемонстрировал в юности, когда без воли отца хотел жениться на дочери Пиксодара, правителя Карии (см. статью Филипп III Арридей). Позднее он всерьёз разругался с отцом из-за женитьбы последнего на юной знатной Клеопатре, в результате чего произошёл разрыв отношений между Филиппом и Олимпиадой, которую Александр искренне любил. Свадьбу Филиппа со знатной македонянкой, возможно, организовала часть местной аристократии. Многие знатные македоняне не желали мириться с тем, что наследником Филиппа станет сын чужеземки, который, к тому же, находился под её сильным влиянием. После этого Олимпиада попыталась свергнуть Филиппа с помощью своего брата Александра Молосского, правителя Эпира. Однако Филипп узнал о планах Олимпиады и предложил эпирскому царю жениться на Клеопатре, сестре своего наследника Александра, и он согласился. К свадьбе Клеопатры будущий завоеватель примирился с отцом и вернулся в Македонию.

Во время свадебных торжеств в 336 до н. э. Филипп был убит своим телохранителем Павсанием. Обстоятельства убийства не совсем ясны, и часто указывается на возможность участия в заговоре различных заинтересованных лиц, которые стали врагами Филиппа вследствие его агрессивной политики. Самого Павсания схватили и тут же убили люди из свиты Александра, что иногда трактуется как желание будущего царя скрыть истинного заказчика нападения. Хорошо знавшее и видевшее Александра в сражениях македонское войско провозгласило его царём (вероятно, по указке Антипатра). Впрочем, из всех детей Филиппа только Александр был достоин занятия трона (см. выше).

Восхождение на трон

При вступлении на трон Александр первым делом расправился с предполагаемыми участниками заговора против его отца и, по македонской традиции, с другими возможными соперниками. Как правило, они обвинялись в заговоре и действиях по заданию Персии — за это, например, казнили двух принцев из династии Линкестидов (Аррабая и Геромена), представлявшей Верхнюю Македонию и претендовавшей на македонский трон. Впрочем, третий из Линкестидов был зятем Антипатра, и потому Александр приблизил его к себе. В то же время, он казнил своего двоюродного брата Аминту и оставил свою единокровную сестру Кинану вдовой. Аминта представлял «старшую» линию Аргеадов (от Пердикки III) и некоторое время номинально правил Македонией в младенчестве, пока его не отстранил опекун Филипп II. Наконец, Александр решил ликвидировать и популярного полководца Аттала — его обвинили в измене и переговорах с афинскими политиками. Знать и македонский народ Александр привлек на свою сторону отменой налогов. При этом казна после правления Филиппа была практически пуста, а долги достигали 500 талантов.

При известии о смерти Филиппа многие его недруги попытались воспользоваться возникшей сложной ситуацией. Так, восстали фракийские и иллирийские племена, в Афинах активизировались противники македонского господства, а Фивы и некоторые другие греческие полисы попытались изгнать оставленные Филиппом гарнизоны и ослабить влияние Македонии. Однако Александр взял инициативу в свои руки. В качестве преемника Филиппа организовал конгресс в Коринфе, на котором был подтвержден ранее заключённый договор с греками. Договор декларировал полный суверенитет греческих полисов, самостоятельное решение ими внутренних дел, право выхода из соглашения. Для руководства внешней политикой греческих государств создавался общий совет и вводилась «должность» гегемона эллинов, обладающего военными полномочиями. Греки пошли на уступки, и многие полисы впустили к себе македонские гарнизоны (так, в частности, поступили Фивы).

В Коринфе Александр встретил философа-киника Диогена. По легенде, царь предложил Диогену просить у него, чего он захочет, а философ ответил «Не заслоняй мне солнца». Вскоре Александр посетил и Дельфы, однако там его отказались принять, ссылаясь на неприсутственные дни. Но царь нашёл пифию (прорицательницу) и потребовал, чтобы она предсказала его судьбу, и та в ответ воскликнула «Ты непобедим, сын мой!».

Поход на север и покорение Фив (335 г. до н. э.)

Имея за спиной пока ещё спокойную Грецию, присматривающуюся к новому царю, он весной 335 года до н. э. двинулся походом на восставших иллирийцев и фракийцев. По современным подсчётам, в северный поход отправилось не более 15 тыс. солдат, и практически все они были македонянами. Сперва Александр разбил фракийцев в битве у горы Эмон (Шипка): варвары установили на возвышенности лагерь из повозок и надеялись обратить македонян в бегство, пуская свои повозки под откос; Александр же приказал своим солдатам организованно избегать повозок. Во время битвы македоняне захватили многих женщин и детей, которых варвары оставили в лагере, и переправили их в Македонию. Вскоре царь нанёс поражение племени трибаллов, и их правитель Сирм вместе с большей частью соплеменников укрылся на острове Певка на Дунае. Александр, используя немногочисленные корабли, прибывшие из Виза́нтия, не сумел высадиться на острове. Приближалось время сбора урожая, и армия Александра могла уничтожить все посевы трибаллов и попытаться вынудить их сдаться до того, как закончатся их запасы. Однако вскоре царь обратил внимание, что на другом берегу Дуная собираются войска племени гетов. Геты надеялись, что Александр не станет высаживаться на берег, занятый солдатами, однако царь, наоборот, счёл появление гетов вызовом себе. Поэтому на самодельных плотах он переправился на другой берег Дуная, разбил гетов и тем самым лишил правителя трибаллов Сирма надежды на скорое окончание войны. Не исключено, что организацию переправы Александр позаимствовал у Ксенофонта, который описывал переправу через Евфрат на самодельных лодках в своём труде «Анабасис». Вскоре Александр заключил со всеми северными варварами союзные договоры. По преданию, во время заключения договоров царь спрашивал у варварских правителей, кого они боятся больше всего. Все вожди отвечали, что больше всего на свете боятся его, Александра, и только вождь небольшого кельтского племени, жившего в Греции, сказал, что больше всего боится, если небо вдруг упадёт на землю.

Однако пока Александр улаживал дела на севере, на юге в конце лета под влиянием ложного слуха о смерти Александра вспыхнул мятеж в Фивах, самом пострадавшем от Филиппа греческом городе. Жители Фив призвали к восстанию всю Грецию, однако греки, на словах выражая солидарность с фивянами, на деле предпочли наблюдать за развитием событий.

Афинский оратор Демосфен называл Александра ребёнком, убеждая сограждан в том, что он не опасен. Царь, впрочем, прислал ответ, что вскоре появится у стен Афин и докажет, что он уже взрослый мужчина. В накалившейся ситуации Александр не терял времени. Стремительными маршами он перебросил армию из Иллирии к Фивам. Осада заняла несколько дней. Перед штурмом Фив Александр неоднократно предлагает мирные переговоры и получает отказ.

В конце сентября 335 года начался штурм города. Источники называют различные причины поражения фиванцев: Арриан считает, что фиванские войска пали духом и не смогли более сдерживать македонян, в то время как Диодор считает, что главной причиной стало обнаружение македонянами незащищённого участка стен города. В любом случае, македонские войска заняли стены города, а македонский гарнизон открыл ворота и помог окружить фиванцев. Штурмом город был захвачен, разграблен, а всё население обращено в рабство (см. статью Осада Фив). На вырученные деньги (примерно 440 талантов) Александр полностью или частично покрыл долги македонской казны. Вся Греция была поражена как судьбой древнего города, одного из крупнейших и сильнейших в Элладе, так и быстрой победой македонского оружия. Жители ряда городов сами предали суду политиков, призывавших к бунту против македонской гегемонии. Почти сразу же после захвата Фив Александр направился обратно в Македонию, где начал готовиться к походу в Азию.

На данном этапе военные экспедиции Александра облекались в форму усмирения противников Коринфского союза и панэллинской идеи отмщения варварам. Все свои завоевательные действия Александр в «македонский» период обосновывает неразрывной связью с целями всегреческого союза. Ведь формально именно Коринфским конгрессом был санкционирован главенствующий в Элладе статус Александра.

Завоевание Малой Азии, Сирии и Египта (334—332 гг. до н. э.)

Александр Македонский
личное имя как Сын Ра	Александр
тронное имя как Царь	Избранный Ра
Хорово имя как Гор	Защитник Египта

Назначив Антипатра своим наместником в Европе и оставив ему 12 тысяч пехотинцев и 1500 конных, ранней весной 334 года до н. э. Александр во главе соединённых сил Македонии, греческих городов-государств (кроме Спарты, отказавшейся от участия) и союзных фракийцев выступил в поход против персов. Момент для начала кампании был выбран очень удачно, поскольку персидский флот всё ещё находился в портах Малой Азии и не мог препятствовать переправе армии. В мае он переправился через Геллеспонт в Малую Азию в районе местоположения легендарной Трои. По преданию, подплывая к другому берегу, Александр метнул в сторону Азии копьё, что символизировало, что всё завоёванное будет принадлежать царю.

Античный историк Диодор приводит состав его войск, подтверждённый в целом другими источниками:

• Пехота — всего 32 тысячи — 12 тысяч македонян (9 тысяч в македонской фаланге и 3 тысячи в отрядах щитоносцев), 7 тысяч союзников (из греческих городов), 5 тысяч наёмников (греков), 7 тысяч варваров (фракийцев и иллирийцев), 1 тысяча лучников и агриан (пеонийское племя во Фракии).
• Конница — всего 1500—1800 македонян (гетайры), 1800 фессалийцев и 600 греков из других областей, 900 фракийцев и пеонийцев. То есть, всего в армии Александра было 5 тысяч кавалерии.

Кроме того, в Малой Азии находилось несколько тысяч македонских солдат, которые переправились туда ещё при Филиппе. Таким образом, общее количество войск Александра в начале похода достигало 50 тыс. солдат. В штабе Александра было также немало учёных и историков — Александр изначально ставил перед собой и исследовательские цели.

• Alexander III Pella-Halicarnasse-el.png

  Кампания Александра 334 года.

• Alexander III Alikarnassos-Issos.png

  Кампания Александра 333 года.

• Alexander III Issos-Babylon.png

  Кампания Александра 332—331 годов.

Когда армия Александра оказалась возле города Лампсак на берегу Геллеспонта, горожане отправили к Александру ритора Анаксимена, который обучал Александра ораторскому мастерству, чтобы просить его спасти город. Ожидая изощрённых риторических уловок и просьб от своего учителя, Александр воскликнул, что не выполнит ничего из того, что попросит Анаксимен. Однако ритор попросил его захватить и разграбить его родной город, и царю пришлось сдержать своё слово — не захватывать и не разграблять Лампсак. Занимая расположенный поблизости городок Приап, солдаты Александра с удивлением узнали о культе местного одноимённого божества, и вскоре его почитание распространилось по всему Средиземноморью.

Командир греческих наёмников на персидской службе Мемнон, хорошо знакомый с македонской армией (он сражался против отрядов Филиппа, посланных в Малую Азию) и лично знавший Александра, рекомендовал воздерживаться от открытых столкновений с армией Александра и предлагал применять тактику выжженной земли. Также он настаивал на необходимости активного использования флота и на нанесении удара по самой Македонии. Однако персидские сатрапы отказались слушать советы грека и решили дать сражение Александру на реке Граник недалеко от Трои. В битве при Гранике отряды сатрапов, преимущественно конные (числом до 20 тысяч), были рассеяны, персидская пехота разбежалась, а греческие гоплиты-наёмники были окружены и истреблены (2 тысячи взято в плен).

Большинство малоазийских городов добровольно открыло ворота победителю. Фригия сдалась полностью, а её сатрап Атизий покончил жизнь самоубийством. Вскоре комендант города Сарды Митрен сдал город несмотря на то, что он был прекрасно укреплён, а расположенная на горе цитадель и вовсе была практически неприступна. Благодаря этой измене Александр без боя заполучил одну из самых сильных крепостей в Малой Азии и богатейшую казну. В благодарность царь ввёл Митрена в своё ближайшее окружение, а вскоре назначил сатрапом Армении. Жители Эфеса также сдали город без боя: перед приходом Александра они свергли проперсидскую верхушку и восстановили у себя демократию. На место персидских сатрапов Александр назначал македонян, греков или, как в случае с Митреном, лояльных лично ему персов.

Вскоре после прибытия в Карию Александра встретила Ада, бывший сатрап Карии, отстранённая от власти своим братом Пиксодаром. Она сдала ему город Алинды, где жила после отстранения, и сказала, что Александр для неё как сын. Иногда эту фразу, записанную Аррианом, интерпретируют как законное усыновление. Для него это стало возможностью склонить на свою сторону часть карийцев — Ада по-прежнему пользовалась авторитетом в среде местной аристократии.

В Карии Александр столкнулся с сопротивлением городов Милета и Галикарнаса, где находились сильные персидские гарнизоны, и где скопились уцелевшие после сражения при Гранике войска сатрапов. К Милету подошёл весь флот Александра, с помощью которого он переправлялся через Геллеспонт. Однако уже через несколько дней к городу прибыл и огромный флот персов. Несмотря на это, Александр не снял осаду с города и отклонил предложение милетской олигархии открыть город для обеих армий. Вероятно, это было связано с тем, что комендант города Гегесистрат вёл с Александром тайные переговоры о сдаче и уже поспособствовал занятию внешних укреплений города греками. Буквально на следующее утро греки с помощью осадных машин разрушили стены Милета, после чего войска ворвались в город и захватили его. Кроме того, греки вынудили отступить персидский флот, поскольку он не имел достаточных запасов еды и воды. Вскоре персы вернулись, но после небольшого столкновения опять отплыли из-под Милета. После этого Александр пошёл на неожиданный шаг и приказал распустить практически весь свой флот. Современные историки видят в этом решении царя одну из немногих допущенных им ошибок. Уже под Галикарнасом царь пожалел о своём решении — город снабжался с моря, и поскольку у Александра не было возможности перекрыть канал снабжения, армии пришлось готовиться к заведомо трудному штурму (см. Осада Галикарнаса). В течение 334 до н. э. и до осени 333 до н. э. Александр покорил всю Малую Азию.

Едва выйдя за пределы Малой Азии из Киликии, Александр под Иссами столкнулся в сражении с персидским царём Дарием III в ноябре 333 до н. э. Местность благоприятствовала Александру, огромное войско персов оказалось зажатым в узкой теснине между морем и горами. Битва при Иссе завершилась полным разгромом Дария, сам он бежал с поля боя, бросив в лагере семью, которая досталась в качестве приза македонянам (см. статью Статира). Македонские отряды захватили в Дамаске часть сокровищ персидского царя и много знатных пленников.

Победа при Иссе открыла македонянам путь на юг. Александр, огибая побережье Средиземного моря, направился в Финикию с целью покорения прибрежных городов и лишения мест базирования персидского флота. Мирные условия, дважды предложенные Дарием, были отклонены Александром. Из городов Финикии только неприступный Тир, расположенный на острове, отказался признавать власть Александра. Однако в июле 332 до н. э. после 7-месячной осады неприступный город-крепость пал после штурма с моря (см. статью Осада Тира). С его падением персидский флот на Средиземном море перестал существовать, и Александр мог беспрепятственно получать подкрепления по морю.

После Финикии Александр продолжил путь к Египту через Палестину, где ему оказал сопротивление город Газа, но и он был взят штурмом после 2-месячной осады (см. статью Осада Газы).

Александр (имя царя) в иероглифах

Египет, вооружённые отряды которого были уничтожены в битве при Иссе, был сдан сатрапом Мазаком без всякого сопротивления. Местное население приветствовало его как избавителя от ненавистного персидского ига и охотно признало его власть. Александр не касался местных обычаев и религиозных верований, в целом сохранил систему управления Египтом, поддержав её македонскими гарнизонами. В Египте Александр пробыл полгода с декабря 332 до н. э. по май 331 до н. э. Там царь основал город Александрию, который вскоре стал одним из главных культурных центров древнего мира и крупнейшим городом Египта (в настоящее время второй по величине город Египта). Также к этому времени относится его длительное и опасное паломничество к оракулу Зевса-Амона в оазисе Сива в Ливийской пустыне. После встречи с ним Александр стал активно распространять о себе слух, что приходится сыном верховному богу Зевсу. (Восхождение фараона на престол издавна сопровождалось в Египте его сакрализацией; Александр перенял эту традицию).

Укрепившись достаточно на завоёванной территории, Александр решил углубиться в неизведанные для греков земли, в центральные области Азии, где персидский царь Дарий успел собрать новую огромную армию.

Разгром Персидской державы (331—330 гг. до н. э.)

Летом 331 до н. э. Александр форсировал реки Евфрат и Тигр и оказался на подступах к Мидии, сердцу Персидской державы. На большой равнине (на территории совр. Иракского Курдистана), специально подготовленной для действия больших масс кавалерии, македонян поджидал царь Дарий. 1 октября 331 до н. э. состоялась грандиозная битва при Гавгамелах, в ходе которой войска персов и подвластных им народов были разбиты. Царь Дарий, как и в предыдущей битве, бежал с поля боя, хотя его отряды ещё сражались, и исход сражения был вовсе не определён.

Александр двинулся к югу, где древний Вавилон и Сузы, одна из столиц Персидской империи, открыли ему свои ворота. Персидские сатрапы, потеряв веру в Дария, стали переходить на службу к царю Азии, как стали называть Александра.

Из Суз Александр через горные переходы направился к Персеполю, центру исконно персидской земли. После неудачной попытки прорваться с ходу Александр с частью своего войска обошёл отряды сатрапа Персии Ариобарзана, и в январе 330 до н. э. Персеполь пал. Македонская армия отдыхала в городе до конца весны, а перед уходом дворец персидских царей был сожжён. По знаменитой легенде пожар организовала гетера Таис Афинская, любовница военачальника Птолемея, подзадорив пьяную компанию Александра с его друзьями.

В мае 330 до н. э. Александр возобновил преследование Дария, сначала в Мидии, а затем в Парфии. В июле 330 до н. э. царь Дарий был убит в результате заговора своих военачальников. Бактрийский сатрап Бесс, убивший Дария, назвал себя новым царем Персидской империи под именем Артаксеркс. Бесс пытался организовать сопротивление в восточных сатрапиях, но был захвачен соратниками, выдан Александру и казнён им в июне 329 до н. э.

Царь Азии

Став властителем Азии, Александр перестал смотреть на персов как на покорённый народ, пытался уравнять победителей с побеждёнными и соединить их обычаи в единое целое. Принятые Александром меры вначале касались внешних форм вроде восточных одежд, гарема, персидских придворных церемоний. Впрочем, он не требовал их соблюдения от македонян. Александр пытался править персами так, как их прежние цари. В историографии не существует единого мнения о титулатуре Александра — принятием титула «царь Азии» новый царь либо мог указывать на преемственность своего государства с империей Ахеменидов, либо же, наоборот, мог подчёркивать противоположность новой державы и Персии, поскольку не использовал такие титулы Ахеменидов, как «царь царей» и другие.

Первые жалобы на Александра появились к осени 330 до н. э. Боевые соратники, привыкшие к простоте нравов и дружеским отношениям между царём и подданными, глухо роптали, отказываясь принять восточные понятия, в частности проскинезу — простирание ниц с целованием ноги царя. Ближайшие друзья и придворные льстецы без колебаний последовали за Александром.

Македонская армия устала от длительного похода, солдаты хотели вернуться домой и не разделяли целей своего царя стать господином всего мира. В конце 330 до н. э. был раскрыт заговор против Александра нескольких простых солдат (известно лишь о 2 участниках). Однако последствия неудачного заговора оказались более чем серьёзны из-за межклановой борьбы внутри окружения Александра. Один из ведущих полководцев, командир гетайров Филота был обвинён в пассивном соучастии (знал, но не донёс). Даже под пытками Филота не признался в злом умысле, но был казнён солдатами на сходке. Отец Филоты, полководец Парменион, был убит без суда и какого-либо доказательства вины из-за возросшей подозрительности Александра. Менее значимых офицеров, на которых тоже падало подозрение, оправдали.

Летом 327 до н. э. был раскрыт «заговор пажей», знатных юношей при македонском царе. Кроме непосредственных виновников казнили и Каллисфена, историка и философа, который в одиночку осмеливался возражать царю и открыто критиковать новые придворные порядки. Смерть философа явилась логичным следствием развития деспотических наклонностей Александра. Эта тенденция особенно отчётливо проявилась в смерти Клита Чёрного, командира царских телохранителей, которого Александр убил лично в результате пьяной ссоры осенью 328 до н. э. Участившиеся сведения о заговорах связывают с обострившейся паранойей Александра.

Поход в Среднюю Азию (329—327 гг. до н. э.)

После смерти Дария III местные правители в восточных сатрапиях распавшейся Персидской империи почувствовали себя самостоятельными и не спешили присягнуть на верность новому монарху. Александр, мечтая стать царём всего цивилизованного мира, оказался вовлечённым в трёхлетнюю военную кампанию в Средней Азии (329 —327 гг. до н. э.).

Это была преимущественно партизанская война, а не сражения армий. Можно отметить битву у Политимета. Это была первая и единственная победа над войсками полководцев Александра Македонского за всю историю его похода на Восток. Местные племена действовали набегами и отступлениями, восстания вспыхивали в разных местах, и македонские отряды, рассылаемые Александром, в отместку уничтожали целые селения. Боевые действия велись в Бактрии и Согдиане, на территории современных Афганистана, Таджикистана и Узбекистана.

В Согдиане Александр нанёс поражение скифам. Для этого ему пришлось перейти за реку Яксарт. Дальше на север македонские войска не углублялись, места там были пустынные и по представлениям греков малообитаемые. В горах Согдианы и Бактрии местное население при приближении македонян скрывалось в труднодоступных горных крепостях, но Александру удавалось захватить их, если не штурмом, то хитростью и настойчивостью (см. статью Горная война Александра). Войска царя жестоко расправлялись с непокорным местным населением, что привело к опустошению Средней Азии.

В Согдиане Александр основал город Александрию Эсхата (греч. Αλεξάνδρεια Εσχάτη — Александрия Крайняя) (совр. Худжанд), в настоящее время второй по величине город Таджикистана. В Бактрии на древних развалинах заложил город Александрию в Арахосии (совр. Кандагар), в настоящее время второй по величине город Афганистана. Там же в Бактрии зимой 328/327 до н. э. или летом 327 до н. э. Александр женился на Роксане, дочери местного вельможи (возможно, сатрапа) Оксиарта. Хотя античные авторы, как правило, предполагали, что брак был заключён по любви, этот союз позволил привлечь местную аристократию на сторону царя. После свадьбы, закрепившей македонское господство в Бактрии и Согдиане, царь начал подготовку к походу в Индию.

Поход в Индию (326—325 гг. до н. э.)

См. также: Индийский поход (327 до н.э.)

Весной 326 до н. э. Александр вторгся в земли индийских народов со стороны Бактрии через Хайберский проход, покорил ряд племён, перешёл реку Инд и вступил во владение царя Абхи из Таксила (греки называли царя «человеком из Таксилы», то есть Таксилом) на территории нынешнего Пакистана. Основные боевые действия македонских войск разворачивались в районе Пенджаба, «пятиречья» — плодородной области в бассейне пяти восточных притоков Инда.

Таксил присягнул на верность Александру, надеясь с его помощью одолеть соперника, царя Пора из восточного Пенджаба. Пор выставил армию и 200 слонов на границах своей земли, и в июле 326 до н. э. произошла битва на реке Гидасп, в которой войско Пора было разгромлено, а сам он попал в плен. Неожиданно для Таксила Александр оставил Пора царём, и даже расширил его владения. Такова была обычная политика Александра в завоёванных землях: ставить покорённых владык в зависимость от себя, стараясь при этом сохранить им противовес в лице других удельных властителей.

В конце лета 326 до н. э. продвижение Александра на восток остановилось. На берегах реки Биас (приток Инда) македонское войско отказалось далее следовать за царём по причине усталости от длительного похода и бесконечных сражений. Непосредственным же поводом явились слухи об огромных армиях с тысячами слонов за Гангом. Александру не оставалось ничего другого, как повернуть армию на юг. При отступлении в Персию он планировал захватить и другие земли.

Примерно с ноября 326 до н. э. македонское войско в течение семи месяцев сплавляется вниз по рекам Гидасп и Инд, по пути делая вылазки и покоряя окрестные племена. В одном из сражений за город маллов (январь 325 до н. э.) Александр был тяжело ранен стрелой в грудь (см. Штурм города маллов). Раздражённый противодействием и мужеством народов Индии Александр истребляет целые племена, не в силах остаться здесь на длительный срок, чтобы привести их к покорности.

Часть македонского войска под началом Кратера Александр отправил в Персию, а с оставшейся частью достиг Индийского океана.

Летом 325 до н. э. Александр двинулся от устья Инда в Персию вдоль океанского побережья. Возвращение домой через пустыни Гедрозии, одной из прибрежных сатрапий, оказалось тяжелее сражений — в дороге от зноя и жажды погибло множество македонян.

Последние годы Александра

В марте 324 до н. э. Александр вступил в город Сузы (на юге Ирана), где он и его армия предались отдыху после 10-летнего военного похода. Обеспечив себе владычество над завоёванными землями, Александр приступил к окончательному устройству своей непрочной империи. Первым делом он разобрался с сатрапами на местах, казнил многих за плохое управление.

Одним из его шагов по направлению к созданию единого государства из разнородных по культуре подданных была грандиозная свадьба, на которой он взял в жёны Статиру, старшую дочь царя Дария, захваченную в плен после битвы при Иссе, и Парисат, дочь персидского царя Артаксеркса III. Своих друзей Александр также одарил жёнами из знатных персидских фамилий. А всего, по свидетельству Арриана, до 10 тысяч македонян взяли себе жён из местных, все они получили подарки от царя.

Серьёзная реформа произошла в армии: была подготовлена и обучена по македонскому образцу фаланга численностью в 30 тысяч юношей из азиатских народов. Местные аристократы зачислялись даже в элитную конницу гетайров. Беспокойство македонян вылилось в открытый бунт в августе 324 до н. э., когда простые солдаты обвинили царя чуть ли не в предательстве. Казнив 13 зачинщиков и демонстративно игнорируя солдат, Александр принудил к повиновению армию, которая уже не мыслила себе иного полководца, кроме Александра.

В феврале 323 до н. э. Александр остановился в Вавилоне, где стал планировать новые завоевательные войны. Ближайшей целью были арабские племена Аравийского полуострова, в перспективе угадывалась экспедиция против Карфагена. Пока готовится флот, Александр строит гавани и каналы, формирует войска из новобранцев, принимает посольства.

Смерть Александра

За 5 дней до начала похода против арабов Александр заболел. С 7 июня Александр больше не мог говорить. После 10 дней жестокой лихорадки 10 или 13 июня 323 года до н. э. Александр Великий скончался в Вавилоне в возрасте 32 лет, не дожив чуть более месяца до 33-летия и не оставив распоряжений о наследниках.

В современной историографии общепринятой является версия о естественной смерти царя. При этом до сих пор причина его смерти достоверно не установлена. Чаще всего выдвигается версия о смерти от малярии. По этой версии организм царя, ослабленный ежедневными приступами малярии, не смог сопротивляться сразу двум болезням; второй болезнью было либо воспаление лёгких, либо вызванная малярией скоротечно протекающая лейкемия (белокровие). По другой версии, Александр заболел лихорадкой Западного Нила. Также выдвигались предположения о том, что Александр мог умереть от лейшманиоза или рака. Впрочем, тот факт, что больше никто из его сотрапезников не заболел, уменьшает правдоподобность версии об инфекционном заболевании. Историки обращают внимание на участившиеся к концу завоеваний попойки Александра с полководцами, которые могли подорвать его здоровье. Существует и версия о передозировке царём ядовитым морозником, который использовался как слабительное. По современному мнению британских токсикологов, симптомы заболевания, от которого скончался Александр, — длительная рвота, конвульсии, мышечная слабость и замедление пульса — свидетельствуют о его отравлении препаратом изготовленным на основе растения под названием Белая чемерица (лат. veratrum album) — ядовитого растения, применявшегося греческими врачами в медицинских целях. Напиток из белой чемерицы с мёдом греческие врачи давали для изгнания злых духов и вызова рвоты. Наконец, ещё в античности появились версии об отравлении царя Антипатром, которого Александр собирался сместить с поста наместника Македонии, однако никаких доказательств этому не появилось.

После Александра

Раздел империи

См. также: Сподвижники Александра Великого

Согласно легенде, Александр перед смертью передал царское кольцо с печатью военачальнику Пердикке, который должен был стать регентом при беременной царице Роксане. Предполагалось, что она вскоре родит законного наследника, интересы которого до совершеннолетия будет защищать Пердикка. Через месяц после смерти Александра Роксана родила сына, названного в честь отца Александром. Однако верховную власть регента Пердикки вскоре стали оспаривать другие военачальники (диадохи), желавшие стать самостоятельными правителями в своих сатрапиях.

Империя Александра фактически перестала существовать уже в 321 до н. э. после гибели Пердикки в столкновении со своими бывшими соратниками. Эллинистический мир вступил в полосу войн диадохов, закончившуюся со смертью последних «наследников» в 281 до н. э. Все члены семьи Александра и близкие к нему люди стали жертвами борьбы за власть. Были убиты сводный брат Александра Арридей, который некоторое время был царём-марионеткой под именем Филиппа III; мать Александра Олимпиада; сестра Александра Клеопатра. В 309 до н. э. сын Александра от Роксаны, Александр IV, был убит в 14-летнем возрасте вместе с матерью диадохом Кассандром; тогда же диадох Полиперхон убил и Геракла, сына Александра от наложницы Барсины.

Гробница Александра

Диадох Птолемей завладел забальзамированным телом Александра Великого и перевёз его в 322 до н. э. в Мемфис. В Мемфисе тело Александра, скорее всего, сохранялось в храме Серапейон. Впоследствии (вероятно, по инициативе Птолемея Филадельфа) его труп перевезли в Александрию.

Спустя 300 лет тела Александра коснулся первый римский император Октавиан, неловким движением отломив нос у мумии. Последнее упоминание о мумии Александра Великого содержится в описании похода римского императора Каракаллы в Александрию в 210-х годах. Каракалла возложил свою тунику и кольцо на усыпальницу великого завоевателя. С тех пор о мумии царя ничего не известно.

Существует предположение, что найденный французским экспедиционным корпусом Наполеона в Египте и переданный англичанам саркофаг Нектанеба II мог некоторое время использоваться для захоронения самого завоевателя. В пользу этого предположения говорит частое использование Птолемеями предметов фараонов (вплоть до обелисков) для своих целей, необходимость пропаганды новой династией своей преемственности с прежними фараонами, а также то обстоятельство, что Птолемей I завладел телом царя так быстро, что мог не успеть создать достойный великого завоевателя саркофаг. В настоящее время этот саркофаг хранится в Британском музее в Лондоне.

Личность Александра

Плутарх так описывает его внешность:

«Внешность Александра лучше всего передают статуи Лисиппа, и сам он считал, что только этот скульптор достоин ваять его изображения. Этот мастер сумел точно воспроизвести то, чему впоследствии подражали многие из преемников и друзей царя, — лёгкий наклон шеи влево и томность взгляда. Апеллес, рисуя Александра в образе громовержца, не передал свойственный царю цвет кожи, а изобразил его темнее, чем он был на самом деле. Как сообщают, Александр был очень светлым, и белизна его кожи переходила местами в красноту, особенно на груди и на лице.»

Богатырским сложением Александр не обладал и к атлетическим состязаниям был равнодушен, предпочитая увеселительные пиры и сражения. Личность и характер Александра как всякого великого человека не могут быть точно обрисованы отдельными чертами или одиночными рассказами и историческими анекдотами; они определяются только всей совокупностью его дел и их отношением к предыдущей и последующей эпохам.

Очень часто Александр бросался в гущу схватки, список его ран перечисляет Плутарх:

«При Гранике его шлем был разрублен мечом, проникшим до волос… под Иссом — мечом в бедро… под Газой он был ранен дротиком в плечо, под Маракандой — стрелой в голень так, что расколотая кость выступила из раны; в Гиркании — камнем в затылок, после чего ухудшилось зрение и в течение нескольких дней он оставался под угрозой слепоты; в области ассаканов — индийским копьём в лодыжку… В области маллов стрела длиною в два локтя, пробив панцирь, ранила его в грудь; там же… ему нанесли удар булавой по шее».

Сексуальная жизнь

См. также: Женщины Александра Великого

К античности восходит мнение о бисексуальности Александра, в качестве партнёров называют его близкого друга Гефестиона и фаворита Багоя. Царь часто сравнивал себя с Ахиллом, а Гефестиона — с Патроклом. При этом в Древней Греции двух героев «Илиады», как правило, считали гомосексуальной парой. У македонских аристократов нередко практиковались связи с мужчинами с юношеских лет. Родственники сквозь пальцы смотрели на подобные отношения и обычно проявляли беспокойство, только если юноша не выражал интереса к женщинам в зрелости, что создавало проблемы для продолжения рода.

Однако Плутарх в «Сравнительных жизнеописаниях» приводит иные факты.

Однажды Филоксен, командовавший войском, стоявшим на берегу моря, написал Александру, что у него находится некий тарентинец Феодор, желающий продать двух мальчиков замечательной красоты, и осведомлялся у царя, не хочет ли он их купить. Александр был крайне возмущен письмом и не раз жаловался друзьям, спрашивая, неужели Филоксен так плохо думает о нём, что предлагает ему эту мерзость. Самого Филоксена он жестоко изругал в письме и велел ему прогнать прочь Феодора вместе с его товаром. Не менее резко выбранил он и Гагнона, который написал, что собирается купить и привезти ему знаменитого в Коринфе мальчика Кробила.

В то же время Александр имел любовниц, трёх законных жён (бактрийская княжна Роксана, дочери персидских царей Статира и Парисат) и двух сыновей: Геракла от наложницы Барсины и Александра от Роксаны. В целом царь с большим уважением относился к женщинам, хотя даже учитель Александра Аристотель отстаивал подчинённое положение женщины в обществе.

Религиозные взгляды

До первых успехов в борьбе с персами Александр активно приносил жертвы богам, но в дальнейшем перестал относиться к богам с пиететом. Так, ещё ранее он попрал запрет на посещение Дельфийского оракула, а оплакивая кончину своего друга Гефестиона, Александр приравнял его к героям (младшим божествам), организовал его культ и заложил два храма в его честь.

В Египте Александр провозгласил себя сыном Амона-Ра и, таким образом, заявил о своей божественной сущности; египетские жрецы стали почитать его и как сына бога, и как бога. Также он посетил известного оракула Аммона в оазисе Сива. Эти действия обычно оцениваются как прагматический политический шаг, направленный на легитимацию контроля над Египтом. Среди греков стремление царя обожествить себя не всегда находило поддержку — большинство греческих полисов признали его божественную сущность (как сына Зевса, греческого аналога Амона-Ра) лишь незадолго до смерти, в том числе и с явным нежеланием, как спартанцы (они постановили: «Так как Александр хочет быть богом, пусть будет им»). Вскоре в честь царя начали проводиться Александрии — общеионийские игры наподобие Олимпийских, а незадолго до смерти послы греческих полисов увенчали его золотыми венками, чем символически признали его божественную сущность. Заявление о божественной сущности Александра серьёзно пошатнуло доверие к нему многих солдат и полководцев. В Греции полководцам-победителям иногда оказывали схожие почести, поэтому недовольство вызвали лишь отречение Александра от своего отца и требование признания себя именно как непобедимого бога.

Более поздний автор Иосиф Флавий записал легенду о том, что Александру во сне являлся Яхве, и потому Александр с большим уважением отнёсся к иудейскому первосвященнику в Иерусалиме, а также якобы читал Книгу пророка Даниила и узнал там себя.

Оценки деятельности

Книга о праведном Виразе. Пер. А. И. Колесникова.

Затем проклятый и нечестивый Злой дух, чтобы заставить людей засомневаться в этой вере, наслал обретавшегося в Египте ромея Александра на Иран чинить опустошение и наводить страх. Он убил иранского царя, разрушил царский дворец, опустошил государство. А религиозные книги, в том числе Авесту и Зенд, написанные золотыми буквами на специально подготовленных воловьих шкурах и хранившиеся в Стахре, откуда родом Ардашир Папакан, в “Замке письмен”, тот подлый, порочный, грешный, злонравный ромей Александр из Египта собрал и сжег. Он убил многих высших жрецов и судей, хербедов и мобедов, приверженцев зороастризма, деятельных и мудрых людей Ирана.

Фирдоуси. Шахнаме. Пер. В. В. Державина.

И Ардашир уста раскрыл пред ними:
«Эй, славные познаньями своими,
Постигнувшие сердцем суть всего!
Я знаю, нет средь вас ни одного,
Кто б не слыхал, каким подверг невзгодам
Нас Искандар – пришелец, низкий родом!
Он славу древнюю низверг во мрак,
Весь мир зажал в насильственный кулак.
<...>
Ты вспомни Искандара, что сгубил
Славнейших, цвет вселенной истребил.
Где все они? Где блеск их величавый?
О них осталась лишь дурная слава.
Не в рай цветущий – в леденящий ад
Ушли они. Не вечен и Хафтвад!»

Прозвище «Великий» прочно закрепилось за Александром с античных времён. Римский писатель Курций в I веке назвал своё сочинение «Историей Александра Великого» (Historiae Alexandri Magni Macedonis); Диодор отметил «величие славы» полководца (17.1); Плутарх также называл Александра «великим воином». Римский историк Тит Ливий сообщил о той высокой оценке, которую дал Александру другой знаменитый в истории полководец — Ганнибал:

Сципион … спросил, кого считает Ганнибал величайшим полководцем, а тот отвечал, что Александра, царя македонян, ибо тот малыми силами разбил бесчисленные войска и дошёл до отдаленнейших стран, коих человек никогда не чаял увидеть.

По словам Юстина, «не было ни одного врага, которого он бы не победил, не было ни одного города, которого бы он не взял, ни одного народа, которого бы он не покорил».

Наполеон Бонапарт восхищался не столько военным гением Александра, сколько его государственными талантами:

Что меня восхищает в Александре Великом — это не его кампании, для которых мы не имеем никаких средств оценки, но его политический инстинкт. Его обращение к Амону стало глубоким политическим действием; таким образом он завоевал Египет.

Однако достижения полководца ставились под сомнения античными философами, которые не видели величия славы в захвате новых земель. Сенека назвал Александра несчастным человеком, которого гнала в неведомые земли страсть к честолюбию и жестокость, и который старался подчинить себе всё, кроме страстей, ибо из наук он должен был узнать, «как мала земля, чью ничтожную часть он захватил».

По-разному оценивали Александра на Востоке. Так, в зороастрийской «Книге о праведном Виразе» (Арда Вираз Намаг) Александр представлен как посланник повелителя зла Ангра-Майнью (см. врезку справа). В дальнейшем официальные персидские историографы старались изобразить Александра потомком Ахеменидов, чтобы обосновать теорию наследственной преемственности персидского трона. Нередко предполагается, что Александр скрывается под именем Зуль-Карнайн в Коране, где он характеризуется как праведник. Псевдоисторический роман «История Александра Великого» был переведён на пехлевийский язык, а через него, вероятно, и на арабский язык до появления Корана, и был известен в Мекке. Впоследствии личность Александра пользовалась популярностью в мусульманском мире, и ему нередко старались приписать негреческое происхождение. Например, североафриканские арабские авторы возводили его корни к территории Магриба, а испанские — к Пиренеям. Средневековый персидский поэт Фирдоуси в поэме Шахнаме включает Александра в ряд правителей Ирана, нейтрально повествует о его философской беседе с мудрецами, но устами царя Ардашира озвучивает негативную оценку завоевателя (см. врезку справа). Отдельную поэму «Искендер-наме» в цикле «Хамсе» посвятил Александру поэт Низами Гянджеви. Александр был популярным персонажем и в еврейской традиции — в частности, в Библии, раввинистической литературе и у Иосифа Флавия. В Книге пророка Даниила, которую Александр якобы читал, он не назван прямо, но рассматривается как часть божественного плана по спасению еврейского народа. В Первой книге Маккавейской Александр представлен как умеренно враждебный завоеватель, одним из преемников которого стал Антиох IV Эпифан, организатор преследований приверженцев иудаизма. В раввинистической литературе отношение к Александру смешанное.

Образ Александра в историографии

Уже в античности выделились две традиции в изображении Александра: апологетическая и критическая; первая была представлена сочинениями Плутарха и Арриана, вторая — Диодора Сицилийского, Помпея Трога, Квинта Курция Руфа. Как пишет проф. Ю. Белох: «Из всех героев древности наибольший интерес в образованном обществе возбуждал даже во времена упадка великий Александр».

Попытки исследований деятельности Александра предпринимались в эпоху Возрождения, однако систематическое изучение жизни и деятельности полководца началось лишь в XIX веке с появлением исторических научных школ. Для большинства исследований XIX — начала XX века о жизни и деятельности Александра характерна идеализация полководца. Начало им положил автор фундаментальной «Истории эллинизма» И. Дройзен. Также высокими оценками деятельности Александра отметились автор «Истории греческой культуры» Якоб Буркхардт, Дж. П. Магаффи, Ж. Раде, П. Жуге и другие. Арнольд Тойнби считал Александра гением, который в одиночку создал эллинистический мир. Военному искусству Александра посвятил отдельную работу американский военный историк Теодор Додж, который стремился извлечь из кампаний Александра уроки для современности. В наибольшей степени апологетическая традиция получила поддержку в Германии, где внимание к его личности было особенно велико.

В книге известного немецкого преподавателя и популяризатора исторической науки Г. В. Штоля «Герои Греции в войне и мире» (1866) Александр изображался удачливым полководцем и мудрым государственным деятелем. Переведенная на русский язык в конце XIX века, книга Г. В. Штоля пользовалась большим успехом в среде российской гимназической и студенческой молодежи.

Для исследователей конца XIX — начала XX века характерен крайний европоцентризм и оправдание завоевательной политики македонского царя: для Буркхардта величие Александра определяется распространением греческой культуры и цивилизации среди варварских народов Востока, а для Жуге его завоевания оцениваются в русле концепции «благодетельного империализма» и представляются как безусловно прогрессивное явление. Провозвестником «братства народов» считали Александра Михаил Ростовцев и некоторые другие представители англо-американской историографии. Порой подобные взгляды сохранялись и позднее: в частности, во всей греческой историографии XX века Александр, как правило, представлялся как носитель высокой культуры и предводитель западной цивилизации в её извечной борьбе с Востоком.

После Второй мировой войны появились крупные исследования, критически оценивавшие деятельность полководца. Как политика, руководимого лишь холодным расчётом, Александра представили британские историки Роберт Дэвид Милнз и Питер Грин (в 2010 году монография последнего переведена на русский язык). В монографии Пьера Бриана акцентируется внимание на противодействии Александру. Амбивалентность действий Александра показал Фриц Шахермайр (его монография об Александре неоднократно переиздавалась на русском языке). По его мнению, Александр и его отец Филипп представляют совершенно разные типы исторических деятелей — необузданный и рациональный соответственно. Шахермайр также ставит Александру в вину разрушение наработок своего отца в сфере сближения македонян с остальным греческим миром. Среди тематических исследований выделяется двухтомная работа Альфреда Беллинджера (англ. Alfred R. Bellinger) о монетном деле македонского царя с экскурсом в его экономическую политику.

В советской историографии изучением Александра Македонского занимались, прежде всего, С. И. Ковалёв (выпустил монографию о нём в 1937 году), А. С. Шофман (опубликовал двухтомную «Историю античной Македонии» в 1960 и 1963 годах, отдельную работу «Восточная политика Александра Македонского» в 1976 году и статьи) и Г. А. Кошеленко («Греческий полис на эллинистическом Востоке» в 1979 году и ряд статей).

Память об Александре

Источники

В походах Александра сопровождало множество интеллектуалов, включая историка Каллисфена и нескольких философов. Многие из них впоследствии опубликовали воспоминания о своём великом современнике. Так, придворный Александра Харет Митиленский написал «Историю Александра» в десяти книгах, которая описывала прежде всего личную жизнь Александра, но сохранилась лишь в незначительных фрагментах. Его сочинение было построено не по хронологическому принципу, а представляло собой скорее сборник анекдотов. Подобные труды оставили после себя Медей и Поликлит из Лариссы и Эфипп из Олинфа. Кроме того, философ-киник Онесикрит из Астипалеи, путешествовавший со штабом армии до самой Индии, подробно описал завоевания царя. Особый интерес у Онесикрита вызвала Индия, и он подробно описывал виды местных животных и растений, обычаи народов. Несмотря на обилие небылиц и выдуманных историй, в античную эпоху сведения Онесикрита служили одним из важнейших источников при описании Индии географами (в частности, Онескирита широко использует Страбон). Воспоминания о войне оставил и Неарх, командовавший флотом при возвращении из Индии.

Совершенно иная судьба постигла штабного историографа Каллисфена из Олинфа — в 327 году его казнили по обвинению в подготовке заговора. Из-за этого последние из его подробных записей описывают события битвы при Гавгамелах. Его «Деяния Александра» носили ярко выраженный апологетический характер и задумывались как оправдание царя перед греческой аудиторией. Впрочем, уже в античную эпоху незавершённое сочинение Каллисфена подвергалось критике за предвзятость и искажение фактов Тимеем из Тавромения и Полибием. Далеко не сразу после смерти Александра свои воспоминания систематизировал полководец Птолемей, ставший к этому времени уже правителем Египта. Птолемей создавал образ Александра как гениального полководца. Предполагается, что благодаря военному прошлому Птолемея его сочинение содержало множество точных подробностей, связанных с военными действиями. Не сразу написал историю походов Александра и находившийся в его войсках инженер (возможно, архитектор) Аристобул, в которой он уделил много внимания географическому и этнографическому описанию завоёванных земель. Несмотря на то, что Аристобул начал писать историю в возрасте 84 лет, он точно записал все расстояния, денежные суммы, а также дни и месяцы событий. Известно, что последние две работы содержали богатейший фактический материал. К сожалению, за исключением немногочисленных фрагментов все сочинения, написанные современниками Александра, утеряны.

Лишь в небольших фрагментах дошло до наших дней и сочинение Клитарха — младшего современника Александра, который, вероятно, не участвовал в походах с ним, однако попытался собрать воедино разрозненные свидетельства очевидцев и уже опубликованные труды. Его сочинение «Об Александре» состояло по меньшей мере из 12 книг и по стилю приближалось к героическому роману. Несмотря на критику сочинения Клитарха античными историками, его произведение пользовалось большой популярностью в древности. К этому же времени относится формирование цикла фантастических преданий, связанных с Александром, хотя легенды вокруг личности великого завоевателя начали появляться ещё при его жизни. Все вместе они создали традицию правдивых и вымышленных сведений об Александре, которая в историографии известна как «вульгата». Не сохранились также «Эфемериды» (записи придворного журнала царя) и «Гипомнемата» (заметки самого Александра с планами дальнейших завоеваний). Античные авторы нередко цитировали переписку Александра с друзьями, родственниками и официальными лицами, но бо́льшая часть этих писем представляет собой более поздние подделки.

Благодаря тому, что интерес к личности Александра не угасал, греки, а затем и римляне писали о нём и значительно позднее, опираясь на работы предшественников. Именно эти сочинения частично сохранились до наших дней и служат основными источниками для изучения жизни и деятельности царя. Большинство из них так или иначе опирались на сочинение Клитарха и, в некоторой степени, на труды Тимагена. К сочинениям благожелательной по отношению к Александру традиции относятся «Историческая библиотека» Диодора Сицилийского, «История Александра» Квинта Курция Руфа и «История Филиппа» Помпея Трога (последняя работа сохранилась в сокращении, составленном Юстином). В значительной степени независим от этой традиции Арриан, которого считают наиболее достоверным источником по жизни Александра. Большую ценность представляет биография Александа в Сравнительных жизнеописаниях Плутарха, который подбирал материалы в соответствии со своими представлениями о роли личности в истории.

Средневековые романы об Александре. Александр в европейском фольклоре

Е. А. Костюхин о средневековом восприятии Александра.

В раннем западноевропейском средневековье история переосмысляется и приобретает новую закономерность, прошлое оказывается тесно связанным с настоящим и похожим на него. Так, Приам называется первым королём франков, Александр Македонский — греческим, а Цезарь — римским Карлом Великим, они ходят по белу свету с двенадцатью пэрами и громят сарацинов.

После смерти царя был написан «Роман об Александре» (История Александра Великого). Время формирования его окончательной редакции неясно — его относят ко временам от правления Птолемея II (III в. до н. э.) до начала III века н. э. Роман носит фантастический характер, а составляли его по материалам исторических сочинений, воспоминаний и полулегендарных сказаний. Многие из событий, который описаны в «Романе» как реальные, у античных историков обнаруживаются только как озвученные планы. При этом «Роман» писался даже по большему количеству материалов, чем пять сохранившихся сочинений об Александре. Автор «Романа» неизвестен. В одной из рукописей автором назван Каллисфен, но он не мог написать это сочинение, поскольку Александр казнил его (см. выше), и потому условного автора произведения иногда обозначают как Псевдо-Каллисфен. Существует предположение, что первые версии романа до окончательной обработки появились на Востоке, где существовала насущная необходимость обосновать завоевания Александра и установление там правления греков. Фактические сведения в романе часто искажены, хронология нередко нарушена. В классическом виде роман состоял из 10 частей, хотя в более ранних версиях, возможно, касающихся Греции тем практически не было.

Ещё в античности роман был переведён на латинский язык Юлием Валерием Полемием; вслед за ним появились переводы на другие языки (см. ниже). В X веке архипресвитер Неаполя Лев перевёл византийскую версию поздней редакции Псевдо-Каллисфена с греческого на более распространённый в Европе латинский язык. Работа Льва называлась «История сражений» (лат. Historia de preliis).

Около 1130 года клирик Лампрехта из Трира написал «Песнь об Александре» на основе аналогичного, но почти не сохранившегося произведения Альберика из Безансона. Это произведение ещё не является рыцарским романом, но в некоторых аспектах предвосхищает его. В сочинении Лампрехта есть ряд фантастических нововведений в легенду об Александре, бытовавшую в Европе в это время: правитель одет в броню, закалённую в драконьей крови; его армия дошла до места, где небо соприкасается с землёй; по пути ему встречались люди с шестью руками и мухи размером с голубя; наконец, Александр пытается обложить данью ангелов в раю. «Песни» Лампрехта присуще также и религиозное настроение: автор проповедует идеалы аскетизма, призывает отречься от мирской суеты и покаяться в грехах.

Сюжеты, связанные с походами Александра, встречались в европейских рыцарских романах в разных странах (в частности, в Англии, Германии, Испании, Франции, Чехии). В первой половине XII века Альбериком из Пизансона был написан роман на старофранцузском языке, поскольку было очень велико количество людей, не владевших латинским языком. Он нёс на себе отпечаток новых веяний в литературе и был близок к рыцарскому роману. В конце XII века Вальтер Шатильонский написал на латинском языке поэму «Александреида». В этот период возникло ещё несколько переработок легенды об Александре, крупнейшая из которых (16 тысяч стихов) принадлежит Александру Парижскому (де Берне). В XIII веке на основе поэм об Александре возникают прозаические романы, первые переводы и дальнейшие переработки, которые пользовались большой популярностью в средневековой Европе. Старофранцузский «Роман об Александре» был написан особым двенадцатисложным силлабическим стихом, который впоследствии получил название «александрийского». В более поздних редакциях романа окончательно сложился идеализированный образ Александра как полководца мужественного, но гуманного. Долгое время этот персонаж был образцом короля-рыцаря для европейской культуры и попал, в частности, в список девяти достойных (другими праведными язычниками были Гектор и Гай Юлий Цезарь). В различных версиях романа встречаются аллюзии на актуальные для своего времени события: например, в стихотворной чешской «Александреида» начала XIV века содержится много отсылок к чешской действительности, к засилью немцев и немецкой культуры в Праге.

Впрочем, вместе с романами об Александре существовали и другие произведения, дополнявшие легенду о нём новыми вымышленными деталями. Например, в XIII веке Анри д'Андели создал «Лэ об Аристотеле», в основе которого лежит популярная легенда об Аристотеле и Филлис, любовнице Александра. В немецкой «Императорской хронике» середины XII века указывается, будто германское племя саксов воевало в составе армии Александра.

Роман об Александре был известен ещё в Киевской Руси — сделанный в XII или даже XI веке перевод с одной из византийских редакций содержится в ряде рукописей. При этом в текст были введены некоторые эпизоды из Библии и греческой литературы, отсутствовавшие в византийских редакциях романа. Около 1490-91 годов монах Кирилло-Белозерского монастыря Ефросин включил в сборник светских рассказов перевод одной из версий романа, известный как «Сербская Александрия». По мнению Я. С. Лурье, это «типичный средневековый рыцарский роман». Неизвестно, откуда этот роман появился в монастыре, но по ряду признаков источником называется южнославянская редакция романа, составленная, вероятно, в Далмации по греческим и западноевропейским версиям. При переводе на русский язык (вероятно, Ефросин был лишь составителем, редактором и переписчиком, но не переводчиком) непонятные читателю южнославянские слова заменялись, изменялись и некоторые сюжетные мотивы, а основная часть романа разделена на сказания. Кроме того, из-за недостаточного знакомства с сюжетами Троянской войны («Илиаду» на Руси нередко считали книгой о разорении Иерусалима), многочисленные отсылки к Гомеру сократили. Составители «Сербской Александрии» искусственно христианизировали образ великого завоевателя, приписали ему изречения в христианском духе и представили его как борца за веру. В XVI веке «Сербская Александрия» в Московском государстве была практически забыта, и только в XVII веке вновь получила распространение. Тогда же появились и сделанные в Речи Посполитой переводы с западноевропейских редакций романа.

В Великое княжество Литовское роман попал в виде переводов западноевропейских редакций с латинского языка на старобелорусский язык и сразу же стал одним из самых популярных светских произведений. Так, белорусский первопечатник начала XVI века Франциск Скорина в авторском предисловии к Библии рекомендовал читать не «Александрию» и «Трою», а библейские книги Судей и Маккавеев, поскольку, по его словам, «более и справедливее в них знайдеш». Позднее в дополнение к переводам западноевропейских версий романа с латинского языка распространились и копии «Сербской Александрии», а затем появились и компиляции, в которых две традиции объединялись. Благодаря популярности романа некоторые сюжеты из него попали в белорусские народные сказки.

Александр в изобразительном искусстве

Сюжеты, связанные с жизнью Александра, использовались ещё в изобразительном и декоративно-прикладном искусстве Средних веков. В эпоху Возрождения и позднее они получили развитие в картинах и гобеленах. Наибольший интерес для мастеров представляли не реальные подвиги царя, а его вымышленные путешествия и приключения. Кроме того, во Франции Александра изображали в росписях некоторых церквей, включая кафедральные соборы в Ниме и Шалоне, как защитника религии. С XV века Александра стали изображать на игральных картах как короля треф. Римский папа Павел III, при крещении получивший имя Александр, украсил Замок Святого Ангела стенными росписями по мотивам жизни царя и отчеканил монеты с его изображением.

Как правило, Александр изображался молодым и полным жажды действий человеком в шлеме или в полном комплекте доспехов. Чаще всего мастера вдохновлялись рассказами о приручении Буцефала, о битве при Иссе, о поимке смертельно раненого Дария, а также эпизодом о захвате семьи Дария македонской армией. Популярными были также сюжеты о помиловании фиванки Тимоклеи, о разрубании гордиева узла (см. выше), об излечении Александра своим врачом Филиппом (см. выше) и о свадьбе царя с Роксаной.

Александр в европейской культуре Нового времени

С распространением в Европе абсолютизма и распространением знаний о древности приближённые монархов сравнивали королей с великими правителями древности. В частности, придворные поэты и живописцы Людовика XIV нередко изображали его в образе Александра Македонского. В 1765 году Вольтер сравнивал Екатерину II с царицей амазонок, намекая на легендарную встречу полководца с ней, причём «Екатерина, по логике Вольтера, столь велика, что роли должны поменяться, — сам Александр Великий должен был бы добиваться внимания Екатерины».

События, связанные с распадом империи Александра, нашли отражение в популярном в XVII веке двенадцатитомном галантно-героическом романе Готье де Кальпренеда «Кассандра».

В XVII веке сюжеты, связанные с жизнью полководца, нашли отражение во французском театре: были созданы и поставлены трагедии «Смерть Александра» Александр Арди и «Александр Великий» Жана Расина. Сюжет последнего произведения был основан на сведениях Плутарха и Курция Руфа, а его успеху способствовало благожелательное отношение Людовика XIV: король, просмотрев постановку, нашёл у театрального Александра немало сходства с самим собой. Постановка «Александра Великого» также знаменовала разрыв между Расином и Корнелем: Расин забрал постановку у мольеровской труппы и передал её конкурирующей труппе «Бургундского отеля». Известна фраза, приписываемая Петру I: «Мой брат Карл мнит себя Александром, но он не найдет во мне Дария» (имеется в виду Карл XII).

В 1899 году поэт Валерий Брюсов написал одно из своих самых знаменитых стихотворений, «Александр Великий» («Неустанное стремленье от судьбы к иной судьбе…»).

Александр в восточной традиции

Большое распространение сказания об Александре (Искандере) получили на Востоке. Среди наиболее популярных сюжетов — легенда о двух рогах Александра, которые он тщательно скрывал от всех, включая цирюльников; один из цирюльников спасся и рассказал секрет тростнику; затем из тростника делают свирель, которая всем рассказывает секрет завоевателя. Часто появление этого сюжета связывали с греческим мифом о Мидасе, но в середине XX века появились предположения о заимствовании греками распространённой на Востоке аналогичной сказки и о происхождении сюжета без их участия. В сирийской литературе существовало несколько сказок об Александре, который представляется как сельский герой-богатырь, силой и отвагой заполучивший лучшего коня, лучший меч и самую красивую девушку. Распространённое прозвище «Двурогий» там объясняется тем, что Александр «прикрепил к голове наподобие рогов два меча и поражал ими врагов». В грузинском и таджикском фольклоре имя Александра ассоциируется с отменой древнего обычая геронтоцида (убийства стариков, достигших определённого возраста). В фольклоре ряда народов известен сюжет о спуске Александра на морское дно, а в азербайджанском фольклоре Александр поджигает море, чтобы царь моря заплатил ему дань — чудотворные дары.

В Средние века «Роман об Александре» Псевдо-Каллисфена был переведён на коптский, сирийский, среднеперсидский, армянский (V век) языки, геэз (конец XIV века), возможно, арабский и другие языки. Многие из них имели немного сходства с оригиналом — так, в сирийской литературе существовали две совершенно различных версии романа, а эфиопская версия романа представляет собой во многом оригинальное сочинение, которое едва ли можно назвать переводом.

В поэме «Шахнаме» Фирдоуси выводит образ Александра как завоевателя, который меняется под влиянием разговоров со жрецами, брахманами, философами и благодаря знакомству с «цветущим городом».

Классик персидской литературы Низами Гянджеви посвятил Александру свою последнюю поэму «Искандар-наме». Произведение построено по принципам, близким европейскому рыцарскому роману, однако Низами последовательно проводит свою философскую линию, а Александр ведёт учёные беседы с греческими и индийскими мудрецами. Кроме того, в поэме присутствует утопический элемент: во время путешествия на север Александр находит землю, где существует идеальное общество без верховной власти, бедности и пороков

В турецкой литературе впервые использовал сюжет об Александре придворный поэт Ахмеди в сочинении «Искандер-наме». Его поэма рассматривается и как подражение одноимённой поэме Низами, и как ответ на неё. источники его сведений об Александре — Низами, Фирдоуси, народные легенды. В сочинении Ахмеди, как и в других сказаниях об Александре, немало анахронизмов: например, указывается, что воспитанием юного царя занимался не только Аристотель, но также Платон и жившие в другое время Сократ и Гиппократ; также рассказывается о посещении Александром Мекки и Багдада, который находился под властью халифов. В целом, фантастический и приключенческий элемент в поэме Ахмеди значительно сильнее, чем у двух его предшественников, хотя также в нём присутствуют энциклопедические сведения из разных областей знания. Сочинение находилось под сильным влиянием суфизма, что выражалось в сосуществовании описания событий с философским подтекстом. Существовала и более доступная по языку и содержанию прозаическая версия поэмы, созданная Хамзави, братом Ахмеди.

Среднеазиатский поэт Алишер Навои в произведении «Искандерова стена» описал свой идеал государственного устройства на фоне фантастических сюжетов о жизни Александра (поиск живой воды, постройка стены для защиты от варваров и другие).

Александр в современной культуре

В XX—XXI веках богатый и многогранный образ Александра интерпретировался в зависимости от потребностей общества. Однако новой в это время стала попытка полного пересмотра роли Александра в истории. Между первой и второй мировыми войнами активной критике подверглась сама идея завоеваний, сопровождающихся войнами. Наиболее ярко эта антимилитаристская тенденция проявилась в творчестве Бертольда Брехта. В частности, в 1920-30-е годы им было написано несколько стихотворений, где критиковались чрезмерные усилия полководца для завоевания Земли и указывалось на приписывание заслуг всей греческой армии одному-единственному полководцу. Наконец, в радиопьесе «Допрос Лукулла» (1940-41) Брехт отстаивает мнение, будто на небесах слава Александра ничего не значит.

В 1930-е годы советский писатель В. Г. Ян написал повесть «Огни на курганах». В характерном для своего времени духе он сделал из знатного согдийца Спитамена нищего погонщика караванов и нарисовал картину классовой борьбы и борьбы народов Средней Азии за национальное освобождение. Он также указывал на то, что Александра отнюдь не следует считать великим лидером: он совершал как «прогрессивные» действия, так и достойные порицания. Кроме того, Александр — центральный персонаж поэмы «Вода бессмертия» Л. И. Ошанина. Автор старается беспристрастно относиться к Александру, но указывает на положительные и отрицательные аспекты его завоеваний.

Александра нередко трактовали с современных позиций как предвестника глобализации и антиколониализма (ср. книгу нем. историка С. Фишера-Фабиана «Александр Великий. Мечта о братстве народов»); он включался в различные списки величайших полководцев на первых позициях. В беллетризованной биографии царя «Александр Македонский, или роман о Боге» Мориса Дрюона присутствуют элементы психоанализа и мистики, благодаря чему она выбивается среди других популярных биографий полководца. Профессиональный историк Арнольд Тойнби предпринял попытку описать гипотетическое будущее Македонской империи, если бы Александр прожил на 36 лет больше.

Также Александр является героем множества романов: И. А. Ефремова («Таис Афинская»), Мэри Рено («Божественное пламя», «Персидский мальчик», «Погребальные игры»), Дэвида Геммела («Македонский легион», «Темный принц»), Лев Ошанин «Вода бессмертия (роман в балладах)», Явдата Ильясова «Согдиана», Михаила Волохова («Диоген. Александр. Коринф.»), Валерио Массимо Манфреди («Александр Македонский. Сын сновидения», «Александр Македонский. Пески Амона», «Александр Македонский. Пределы мира»), Джеймс Роллинс («Кости волхвов») и др.

В детской литературе Александр, как правило, традиционно преподносится как величайший полководец всех времён и народов.

В кинематографе

Несмотря на популярность Александра, о нём было снято сравнительно небольшое количество фильмов.

• «Александр Великий» (США, 1956) — голливудский пеплум 1956 года.
• «Александр Великий» (США, 1968) — неудачный телевизионный фильм, который занял 34 место среди 50 худших фильмов рейтинга TV Guide.
• «Александр Великий» (Греция, 1980) — образ Александра использовался в фантасмагории о событиях XX века Теодороса Ангелопулоса.
• «Александр» (США, 2004) — фильм Оливера Стоуна — фильм не является «биографическим» в полном смысле слова, поскольку нет ни связаного повествования о жизни полководца, ни многих важных моментов его биографии, из-за чего ряд поступков Александра кажутся зрителям иррациональными. По словам исполнителя роли Александра Колина Фаррела, это стало следствием позиции режиссёра: Оливер Стоун оставил только часть эпизодов первоначального сценария, «чтобы рассказать историю, как ему хотелось». В целом, фильм воспроизводит героический миф об Александре с особым вниманием на его походах и завоеваниях. Акцентирование внимания на эдиповом комплексе царя и его страхе перед женщинами, вероятно, было задумано ради желания сделать Александра более близким современному зрителю с помощью известных фрейдистских мотивов.

В мультипликации

• «Александр» (Япония, 1999) — аниме-сериал, основанный на ранобэ Араматы Хироси.
• «Александр - Фильм» (Япония, 2000) — компиляция первых четырёх эпизодов оригинального сериала.

• «Александр Великий» (Италия, 2006) — компьютерный полнометражный анимационный фильм.
• Fate/Zero (Япония, 2011) — аниме-сериал, созданный студией ufotable по одноименному ранобэ Гэна Уробути. Александр Македонский (Искандер) представлен, как Король Завоевателей, слуга класса Райдер.

В музыке

• «Alexander the Great» — песня группы «Iron Maiden» из альбома «Somewhere in Time».
• «Александр Македонский» — песня группы «2ва Самолёта» из альбома «Подруга подкинула проблем».
• «Александр» — песня Сергея Бабкина из альбома «Мотор».
• «Александр» — песня группы «Снега».

Компьютерные игры

Александр является персонажем в ряде компьютерных игр:

• Александр,
• Rome: Total War — Alexander,
• Civilization IV: Warlords,
• Empire Earth,
• Rise of Nations: Thrones and Patriots,
• Rise and Fall: Civilizations at War,
• Call to Power II.

Другое

• В честь полководца назван кратер Александр на Луне.

Литература

Первоисточники

• [militera.lib.ru/h/arrian/index.html Арриан Флавий]. Поход Александра. — М.: МИФ, 1993. — 272 с.
• [militera.lib.ru/h/rufus/index.html Квинт Курций Руф]. История Александра Македонского. — М.: МГУ, 1993. — 464 с. — ISBN 5-211-02061-8
• [ancientrome.ru/antlitr/plutarch/sgo/alexander.htm Плутарх], Александр, Сравнительные жизнеописания в двух томах, — М.: Наука, 1994. — 2-е изд. — Серия «Литературные памятники».
• [perseus.mpiwg-berlin.mpg.de/cgi-bin/ptext?doc=Perseus%3Atext%3A1999.01.0084&query=book%3D%2310 Диодор Сицилийский], Книга XVII с сайта проекта Perseus
• [www.forumromanum.org/literature/justin/english/trans11.html Юстин]. Эпитома сочинения Помпея Трога «Historiae Philippicae». — М.: РОССПЭН, 2005. — 640 с. — Серия «Классики античности и средневековья». — ISBN 5-8243-0022-4
• [ancientrome.ru/antlitr/aelianus/ Элиан Клавдий]. Пестрые рассказы. — М.: Изд-во АН СССР, 1966. — 188 с. — Серия «Литературные памятники».

Избранная историография

• Александрия. Роман об Александре по русской рукописи XV века. Подг. М. Н. Ботвинник, Я. С. Лурье, О. В. Творогов. — М.—Л.: Наука, 1966. — 285 с.
• Бертельс Е. Э. Роман об Александре и его главные версии на Востоке. — М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1948. — 188 с. — 4000 экз.
• Бойназаров Ф. А. Проблемы традиции и современности: (Образ и личность Александра Македонского). — М.: Наука, 1990. — 272 с. — 3 000 экз.
• Гафуров Б. Г., Цибукидис Д. И. Александр Македонский и Восток. — М.: Наука, Главная редакция восточной литературы, 1980. — 456 с.: ил.
• Грейнджер Д. Империя Александра Македонского: Крушение великой державы / Пер. с англ. С. О. Махарадзе. — М.: ООО «АСТ», Астрель, 2010. — 352 с. — ISBN 978-5-271-25911-1
• Грин П. Александр Македонский: Царь четырёх сторон света. — М.: Центрполиграф, 2002. — 299 с.
• Догерти А. Александр Великий: Смерть бога. — М.: ООО «АСТ» — Транзиткнига, 2005. — 352 с. — Серия «Историческая библиотека».
• Дройзен И. Г. История эллинизма. Т. 1. (любое издание).
• Ковалёв С. И. Александр Македонский. — Л.: Соцэкгиз, 1937. — 115 с. — 20 000 экз.
• Костюхин Е. А. Александр Македонский в литературной и фольклорной традиции. — М.: Наука, 1972. — 189 с. — 7000 экз.
• Кузищин В. И., Немировский А. И., Фролов Э. Д. и др. Историография античной истории : Учеб. пособие по спец. «История» / Под ред. В. И. Кузищина. — М.: Высш. школа, 1980. — 415 с. — 20 000 экз.
• Магаффи Дж. П., Джилман А. Империя Александра Великого / Пер. в англ. Л. А. Игоревского. — М.: Центрполиграф, 2013. — 288 с. — ISBN 978-5-9524-5083-7
• Маринович Л. П. Время Александра Македонского // Источниковедение Древней Греции: Эпоха эллинизма. — М.: МГУ, 1982. — С. 22-65.
• Маринович Л. П. Греки и Александр Македонский: К проблеме кризиса полиса. — М.: Изд. фирма «Восточная литература», 1993. — 288 с.
• Роджерс Г. М. Александр Македонский. Философ, царь и воин. — М.: Эксмо, 2006. — 384 с.: ил.
• Ртвеладзе Э. Александр Македонский в Бактрии и Согдиане. — Ташкент, 2002. — 180 с.
• Филиппс Г. Александр Македонский: Убийство в Вавилоне. — Смоленск: Русич, 2010. — 480 с. — Серия «Историческая библиотека». — ISBN 978-5-8138-0955-2
• Фишер-Фабиан С. Александр Великий. Мечта о братстве народов. — Смоленск: Русич, 1994. — 432 с.: ил. — Серия «Тирания». — ISBN 5-88590-659-9
• Фор П. Александр Македонский / Пер. с франц. И. И. Маханькова. — М.: Молодая гвардия, 2011. — 445 с. — (Жизнь замечательных людей). — ISBN 2-235-02453-2.
• Фор П. Повседневная жизнь армии Александра Македонского / Пер. с франц. Т. А. Левиной. — М.: Молодая гвардия—Палимпсест, 2008. — 368 с. — Серия «Живая история: Повседневная жизнь человечества». — ISBN 978-5-235-03028-2
• Фуллер Дж. Ф. Ч. Военное искусство Александра Великого/ Пер. с англ. А. С. Коноплева, А. Л. Уткина. — Смоленск: Русич, 2006. — 320 с. — Серия «Популярная историческая библиотека».
• Чиглинцев Е. А. Рецепция мифа об Александре Македонском // Рецепция античности в культуре конца XIX — начала XXI вв. — Казань: Изд-во Казанского гос. ун-та, 2009.
• Шахермайр Ф. Александр Македонский = Alexanderder Grosse / [Сокр. пер. с нем.]; [Авт. послесл. М. Н. Ботвинник, А. А. Нейхардт]. — М.: Наука, 1984. — 384 с. — (По следам исчезнувших культур Востока). — 90 000 экз.
  •  — 2-е изд., испр. — 1986.
• Шеппард Рут. Александр Великий. Армия, походы, враги / Пер. с англ. А. З. Колина. — М.: Эксмо, 2010. — 256 с.: ил. — Серия «Военная история человечества». — ISBN 978-5-699-39019-9
• Шифман И. Ш. Александр Македонский. — Л.: Наука, 1988. — 208 с. — 200 000 экз. — ISBN 5-02-027233-7.
• Шофман А. С. Восточная политика Александра Македонского. — Казань: Изд-во КГУ, 1976. — 528 с.
• A Companion to Alexander Literature In The Middle Ages. Ed.: D. Zuwiyya. — Leiden: Brill, 2011. — 410 p.
• Bosworth A. B. Alexander the Great. // Cambridge Ancient History. Vol. VI: The Fourth century B.C. — Cambridge: Cambridge University Press, 1994. — P. 791—875
• Chugg A. The Sarcophagus of Alexander the Great? // Greece & Rome, Second Series, Vol. 49, No. 1 (Apr., 2002). — P. 8-26
• Bosworth A. B. Conquest and Empire: The Reign of Alexander the Great. — Cambridge: Cambridge University Press, 1993. — 348 p.
• Hamilton J. R. Alexander’s Early Life // Greece & Rome, 2nd Series. — 1965. — Vol. 12, No. 2 (October). — P. 117—124
• Heckel W. The Conquests of Alexamder the Great. — Cambridge, 2008. — 240 p.
• Nawotka K. Alexander the Great. — Cambridge, 2010. — 440 p.
• O’Brien J. M. Alexander the Great: The Invisible Enemy. — London—New York: Routledge, 1992. — 336 p.
• Stoneman R. Alexander the Great. — Routledge, 1997. — 122 p.
• Thomas C. G. Alexander the Great in his World. — Blackwell, 2007. — 265 p.

Ссылки

• [www.biblioteka3.ru/biblioteka/pravoslavnaja-bogoslovskaja-jenciklopedija/tom-1/aleksandr-velikij.html Александр Великий] // Православная Богословская Энциклопедия. Том 1. Издание Петроград. Приложение к духовному журналу «Странник» за 1900 г.
• Александр Великий // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• [www.pothos.org/alexander.asp Alexander the Great’s Home on the Web] (недоступная ссылка с 14-05-2013 (4000 дней) — история), всё о Александре Великом на английском
• [militerra.com/index.php?option=com_content&task=blogcategory&id=23&Itemid=53 Сражения Александра Македонского на сайте «Militerra.com — битвы мировой истории от древности до первой мировой»]
• [chronocon.org/chronomap/id/70 Интерактивная карта похода Александра Македонского на проекте «Хронокон»]

Древняя Греция   Персоналии

Отрывок, характеризующий Александр Македонский

Для человеческого ума непонятна абсолютная непрерывность движения. Человеку становятся понятны законы какого бы то ни было движения только тогда, когда он рассматривает произвольно взятые единицы этого движения. Но вместе с тем из этого то произвольного деления непрерывного движения на прерывные единицы проистекает большая часть человеческих заблуждений.
Известен так называемый софизм древних, состоящий в том, что Ахиллес никогда не догонит впереди идущую черепаху, несмотря на то, что Ахиллес идет в десять раз скорее черепахи: как только Ахиллес пройдет пространство, отделяющее его от черепахи, черепаха пройдет впереди его одну десятую этого пространства; Ахиллес пройдет эту десятую, черепаха пройдет одну сотую и т. д. до бесконечности. Задача эта представлялась древним неразрешимою. Бессмысленность решения (что Ахиллес никогда не догонит черепаху) вытекала из того только, что произвольно были допущены прерывные единицы движения, тогда как движение и Ахиллеса и черепахи совершалось непрерывно.
Принимая все более и более мелкие единицы движения, мы только приближаемся к решению вопроса, но никогда не достигаем его. Только допустив бесконечно малую величину и восходящую от нее прогрессию до одной десятой и взяв сумму этой геометрической прогрессии, мы достигаем решения вопроса. Новая отрасль математики, достигнув искусства обращаться с бесконечно малыми величинами, и в других более сложных вопросах движения дает теперь ответы на вопросы, казавшиеся неразрешимыми.
Эта новая, неизвестная древним, отрасль математики, при рассмотрении вопросов движения, допуская бесконечно малые величины, то есть такие, при которых восстановляется главное условие движения (абсолютная непрерывность), тем самым исправляет ту неизбежную ошибку, которую ум человеческий не может не делать, рассматривая вместо непрерывного движения отдельные единицы движения.
В отыскании законов исторического движения происходит совершенно то же.
Движение человечества, вытекая из бесчисленного количества людских произволов, совершается непрерывно.
Постижение законов этого движения есть цель истории. Но для того, чтобы постигнуть законы непрерывного движения суммы всех произволов людей, ум человеческий допускает произвольные, прерывные единицы. Первый прием истории состоит в том, чтобы, взяв произвольный ряд непрерывных событий, рассматривать его отдельно от других, тогда как нет и не может быть начала никакого события, а всегда одно событие непрерывно вытекает из другого. Второй прием состоит в том, чтобы рассматривать действие одного человека, царя, полководца, как сумму произволов людей, тогда как сумма произволов людских никогда не выражается в деятельности одного исторического лица.
Историческая наука в движении своем постоянно принимает все меньшие и меньшие единицы для рассмотрения и этим путем стремится приблизиться к истине. Но как ни мелки единицы, которые принимает история, мы чувствуем, что допущение единицы, отделенной от другой, допущение начала какого нибудь явления и допущение того, что произволы всех людей выражаются в действиях одного исторического лица, ложны сами в себе.
Всякий вывод истории, без малейшего усилия со стороны критики, распадается, как прах, ничего не оставляя за собой, только вследствие того, что критика избирает за предмет наблюдения большую или меньшую прерывную единицу; на что она всегда имеет право, так как взятая историческая единица всегда произвольна.
Только допустив бесконечно малую единицу для наблюдения – дифференциал истории, то есть однородные влечения людей, и достигнув искусства интегрировать (брать суммы этих бесконечно малых), мы можем надеяться на постигновение законов истории.
Первые пятнадцать лет XIX столетия в Европе представляют необыкновенное движение миллионов людей. Люди оставляют свои обычные занятия, стремятся с одной стороны Европы в другую, грабят, убивают один другого, торжествуют и отчаиваются, и весь ход жизни на несколько лет изменяется и представляет усиленное движение, которое сначала идет возрастая, потом ослабевая. Какая причина этого движения или по каким законам происходило оно? – спрашивает ум человеческий.
Историки, отвечая на этот вопрос, излагают нам деяния и речи нескольких десятков людей в одном из зданий города Парижа, называя эти деяния и речи словом революция; потом дают подробную биографию Наполеона и некоторых сочувственных и враждебных ему лиц, рассказывают о влиянии одних из этих лиц на другие и говорят: вот отчего произошло это движение, и вот законы его.
Но ум человеческий не только отказывается верить в это объяснение, но прямо говорит, что прием объяснения не верен, потому что при этом объяснении слабейшее явление принимается за причину сильнейшего. Сумма людских произволов сделала и революцию и Наполеона, и только сумма этих произволов терпела их и уничтожила.
«Но всякий раз, когда были завоевания, были завоеватели; всякий раз, когда делались перевороты в государстве, были великие люди», – говорит история. Действительно, всякий раз, когда являлись завоеватели, были и войны, отвечает ум человеческий, но это не доказывает, чтобы завоеватели были причинами войн и чтобы возможно было найти законы войны в личной деятельности одного человека. Всякий раз, когда я, глядя на свои часы, вижу, что стрелка подошла к десяти, я слышу, что в соседней церкви начинается благовест, но из того, что всякий раз, что стрелка приходит на десять часов тогда, как начинается благовест, я не имею права заключить, что положение стрелки есть причина движения колоколов.
Всякий раз, как я вижу движение паровоза, я слышу звук свиста, вижу открытие клапана и движение колес; но из этого я не имею права заключить, что свист и движение колес суть причины движения паровоза.
Крестьяне говорят, что поздней весной дует холодный ветер, потому что почка дуба развертывается, и действительно, всякую весну дует холодный ветер, когда развертывается дуб. Но хотя причина дующего при развертыванье дуба холодного ветра мне неизвестна, я не могу согласиться с крестьянами в том, что причина холодного ветра есть раэвертыванье почки дуба, потому только, что сила ветра находится вне влияний почки. Я вижу только совпадение тех условий, которые бывают во всяком жизненном явлении, и вижу, что, сколько бы и как бы подробно я ни наблюдал стрелку часов, клапан и колеса паровоза и почку дуба, я не узнаю причину благовеста, движения паровоза и весеннего ветра. Для этого я должен изменить совершенно свою точку наблюдения и изучать законы движения пара, колокола и ветра. То же должна сделать история. И попытки этого уже были сделаны.
Для изучения законов истории мы должны изменить совершенно предмет наблюдения, оставить в покое царей, министров и генералов, а изучать однородные, бесконечно малые элементы, которые руководят массами. Никто не может сказать, насколько дано человеку достигнуть этим путем понимания законов истории; но очевидно, что на этом пути только лежит возможность уловления исторических законов и что на этом пути не положено еще умом человеческим одной миллионной доли тех усилий, которые положены историками на описание деяний различных царей, полководцев и министров и на изложение своих соображений по случаю этих деяний.


Силы двунадесяти языков Европы ворвались в Россию. Русское войско и население отступают, избегая столкновения, до Смоленска и от Смоленска до Бородина. Французское войско с постоянно увеличивающеюся силой стремительности несется к Москве, к цели своего движения. Сила стремительности его, приближаясь к цели, увеличивается подобно увеличению быстроты падающего тела по мере приближения его к земле. Назади тысяча верст голодной, враждебной страны; впереди десятки верст, отделяющие от цели. Это чувствует всякий солдат наполеоновской армии, и нашествие надвигается само собой, по одной силе стремительности.
В русском войске по мере отступления все более и более разгорается дух озлобления против врага: отступая назад, оно сосредоточивается и нарастает. Под Бородиным происходит столкновение. Ни то, ни другое войско не распадаются, но русское войско непосредственно после столкновения отступает так же необходимо, как необходимо откатывается шар, столкнувшись с другим, с большей стремительностью несущимся на него шаром; и так же необходимо (хотя и потерявший всю свою силу в столкновении) стремительно разбежавшийся шар нашествия прокатывается еще некоторое пространство.
Русские отступают за сто двадцать верст – за Москву, французы доходят до Москвы и там останавливаются. В продолжение пяти недель после этого нет ни одного сражения. Французы не двигаются. Подобно смертельно раненному зверю, который, истекая кровью, зализывает свои раны, они пять недель остаются в Москве, ничего не предпринимая, и вдруг, без всякой новой причины, бегут назад: бросаются на Калужскую дорогу (и после победы, так как опять поле сражения осталось за ними под Малоярославцем), не вступая ни в одно серьезное сражение, бегут еще быстрее назад в Смоленск, за Смоленск, за Вильну, за Березину и далее.
В вечер 26 го августа и Кутузов, и вся русская армия были уверены, что Бородинское сражение выиграно. Кутузов так и писал государю. Кутузов приказал готовиться на новый бой, чтобы добить неприятеля не потому, чтобы он хотел кого нибудь обманывать, но потому, что он знал, что враг побежден, так же как знал это каждый из участников сражения.
Но в тот же вечер и на другой день стали, одно за другим, приходить известия о потерях неслыханных, о потере половины армии, и новое сражение оказалось физически невозможным.
Нельзя было давать сражения, когда еще не собраны были сведения, не убраны раненые, не пополнены снаряды, не сочтены убитые, не назначены новые начальники на места убитых, не наелись и не выспались люди.
А вместе с тем сейчас же после сражения, на другое утро, французское войско (по той стремительной силе движения, увеличенного теперь как бы в обратном отношении квадратов расстояний) уже надвигалось само собой на русское войско. Кутузов хотел атаковать на другой день, и вся армия хотела этого. Но для того чтобы атаковать, недостаточно желания сделать это; нужно, чтоб была возможность это сделать, а возможности этой не было. Нельзя было не отступить на один переход, потом точно так же нельзя было не отступить на другой и на третий переход, и наконец 1 го сентября, – когда армия подошла к Москве, – несмотря на всю силу поднявшегося чувства в рядах войск, сила вещей требовала того, чтобы войска эти шли за Москву. И войска отступили ещо на один, на последний переход и отдали Москву неприятелю.
Для тех людей, которые привыкли думать, что планы войн и сражений составляются полководцами таким же образом, как каждый из нас, сидя в своем кабинете над картой, делает соображения о том, как и как бы он распорядился в таком то и таком то сражении, представляются вопросы, почему Кутузов при отступлении не поступил так то и так то, почему он не занял позиции прежде Филей, почему он не отступил сразу на Калужскую дорогу, оставил Москву, и т. д. Люди, привыкшие так думать, забывают или не знают тех неизбежных условий, в которых всегда происходит деятельность всякого главнокомандующего. Деятельность полководца не имеет ни малейшего подобия с тою деятельностью, которую мы воображаем себе, сидя свободно в кабинете, разбирая какую нибудь кампанию на карте с известным количеством войска, с той и с другой стороны, и в известной местности, и начиная наши соображения с какого нибудь известного момента. Главнокомандующий никогда не бывает в тех условиях начала какого нибудь события, в которых мы всегда рассматриваем событие. Главнокомандующий всегда находится в средине движущегося ряда событий, и так, что никогда, ни в какую минуту, он не бывает в состоянии обдумать все значение совершающегося события. Событие незаметно, мгновение за мгновением, вырезается в свое значение, и в каждый момент этого последовательного, непрерывного вырезывания события главнокомандующий находится в центре сложнейшей игры, интриг, забот, зависимости, власти, проектов, советов, угроз, обманов, находится постоянно в необходимости отвечать на бесчисленное количество предлагаемых ему, всегда противоречащих один другому, вопросов.
Нам пресерьезно говорят ученые военные, что Кутузов еще гораздо прежде Филей должен был двинуть войска на Калужскую дорогу, что даже кто то предлагал таковой проект. Но перед главнокомандующим, особенно в трудную минуту, бывает не один проект, а всегда десятки одновременно. И каждый из этих проектов, основанных на стратегии и тактике, противоречит один другому. Дело главнокомандующего, казалось бы, состоит только в том, чтобы выбрать один из этих проектов. Но и этого он не может сделать. События и время не ждут. Ему предлагают, положим, 28 го числа перейти на Калужскую дорогу, но в это время прискакивает адъютант от Милорадовича и спрашивает, завязывать ли сейчас дело с французами или отступить. Ему надо сейчас, сию минуту, отдать приказанье. А приказанье отступить сбивает нас с поворота на Калужскую дорогу. И вслед за адъютантом интендант спрашивает, куда везти провиант, а начальник госпиталей – куда везти раненых; а курьер из Петербурга привозит письмо государя, не допускающее возможности оставить Москву, а соперник главнокомандующего, тот, кто подкапывается под него (такие всегда есть, и не один, а несколько), предлагает новый проект, диаметрально противоположный плану выхода на Калужскую дорогу; а силы самого главнокомандующего требуют сна и подкрепления; а обойденный наградой почтенный генерал приходит жаловаться, а жители умоляют о защите; посланный офицер для осмотра местности приезжает и доносит совершенно противоположное тому, что говорил перед ним посланный офицер; а лазутчик, пленный и делавший рекогносцировку генерал – все описывают различно положение неприятельской армии. Люди, привыкшие не понимать или забывать эти необходимые условия деятельности всякого главнокомандующего, представляют нам, например, положение войск в Филях и при этом предполагают, что главнокомандующий мог 1 го сентября совершенно свободно разрешать вопрос об оставлении или защите Москвы, тогда как при положении русской армии в пяти верстах от Москвы вопроса этого не могло быть. Когда же решился этот вопрос? И под Дриссой, и под Смоленском, и ощутительнее всего 24 го под Шевардиным, и 26 го под Бородиным, и в каждый день, и час, и минуту отступления от Бородина до Филей.


Русские войска, отступив от Бородина, стояли у Филей. Ермолов, ездивший для осмотра позиции, подъехал к фельдмаршалу.
– Драться на этой позиции нет возможности, – сказал он. Кутузов удивленно посмотрел на него и заставил его повторить сказанные слова. Когда он проговорил, Кутузов протянул ему руку.
– Дай ка руку, – сказал он, и, повернув ее так, чтобы ощупать его пульс, он сказал: – Ты нездоров, голубчик. Подумай, что ты говоришь.
Кутузов на Поклонной горе, в шести верстах от Дорогомиловской заставы, вышел из экипажа и сел на лавку на краю дороги. Огромная толпа генералов собралась вокруг него. Граф Растопчин, приехав из Москвы, присоединился к ним. Все это блестящее общество, разбившись на несколько кружков, говорило между собой о выгодах и невыгодах позиции, о положении войск, о предполагаемых планах, о состоянии Москвы, вообще о вопросах военных. Все чувствовали, что хотя и не были призваны на то, что хотя это не было так названо, но что это был военный совет. Разговоры все держались в области общих вопросов. Ежели кто и сообщал или узнавал личные новости, то про это говорилось шепотом, и тотчас переходили опять к общим вопросам: ни шуток, ни смеха, ни улыбок даже не было заметно между всеми этими людьми. Все, очевидно, с усилием, старались держаться на высота положения. И все группы, разговаривая между собой, старались держаться в близости главнокомандующего (лавка которого составляла центр в этих кружках) и говорили так, чтобы он мог их слышать. Главнокомандующий слушал и иногда переспрашивал то, что говорили вокруг него, но сам не вступал в разговор и не выражал никакого мнения. Большей частью, послушав разговор какого нибудь кружка, он с видом разочарования, – как будто совсем не о том они говорили, что он желал знать, – отворачивался. Одни говорили о выбранной позиции, критикуя не столько самую позицию, сколько умственные способности тех, которые ее выбрали; другие доказывали, что ошибка была сделана прежде, что надо было принять сраженье еще третьего дня; третьи говорили о битве при Саламанке, про которую рассказывал только что приехавший француз Кросар в испанском мундире. (Француз этот вместе с одним из немецких принцев, служивших в русской армии, разбирал осаду Сарагоссы, предвидя возможность так же защищать Москву.) В четвертом кружке граф Растопчин говорил о том, что он с московской дружиной готов погибнуть под стенами столицы, но что все таки он не может не сожалеть о той неизвестности, в которой он был оставлен, и что, ежели бы он это знал прежде, было бы другое… Пятые, выказывая глубину своих стратегических соображений, говорили о том направлении, которое должны будут принять войска. Шестые говорили совершенную бессмыслицу. Лицо Кутузова становилось все озабоченнее и печальнее. Из всех разговоров этих Кутузов видел одно: защищать Москву не было никакой физической возможности в полном значении этих слов, то есть до такой степени не было возможности, что ежели бы какой нибудь безумный главнокомандующий отдал приказ о даче сражения, то произошла бы путаница и сражения все таки бы не было; не было бы потому, что все высшие начальники не только признавали эту позицию невозможной, но в разговорах своих обсуждали только то, что произойдет после несомненного оставления этой позиции. Как же могли начальники вести свои войска на поле сражения, которое они считали невозможным? Низшие начальники, даже солдаты (которые тоже рассуждают), также признавали позицию невозможной и потому не могли идти драться с уверенностью поражения. Ежели Бенигсен настаивал на защите этой позиции и другие еще обсуждали ее, то вопрос этот уже не имел значения сам по себе, а имел значение только как предлог для спора и интриги. Это понимал Кутузов.
Бенигсен, выбрав позицию, горячо выставляя свой русский патриотизм (которого не мог, не морщась, выслушивать Кутузов), настаивал на защите Москвы. Кутузов ясно как день видел цель Бенигсена: в случае неудачи защиты – свалить вину на Кутузова, доведшего войска без сражения до Воробьевых гор, а в случае успеха – себе приписать его; в случае же отказа – очистить себя в преступлении оставления Москвы. Но этот вопрос интриги не занимал теперь старого человека. Один страшный вопрос занимал его. И на вопрос этот он ни от кого не слышал ответа. Вопрос состоял для него теперь только в том: «Неужели это я допустил до Москвы Наполеона, и когда же я это сделал? Когда это решилось? Неужели вчера, когда я послал к Платову приказ отступить, или третьего дня вечером, когда я задремал и приказал Бенигсену распорядиться? Или еще прежде?.. но когда, когда же решилось это страшное дело? Москва должна быть оставлена. Войска должны отступить, и надо отдать это приказание». Отдать это страшное приказание казалось ему одно и то же, что отказаться от командования армией. А мало того, что он любил власть, привык к ней (почет, отдаваемый князю Прозоровскому, при котором он состоял в Турции, дразнил его), он был убежден, что ему было предназначено спасение России и что потому только, против воли государя и по воле народа, он был избрал главнокомандующим. Он был убежден, что он один и этих трудных условиях мог держаться во главе армии, что он один во всем мире был в состоянии без ужаса знать своим противником непобедимого Наполеона; и он ужасался мысли о том приказании, которое он должен был отдать. Но надо было решить что нибудь, надо было прекратить эти разговоры вокруг него, которые начинали принимать слишком свободный характер.
Он подозвал к себе старших генералов.
– Ma tete fut elle bonne ou mauvaise, n'a qu'a s'aider d'elle meme, [Хороша ли, плоха ли моя голова, а положиться больше не на кого,] – сказал он, вставая с лавки, и поехал в Фили, где стояли его экипажи.


В просторной, лучшей избе мужика Андрея Савостьянова в два часа собрался совет. Мужики, бабы и дети мужицкой большой семьи теснились в черной избе через сени. Одна только внучка Андрея, Малаша, шестилетняя девочка, которой светлейший, приласкав ее, дал за чаем кусок сахара, оставалась на печи в большой избе. Малаша робко и радостно смотрела с печи на лица, мундиры и кресты генералов, одного за другим входивших в избу и рассаживавшихся в красном углу, на широких лавках под образами. Сам дедушка, как внутренне называла Maлаша Кутузова, сидел от них особо, в темном углу за печкой. Он сидел, глубоко опустившись в складное кресло, и беспрестанно покряхтывал и расправлял воротник сюртука, который, хотя и расстегнутый, все как будто жал его шею. Входившие один за другим подходили к фельдмаршалу; некоторым он пожимал руку, некоторым кивал головой. Адъютант Кайсаров хотел было отдернуть занавеску в окне против Кутузова, но Кутузов сердито замахал ему рукой, и Кайсаров понял, что светлейший не хочет, чтобы видели его лицо.
Вокруг мужицкого елового стола, на котором лежали карты, планы, карандаши, бумаги, собралось так много народа, что денщики принесли еще лавку и поставили у стола. На лавку эту сели пришедшие: Ермолов, Кайсаров и Толь. Под самыми образами, на первом месте, сидел с Георгием на шее, с бледным болезненным лицом и с своим высоким лбом, сливающимся с голой головой, Барклай де Толли. Второй уже день он мучился лихорадкой, и в это самое время его знобило и ломало. Рядом с ним сидел Уваров и негромким голосом (как и все говорили) что то, быстро делая жесты, сообщал Барклаю. Маленький, кругленький Дохтуров, приподняв брови и сложив руки на животе, внимательно прислушивался. С другой стороны сидел, облокотивши на руку свою широкую, с смелыми чертами и блестящими глазами голову, граф Остерман Толстой и казался погруженным в свои мысли. Раевский с выражением нетерпения, привычным жестом наперед курчавя свои черные волосы на висках, поглядывал то на Кутузова, то на входную дверь. Твердое, красивое и доброе лицо Коновницына светилось нежной и хитрой улыбкой. Он встретил взгляд Малаши и глазами делал ей знаки, которые заставляли девочку улыбаться.
Все ждали Бенигсена, который доканчивал свой вкусный обед под предлогом нового осмотра позиции. Его ждали от четырех до шести часов, и во все это время не приступали к совещанию и тихими голосами вели посторонние разговоры.
Только когда в избу вошел Бенигсен, Кутузов выдвинулся из своего угла и подвинулся к столу, но настолько, что лицо его не было освещено поданными на стол свечами.
Бенигсен открыл совет вопросом: «Оставить ли без боя священную и древнюю столицу России или защищать ее?» Последовало долгое и общее молчание. Все лица нахмурились, и в тишине слышалось сердитое кряхтенье и покашливанье Кутузова. Все глаза смотрели на него. Малаша тоже смотрела на дедушку. Она ближе всех была к нему и видела, как лицо его сморщилось: он точно собрался плакать. Но это продолжалось недолго.
– Священную древнюю столицу России! – вдруг заговорил он, сердитым голосом повторяя слова Бенигсена и этим указывая на фальшивую ноту этих слов. – Позвольте вам сказать, ваше сиятельство, что вопрос этот не имеет смысла для русского человека. (Он перевалился вперед своим тяжелым телом.) Такой вопрос нельзя ставить, и такой вопрос не имеет смысла. Вопрос, для которого я просил собраться этих господ, это вопрос военный. Вопрос следующий: «Спасенье России в армии. Выгоднее ли рисковать потерею армии и Москвы, приняв сраженье, или отдать Москву без сражения? Вот на какой вопрос я желаю знать ваше мнение». (Он откачнулся назад на спинку кресла.)
Начались прения. Бенигсен не считал еще игру проигранною. Допуская мнение Барклая и других о невозможности принять оборонительное сражение под Филями, он, проникнувшись русским патриотизмом и любовью к Москве, предлагал перевести войска в ночи с правого на левый фланг и ударить на другой день на правое крыло французов. Мнения разделились, были споры в пользу и против этого мнения. Ермолов, Дохтуров и Раевский согласились с мнением Бенигсена. Руководимые ли чувством потребности жертвы пред оставлением столицы или другими личными соображениями, но эти генералы как бы не понимали того, что настоящий совет не мог изменить неизбежного хода дел и что Москва уже теперь оставлена. Остальные генералы понимали это и, оставляя в стороне вопрос о Москве, говорили о том направлении, которое в своем отступлении должно было принять войско. Малаша, которая, не спуская глаз, смотрела на то, что делалось перед ней, иначе понимала значение этого совета. Ей казалось, что дело было только в личной борьбе между «дедушкой» и «длиннополым», как она называла Бенигсена. Она видела, что они злились, когда говорили друг с другом, и в душе своей она держала сторону дедушки. В средине разговора она заметила быстрый лукавый взгляд, брошенный дедушкой на Бенигсена, и вслед за тем, к радости своей, заметила, что дедушка, сказав что то длиннополому, осадил его: Бенигсен вдруг покраснел и сердито прошелся по избе. Слова, так подействовавшие на Бенигсена, были спокойным и тихим голосом выраженное Кутузовым мнение о выгоде и невыгоде предложения Бенигсена: о переводе в ночи войск с правого на левый фланг для атаки правого крыла французов.
– Я, господа, – сказал Кутузов, – не могу одобрить плана графа. Передвижения войск в близком расстоянии от неприятеля всегда бывают опасны, и военная история подтверждает это соображение. Так, например… (Кутузов как будто задумался, приискивая пример и светлым, наивным взглядом глядя на Бенигсена.) Да вот хоть бы Фридландское сражение, которое, как я думаю, граф хорошо помнит, было… не вполне удачно только оттого, что войска наши перестроивались в слишком близком расстоянии от неприятеля… – Последовало, показавшееся всем очень продолжительным, минутное молчание.
Прения опять возобновились, но часто наступали перерывы, и чувствовалось, что говорить больше не о чем.
Во время одного из таких перерывов Кутузов тяжело вздохнул, как бы сбираясь говорить. Все оглянулись на него.
– Eh bien, messieurs! Je vois que c'est moi qui payerai les pots casses, [Итак, господа, стало быть, мне платить за перебитые горшки,] – сказал он. И, медленно приподнявшись, он подошел к столу. – Господа, я слышал ваши мнения. Некоторые будут несогласны со мной. Но я (он остановился) властью, врученной мне моим государем и отечеством, я – приказываю отступление.
Вслед за этим генералы стали расходиться с той же торжественной и молчаливой осторожностью, с которой расходятся после похорон.
Некоторые из генералов негромким голосом, совсем в другом диапазоне, чем когда они говорили на совете, передали кое что главнокомандующему.
Малаша, которую уже давно ждали ужинать, осторожно спустилась задом с полатей, цепляясь босыми ножонками за уступы печки, и, замешавшись между ног генералов, шмыгнула в дверь.
Отпустив генералов, Кутузов долго сидел, облокотившись на стол, и думал все о том же страшном вопросе: «Когда же, когда же наконец решилось то, что оставлена Москва? Когда было сделано то, что решило вопрос, и кто виноват в этом?»
– Этого, этого я не ждал, – сказал он вошедшему к нему, уже поздно ночью, адъютанту Шнейдеру, – этого я не ждал! Этого я не думал!
– Вам надо отдохнуть, ваша светлость, – сказал Шнейдер.
– Да нет же! Будут же они лошадиное мясо жрать, как турки, – не отвечая, прокричал Кутузов, ударяя пухлым кулаком по столу, – будут и они, только бы…


В противоположность Кутузову, в то же время, в событии еще более важнейшем, чем отступление армии без боя, в оставлении Москвы и сожжении ее, Растопчин, представляющийся нам руководителем этого события, действовал совершенно иначе.
Событие это – оставление Москвы и сожжение ее – было так же неизбежно, как и отступление войск без боя за Москву после Бородинского сражения.
Каждый русский человек, не на основании умозаключений, а на основании того чувства, которое лежит в нас и лежало в наших отцах, мог бы предсказать то, что совершилось.
Начиная от Смоленска, во всех городах и деревнях русской земли, без участия графа Растопчина и его афиш, происходило то же самое, что произошло в Москве. Народ с беспечностью ждал неприятеля, не бунтовал, не волновался, никого не раздирал на куски, а спокойно ждал своей судьбы, чувствуя в себе силы в самую трудную минуту найти то, что должно было сделать. И как только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя свое имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что осталось.
Сознание того, что это так будет, и всегда так будет, лежало и лежит в душе русского человека. И сознание это и, более того, предчувствие того, что Москва будет взята, лежало в русском московском обществе 12 го года. Те, которые стали выезжать из Москвы еще в июле и начале августа, показали, что они ждали этого. Те, которые выезжали с тем, что они могли захватить, оставляя дома и половину имущества, действовали так вследствие того скрытого (latent) патриотизма, который выражается не фразами, не убийством детей для спасения отечества и т. п. неестественными действиями, а который выражается незаметно, просто, органически и потому производит всегда самые сильные результаты.
«Стыдно бежать от опасности; только трусы бегут из Москвы», – говорили им. Растопчин в своих афишках внушал им, что уезжать из Москвы было позорно. Им совестно было получать наименование трусов, совестно было ехать, но они все таки ехали, зная, что так надо было. Зачем они ехали? Нельзя предположить, чтобы Растопчин напугал их ужасами, которые производил Наполеон в покоренных землях. Уезжали, и первые уехали богатые, образованные люди, знавшие очень хорошо, что Вена и Берлин остались целы и что там, во время занятия их Наполеоном, жители весело проводили время с обворожительными французами, которых так любили тогда русские мужчины и в особенности дамы.
Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего. Они уезжали и до Бородинского сражения, и еще быстрее после Бородинского сражения, невзирая на воззвания к защите, несмотря на заявления главнокомандующего Москвы о намерении его поднять Иверскую и идти драться, и на воздушные шары, которые должны были погубить французов, и несмотря на весь тот вздор, о котором нисал Растопчин в своих афишах. Они знали, что войско должно драться, и что ежели оно не может, то с барышнями и дворовыми людьми нельзя идти на Три Горы воевать с Наполеоном, а что надо уезжать, как ни жалко оставлять на погибель свое имущество. Они уезжали и не думали о величественном значении этой громадной, богатой столицы, оставленной жителями и, очевидно, сожженной (большой покинутый деревянный город необходимо должен был сгореть); они уезжали каждый для себя, а вместе с тем только вследствие того, что они уехали, и совершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшей славой русского народа. Та барыня, которая еще в июне месяце с своими арапами и шутихами поднималась из Москвы в саратовскую деревню, с смутным сознанием того, что она Бонапарту не слуга, и со страхом, чтобы ее не остановили по приказанию графа Растопчина, делала просто и истинно то великое дело, которое спасло Россию. Граф же Растопчин, который то стыдил тех, которые уезжали, то вывозил присутственные места, то выдавал никуда не годное оружие пьяному сброду, то поднимал образа, то запрещал Августину вывозить мощи и иконы, то захватывал все частные подводы, бывшие в Москве, то на ста тридцати шести подводах увозил делаемый Леппихом воздушный шар, то намекал на то, что он сожжет Москву, то рассказывал, как он сжег свой дом и написал прокламацию французам, где торжественно упрекал их, что они разорили его детский приют; то принимал славу сожжения Москвы, то отрекался от нее, то приказывал народу ловить всех шпионов и приводить к нему, то упрекал за это народ, то высылал всех французов из Москвы, то оставлял в городе г жу Обер Шальме, составлявшую центр всего французского московского населения, а без особой вины приказывал схватить и увезти в ссылку старого почтенного почт директора Ключарева; то сбирал народ на Три Горы, чтобы драться с французами, то, чтобы отделаться от этого народа, отдавал ему на убийство человека и сам уезжал в задние ворота; то говорил, что он не переживет несчастия Москвы, то писал в альбомы по французски стихи о своем участии в этом деле, – этот человек не понимал значения совершающегося события, а хотел только что то сделать сам, удивить кого то, что то совершить патриотически геройское и, как мальчик, резвился над величавым и неизбежным событием оставления и сожжения Москвы и старался своей маленькой рукой то поощрять, то задерживать течение громадного, уносившего его вместе с собой, народного потока.


Элен, возвратившись вместе с двором из Вильны в Петербург, находилась в затруднительном положении.
В Петербурге Элен пользовалась особым покровительством вельможи, занимавшего одну из высших должностей в государстве. В Вильне же она сблизилась с молодым иностранным принцем. Когда она возвратилась в Петербург, принц и вельможа были оба в Петербурге, оба заявляли свои права, и для Элен представилась новая еще в ее карьере задача: сохранить свою близость отношений с обоими, не оскорбив ни одного.
То, что показалось бы трудным и даже невозможным для другой женщины, ни разу не заставило задуматься графиню Безухову, недаром, видно, пользовавшуюся репутацией умнейшей женщины. Ежели бы она стала скрывать свои поступки, выпутываться хитростью из неловкого положения, она бы этим самым испортила свое дело, сознав себя виноватою; но Элен, напротив, сразу, как истинно великий человек, который может все то, что хочет, поставила себя в положение правоты, в которую она искренно верила, а всех других в положение виноватости.
В первый раз, как молодое иностранное лицо позволило себе делать ей упреки, она, гордо подняв свою красивую голову и вполуоборот повернувшись к нему, твердо сказала:
– Voila l'egoisme et la cruaute des hommes! Je ne m'attendais pas a autre chose. Za femme se sacrifie pour vous, elle souffre, et voila sa recompense. Quel droit avez vous, Monseigneur, de me demander compte de mes amities, de mes affections? C'est un homme qui a ete plus qu'un pere pour moi. [Вот эгоизм и жестокость мужчин! Я ничего лучшего и не ожидала. Женщина приносит себя в жертву вам; она страдает, и вот ей награда. Ваше высочество, какое имеете вы право требовать от меня отчета в моих привязанностях и дружеских чувствах? Это человек, бывший для меня больше чем отцом.]
Лицо хотело что то сказать. Элен перебила его.
– Eh bien, oui, – сказала она, – peut etre qu'il a pour moi d'autres sentiments que ceux d'un pere, mais ce n'est; pas une raison pour que je lui ferme ma porte. Je ne suis pas un homme pour etre ingrate. Sachez, Monseigneur, pour tout ce qui a rapport a mes sentiments intimes, je ne rends compte qu'a Dieu et a ma conscience, [Ну да, может быть, чувства, которые он питает ко мне, не совсем отеческие; но ведь из за этого не следует же мне отказывать ему от моего дома. Я не мужчина, чтобы платить неблагодарностью. Да будет известно вашему высочеству, что в моих задушевных чувствах я отдаю отчет только богу и моей совести.] – кончила она, дотрогиваясь рукой до высоко поднявшейся красивой груди и взглядывая на небо.
– Mais ecoutez moi, au nom de Dieu. [Но выслушайте меня, ради бога.]
– Epousez moi, et je serai votre esclave. [Женитесь на мне, и я буду вашею рабою.]
– Mais c'est impossible. [Но это невозможно.]
– Vous ne daignez pas descende jusqu'a moi, vous… [Вы не удостаиваете снизойти до брака со мною, вы…] – заплакав, сказала Элен.
Лицо стало утешать ее; Элен же сквозь слезы говорила (как бы забывшись), что ничто не может мешать ей выйти замуж, что есть примеры (тогда еще мало было примеров, но она назвала Наполеона и других высоких особ), что она никогда не была женою своего мужа, что она была принесена в жертву.
– Но законы, религия… – уже сдаваясь, говорило лицо.
– Законы, религия… На что бы они были выдуманы, ежели бы они не могли сделать этого! – сказала Элен.
Важное лицо было удивлено тем, что такое простое рассуждение могло не приходить ему в голову, и обратилось за советом к святым братьям Общества Иисусова, с которыми оно находилось в близких отношениях.
Через несколько дней после этого, на одном из обворожительных праздников, который давала Элен на своей даче на Каменном острову, ей был представлен немолодой, с белыми как снег волосами и черными блестящими глазами, обворожительный m r de Jobert, un jesuite a robe courte, [г н Жобер, иезуит в коротком платье,] который долго в саду, при свете иллюминации и при звуках музыки, беседовал с Элен о любви к богу, к Христу, к сердцу божьей матери и об утешениях, доставляемых в этой и в будущей жизни единою истинною католическою религией. Элен была тронута, и несколько раз у нее и у m r Jobert в глазах стояли слезы и дрожал голос. Танец, на который кавалер пришел звать Элен, расстроил ее беседу с ее будущим directeur de conscience [блюстителем совести]; но на другой день m r de Jobert пришел один вечером к Элен и с того времени часто стал бывать у нее.
В один день он сводил графиню в католический храм, где она стала на колени перед алтарем, к которому она была подведена. Немолодой обворожительный француз положил ей на голову руки, и, как она сама потом рассказывала, она почувствовала что то вроде дуновения свежего ветра, которое сошло ей в душу. Ей объяснили, что это была la grace [благодать].
Потом ей привели аббата a robe longue [в длинном платье], он исповедовал ее и отпустил ей грехи ее. На другой день ей принесли ящик, в котором было причастие, и оставили ей на дому для употребления. После нескольких дней Элен, к удовольствию своему, узнала, что она теперь вступила в истинную католическую церковь и что на днях сам папа узнает о ней и пришлет ей какую то бумагу.
Все, что делалось за это время вокруг нее и с нею, все это внимание, обращенное на нее столькими умными людьми и выражающееся в таких приятных, утонченных формах, и голубиная чистота, в которой она теперь находилась (она носила все это время белые платья с белыми лентами), – все это доставляло ей удовольствие; но из за этого удовольствия она ни на минуту не упускала своей цели. И как всегда бывает, что в деле хитрости глупый человек проводит более умных, она, поняв, что цель всех этих слов и хлопот состояла преимущественно в том, чтобы, обратив ее в католичество, взять с нее денег в пользу иезуитских учреждений {о чем ей делали намеки), Элен, прежде чем давать деньги, настаивала на том, чтобы над нею произвели те различные операции, которые бы освободили ее от мужа. В ее понятиях значение всякой религии состояло только в том, чтобы при удовлетворении человеческих желаний соблюдать известные приличия. И с этою целью она в одной из своих бесед с духовником настоятельно потребовала от него ответа на вопрос о том, в какой мере ее брак связывает ее.
Они сидели в гостиной у окна. Были сумерки. Из окна пахло цветами. Элен была в белом платье, просвечивающем на плечах и груди. Аббат, хорошо откормленный, а пухлой, гладко бритой бородой, приятным крепким ртом и белыми руками, сложенными кротко на коленях, сидел близко к Элен и с тонкой улыбкой на губах, мирно – восхищенным ее красотою взглядом смотрел изредка на ее лицо и излагал свой взгляд на занимавший их вопрос. Элен беспокойно улыбалась, глядела на его вьющиеся волоса, гладко выбритые чернеющие полные щеки и всякую минуту ждала нового оборота разговора. Но аббат, хотя, очевидно, и наслаждаясь красотой и близостью своей собеседницы, был увлечен мастерством своего дела.
Ход рассуждения руководителя совести был следующий. В неведении значения того, что вы предпринимали, вы дали обет брачной верности человеку, который, с своей стороны, вступив в брак и не веря в религиозное значение брака, совершил кощунство. Брак этот не имел двоякого значения, которое должен он иметь. Но несмотря на то, обет ваш связывал вас. Вы отступили от него. Что вы совершили этим? Peche veniel или peche mortel? [Грех простительный или грех смертный?] Peche veniel, потому что вы без дурного умысла совершили поступок. Ежели вы теперь, с целью иметь детей, вступили бы в новый брак, то грех ваш мог бы быть прощен. Но вопрос опять распадается надвое: первое…
– Но я думаю, – сказала вдруг соскучившаяся Элен с своей обворожительной улыбкой, – что я, вступив в истинную религию, не могу быть связана тем, что наложила на меня ложная религия.
Directeur de conscience [Блюститель совести] был изумлен этим постановленным перед ним с такою простотою Колумбовым яйцом. Он восхищен был неожиданной быстротой успехов своей ученицы, но не мог отказаться от своего трудами умственными построенного здания аргументов.
– Entendons nous, comtesse, [Разберем дело, графиня,] – сказал он с улыбкой и стал опровергать рассуждения своей духовной дочери.


Элен понимала, что дело было очень просто и легко с духовной точки зрения, но что ее руководители делали затруднения только потому, что они опасались, каким образом светская власть посмотрит на это дело.
И вследствие этого Элен решила, что надо было в обществе подготовить это дело. Она вызвала ревность старика вельможи и сказала ему то же, что первому искателю, то есть поставила вопрос так, что единственное средство получить права на нее состояло в том, чтобы жениться на ней. Старое важное лицо первую минуту было так же поражено этим предложением выйти замуж от живого мужа, как и первое молодое лицо; но непоколебимая уверенность Элен в том, что это так же просто и естественно, как и выход девушки замуж, подействовала и на него. Ежели бы заметны были хоть малейшие признаки колебания, стыда или скрытности в самой Элен, то дело бы ее, несомненно, было проиграно; но не только не было этих признаков скрытности и стыда, но, напротив, она с простотой и добродушной наивностью рассказывала своим близким друзьям (а это был весь Петербург), что ей сделали предложение и принц и вельможа и что она любит обоих и боится огорчить того и другого.
По Петербургу мгновенно распространился слух не о том, что Элен хочет развестись с своим мужем (ежели бы распространился этот слух, очень многие восстали бы против такого незаконного намерения), но прямо распространился слух о том, что несчастная, интересная Элен находится в недоуменье о том, за кого из двух ей выйти замуж. Вопрос уже не состоял в том, в какой степени это возможно, а только в том, какая партия выгоднее и как двор посмотрит на это. Были действительно некоторые закоснелые люди, не умевшие подняться на высоту вопроса и видевшие в этом замысле поругание таинства брака; но таких было мало, и они молчали, большинство же интересовалось вопросами о счастии, которое постигло Элен, и какой выбор лучше. О том же, хорошо ли или дурно выходить от живого мужа замуж, не говорили, потому что вопрос этот, очевидно, был уже решенный для людей поумнее нас с вами (как говорили) и усомниться в правильности решения вопроса значило рисковать выказать свою глупость и неумение жить в свете.
Одна только Марья Дмитриевна Ахросимова, приезжавшая в это лето в Петербург для свидания с одним из своих сыновей, позволила себе прямо выразить свое, противное общественному, мнение. Встретив Элен на бале, Марья Дмитриевна остановила ее посередине залы и при общем молчании своим грубым голосом сказала ей:
– У вас тут от живого мужа замуж выходить стали. Ты, может, думаешь, что ты это новенькое выдумала? Упредили, матушка. Уж давно выдумано. Во всех…… так то делают. – И с этими словами Марья Дмитриевна с привычным грозным жестом, засучивая свои широкие рукава и строго оглядываясь, прошла через комнату.
На Марью Дмитриевну, хотя и боялись ее, смотрели в Петербурге как на шутиху и потому из слов, сказанных ею, заметили только грубое слово и шепотом повторяли его друг другу, предполагая, что в этом слове заключалась вся соль сказанного.
Князь Василий, последнее время особенно часто забывавший то, что он говорил, и повторявший по сотне раз одно и то же, говорил всякий раз, когда ему случалось видеть свою дочь.
– Helene, j'ai un mot a vous dire, – говорил он ей, отводя ее в сторону и дергая вниз за руку. – J'ai eu vent de certains projets relatifs a… Vous savez. Eh bien, ma chere enfant, vous savez que mon c?ur de pere se rejouit do vous savoir… Vous avez tant souffert… Mais, chere enfant… ne consultez que votre c?ur. C'est tout ce que je vous dis. [Элен, мне надо тебе кое что сказать. Я прослышал о некоторых видах касательно… ты знаешь. Ну так, милое дитя мое, ты знаешь, что сердце отца твоего радуется тому, что ты… Ты столько терпела… Но, милое дитя… Поступай, как велит тебе сердце. Вот весь мой совет.] – И, скрывая всегда одинаковое волнение, он прижимал свою щеку к щеке дочери и отходил.
Билибин, не утративший репутации умнейшего человека и бывший бескорыстным другом Элен, одним из тех друзей, которые бывают всегда у блестящих женщин, друзей мужчин, никогда не могущих перейти в роль влюбленных, Билибин однажды в petit comite [маленьком интимном кружке] высказал своему другу Элен взгляд свой на все это дело.
– Ecoutez, Bilibine (Элен таких друзей, как Билибин, всегда называла по фамилии), – и она дотронулась своей белой в кольцах рукой до рукава его фрака. – Dites moi comme vous diriez a une s?ur, que dois je faire? Lequel des deux? [Послушайте, Билибин: скажите мне, как бы сказали вы сестре, что мне делать? Которого из двух?]
Билибин собрал кожу над бровями и с улыбкой на губах задумался.
– Vous ne me prenez pas en расплох, vous savez, – сказал он. – Comme veritable ami j'ai pense et repense a votre affaire. Voyez vous. Si vous epousez le prince (это был молодой человек), – он загнул палец, – vous perdez pour toujours la chance d'epouser l'autre, et puis vous mecontentez la Cour. (Comme vous savez, il y a une espece de parente.) Mais si vous epousez le vieux comte, vous faites le bonheur de ses derniers jours, et puis comme veuve du grand… le prince ne fait plus de mesalliance en vous epousant, [Вы меня не захватите врасплох, вы знаете. Как истинный друг, я долго обдумывал ваше дело. Вот видите: если выйти за принца, то вы навсегда лишаетесь возможности быть женою другого, и вдобавок двор будет недоволен. (Вы знаете, ведь тут замешано родство.) А если выйти за старого графа, то вы составите счастие последних дней его, и потом… принцу уже не будет унизительно жениться на вдове вельможи.] – и Билибин распустил кожу.
– Voila un veritable ami! – сказала просиявшая Элен, еще раз дотрогиваясь рукой до рукава Билибипа. – Mais c'est que j'aime l'un et l'autre, je ne voudrais pas leur faire de chagrin. Je donnerais ma vie pour leur bonheur a tous deux, [Вот истинный друг! Но ведь я люблю того и другого и не хотела бы огорчать никого. Для счастия обоих я готова бы пожертвовать жизнию.] – сказала она.
Билибин пожал плечами, выражая, что такому горю даже и он пособить уже не может.
«Une maitresse femme! Voila ce qui s'appelle poser carrement la question. Elle voudrait epouser tous les trois a la fois», [«Молодец женщина! Вот что называется твердо поставить вопрос. Она хотела бы быть женою всех троих в одно и то же время».] – подумал Билибин.
– Но скажите, как муж ваш посмотрит на это дело? – сказал он, вследствие твердости своей репутации не боясь уронить себя таким наивным вопросом. – Согласится ли он?
– Ah! Il m'aime tant! – сказала Элен, которой почему то казалось, что Пьер тоже ее любил. – Il fera tout pour moi. [Ах! он меня так любит! Он на все для меня готов.]
Билибин подобрал кожу, чтобы обозначить готовящийся mot.
– Meme le divorce, [Даже и на развод.] – сказал он.
Элен засмеялась.
В числе людей, которые позволяли себе сомневаться в законности предпринимаемого брака, была мать Элен, княгиня Курагина. Она постоянно мучилась завистью к своей дочери, и теперь, когда предмет зависти был самый близкий сердцу княгини, она не могла примириться с этой мыслью. Она советовалась с русским священником о том, в какой мере возможен развод и вступление в брак при живом муже, и священник сказал ей, что это невозможно, и, к радости ее, указал ей на евангельский текст, в котором (священнику казалось) прямо отвергается возможность вступления в брак от живого мужа.
Вооруженная этими аргументами, казавшимися ей неопровержимыми, княгиня рано утром, чтобы застать ее одну, поехала к своей дочери.
Выслушав возражения своей матери, Элен кротко и насмешливо улыбнулась.
– Да ведь прямо сказано: кто женится на разводной жене… – сказала старая княгиня.
– Ah, maman, ne dites pas de betises. Vous ne comprenez rien. Dans ma position j'ai des devoirs, [Ах, маменька, не говорите глупостей. Вы ничего не понимаете. В моем положении есть обязанности.] – заговорилa Элен, переводя разговор на французский с русского языка, на котором ей всегда казалась какая то неясность в ее деле.
– Но, мой друг…
– Ah, maman, comment est ce que vous ne comprenez pas que le Saint Pere, qui a le droit de donner des dispenses… [Ах, маменька, как вы не понимаете, что святой отец, имеющий власть отпущений…]
В это время дама компаньонка, жившая у Элен, вошла к ней доложить, что его высочество в зале и желает ее видеть.
– Non, dites lui que je ne veux pas le voir, que je suis furieuse contre lui, parce qu'il m'a manque parole. [Нет, скажите ему, что я не хочу его видеть, что я взбешена против него, потому что он мне не сдержал слова.]
– Comtesse a tout peche misericorde, [Графиня, милосердие всякому греху.] – сказал, входя, молодой белокурый человек с длинным лицом и носом.
Старая княгиня почтительно встала и присела. Вошедший молодой человек не обратил на нее внимания. Княгиня кивнула головой дочери и поплыла к двери.
«Нет, она права, – думала старая княгиня, все убеждения которой разрушились пред появлением его высочества. – Она права; но как это мы в нашу невозвратную молодость не знали этого? А это так было просто», – думала, садясь в карету, старая княгиня.

В начале августа дело Элен совершенно определилось, и она написала своему мужу (который ее очень любил, как она думала) письмо, в котором извещала его о своем намерении выйти замуж за NN и о том, что она вступила в единую истинную религию и что она просит его исполнить все те необходимые для развода формальности, о которых передаст ему податель сего письма.
«Sur ce je prie Dieu, mon ami, de vous avoir sous sa sainte et puissante garde. Votre amie Helene».
[«Затем молю бога, да будете вы, мой друг, под святым сильным его покровом. Друг ваш Елена»]
Это письмо было привезено в дом Пьера в то время, как он находился на Бородинском поле.


Во второй раз, уже в конце Бородинского сражения, сбежав с батареи Раевского, Пьер с толпами солдат направился по оврагу к Князькову, дошел до перевязочного пункта и, увидав кровь и услыхав крики и стоны, поспешно пошел дальше, замешавшись в толпы солдат.
Одно, чего желал теперь Пьер всеми силами своей души, было то, чтобы выйти поскорее из тех страшных впечатлений, в которых он жил этот день, вернуться к обычным условиям жизни и заснуть спокойно в комнате на своей постели. Только в обычных условиях жизни он чувствовал, что будет в состоянии понять самого себя и все то, что он видел и испытал. Но этих обычных условий жизни нигде не было.
Хотя ядра и пули не свистали здесь по дороге, по которой он шел, но со всех сторон было то же, что было там, на поле сражения. Те же были страдающие, измученные и иногда странно равнодушные лица, та же кровь, те же солдатские шинели, те же звуки стрельбы, хотя и отдаленной, но все еще наводящей ужас; кроме того, была духота и пыль.
Пройдя версты три по большой Можайской дороге, Пьер сел на краю ее.
Сумерки спустились на землю, и гул орудий затих. Пьер, облокотившись на руку, лег и лежал так долго, глядя на продвигавшиеся мимо него в темноте тени. Беспрестанно ему казалось, что с страшным свистом налетало на него ядро; он вздрагивал и приподнимался. Он не помнил, сколько времени он пробыл тут. В середине ночи трое солдат, притащив сучьев, поместились подле него и стали разводить огонь.
Солдаты, покосившись на Пьера, развели огонь, поставили на него котелок, накрошили в него сухарей и положили сала. Приятный запах съестного и жирного яства слился с запахом дыма. Пьер приподнялся и вздохнул. Солдаты (их было трое) ели, не обращая внимания на Пьера, и разговаривали между собой.
– Да ты из каких будешь? – вдруг обратился к Пьеру один из солдат, очевидно, под этим вопросом подразумевая то, что и думал Пьер, именно: ежели ты есть хочешь, мы дадим, только скажи, честный ли ты человек?
– Я? я?.. – сказал Пьер, чувствуя необходимость умалить как возможно свое общественное положение, чтобы быть ближе и понятнее для солдат. – Я по настоящему ополченный офицер, только моей дружины тут нет; я приезжал на сраженье и потерял своих.
– Вишь ты! – сказал один из солдат.
Другой солдат покачал головой.
– Что ж, поешь, коли хочешь, кавардачку! – сказал первый и подал Пьеру, облизав ее, деревянную ложку.
Пьер подсел к огню и стал есть кавардачок, то кушанье, которое было в котелке и которое ему казалось самым вкусным из всех кушаний, которые он когда либо ел. В то время как он жадно, нагнувшись над котелком, забирая большие ложки, пережевывал одну за другой и лицо его было видно в свете огня, солдаты молча смотрели на него.
– Тебе куды надо то? Ты скажи! – спросил опять один из них.
– Мне в Можайск.
– Ты, стало, барин?
– Да.
– А как звать?
– Петр Кириллович.
– Ну, Петр Кириллович, пойдем, мы тебя отведем. В совершенной темноте солдаты вместе с Пьером пошли к Можайску.
Уже петухи пели, когда они дошли до Можайска и стали подниматься на крутую городскую гору. Пьер шел вместе с солдатами, совершенно забыв, что его постоялый двор был внизу под горою и что он уже прошел его. Он бы не вспомнил этого (в таком он находился состоянии потерянности), ежели бы с ним не столкнулся на половине горы его берейтор, ходивший его отыскивать по городу и возвращавшийся назад к своему постоялому двору. Берейтор узнал Пьера по его шляпе, белевшей в темноте.
– Ваше сиятельство, – проговорил он, – а уж мы отчаялись. Что ж вы пешком? Куда же вы, пожалуйте!
– Ах да, – сказал Пьер.
Солдаты приостановились.
– Ну что, нашел своих? – сказал один из них.
– Ну, прощавай! Петр Кириллович, кажись? Прощавай, Петр Кириллович! – сказали другие голоса.
– Прощайте, – сказал Пьер и направился с своим берейтором к постоялому двору.
«Надо дать им!» – подумал Пьер, взявшись за карман. – «Нет, не надо», – сказал ему какой то голос.
В горницах постоялого двора не было места: все были заняты. Пьер прошел на двор и, укрывшись с головой, лег в свою коляску.


Едва Пьер прилег головой на подушку, как он почувствовал, что засыпает; но вдруг с ясностью почти действительности послышались бум, бум, бум выстрелов, послышались стоны, крики, шлепанье снарядов, запахло кровью и порохом, и чувство ужаса, страха смерти охватило его. Он испуганно открыл глаза и поднял голову из под шинели. Все было тихо на дворе. Только в воротах, разговаривая с дворником и шлепая по грязи, шел какой то денщик. Над головой Пьера, под темной изнанкой тесового навеса, встрепенулись голубки от движения, которое он сделал, приподнимаясь. По всему двору был разлит мирный, радостный для Пьера в эту минуту, крепкий запах постоялого двора, запах сена, навоза и дегтя. Между двумя черными навесами виднелось чистое звездное небо.
«Слава богу, что этого нет больше, – подумал Пьер, опять закрываясь с головой. – О, как ужасен страх и как позорно я отдался ему! А они… они все время, до конца были тверды, спокойны… – подумал он. Они в понятии Пьера были солдаты – те, которые были на батарее, и те, которые кормили его, и те, которые молились на икону. Они – эти странные, неведомые ему доселе они, ясно и резко отделялись в его мысли от всех других людей.
«Солдатом быть, просто солдатом! – думал Пьер, засыпая. – Войти в эту общую жизнь всем существом, проникнуться тем, что делает их такими. Но как скинуть с себя все это лишнее, дьявольское, все бремя этого внешнего человека? Одно время я мог быть этим. Я мог бежать от отца, как я хотел. Я мог еще после дуэли с Долоховым быть послан солдатом». И в воображении Пьера мелькнул обед в клубе, на котором он вызвал Долохова, и благодетель в Торжке. И вот Пьеру представляется торжественная столовая ложа. Ложа эта происходит в Английском клубе. И кто то знакомый, близкий, дорогой, сидит в конце стола. Да это он! Это благодетель. «Да ведь он умер? – подумал Пьер. – Да, умер; но я не знал, что он жив. И как мне жаль, что он умер, и как я рад, что он жив опять!» С одной стороны стола сидели Анатоль, Долохов, Несвицкий, Денисов и другие такие же (категория этих людей так же ясно была во сне определена в душе Пьера, как и категория тех людей, которых он называл они), и эти люди, Анатоль, Долохов громко кричали, пели; но из за их крика слышен был голос благодетеля, неумолкаемо говоривший, и звук его слов был так же значителен и непрерывен, как гул поля сраженья, но он был приятен и утешителен. Пьер не понимал того, что говорил благодетель, но он знал (категория мыслей так же ясна была во сне), что благодетель говорил о добре, о возможности быть тем, чем были они. И они со всех сторон, с своими простыми, добрыми, твердыми лицами, окружали благодетеля. Но они хотя и были добры, они не смотрели на Пьера, не знали его. Пьер захотел обратить на себя их внимание и сказать. Он привстал, но в то же мгновенье ноги его похолодели и обнажились.
Ему стало стыдно, и он рукой закрыл свои ноги, с которых действительно свалилась шинель. На мгновение Пьер, поправляя шинель, открыл глаза и увидал те же навесы, столбы, двор, но все это было теперь синевато, светло и подернуто блестками росы или мороза.
«Рассветает, – подумал Пьер. – Но это не то. Мне надо дослушать и понять слова благодетеля». Он опять укрылся шинелью, но ни столовой ложи, ни благодетеля уже не было. Были только мысли, ясно выражаемые словами, мысли, которые кто то говорил или сам передумывал Пьер.
Пьер, вспоминая потом эти мысли, несмотря на то, что они были вызваны впечатлениями этого дня, был убежден, что кто то вне его говорил их ему. Никогда, как ему казалось, он наяву не был в состоянии так думать и выражать свои мысли.
«Война есть наитруднейшее подчинение свободы человека законам бога, – говорил голос. – Простота есть покорность богу; от него не уйдешь. И они просты. Они, не говорят, но делают. Сказанное слово серебряное, а несказанное – золотое. Ничем не может владеть человек, пока он боится смерти. А кто не боится ее, тому принадлежит все. Ежели бы не было страдания, человек не знал бы границ себе, не знал бы себя самого. Самое трудное (продолжал во сне думать или слышать Пьер) состоит в том, чтобы уметь соединять в душе своей значение всего. Все соединить? – сказал себе Пьер. – Нет, не соединить. Нельзя соединять мысли, а сопрягать все эти мысли – вот что нужно! Да, сопрягать надо, сопрягать надо! – с внутренним восторгом повторил себе Пьер, чувствуя, что этими именно, и только этими словами выражается то, что он хочет выразить, и разрешается весь мучащий его вопрос.
– Да, сопрягать надо, пора сопрягать.
– Запрягать надо, пора запрягать, ваше сиятельство! Ваше сиятельство, – повторил какой то голос, – запрягать надо, пора запрягать…
Это был голос берейтора, будившего Пьера. Солнце било прямо в лицо Пьера. Он взглянул на грязный постоялый двор, в середине которого у колодца солдаты поили худых лошадей, из которого в ворота выезжали подводы. Пьер с отвращением отвернулся и, закрыв глаза, поспешно повалился опять на сиденье коляски. «Нет, я не хочу этого, не хочу этого видеть и понимать, я хочу понять то, что открывалось мне во время сна. Еще одна секунда, и я все понял бы. Да что же мне делать? Сопрягать, но как сопрягать всё?» И Пьер с ужасом почувствовал, что все значение того, что он видел и думал во сне, было разрушено.
Берейтор, кучер и дворник рассказывали Пьеру, что приезжал офицер с известием, что французы подвинулись под Можайск и что наши уходят.
Пьер встал и, велев закладывать и догонять себя, пошел пешком через город.
Войска выходили и оставляли около десяти тысяч раненых. Раненые эти виднелись в дворах и в окнах домов и толпились на улицах. На улицах около телег, которые должны были увозить раненых, слышны были крики, ругательства и удары. Пьер отдал догнавшую его коляску знакомому раненому генералу и с ним вместе поехал до Москвы. Доро гой Пьер узнал про смерть своего шурина и про смерть князя Андрея.

Х
30 го числа Пьер вернулся в Москву. Почти у заставы ему встретился адъютант графа Растопчина.
– А мы вас везде ищем, – сказал адъютант. – Графу вас непременно нужно видеть. Он просит вас сейчас же приехать к нему по очень важному делу.
Пьер, не заезжая домой, взял извозчика и поехал к главнокомандующему.
Граф Растопчин только в это утро приехал в город с своей загородной дачи в Сокольниках. Прихожая и приемная в доме графа были полны чиновников, явившихся по требованию его или за приказаниями. Васильчиков и Платов уже виделись с графом и объяснили ему, что защищать Москву невозможно и что она будет сдана. Известия эти хотя и скрывались от жителей, но чиновники, начальники различных управлений знали, что Москва будет в руках неприятеля, так же, как и знал это граф Растопчин; и все они, чтобы сложить с себя ответственность, пришли к главнокомандующему с вопросами, как им поступать с вверенными им частями.
В то время как Пьер входил в приемную, курьер, приезжавший из армии, выходил от графа.
Курьер безнадежно махнул рукой на вопросы, с которыми обратились к нему, и прошел через залу.
Дожидаясь в приемной, Пьер усталыми глазами оглядывал различных, старых и молодых, военных и статских, важных и неважных чиновников, бывших в комнате. Все казались недовольными и беспокойными. Пьер подошел к одной группе чиновников, в которой один был его знакомый. Поздоровавшись с Пьером, они продолжали свой разговор.
– Как выслать да опять вернуть, беды не будет; а в таком положении ни за что нельзя отвечать.
– Да ведь вот, он пишет, – говорил другой, указывая на печатную бумагу, которую он держал в руке.
– Это другое дело. Для народа это нужно, – сказал первый.
– Что это? – спросил Пьер.
– А вот новая афиша.
Пьер взял ее в руки и стал читать:
«Светлейший князь, чтобы скорей соединиться с войсками, которые идут к нему, перешел Можайск и стал на крепком месте, где неприятель не вдруг на него пойдет. К нему отправлено отсюда сорок восемь пушек с снарядами, и светлейший говорит, что Москву до последней капли крови защищать будет и готов хоть в улицах драться. Вы, братцы, не смотрите на то, что присутственные места закрыли: дела прибрать надобно, а мы своим судом с злодеем разберемся! Когда до чего дойдет, мне надобно молодцов и городских и деревенских. Я клич кликну дня за два, а теперь не надо, я и молчу. Хорошо с топором, недурно с рогатиной, а всего лучше вилы тройчатки: француз не тяжеле снопа ржаного. Завтра, после обеда, я поднимаю Иверскую в Екатерининскую гошпиталь, к раненым. Там воду освятим: они скорее выздоровеют; и я теперь здоров: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба».
– А мне говорили военные люди, – сказал Пьер, – что в городе никак нельзя сражаться и что позиция…
– Ну да, про то то мы и говорим, – сказал первый чиновник.
– А что это значит: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба? – сказал Пьер.
– У графа был ячмень, – сказал адъютант, улыбаясь, – и он очень беспокоился, когда я ему сказал, что приходил народ спрашивать, что с ним. А что, граф, – сказал вдруг адъютант, с улыбкой обращаясь к Пьеру, – мы слышали, что у вас семейные тревоги? Что будто графиня, ваша супруга…
– Я ничего не слыхал, – равнодушно сказал Пьер. – А что вы слышали?
– Нет, знаете, ведь часто выдумывают. Я говорю, что слышал.
– Что же вы слышали?
– Да говорят, – опять с той же улыбкой сказал адъютант, – что графиня, ваша жена, собирается за границу. Вероятно, вздор…
– Может быть, – сказал Пьер, рассеянно оглядываясь вокруг себя. – А это кто? – спросил он, указывая на невысокого старого человека в чистой синей чуйке, с белою как снег большою бородой, такими же бровями и румяным лицом.
– Это? Это купец один, то есть он трактирщик, Верещагин. Вы слышали, может быть, эту историю о прокламации?
– Ах, так это Верещагин! – сказал Пьер, вглядываясь в твердое и спокойное лицо старого купца и отыскивая в нем выражение изменничества.
– Это не он самый. Это отец того, который написал прокламацию, – сказал адъютант. – Тот молодой, сидит в яме, и ему, кажется, плохо будет.
Один старичок, в звезде, и другой – чиновник немец, с крестом на шее, подошли к разговаривающим.
– Видите ли, – рассказывал адъютант, – это запутанная история. Явилась тогда, месяца два тому назад, эта прокламация. Графу донесли. Он приказал расследовать. Вот Гаврило Иваныч разыскивал, прокламация эта побывала ровно в шестидесяти трех руках. Приедет к одному: вы от кого имеете? – От того то. Он едет к тому: вы от кого? и т. д. добрались до Верещагина… недоученный купчик, знаете, купчик голубчик, – улыбаясь, сказал адъютант. – Спрашивают у него: ты от кого имеешь? И главное, что мы знаем, от кого он имеет. Ему больше не от кого иметь, как от почт директора. Но уж, видно, там между ними стачка была. Говорит: ни от кого, я сам сочинил. И грозили и просили, стал на том: сам сочинил. Так и доложили графу. Граф велел призвать его. «От кого у тебя прокламация?» – «Сам сочинил». Ну, вы знаете графа! – с гордой и веселой улыбкой сказал адъютант. – Он ужасно вспылил, да и подумайте: этакая наглость, ложь и упорство!..
– А! Графу нужно было, чтобы он указал на Ключарева, понимаю! – сказал Пьер.
– Совсем не нужно», – испуганно сказал адъютант. – За Ключаревым и без этого были грешки, за что он и сослан. Но дело в том, что граф очень был возмущен. «Как же ты мог сочинить? – говорит граф. Взял со стола эту „Гамбургскую газету“. – Вот она. Ты не сочинил, а перевел, и перевел то скверно, потому что ты и по французски, дурак, не знаешь». Что же вы думаете? «Нет, говорит, я никаких газет не читал, я сочинил». – «А коли так, то ты изменник, и я тебя предам суду, и тебя повесят. Говори, от кого получил?» – «Я никаких газет не видал, а сочинил». Так и осталось. Граф и отца призывал: стоит на своем. И отдали под суд, и приговорили, кажется, к каторжной работе. Теперь отец пришел просить за него. Но дрянной мальчишка! Знаете, эдакой купеческий сынишка, франтик, соблазнитель, слушал где то лекции и уж думает, что ему черт не брат. Ведь это какой молодчик! У отца его трактир тут у Каменного моста, так в трактире, знаете, большой образ бога вседержителя и представлен в одной руке скипетр, в другой держава; так он взял этот образ домой на несколько дней и что же сделал! Нашел мерзавца живописца…


В середине этого нового рассказа Пьера позвали к главнокомандующему.
Пьер вошел в кабинет графа Растопчина. Растопчин, сморщившись, потирал лоб и глаза рукой, в то время как вошел Пьер. Невысокий человек говорил что то и, как только вошел Пьер, замолчал и вышел.
– А! здравствуйте, воин великий, – сказал Растопчин, как только вышел этот человек. – Слышали про ваши prouesses [достославные подвиги]! Но не в том дело. Mon cher, entre nous, [Между нами, мой милый,] вы масон? – сказал граф Растопчин строгим тоном, как будто было что то дурное в этом, но что он намерен был простить. Пьер молчал. – Mon cher, je suis bien informe, [Мне, любезнейший, все хорошо известно,] но я знаю, что есть масоны и масоны, и надеюсь, что вы не принадлежите к тем, которые под видом спасенья рода человеческого хотят погубить Россию.
– Да, я масон, – отвечал Пьер.
– Ну вот видите ли, мой милый. Вам, я думаю, не безызвестно, что господа Сперанский и Магницкий отправлены куда следует; то же сделано с господином Ключаревым, то же и с другими, которые под видом сооружения храма Соломона старались разрушить храм своего отечества. Вы можете понимать, что на это есть причины и что я не мог бы сослать здешнего почт директора, ежели бы он не был вредный человек. Теперь мне известно, что вы послали ему свой. экипаж для подъема из города и даже что вы приняли от него бумаги для хранения. Я вас люблю и не желаю вам зла, и как вы в два раза моложе меня, то я, как отец, советую вам прекратить всякое сношение с такого рода людьми и самому уезжать отсюда как можно скорее.
– Но в чем же, граф, вина Ключарева? – спросил Пьер.
– Это мое дело знать и не ваше меня спрашивать, – вскрикнул Растопчин.
– Ежели его обвиняют в том, что он распространял прокламации Наполеона, то ведь это не доказано, – сказал Пьер (не глядя на Растопчина), – и Верещагина…
– Nous y voila, [Так и есть,] – вдруг нахмурившись, перебивая Пьера, еще громче прежнего вскрикнул Растопчин. – Верещагин изменник и предатель, который получит заслуженную казнь, – сказал Растопчин с тем жаром злобы, с которым говорят люди при воспоминании об оскорблении. – Но я не призвал вас для того, чтобы обсуждать мои дела, а для того, чтобы дать вам совет или приказание, ежели вы этого хотите. Прошу вас прекратить сношения с такими господами, как Ключарев, и ехать отсюда. А я дурь выбью, в ком бы она ни была. – И, вероятно, спохватившись, что он как будто кричал на Безухова, который еще ни в чем не был виноват, он прибавил, дружески взяв за руку Пьера: – Nous sommes a la veille d'un desastre publique, et je n'ai pas le temps de dire des gentillesses a tous ceux qui ont affaire a moi. Голова иногда кругом идет! Eh! bien, mon cher, qu'est ce que vous faites, vous personnellement? [Мы накануне общего бедствия, и мне некогда быть любезным со всеми, с кем у меня есть дело. Итак, любезнейший, что вы предпринимаете, вы лично?]
– Mais rien, [Да ничего,] – отвечал Пьер, все не поднимая глаз и не изменяя выражения задумчивого лица.
Граф нахмурился.
– Un conseil d'ami, mon cher. Decampez et au plutot, c'est tout ce que je vous dis. A bon entendeur salut! Прощайте, мой милый. Ах, да, – прокричал он ему из двери, – правда ли, что графиня попалась в лапки des saints peres de la Societe de Jesus? [Дружеский совет. Выбирайтесь скорее, вот что я вам скажу. Блажен, кто умеет слушаться!.. святых отцов Общества Иисусова?]
Пьер ничего не ответил и, нахмуренный и сердитый, каким его никогда не видали, вышел от Растопчина.

Когда он приехал домой, уже смеркалось. Человек восемь разных людей побывало у него в этот вечер. Секретарь комитета, полковник его батальона, управляющий, дворецкий и разные просители. У всех были дела до Пьера, которые он должен был разрешить. Пьер ничего не понимал, не интересовался этими делами и давал на все вопросы только такие ответы, которые бы освободили его от этих людей. Наконец, оставшись один, он распечатал и прочел письмо жены.
«Они – солдаты на батарее, князь Андрей убит… старик… Простота есть покорность богу. Страдать надо… значение всего… сопрягать надо… жена идет замуж… Забыть и понять надо…» И он, подойдя к постели, не раздеваясь повалился на нее и тотчас же заснул.
Когда он проснулся на другой день утром, дворецкий пришел доложить, что от графа Растопчина пришел нарочно посланный полицейский чиновник – узнать, уехал ли или уезжает ли граф Безухов.
Человек десять разных людей, имеющих дело до Пьера, ждали его в гостиной. Пьер поспешно оделся, и, вместо того чтобы идти к тем, которые ожидали его, он пошел на заднее крыльцо и оттуда вышел в ворота.
С тех пор и до конца московского разорения никто из домашних Безуховых, несмотря на все поиски, не видал больше Пьера и не знал, где он находился.


Ростовы до 1 го сентября, то есть до кануна вступления неприятеля в Москву, оставались в городе.
После поступления Пети в полк казаков Оболенского и отъезда его в Белую Церковь, где формировался этот полк, на графиню нашел страх. Мысль о том, что оба ее сына находятся на войне, что оба они ушли из под ее крыла, что нынче или завтра каждый из них, а может быть, и оба вместе, как три сына одной ее знакомой, могут быть убиты, в первый раз теперь, в это лето, с жестокой ясностью пришла ей в голову. Она пыталась вытребовать к себе Николая, хотела сама ехать к Пете, определить его куда нибудь в Петербурге, но и то и другое оказывалось невозможным. Петя не мог быть возвращен иначе, как вместе с полком или посредством перевода в другой действующий полк. Николай находился где то в армии и после своего последнего письма, в котором подробно описывал свою встречу с княжной Марьей, не давал о себе слуха. Графиня не спала ночей и, когда засыпала, видела во сне убитых сыновей. После многих советов и переговоров граф придумал наконец средство для успокоения графини. Он перевел Петю из полка Оболенского в полк Безухова, который формировался под Москвою. Хотя Петя и оставался в военной службе, но при этом переводе графиня имела утешенье видеть хотя одного сына у себя под крылышком и надеялась устроить своего Петю так, чтобы больше не выпускать его и записывать всегда в такие места службы, где бы он никак не мог попасть в сражение. Пока один Nicolas был в опасности, графине казалось (и она даже каялась в этом), что она любит старшего больше всех остальных детей; но когда меньшой, шалун, дурно учившийся, все ломавший в доме и всем надоевший Петя, этот курносый Петя, с своими веселыми черными глазами, свежим румянцем и чуть пробивающимся пушком на щеках, попал туда, к этим большим, страшным, жестоким мужчинам, которые там что то сражаются и что то в этом находят радостного, – тогда матери показалось, что его то она любила больше, гораздо больше всех своих детей. Чем ближе подходило то время, когда должен был вернуться в Москву ожидаемый Петя, тем более увеличивалось беспокойство графини. Она думала уже, что никогда не дождется этого счастия. Присутствие не только Сони, но и любимой Наташи, даже мужа, раздражало графиню. «Что мне за дело до них, мне никого не нужно, кроме Пети!» – думала она.
В последних числах августа Ростовы получили второе письмо от Николая. Он писал из Воронежской губернии, куда он был послан за лошадьми. Письмо это не успокоило графиню. Зная одного сына вне опасности, она еще сильнее стала тревожиться за Петю.
Несмотря на то, что уже с 20 го числа августа почти все знакомые Ростовых повыехали из Москвы, несмотря на то, что все уговаривали графиню уезжать как можно скорее, она ничего не хотела слышать об отъезде до тех пор, пока не вернется ее сокровище, обожаемый Петя. 28 августа приехал Петя. Болезненно страстная нежность, с которою мать встретила его, не понравилась шестнадцатилетнему офицеру. Несмотря на то, что мать скрыла от него свое намеренье не выпускать его теперь из под своего крылышка, Петя понял ее замыслы и, инстинктивно боясь того, чтобы с матерью не разнежничаться, не обабиться (так он думал сам с собой), он холодно обошелся с ней, избегал ее и во время своего пребывания в Москве исключительно держался общества Наташи, к которой он всегда имел особенную, почти влюбленную братскую нежность.
По обычной беспечности графа, 28 августа ничто еще не было готово для отъезда, и ожидаемые из рязанской и московской деревень подводы для подъема из дома всего имущества пришли только 30 го.
С 28 по 31 августа вся Москва была в хлопотах и движении. Каждый день в Дорогомиловскую заставу ввозили и развозили по Москве тысячи раненых в Бородинском сражении, и тысячи подвод, с жителями и имуществом, выезжали в другие заставы. Несмотря на афишки Растопчина, или независимо от них, или вследствие их, самые противоречащие и странные новости передавались по городу. Кто говорил о том, что не велено никому выезжать; кто, напротив, рассказывал, что подняли все иконы из церквей и что всех высылают насильно; кто говорил, что было еще сраженье после Бородинского, в котором разбиты французы; кто говорил, напротив, что все русское войско уничтожено; кто говорил о московском ополчении, которое пойдет с духовенством впереди на Три Горы; кто потихоньку рассказывал, что Августину не ведено выезжать, что пойманы изменники, что мужики бунтуют и грабят тех, кто выезжает, и т. п., и т. п. Но это только говорили, а в сущности, и те, которые ехали, и те, которые оставались (несмотря на то, что еще не было совета в Филях, на котором решено было оставить Москву), – все чувствовали, хотя и не выказывали этого, что Москва непременно сдана будет и что надо как можно скорее убираться самим и спасать свое имущество. Чувствовалось, что все вдруг должно разорваться и измениться, но до 1 го числа ничто еще не изменялось. Как преступник, которого ведут на казнь, знает, что вот вот он должен погибнуть, но все еще приглядывается вокруг себя и поправляет дурно надетую шапку, так и Москва невольно продолжала свою обычную жизнь, хотя знала, что близко то время погибели, когда разорвутся все те условные отношения жизни, которым привыкли покоряться.
В продолжение этих трех дней, предшествовавших пленению Москвы, все семейство Ростовых находилось в различных житейских хлопотах. Глава семейства, граф Илья Андреич, беспрестанно ездил по городу, собирая со всех сторон ходившие слухи, и дома делал общие поверхностные и торопливые распоряжения о приготовлениях к отъезду.
Графиня следила за уборкой вещей, всем была недовольна и ходила за беспрестанно убегавшим от нее Петей, ревнуя его к Наташе, с которой он проводил все время. Соня одна распоряжалась практической стороной дела: укладываньем вещей. Но Соня была особенно грустна и молчалива все это последнее время. Письмо Nicolas, в котором он упоминал о княжне Марье, вызвало в ее присутствии радостные рассуждения графини о том, как во встрече княжны Марьи с Nicolas она видела промысл божий.
– Я никогда не радовалась тогда, – сказала графиня, – когда Болконский был женихом Наташи, а я всегда желала, и у меня есть предчувствие, что Николинька женится на княжне. И как бы это хорошо было!
Соня чувствовала, что это была правда, что единственная возможность поправления дел Ростовых была женитьба на богатой и что княжна была хорошая партия. Но ей было это очень горько. Несмотря на свое горе или, может быть, именно вследствие своего горя, она на себя взяла все трудные заботы распоряжений об уборке и укладке вещей и целые дни была занята. Граф и графиня обращались к ней, когда им что нибудь нужно было приказывать. Петя и Наташа, напротив, не только не помогали родителям, но большею частью всем в доме надоедали и мешали. И целый день почти слышны были в доме их беготня, крики и беспричинный хохот. Они смеялись и радовались вовсе не оттого, что была причина их смеху; но им на душе было радостно и весело, и потому все, что ни случалось, было для них причиной радости и смеха. Пете было весело оттого, что, уехав из дома мальчиком, он вернулся (как ему говорили все) молодцом мужчиной; весело было оттого, что он дома, оттого, что он из Белой Церкви, где не скоро была надежда попасть в сраженье, попал в Москву, где на днях будут драться; и главное, весело оттого, что Наташа, настроению духа которой он всегда покорялся, была весела. Наташа же была весела потому, что она слишком долго была грустна, и теперь ничто не напоминало ей причину ее грусти, и она была здорова. Еще она была весела потому, что был человек, который ею восхищался (восхищение других была та мазь колес, которая была необходима для того, чтоб ее машина совершенно свободно двигалась), и Петя восхищался ею. Главное же, веселы они были потому, что война была под Москвой, что будут сражаться у заставы, что раздают оружие, что все бегут, уезжают куда то, что вообще происходит что то необычайное, что всегда радостно для человека, в особенности для молодого.


31 го августа, в субботу, в доме Ростовых все казалось перевернутым вверх дном. Все двери были растворены, вся мебель вынесена или переставлена, зеркала, картины сняты. В комнатах стояли сундуки, валялось сено, оберточная бумага и веревки. Мужики и дворовые, выносившие вещи, тяжелыми шагами ходили по паркету. На дворе теснились мужицкие телеги, некоторые уже уложенные верхом и увязанные, некоторые еще пустые.
Голоса и шаги огромной дворни и приехавших с подводами мужиков звучали, перекликиваясь, на дворе и в доме. Граф с утра выехал куда то. Графиня, у которой разболелась голова от суеты и шума, лежала в новой диванной с уксусными повязками на голове. Пети не было дома (он пошел к товарищу, с которым намеревался из ополченцев перейти в действующую армию). Соня присутствовала в зале при укладке хрусталя и фарфора. Наташа сидела в своей разоренной комнате на полу, между разбросанными платьями, лентами, шарфами, и, неподвижно глядя на пол, держала в руках старое бальное платье, то самое (уже старое по моде) платье, в котором она в первый раз была на петербургском бале.
Наташе совестно было ничего не делать в доме, тогда как все были так заняты, и она несколько раз с утра еще пробовала приняться за дело; но душа ее не лежала к этому делу; а она не могла и не умела делать что нибудь не от всей души, не изо всех своих сил. Она постояла над Соней при укладке фарфора, хотела помочь, но тотчас же бросила и пошла к себе укладывать свои вещи. Сначала ее веселило то, что она раздавала свои платья и ленты горничным, но потом, когда остальные все таки надо было укладывать, ей это показалось скучным.
– Дуняша, ты уложишь, голубушка? Да? Да?
И когда Дуняша охотно обещалась ей все сделать, Наташа села на пол, взяла в руки старое бальное платье и задумалась совсем не о том, что бы должно было занимать ее теперь. Из задумчивости, в которой находилась Наташа, вывел ее говор девушек в соседней девичьей и звуки их поспешных шагов из девичьей на заднее крыльцо. Наташа встала и посмотрела в окно. На улице остановился огромный поезд раненых.
Девушки, лакеи, ключница, няня, повар, кучера, форейторы, поваренки стояли у ворот, глядя на раненых.
Наташа, накинув белый носовой платок на волосы и придерживая его обеими руками за кончики, вышла на улицу.
Бывшая ключница, старушка Мавра Кузминишна, отделилась от толпы, стоявшей у ворот, и, подойдя к телеге, на которой была рогожная кибиточка, разговаривала с лежавшим в этой телеге молодым бледным офицером. Наташа подвинулась на несколько шагов и робко остановилась, продолжая придерживать свой платок и слушая то, что говорила ключница.
– Что ж, у вас, значит, никого и нет в Москве? – говорила Мавра Кузминишна. – Вам бы покойнее где на квартире… Вот бы хоть к нам. Господа уезжают.
– Не знаю, позволят ли, – слабым голосом сказал офицер. – Вон начальник… спросите, – и он указал на толстого майора, который возвращался назад по улице по ряду телег.
Наташа испуганными глазами заглянула в лицо раненого офицера и тотчас же пошла навстречу майору.
– Можно раненым у нас в доме остановиться? – спросила она.
Майор с улыбкой приложил руку к козырьку.
– Кого вам угодно, мамзель? – сказал он, суживая глаза и улыбаясь.
Наташа спокойно повторила свой вопрос, и лицо и вся манера ее, несмотря на то, что она продолжала держать свой платок за кончики, были так серьезны, что майор перестал улыбаться и, сначала задумавшись, как бы спрашивая себя, в какой степени это можно, ответил ей утвердительно.
– О, да, отчего ж, можно, – сказал он.
Наташа слегка наклонила голову и быстрыми шагами вернулась к Мавре Кузминишне, стоявшей над офицером и с жалобным участием разговаривавшей с ним.
– Можно, он сказал, можно! – шепотом сказала Наташа.
Офицер в кибиточке завернул во двор Ростовых, и десятки телег с ранеными стали, по приглашениям городских жителей, заворачивать в дворы и подъезжать к подъездам домов Поварской улицы. Наташе, видимо, поправились эти, вне обычных условий жизни, отношения с новыми людьми. Она вместе с Маврой Кузминишной старалась заворотить на свой двор как можно больше раненых.
– Надо все таки папаше доложить, – сказала Мавра Кузминишна.
– Ничего, ничего, разве не все равно! На один день мы в гостиную перейдем. Можно всю нашу половину им отдать.
– Ну, уж вы, барышня, придумаете! Да хоть и в флигеля, в холостую, к нянюшке, и то спросить надо.
– Ну, я спрошу.
Наташа побежала в дом и на цыпочках вошла в полуотворенную дверь диванной, из которой пахло уксусом и гофманскими каплями.
– Вы спите, мама?
– Ах, какой сон! – сказала, пробуждаясь, только что задремавшая графиня.
– Мама, голубчик, – сказала Наташа, становясь на колени перед матерью и близко приставляя свое лицо к ее лицу. – Виновата, простите, никогда не буду, я вас разбудила. Меня Мавра Кузминишна послала, тут раненых привезли, офицеров, позволите? А им некуда деваться; я знаю, что вы позволите… – говорила она быстро, не переводя духа.
– Какие офицеры? Кого привезли? Ничего не понимаю, – сказала графиня.
Наташа засмеялась, графиня тоже слабо улыбалась.
– Я знала, что вы позволите… так я так и скажу. – И Наташа, поцеловав мать, встала и пошла к двери.
В зале она встретила отца, с дурными известиями возвратившегося домой.
– Досиделись мы! – с невольной досадой сказал граф. – И клуб закрыт, и полиция выходит.
– Папа, ничего, что я раненых пригласила в дом? – сказала ему Наташа.
– Разумеется, ничего, – рассеянно сказал граф. – Не в том дело, а теперь прошу, чтобы пустяками не заниматься, а помогать укладывать и ехать, ехать, ехать завтра… – И граф передал дворецкому и людям то же приказание. За обедом вернувшийся Петя рассказывал свои новости.
Он говорил, что нынче народ разбирал оружие в Кремле, что в афише Растопчина хотя и сказано, что он клич кликнет дня за два, но что уж сделано распоряжение наверное о том, чтобы завтра весь народ шел на Три Горы с оружием, и что там будет большое сражение.
Графиня с робким ужасом посматривала на веселое, разгоряченное лицо своего сына в то время, как он говорил это. Она знала, что ежели она скажет слово о том, что она просит Петю не ходить на это сражение (она знала, что он радуется этому предстоящему сражению), то он скажет что нибудь о мужчинах, о чести, об отечестве, – что нибудь такое бессмысленное, мужское, упрямое, против чего нельзя возражать, и дело будет испорчено, и поэтому, надеясь устроить так, чтобы уехать до этого и взять с собой Петю, как защитника и покровителя, она ничего не сказала Пете, а после обеда призвала графа и со слезами умоляла его увезти ее скорее, в эту же ночь, если возможно. С женской, невольной хитростью любви, она, до сих пор выказывавшая совершенное бесстрашие, говорила, что она умрет от страха, ежели не уедут нынче ночью. Она, не притворяясь, боялась теперь всего.


M me Schoss, ходившая к своей дочери, еще болоо увеличила страх графини рассказами о том, что она видела на Мясницкой улице в питейной конторе. Возвращаясь по улице, она не могла пройти домой от пьяной толпы народа, бушевавшей у конторы. Она взяла извозчика и объехала переулком домой; и извозчик рассказывал ей, что народ разбивал бочки в питейной конторе, что так велено.
После обеда все домашние Ростовых с восторженной поспешностью принялись за дело укладки вещей и приготовлений к отъезду. Старый граф, вдруг принявшись за дело, всё после обеда не переставая ходил со двора в дом и обратно, бестолково крича на торопящихся людей и еще более торопя их. Петя распоряжался на дворе. Соня не знала, что делать под влиянием противоречивых приказаний графа, и совсем терялась. Люди, крича, споря и шумя, бегали по комнатам и двору. Наташа, с свойственной ей во всем страстностью, вдруг тоже принялась за дело. Сначала вмешательство ее в дело укладывания было встречено с недоверием. От нее всё ждали шутки и не хотели слушаться ее; но она с упорством и страстностью требовала себе покорности, сердилась, чуть не плакала, что ее не слушают, и, наконец, добилась того, что в нее поверили. Первый подвиг ее, стоивший ей огромных усилий и давший ей власть, была укладка ковров. У графа в доме были дорогие gobelins и персидские ковры. Когда Наташа взялась за дело, в зале стояли два ящика открытые: один почти доверху уложенный фарфором, другой с коврами. Фарфора было еще много наставлено на столах и еще всё несли из кладовой. Надо было начинать новый, третий ящик, и за ним пошли люди.
– Соня, постой, да мы всё так уложим, – сказала Наташа.
– Нельзя, барышня, уж пробовали, – сказал буфетчнк.
– Нет, постой, пожалуйста. – И Наташа начала доставать из ящика завернутые в бумаги блюда и тарелки.
– Блюда надо сюда, в ковры, – сказала она.
– Да еще и ковры то дай бог на три ящика разложить, – сказал буфетчик.
– Да постой, пожалуйста. – И Наташа быстро, ловко начала разбирать. – Это не надо, – говорила она про киевские тарелки, – это да, это в ковры, – говорила она про саксонские блюда.
– Да оставь, Наташа; ну полно, мы уложим, – с упреком говорила Соня.
– Эх, барышня! – говорил дворецкий. Но Наташа не сдалась, выкинула все вещи и быстро начала опять укладывать, решая, что плохие домашние ковры и лишнюю посуду не надо совсем брать. Когда всё было вынуто, начали опять укладывать. И действительно, выкинув почти все дешевое, то, что не стоило брать с собой, все ценное уложили в два ящика. Не закрывалась только крышка коверного ящика. Можно было вынуть немного вещей, но Наташа хотела настоять на своем. Она укладывала, перекладывала, нажимала, заставляла буфетчика и Петю, которого она увлекла за собой в дело укладыванья, нажимать крышку и сама делала отчаянные усилия.
– Да полно, Наташа, – говорила ей Соня. – Я вижу, ты права, да вынь один верхний.
– Не хочу, – кричала Наташа, одной рукой придерживая распустившиеся волосы по потному лицу, другой надавливая ковры. – Да жми же, Петька, жми! Васильич, нажимай! – кричала она. Ковры нажались, и крышка закрылась. Наташа, хлопая в ладоши, завизжала от радости, и слезы брызнули у ней из глаз. Но это продолжалось секунду. Тотчас же она принялась за другое дело, и уже ей вполне верили, и граф не сердился, когда ему говорили, что Наталья Ильинишна отменила его приказанье, и дворовые приходили к Наташе спрашивать: увязывать или нет подводу и довольно ли она наложена? Дело спорилось благодаря распоряжениям Наташи: оставлялись ненужные вещи и укладывались самым тесным образом самые дорогие.
Но как ни хлопотали все люди, к поздней ночи еще не все могло быть уложено. Графиня заснула, и граф, отложив отъезд до утра, пошел спать.
Соня, Наташа спали, не раздеваясь, в диванной. В эту ночь еще нового раненого провозили через Поварскую, и Мавра Кузминишна, стоявшая у ворот, заворотила его к Ростовым. Раненый этот, по соображениям Мавры Кузминишны, был очень значительный человек. Его везли в коляске, совершенно закрытой фартуком и с спущенным верхом. На козлах вместе с извозчиком сидел старик, почтенный камердинер. Сзади в повозке ехали доктор и два солдата.
– Пожалуйте к нам, пожалуйте. Господа уезжают, весь дом пустой, – сказала старушка, обращаясь к старому слуге.
– Да что, – отвечал камердинер, вздыхая, – и довезти не чаем! У нас и свой дом в Москве, да далеко, да и не живет никто.
– К нам милости просим, у наших господ всего много, пожалуйте, – говорила Мавра Кузминишна. – А что, очень нездоровы? – прибавила она.
Камердинер махнул рукой.
– Не чаем довезти! У доктора спросить надо. – И камердинер сошел с козел и подошел к повозке.
– Хорошо, – сказал доктор.
Камердинер подошел опять к коляске, заглянул в нее, покачал головой, велел кучеру заворачивать на двор и остановился подле Мавры Кузминишны.
– Господи Иисусе Христе! – проговорила она.
Мавра Кузминишна предлагала внести раненого в дом.
– Господа ничего не скажут… – говорила она. Но надо было избежать подъема на лестницу, и потому раненого внесли во флигель и положили в бывшей комнате m me Schoss. Раненый этот был князь Андрей Болконский.


Наступил последний день Москвы. Была ясная веселая осенняя погода. Было воскресенье. Как и в обыкновенные воскресенья, благовестили к обедне во всех церквах. Никто, казалось, еще не мог понять того, что ожидает Москву.
Только два указателя состояния общества выражали то положение, в котором была Москва: чернь, то есть сословие бедных людей, и цены на предметы. Фабричные, дворовые и мужики огромной толпой, в которую замешались чиновники, семинаристы, дворяне, в этот день рано утром вышли на Три Горы. Постояв там и не дождавшись Растопчина и убедившись в том, что Москва будет сдана, эта толпа рассыпалась по Москве, по питейным домам и трактирам. Цены в этот день тоже указывали на положение дел. Цены на оружие, на золото, на телеги и лошадей всё шли возвышаясь, а цены на бумажки и на городские вещи всё шли уменьшаясь, так что в середине дня были случаи, что дорогие товары, как сукна, извозчики вывозили исполу, а за мужицкую лошадь платили пятьсот рублей; мебель же, зеркала, бронзы отдавали даром.
В степенном и старом доме Ростовых распадение прежних условий жизни выразилось очень слабо. В отношении людей было только то, что в ночь пропало три человека из огромной дворни; но ничего не было украдено; и в отношении цен вещей оказалось то, что тридцать подвод, пришедшие из деревень, были огромное богатство, которому многие завидовали и за которые Ростовым предлагали огромные деньги. Мало того, что за эти подводы предлагали огромные деньги, с вечера и рано утром 1 го сентября на двор к Ростовым приходили посланные денщики и слуги от раненых офицеров и притаскивались сами раненые, помещенные у Ростовых и в соседних домах, и умоляли людей Ростовых похлопотать о том, чтоб им дали подводы для выезда из Москвы. Дворецкий, к которому обращались с такими просьбами, хотя и жалел раненых, решительно отказывал, говоря, что он даже и не посмеет доложить о том графу. Как ни жалки были остающиеся раненые, было очевидно, что, отдай одну подводу, не было причины не отдать другую, все – отдать и свои экипажи. Тридцать подвод не могли спасти всех раненых, а в общем бедствии нельзя было не думать о себе и своей семье. Так думал дворецкий за своего барина.
Проснувшись утром 1 го числа, граф Илья Андреич потихоньку вышел из спальни, чтобы не разбудить к утру только заснувшую графиню, и в своем лиловом шелковом халате вышел на крыльцо. Подводы, увязанные, стояли на дворе. У крыльца стояли экипажи. Дворецкий стоял у подъезда, разговаривая с стариком денщиком и молодым, бледным офицером с подвязанной рукой. Дворецкий, увидав графа, сделал офицеру и денщику значительный и строгий знак, чтобы они удалились.
– Ну, что, все готово, Васильич? – сказал граф, потирая свою лысину и добродушно глядя на офицера и денщика и кивая им головой. (Граф любил новые лица.)
– Хоть сейчас запрягать, ваше сиятельство.
– Ну и славно, вот графиня проснется, и с богом! Вы что, господа? – обратился он к офицеру. – У меня в доме? – Офицер придвинулся ближе. Бледное лицо его вспыхнуло вдруг яркой краской.
– Граф, сделайте одолжение, позвольте мне… ради бога… где нибудь приютиться на ваших подводах. Здесь у меня ничего с собой нет… Мне на возу… все равно… – Еще не успел договорить офицер, как денщик с той же просьбой для своего господина обратился к графу.
– А! да, да, да, – поспешно заговорил граф. – Я очень, очень рад. Васильич, ты распорядись, ну там очистить одну или две телеги, ну там… что же… что нужно… – какими то неопределенными выражениями, что то приказывая, сказал граф. Но в то же мгновение горячее выражение благодарности офицера уже закрепило то, что он приказывал. Граф оглянулся вокруг себя: на дворе, в воротах, в окне флигеля виднелись раненые и денщики. Все они смотрели на графа и подвигались к крыльцу.
– Пожалуйте, ваше сиятельство, в галерею: там как прикажете насчет картин? – сказал дворецкий. И граф вместе с ним вошел в дом, повторяя свое приказание о том, чтобы не отказывать раненым, которые просятся ехать.
– Ну, что же, можно сложить что нибудь, – прибавил он тихим, таинственным голосом, как будто боясь, чтобы кто нибудь его не услышал.
В девять часов проснулась графиня, и Матрена Тимофеевна, бывшая ее горничная, исполнявшая в отношении графини должность шефа жандармов, пришла доложить своей бывшей барышне, что Марья Карловна очень обижены и что барышниным летним платьям нельзя остаться здесь. На расспросы графини, почему m me Schoss обижена, открылось, что ее сундук сняли с подводы и все подводы развязывают – добро снимают и набирают с собой раненых, которых граф, по своей простоте, приказал забирать с собой. Графиня велела попросить к себе мужа.
– Что это, мой друг, я слышу, вещи опять снимают?
– Знаешь, ma chere, я вот что хотел тебе сказать… ma chere графинюшка… ко мне приходил офицер, просят, чтобы дать несколько подвод под раненых. Ведь это все дело наживное; а каково им оставаться, подумай!.. Право, у нас на дворе, сами мы их зазвали, офицеры тут есть. Знаешь, думаю, право, ma chere, вот, ma chere… пускай их свезут… куда же торопиться?.. – Граф робко сказал это, как он всегда говорил, когда дело шло о деньгах. Графиня же привыкла уж к этому тону, всегда предшествовавшему делу, разорявшему детей, как какая нибудь постройка галереи, оранжереи, устройство домашнего театра или музыки, – и привыкла, и долгом считала всегда противоборствовать тому, что выражалось этим робким тоном.
Она приняла свой покорно плачевный вид и сказала мужу:
– Послушай, граф, ты довел до того, что за дом ничего не дают, а теперь и все наше – детское состояние погубить хочешь. Ведь ты сам говоришь, что в доме на сто тысяч добра. Я, мой друг, не согласна и не согласна. Воля твоя! На раненых есть правительство. Они знают. Посмотри: вон напротив, у Лопухиных, еще третьего дня все дочиста вывезли. Вот как люди делают. Одни мы дураки. Пожалей хоть не меня, так детей.
Граф замахал руками и, ничего не сказав, вышел из комнаты.
– Папа! об чем вы это? – сказала ему Наташа, вслед за ним вошедшая в комнату матери.
– Ни о чем! Тебе что за дело! – сердито проговорил граф.
– Нет, я слышала, – сказала Наташа. – Отчего ж маменька не хочет?
– Тебе что за дело? – крикнул граф. Наташа отошла к окну и задумалась.
– Папенька, Берг к нам приехал, – сказала она, глядя в окно.


Берг, зять Ростовых, был уже полковник с Владимиром и Анной на шее и занимал все то же покойное и приятное место помощника начальника штаба, помощника первого отделения начальника штаба второго корпуса.
Он 1 сентября приехал из армии в Москву.
Ему в Москве нечего было делать; но он заметил, что все из армии просились в Москву и что то там делали. Он счел тоже нужным отпроситься для домашних и семейных дел.
Берг, в своих аккуратных дрожечках на паре сытых саврасеньких, точно таких, какие были у одного князя, подъехал к дому своего тестя. Он внимательно посмотрел во двор на подводы и, входя на крыльцо, вынул чистый носовой платок и завязал узел.
Из передней Берг плывущим, нетерпеливым шагом вбежал в гостиную и обнял графа, поцеловал ручки у Наташи и Сони и поспешно спросил о здоровье мамаши.
– Какое теперь здоровье? Ну, рассказывай же, – сказал граф, – что войска? Отступают или будет еще сраженье?
– Один предвечный бог, папаша, – сказал Берг, – может решить судьбы отечества. Армия горит духом геройства, и теперь вожди, так сказать, собрались на совещание. Что будет, неизвестно. Но я вам скажу вообще, папаша, такого геройского духа, истинно древнего мужества российских войск, которое они – оно, – поправился он, – показали или выказали в этой битве 26 числа, нет никаких слов достойных, чтоб их описать… Я вам скажу, папаша (он ударил себя в грудь так же, как ударял себя один рассказывавший при нем генерал, хотя несколько поздно, потому что ударить себя в грудь надо было при слове «российское войско»), – я вам скажу откровенно, что мы, начальники, не только не должны были подгонять солдат или что нибудь такое, но мы насилу могли удерживать эти, эти… да, мужественные и древние подвиги, – сказал он скороговоркой. – Генерал Барклай до Толли жертвовал жизнью своей везде впереди войска, я вам скажу. Наш же корпус был поставлен на скате горы. Можете себе представить! – И тут Берг рассказал все, что он запомнил, из разных слышанных за это время рассказов. Наташа, не спуская взгляда, который смущал Берга, как будто отыскивая на его лице решения какого то вопроса, смотрела на него.
– Такое геройство вообще, каковое выказали российские воины, нельзя представить и достойно восхвалить! – сказал Берг, оглядываясь на Наташу и как бы желая ее задобрить, улыбаясь ей в ответ на ее упорный взгляд… – «Россия не в Москве, она в сердцах се сынов!» Так, папаша? – сказал Берг.
В это время из диванной, с усталым и недовольным видом, вышла графиня. Берг поспешно вскочил, поцеловал ручку графини, осведомился о ее здоровье и, выражая свое сочувствие покачиваньем головы, остановился подле нее.
– Да, мамаша, я вам истинно скажу, тяжелые и грустные времена для всякого русского. Но зачем же так беспокоиться? Вы еще успеете уехать…
– Я не понимаю, что делают люди, – сказала графиня, обращаясь к мужу, – мне сейчас сказали, что еще ничего не готово. Ведь надо же кому нибудь распорядиться. Вот и пожалеешь о Митеньке. Это конца не будет?
Граф хотел что то сказать, но, видимо, воздержался. Он встал с своего стула и пошел к двери.
Берг в это время, как бы для того, чтобы высморкаться, достал платок и, глядя на узелок, задумался, грустно и значительно покачивая головой.
– А у меня к вам, папаша, большая просьба, – сказал он.
– Гм?.. – сказал граф, останавливаясь.
– Еду я сейчас мимо Юсупова дома, – смеясь, сказал Берг. – Управляющий мне знакомый, выбежал и просит, не купите ли что нибудь. Я зашел, знаете, из любопытства, и там одна шифоньерочка и туалет. Вы знаете, как Верушка этого желала и как мы спорили об этом. (Берг невольно перешел в тон радости о своей благоустроенности, когда он начал говорить про шифоньерку и туалет.) И такая прелесть! выдвигается и с аглицким секретом, знаете? А Верочке давно хотелось. Так мне хочется ей сюрприз сделать. Я видел у вас так много этих мужиков на дворе. Дайте мне одного, пожалуйста, я ему хорошенько заплачу и…
Граф сморщился и заперхал.
– У графини просите, а я не распоряжаюсь.
– Ежели затруднительно, пожалуйста, не надо, – сказал Берг. – Мне для Верушки только очень бы хотелось.
– Ах, убирайтесь вы все к черту, к черту, к черту и к черту!.. – закричал старый граф. – Голова кругом идет. – И он вышел из комнаты.
Графиня заплакала.
– Да, да, маменька, очень тяжелые времена! – сказал Берг.
Наташа вышла вместе с отцом и, как будто с трудом соображая что то, сначала пошла за ним, а потом побежала вниз.
На крыльце стоял Петя, занимавшийся вооружением людей, которые ехали из Москвы. На дворе все так же стояли заложенные подводы. Две из них были развязаны, и на одну из них влезал офицер, поддерживаемый денщиком.
– Ты знаешь за что? – спросил Петя Наташу (Наташа поняла, что Петя разумел: за что поссорились отец с матерью). Она не отвечала.
– За то, что папенька хотел отдать все подводы под ранепых, – сказал Петя. – Мне Васильич сказал. По моему…
– По моему, – вдруг закричала почти Наташа, обращая свое озлобленное лицо к Пете, – по моему, это такая гадость, такая мерзость, такая… я не знаю! Разве мы немцы какие нибудь?.. – Горло ее задрожало от судорожных рыданий, и она, боясь ослабеть и выпустить даром заряд своей злобы, повернулась и стремительно бросилась по лестнице. Берг сидел подле графини и родственно почтительно утешал ее. Граф с трубкой в руках ходил по комнате, когда Наташа, с изуродованным злобой лицом, как буря ворвалась в комнату и быстрыми шагами подошла к матери.
– Это гадость! Это мерзость! – закричала она. – Это не может быть, чтобы вы приказали.
Берг и графиня недоумевающе и испуганно смотрели на нее. Граф остановился у окна, прислушиваясь.
– Маменька, это нельзя; посмотрите, что на дворе! – закричала она. – Они остаются!..
– Что с тобой? Кто они? Что тебе надо?
– Раненые, вот кто! Это нельзя, маменька; это ни на что не похоже… Нет, маменька, голубушка, это не то, простите, пожалуйста, голубушка… Маменька, ну что нам то, что мы увезем, вы посмотрите только, что на дворе… Маменька!.. Это не может быть!..
Граф стоял у окна и, не поворачивая лица, слушал слова Наташи. Вдруг он засопел носом и приблизил свое лицо к окну.
Графиня взглянула на дочь, увидала ее пристыженное за мать лицо, увидала ее волнение, поняла, отчего муж теперь не оглядывался на нее, и с растерянным видом оглянулась вокруг себя.
– Ах, да делайте, как хотите! Разве я мешаю кому нибудь! – сказала она, еще не вдруг сдаваясь.
– Маменька, голубушка, простите меня!
Но графиня оттолкнула дочь и подошла к графу.
– Mon cher, ты распорядись, как надо… Я ведь не знаю этого, – сказала она, виновато опуская глаза.
– Яйца… яйца курицу учат… – сквозь счастливые слезы проговорил граф и обнял жену, которая рада была скрыть на его груди свое пристыженное лицо.
– Папенька, маменька! Можно распорядиться? Можно?.. – спрашивала Наташа. – Мы все таки возьмем все самое нужное… – говорила Наташа.
Граф утвердительно кивнул ей головой, и Наташа тем быстрым бегом, которым она бегивала в горелки, побежала по зале в переднюю и по лестнице на двор.
Люди собрались около Наташи и до тех пор не могли поверить тому странному приказанию, которое она передавала, пока сам граф именем своей жены не подтвердил приказания о том, чтобы отдавать все подводы под раненых, а сундуки сносить в кладовые. Поняв приказание, люди с радостью и хлопотливостью принялись за новое дело. Прислуге теперь это не только не казалось странным, но, напротив, казалось, что это не могло быть иначе, точно так же, как за четверть часа перед этим никому не только не казалось странным, что оставляют раненых, а берут вещи, но казалось, что не могло быть иначе.
Все домашние, как бы выплачивая за то, что они раньше не взялись за это, принялись с хлопотливостью за новое дело размещения раненых. Раненые повыползли из своих комнат и с радостными бледными лицами окружили подводы. В соседних домах тоже разнесся слух, что есть подводы, и на двор к Ростовым стали приходить раненые из других домов. Многие из раненых просили не снимать вещей и только посадить их сверху. Но раз начавшееся дело свалки вещей уже не могло остановиться. Было все равно, оставлять все или половину. На дворе лежали неубранные сундуки с посудой, с бронзой, с картинами, зеркалами, которые так старательно укладывали в прошлую ночь, и всё искали и находили возможность сложить то и то и отдать еще и еще подводы.
– Четверых еще можно взять, – говорил управляющий, – я свою повозку отдаю, а то куда же их?
– Да отдайте мою гардеробную, – говорила графиня. – Дуняша со мной сядет в карету.
Отдали еще и гардеробную повозку и отправили ее за ранеными через два дома. Все домашние и прислуга были весело оживлены. Наташа находилась в восторженно счастливом оживлении, которого она давно не испытывала.
– Куда же его привязать? – говорили люди, прилаживая сундук к узкой запятке кареты, – надо хоть одну подводу оставить.
– Да с чем он? – спрашивала Наташа.
– С книгами графскими.
– Оставьте. Васильич уберет. Это не нужно.
В бричке все было полно людей; сомневались о том, куда сядет Петр Ильич.
– Он на козлы. Ведь ты на козлы, Петя? – кричала Наташа.
Соня не переставая хлопотала тоже; но цель хлопот ее была противоположна цели Наташи. Она убирала те вещи, которые должны были остаться; записывала их, по желанию графини, и старалась захватить с собой как можно больше.


Во втором часу заложенные и уложенные четыре экипажа Ростовых стояли у подъезда. Подводы с ранеными одна за другой съезжали со двора.
Коляска, в которой везли князя Андрея, проезжая мимо крыльца, обратила на себя внимание Сони, устраивавшей вместе с девушкой сиденья для графини в ее огромной высокой карете, стоявшей у подъезда.
– Это чья же коляска? – спросила Соня, высунувшись в окно кареты.
– А вы разве не знали, барышня? – отвечала горничная. – Князь раненый: он у нас ночевал и тоже с нами едут.
– Да кто это? Как фамилия?
– Самый наш жених бывший, князь Болконский! – вздыхая, отвечала горничная. – Говорят, при смерти.
Соня выскочила из кареты и побежала к графине. Графиня, уже одетая по дорожному, в шали и шляпе, усталая, ходила по гостиной, ожидая домашних, с тем чтобы посидеть с закрытыми дверями и помолиться перед отъездом. Наташи не было в комнате.
– Maman, – сказала Соня, – князь Андрей здесь, раненый, при смерти. Он едет с нами.
Графиня испуганно открыла глаза и, схватив за руку Соню, оглянулась.
– Наташа? – проговорила она.
И для Сони и для графини известие это имело в первую минуту только одно значение. Они знали свою Наташу, и ужас о том, что будет с нею при этом известии, заглушал для них всякое сочувствие к человеку, которого они обе любили.
– Наташа не знает еще; но он едет с нами, – сказала Соня.
– Ты говоришь, при смерти?
Соня кивнула головой.
Графиня обняла Соню и заплакала.
«Пути господни неисповедимы!» – думала она, чувствуя, что во всем, что делалось теперь, начинала выступать скрывавшаяся прежде от взгляда людей всемогущая рука.
– Ну, мама, все готово. О чем вы?.. – спросила с оживленным лицом Наташа, вбегая в комнату.
– Ни о чем, – сказала графиня. – Готово, так поедем. – И графиня нагнулась к своему ридикюлю, чтобы скрыть расстроенное лицо. Соня обняла Наташу и поцеловала ее.
Наташа вопросительно взглянула на нее.
– Что ты? Что такое случилось?
– Ничего… Нет…
– Очень дурное для меня?.. Что такое? – спрашивала чуткая Наташа.
Соня вздохнула и ничего не ответила. Граф, Петя, m me Schoss, Мавра Кузминишна, Васильич вошли в гостиную, и, затворив двери, все сели и молча, не глядя друг на друга, посидели несколько секунд.