Анри, Тьерри

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Анри, Тьерри Даниэль»)
Перейти к: навигация, поиск
У этого термина существуют и другие значения, см. Анри.
Тьерри Анри
Общая информация
Полное имя Тьерри Даниель Анри
Прозвища The King, Titi, Va Va Voom
Родился
Лез-Юлис, Эссонна, Франция
Гражданство
Рост 188 см
Позиция нападающий
крайний полузащитник
Информация о команде
Команда Бельгия
Должность ассистент главного тренера
Карьера
Молодёжные клубы
1983—1989 Лез-Юлис
1989—1990 Палезо
1990—1992 Вири-Шатийон
1992 Клерфонтен
1992—1994 Монако
Клубная карьера*
1994—1999 Монако 105 (20)
1994—1996 →  Монако B 31 (7)
1999 Ювентус 16 (3)
1999—2007 Арсенал 254 (174)
2007—2010 Барселона 80 (35)
2010—2014 Нью-Йорк Ред Буллз 135 (52)
2012 →  Арсенал 4 (1)
1994—2014 Всего за карьеру 625 (292)
Национальная сборная**
1992—1993 Франция (до 15) 4 (3)
1993—1994 Франция (до 16) 8 (4)
1994—1995 Франция (до 17) 11 (10)
1995—1996 Франция (до 18) 13 (6)
1996—1997 Франция (до 19) 9 (5)
1997—1998 Франция (до 20) 11 (7)
1997—1999 Франция (до 21) 6 (1)
1997—2010 Франция 123 (51)
Тренерская карьера
2015—2016 Арсенал тр. штаб
2016—н.в. Бельгия ассистент
Международные медали
Чемпионаты мира
Золото Франция 1998
Серебро Германия 2006
Кубки конфедераций
Золото Франция 2003
Чемпионаты Европы
Золото Бельгия/Нидерланды 2000
Государственные награды

* Количество игр и голов за профессиональный клуб считается только для различных лиг национальных чемпионатов.

** Количество игр и голов за национальную сборную в официальных матчах.

Тьерри́ Дание́ль Анри́ (фр. Thierry Daniel Henry; родился 17 августа 1977, Лез-Юлис, Эссонна, Франция) — французский футболист антильского происхождения, завершивший карьеру в 2014 году. Чемпион мира и Европы, победитель Лиги чемпионов УЕФА и чемпионатов Франции, Англии, Испании, обладатель Кубка конфедераций. Выступал на позициях нападающего и крайнего полузащитника в таких клубах, как «Монако», «Ювентус», «Арсенал», «Барселона» и «Нью-Йорк Ред Буллз».

За свою карьеру Анри получил множество титулов и наград, неоднократно устанавливал рекорды команд и национальных первенств. Является лучшим бомбардиром в истории сборной Франции и лондонского «Арсенала», попадал в символические сборные мира и Европы, дважды получал «Золотую бутсу» и по версиям различных организаций несколько раз признавался игроком года в Англии. Состоит в списке ФИФА 100, с 1998 года носит титул кавалера ордена Почётного легиона. Многие специалисты, тренеры и спортсмены в интервью отзывались о нём как о лучшем футболисте мира.

Кроме футбола Анри активно занимается благотворительностью, регулярно жертвует средства в различные некоммерческие организации, направленные на борьбу с муковисцидозом и СПИДом. Руководит программой против расизма в футболе, о котором знает не понаслышке, за эту деятельность в 2007 году был включён в сотню самых влиятельных людей мира по версии журнала Time. Благодаря своей известности сотрудничает со многими компаниями, снимался в рекламных роликах Nike, Reebok, Gillette, Renault и Pepsi. С женой разведён, имеет дочь.





Детство

По происхождению Анри антилец, его отец, Антуан, родом из Гваделупы (остров Ла-Дезирад), а мать, Марис, приехала с Мартиники[1]. Тьерри родился в небольшом городке Лез-Юлис, в 23-х километрах от Парижа, рос в трущобах и с детства был окружён жестокими подростками из неблагополучных семей, у них научился играть в футбол[2][3]. Мать хотела, чтобы мальчик получил хорошее образование, отец же видел его исключительно в спорте. Антуан грезил футбольной карьерой Тьерри, считал, что у того есть талант. Уже в возрасте семи лет Анри показывал неплохую игру, благодаря чему был взят в местную футбольную команду «Лез-Юлис», выступавшую под руководством Клода Шезеле. Отец буквально силой заставлял его тренироваться, не отходил от сына, присутствовал на каждом матче, а однажды даже потерял работу из-за того, что опоздал после футбола. Чрезмерная забота отца порой шла во вред, но много лет спустя Анри отметил, что без неё он бы не стал тем, кем стал. В детстве его не столько увлекал футбол, сколько хотелось радовать отца, «ничто не доставляло такого удовольствия, как видеть после матча улыбку на его лице»[4]. В 1989 году игрок перешёл в «Палезо», но через год отец поссорился с функционерами клуба, после того как во время одного из матчей выбежал на поле и затеял драку с судьёй, и Анри перевели в «Витри-Шатийон», причём тренер Жан-Мари Панза, будущий наставник футболиста, перешёл в эту команду вместе с ним[2]. Там Тьерри отыграл ещё два года[1].

Профессиональная карьера

«Монако» (1992—1999) и «Ювентус» (1999)

В 1990 году посмотреть на футболиста приехал скаут из «Монако», Арнольд Каталано. Он посетил один из матчей, команда победила со счётом 6:0, и все шесть голов забил Анри. Тогда Каталано предложил ему без всякого предварительного просмотра присоединиться к своему клубу, но настоял, чтобы тот предварительно прошёл курс в элитной футбольной академии «Клерфонтен». Директор учебного заведения сначала отказывался принять Тьерри из-за низких оценок в школе, но в итоге всё-таки согласился — молодой игрок прошёл весь курс и попал в дублирующий состав «Монако»[4]. Позже подписал профессиональный контракт, а в 1994 году провёл в Лиге 1 свой первый матч. Арсен Венгер, главный тренер команды, использовал Анри на левом фланге полузащиты, так как считал, что его скорость, хороший контроль мяча и техника будут более эффективны против крайних защитников, нежели центральных. В первом сезоне футболист принял участие в 18-и матчах клуба и отметился тремя голами[1].

Венгер продолжил искать для Анри подходящее место на поле и в конечном счёте пришёл к выводу, что он всё-таки должен быть в нападении, однако, прежде чем принять такое решение, долгое время сомневался и выпускал футболиста в разных амплуа[1]. Находясь под чутким руководством тренера, Анри показывал стабильную игру, в сезоне 1996/97 помог клубу завоевать чемпионское звание и стал лучшим молодым игроком Франции[4][5]. Талант футболиста заметил мадридский «Реал» и 13 января 1997 года подписал с ним шестилетний контракт[6]. Позже сделка была объявлена незаконной, поскольку права на француза принадлежали «Монако» — по окончании инцидента ФИФА оштрафовала Анри на 100 тысяч швейцарских франков[7]. В следующем сезоне он продолжил выступать на высоком уровне, дебютировал в Лиге чемпионов — благодаря семи его голам клуб дошёл до полуфинала[8], впервые был приглашён в состав национальной команды и принял участие в триумфальном для Франции чемпионате мира 1998[1]. С этого момента к футболисту пришла слава, его персоной заинтересовались многие европейские клубы, и в январе 1999 года за 10,5 млн фунтов стерлингов Анри перешёл в туринский «Ювентус», за год до аналогичного перехода своего товарища и одноклубника Давида Трезеге[4]. В общей сложности нападающий провёл за «Монако» пять сезонов, сыграл во французской лиге 105 матчей и забил 20 мячей[5].

Первый и единственный сезон в Серии А оказался для футболиста крайне неудачным, выступая в неудобной для себя позиции флангового полузащитника и столкнувшись с хорошо организованной защитой итальянского чемпионата[9], за 16 выходов на поле Анри смог забить только три гола[10]. В результате этого провала игрока выставили на трансфер и в августе 1999 года за 10 млн фунтов стерлингов отдали в лондонский «Арсенал», где тот воссоединился со своим бывшим тренером, Арсеном Венгером[11].

«Арсенал» (1999—2007)

Анри болел за «Арсенал» ещё с 1991 года[12], и именно в лондонском клубе он дорос до уровня звезды мирового футбола[13]. Несмотря на сомнения специалистов в целесообразности трансфера, Венгер был убеждён, что переход игрока стоил затраченных средств[1]. Футболиста сразу же поставили в нападение, на позицию ушедшего в «Реал Мадрид» Николя Анелька — по прошествии лет это решение тренера принесло клубу большие дивиденды. Первое время Анри разочаровывал болельщиков, за восемь полных матчей ему не удалось забить ни одного гола, журналисты выражали мнение, что игрок не сможет приспособиться к силовой и быстрой игре английской Премьер-лиги. После нескольких неудачных месяцев Анри отметил, что «ему приходится заново осваивать все премудрости искусства забивать голы»[14]. Первый мяч провёл в ворота соперников лишь 18 сентября в матче с «Саутгемптоном», более чем через месяц после своего перехода[15]. По окончании сезона сомнения всё же развеялись, в «Арсенале» форвард показал впечатляющую статистику — 26 мячей[16]. Команда, уступив «Манчестер Юнайтед», заняла в чемпионате второе место, дошла до финала Кубка УЕФА, но в последнем матче по пенальти проиграла турецкому «Галатасараю»[1].

Вернувшись победителем с чемпионата Европы 2000 года, Анри находился в отличной форме и был готов начать сезон 2000/01. Несмотря на меньшее количество голов и результативных передач, футболист стал лучшим бомбардиром «Арсенала» и подтвердил своё место в основном составе[11]. Оказавшись в числе лучших нападающих лиги, он помог канонирам подобраться к лидирующему «Манчестер Юнайтед», но по итогам чемпионата снова остался без чемпионского титула. В интервью игрок выразил недовольство тем фактом, что ему приходится тянуть за собой всю команду, а также заявил о намерении сделать «Арсенал» главной силой в Премьер-лиге[1]. И действительно, сезон 2001/02 вышел очень успешным, команда с запасом в семь очков выбилась в чемпионы, в финале Кубка Англии со счётом 2:0 обыграла «Челси»[1]. Анри стал лучшим бомбардиром лиги, во всех матчах, приведших «Арсенал» к золотому дублю, он отправлял мяч в ворота 32 раза[4][11], а 12 февраля в регулярном чемпионате забил за клуб свой сотый гол[15]. Футболиста вызвали в состав национальной команды на чемпионат мира 2002 года, все ждали от него повторения успеха, но Франция, на удивление общественности, не смогла пройти дальше групповой стадии[1].

Сезон 2002/03 Анри провёл на хорошем уровне, забил 32 мяча и отдал 23 голевых паса, «Арсенал» утратил звание чемпиона, но снова выиграл Кубок Англии[17]. На протяжении всего сезона форвард занимал первое место в списке бомбардиров лиги, в концовке всего лишь на один гол уступил голландцу Руду ван Нистелрою[1]. Тем не менее, он был назван игроком года по версиям футболистов ПФА и Ассоциации футбольных журналистов[18][19], в голосовании на звание игрока года по версии ФИФА занял второе место, проиграв безоговорочно лидирующему соотечественнику — Зинедину Зидану[20]. В сезоне 2003/04 «Арсенал» выглядел как никогда хорошо и вернул себе чемпионское звание. Анри был одним из лидеров команды, вместе с такими игроками как Деннис Бергкамп, Патрик Виейра и Робер Пирес, он добился феноменального достижения — в регулярном чемпионате клуб ни разу не потерпел поражения, чего никому не удавалось уже больше ста лет[21]. Футболиста вновь номинировали на игрока года по версии ФИФА, но по итогам голосования он опять оказался на второй позиции — на сей раз его обошёл бразилец Роналдиньо[13]. С 39-ю голами французский спортсмен занял первое место в споре бомбардиров лиги и получил «Золотую бутсу»[4][22]. На чемпионат Европы 2004 года Анри приехал в статусе звезды, но Франция уступила в четвертьфинале Греции[1].

Череда удачных выступлений «Арсенала» оборвалась в сезоне 2004/05, уступив чемпионский титул «Челси», клуб с отставанием в двенадцать очков занял второе место. Несмотря на это, им удалось выиграть Кубок Англии, хотя Анри был травмирован и пропустил финальную игру турнира[5]. К тому времени футболист уже имел репутацию одного из самых грозных голеадоров Европы, он вновь стал лучшим бомбардиром лиги[4], забив во всех состязаниях сезона 31 гол[23]. Кроме того, вместе с Диего Форланом Анри ещё раз получил «Золотую бутсу» — на данный момент он остаётся единственным футболистом, которому удалось получить эту награду два раза подряд (дважды подряд приза мог быть удостоен шотландец Алли Маккойст, но его результаты не являются официальными, поскольку журнал France Football не вручал награды в 1992—1996 годах)[22]. В середине 2005 года команду неожиданно покинул Виейра, и новым капитаном был назначен Анри[24]. По-мнению журналистов, игрок не очень хорошо подходил на роль капитана, он постоянно находился на острие атаки и зачастую не видел много, что происходило на поле[4]. Задачи нападающего немного изменились, теперь он должен был не только забивать голы, но и руководить партнёрами, помогать адаптироваться молодым игрокам, которые превалировали в основном составе «Арсенала» тех лет[25].

Сезон 2005/06 в плане персональных достижений выдался для Анри одним из самых удачных. 17 октября 2005 года он стал лучшим бомбардиром за всю историю клуба[26] — в матче Лиги чемпионов против пражской «Спарты» нападающий провёл в ворота два мяча и побил тем самым рекорд Иана Райта в 185 голов[27]. 1 февраля 2006 года футболист забил гол в ворота «Вест Хэма», что позволило ему поднять счёт своим голам в лиге до 151 и преодолеть достижение, до этого принадлежавшее легенде «Арсенала» Клиффу Бастину[28]. Анри также забил сотый гол лиги на стадионе «Хайбери» — это уникальный показатель для чемпионата Англии, до сих пор ни один другой игрок не смог показать на домашней арене такую же результативность[29]. Нападающий вновь стал лучшим бомбардиром первенства и в третий раз за свою карьеру был признан игроком года по версии Ассоциации футбольных журналистов[5]. «Арсенал» снова остался без чемпионского титула, однако больши́е надежды возлагались на финал Лиги чемпионов — Анри отыграл в матче все 90 минут, но со счётом 1:2 канониры всё равно уступили «Барселоне». Неудачи породили слухи о том, что футболист в ближайшее время может покинуть клуб, хотя в интервью он признался в любви к команде и пообещал остаться здесь до конца жизни[30], а позже продлил контракт ещё на четыре года[19]. Дэвид Дейн, тогдашний вице-президент «Арсенала», впоследствии отметил, что до подписания соглашения два испанских клуба предлагали за игрока по 50 млн фунтов стерлингов — если бы одна из этих сделок состоялась, был бы побит трансферный рекорд в 47 млн по переводу Зидана[31].

Практически на протяжении всего сезона 2006/07 выступления футболиста сопровождались различного рода травмами[32]. Показав более чем удовлетворительный результат, 10 голов в 17 домашних матчах, в феврале Анри был вынужден отказаться от дальнейшего участия в играх своей команды. Несмотря на повреждение подколенного сухожилия, боли в стопе и проблемы со спиной, он всё равно хотел играть и вышел на матч Лиги чемпионов против ПСВ, однако спустя некоторое время начал хромать и вскоре был заменён[33]. Проведённое на следующий день обследование выявило ещё несколько хронических недугов, и врачи заключили, что на восстановление уйдёт не менее трёх месяцев, то есть нападающий должен будет покинуть состав команды вплоть до конца сезона[34]. Венгер объяснил большое количество травм тем фактом, что футболист получил многие из повреждений ещё в прошлом году, но с тех пор всё время откладывал лечение. Также он выразил надежду о возвращении французского спортсмена в ряды канониров перед началом сезона 2007/08[32].

«Барселона» (2007—2010)

25 июня 2007 года, в результате неожиданного стечения обстоятельств, Анри за 24 млн евро был продан в «Барселону»[35]. Он подписал с клубом четырёхлетнее соглашение, по условиям которого ему гарантировалась зарплата в 6,8 млн евро в год, сумма отступных составила 125 млн евро[36]. В качестве причин перехода футболист назвал увольнение Дейна и шаткое положение Венгера[37][38], кроме того, он отметил, что всегда хотел выступать за «сине-гранатовых»[39]. «Арсенал» потерял капитана, но при этом сезон 2007/08 начал вполне успешно, и тогда Анри признался, что его присутствие в команде скорее вредило канонирам, чем помогало. Он сказал: «Из-за моей важности, капитанского звания и привычки постоянно требовать мяч, они часто давали мне пас, когда я находился далеко не в самой лучшей позиции. В этом плане мой уход из команды пошёл ей только на пользу»[40]. Француз покинул «Арсенал» абсолютным рекордсменом клуба по количеству забитых в лиге мячей — в его активе 174 гола, помимо этого он успел стать лучшим бомбардиром команды в матчах еврокубков — 42 гола[4]. В июле 2008 года по итогам голосования болельщиков на официальном сайте «Арсенала» Анри был назван лучшим игроком за всю историю клуба[41].

В «Барселоне» Анри получил футболку с номером 14, точно такой же номер был у него и в «Арсенале». Первый гол за новый клуб нападающий забил 19 сентября 2007 года в выигранном со счётом 3:0 матче Лиги чемпионов против «Лиона»[42], спустя десять дней сделал в составе «Барсы» первый хет-трик, в игре чемпионата против «Леванте»[43]. Футболист выступал сравнительно неплохо, но вместо привычной позиции форварда всё чаще выходил на позицию крайнего полузащитника, поэтому не мог показывать такие же выдающиеся результаты как в «Арсенале». В прессе Анри не раз выражал недовольство своим положением и даже озвучивал мысли о намерении вернуться в Англию, несмотря на это, в дебютном сезоне он стал первым в команде по забитым мячам (19) и вторым по результативным передачам (9), уступив по этому показателю лишь Лионелю Месси.

В сезоне 2008/09 Анри улучшил персональную статистику и выиграл вместе с каталонцами свой первый трофей, 13 мая 2009 года в финале Кубка Испании одолев «Атлетик Бильбао». В этом же году «Барселона» выиграла чемпионат страны и Лигу чемпионов, причём атакующая тройка, в которой кроме француза состояли Лионель Месси и Самюэль Это’о за все матчи сезона забила сто голов, обновив предыдущий рекорд в 95 мячей, установленный в сезоне 1959/60 футболистами «Реал Мадрид» Ференцем Пушкашем, Альфредо ди Стефано и Пепильо (это новое достижение было, в свою очередь, перекрыто в сезоне 2011/12 тройкой нападения «Реала» Роналду-Бензема-Игуаин)[44]. Заканчивая сезон, Анри стал обладателем Суперкубка Испании, Суперкубка УЕФА и Кубка клубного чемпионата мира. Таким образом, за один сезон «Барселона» взяла все шесть возможных трофеев[45]. В следующем сезоне Анри пришлось конкурировать с пришедшим молодым нападающим Педро Родригесом, поэтому в Ла Лиге он провёл всего лишь 15 матчей[11]. В конце чемпионата, за год до окончания контракта, президент клуба Жоан Лапорта заявил, что во время летнего трансферного окна Анри, если хочет, может перейти в любую другую команду[46]. Сопредседатель «Вест Хэма» Дэвид Салливан предложил французу двухлетний контракт на сумму 7,5 млн фунтов стерлингов, но тот отказался[47]. После того как спортсмен вернулся с чемпионата мира, «Барселона» сообщила, что они договорились о продаже нападающего в некий клуб, и ему осталось только оговорить с ними детали соглашения[48].

«Нью-Йорк Ред Буллз» (с 2010 года)

В июле 2010 года Анри подписал долгосрочное соглашение (на 4,5 года — до 31 декабря 2014 года) с клубом американской лиги МЛС «Нью-Йорк Ред Буллз» и перешёл туда вместе с одноклубником по «Барселоне» мексиканцем Рафаэлем Маркесом[49]. «Могу вас уверить, что приехал сюда выигрывать, — заявил футболист в интервью после подписания контракта. — Можно сказать, что сбылась моя мечта — некоторое время назад мне захотелось попробовать свои силы в этой лиге, и вот я здесь»[50]. Первый матч за новую команду состоялся 31 июля — в ничейном противостоянии с хьюстонским «Динамо» нападающий дважды ассистировал Хуану Пабло Анхелю, дважды пробил в створ ворот и один раз попал в перекладину[51]. Первый гол забил 28 августа, в матче против «Сан-Хосе Эртквейкс», выигранном со счётом 2:0[52]. 16 сентября во время матча с «Далласом», празднуя забитый гол, Анри травмировал вратаря Кевина Хартмана, за что дисциплинарный комитет лиги оштрафовал его на две тысячи долларов[53]. В марте 2011 года, когда в МЛС наступило межсезонье, футболист ездил в Лондон тренироваться с основным составом «Арсенала»[54]. Во время межсезонья 2012 и 2013 годов француз так же присоединялся к своей бывшей английской команде. Тем не менее, игрок каждый раз возвращался в американский клуб и регулярно забивал за команду, в том числе прямым ударом с углового[55]. Анри является капитаном «Ред Буллз», помог команде занять первое место в Восточной конференции MLS по итогам 2013 года. А также стал игроком года в MLS по версии ESPN в 2013 году. 1 декабря 2014 года Тьерри Анри объявил о завершении выступлений за «Нью-Йорк Ред Буллз»[56]. 16 декабря 2014 года Анри завершил карьеру футболиста и стал журналистом британского телеканала «Скай спортс»[57].

Возвращение в «Арсенал» (аренда в 2012 году)

6 января 2012 года «Арсенал» официально объявил о том, что Тьерри Анри присоединился к клубу на правах краткосрочной аренды. Анри присоединился к клубу на временной основе, пока Жервиньо и Маруан Шамах будут находиться на Кубке африканских наций[58]. 9 января, в матче Кубка Англии против «Лидс Юнайтед», Анри впервые после своего возвращения вышел на поле — на 68-й минуте встречи француз сменил Маруана Шамаха, а спустя 10 минут забил победный мяч[59]. 4 февраля в домашнем матче Премьер-лиги против «Блэкберн Роверс» Анри забил свой второй гол после возвращения в «Арсенал». Но позднее этот гол засчитали как автогол[60]. 11 февраля Анри отличился в очередной раз, уже в компенсированное арбитром время забив победный мяч в ворота «Сандерленда» с передачи Андрея Аршавина[61][62]. Француз так же был заявлен за «Арсенал» в Лигу Чемпионов 2011/12, где не смог помочь своей команде пройти в 1/8 финала итальянский «Милан» (0:4[63]; 3:0). 17 февраля 2012 года Анри вернулся в расположение «Нью-Йорк Ред Буллз»[64].

В конце 2012 года[65], как и в конце 2013 года[66] (пока в MLS межсезонье), Анри снова присоединялся к «Арсеналу» для поддержания формы, но, несмотря на то, что Арсен Венгер допускал, что возникнет необходимость в повторной аренде Тьерри[67], игрок так и не провёл ни одного официального матча за «канониров».

Международные выступления

Анри выступал за сборные Франции различных возрастов с 1992 года. В 1996 году он был капитаном сборной до 18 лет[68], выигравшей титул чемпиона Европы в своей возрастной категории[69]. Карьера в первой сборной Франции началась для Анри в июне 1997 года, когда его достойную игру в «Монако» заметили тренеры молодёжной сборной Франции и призвали на матчи молодёжного чемпионата мира, вместе с будущими одноклубниками Вильямом Галласом и Давидом Трезеге[4]. Спустя четыре месяца футболиста пригласил в свою команду Эме Жаке, главный тренер взрослой сборной. Дебютное выступление на высоком международном уровне состоялось для нападающего в двадцатилетнем возрасте 11 октября 1997 года, в выигранном со счётом 2:1 матче против Южной Африки[70].

Жаке был настолько впечатлён действиями молодого игрока, что решил взять его на чемпионат мира 1998 года. Анри оставался малоизвестным футболистом, но, несмотря на это, с тремя голами ему удалось стать лучшим бомбардиром от Франции на этом турнире[71]. Все три гола забил на групповой стадии, один в ворота сборной ЮАР и два — Саудовской Аравии. Он должен был появиться и в финальном матче против Бразилии[72], выигранном со счётом 3:0, но не сделал этого, так как из-за удаления Марселя Десайи вместо атаки тренеру пришлось укреплять оборону. По завершении соревнования все игроки сборной, в том числе и Анри, были награждены высшим знаком отличия Франции, орденом Почётного легиона[73].

Следующим международным турниром для игрока оказался чемпионат Европы 2000 года, он снова отметился тремя мячами и стал лучшим бомбардиром команды, причём одним из голов сравнял счёт в полуфинальном матче с Португалией[74]. Франция перевела игру в овертайм и выиграла после точного исполнения пенальти Зинедином Зиданом. Победа в финальном матче над Италией тоже была одержана в дополнительное время — вместе с главной сборной страны по футболу Анри получил вторую медаль золотого достоинства[75]. В ходе турнира футболист трижды назывался игроком матча, в том числе и в последней игре с итальянцами[76].

Чемпионат мира 2002 года вышел для Франции провальным — защищая титул чемпиона мира, команда во всех трёх матчах не смогла забить ни одного мяча и покинула турнир уже после групповой стадии[4]. В матче-открытии французы с минимальным счётом уступили Сенегалу, во второй игре разошлись нулевой ничьей с Уругваем, причём Анри за опасный подкат получил красную карточку и вынужден был пропустить третий матч с Данией, закончившийся поражением со счётом 0:2[1].
Через год нападающий отстаивал честь страны на матчах Кубка конфедераций — 2003. Чтобы реабилитироваться за недавний провал, Франция должна была побеждать, и, несмотря на отсутствие лидеров Зидана и Патрика Виейра, она это сделала, во многом благодаря усилиям Анри, который в пяти играх трижды признавался игроком матча. В дополнительное время финальной игры он забил золотой гол в ворота Камеруна и принёс тем самым победу со счётом 1:0. Компания Adidas наградила нападающего «Золотым мячом» как выдающегося игрока турнира и «Золотой бутсой» как лучшего бомбардира — в его активе были четыре мяча[4].

На чемпионате Европы 2004 года Анри принял участие во всех матчах национальной сборной и отметился двумя голами[5]. На групповой стадии Франция одолела Англию, но в четвертьфинале неожиданно была выбита Грецией — матч закончился со счётом 0:1[77]. В ходе чемпионата мира 2006 года футболист играл единственного форварда своей команды, всего он забил три гола, в том числе победный гол после исполненного Зиданом свободного удара в матче против действующих чемпионов бразильцев[4]. Однако в финале Франция по пенальти уступила Италии (5:3). Анри не принимал участия в серии послематчевых ударов, так как после изнурительного овертайма мышцы его ног свело судорогой[78]. Нападающий был в числе десяти номинантов на «Золотой мяч», вручаемый лучшему игроку турнира, но в итоге награды удостоился Зидан[79]. Тем не менее, в 2006 году Анри был включён в состав символической сборной мира World XI, составленной функционерами ФИФПРО[80]. 13 октября 2007 года в матче против Фарерских островов Анри забил за сборную свой 41-й гол, повторив достижение Мишеля Платини, лучшего бомбардира Франции всех времён[40]. Четыре дня спустя на стадионе «Божуар» он сделал дубль в матче с Литвой, установив тем самым новый рекорд национальной команды[81]. 3 июня 2008 года Франция провела встречу с Колумбией, и для Анри это был сотый матч в составе сборной, он стал шестым футболистом, добравшимся до этой отметки[82].

На чемпионате Европы 2008 года французы оказались в одной группе с Италией, Голландией и Румынией[83]. Анри пропустил первый матч, а единственный гол забил в проигранном со счётом 1:4 противостоянии с Нидерландами. Франция вновь не прошла в плей-офф[84].

32-летний нападающий не был заявлен в стартовый состав первой встречи чемпионата мира 2010 года и вышел на замену лишь в конце матча, а вторую игру полностью провёл на скамейке запасных — на то время у Анри не было достаточной игровой практики в «Барселоне», поэтому Раймон Доменек убрал его из основного состава сборной и лишил капитанской повязки[85]. Сам игрок впоследствии отозвался об этом решении с укором: «Сколько лет провёл в команде — меня ребята называли старшим братом. Но с недавних пор тренер дал понять, что футболист Тьерри Анри больше не является для него авторитетом. Он меня задвинул. Становится тяжело на душе, когда чувствуешь, что отношение тренера передаётся многим остальным»[86]. В тех матчах Франция разошлась ничьей с Уругваем и проиграла 0:2 Мексике[87]. Команда была деморализована изгнанием Николя Анелька, атмосфера между игроками и тренером была напряжённой, дошло до того, что капитан Патрис Эвра, заручившись поддержкой других ветеранов, призвал футболистов бойкотировать тренировку[88]. Анри прокомментировал это следующим образом:

Автобус со сборной подъехал к полю. Я сказал, что каждый волен делать, что захочет, но мы, ветераны, на улицу не выйдем. Ребята — все до единого — поддержали нас. Единодушия, повторюсь, до последнего момента не было, но объединение произошло. Оглядываясь назад, понимаю: мы совершили ошибку. Мы поступили как хулиганы[86].

В третьем матче, против принимавшей турнир сборной ЮАР, Анри, получив капитанскую повязку, вышел на замену только в середине второго тайма. Спасти проваленный матч не удалось, и Франция потерпела поражение со счётом 1:2, в результате чего набрала в группе всего лишь одно очко и осталась на последнем месте. Сразу после этого игрок объявил о завершении карьеры в сборной, всего за «трёхцветных» он провёл 123 матча и забил 51 гол[89].

Игра рукой в матче Франция — Ирландия

18 ноября 2009 года в дополнительное время стыкового матча за выход на чемпионат мира 2010 года против сборной Ирландии на 103-й минуте Анри подыграл себе рукой в штрафной площади гостей и сделал передачу Вильяму Галласу, который забил мяч, в итоге выведший команду Франции в финальную стадию турнира[90]. Во время матча футболист не признался судье в содеянном, хотя нарушение было очевидным, и радовался вместе со всей командой, что послужило поводом для бурного обсуждения и критики во многих средствах массовой информации, а также со стороны различных футболистов и тренеров, как за рубежом, так и во Франции[91][92].

Впоследствии Анри всё же признал своё нарушение[93] и даже присоединился к просьбам Федерации футбола Ирландии переиграть матч[94]. Один из лидеров ирландцев, Дэмьен Дафф, с одной стороны возмутился судейским решением в том эпизоде, а с другой заявил, что если бы он в такой ситуации оказался на месте Анри, скорее всего, поступил бы точно так же. «Не следует обвинять Анри. Он все сделал верно для своей сборной»[95]. Президент Франции Николя Саркози принёс извинения премьер-министру Ирландии Брайану Коуэну за то, каким образом французская национальная команда пробилась в финальную часть чемпионата мира 2010[96]. Тренер Арсен Венгер, долгие годы работавший с Анри в «Монако» и «Арсенале», высказал сожаление о том, что сборная Франции подобным образом прошла на мундиаль, но в то же время пожалел нападающего, на которого необоснованно обрушился шквал критики, ведь на самом деле во всём виноват судья, и Анри не обязан был говорить о своей игре рукой рефери. Венгер заявил, что знает Анри как настоящего джентльмена[97]. В январе 2010 года ФИФА рассматривала вопрос об отстранении Анри от нескольких матчей чемпионата мира, но в итоге пришла к выводу, что никаких законных оснований у дисквалификации нет — в соответствии с регламентирующими документами федерации, игра рукой не считается серьёзным проступком, а потому данный прецедент не попадает под дисциплинарный кодекс[98].

Примечательно, что во время финальной части турнира, в первом матче против Уругвая Анри уличил в игре рукой уругвайского защитника и требовал у судьи назначения 11-метрового удара. Арбитр не назначил пенальти, и повтор момента показал отсутствие какого-либо нарушения с противоположной стороны. После этого инцидента средства массовой информации вновь обрушились на футболиста с критикой, припоминая ему недавний инцидент с Ирландией[99].

После завершения карьеры

В декабре 2014 года Анри завершил карьеру игрока и стал футбольным экспертом на английском канале Sky Sports[100] и начал учебу для получения тренерской лицензии УЕФА категорий А и В. В феврале 2015 года «Арсенал» предложил Анри должность тренера одной из юношеских команд[101]. Тьерри проработал с командой до конца сезона 2015/16, но после того, как Арсен Венгер предложил ему выбрать между карьерой на телевидении и тренерской карьерой, Анри покинул тренерский штаб[102].

26 августа 2016 года Анри вошел в тренерский штаб сборной Бельгии, который возглавлял Роберто Мартинес.

Стиль игры

В детстве Анри выступал исключительно в роли нападающего, но в «Монако» и «Ювентусе» его чаще всего выпускали на позицию крайнего полузащитника[2]. После присоединения в 1999 году к «Арсеналу», Арсен Венгер вернул его в привычное амплуа, бо́льшую часть времени футболист находился на острие атаки, играл в паре с опытным голландцем Деннисом Бергкампом[9]. В ходе сезона 2004/05 Венгер сменил тактическое построение команды на 4-5-1[103], что сделало Анри главным и единоличным страйкером канониров — в этой роли он провёл множество матчей и не раз становился лучшим бомбардиром чемпионата[9]. Игрок стал основной ударной силой «Арсенала» и за красивые, театрализованные голы сразу же полюбился болельщикам. Тренер охарактеризовал своего соотечественника следующим образом: «Он может получить мяч в центре поля и забить такой гол, какой не смог бы провести ни один другой футболист в мире»[104].

Специалисты связывают успехи Анри с умением хладнокровно обыгрывать соперников один-в-один[105] — в совокупности с его высокой скоростью это часто приводит к тому, что нападающий оказывается за спинами защитников, откуда без помех наносит удар по неприкрытым воротам[2][106]. Являясь универсалом, одновременно форвардом и левым вингером, футболист постоянно нацелен на гол[107][108], но, несмотря на это, никогда не жадничает и с удовольствием снабжает пасами подключающихся к атаке партнёров. Так, за три сезона 2002/03 — 2004/05 он выполнил 50 результативных передач[26]. Анри регулярно проделывает обманный манёвр на грани положения «вне игры», сначала забегает далеко за линию защиты, чем вынуждает соперников настроиться на выполнение искусственного офсайда, а затем резко возвращается обратно и по правилам принимает мяч, оставляя защитников противоположной стороны не у дел[109]. В «Арсенале» француз обычно исполнял все стандарты, как пенальти, так и штрафные удары — многие из своих мячей он забил именно в результате таких розыгрышей[110]. Одинаково хорошо владеет обеими ногами, но при стандартах предпочитает использовать правую. Игрой на «втором этаже» не славится, хотя иногда забивает голы и головой[109].

Награды и достижения

За свою спортивную карьеру Анри получил множество наград и званий, неоднократно устанавливал рекорды. В 2003 и 2004 годах номинировался на игрока года ФИФА, но в обоих случаях занял второе место[13], в этих же сезонах признавался лучшим игроком по версии ПФА[18]. На данный момент нападающий остаётся единственным футболистом, трижды награждённым премией Ассоциации футбольных журналистов (2003, 2004, 2006), а также единственным игроком, которому удалось завоевать эту награду два раза подряд[19]. По результатам голосования 2003 года Анри был включён в символическую сборную легионеров десятилетия Премьер-лиги[111], в 2004 году легендарный бразилец Пеле отобрал его в список 125 величайших футболистов всех времён[112]. В 2004 и 2005 годах французский спортсмен удостоился европейской «Золотой бутсы», причём ни одному другому футболисту не удавалось получить её дважды подряд[22]. Рекордное количество раз Анри становился лучшим бомбардиром английской Премьер-лиги — четырежды (2002, 2004, 2005, 2006)[4]. В период с 2002 года по 2006-й нападающий в каждом из пяти сезонов забивал больше 20 голов — для Англии уникальное достижение[113]. В настоящее время Анри занимает третье место в споре лучших голеадоров лиги, уступая таким ветеранам как Алан Ширер и Энди Коул. В ноябре 2007 года Ассоциацией футбольных статистиков был помещён на 33-ю позицию в списке величайших игроков всех времён[114]. В соответствии с голосованием 2008 года, болельщики «Арсенала» назвали француза лучшим игроком за всю историю существования клуба, по популярности среди фанатов он обошёл даже Денниса Бергкампа и Тони Адамса[41]. Кроме того, в официальном отчёте лиги за 2008 год, который составлялся на основе опроса болельщиков, футболист был признан самым любимым игроком Премьер-лиги всех времён[115]. Многие эксперты, тренеры и футболисты, отмечая заслуги форварда, не раз называли Тьерри Анри одним из лучших футболистов мира[116][117][118][119].

9 декабря 2011 года в честь 125-летия «Арсенала» вблизи стадиона «Эмирейтс» была установлена статуя Тьерри Анри. Статуя отлита из бронзы и имеет рост в полтора раза больше легенды. На статую потрачено 625 часов, а её вес составляет около 200 килограмм. Такая работа была проделана для того, чтобы отразить всю величину и масштаб юбилея клуба. Также статуи были изготовлены в честь бывшего защитника и капитана «канониров» Тони Адамса и легендарного тренера «Арсенала» Герберта Чепмена[120].

Командные достижения

Монако
Ювентус
Арсенал
Барселона
Нью-Йорк Ред Буллз
Сборная Франции

Личные достижения

  • Лучший бомбардир сборной Франции на ЧМ 1998: 3 гола
  • Попал в символическую сборную ЧМ 2006 по версии ФИФА
  • Лучший бомбардир сборной Франции на ЧМ 2006: 3 гола
  • Попал в символическую сборную ЧЕ 2000 по версии УЕФА
  • Лучший бомбардир сборной Франции на ЧЕ-2000: 3 гола
  • Лучший молодой футболист Франции: 1997
  • Лучший футболист Франции (5): 2000, 2003, 2004, 2005, 2006
  • Обладатель «Золотой бутсы» (2): 2004, 2005
  • Лучший бомбардир английской Премьер-лиги (4): 2002, 2004, 2005, 2006
  • Игрок сезона английской Премьер-лиги (2): 2003/04, 2005/06
  • Игрок года в Англии по версии болельщиков ПФА (2): 2003, 2004
  • Игрок года в Англии по версии футболистов ПФА (2): 2003, 2004
  • Игрок года в Англии по версии АФЖ (3): 2003, 2004, 2006
  • Футболист года в Европе (Onze d'Or) (2): 2003, 2006
  • Лучший бомбардир Кубка конфедераций ФИФА: 2003
  • Лучший футболист Кубка конфедераций ФИФА: 2003
  • Лучший бомбардир в истории лондонского «Арсенала»: 228 голов
  • Лучший бомбардир в истории сборной Франции: 51 гол
  • Нападающий года по версии ФИФПРО: 2006
  • Обладатель приза IFFHS лучшему бомбардиру мира в международных матчах: 2003[121]
  • Второй игрок мира по версии ФИФА (2): 2003, 2004
  • Второй игрок Европы по версии France Football: 2003
  • Третий игрок Европы по версии France Football: 2006
  • Признан лучшим игроком в MLS по версии ESPN: 2013
  • Кавалер ордена Почётного легиона за победу на ЧМ 1998
  • Входит в список ФИФА 100
  • Входит в состав символической сборной XXI века по версии УЕФА

Личная жизнь и общественная деятельность

5 июля 2003 года Анри женился на английской топ-модели Николь Мэрри (настоящее имя Клэр) — церемония прошла в замке Хайклер, 27 мая 2005 года у них родилась дочь Тиа[122]. Рождению ребёнка футболист посвятил гол в матче против «Ньюкасл Юнайтед», отправив мяч в сетку ворот, он сложил пальцы рук в виде буквы «Т» и поцеловал их[123]. Играя за «Арсенал», спортсмен приобрёл большой дом в Хэмпстеде, престижном районе в северном пригороде Лондона, и жил там вместе с семьёй на протяжении нескольких лет[2]. В сентябре 2007 года, после перехода в «Барселону», было объявлено о разводе супругов[124], судебные тяжбы длились более года, и в итоге, по условиям брачного договора, Анри пришлось отдать жене 10 млн фунтов стерлингов[125]. С октября 2008 года он встречается с боснийской моделью Андреа Раячич[126], в скором будущем пара планирует сыграть свадьбу[127]. Футболист, кроме того, является ярым поклонником Национальной баскетбольной ассоциации, он часто присутствует на матчах со своим другом Тони Паркером. В интервью Анри отмечал, что в отношении скорости и азарта баскетбол очень похож на футбол[128]. Он несколько раз приезжал на финалы НБА, в частности поддерживал свою любимую команду «Сан-Антонио Спёрс» в финале 2007 года[129], в заключительной игре сезона 2000/01 комментировал матч совместно с французским телевидением и назвал Аллена Айверсона лучшим игроком[128].

Анри состоял в команде ЮНИСЕФ-ФИФА, в рамках которой вместе с другими профессиональными футболистами снялся в нескольких роликах социальной рекламы, показанных во время трансляции чемпионатов мира 2002 и 2006 годов[71]. Спортсмен является активным борцом с расизмом в футболе, так как сам сталкивался с этим в течение своей карьеры. Наиболее известный случай произошёл в 2004 году после товарищеского матча со сборной Испании — испанские телевизионщики показали ролик, в котором тренер Луис Арагонес называет Анри «чёрным дерьмом»[130]. Запись вызвала большой общественный резонанс, британские СМИ призывали уволить Арагонеса, но в результате никакие санкции кроме штрафа в 3 тысячи евро не последовали[131]. После скандального инцидента нападающий совместно с Nike начал кампанию под названием «Встань и скажи» (англ. Stand Up Speak Up), направленную на борьбу с расизмом в футболе[132]. Эту его деятельность впоследствии оценил журнал Time, в своём списке ста самых влиятельных людей мира назвал игрока «героем и первопроходцем»[133]. Среди прочей благотворительной работы, Анри поучаствовал в создании музыкального альбома Fever Pitch, выпущенного под эгидой ФИФА к чемпионату мира 2002 года. Все средства, вырученные с продаж диска, пошли на исследование методов лечения СПИДа. Кроме этого, Анри неоднократно финансировал фонды по борьбе с муковисцидозом[134].

Манера игры и яркая личность сделали Анри одним из самых привлекательных футболистов с коммерческой точки зрения. По данным агентства Рейтер, среди самых коммерциализированных футболистов мира в 2007 году он занимал девятое место[135], с состоянием в 21 млн фунтов стерлингов в прессе его назвали восьмым богатейшим игроком Премьер-лиги[136]. Спортсмен снимался в рекламе Рено Клио, где впервые прозвучало слово va-va-voom, означающее «жизнь» или «восторг». Слово оказалось настолько популярным, что было добавлено в Оксфордский словарь английского языка[137]. В 2004 году футболист подписал контракт со спортивным гигантом Nike. В одном из рекламных роликов он, находясь в разных помещениях квартиры вроде ванны или гостиной, шутит насчёт других футбольных звёзд — Клода Макелеле, Эдгара Давидса и Фредди Юнгберга. Идея была навеяна самим Анри, который признался, что думает о футболе постоянно — не только на поле, но и дома[138]. Игрок также принял участие в так называемом «Секретном чемпионате» Nike, знаменитом рекламном фильме Терри Гиллиама, в котором присутствуют 25 суперзвёзд футбола. Перед чемпионатом мира 2006 года спортсмен снялся в серии роликов Jogo Bonito, призывающих «играть красиво»[139]. После мундиаля подписал соглашение с Reebok[140], появился в их рекламе в паре с испанской актрисой Пас Вегой[141]. В феврале 2007 года был включён в «Чемпионскую программу» Gillette, названный ими «одним из самых узнаваемых и успешных спортсменов современности», снялся в серии рекламных роликов, в которых кроме него появились Роджер Федерер и Тайгер Вудс[22]. Начиная с 2005 года активно сотрудничает с компанией PepsiCo[142].

С 2006 года Анри исповедует ислам, в интервью каналу «Аль-Джазира» он заявил, что принял эту религию с наставления коллег по сборной: «Интересоваться исламом я начал под влиянием своих друзей по команде — Абидаля и Рибери. Разговаривая с ними, я чувствовал себя близким к исламу и всем сердцем поверил в эту религию. Ислам стал для меня главнее всего». С тех пор футболист празднует некоторые забитые голы совершением земного поклона, сажда[143].

23 августа 2012 года у Тьерри Анри и Андреа Раячич родился сын Тристан[144].

Статистика выступлений

Клубная

Клуб Сезон Лига[145] Кубки[146] Еврокубки[147] Прочие[148] Итого
Игры Голы Игры Голы Игры Голы Игры Голы Игры Голы
Монако 1994/95 8 3 0 0 0 0 0 0 8 3
1995/96 18 3 3 0 1 0 0 0 22 3
1996/97 36 9 3 0 9 1 0 0 48 10
1997/98 30 4 5 0 9 7 0 0 44 11
1998/99 13 1 1 0 5 0 0 0 19 1
Итого 105 20 12 0 24 8 0 0 141 28
→ Монако B 1994/95 19 6 0 0 - - 0 0 19 6
1995/96 10 0 0 0 - - 0 0 10 0
1996/97 2 1 0 0 - - 0 0 2 1
Итого 31 7 0 0 0 0 0 0 31 7
Ювентус 1998/99 16 3 1 0 0 0 2 0 19 3
1999/00 0 0 0 0 1 0 0 0 1 0
Итого 16 3 1 0 1 0 2 0 20 3
Арсенал 1999/00 31 17 5 1 13 8 0 0 48 26
2000/01 35 17 4 1 14 4 0 0 53 22
2001/02 33 24 5 1 11 7 0 0 49 32
2002/03 37 24 5 1 12 7 1 0 55 32
2003/04 37 30 3 3 10 5 1 1 51 39
2004/05 32 25 1 0 8 5 1 0 42 30
2005/06 32 27 1 1 11 5 1 0 45 33
2006/07 17 10 3 1 7 1 0 0 27 12
Итого 254 174 27 9 85 42 4 1 370 226
Барселона 2007/08 30 12 7 4 10 3 0 0 47 19
2008/09 29 19 1 1 12 6 0 0 42 26
2009/10 21 4 1 0 6 0 4 0 32 4
Итого 80 35 9 5 28 9 4 0 121 49
Нью-Йорк Ред Буллз 2010 12 2 0 0 - - 0 0 12 2
2011 29 15 0 0 - - 0 0 29 15
2012 27 15 0 0 - - 0 0 27 15
2013 32 15 0 0 - - 0 0 32 10
2014 35 15 0 0 - - 0 0 35 10
Итого 135 52 0 0 0 0 0 0 135 52
→ Арсенал 2011/12 4 1 2 1 1 0 0 0 7 2
Итого 4 1 2 1 1 0 0 0 7 2
Всего за «Арсенал» 258 175 29 10 86 42 4 1 377 228
Всего за карьеру 625 292 51 15 139 59 10 1 825 367

За сборную Франции

Отрывок, характеризующий Анри, Тьерри

В ту минуту как кавалергарды, миновав его, скрылись в дыму, Ростов колебался, скакать ли ему за ними или ехать туда, куда ему нужно было. Это была та блестящая атака кавалергардов, которой удивлялись сами французы. Ростову страшно было слышать потом, что из всей этой массы огромных красавцев людей, из всех этих блестящих, на тысячных лошадях, богачей юношей, офицеров и юнкеров, проскакавших мимо его, после атаки осталось только осьмнадцать человек.
«Что мне завидовать, мое не уйдет, и я сейчас, может быть, увижу государя!» подумал Ростов и поскакал дальше.
Поровнявшись с гвардейской пехотой, он заметил, что чрез нее и около нее летали ядры, не столько потому, что он слышал звук ядер, сколько потому, что на лицах солдат он увидал беспокойство и на лицах офицеров – неестественную, воинственную торжественность.
Проезжая позади одной из линий пехотных гвардейских полков, он услыхал голос, назвавший его по имени.
– Ростов!
– Что? – откликнулся он, не узнавая Бориса.
– Каково? в первую линию попали! Наш полк в атаку ходил! – сказал Борис, улыбаясь той счастливой улыбкой, которая бывает у молодых людей, в первый раз побывавших в огне.
Ростов остановился.
– Вот как! – сказал он. – Ну что?
– Отбили! – оживленно сказал Борис, сделавшийся болтливым. – Ты можешь себе представить?
И Борис стал рассказывать, каким образом гвардия, ставши на место и увидав перед собой войска, приняла их за австрийцев и вдруг по ядрам, пущенным из этих войск, узнала, что она в первой линии, и неожиданно должна была вступить в дело. Ростов, не дослушав Бориса, тронул свою лошадь.
– Ты куда? – спросил Борис.
– К его величеству с поручением.
– Вот он! – сказал Борис, которому послышалось, что Ростову нужно было его высочество, вместо его величества.
И он указал ему на великого князя, который в ста шагах от них, в каске и в кавалергардском колете, с своими поднятыми плечами и нахмуренными бровями, что то кричал австрийскому белому и бледному офицеру.
– Да ведь это великий князь, а мне к главнокомандующему или к государю, – сказал Ростов и тронул было лошадь.
– Граф, граф! – кричал Берг, такой же оживленный, как и Борис, подбегая с другой стороны, – граф, я в правую руку ранен (говорил он, показывая кисть руки, окровавленную, обвязанную носовым платком) и остался во фронте. Граф, держу шпагу в левой руке: в нашей породе фон Бергов, граф, все были рыцари.
Берг еще что то говорил, но Ростов, не дослушав его, уже поехал дальше.
Проехав гвардию и пустой промежуток, Ростов, для того чтобы не попасть опять в первую линию, как он попал под атаку кавалергардов, поехал по линии резервов, далеко объезжая то место, где слышалась самая жаркая стрельба и канонада. Вдруг впереди себя и позади наших войск, в таком месте, где он никак не мог предполагать неприятеля, он услыхал близкую ружейную стрельбу.
«Что это может быть? – подумал Ростов. – Неприятель в тылу наших войск? Не может быть, – подумал Ростов, и ужас страха за себя и за исход всего сражения вдруг нашел на него. – Что бы это ни было, однако, – подумал он, – теперь уже нечего объезжать. Я должен искать главнокомандующего здесь, и ежели всё погибло, то и мое дело погибнуть со всеми вместе».
Дурное предчувствие, нашедшее вдруг на Ростова, подтверждалось всё более и более, чем дальше он въезжал в занятое толпами разнородных войск пространство, находящееся за деревнею Працом.
– Что такое? Что такое? По ком стреляют? Кто стреляет? – спрашивал Ростов, ровняясь с русскими и австрийскими солдатами, бежавшими перемешанными толпами наперерез его дороги.
– А чорт их знает? Всех побил! Пропадай всё! – отвечали ему по русски, по немецки и по чешски толпы бегущих и непонимавших точно так же, как и он, того, что тут делалось.
– Бей немцев! – кричал один.
– А чорт их дери, – изменников.
– Zum Henker diese Ruesen… [К чорту этих русских…] – что то ворчал немец.
Несколько раненых шли по дороге. Ругательства, крики, стоны сливались в один общий гул. Стрельба затихла и, как потом узнал Ростов, стреляли друг в друга русские и австрийские солдаты.
«Боже мой! что ж это такое? – думал Ростов. – И здесь, где всякую минуту государь может увидать их… Но нет, это, верно, только несколько мерзавцев. Это пройдет, это не то, это не может быть, – думал он. – Только поскорее, поскорее проехать их!»
Мысль о поражении и бегстве не могла притти в голову Ростову. Хотя он и видел французские орудия и войска именно на Праценской горе, на той самой, где ему велено было отыскивать главнокомандующего, он не мог и не хотел верить этому.


Около деревни Праца Ростову велено было искать Кутузова и государя. Но здесь не только не было их, но не было ни одного начальника, а были разнородные толпы расстроенных войск.
Он погонял уставшую уже лошадь, чтобы скорее проехать эти толпы, но чем дальше он подвигался, тем толпы становились расстроеннее. По большой дороге, на которую он выехал, толпились коляски, экипажи всех сортов, русские и австрийские солдаты, всех родов войск, раненые и нераненые. Всё это гудело и смешанно копошилось под мрачный звук летавших ядер с французских батарей, поставленных на Праценских высотах.
– Где государь? где Кутузов? – спрашивал Ростов у всех, кого мог остановить, и ни от кого не мог получить ответа.
Наконец, ухватив за воротник солдата, он заставил его ответить себе.
– Э! брат! Уж давно все там, вперед удрали! – сказал Ростову солдат, смеясь чему то и вырываясь.
Оставив этого солдата, который, очевидно, был пьян, Ростов остановил лошадь денщика или берейтора важного лица и стал расспрашивать его. Денщик объявил Ростову, что государя с час тому назад провезли во весь дух в карете по этой самой дороге, и что государь опасно ранен.
– Не может быть, – сказал Ростов, – верно, другой кто.
– Сам я видел, – сказал денщик с самоуверенной усмешкой. – Уж мне то пора знать государя: кажется, сколько раз в Петербурге вот так то видал. Бледный, пребледный в карете сидит. Четверню вороных как припустит, батюшки мои, мимо нас прогремел: пора, кажется, и царских лошадей и Илью Иваныча знать; кажется, с другим как с царем Илья кучер не ездит.
Ростов пустил его лошадь и хотел ехать дальше. Шедший мимо раненый офицер обратился к нему.
– Да вам кого нужно? – спросил офицер. – Главнокомандующего? Так убит ядром, в грудь убит при нашем полку.
– Не убит, ранен, – поправил другой офицер.
– Да кто? Кутузов? – спросил Ростов.
– Не Кутузов, а как бишь его, – ну, да всё одно, живых не много осталось. Вон туда ступайте, вон к той деревне, там всё начальство собралось, – сказал этот офицер, указывая на деревню Гостиерадек, и прошел мимо.
Ростов ехал шагом, не зная, зачем и к кому он теперь поедет. Государь ранен, сражение проиграно. Нельзя было не верить этому теперь. Ростов ехал по тому направлению, которое ему указали и по которому виднелись вдалеке башня и церковь. Куда ему было торопиться? Что ему было теперь говорить государю или Кутузову, ежели бы даже они и были живы и не ранены?
– Этой дорогой, ваше благородие, поезжайте, а тут прямо убьют, – закричал ему солдат. – Тут убьют!
– О! что говоришь! сказал другой. – Куда он поедет? Тут ближе.
Ростов задумался и поехал именно по тому направлению, где ему говорили, что убьют.
«Теперь всё равно: уж ежели государь ранен, неужели мне беречь себя?» думал он. Он въехал в то пространство, на котором более всего погибло людей, бегущих с Працена. Французы еще не занимали этого места, а русские, те, которые были живы или ранены, давно оставили его. На поле, как копны на хорошей пашне, лежало человек десять, пятнадцать убитых, раненых на каждой десятине места. Раненые сползались по два, по три вместе, и слышались неприятные, иногда притворные, как казалось Ростову, их крики и стоны. Ростов пустил лошадь рысью, чтобы не видать всех этих страдающих людей, и ему стало страшно. Он боялся не за свою жизнь, а за то мужество, которое ему нужно было и которое, он знал, не выдержит вида этих несчастных.
Французы, переставшие стрелять по этому, усеянному мертвыми и ранеными, полю, потому что уже никого на нем живого не было, увидав едущего по нем адъютанта, навели на него орудие и бросили несколько ядер. Чувство этих свистящих, страшных звуков и окружающие мертвецы слились для Ростова в одно впечатление ужаса и сожаления к себе. Ему вспомнилось последнее письмо матери. «Что бы она почувствовала, – подумал он, – коль бы она видела меня теперь здесь, на этом поле и с направленными на меня орудиями».
В деревне Гостиерадеке были хотя и спутанные, но в большем порядке русские войска, шедшие прочь с поля сражения. Сюда уже не доставали французские ядра, и звуки стрельбы казались далекими. Здесь все уже ясно видели и говорили, что сражение проиграно. К кому ни обращался Ростов, никто не мог сказать ему, ни где был государь, ни где был Кутузов. Одни говорили, что слух о ране государя справедлив, другие говорили, что нет, и объясняли этот ложный распространившийся слух тем, что, действительно, в карете государя проскакал назад с поля сражения бледный и испуганный обер гофмаршал граф Толстой, выехавший с другими в свите императора на поле сражения. Один офицер сказал Ростову, что за деревней, налево, он видел кого то из высшего начальства, и Ростов поехал туда, уже не надеясь найти кого нибудь, но для того только, чтобы перед самим собою очистить свою совесть. Проехав версты три и миновав последние русские войска, около огорода, окопанного канавой, Ростов увидал двух стоявших против канавы всадников. Один, с белым султаном на шляпе, показался почему то знакомым Ростову; другой, незнакомый всадник, на прекрасной рыжей лошади (лошадь эта показалась знакомою Ростову) подъехал к канаве, толкнул лошадь шпорами и, выпустив поводья, легко перепрыгнул через канаву огорода. Только земля осыпалась с насыпи от задних копыт лошади. Круто повернув лошадь, он опять назад перепрыгнул канаву и почтительно обратился к всаднику с белым султаном, очевидно, предлагая ему сделать то же. Всадник, которого фигура показалась знакома Ростову и почему то невольно приковала к себе его внимание, сделал отрицательный жест головой и рукой, и по этому жесту Ростов мгновенно узнал своего оплакиваемого, обожаемого государя.
«Но это не мог быть он, один посреди этого пустого поля», подумал Ростов. В это время Александр повернул голову, и Ростов увидал так живо врезавшиеся в его памяти любимые черты. Государь был бледен, щеки его впали и глаза ввалились; но тем больше прелести, кротости было в его чертах. Ростов был счастлив, убедившись в том, что слух о ране государя был несправедлив. Он был счастлив, что видел его. Он знал, что мог, даже должен был прямо обратиться к нему и передать то, что приказано было ему передать от Долгорукова.
Но как влюбленный юноша дрожит и млеет, не смея сказать того, о чем он мечтает ночи, и испуганно оглядывается, ища помощи или возможности отсрочки и бегства, когда наступила желанная минута, и он стоит наедине с ней, так и Ростов теперь, достигнув того, чего он желал больше всего на свете, не знал, как подступить к государю, и ему представлялись тысячи соображений, почему это было неудобно, неприлично и невозможно.
«Как! Я как будто рад случаю воспользоваться тем, что он один и в унынии. Ему неприятно и тяжело может показаться неизвестное лицо в эту минуту печали; потом, что я могу сказать ему теперь, когда при одном взгляде на него у меня замирает сердце и пересыхает во рту?» Ни одна из тех бесчисленных речей, которые он, обращая к государю, слагал в своем воображении, не приходила ему теперь в голову. Те речи большею частию держались совсем при других условиях, те говорились большею частию в минуту побед и торжеств и преимущественно на смертном одре от полученных ран, в то время как государь благодарил его за геройские поступки, и он, умирая, высказывал ему подтвержденную на деле любовь свою.
«Потом, что же я буду спрашивать государя об его приказаниях на правый фланг, когда уже теперь 4 й час вечера, и сражение проиграно? Нет, решительно я не должен подъезжать к нему. Не должен нарушать его задумчивость. Лучше умереть тысячу раз, чем получить от него дурной взгляд, дурное мнение», решил Ростов и с грустью и с отчаянием в сердце поехал прочь, беспрестанно оглядываясь на всё еще стоявшего в том же положении нерешительности государя.
В то время как Ростов делал эти соображения и печально отъезжал от государя, капитан фон Толь случайно наехал на то же место и, увидав государя, прямо подъехал к нему, предложил ему свои услуги и помог перейти пешком через канаву. Государь, желая отдохнуть и чувствуя себя нездоровым, сел под яблочное дерево, и Толь остановился подле него. Ростов издалека с завистью и раскаянием видел, как фон Толь что то долго и с жаром говорил государю, как государь, видимо, заплакав, закрыл глаза рукой и пожал руку Толю.
«И это я мог бы быть на его месте?» подумал про себя Ростов и, едва удерживая слезы сожаления об участи государя, в совершенном отчаянии поехал дальше, не зная, куда и зачем он теперь едет.
Его отчаяние было тем сильнее, что он чувствовал, что его собственная слабость была причиной его горя.
Он мог бы… не только мог бы, но он должен был подъехать к государю. И это был единственный случай показать государю свою преданность. И он не воспользовался им… «Что я наделал?» подумал он. И он повернул лошадь и поскакал назад к тому месту, где видел императора; но никого уже не было за канавой. Только ехали повозки и экипажи. От одного фурмана Ростов узнал, что Кутузовский штаб находится неподалеку в деревне, куда шли обозы. Ростов поехал за ними.
Впереди его шел берейтор Кутузова, ведя лошадей в попонах. За берейтором ехала повозка, и за повозкой шел старик дворовый, в картузе, полушубке и с кривыми ногами.
– Тит, а Тит! – сказал берейтор.
– Чего? – рассеянно отвечал старик.
– Тит! Ступай молотить.
– Э, дурак, тьфу! – сердито плюнув, сказал старик. Прошло несколько времени молчаливого движения, и повторилась опять та же шутка.
В пятом часу вечера сражение было проиграно на всех пунктах. Более ста орудий находилось уже во власти французов.
Пржебышевский с своим корпусом положил оружие. Другие колонны, растеряв около половины людей, отступали расстроенными, перемешанными толпами.
Остатки войск Ланжерона и Дохтурова, смешавшись, теснились около прудов на плотинах и берегах у деревни Аугеста.
В 6 м часу только у плотины Аугеста еще слышалась жаркая канонада одних французов, выстроивших многочисленные батареи на спуске Праценских высот и бивших по нашим отступающим войскам.
В арьергарде Дохтуров и другие, собирая батальоны, отстреливались от французской кавалерии, преследовавшей наших. Начинало смеркаться. На узкой плотине Аугеста, на которой столько лет мирно сиживал в колпаке старичок мельник с удочками, в то время как внук его, засучив рукава рубашки, перебирал в лейке серебряную трепещущую рыбу; на этой плотине, по которой столько лет мирно проезжали на своих парных возах, нагруженных пшеницей, в мохнатых шапках и синих куртках моравы и, запыленные мукой, с белыми возами уезжали по той же плотине, – на этой узкой плотине теперь между фурами и пушками, под лошадьми и между колес толпились обезображенные страхом смерти люди, давя друг друга, умирая, шагая через умирающих и убивая друг друга для того только, чтобы, пройдя несколько шагов, быть точно. так же убитыми.
Каждые десять секунд, нагнетая воздух, шлепало ядро или разрывалась граната в средине этой густой толпы, убивая и обрызгивая кровью тех, которые стояли близко. Долохов, раненый в руку, пешком с десятком солдат своей роты (он был уже офицер) и его полковой командир, верхом, представляли из себя остатки всего полка. Влекомые толпой, они втеснились во вход к плотине и, сжатые со всех сторон, остановились, потому что впереди упала лошадь под пушкой, и толпа вытаскивала ее. Одно ядро убило кого то сзади их, другое ударилось впереди и забрызгало кровью Долохова. Толпа отчаянно надвинулась, сжалась, тронулась несколько шагов и опять остановилась.
Пройти эти сто шагов, и, наверное, спасен; простоять еще две минуты, и погиб, наверное, думал каждый. Долохов, стоявший в середине толпы, рванулся к краю плотины, сбив с ног двух солдат, и сбежал на скользкий лед, покрывший пруд.
– Сворачивай, – закричал он, подпрыгивая по льду, который трещал под ним, – сворачивай! – кричал он на орудие. – Держит!…
Лед держал его, но гнулся и трещал, и очевидно было, что не только под орудием или толпой народа, но под ним одним он сейчас рухнется. На него смотрели и жались к берегу, не решаясь еще ступить на лед. Командир полка, стоявший верхом у въезда, поднял руку и раскрыл рот, обращаясь к Долохову. Вдруг одно из ядер так низко засвистело над толпой, что все нагнулись. Что то шлепнулось в мокрое, и генерал упал с лошадью в лужу крови. Никто не взглянул на генерала, не подумал поднять его.
– Пошел на лед! пошел по льду! Пошел! вороти! аль не слышишь! Пошел! – вдруг после ядра, попавшего в генерала, послышались бесчисленные голоса, сами не зная, что и зачем кричавшие.
Одно из задних орудий, вступавшее на плотину, своротило на лед. Толпы солдат с плотины стали сбегать на замерзший пруд. Под одним из передних солдат треснул лед, и одна нога ушла в воду; он хотел оправиться и провалился по пояс.
Ближайшие солдаты замялись, орудийный ездовой остановил свою лошадь, но сзади всё еще слышались крики: «Пошел на лед, что стал, пошел! пошел!» И крики ужаса послышались в толпе. Солдаты, окружавшие орудие, махали на лошадей и били их, чтобы они сворачивали и подвигались. Лошади тронулись с берега. Лед, державший пеших, рухнулся огромным куском, и человек сорок, бывших на льду, бросились кто вперед, кто назад, потопляя один другого.
Ядра всё так же равномерно свистели и шлепались на лед, в воду и чаще всего в толпу, покрывавшую плотину, пруды и берег.


На Праценской горе, на том самом месте, где он упал с древком знамени в руках, лежал князь Андрей Болконский, истекая кровью, и, сам не зная того, стонал тихим, жалостным и детским стоном.
К вечеру он перестал стонать и совершенно затих. Он не знал, как долго продолжалось его забытье. Вдруг он опять чувствовал себя живым и страдающим от жгучей и разрывающей что то боли в голове.
«Где оно, это высокое небо, которое я не знал до сих пор и увидал нынче?» было первою его мыслью. «И страдания этого я не знал также, – подумал он. – Да, я ничего, ничего не знал до сих пор. Но где я?»
Он стал прислушиваться и услыхал звуки приближающегося топота лошадей и звуки голосов, говоривших по французски. Он раскрыл глаза. Над ним было опять всё то же высокое небо с еще выше поднявшимися плывущими облаками, сквозь которые виднелась синеющая бесконечность. Он не поворачивал головы и не видал тех, которые, судя по звуку копыт и голосов, подъехали к нему и остановились.
Подъехавшие верховые были Наполеон, сопутствуемый двумя адъютантами. Бонапарте, объезжая поле сражения, отдавал последние приказания об усилении батарей стреляющих по плотине Аугеста и рассматривал убитых и раненых, оставшихся на поле сражения.
– De beaux hommes! [Красавцы!] – сказал Наполеон, глядя на убитого русского гренадера, который с уткнутым в землю лицом и почернелым затылком лежал на животе, откинув далеко одну уже закоченевшую руку.
– Les munitions des pieces de position sont epuisees, sire! [Батарейных зарядов больше нет, ваше величество!] – сказал в это время адъютант, приехавший с батарей, стрелявших по Аугесту.
– Faites avancer celles de la reserve, [Велите привезти из резервов,] – сказал Наполеон, и, отъехав несколько шагов, он остановился над князем Андреем, лежавшим навзничь с брошенным подле него древком знамени (знамя уже, как трофей, было взято французами).
– Voila une belle mort, [Вот прекрасная смерть,] – сказал Наполеон, глядя на Болконского.
Князь Андрей понял, что это было сказано о нем, и что говорит это Наполеон. Он слышал, как называли sire того, кто сказал эти слова. Но он слышал эти слова, как бы он слышал жужжание мухи. Он не только не интересовался ими, но он и не заметил, а тотчас же забыл их. Ему жгло голову; он чувствовал, что он исходит кровью, и он видел над собою далекое, высокое и вечное небо. Он знал, что это был Наполеон – его герой, но в эту минуту Наполеон казался ему столь маленьким, ничтожным человеком в сравнении с тем, что происходило теперь между его душой и этим высоким, бесконечным небом с бегущими по нем облаками. Ему было совершенно всё равно в эту минуту, кто бы ни стоял над ним, что бы ни говорил об нем; он рад был только тому, что остановились над ним люди, и желал только, чтоб эти люди помогли ему и возвратили бы его к жизни, которая казалась ему столь прекрасною, потому что он так иначе понимал ее теперь. Он собрал все свои силы, чтобы пошевелиться и произвести какой нибудь звук. Он слабо пошевелил ногою и произвел самого его разжалобивший, слабый, болезненный стон.
– А! он жив, – сказал Наполеон. – Поднять этого молодого человека, ce jeune homme, и свезти на перевязочный пункт!
Сказав это, Наполеон поехал дальше навстречу к маршалу Лану, который, сняв шляпу, улыбаясь и поздравляя с победой, подъезжал к императору.
Князь Андрей не помнил ничего дальше: он потерял сознание от страшной боли, которую причинили ему укладывание на носилки, толчки во время движения и сондирование раны на перевязочном пункте. Он очнулся уже только в конце дня, когда его, соединив с другими русскими ранеными и пленными офицерами, понесли в госпиталь. На этом передвижении он чувствовал себя несколько свежее и мог оглядываться и даже говорить.
Первые слова, которые он услыхал, когда очнулся, – были слова французского конвойного офицера, который поспешно говорил:
– Надо здесь остановиться: император сейчас проедет; ему доставит удовольствие видеть этих пленных господ.
– Нынче так много пленных, чуть не вся русская армия, что ему, вероятно, это наскучило, – сказал другой офицер.
– Ну, однако! Этот, говорят, командир всей гвардии императора Александра, – сказал первый, указывая на раненого русского офицера в белом кавалергардском мундире.
Болконский узнал князя Репнина, которого он встречал в петербургском свете. Рядом с ним стоял другой, 19 летний мальчик, тоже раненый кавалергардский офицер.
Бонапарте, подъехав галопом, остановил лошадь.
– Кто старший? – сказал он, увидав пленных.
Назвали полковника, князя Репнина.
– Вы командир кавалергардского полка императора Александра? – спросил Наполеон.
– Я командовал эскадроном, – отвечал Репнин.
– Ваш полк честно исполнил долг свой, – сказал Наполеон.
– Похвала великого полководца есть лучшая награда cолдату, – сказал Репнин.
– С удовольствием отдаю ее вам, – сказал Наполеон. – Кто этот молодой человек подле вас?
Князь Репнин назвал поручика Сухтелена.
Посмотрев на него, Наполеон сказал, улыбаясь:
– II est venu bien jeune se frotter a nous. [Молод же явился он состязаться с нами.]
– Молодость не мешает быть храбрым, – проговорил обрывающимся голосом Сухтелен.
– Прекрасный ответ, – сказал Наполеон. – Молодой человек, вы далеко пойдете!
Князь Андрей, для полноты трофея пленников выставленный также вперед, на глаза императору, не мог не привлечь его внимания. Наполеон, видимо, вспомнил, что он видел его на поле и, обращаясь к нему, употребил то самое наименование молодого человека – jeune homme, под которым Болконский в первый раз отразился в его памяти.
– Et vous, jeune homme? Ну, а вы, молодой человек? – обратился он к нему, – как вы себя чувствуете, mon brave?
Несмотря на то, что за пять минут перед этим князь Андрей мог сказать несколько слов солдатам, переносившим его, он теперь, прямо устремив свои глаза на Наполеона, молчал… Ему так ничтожны казались в эту минуту все интересы, занимавшие Наполеона, так мелочен казался ему сам герой его, с этим мелким тщеславием и радостью победы, в сравнении с тем высоким, справедливым и добрым небом, которое он видел и понял, – что он не мог отвечать ему.
Да и всё казалось так бесполезно и ничтожно в сравнении с тем строгим и величественным строем мысли, который вызывали в нем ослабление сил от истекшей крови, страдание и близкое ожидание смерти. Глядя в глаза Наполеону, князь Андрей думал о ничтожности величия, о ничтожности жизни, которой никто не мог понять значения, и о еще большем ничтожестве смерти, смысл которой никто не мог понять и объяснить из живущих.
Император, не дождавшись ответа, отвернулся и, отъезжая, обратился к одному из начальников:
– Пусть позаботятся об этих господах и свезут их в мой бивуак; пускай мой доктор Ларрей осмотрит их раны. До свидания, князь Репнин, – и он, тронув лошадь, галопом поехал дальше.
На лице его было сиянье самодовольства и счастия.
Солдаты, принесшие князя Андрея и снявшие с него попавшийся им золотой образок, навешенный на брата княжною Марьею, увидав ласковость, с которою обращался император с пленными, поспешили возвратить образок.
Князь Андрей не видал, кто и как надел его опять, но на груди его сверх мундира вдруг очутился образок на мелкой золотой цепочке.
«Хорошо бы это было, – подумал князь Андрей, взглянув на этот образок, который с таким чувством и благоговением навесила на него сестра, – хорошо бы это было, ежели бы всё было так ясно и просто, как оно кажется княжне Марье. Как хорошо бы было знать, где искать помощи в этой жизни и чего ждать после нее, там, за гробом! Как бы счастлив и спокоен я был, ежели бы мог сказать теперь: Господи, помилуй меня!… Но кому я скажу это! Или сила – неопределенная, непостижимая, к которой я не только не могу обращаться, но которой не могу выразить словами, – великое всё или ничего, – говорил он сам себе, – или это тот Бог, который вот здесь зашит, в этой ладонке, княжной Марьей? Ничего, ничего нет верного, кроме ничтожества всего того, что мне понятно, и величия чего то непонятного, но важнейшего!»
Носилки тронулись. При каждом толчке он опять чувствовал невыносимую боль; лихорадочное состояние усилилось, и он начинал бредить. Те мечтания об отце, жене, сестре и будущем сыне и нежность, которую он испытывал в ночь накануне сражения, фигура маленького, ничтожного Наполеона и над всем этим высокое небо, составляли главное основание его горячечных представлений.
Тихая жизнь и спокойное семейное счастие в Лысых Горах представлялись ему. Он уже наслаждался этим счастием, когда вдруг являлся маленький Напoлеон с своим безучастным, ограниченным и счастливым от несчастия других взглядом, и начинались сомнения, муки, и только небо обещало успокоение. К утру все мечтания смешались и слились в хаос и мрак беспамятства и забвения, которые гораздо вероятнее, по мнению самого Ларрея, доктора Наполеона, должны были разрешиться смертью, чем выздоровлением.
– C'est un sujet nerveux et bilieux, – сказал Ларрей, – il n'en rechappera pas. [Это человек нервный и желчный, он не выздоровеет.]
Князь Андрей, в числе других безнадежных раненых, был сдан на попечение жителей.


В начале 1806 года Николай Ростов вернулся в отпуск. Денисов ехал тоже домой в Воронеж, и Ростов уговорил его ехать с собой до Москвы и остановиться у них в доме. На предпоследней станции, встретив товарища, Денисов выпил с ним три бутылки вина и подъезжая к Москве, несмотря на ухабы дороги, не просыпался, лежа на дне перекладных саней, подле Ростова, который, по мере приближения к Москве, приходил все более и более в нетерпение.
«Скоро ли? Скоро ли? О, эти несносные улицы, лавки, калачи, фонари, извозчики!» думал Ростов, когда уже они записали свои отпуски на заставе и въехали в Москву.
– Денисов, приехали! Спит! – говорил он, всем телом подаваясь вперед, как будто он этим положением надеялся ускорить движение саней. Денисов не откликался.
– Вот он угол перекресток, где Захар извозчик стоит; вот он и Захар, и всё та же лошадь. Вот и лавочка, где пряники покупали. Скоро ли? Ну!
– К какому дому то? – спросил ямщик.
– Да вон на конце, к большому, как ты не видишь! Это наш дом, – говорил Ростов, – ведь это наш дом! Денисов! Денисов! Сейчас приедем.
Денисов поднял голову, откашлялся и ничего не ответил.
– Дмитрий, – обратился Ростов к лакею на облучке. – Ведь это у нас огонь?
– Так точно с и у папеньки в кабинете светится.
– Еще не ложились? А? как ты думаешь? Смотри же не забудь, тотчас достань мне новую венгерку, – прибавил Ростов, ощупывая новые усы. – Ну же пошел, – кричал он ямщику. – Да проснись же, Вася, – обращался он к Денисову, который опять опустил голову. – Да ну же, пошел, три целковых на водку, пошел! – закричал Ростов, когда уже сани были за три дома от подъезда. Ему казалось, что лошади не двигаются. Наконец сани взяли вправо к подъезду; над головой своей Ростов увидал знакомый карниз с отбитой штукатуркой, крыльцо, тротуарный столб. Он на ходу выскочил из саней и побежал в сени. Дом также стоял неподвижно, нерадушно, как будто ему дела не было до того, кто приехал в него. В сенях никого не было. «Боже мой! все ли благополучно?» подумал Ростов, с замиранием сердца останавливаясь на минуту и тотчас пускаясь бежать дальше по сеням и знакомым, покривившимся ступеням. Всё та же дверная ручка замка, за нечистоту которой сердилась графиня, также слабо отворялась. В передней горела одна сальная свеча.
Старик Михайла спал на ларе. Прокофий, выездной лакей, тот, который был так силен, что за задок поднимал карету, сидел и вязал из покромок лапти. Он взглянул на отворившуюся дверь, и равнодушное, сонное выражение его вдруг преобразилось в восторженно испуганное.
– Батюшки, светы! Граф молодой! – вскрикнул он, узнав молодого барина. – Что ж это? Голубчик мой! – И Прокофий, трясясь от волненья, бросился к двери в гостиную, вероятно для того, чтобы объявить, но видно опять раздумал, вернулся назад и припал к плечу молодого барина.
– Здоровы? – спросил Ростов, выдергивая у него свою руку.
– Слава Богу! Всё слава Богу! сейчас только покушали! Дай на себя посмотреть, ваше сиятельство!
– Всё совсем благополучно?
– Слава Богу, слава Богу!
Ростов, забыв совершенно о Денисове, не желая никому дать предупредить себя, скинул шубу и на цыпочках побежал в темную, большую залу. Всё то же, те же ломберные столы, та же люстра в чехле; но кто то уж видел молодого барина, и не успел он добежать до гостиной, как что то стремительно, как буря, вылетело из боковой двери и обняло и стало целовать его. Еще другое, третье такое же существо выскочило из другой, третьей двери; еще объятия, еще поцелуи, еще крики, слезы радости. Он не мог разобрать, где и кто папа, кто Наташа, кто Петя. Все кричали, говорили и целовали его в одно и то же время. Только матери не было в числе их – это он помнил.
– А я то, не знал… Николушка… друг мой!
– Вот он… наш то… Друг мой, Коля… Переменился! Нет свечей! Чаю!
– Да меня то поцелуй!
– Душенька… а меня то.
Соня, Наташа, Петя, Анна Михайловна, Вера, старый граф, обнимали его; и люди и горничные, наполнив комнаты, приговаривали и ахали.
Петя повис на его ногах. – А меня то! – кричал он. Наташа, после того, как она, пригнув его к себе, расцеловала всё его лицо, отскочила от него и держась за полу его венгерки, прыгала как коза всё на одном месте и пронзительно визжала.
Со всех сторон были блестящие слезами радости, любящие глаза, со всех сторон были губы, искавшие поцелуя.
Соня красная, как кумач, тоже держалась за его руку и вся сияла в блаженном взгляде, устремленном в его глаза, которых она ждала. Соне минуло уже 16 лет, и она была очень красива, особенно в эту минуту счастливого, восторженного оживления. Она смотрела на него, не спуская глаз, улыбаясь и задерживая дыхание. Он благодарно взглянул на нее; но всё еще ждал и искал кого то. Старая графиня еще не выходила. И вот послышались шаги в дверях. Шаги такие быстрые, что это не могли быть шаги его матери.
Но это была она в новом, незнакомом еще ему, сшитом без него платье. Все оставили его, и он побежал к ней. Когда они сошлись, она упала на его грудь рыдая. Она не могла поднять лица и только прижимала его к холодным снуркам его венгерки. Денисов, никем не замеченный, войдя в комнату, стоял тут же и, глядя на них, тер себе глаза.
– Василий Денисов, друг вашего сына, – сказал он, рекомендуясь графу, вопросительно смотревшему на него.
– Милости прошу. Знаю, знаю, – сказал граф, целуя и обнимая Денисова. – Николушка писал… Наташа, Вера, вот он Денисов.
Те же счастливые, восторженные лица обратились на мохнатую фигуру Денисова и окружили его.
– Голубчик, Денисов! – визгнула Наташа, не помнившая себя от восторга, подскочила к нему, обняла и поцеловала его. Все смутились поступком Наташи. Денисов тоже покраснел, но улыбнулся и взяв руку Наташи, поцеловал ее.
Денисова отвели в приготовленную для него комнату, а Ростовы все собрались в диванную около Николушки.
Старая графиня, не выпуская его руки, которую она всякую минуту целовала, сидела с ним рядом; остальные, столпившись вокруг них, ловили каждое его движенье, слово, взгляд, и не спускали с него восторженно влюбленных глаз. Брат и сестры спорили и перехватывали места друг у друга поближе к нему, и дрались за то, кому принести ему чай, платок, трубку.
Ростов был очень счастлив любовью, которую ему выказывали; но первая минута его встречи была так блаженна, что теперешнего его счастия ему казалось мало, и он всё ждал чего то еще, и еще, и еще.
На другое утро приезжие спали с дороги до 10 го часа.
В предшествующей комнате валялись сабли, сумки, ташки, раскрытые чемоданы, грязные сапоги. Вычищенные две пары со шпорами были только что поставлены у стенки. Слуги приносили умывальники, горячую воду для бритья и вычищенные платья. Пахло табаком и мужчинами.
– Гей, Г'ишка, т'убку! – крикнул хриплый голос Васьки Денисова. – Ростов, вставай!
Ростов, протирая слипавшиеся глаза, поднял спутанную голову с жаркой подушки.
– А что поздно? – Поздно, 10 й час, – отвечал Наташин голос, и в соседней комнате послышалось шуршанье крахмаленных платьев, шопот и смех девичьих голосов, и в чуть растворенную дверь мелькнуло что то голубое, ленты, черные волоса и веселые лица. Это была Наташа с Соней и Петей, которые пришли наведаться, не встал ли.
– Николенька, вставай! – опять послышался голос Наташи у двери.
– Сейчас!
В это время Петя, в первой комнате, увидав и схватив сабли, и испытывая тот восторг, который испытывают мальчики, при виде воинственного старшего брата, и забыв, что сестрам неприлично видеть раздетых мужчин, отворил дверь.
– Это твоя сабля? – кричал он. Девочки отскочили. Денисов с испуганными глазами спрятал свои мохнатые ноги в одеяло, оглядываясь за помощью на товарища. Дверь пропустила Петю и опять затворилась. За дверью послышался смех.
– Николенька, выходи в халате, – проговорил голос Наташи.
– Это твоя сабля? – спросил Петя, – или это ваша? – с подобострастным уважением обратился он к усатому, черному Денисову.
Ростов поспешно обулся, надел халат и вышел. Наташа надела один сапог с шпорой и влезала в другой. Соня кружилась и только что хотела раздуть платье и присесть, когда он вышел. Обе были в одинаковых, новеньких, голубых платьях – свежие, румяные, веселые. Соня убежала, а Наташа, взяв брата под руку, повела его в диванную, и у них начался разговор. Они не успевали спрашивать друг друга и отвечать на вопросы о тысячах мелочей, которые могли интересовать только их одних. Наташа смеялась при всяком слове, которое он говорил и которое она говорила, не потому, чтобы было смешно то, что они говорили, но потому, что ей было весело и она не в силах была удерживать своей радости, выражавшейся смехом.
– Ах, как хорошо, отлично! – приговаривала она ко всему. Ростов почувствовал, как под влиянием жарких лучей любви, в первый раз через полтора года, на душе его и на лице распускалась та детская улыбка, которою он ни разу не улыбался с тех пор, как выехал из дома.
– Нет, послушай, – сказала она, – ты теперь совсем мужчина? Я ужасно рада, что ты мой брат. – Она тронула его усы. – Мне хочется знать, какие вы мужчины? Такие ли, как мы? Нет?
– Отчего Соня убежала? – спрашивал Ростов.
– Да. Это еще целая история! Как ты будешь говорить с Соней? Ты или вы?
– Как случится, – сказал Ростов.
– Говори ей вы, пожалуйста, я тебе после скажу.
– Да что же?
– Ну я теперь скажу. Ты знаешь, что Соня мой друг, такой друг, что я руку сожгу для нее. Вот посмотри. – Она засучила свой кисейный рукав и показала на своей длинной, худой и нежной ручке под плечом, гораздо выше локтя (в том месте, которое закрыто бывает и бальными платьями) красную метину.
– Это я сожгла, чтобы доказать ей любовь. Просто линейку разожгла на огне, да и прижала.
Сидя в своей прежней классной комнате, на диване с подушечками на ручках, и глядя в эти отчаянно оживленные глаза Наташи, Ростов опять вошел в тот свой семейный, детский мир, который не имел ни для кого никакого смысла, кроме как для него, но который доставлял ему одни из лучших наслаждений в жизни; и сожжение руки линейкой, для показания любви, показалось ему не бесполезно: он понимал и не удивлялся этому.
– Так что же? только? – спросил он.
– Ну так дружны, так дружны! Это что, глупости – линейкой; но мы навсегда друзья. Она кого полюбит, так навсегда; а я этого не понимаю, я забуду сейчас.
– Ну так что же?
– Да, так она любит меня и тебя. – Наташа вдруг покраснела, – ну ты помнишь, перед отъездом… Так она говорит, что ты это всё забудь… Она сказала: я буду любить его всегда, а он пускай будет свободен. Ведь правда, что это отлично, благородно! – Да, да? очень благородно? да? – спрашивала Наташа так серьезно и взволнованно, что видно было, что то, что она говорила теперь, она прежде говорила со слезами.
Ростов задумался.
– Я ни в чем не беру назад своего слова, – сказал он. – И потом, Соня такая прелесть, что какой же дурак станет отказываться от своего счастия?
– Нет, нет, – закричала Наташа. – Мы про это уже с нею говорили. Мы знали, что ты это скажешь. Но это нельзя, потому что, понимаешь, ежели ты так говоришь – считаешь себя связанным словом, то выходит, что она как будто нарочно это сказала. Выходит, что ты всё таки насильно на ней женишься, и выходит совсем не то.
Ростов видел, что всё это было хорошо придумано ими. Соня и вчера поразила его своей красотой. Нынче, увидав ее мельком, она ему показалась еще лучше. Она была прелестная 16 тилетняя девочка, очевидно страстно его любящая (в этом он не сомневался ни на минуту). Отчего же ему было не любить ее теперь, и не жениться даже, думал Ростов, но теперь столько еще других радостей и занятий! «Да, они это прекрасно придумали», подумал он, «надо оставаться свободным».
– Ну и прекрасно, – сказал он, – после поговорим. Ах как я тебе рад! – прибавил он.
– Ну, а что же ты, Борису не изменила? – спросил брат.
– Вот глупости! – смеясь крикнула Наташа. – Ни об нем и ни о ком я не думаю и знать не хочу.
– Вот как! Так ты что же?
– Я? – переспросила Наташа, и счастливая улыбка осветила ее лицо. – Ты видел Duport'a?
– Нет.
– Знаменитого Дюпора, танцовщика не видал? Ну так ты не поймешь. Я вот что такое. – Наташа взяла, округлив руки, свою юбку, как танцуют, отбежала несколько шагов, перевернулась, сделала антраша, побила ножкой об ножку и, став на самые кончики носков, прошла несколько шагов.
– Ведь стою? ведь вот, – говорила она; но не удержалась на цыпочках. – Так вот я что такое! Никогда ни за кого не пойду замуж, а пойду в танцовщицы. Только никому не говори.
Ростов так громко и весело захохотал, что Денисову из своей комнаты стало завидно, и Наташа не могла удержаться, засмеялась с ним вместе. – Нет, ведь хорошо? – всё говорила она.
– Хорошо, за Бориса уже не хочешь выходить замуж?
Наташа вспыхнула. – Я не хочу ни за кого замуж итти. Я ему то же самое скажу, когда увижу.
– Вот как! – сказал Ростов.
– Ну, да, это всё пустяки, – продолжала болтать Наташа. – А что Денисов хороший? – спросила она.
– Хороший.
– Ну и прощай, одевайся. Он страшный, Денисов?
– Отчего страшный? – спросил Nicolas. – Нет. Васька славный.
– Ты его Васькой зовешь – странно. А, что он очень хорош?
– Очень хорош.
– Ну, приходи скорей чай пить. Все вместе.
И Наташа встала на цыпочках и прошлась из комнаты так, как делают танцовщицы, но улыбаясь так, как только улыбаются счастливые 15 летние девочки. Встретившись в гостиной с Соней, Ростов покраснел. Он не знал, как обойтись с ней. Вчера они поцеловались в первую минуту радости свидания, но нынче они чувствовали, что нельзя было этого сделать; он чувствовал, что все, и мать и сестры, смотрели на него вопросительно и от него ожидали, как он поведет себя с нею. Он поцеловал ее руку и назвал ее вы – Соня . Но глаза их, встретившись, сказали друг другу «ты» и нежно поцеловались. Она просила своим взглядом у него прощения за то, что в посольстве Наташи она смела напомнить ему о его обещании и благодарила его за его любовь. Он своим взглядом благодарил ее за предложение свободы и говорил, что так ли, иначе ли, он никогда не перестанет любить ее, потому что нельзя не любить ее.
– Как однако странно, – сказала Вера, выбрав общую минуту молчания, – что Соня с Николенькой теперь встретились на вы и как чужие. – Замечание Веры было справедливо, как и все ее замечания; но как и от большей части ее замечаний всем сделалось неловко, и не только Соня, Николай и Наташа, но и старая графиня, которая боялась этой любви сына к Соне, могущей лишить его блестящей партии, тоже покраснела, как девочка. Денисов, к удивлению Ростова, в новом мундире, напомаженный и надушенный, явился в гостиную таким же щеголем, каким он был в сражениях, и таким любезным с дамами и кавалерами, каким Ростов никак не ожидал его видеть.


Вернувшись в Москву из армии, Николай Ростов был принят домашними как лучший сын, герой и ненаглядный Николушка; родными – как милый, приятный и почтительный молодой человек; знакомыми – как красивый гусарский поручик, ловкий танцор и один из лучших женихов Москвы.
Знакомство у Ростовых была вся Москва; денег в нынешний год у старого графа было достаточно, потому что были перезаложены все имения, и потому Николушка, заведя своего собственного рысака и самые модные рейтузы, особенные, каких ни у кого еще в Москве не было, и сапоги, самые модные, с самыми острыми носками и маленькими серебряными шпорами, проводил время очень весело. Ростов, вернувшись домой, испытал приятное чувство после некоторого промежутка времени примеривания себя к старым условиям жизни. Ему казалось, что он очень возмужал и вырос. Отчаяние за невыдержанный из закона Божьего экзамен, занимание денег у Гаврилы на извозчика, тайные поцелуи с Соней, он про всё это вспоминал, как про ребячество, от которого он неизмеримо был далек теперь. Теперь он – гусарский поручик в серебряном ментике, с солдатским Георгием, готовит своего рысака на бег, вместе с известными охотниками, пожилыми, почтенными. У него знакомая дама на бульваре, к которой он ездит вечером. Он дирижировал мазурку на бале у Архаровых, разговаривал о войне с фельдмаршалом Каменским, бывал в английском клубе, и был на ты с одним сорокалетним полковником, с которым познакомил его Денисов.
Страсть его к государю несколько ослабела в Москве, так как он за это время не видал его. Но он часто рассказывал о государе, о своей любви к нему, давая чувствовать, что он еще не всё рассказывает, что что то еще есть в его чувстве к государю, что не может быть всем понятно; и от всей души разделял общее в то время в Москве чувство обожания к императору Александру Павловичу, которому в Москве в то время было дано наименование ангела во плоти.
В это короткое пребывание Ростова в Москве, до отъезда в армию, он не сблизился, а напротив разошелся с Соней. Она была очень хороша, мила, и, очевидно, страстно влюблена в него; но он был в той поре молодости, когда кажется так много дела, что некогда этим заниматься, и молодой человек боится связываться – дорожит своей свободой, которая ему нужна на многое другое. Когда он думал о Соне в это новое пребывание в Москве, он говорил себе: Э! еще много, много таких будет и есть там, где то, мне еще неизвестных. Еще успею, когда захочу, заняться и любовью, а теперь некогда. Кроме того, ему казалось что то унизительное для своего мужества в женском обществе. Он ездил на балы и в женское общество, притворяясь, что делал это против воли. Бега, английский клуб, кутеж с Денисовым, поездка туда – это было другое дело: это было прилично молодцу гусару.
В начале марта, старый граф Илья Андреич Ростов был озабочен устройством обеда в английском клубе для приема князя Багратиона.
Граф в халате ходил по зале, отдавая приказания клубному эконому и знаменитому Феоктисту, старшему повару английского клуба, о спарже, свежих огурцах, землянике, теленке и рыбе для обеда князя Багратиона. Граф, со дня основания клуба, был его членом и старшиною. Ему было поручено от клуба устройство торжества для Багратиона, потому что редко кто умел так на широкую руку, хлебосольно устроить пир, особенно потому, что редко кто умел и хотел приложить свои деньги, если они понадобятся на устройство пира. Повар и эконом клуба с веселыми лицами слушали приказания графа, потому что они знали, что ни при ком, как при нем, нельзя было лучше поживиться на обеде, который стоил несколько тысяч.
– Так смотри же, гребешков, гребешков в тортю положи, знаешь! – Холодных стало быть три?… – спрашивал повар. Граф задумался. – Нельзя меньше, три… майонез раз, – сказал он, загибая палец…
– Так прикажете стерлядей больших взять? – спросил эконом. – Что ж делать, возьми, коли не уступают. Да, батюшка ты мой, я было и забыл. Ведь надо еще другую антре на стол. Ах, отцы мои! – Он схватился за голову. – Да кто же мне цветы привезет?
– Митинька! А Митинька! Скачи ты, Митинька, в подмосковную, – обратился он к вошедшему на его зов управляющему, – скачи ты в подмосковную и вели ты сейчас нарядить барщину Максимке садовнику. Скажи, чтобы все оранжереи сюда волок, укутывал бы войлоками. Да чтобы мне двести горшков тут к пятнице были.
Отдав еще и еще разные приказания, он вышел было отдохнуть к графинюшке, но вспомнил еще нужное, вернулся сам, вернул повара и эконома и опять стал приказывать. В дверях послышалась легкая, мужская походка, бряцанье шпор, и красивый, румяный, с чернеющимися усиками, видимо отдохнувший и выхолившийся на спокойном житье в Москве, вошел молодой граф.
– Ах, братец мой! Голова кругом идет, – сказал старик, как бы стыдясь, улыбаясь перед сыном. – Хоть вот ты бы помог! Надо ведь еще песенников. Музыка у меня есть, да цыган что ли позвать? Ваша братия военные это любят.
– Право, папенька, я думаю, князь Багратион, когда готовился к Шенграбенскому сражению, меньше хлопотал, чем вы теперь, – сказал сын, улыбаясь.
Старый граф притворился рассерженным. – Да, ты толкуй, ты попробуй!
И граф обратился к повару, который с умным и почтенным лицом, наблюдательно и ласково поглядывал на отца и сына.
– Какова молодежь то, а, Феоктист? – сказал он, – смеется над нашим братом стариками.
– Что ж, ваше сиятельство, им бы только покушать хорошо, а как всё собрать да сервировать , это не их дело.
– Так, так, – закричал граф, и весело схватив сына за обе руки, закричал: – Так вот же что, попался ты мне! Возьми ты сейчас сани парные и ступай ты к Безухову, и скажи, что граф, мол, Илья Андреич прислали просить у вас земляники и ананасов свежих. Больше ни у кого не достанешь. Самого то нет, так ты зайди, княжнам скажи, и оттуда, вот что, поезжай ты на Разгуляй – Ипатка кучер знает – найди ты там Ильюшку цыгана, вот что у графа Орлова тогда плясал, помнишь, в белом казакине, и притащи ты его сюда, ко мне.
– И с цыганками его сюда привести? – спросил Николай смеясь. – Ну, ну!…
В это время неслышными шагами, с деловым, озабоченным и вместе христиански кротким видом, никогда не покидавшим ее, вошла в комнату Анна Михайловна. Несмотря на то, что каждый день Анна Михайловна заставала графа в халате, всякий раз он конфузился при ней и просил извинения за свой костюм.
– Ничего, граф, голубчик, – сказала она, кротко закрывая глаза. – А к Безухому я съезжу, – сказала она. – Пьер приехал, и теперь мы всё достанем, граф, из его оранжерей. Мне и нужно было видеть его. Он мне прислал письмо от Бориса. Слава Богу, Боря теперь при штабе.
Граф обрадовался, что Анна Михайловна брала одну часть его поручений, и велел ей заложить маленькую карету.
– Вы Безухову скажите, чтоб он приезжал. Я его запишу. Что он с женой? – спросил он.
Анна Михайловна завела глаза, и на лице ее выразилась глубокая скорбь…
– Ах, мой друг, он очень несчастлив, – сказала она. – Ежели правда, что мы слышали, это ужасно. И думали ли мы, когда так радовались его счастию! И такая высокая, небесная душа, этот молодой Безухов! Да, я от души жалею его и постараюсь дать ему утешение, которое от меня будет зависеть.
– Да что ж такое? – спросили оба Ростова, старший и младший.
Анна Михайловна глубоко вздохнула: – Долохов, Марьи Ивановны сын, – сказала она таинственным шопотом, – говорят, совсем компрометировал ее. Он его вывел, пригласил к себе в дом в Петербурге, и вот… Она сюда приехала, и этот сорви голова за ней, – сказала Анна Михайловна, желая выразить свое сочувствие Пьеру, но в невольных интонациях и полуулыбкою выказывая сочувствие сорви голове, как она назвала Долохова. – Говорят, сам Пьер совсем убит своим горем.
– Ну, всё таки скажите ему, чтоб он приезжал в клуб, – всё рассеется. Пир горой будет.
На другой день, 3 го марта, во 2 м часу по полудни, 250 человек членов Английского клуба и 50 человек гостей ожидали к обеду дорогого гостя и героя Австрийского похода, князя Багратиона. В первое время по получении известия об Аустерлицком сражении Москва пришла в недоумение. В то время русские так привыкли к победам, что, получив известие о поражении, одни просто не верили, другие искали объяснений такому странному событию в каких нибудь необыкновенных причинах. В Английском клубе, где собиралось всё, что было знатного, имеющего верные сведения и вес, в декабре месяце, когда стали приходить известия, ничего не говорили про войну и про последнее сражение, как будто все сговорились молчать о нем. Люди, дававшие направление разговорам, как то: граф Ростопчин, князь Юрий Владимирович Долгорукий, Валуев, гр. Марков, кн. Вяземский, не показывались в клубе, а собирались по домам, в своих интимных кружках, и москвичи, говорившие с чужих голосов (к которым принадлежал и Илья Андреич Ростов), оставались на короткое время без определенного суждения о деле войны и без руководителей. Москвичи чувствовали, что что то нехорошо и что обсуждать эти дурные вести трудно, и потому лучше молчать. Но через несколько времени, как присяжные выходят из совещательной комнаты, появились и тузы, дававшие мнение в клубе, и всё заговорило ясно и определенно. Были найдены причины тому неимоверному, неслыханному и невозможному событию, что русские были побиты, и все стало ясно, и во всех углах Москвы заговорили одно и то же. Причины эти были: измена австрийцев, дурное продовольствие войска, измена поляка Пшебышевского и француза Ланжерона, неспособность Кутузова, и (потихоньку говорили) молодость и неопытность государя, вверившегося дурным и ничтожным людям. Но войска, русские войска, говорили все, были необыкновенны и делали чудеса храбрости. Солдаты, офицеры, генералы – были герои. Но героем из героев был князь Багратион, прославившийся своим Шенграбенским делом и отступлением от Аустерлица, где он один провел свою колонну нерасстроенною и целый день отбивал вдвое сильнейшего неприятеля. Тому, что Багратион выбран был героем в Москве, содействовало и то, что он не имел связей в Москве, и был чужой. В лице его отдавалась должная честь боевому, простому, без связей и интриг, русскому солдату, еще связанному воспоминаниями Итальянского похода с именем Суворова. Кроме того в воздаянии ему таких почестей лучше всего показывалось нерасположение и неодобрение Кутузову.
– Ежели бы не было Багратиона, il faudrait l'inventer, [надо бы изобрести его.] – сказал шутник Шиншин, пародируя слова Вольтера. Про Кутузова никто не говорил, и некоторые шопотом бранили его, называя придворною вертушкой и старым сатиром. По всей Москве повторялись слова князя Долгорукова: «лепя, лепя и облепишься», утешавшегося в нашем поражении воспоминанием прежних побед, и повторялись слова Ростопчина про то, что французских солдат надо возбуждать к сражениям высокопарными фразами, что с Немцами надо логически рассуждать, убеждая их, что опаснее бежать, чем итти вперед; но что русских солдат надо только удерживать и просить: потише! Со всex сторон слышны были новые и новые рассказы об отдельных примерах мужества, оказанных нашими солдатами и офицерами при Аустерлице. Тот спас знамя, тот убил 5 ть французов, тот один заряжал 5 ть пушек. Говорили и про Берга, кто его не знал, что он, раненый в правую руку, взял шпагу в левую и пошел вперед. Про Болконского ничего не говорили, и только близко знавшие его жалели, что он рано умер, оставив беременную жену и чудака отца.


3 го марта во всех комнатах Английского клуба стоял стон разговаривающих голосов и, как пчелы на весеннем пролете, сновали взад и вперед, сидели, стояли, сходились и расходились, в мундирах, фраках и еще кое кто в пудре и кафтанах, члены и гости клуба. Пудренные, в чулках и башмаках ливрейные лакеи стояли у каждой двери и напряженно старались уловить каждое движение гостей и членов клуба, чтобы предложить свои услуги. Большинство присутствовавших были старые, почтенные люди с широкими, самоуверенными лицами, толстыми пальцами, твердыми движениями и голосами. Этого рода гости и члены сидели по известным, привычным местам и сходились в известных, привычных кружках. Малая часть присутствовавших состояла из случайных гостей – преимущественно молодежи, в числе которой были Денисов, Ростов и Долохов, который был опять семеновским офицером. На лицах молодежи, особенно военной, было выражение того чувства презрительной почтительности к старикам, которое как будто говорит старому поколению: уважать и почитать вас мы готовы, но помните, что всё таки за нами будущность.
Несвицкий был тут же, как старый член клуба. Пьер, по приказанию жены отпустивший волоса, снявший очки и одетый по модному, но с грустным и унылым видом, ходил по залам. Его, как и везде, окружала атмосфера людей, преклонявшихся перед его богатством, и он с привычкой царствования и рассеянной презрительностью обращался с ними.
По годам он бы должен был быть с молодыми, по богатству и связям он был членом кружков старых, почтенных гостей, и потому он переходил от одного кружка к другому.
Старики из самых значительных составляли центр кружков, к которым почтительно приближались даже незнакомые, чтобы послушать известных людей. Большие кружки составлялись около графа Ростопчина, Валуева и Нарышкина. Ростопчин рассказывал про то, как русские были смяты бежавшими австрийцами и должны были штыком прокладывать себе дорогу сквозь беглецов.
Валуев конфиденциально рассказывал, что Уваров был прислан из Петербурга, для того чтобы узнать мнение москвичей об Аустерлице.
В третьем кружке Нарышкин говорил о заседании австрийского военного совета, в котором Суворов закричал петухом в ответ на глупость австрийских генералов. Шиншин, стоявший тут же, хотел пошутить, сказав, что Кутузов, видно, и этому нетрудному искусству – кричать по петушиному – не мог выучиться у Суворова; но старички строго посмотрели на шутника, давая ему тем чувствовать, что здесь и в нынешний день так неприлично было говорить про Кутузова.
Граф Илья Андреич Ростов, озабоченно, торопливо похаживал в своих мягких сапогах из столовой в гостиную, поспешно и совершенно одинаково здороваясь с важными и неважными лицами, которых он всех знал, и изредка отыскивая глазами своего стройного молодца сына, радостно останавливал на нем свой взгляд и подмигивал ему. Молодой Ростов стоял у окна с Долоховым, с которым он недавно познакомился, и знакомством которого он дорожил. Старый граф подошел к ним и пожал руку Долохову.
– Ко мне милости прошу, вот ты с моим молодцом знаком… вместе там, вместе геройствовали… A! Василий Игнатьич… здорово старый, – обратился он к проходившему старичку, но не успел еще договорить приветствия, как всё зашевелилось, и прибежавший лакей, с испуганным лицом, доложил: пожаловали!
Раздались звонки; старшины бросились вперед; разбросанные в разных комнатах гости, как встряхнутая рожь на лопате, столпились в одну кучу и остановились в большой гостиной у дверей залы.
В дверях передней показался Багратион, без шляпы и шпаги, которые он, по клубному обычаю, оставил у швейцара. Он был не в смушковом картузе с нагайкой через плечо, как видел его Ростов в ночь накануне Аустерлицкого сражения, а в новом узком мундире с русскими и иностранными орденами и с георгиевской звездой на левой стороне груди. Он видимо сейчас, перед обедом, подстриг волосы и бакенбарды, что невыгодно изменяло его физиономию. На лице его было что то наивно праздничное, дававшее, в соединении с его твердыми, мужественными чертами, даже несколько комическое выражение его лицу. Беклешов и Федор Петрович Уваров, приехавшие с ним вместе, остановились в дверях, желая, чтобы он, как главный гость, прошел вперед их. Багратион смешался, не желая воспользоваться их учтивостью; произошла остановка в дверях, и наконец Багратион всё таки прошел вперед. Он шел, не зная куда девать руки, застенчиво и неловко, по паркету приемной: ему привычнее и легче было ходить под пулями по вспаханному полю, как он шел перед Курским полком в Шенграбене. Старшины встретили его у первой двери, сказав ему несколько слов о радости видеть столь дорогого гостя, и недождавшись его ответа, как бы завладев им, окружили его и повели в гостиную. В дверях гостиной не было возможности пройти от столпившихся членов и гостей, давивших друг друга и через плечи друг друга старавшихся, как редкого зверя, рассмотреть Багратиона. Граф Илья Андреич, энергичнее всех, смеясь и приговаривая: – пусти, mon cher, пусти, пусти, – протолкал толпу, провел гостей в гостиную и посадил на средний диван. Тузы, почетнейшие члены клуба, обступили вновь прибывших. Граф Илья Андреич, проталкиваясь опять через толпу, вышел из гостиной и с другим старшиной через минуту явился, неся большое серебряное блюдо, которое он поднес князю Багратиону. На блюде лежали сочиненные и напечатанные в честь героя стихи. Багратион, увидав блюдо, испуганно оглянулся, как бы отыскивая помощи. Но во всех глазах было требование того, чтобы он покорился. Чувствуя себя в их власти, Багратион решительно, обеими руками, взял блюдо и сердито, укоризненно посмотрел на графа, подносившего его. Кто то услужливо вынул из рук Багратиона блюдо (а то бы он, казалось, намерен был держать его так до вечера и так итти к столу) и обратил его внимание на стихи. «Ну и прочту», как будто сказал Багратион и устремив усталые глаза на бумагу, стал читать с сосредоточенным и серьезным видом. Сам сочинитель взял стихи и стал читать. Князь Багратион склонил голову и слушал.
«Славь Александра век
И охраняй нам Тита на престоле,
Будь купно страшный вождь и добрый человек,
Рифей в отечестве а Цесарь в бранном поле.
Да счастливый Наполеон,
Познав чрез опыты, каков Багратион,
Не смеет утруждать Алкидов русских боле…»
Но еще он не кончил стихов, как громогласный дворецкий провозгласил: «Кушанье готово!» Дверь отворилась, загремел из столовой польский: «Гром победы раздавайся, веселися храбрый росс», и граф Илья Андреич, сердито посмотрев на автора, продолжавшего читать стихи, раскланялся перед Багратионом. Все встали, чувствуя, что обед был важнее стихов, и опять Багратион впереди всех пошел к столу. На первом месте, между двух Александров – Беклешова и Нарышкина, что тоже имело значение по отношению к имени государя, посадили Багратиона: 300 человек разместились в столовой по чинам и важности, кто поважнее, поближе к чествуемому гостю: так же естественно, как вода разливается туда глубже, где местность ниже.
Перед самым обедом граф Илья Андреич представил князю своего сына. Багратион, узнав его, сказал несколько нескладных, неловких слов, как и все слова, которые он говорил в этот день. Граф Илья Андреич радостно и гордо оглядывал всех в то время, как Багратион говорил с его сыном.
Николай Ростов с Денисовым и новым знакомцем Долоховым сели вместе почти на середине стола. Напротив них сел Пьер рядом с князем Несвицким. Граф Илья Андреич сидел напротив Багратиона с другими старшинами и угащивал князя, олицетворяя в себе московское радушие.
Труды его не пропали даром. Обеды его, постный и скоромный, были великолепны, но совершенно спокоен он всё таки не мог быть до конца обеда. Он подмигивал буфетчику, шопотом приказывал лакеям, и не без волнения ожидал каждого, знакомого ему блюда. Всё было прекрасно. На втором блюде, вместе с исполинской стерлядью (увидав которую, Илья Андреич покраснел от радости и застенчивости), уже лакеи стали хлопать пробками и наливать шампанское. После рыбы, которая произвела некоторое впечатление, граф Илья Андреич переглянулся с другими старшинами. – «Много тостов будет, пора начинать!» – шепнул он и взяв бокал в руки – встал. Все замолкли и ожидали, что он скажет.
– Здоровье государя императора! – крикнул он, и в ту же минуту добрые глаза его увлажились слезами радости и восторга. В ту же минуту заиграли: «Гром победы раздавайся».Все встали с своих мест и закричали ура! и Багратион закричал ура! тем же голосом, каким он кричал на Шенграбенском поле. Восторженный голос молодого Ростова был слышен из за всех 300 голосов. Он чуть не плакал. – Здоровье государя императора, – кричал он, – ура! – Выпив залпом свой бокал, он бросил его на пол. Многие последовали его примеру. И долго продолжались громкие крики. Когда замолкли голоса, лакеи подобрали разбитую посуду, и все стали усаживаться, и улыбаясь своему крику переговариваться. Граф Илья Андреич поднялся опять, взглянул на записочку, лежавшую подле его тарелки и провозгласил тост за здоровье героя нашей последней кампании, князя Петра Ивановича Багратиона и опять голубые глаза графа увлажились слезами. Ура! опять закричали голоса 300 гостей, и вместо музыки послышались певчие, певшие кантату сочинения Павла Ивановича Кутузова.
«Тщетны россам все препоны,
Храбрость есть побед залог,
Есть у нас Багратионы,
Будут все враги у ног» и т.д.
Только что кончили певчие, как последовали новые и новые тосты, при которых всё больше и больше расчувствовался граф Илья Андреич, и еще больше билось посуды, и еще больше кричалось. Пили за здоровье Беклешова, Нарышкина, Уварова, Долгорукова, Апраксина, Валуева, за здоровье старшин, за здоровье распорядителя, за здоровье всех членов клуба, за здоровье всех гостей клуба и наконец отдельно за здоровье учредителя обеда графа Ильи Андреича. При этом тосте граф вынул платок и, закрыв им лицо, совершенно расплакался.


Пьер сидел против Долохова и Николая Ростова. Он много и жадно ел и много пил, как и всегда. Но те, которые его знали коротко, видели, что в нем произошла в нынешний день какая то большая перемена. Он молчал всё время обеда и, щурясь и морщась, глядел кругом себя или остановив глаза, с видом совершенной рассеянности, потирал пальцем переносицу. Лицо его было уныло и мрачно. Он, казалось, не видел и не слышал ничего, происходящего вокруг него, и думал о чем то одном, тяжелом и неразрешенном.
Этот неразрешенный, мучивший его вопрос, были намеки княжны в Москве на близость Долохова к его жене и в нынешнее утро полученное им анонимное письмо, в котором было сказано с той подлой шутливостью, которая свойственна всем анонимным письмам, что он плохо видит сквозь свои очки, и что связь его жены с Долоховым есть тайна только для одного него. Пьер решительно не поверил ни намекам княжны, ни письму, но ему страшно было теперь смотреть на Долохова, сидевшего перед ним. Всякий раз, как нечаянно взгляд его встречался с прекрасными, наглыми глазами Долохова, Пьер чувствовал, как что то ужасное, безобразное поднималось в его душе, и он скорее отворачивался. Невольно вспоминая всё прошедшее своей жены и ее отношения с Долоховым, Пьер видел ясно, что то, что сказано было в письме, могло быть правда, могло по крайней мере казаться правдой, ежели бы это касалось не его жены. Пьер вспоминал невольно, как Долохов, которому было возвращено всё после кампании, вернулся в Петербург и приехал к нему. Пользуясь своими кутежными отношениями дружбы с Пьером, Долохов прямо приехал к нему в дом, и Пьер поместил его и дал ему взаймы денег. Пьер вспоминал, как Элен улыбаясь выражала свое неудовольствие за то, что Долохов живет в их доме, и как Долохов цинически хвалил ему красоту его жены, и как он с того времени до приезда в Москву ни на минуту не разлучался с ними.
«Да, он очень красив, думал Пьер, я знаю его. Для него была бы особенная прелесть в том, чтобы осрамить мое имя и посмеяться надо мной, именно потому, что я хлопотал за него и призрел его, помог ему. Я знаю, я понимаю, какую соль это в его глазах должно бы придавать его обману, ежели бы это была правда. Да, ежели бы это была правда; но я не верю, не имею права и не могу верить». Он вспоминал то выражение, которое принимало лицо Долохова, когда на него находили минуты жестокости, как те, в которые он связывал квартального с медведем и пускал его на воду, или когда он вызывал без всякой причины на дуэль человека, или убивал из пистолета лошадь ямщика. Это выражение часто было на лице Долохова, когда он смотрел на него. «Да, он бретёр, думал Пьер, ему ничего не значит убить человека, ему должно казаться, что все боятся его, ему должно быть приятно это. Он должен думать, что и я боюсь его. И действительно я боюсь его», думал Пьер, и опять при этих мыслях он чувствовал, как что то страшное и безобразное поднималось в его душе. Долохов, Денисов и Ростов сидели теперь против Пьера и казались очень веселы. Ростов весело переговаривался с своими двумя приятелями, из которых один был лихой гусар, другой известный бретёр и повеса, и изредка насмешливо поглядывал на Пьера, который на этом обеде поражал своей сосредоточенной, рассеянной, массивной фигурой. Ростов недоброжелательно смотрел на Пьера, во первых, потому, что Пьер в его гусарских глазах был штатский богач, муж красавицы, вообще баба; во вторых, потому, что Пьер в сосредоточенности и рассеянности своего настроения не узнал Ростова и не ответил на его поклон. Когда стали пить здоровье государя, Пьер задумавшись не встал и не взял бокала.
– Что ж вы? – закричал ему Ростов, восторженно озлобленными глазами глядя на него. – Разве вы не слышите; здоровье государя императора! – Пьер, вздохнув, покорно встал, выпил свой бокал и, дождавшись, когда все сели, с своей доброй улыбкой обратился к Ростову.
– А я вас и не узнал, – сказал он. – Но Ростову было не до этого, он кричал ура!
– Что ж ты не возобновишь знакомство, – сказал Долохов Ростову.
– Бог с ним, дурак, – сказал Ростов.
– Надо лелеять мужей хорошеньких женщин, – сказал Денисов. Пьер не слышал, что они говорили, но знал, что говорят про него. Он покраснел и отвернулся.
– Ну, теперь за здоровье красивых женщин, – сказал Долохов, и с серьезным выражением, но с улыбающимся в углах ртом, с бокалом обратился к Пьеру.
– За здоровье красивых женщин, Петруша, и их любовников, – сказал он.
Пьер, опустив глаза, пил из своего бокала, не глядя на Долохова и не отвечая ему. Лакей, раздававший кантату Кутузова, положил листок Пьеру, как более почетному гостю. Он хотел взять его, но Долохов перегнулся, выхватил листок из его руки и стал читать. Пьер взглянул на Долохова, зрачки его опустились: что то страшное и безобразное, мутившее его во всё время обеда, поднялось и овладело им. Он нагнулся всем тучным телом через стол: – Не смейте брать! – крикнул он.
Услыхав этот крик и увидав, к кому он относился, Несвицкий и сосед с правой стороны испуганно и поспешно обратились к Безухову.
– Полноте, полно, что вы? – шептали испуганные голоса. Долохов посмотрел на Пьера светлыми, веселыми, жестокими глазами, с той же улыбкой, как будто он говорил: «А вот это я люблю». – Не дам, – проговорил он отчетливо.
Бледный, с трясущейся губой, Пьер рванул лист. – Вы… вы… негодяй!.. я вас вызываю, – проговорил он, и двинув стул, встал из за стола. В ту самую секунду, как Пьер сделал это и произнес эти слова, он почувствовал, что вопрос о виновности его жены, мучивший его эти последние сутки, был окончательно и несомненно решен утвердительно. Он ненавидел ее и навсегда был разорван с нею. Несмотря на просьбы Денисова, чтобы Ростов не вмешивался в это дело, Ростов согласился быть секундантом Долохова, и после стола переговорил с Несвицким, секундантом Безухова, об условиях дуэли. Пьер уехал домой, а Ростов с Долоховым и Денисовым до позднего вечера просидели в клубе, слушая цыган и песенников.
– Так до завтра, в Сокольниках, – сказал Долохов, прощаясь с Ростовым на крыльце клуба.
– И ты спокоен? – спросил Ростов…
Долохов остановился. – Вот видишь ли, я тебе в двух словах открою всю тайну дуэли. Ежели ты идешь на дуэль и пишешь завещания да нежные письма родителям, ежели ты думаешь о том, что тебя могут убить, ты – дурак и наверно пропал; а ты иди с твердым намерением его убить, как можно поскорее и повернее, тогда всё исправно. Как мне говаривал наш костромской медвежатник: медведя то, говорит, как не бояться? да как увидишь его, и страх прошел, как бы только не ушел! Ну так то и я. A demain, mon cher! [До завтра, мой милый!]
На другой день, в 8 часов утра, Пьер с Несвицким приехали в Сокольницкий лес и нашли там уже Долохова, Денисова и Ростова. Пьер имел вид человека, занятого какими то соображениями, вовсе не касающимися до предстоящего дела. Осунувшееся лицо его было желто. Он видимо не спал ту ночь. Он рассеянно оглядывался вокруг себя и морщился, как будто от яркого солнца. Два соображения исключительно занимали его: виновность его жены, в которой после бессонной ночи уже не оставалось ни малейшего сомнения, и невинность Долохова, не имевшего никакой причины беречь честь чужого для него человека. «Может быть, я бы то же самое сделал бы на его месте, думал Пьер. Даже наверное я бы сделал то же самое; к чему же эта дуэль, это убийство? Или я убью его, или он попадет мне в голову, в локоть, в коленку. Уйти отсюда, бежать, зарыться куда нибудь», приходило ему в голову. Но именно в те минуты, когда ему приходили такие мысли. он с особенно спокойным и рассеянным видом, внушавшим уважение смотревшим на него, спрашивал: «Скоро ли, и готово ли?»
Когда всё было готово, сабли воткнуты в снег, означая барьер, до которого следовало сходиться, и пистолеты заряжены, Несвицкий подошел к Пьеру.
– Я бы не исполнил своей обязанности, граф, – сказал он робким голосом, – и не оправдал бы того доверия и чести, которые вы мне сделали, выбрав меня своим секундантом, ежели бы я в эту важную минуту, очень важную минуту, не сказал вам всю правду. Я полагаю, что дело это не имеет достаточно причин, и что не стоит того, чтобы за него проливать кровь… Вы были неправы, не совсем правы, вы погорячились…
– Ах да, ужасно глупо… – сказал Пьер.
– Так позвольте мне передать ваше сожаление, и я уверен, что наши противники согласятся принять ваше извинение, – сказал Несвицкий (так же как и другие участники дела и как и все в подобных делах, не веря еще, чтобы дело дошло до действительной дуэли). – Вы знаете, граф, гораздо благороднее сознать свою ошибку, чем довести дело до непоправимого. Обиды ни с одной стороны не было. Позвольте мне переговорить…
– Нет, об чем же говорить! – сказал Пьер, – всё равно… Так готово? – прибавил он. – Вы мне скажите только, как куда ходить, и стрелять куда? – сказал он, неестественно кротко улыбаясь. – Он взял в руки пистолет, стал расспрашивать о способе спуска, так как он до сих пор не держал в руках пистолета, в чем он не хотел сознаваться. – Ах да, вот так, я знаю, я забыл только, – говорил он.
– Никаких извинений, ничего решительно, – говорил Долохов Денисову, который с своей стороны тоже сделал попытку примирения, и тоже подошел к назначенному месту.
Место для поединка было выбрано шагах в 80 ти от дороги, на которой остались сани, на небольшой полянке соснового леса, покрытой истаявшим от стоявших последние дни оттепелей снегом. Противники стояли шагах в 40 ка друг от друга, у краев поляны. Секунданты, размеряя шаги, проложили, отпечатавшиеся по мокрому, глубокому снегу, следы от того места, где они стояли, до сабель Несвицкого и Денисова, означавших барьер и воткнутых в 10 ти шагах друг от друга. Оттепель и туман продолжались; за 40 шагов ничего не было видно. Минуты три всё было уже готово, и всё таки медлили начинать, все молчали.


– Ну, начинать! – сказал Долохов.
– Что же, – сказал Пьер, всё так же улыбаясь. – Становилось страшно. Очевидно было, что дело, начавшееся так легко, уже ничем не могло быть предотвращено, что оно шло само собою, уже независимо от воли людей, и должно было совершиться. Денисов первый вышел вперед до барьера и провозгласил:
– Так как п'отивники отказались от п'ими'ения, то не угодно ли начинать: взять пистолеты и по слову т'и начинать сходиться.
– Г…'аз! Два! Т'и!… – сердито прокричал Денисов и отошел в сторону. Оба пошли по протоптанным дорожкам всё ближе и ближе, в тумане узнавая друг друга. Противники имели право, сходясь до барьера, стрелять, когда кто захочет. Долохов шел медленно, не поднимая пистолета, вглядываясь своими светлыми, блестящими, голубыми глазами в лицо своего противника. Рот его, как и всегда, имел на себе подобие улыбки.
– Так когда хочу – могу стрелять! – сказал Пьер, при слове три быстрыми шагами пошел вперед, сбиваясь с протоптанной дорожки и шагая по цельному снегу. Пьер держал пистолет, вытянув вперед правую руку, видимо боясь как бы из этого пистолета не убить самого себя. Левую руку он старательно отставлял назад, потому что ему хотелось поддержать ею правую руку, а он знал, что этого нельзя было. Пройдя шагов шесть и сбившись с дорожки в снег, Пьер оглянулся под ноги, опять быстро взглянул на Долохова, и потянув пальцем, как его учили, выстрелил. Никак не ожидая такого сильного звука, Пьер вздрогнул от своего выстрела, потом улыбнулся сам своему впечатлению и остановился. Дым, особенно густой от тумана, помешал ему видеть в первое мгновение; но другого выстрела, которого он ждал, не последовало. Только слышны были торопливые шаги Долохова, и из за дыма показалась его фигура. Одной рукой он держался за левый бок, другой сжимал опущенный пистолет. Лицо его было бледно. Ростов подбежал и что то сказал ему.
– Не…е…т, – проговорил сквозь зубы Долохов, – нет, не кончено, – и сделав еще несколько падающих, ковыляющих шагов до самой сабли, упал на снег подле нее. Левая рука его была в крови, он обтер ее о сюртук и оперся ею. Лицо его было бледно, нахмуренно и дрожало.
– Пожалу… – начал Долохов, но не мог сразу выговорить… – пожалуйте, договорил он с усилием. Пьер, едва удерживая рыдания, побежал к Долохову, и хотел уже перейти пространство, отделяющее барьеры, как Долохов крикнул: – к барьеру! – и Пьер, поняв в чем дело, остановился у своей сабли. Только 10 шагов разделяло их. Долохов опустился головой к снегу, жадно укусил снег, опять поднял голову, поправился, подобрал ноги и сел, отыскивая прочный центр тяжести. Он глотал холодный снег и сосал его; губы его дрожали, но всё улыбаясь; глаза блестели усилием и злобой последних собранных сил. Он поднял пистолет и стал целиться.
– Боком, закройтесь пистолетом, – проговорил Несвицкий.
– 3ак'ойтесь! – не выдержав, крикнул даже Денисов своему противнику.
Пьер с кроткой улыбкой сожаления и раскаяния, беспомощно расставив ноги и руки, прямо своей широкой грудью стоял перед Долоховым и грустно смотрел на него. Денисов, Ростов и Несвицкий зажмурились. В одно и то же время они услыхали выстрел и злой крик Долохова.
– Мимо! – крикнул Долохов и бессильно лег на снег лицом книзу. Пьер схватился за голову и, повернувшись назад, пошел в лес, шагая целиком по снегу и вслух приговаривая непонятные слова:
– Глупо… глупо! Смерть… ложь… – твердил он морщась. Несвицкий остановил его и повез домой.
Ростов с Денисовым повезли раненого Долохова.
Долохов, молча, с закрытыми глазами, лежал в санях и ни слова не отвечал на вопросы, которые ему делали; но, въехав в Москву, он вдруг очнулся и, с трудом приподняв голову, взял за руку сидевшего подле себя Ростова. Ростова поразило совершенно изменившееся и неожиданно восторженно нежное выражение лица Долохова.
– Ну, что? как ты чувствуешь себя? – спросил Ростов.
– Скверно! но не в том дело. Друг мой, – сказал Долохов прерывающимся голосом, – где мы? Мы в Москве, я знаю. Я ничего, но я убил ее, убил… Она не перенесет этого. Она не перенесет…
– Кто? – спросил Ростов.
– Мать моя. Моя мать, мой ангел, мой обожаемый ангел, мать, – и Долохов заплакал, сжимая руку Ростова. Когда он несколько успокоился, он объяснил Ростову, что живет с матерью, что ежели мать увидит его умирающим, она не перенесет этого. Он умолял Ростова ехать к ней и приготовить ее.
Ростов поехал вперед исполнять поручение, и к великому удивлению своему узнал, что Долохов, этот буян, бретёр Долохов жил в Москве с старушкой матерью и горбатой сестрой, и был самый нежный сын и брат.


Пьер в последнее время редко виделся с женою с глазу на глаз. И в Петербурге, и в Москве дом их постоянно бывал полон гостями. В следующую ночь после дуэли, он, как и часто делал, не пошел в спальню, а остался в своем огромном, отцовском кабинете, в том самом, в котором умер граф Безухий.
Он прилег на диван и хотел заснуть, для того чтобы забыть всё, что было с ним, но он не мог этого сделать. Такая буря чувств, мыслей, воспоминаний вдруг поднялась в его душе, что он не только не мог спать, но не мог сидеть на месте и должен был вскочить с дивана и быстрыми шагами ходить по комнате. То ему представлялась она в первое время после женитьбы, с открытыми плечами и усталым, страстным взглядом, и тотчас же рядом с нею представлялось красивое, наглое и твердо насмешливое лицо Долохова, каким оно было на обеде, и то же лицо Долохова, бледное, дрожащее и страдающее, каким оно было, когда он повернулся и упал на снег.
«Что ж было? – спрашивал он сам себя. – Я убил любовника , да, убил любовника своей жены. Да, это было. Отчего? Как я дошел до этого? – Оттого, что ты женился на ней, – отвечал внутренний голос.
«Но в чем же я виноват? – спрашивал он. – В том, что ты женился не любя ее, в том, что ты обманул и себя и ее, – и ему живо представилась та минута после ужина у князя Василья, когда он сказал эти невыходившие из него слова: „Je vous aime“. [Я вас люблю.] Всё от этого! Я и тогда чувствовал, думал он, я чувствовал тогда, что это было не то, что я не имел на это права. Так и вышло». Он вспомнил медовый месяц, и покраснел при этом воспоминании. Особенно живо, оскорбительно и постыдно было для него воспоминание о том, как однажды, вскоре после своей женитьбы, он в 12 м часу дня, в шелковом халате пришел из спальни в кабинет, и в кабинете застал главного управляющего, который почтительно поклонился, поглядел на лицо Пьера, на его халат и слегка улыбнулся, как бы выражая этой улыбкой почтительное сочувствие счастию своего принципала.
«А сколько раз я гордился ею, гордился ее величавой красотой, ее светским тактом, думал он; гордился тем своим домом, в котором она принимала весь Петербург, гордился ее неприступностью и красотой. Так вот чем я гордился?! Я тогда думал, что не понимаю ее. Как часто, вдумываясь в ее характер, я говорил себе, что я виноват, что не понимаю ее, не понимаю этого всегдашнего спокойствия, удовлетворенности и отсутствия всяких пристрастий и желаний, а вся разгадка была в том страшном слове, что она развратная женщина: сказал себе это страшное слово, и всё стало ясно!
«Анатоль ездил к ней занимать у нее денег и целовал ее в голые плечи. Она не давала ему денег, но позволяла целовать себя. Отец, шутя, возбуждал ее ревность; она с спокойной улыбкой говорила, что она не так глупа, чтобы быть ревнивой: пусть делает, что хочет, говорила она про меня. Я спросил у нее однажды, не чувствует ли она признаков беременности. Она засмеялась презрительно и сказала, что она не дура, чтобы желать иметь детей, и что от меня детей у нее не будет».
Потом он вспомнил грубость, ясность ее мыслей и вульгарность выражений, свойственных ей, несмотря на ее воспитание в высшем аристократическом кругу. «Я не какая нибудь дура… поди сам попробуй… allez vous promener», [убирайся,] говорила она. Часто, глядя на ее успех в глазах старых и молодых мужчин и женщин, Пьер не мог понять, отчего он не любил ее. Да я никогда не любил ее, говорил себе Пьер; я знал, что она развратная женщина, повторял он сам себе, но не смел признаться в этом.
И теперь Долохов, вот он сидит на снегу и насильно улыбается, и умирает, может быть, притворным каким то молодечеством отвечая на мое раскаянье!»
Пьер был один из тех людей, которые, несмотря на свою внешнюю, так называемую слабость характера, не ищут поверенного для своего горя. Он переработывал один в себе свое горе.
«Она во всем, во всем она одна виновата, – говорил он сам себе; – но что ж из этого? Зачем я себя связал с нею, зачем я ей сказал этот: „Je vous aime“, [Я вас люблю?] который был ложь и еще хуже чем ложь, говорил он сам себе. Я виноват и должен нести… Что? Позор имени, несчастие жизни? Э, всё вздор, – подумал он, – и позор имени, и честь, всё условно, всё независимо от меня.
«Людовика XVI казнили за то, что они говорили, что он был бесчестен и преступник (пришло Пьеру в голову), и они были правы с своей точки зрения, так же как правы и те, которые за него умирали мученической смертью и причисляли его к лику святых. Потом Робеспьера казнили за то, что он был деспот. Кто прав, кто виноват? Никто. А жив и живи: завтра умрешь, как мог я умереть час тому назад. И стоит ли того мучиться, когда жить остается одну секунду в сравнении с вечностью? – Но в ту минуту, как он считал себя успокоенным такого рода рассуждениями, ему вдруг представлялась она и в те минуты, когда он сильнее всего выказывал ей свою неискреннюю любовь, и он чувствовал прилив крови к сердцу, и должен был опять вставать, двигаться, и ломать, и рвать попадающиеся ему под руки вещи. «Зачем я сказал ей: „Je vous aime?“ все повторял он сам себе. И повторив 10 й раз этот вопрос, ему пришло в голову Мольерово: mais que diable allait il faire dans cette galere? [но за каким чортом понесло его на эту галеру?] и он засмеялся сам над собою.
Ночью он позвал камердинера и велел укладываться, чтоб ехать в Петербург. Он не мог оставаться с ней под одной кровлей. Он не мог представить себе, как бы он стал теперь говорить с ней. Он решил, что завтра он уедет и оставит ей письмо, в котором объявит ей свое намерение навсегда разлучиться с нею.
Утром, когда камердинер, внося кофе, вошел в кабинет, Пьер лежал на отоманке и с раскрытой книгой в руке спал.
Он очнулся и долго испуганно оглядывался не в силах понять, где он находится.
– Графиня приказала спросить, дома ли ваше сиятельство? – спросил камердинер.
Но не успел еще Пьер решиться на ответ, который он сделает, как сама графиня в белом, атласном халате, шитом серебром, и в простых волосах (две огромные косы en diademe [в виде диадемы] огибали два раза ее прелестную голову) вошла в комнату спокойно и величественно; только на мраморном несколько выпуклом лбе ее была морщинка гнева. Она с своим всёвыдерживающим спокойствием не стала говорить при камердинере. Она знала о дуэли и пришла говорить о ней. Она дождалась, пока камердинер уставил кофей и вышел. Пьер робко чрез очки посмотрел на нее, и, как заяц, окруженный собаками, прижимая уши, продолжает лежать в виду своих врагов, так и он попробовал продолжать читать: но чувствовал, что это бессмысленно и невозможно и опять робко взглянул на нее. Она не села, и с презрительной улыбкой смотрела на него, ожидая пока выйдет камердинер.
– Это еще что? Что вы наделали, я вас спрашиваю, – сказала она строго.
– Я? что я? – сказал Пьер.
– Вот храбрец отыскался! Ну, отвечайте, что это за дуэль? Что вы хотели этим доказать! Что? Я вас спрашиваю. – Пьер тяжело повернулся на диване, открыл рот, но не мог ответить.
– Коли вы не отвечаете, то я вам скажу… – продолжала Элен. – Вы верите всему, что вам скажут, вам сказали… – Элен засмеялась, – что Долохов мой любовник, – сказала она по французски, с своей грубой точностью речи, выговаривая слово «любовник», как и всякое другое слово, – и вы поверили! Но что же вы этим доказали? Что вы доказали этой дуэлью! То, что вы дурак, que vous etes un sot, [что вы дурак,] так это все знали! К чему это поведет? К тому, чтобы я сделалась посмешищем всей Москвы; к тому, чтобы всякий сказал, что вы в пьяном виде, не помня себя, вызвали на дуэль человека, которого вы без основания ревнуете, – Элен всё более и более возвышала голос и одушевлялась, – который лучше вас во всех отношениях…
– Гм… гм… – мычал Пьер, морщась, не глядя на нее и не шевелясь ни одним членом.
– И почему вы могли поверить, что он мой любовник?… Почему? Потому что я люблю его общество? Ежели бы вы были умнее и приятнее, то я бы предпочитала ваше.
– Не говорите со мной… умоляю, – хрипло прошептал Пьер.
– Отчего мне не говорить! Я могу говорить и смело скажу, что редкая та жена, которая с таким мужем, как вы, не взяла бы себе любовников (des аmants), а я этого не сделала, – сказала она. Пьер хотел что то сказать, взглянул на нее странными глазами, которых выражения она не поняла, и опять лег. Он физически страдал в эту минуту: грудь его стесняло, и он не мог дышать. Он знал, что ему надо что то сделать, чтобы прекратить это страдание, но то, что он хотел сделать, было слишком страшно.
– Нам лучше расстаться, – проговорил он прерывисто.
– Расстаться, извольте, только ежели вы дадите мне состояние, – сказала Элен… Расстаться, вот чем испугали!
Пьер вскочил с дивана и шатаясь бросился к ней.
– Я тебя убью! – закричал он, и схватив со стола мраморную доску, с неизвестной еще ему силой, сделал шаг к ней и замахнулся на нее.
Лицо Элен сделалось страшно: она взвизгнула и отскочила от него. Порода отца сказалась в нем. Пьер почувствовал увлечение и прелесть бешенства. Он бросил доску, разбил ее и, с раскрытыми руками подступая к Элен, закричал: «Вон!!» таким страшным голосом, что во всем доме с ужасом услыхали этот крик. Бог знает, что бы сделал Пьер в эту минуту, ежели бы
Элен не выбежала из комнаты.

Через неделю Пьер выдал жене доверенность на управление всеми великорусскими имениями, что составляло большую половину его состояния, и один уехал в Петербург.


Прошло два месяца после получения известий в Лысых Горах об Аустерлицком сражении и о погибели князя Андрея, и несмотря на все письма через посольство и на все розыски, тело его не было найдено, и его не было в числе пленных. Хуже всего для его родных было то, что оставалась всё таки надежда на то, что он был поднят жителями на поле сражения, и может быть лежал выздоравливающий или умирающий где нибудь один, среди чужих, и не в силах дать о себе вести. В газетах, из которых впервые узнал старый князь об Аустерлицком поражении, было написано, как и всегда, весьма кратко и неопределенно, о том, что русские после блестящих баталий должны были отретироваться и ретираду произвели в совершенном порядке. Старый князь понял из этого официального известия, что наши были разбиты. Через неделю после газеты, принесшей известие об Аустерлицкой битве, пришло письмо Кутузова, который извещал князя об участи, постигшей его сына.
«Ваш сын, в моих глазах, писал Кутузов, с знаменем в руках, впереди полка, пал героем, достойным своего отца и своего отечества. К общему сожалению моему и всей армии, до сих пор неизвестно – жив ли он, или нет. Себя и вас надеждой льщу, что сын ваш жив, ибо в противном случае в числе найденных на поле сражения офицеров, о коих список мне подан через парламентеров, и он бы поименован был».
Получив это известие поздно вечером, когда он был один в. своем кабинете, старый князь, как и обыкновенно, на другой день пошел на свою утреннюю прогулку; но был молчалив с приказчиком, садовником и архитектором и, хотя и был гневен на вид, ничего никому не сказал.
Когда, в обычное время, княжна Марья вошла к нему, он стоял за станком и точил, но, как обыкновенно, не оглянулся на нее.
– А! Княжна Марья! – вдруг сказал он неестественно и бросил стамеску. (Колесо еще вертелось от размаха. Княжна Марья долго помнила этот замирающий скрип колеса, который слился для нее с тем,что последовало.)
Княжна Марья подвинулась к нему, увидала его лицо, и что то вдруг опустилось в ней. Глаза ее перестали видеть ясно. Она по лицу отца, не грустному, не убитому, но злому и неестественно над собой работающему лицу, увидала, что вот, вот над ней повисло и задавит ее страшное несчастие, худшее в жизни, несчастие, еще не испытанное ею, несчастие непоправимое, непостижимое, смерть того, кого любишь.
– Mon pere! Andre? [Отец! Андрей?] – Сказала неграциозная, неловкая княжна с такой невыразимой прелестью печали и самозабвения, что отец не выдержал ее взгляда, и всхлипнув отвернулся.
– Получил известие. В числе пленных нет, в числе убитых нет. Кутузов пишет, – крикнул он пронзительно, как будто желая прогнать княжну этим криком, – убит!
Княжна не упала, с ней не сделалось дурноты. Она была уже бледна, но когда она услыхала эти слова, лицо ее изменилось, и что то просияло в ее лучистых, прекрасных глазах. Как будто радость, высшая радость, независимая от печалей и радостей этого мира, разлилась сверх той сильной печали, которая была в ней. Она забыла весь страх к отцу, подошла к нему, взяла его за руку, потянула к себе и обняла за сухую, жилистую шею.
– Mon pere, – сказала она. – Не отвертывайтесь от меня, будемте плакать вместе.
– Мерзавцы, подлецы! – закричал старик, отстраняя от нее лицо. – Губить армию, губить людей! За что? Поди, поди, скажи Лизе. – Княжна бессильно опустилась в кресло подле отца и заплакала. Она видела теперь брата в ту минуту, как он прощался с ней и с Лизой, с своим нежным и вместе высокомерным видом. Она видела его в ту минуту, как он нежно и насмешливо надевал образок на себя. «Верил ли он? Раскаялся ли он в своем неверии? Там ли он теперь? Там ли, в обители вечного спокойствия и блаженства?» думала она.
– Mon pere, [Отец,] скажите мне, как это было? – спросила она сквозь слезы.
– Иди, иди, убит в сражении, в котором повели убивать русских лучших людей и русскую славу. Идите, княжна Марья. Иди и скажи Лизе. Я приду.
Когда княжна Марья вернулась от отца, маленькая княгиня сидела за работой, и с тем особенным выражением внутреннего и счастливо спокойного взгляда, свойственного только беременным женщинам, посмотрела на княжну Марью. Видно было, что глаза ее не видали княжну Марью, а смотрели вглубь – в себя – во что то счастливое и таинственное, совершающееся в ней.
– Marie, – сказала она, отстраняясь от пялец и переваливаясь назад, – дай сюда твою руку. – Она взяла руку княжны и наложила ее себе на живот.
Глаза ее улыбались ожидая, губка с усиками поднялась, и детски счастливо осталась поднятой.
Княжна Марья стала на колени перед ней, и спрятала лицо в складках платья невестки.
– Вот, вот – слышишь? Мне так странно. И знаешь, Мари, я очень буду любить его, – сказала Лиза, блестящими, счастливыми глазами глядя на золовку. Княжна Марья не могла поднять головы: она плакала.
– Что с тобой, Маша?
– Ничего… так мне грустно стало… грустно об Андрее, – сказала она, отирая слезы о колени невестки. Несколько раз, в продолжение утра, княжна Марья начинала приготавливать невестку, и всякий раз начинала плакать. Слезы эти, которых причину не понимала маленькая княгиня, встревожили ее, как ни мало она была наблюдательна. Она ничего не говорила, но беспокойно оглядывалась, отыскивая чего то. Перед обедом в ее комнату вошел старый князь, которого она всегда боялась, теперь с особенно неспокойным, злым лицом и, ни слова не сказав, вышел. Она посмотрела на княжну Марью, потом задумалась с тем выражением глаз устремленного внутрь себя внимания, которое бывает у беременных женщин, и вдруг заплакала.
– Получили от Андрея что нибудь? – сказала она.
– Нет, ты знаешь, что еще не могло притти известие, но mon реrе беспокоится, и мне страшно.
– Так ничего?
– Ничего, – сказала княжна Марья, лучистыми глазами твердо глядя на невестку. Она решилась не говорить ей и уговорила отца скрыть получение страшного известия от невестки до ее разрешения, которое должно было быть на днях. Княжна Марья и старый князь, каждый по своему, носили и скрывали свое горе. Старый князь не хотел надеяться: он решил, что князь Андрей убит, и не смотря на то, что он послал чиновника в Австрию розыскивать след сына, он заказал ему в Москве памятник, который намерен был поставить в своем саду, и всем говорил, что сын его убит. Он старался не изменяя вести прежний образ жизни, но силы изменяли ему: он меньше ходил, меньше ел, меньше спал, и с каждым днем делался слабее. Княжна Марья надеялась. Она молилась за брата, как за живого и каждую минуту ждала известия о его возвращении.


– Ma bonne amie, [Мой добрый друг,] – сказала маленькая княгиня утром 19 го марта после завтрака, и губка ее с усиками поднялась по старой привычке; но как и во всех не только улыбках, но звуках речей, даже походках в этом доме со дня получения страшного известия была печаль, то и теперь улыбка маленькой княгини, поддавшейся общему настроению, хотя и не знавшей его причины, – была такая, что она еще более напоминала об общей печали.
– Ma bonne amie, je crains que le fruschtique (comme dit Фока – повар) de ce matin ne m'aie pas fait du mal. [Дружочек, боюсь, чтоб от нынешнего фриштика (как называет его повар Фока) мне не было дурно.]
– А что с тобой, моя душа? Ты бледна. Ах, ты очень бледна, – испуганно сказала княжна Марья, своими тяжелыми, мягкими шагами подбегая к невестке.
– Ваше сиятельство, не послать ли за Марьей Богдановной? – сказала одна из бывших тут горничных. (Марья Богдановна была акушерка из уездного города, жившая в Лысых Горах уже другую неделю.)
– И в самом деле, – подхватила княжна Марья, – может быть, точно. Я пойду. Courage, mon ange! [Не бойся, мой ангел.] Она поцеловала Лизу и хотела выйти из комнаты.
– Ах, нет, нет! – И кроме бледности, на лице маленькой княгини выразился детский страх неотвратимого физического страдания.
– Non, c'est l'estomac… dites que c'est l'estomac, dites, Marie, dites…, [Нет это желудок… скажи, Маша, что это желудок…] – и княгиня заплакала детски страдальчески, капризно и даже несколько притворно, ломая свои маленькие ручки. Княжна выбежала из комнаты за Марьей Богдановной.
– Mon Dieu! Mon Dieu! [Боже мой! Боже мой!] Oh! – слышала она сзади себя.
Потирая полные, небольшие, белые руки, ей навстречу, с значительно спокойным лицом, уже шла акушерка.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Анри,_Тьерри&oldid=80478686»