История Константинополя

История Константино́поля охватывает период от освящения в 330 году города, ставшего новой столицей Римской империи, до его захвата османами в 1453 году.

Построенный фактически заново на месте античного Виза́нтия, благодаря гигантским по масштабам тех времён строительным работам, стремительному росту населения, развитию торговли и ремёсел, столичному статусу и усилиям первых римских императоров Константинополь за полвека превратился в один из крупнейших городов Европы и Ближнего Востока. Богатому и процветающему «мегаполису средневековья» была уготована роль крупнейшего политического, культурного и экономического центра обширной империи, правда, стремившейся к закату. После падения в V веке Рима Константинополь стал столицей просуществовавшей около десяти веков Восточной Римской империи, которая старалась сохранить приверженность римским и эллинистическим традициям. История Константинополя византийской эпохи была наполнена бурными политическими событиями — народными восстаниями и дворцовыми интригами, убийствами императоров и сменами правящих династий, многомесячными осадами и походами против могущественных западных и восточных соседей. На протяжении многих веков (вплоть до XIII века) Константинополь был крупнейшим центром блестящей культуры и учёности в средневековой Европе, значительно опережая другие мировые столицы по уровню образованности, активности духовной жизни и развитию материальной культуры.

Одной из самых характерных черт политической жизни Константинополя была постоянная борьба за власть между различными группировками аристократии, армии, купечества и духовенства. Элита столицы была крайне нестабильной и разношёрстной группой, так как доступ в правящую верхушку Византии был открыт выходцам из всех социальных слоёв общества. Многие столичные вельможи не только не стыдились своего простолюдинского или провинциального происхождения, но даже гордились тем, что смогли пробиться на вершину власти из самых низов общества. Мало того, даже императорский престол в результате дворцового заговора, любовной интриги, удачной женитьбы, мятежа армии или горожан мог занять выходец из народа. Примеров тому в византийской истории было немало, императорами волею судеб становились даже простые солдаты, дослужившиеся до военачальников среднего ранга, мясник или крестьянин, занимавшийся позже объездом лошадей и кулачными боями. В Константинополе особенно ярко ощущался контраст между бедностью городских низов и богатством аристократии, императорского двора и духовенства. Город заслуженно называли «главным центром роскоши и нищеты на всём Востоке и Западе».

Захват турками Константинополя в мае 1453 года знаменовал собой окончательное крушение Византии и превращение Османской империи в одно из самых могущественных государств мира. Падение Константинополя произвело огромное впечатление на современников, вызвав шок по всей христианской Европе и ликование при дворах Каира, Туниса и Гранады. Кроме того, уничтожение величайших культурных ценностей некогда процветавшего города нанесло непоправимый ущерб всей европейской культуре. В Европе образ турок стал после этого синонимом всего жестокого и чуждого христианству.

Константин и его наследники

См. также: История Византия

Римский император Константин I Великий по достоинству оценил выгодное местоположение приморского Византия, расположенного на стыке Европы и Азии. Кроме того, на решение Константина повлияла неспокойная обстановка в самом Риме: недовольство знати и постоянные распри в борьбе за трон. Император хотел увенчать свою реформаторскую деятельность созданием нового административного центра огромной державы. Закладка города состоялась осенью 324 года, и Константин лично решил обозначить его границы. Очерченное им пространство обнесли земляным валом, внутри которого развернулось масштабное строительство. По приказу Константина в Византий свозили известных архитекторов, живописцев и скульпторов, лучших каменщиков, штукатуров и плотников, которых освободили от иных государственных повинностей. Другим своим законом, призванным ускорить строительство столицы, император обязал всех владельцев недвижимости в городах Понта Эвксинского обзавестись также хотя бы одним домом в Византии (только при выполнении этого условия владельцы недвижимости могли завещать своё имущество наследникам).

Константин разными способами поощрял переселение в новый город жителей из различных провинций Римской империи, предоставляя им особые условия и льготы, а многих имперских сановников переводил сюда насильно. Константин установил правило, по которому всем переселенцам, которые обзавелись недвижимостью в новой столице, бесплатно полагались зерно, масло, вино и хворост. Эта так называемая «продовольственная премия» существовала около полувека и сыграла большую роль в притоке в Византий новых жителей из числа ремесленников, моряков и рыбаков. Кроме привлечения людских ресурсов, Константин позаботился и об украшении города, для чего в Византий были свезены великолепные произведения искусства со всех уголков обширной империи — из Рима и Афин, Коринфа и Дельф, Эфеса и Антиохии.

11 мая 330 года состоялась пышная церемония освящения столицы Римской империи, названной Новым Римом (текст императорского эдикта, изданного в тот же день, был высечен на мраморной колонне). Главные торжества проходили на ипподроме и включали в себя представления артистов и спортивные состязания, в том числе любимые народом гонки колесниц. Во время этих торжеств в свиту Константина Великого входило как набиравшее силу христианское духовенство, так и всё ещё влиятельное языческое жречество из числа представителей греческих коллегий. Хотя христианство и становилось господствующей религией, император, и сам не сразу порвавший со старыми традициями, не препятствовал деятельности жрецов (однако, в его царствование многие языческие храмы античного Византия были превращены в церкви и общественные здания). По случаю освящения новой столицы была отчеканена монета, на которой изображён Константин в боевом шлеме и с копьём в руке. В честь покровительницы города — Марии Богородицы — была воздвигнута стела из красного порфира на белом мраморном пьедестале. Однако наименование «Новый Рим» не прижилось, и вскоре столицу стали называть Константинополем — городом Константина.

При императоре Константине были заложены церковь Святой Софии, церковь Святой Ирины, церковь Святого Акакия у Золотого Рога и церковь Святого Мокия за пределами городской стены. Наряду с первыми церквями в Константинополе был построен внушительный храм Фортуны, обновлены несколько святилищ, возведена привезённая из римского храма Аполлона громадная колонна, на месте увенчанная статуей самого Константина в образе Аполлона (или Гелиоса), который приветствует восходящее солнце. Из Дельф была доставлена бронзовая «змеиная колонна», служившая подножием знаменитого золотого треножника, а в Константинополе украсившая арену ипподрома. Из Рима был привезён знаменитый памятник в честь богини Афины Паллады, в своё время вывезенный римлянами из Афин (его колонна была превращена в пьедестал для статуй, изображавших Константина, а затем и его преемников). В городе, которому император даровал муниципальное устройство Рима, был учреждён сенат, отныне здесь находился один из консулов. В Константинополь был перенаправлен внушительный поток египетского зерна, ранее шедший на нужды населения Рима.

К концу царствования Константина в его новой столице, которая, подобно Риму, раскинулась на семи холмах Босфорского мыса, было построено около 30 дворцов и храмов, более четырёх тысяч значительных жилых зданий знати, ипподром, цирк и два театра, более 150 бань, более сотни хлебопекарен, восемь водопроводов, а также тысячи домов простолюдинов. Севернее центральной площади Августеон на месте акрополя античного Византия располагался Капитолий, где до конца IV века сохранялись языческие храмы и святилища различных богов. При Константине и его ближайших преемниках, которые активно покровительствовали местным мореходам и купцам, большое внимание уделялось оборудованию удобных гаваней, строительству причалов, волноломов и торговых складов, увеличению флота, который вскоре вернул Константинополю торговую славу античного Византия.

После смерти Константина Великого, скончавшегося в 337 году в Никомедии, процесс разрушения и упадка Римской империи усилился. Между преемниками Константина разгорелась отчаянная борьба за власть, одним из самых драматических эпизодов которой был мятеж расквартированных в столице войск, организованный Констанцием II. Он воспользовался царившим в византийской армии недовольством неопределённостью, которая возникла после того, как Константин завещал огромную державу троим своим сыновьям (Констанцию II, Константину II и Константу) и двум племянникам (Далмацию Младшему и Ганнибалиану Младшему). В Константинополе произошла кровавая резня, во время которой были перебиты многие родственники покойного императора, в том числе оба любимых племянника (спастись смогли только Констанций Галл и Юлиан, сыновья также убитого Флавия Юлия Констанция, младшего брата Константина Великого). Констант более десяти лет удерживал власть над западной частью Римской империи, но погиб в 350 году во время борьбы с полководцем-узурпатором Магном Магненцием. Лишь после победы Констанция II над Магненцием империя вновь была восстановлена под властью одного императора. В 357 году из Патр в только что построенный константинопольский храм Святых Апостолов были торжественно перенесены мощи апостола Андрея Первозванного, положенные рядом с мощами Луки, Тимофея Эфесского и гробом Константина Великого (с момента погребения Константина и до XI века церковь Святых Апостолов служила усыпальницей византийских императоров). В 360 году рядом с центральной площадью Августеон был открыт храм, названный в народе Великим, — первый предшественник современного собора Святой Софии.

После смерти Констанция, умершего в походе против персов, в декабре 361 года в Константинополь вступил Юлиан, жестоко расправившийся с приближёнными своего предшественника. Он приступил к реставрации язычества (за что получил прозвище Отступник), провёл реформу школьного образования, основал в столице библиотеку, которая на века стала важнейшим очагом византийской культуры. Но правление Юлиана было недолгим, он погиб летом 363 года во время персидского похода, после чего войска провозгласили новым императором Иовиана. В правление династии Константина в Константинополе жили и работали врач Орибасий, ритор Либаний, богословы и церковные иерархи Александр Константинопольский, Павел Исповедник, Евсевий Никомедийский, Македоний I, Евдоксий Антиохийский, в городе бывали Афанасий Великий, Василий Великий и известный ересиарх Арий (умер здесь в 336 году).

Валентиниан, Феодосий и их наследники

В 364 году римские войска провозгласили новым императором Валентиниана I, который своим соправителем в восточной части империи сделал младшего брата Валента II. В его правление был достроен двухъярусный акведук, доставлявший воду между холмами и ставший составной частью огромной системы, снабжавшей Константинополь водой из Фракии. В 378 году в битве при Адрианополе римляне потерпели страшное поражение от задунайских готов, на поле битвы остались 40 тыс. римских воинов, включая и императора Валента. Грациан назначил императором восточной части Римской империи опытного полководца Феодосия, который оттеснил готов от Константинополя, заключив с ними мир. Феодосию с помощью подкупов, роскошных приёмов в императорском дворце и назначений на высокие посты в армии даже удалось привлечь на свою сторону некоторых готских вождей и военачальников. Именно тогда в Константинополе возникли военные поселения готов, служивших в городской страже.

В 381 году Первый Константинопольский собор осудил арианство и установил статус епископа Константинопольского, ставшего вторым по статусу после Римского (до этого столица со времён репрессий императора Септимия Севера находилась под юрисдикцией митрополита Ираклийского). В 390 году на константинопольском ипподроме был установлен гранитный египетский обелиск, вывезенный из Гелиополя. В 394 году Феодосий, казнивший узурпатора Евгения, на короткое время объединил под своей властью обе части Римской империи, но после его смерти в 395 году единое государство оказалось разделённым между сыновьями Феодосия: Флавию Аркадию достался Восток, а его брату Гонорию — Запад. В том же 395 году вестготы под командованием Алариха I вновь подняли восстание и вместе с примкнувшими к ним алеманнами, сарматами, колонами и рабами вторглись во Фракию (отдельные отряды восставших доходили до стен Константинополя, но затем вся масса мятежников направилась в Грецию). К концу IV века в Константинополе проживало свыше 100 тыс. человек, новым поселенцам уже не хватало места внутри крепостных стен, возведённых императором Константином, и город стал распространяться за их пределы (в прибрежной части дома строили даже на сваях).

Во второй половине IV века в Константинополе работали такие великие умы своего времени, как философы Фемистий и Синезий Киренский, богословы Григорий Богослов, Иоанн Златоуст и Нил Постник. В 404 году в городе случились беспорядки, вызванные смещением с поста константинопольского архиепископа популярного в народе Иоанна Златоуста, который конфликтовал с женой императора Евдоксией (в ходе волнений и охвативших столицу пожаров сгорела даже базилика Святой Софии). В начале V века (особенно с 410 года) в связи с угрозой нашествия варваров усилился поток переселенцев-аристократов из Рима в Константинополь. Произошедшее в 412 году землетрясение сильно разрушило стены времён Константина Великого, и возникла острая необходимость в новом кольце укреплений, которые охватили бы разросшиеся кварталы города. Новые стены, начатые ещё при императоре Аркадии, были достроены в период правления императора Феодосия II префектом Антемием. Стена Феодосия имела девять главных ворот, делившихся на гражданские и военные, и множество мелких проходов (важнейшими воротами, через которые проходили оживлённые торговые пути, были Золотые ворота, ворота Ресиос, ворота Святого Романа и Харисийские ворота). Именно к гражданским воротам вели мосты через ров, а во время осады эти ворота замуровывали. Военные ворота находились под защитой самых высоких и мощных башен, их двойные железные створы в мирное время были наглухо заперты, а во время осады их использовали для вылазок против неприятеля.

Общая протяжённость крепостных стен Константинополя составляла 16 км, по их периметру насчитывалось около четырёхсот башен. Стены Феодосия, пересекавшие Босфорский мыс от Мраморного моря до залива Золотой Рог, достигали в длину 5,5 км и были самыми мощными. Эти стены были возведены в три ряда (с учётом укреплений, достроенных позже, после разрушительного землетрясения 447 года). Первый ряд стен, высотой 5 м, защищал глубокий и широкий ров с водой (он имел 20 м ширины, а глубина местами доходила до 10 м). Второй ряд, имевший 2—3 м в ширину и 10 м в высоту, усиливали 15-метровые башни. Третий ряд, наиболее массивный, достигал в толщину 6—7 м и был защищён башнями высотой от 20 до 40 м. Башни были оборудованы устройствами для метания камней и поливания противника горячей смолой или маслом. Вдоль стены располагались караульные помещения для стражи и небольшие хранилища провианта и боеприпасов. Основания стен Феодосия уходили на 10-20 м под землю, что практически исключало возможность подкопа. Через ров не было построено стационарных каменных мостов, лишь лёгкие деревянные, которые убирались на ночь, а при осаде быстро уничтожались защитниками города.

Линия стен Феодосия на века определила те границы, в которых развивался Константинополь (за пределами стен остались западные предместья Евдом, Пиги, Филопатеон, Влахерны и Космидион). Дальнейший рост города шёл уже за счёт создания предместий на северном берегу Золотого Рога (вокруг Галаты) и на азиатском берегу Босфора, напротив Босфорского мыса (вокруг Халкидона и Хрисополя). В октябре 415 года Феодосий II завершил затянувшееся восстановление собора Святой Софии, в 421 году воздвиг недалеко от стен Константина в центре площади колонну со статуей своего предшественника — императора Аркадия, после чего площадь стала именоваться Форумом Аркадия. В 425 году император открыл на Капитолии государственную школу, положившую начало Константинопольскому университету (в ней лучшие риторы, грамматики, софисты и профессора того времени обучали молодых людей латинской и греческой словесности, медицине, философии, риторике и праву), затем недалеко от ипподрома построил подземную цистерну Феодосия. Сестра Феодосия II основала женский монастырь Святого Андрея Первозванного, позже ставший монастырём Святого Андрея Критского. Находясь под сильным влиянием духовенства, Феодосий II запретил евреям строить новые синагоги, занимать должности в государственном аппарате и держать в своих домах христиан в качестве слуг, что сильно сократило еврейскую общину Константинополя. Через четверть века после постройки стен Феодосия была построена стена вдоль морского побережья, также усиленная башнями (она была известна как стена Пропонтис, или стена Мраморного моря). Стена Феодосия, укреплённая старая стена Константина и самая новая стена, защищавшая город со стороны моря, создавали мощный оборонительный пояс, который было трудно преодолеть даже при наличии самой передовой осадной техники.

Участок приморских стен	Стены Феодосия	Стены Феодосия	Вторые военные ворота	Участок приморских стен

Около 425 года Константинополь был разделён, подобно Риму, на 14 кварталов (регионов), во главе которых стояли кураторы (регионархи). В их распоряжении находились блюстители порядка и ночная сторожевая служба. Со времён Константина Великого во главе всего города стоял эпарх (др.-греч. ὁ ἔπαρχος τῆς πόλεως), отвечавший за городское хозяйство, благоустройство, управленческий аппарат, поддержание внутреннего порядка и безопасность столицы. При Констанции II эпарх Константинополя по своим функциям и правам уже почти не отличался от префекта Рима и обладал властью, делавшей его вторым человеком в государстве после императора. Он председательствовал на заседаниях Сената и распределял зерно, имел право ареста, заключения или высылки из города любого лица, которое, по его мнению, представляло опасность для благополучия Константинополя (а также мог ограничить право жительства горожанина определённым местом). Эпарху подчинялись многочисленные коллегии и госучреждения, такие как городская полиция, тюрьма (она находилась в подвале претория, расположенного перед Форумом Константина) и судебные учреждения всех 14 кварталов, он курировал расследование всех уголовных преступлений, совершённых в городе.

От воли константинопольского эпарха зависела жизнь и судьба любого горожанина, поэтому его ведомство постоянно осаждали многочисленные просители и жалобщики, которые молили о помиловании близких, старались получить заказы от властей на строительство или ремонт городских объектов, требовали разобрать спор между ремесленными корпорациями. Ведомство эпарха отвечало также за организацию театральных представлений, подготовку города к религиозным празднествам, парадным шествиям императорских процессий, торжественным встречам знатных гостей и иностранных послов. Эпарх был одной из ключевых фигур различных торжеств и церемоний при императорском дворе, обряд его назначения всегда происходил во дворце в присутствии всех придворных и городской знати. Затем новый эпарх обращался с речью к представителям всех городских сословий и объединений, из дворца направлялся в храм Святой Софии, а оттуда — в своё ведомство. Горожане далеко не безразлично относились к выбору императора, и если этот выбор падал на непопулярного вельможу, то церемония назначения эпарха нередко заканчивалась массовыми беспорядками среди демоса. Наиболее популярным эпархом эпохи становления Константинополя был Кир, много сделавший для развития и благоустройства города, но его популярность пугала императора Феодосия Великого, который сместил Кира с поста и повелел постричь в монахи.

Большого развития достигло ремесленное производство. В Константинополе были расположены многочисленные императорские мастерские (эргастирии), которые выполняли заказы двора, армии и городских властей. Ремесленники были прикреплены к этим мастерским пожизненно, причём эта повинность носила наследственный характер. Кроме того, значительную часть работников мастерских составляли рабы. В столице существовало также множество частных, городских или церковных мастерских, а также мастерских, принадлежащих аристократам, монастырям и богадельням (последние три категории владельцев предпочитали не управлять предприятиями напрямую, а сдавать их в аренду). В этих мастерских трудились свободные ремесленники, объединённые в корпорации, деятельность которых строго регламентировалась особыми уставами (они обязаны были платить подати и при необходимости нести службу в пользу государства). На протяжении всего средневековья Константинополь являлся своеобразной «мастерской великолепия» для стран Европы и Востока. Во многих городах и почти при всех дворах широко были известны изготовлявшиеся в городе шёлковые и шерстяные ткани, дорогие одежды, кожевенные, керамические и стеклянные изделия, ювелирные и церковные украшения, холодное оружие и военная амуниция (особенно относившиеся к категории предметов роскоши). Купцы также были объединены в корпорации, и их деятельность находилась под надзором государства (в частной международной торговле доминировали сирийские и египетские купцы). Многие отрасли торговли были императорской монополией, и власти широко практиковали сдачу их на откуп. Ведомство эпарха регламентировало численность и обязанности членов корпораций, их внутреннюю организацию, но особенно строго чиновники контролировали торговые корпорации, снабжавшие Константинополь продуктами питания.

Весьма многочисленной прослойкой населения Константинополя был городской плебс, включавший не только наёмных работников и мелких служащих, но и бедняков, перебивавшихся случайными заработками, а также различные деклассированные элементы: нищих, проституток, калек и юродивых. Многие из них не имели жилья, часто голодали, а заработав небольшие деньги — напивались в многочисленных дешёвых кабаках. Власть регулярно задабривала плебс подарками — по случаю торжеств от имени императора беднякам раздавали деньги, хлеб и вино, епископ Константинополя распределял милостыню, иногда плебс получал возможность посмотреть на ипподроме представления фокусников, дрессировщиков и акробатов. Однако, несмотря на такую «заботу», плебс обладал крайней неустойчивостью настроений и легко поддавался на призывы к мятежу. Для этого достаточно было малейшей искры: подорожания хлеба, сочувствия к опальному вельможе, пламенной речи очередного претендента на императорский престол.

В январе 447 года в результате сильного землетрясения в Константинополе были разрушены многие здания и значительно повреждены крепостные стены. Около 16 тыс. человек за два месяца не только восстановили старые укрепления, но и построили внешнюю стену с рядом башен и насыпью, а также углубили выложенный кирпичами защитный ров. В итоге с суши город прикрывала эшелонированная система обороны, усиленная 192 башнями. Весной того же года к городу со стороны Фракии подошли войска Аттилы, чем вызвали панику и массовое бегство горожан, но гунны не решились на штурм и ушли в Грецию. С середины V века архиепископы Константинополя стали носить титул патриархов. В 451 году в Халкидоне, на азиатском берегу Босфора, под присмотром императорских чиновников состоялся Четвёртый Вселенский собор, осудивший монофизитство и заложивший основы вероопределения восточного православия. В 453 году в предместье Влахерны за пределами стен Феодосия была построена церковь Богородицы (её заложила Пульхерия, жена императора Маркиана). Через несколько лет, в начале правления императора Льва I, двое византийских патрициев похитили во время паломничества в Палестину ризу Богородицы, которая и была помещена во Влахернскую церковь. Позже сюда же были перевезены одежды и часть пояса из вскрытой гробницы Богородицы. О правлении Маркиана напоминает также колонна его имени, установленная константинопольским градоначальником в середине V века (ранее колонну венчала статуя императора, а пьедестал был богато украшен барельефами).

В течение всего раннего Средневековья Константинополь был крупным культурным центром, превосходившим в этом отношении все столицы Западной Европы. Процветавшие торговля и ремёсла, широкая образованность государственного аппарата с его многочисленной бюрократией позволили сохранить элементы высокой античной культуры. Обширные внешние связи византийских купцов и дипломатов предопределили развитие в Константинополе географии, астрономии, математики, риторики и лингвистики. Внушительный торговый и денежный оборот столицы, частые конфликты вокруг сделок и наследства привели к разработке гражданского права и развитию юридического образования. Наличие в Константинополе императорского двора, многочисленной светской и духовной знати, других богатых заказчиков и меценатов способствовало развитию в городе медицины, архитектуры, строительного дела и тесно связанной с ним механики, а также литературы (особенно поэзии и агиографии), музыки, театра, художественных ремёсел (изготовление керамических изделий, мозаики и эмалей) и производства красок (для живописи и окраски тканей). Из среды придворной бюрократии и высокопоставленных священников той эпохи вышла плеяда византийских историков (например, Приск, Созомен и Сократ Схоластик). Несмотря на всевозрастающее влияние духовенства на культуру, в Константинополе сохранилось светское образование, опиравшееся своими традициями на античность (в отличие от стран Западной Европы, где Церковь фактически монополизировала остатки образованности). Большое влияние на тогдашнюю науку оказывала борьба Церкви с различными еретическими течениями, пережитками «язычества» и античными традициями (особенно в философии и богословии).

Лев и его наследники

После смерти Маркиана на императорский престол при активном содействии влиятельных готских полководцев Аспара и Ардавура был поставлен Лев I Макелла. Новый император построил в лесу за городскими стенами, возле целебного источника в районе Пиги церковь (позже император Юстиниан I, излеченный водами источника, соорудил здесь более пышный храм и мужской монастырь Живоносного источника, а его наследники неоднократно расширяли и украшали высокопочитаемую обитель). В 463 году недалеко от берега Мраморного моря патрицием Студионом была построена церковь, ставшая основой Студийского монастыря, одного из первых монастырей города, который положил начало многочисленному и влиятельному константинопольскому монашеству. Вскоре в обители поселились монахи-акимиты («неусыпающие» или «бодрствующие»), последователи Александра Константинопольского, орден которых играл важнейшую роль в противостоянии с монофизитством. В 471 году в императорском дворце по приказу Льва I, стремившегося избавиться от чужого влияния, были жестоко убиты его бывшие покровители — Аспар и его сын Ардавур (в отместку один из командиров Аспара напал на дворец, но атака была отбита верными императору отрядами).

В 476 году варварский военачальник Одоакр лишил власти последнего императора Западной Римской империи Ромула Августула, отправив знаки императорского достоинства в Константинополь. К концу V века население столицы и ближайших пригородов достигло 700 тыс. человек (по другим данным, в начале VI века оно насчитывало около 500 тыс. человек). По словам жившего в тот период историка Зосима, Константинополь был многолюдным и тесным городом. Приезжавшие в него иностранные купцы и многочисленные паломники отмечали в своих заметках и воспоминаниях широкие центральные улицы с крытыми галереями, просторные площади, украшенные колоннами и статуями, величественный императорский дворец и резиденции богатых вельмож, христианские храмы, триумфальные арки и большой ипподром. Главная улица — Меса («Средняя») — тянулась с запада на восток, от Золотых ворот через Форумы Аркадия, Воловий, Феодосия (Бычий) и Константина до площади Августеон, в центре которой возвышалась статуя Елены Равноапостольной или Августы. Меса и пересекаемые ею крупные площади были настоящим средоточием столичной торговли. От площади Августеон до Форума Константина тянулись ряды лавок, где шла бойкая торговля дорогими тканями, одеждой, драгоценностями и благовониями. На других площадях торговали скотом, мясом, рыбой, зерном, хлебом, вином, маслом, сухофруктами, шёлком-сырцом, мылом и воском.

Кроме того, на вымощенной каменными плитами улице Меса и в прилегающих к ней кварталах находились самые важные государственные, религиозные и общественные здания (по обеим сторонам Месы тянулись дома с двухэтажными тенистыми портиками и колоннадами), именно по Месе следовали императорский кортеж и церковные процессии. Большинство остальных улиц центральной части Константинополя имели не более 5 м в ширину и были застроены одно-трёхэтажными домами вельмож и купцов, украшенными одноэтажными портиками, которые часто использовались в качестве торговых помещений. Чем дальше от центра города, тем улицы становились уже и неопрятнее, на окраинах они обычно не были вымощены камнем и обустроены водостоками. Здесь, в многоэтажных доходных домах, иногда достигавших и девяти этажей, обитали ремесленники, мелкие лавочники, моряки, рыбаки, грузчики и прочий рабочий люд (если в Риме в V веке насчитывалось почти 1,8 тыс. отдельных домов, то в Константинополе — почти 4,4 тыс., что свидетельствует о многочисленном среднем классе).

К площади Августеон примыкало большинство наиболее значимых достопримечательностей Константинополя — ворота Халки (Халка), служившие парадным входом в императорский дворец, здания сената и императорской библиотеки, роскошные дворцы знати, Термы Зевксиппа (куда свозились наиболее ценные произведения искусства со всей Римской империи), храм Святой Софии и резиденция патриарха, ипподром и Милий (или Милиарий). Вымощенный мраморными плитами круглый Форум Константина был богато украшен колоннами (в центре возвышалась знаменитая колонна Константина Великого), портиками и триумфальными арками. Рядом находились большой рынок булочников и переулок «Долина слёз», в котором велась торговля рабами. Квадратный Бычий форум (или площадь Быка) был украшен триумфальной аркой и базиликой Феодосия. От него Меса расходилась в две стороны — главная магистраль шла на запад, к Золотым воротам, и далее переходила в римскую Эгнатиеву дорогу; другая часть Месы шла на северо-запад к Адрианопольским (или Харисийским) воротам. В центре Воловьего форума стояла привезённая из Пергама громадная бронзовая фигура быка, чрево которого служило печью, в которой сжигали приговорённых к такой мучительной смерти преступников.

К началу VI века торговый путь через черноморские проливы и таможенные пошлины с кораблей вновь стали одним из главных источников благосостояния города. Наряду с гаванями, существовавшими ещё во время античного Византия на берегу Золотого Рога (Просфорион и Неорион), были обустроены новые большие гавани на берегу Мраморного моря (Феодосия и Юлиана). В эти гавани приплывали суда со специями, благовониями, слоновой костью и драгоценными камнями из Индии и Цейлона, шёлком и фарфором из Китая, коврами, тканями и жемчугом из Персии, зерном, хлопком, стеклянными изделиями и папирусом из Египта, мехами, мёдом, воском, золотом и икрой из Причерноморья, рабами и паломниками из Крыма, Балкан и Северной Африки (регулярное морское сообщение связывало Константинополь с Антиохией, Александрией, Эфесом, Смирной, Родосом, Патрами, Фивами, Коринфом, Фессалониками и Херсонесом, а также с некоторыми портами Италии, Галлии, Испании и Северной Африки).

В 512 году для защиты от нападений славян была построена линия укреплений от Селимбрии на Мраморном море до Дерконта на Чёрном море, получившая название «Длинная стена» или стена Анастасия (историк Евагрий Схоластик называл её «знаменем бессилия и памятником трусости»). Длина стены составляла около 50 км, и она была призвана защитить от вражеских набегов богатые земледельческие хозяйства в западных пригородах Константинополя, снабжавшие столицу продуктами. В том же 512 году в Константинополе произошёл мятеж против религиозной политики Анастасия, открыто поддерживавшего монофизитство. Толпа, разграбившая дома ближайших сподвижников императора, хотела возвести на трон консула Ареобинда, но тот отказался от возможности узурпировать власть и бежал из столицы. В 514 году к стенам Константинополя подошла армия мятежного полководца Виталиана, но он не решился на штурм, удовлетворившись условиями перемирия и щедрыми откупными от Анастасия. Вскоре войска и флот Виталиана вновь подошли к византийской столице, и вновь император был вынужден согласиться с условиями мятежников. В 516 году Виталиан предпринял третий поход на Константинополь, но теперь благодаря умелым действиям полководцев Юстина и Марина Сирийца мятежникам было нанесено тяжёлое поражение. В период правления императора Анастасия были проведены денежная и налоговая реформы (он отменил хрисаргир, чем снискал популярность у столичных торговцев и ремесленников). В правление династии Львов в Константинополе работали видные историки Малх Филадельфиец и Зосим.

На вершине социальной пирамиды населения Константинополя стояли император, его ближайшее окружение и высшая аристократия (патриарх Константинопольский, сенаторы, в том числе иллюстрии, клариссимы и спектабили, патрикии и консулы, а также префекты претория, префект Константинополя, военные магистры, магистр оффиций, препозит священной опочивальни, квестор священного дворца, комиты священных щедрот). Среди сенаторской аристократии были влиятельны родственники правящего императора и провинциальные династии богатых землевладельцев, выходцы из которых смогли закрепиться при дворе императора. Примером таких династий могут служить семьи Апионов и Лаксарионов из Египта. Сенаторами становились также проявившие себя полководцы, чиновники, юристы и дипломаты (в том числе и выходцы из числа «варваров», то есть готов, герулов, гепидов, скифов и других племён). Крайне мало среди сенаторов было потомков старой римской аристократии, переселившейся в IV—V веках в Константинополь. Нередко сенаторы впадали в немилость, и их имущество изымалось в пользу императора.

Далее следовали высшие чины армии (комит экскувиторов, доместики и стратилаты) и духовенства (епископы, настоятели монастырей и соборов), другие чиновники императорского двора и городской администрации, профессора университета и главы частных школ, известные врачи, юристы (особенно придворные, входившие в императорский совет и служившие в императорской канцелярии), архитекторы, философы и другие учёные, богатые купцы-оптовики, владельцы крупных мастерских, аргиропраты, судовладельцы (навикулярии) и главы торгово-ремесленных корпораций. За ними располагались рядовые юристы, врачи, инженеры, риторы, учителя начальных школ, высококвалифицированные мастера и мелкие торговцы, рядовые священнослужители и обслуживающий персонал клира (монахи, диаконы, иподиаконы, чтецы, певцы, привратники, хартофилаксы, скевофилаксы, церковные экономы, нотариусы и экдики), а также лица творческих профессий (артисты театров, художники и скульпторы). На мелких ремесленников и лавочников ложилось основное бремя выплат налогов, арендной платы, процентов по займам, а также бремя исполнения различных государственных повинностей. В самом низу социальной лестницы находились городская беднота, разорившиеся крестьяне, нищие, многочисленные государственные, церковные и частные рабы. Из бедноты происходила основная масса подёнщиков, широко использовавшихся в мастерских, лавках, садах, на стройках, в порту и на верфях. Рабы трудились преимущественно в мастерских, лавках и в качестве домашней прислуги (особенно в императорском дворце и домах знати).

Юстиниан и его наследники

В 527 году на императорский престол взошёл племянник Юстина I Старшего, уроженец Македонии Юстиниан I. К тому времени особый вес в столице приобрели димы — массовые «спортивные» (или «цирковые») партии, первоначально возникшие во время состязаний на ипподроме, а затем постепенно превратившиеся в политические организации горожан, отстаивавшие интересы различных сословий и слоёв общества. Ипподром играл большую роль в политической жизни города и империи, народ пользовался им как местом собраний, где можно высказать своё недовольство действиями властей. В Константинополе существовали четыре главных дима — венеты («голубые»), прасины («зелёные»), левки («белые») и русии («красные»), названные так по цветам одежды возничих колесниц. Наиболее влиятельными среди них были венеты и прасины, имевшие выборных руководителей — димархов и димократов, свою казну, недвижимость и вооружённые отряды городской молодёжи, оказывавшие давление на императорскую власть. Венетов возглавляли крупные землевладельцы и сенаторы из числа аристократов (они выступали за укрепление рабовладельческих отношений, имели крупные интересы в западной части империи и тесные связи с духовенством), прасинов — богатые торговцы, откупщики и ростовщики (имевшие тесные связи с восточными провинциями империи и покровительствовавшие монофизитам), но рядовыми членами обеих партий были выходцы из средних и низших слоёв Константинополя. Правящие верхушки димов боролись между собой за власть, доходы и влияние при императорском дворе. Масса рядовых димотов нередко участвовала в городских волнениях, вызванных налоговым бременем и притеснениями властей, но руководителям димов до поры до времени удавалось сдерживать недовольство толпы.

В январе 532 года в Константинополе начались волнения, вошедшие в историю под названием восстание «Ника», то есть «Побеждай». Такой лозунг избрала себе городская беднота, недовольная поборами чиновников и религиозными притеснениями ретивого христианина Юстиниана. Ядром восставших стали объединившиеся венеты и прасины, к которым примкнули недовольные императором сенаторы. 11 января на ипподроме, как обычно, проходили конные состязания, но обстановка на трибунах была накалена до предела. Вожди прасинов с гневом обрушились на ненавистного начальника дворцовой гвардии Калоподия, а затем через императорского глашатая начался диалог между руководителем прасинов и Юстинианом. Под шум толпы, заполнившей ипподром, прасины выдвинули ряд обвинений против чиновников императора, а затем дошли до открытых нападок и оскорблений самого Юстиниана. После того как «зелёные» демонстративно покинули ипподром, Юстиниан приказал арестовать не только вождей прасинов, но и некоторых вождей их извечных соперников — венетов.

13 января собравшиеся на ипподроме прасины и венеты обратились к императору с просьбой помиловать приговорённых к смерти руководителей димов и, не получив ответа, подняли в Константинополе мятеж против Юстиниана. Толпы восставших освобождали из тюрем заключённых, громили дома знати и архивы, где хранились налоговые списки и долговые документы, поджигали правительственные здания и христианские храмы. В пламени многочисленных пожаров погибли здание сената, часть строений на площади Августеон, большинство зданий на улице Меса до форума Константина, церкви Святой Софии и Святой Ирины, термы Зевксиппа и часть императорского дворца. Юстиниан пошёл на уступки, сместив со своих постов ряд сановников (в том числе Иоанна Каппадокийского и Трибониана), но когда восставшие потребовали низложения самого императора, он бросил против них отряды наёмников (готов и герулов). Уличные бои принесли успех восставшим, и даже попытка императора пойти на примирение с димотами закончилась тем, что толпа вновь осыпала Юстиниана и Феодору проклятиями и оскорблениями. Император был вынужден бежать с ипподрома и готовился покинуть Константинополь, но Феодора на заседании императорского совета уговорила его продолжить борьбу. Во многом судьбу Юстиниана решил его верный полководец Нарсес, сумевший подкупить часть венетов и переманить на сторону императора влиятельных сенаторов.

18 января отряды армянских и герульских наёмников под командованием полководцев Велисария, Мунда, Иоанна Армянина и Нарсеса с нескольких сторон атаковали ипподром, застигнув повстанцев врасплох. Во время учинённой войсками кровавой резни было убито около 35 тыс. человек. Долгое время после подавления восстания Юстиниан запрещал проводить на ипподроме какие-либо состязания, которые возобновились только через пять лет. Опасаясь новых мятежей, Юстиниан приказал построить во дворце на случай осады хлебные склады, а рядом — достроить начатое ещё при императоре Константине Великом большое подземное водохранилище, получившее название цистерна Базилика (ранее, в 528 году возле ипподрома была построена другая подземная цистерна — Филоксена). Но главным проектом императора, стремившегося увековечить своё имя и славу Константинополя, стало строительство нового кафедрального собора Святой Софии, который своими размерами и великолепием должен был затмить всё, что было построено в столице до этого. Согласно легендам, уступить некоторые участки земли под будущий собор Юстиниан лично просил у их владельцев, план собора был указан императору во сне ангелом, а некоторые споры между Юстинианом и архитекторами также решались с помощью вмешательства небесных сил. Закладка фундамента началась утром 23 февраля 532 года, на сороковой день после грандиозного пожара, уничтожившего прежнюю церковь. Для сооружения храма в Константинополь были приглашены архитекторы Анфимий из Тралл и Исидор из Милета, на строительстве было занято около 10 тыс. мастеров и чернорабочих. Юстиниан почти каждый день лично наблюдал за ходом работ, приезжая на стройку после обеда. В 534 году был издан новый кодекс Юстиниана, регламентировавший все стороны жизни византийского общества.

Строительство собора длилось около шести лет и потребляло огромные средства, равные почти всем доходам Византийской империи. Например, только на амвон и хоры был истрачен годовой доход, поступивший в казну из такой богатой провинции, как Египет. В Константинополь со всех уголков империи свозились дорогие строительные материалы (мрамор, гранит и порфир), а также уцелевшие фрагменты античных строений — мраморные колонны из Рима, Афин и Эфеса, белоснежный мрамор из Проконеза, светло-зелёный мрамор с Каристоса, бело-красный мрамор с Ясоса, розовый с прожилками мрамор из Фригии. В определённый момент Юстиниан даже захотел весь собор вымостить золотыми плитками, но его сумели отговорить от этой расточительной идеи. Когда император вошёл в храм в день его освящения (27 декабря 537 года), он воскликнул: «Слава Всевышнему, который избрал меня для совершения этого великого дела! Я превзошёл тебя, Соломон!» Празднества по случаю освящения собора продолжались 15 дней, на улицах населению от имени Юстиниана раздавали монеты и хлеб. В царствование Юстиниана были также перестроены церкви Святой Ирины (536) и Святых Апостолов (549), построены церковь Святого Полиевкта (527), церковь Святых Сергия и Вакха (536) и уникальный акведук, доставлявший в Константинополь воду из реки Кидарис (его четыре двухэтажные арки высотой 36 м были перекинуты через поток шириной 140 м). Возле собора Святой Софии была установлена огромная колонна, которую венчала бронзовая конная статуя Юстиниана.

В первой половине VI века большое значение в ремесленном секторе Константинополя имели государственные мастерские по производству тканей из льна, шерсти и шёлка, красильные и швейные мастерские, мастерские по производству предметов роскоши (особенно драгоценностей) и оружия, чеканке монет, хлебопекарни, использовавшие египетское зерно, судоверфи, вёсельные мастерские и артели ловцов пурпурных раковин. Часть ремёсел была запрещена частным лицам и входила в сферу интересов императорских монополий. Попасть в число членов государственных корпораций (цехов) было непросто; кроме наличия нужных возраста и навыков, необходимо было происходить из семьи члена корпорации. В городе имелось также несколько тысяч мастерских свободных ремесленников, объединённых в свои торгово-ремесленные корпорации (почти 1,7 тыс. мастерских и лавок были освобождены от государственных податей, взамен они финансировали нужды собора Святой Софии и обеспечивали пожарную охрану Константинополя). Среди частных предприятий выделялись кузницы, ткацкие, гончарные, кожевенные, обувные, меховые и ювелирные мастерские, мастерские по производству ножей, сельскохозяйственного инвентаря, свечей и мыла, а также артели каменщиков, плотников, маляров, землекопов, камнерезов и садовников. Большинство мастерских и лавок одного профиля образовывали специализированные кварталы, например, аргиропраты обосновывались на Месе. Немалая часть рабочих Константинополя была занята в обслуживании проастрий — земельных владений, которые представляли собой поместья императора, аристократов, монастырей и церквей с обширным подсобным хозяйством.

На период правления Юстиниана пришлось восстановление разрушенных в эпоху великого переселения народов торговых связей с Причерноморьем и превращение Константинополя в важный центр транзитной торговли. Византия добилась неограниченного господства в проливах и бассейне Чёрного моря, что позволило Юстиниану взимать высокие таможенные пошлины со всех проходящих мимо столицы судов. Торговля находилась под неусыпным контролем императорских чиновников, которые тщательно осматривали суда и сухопутные караваны, прибывавшие в город, определяли размер пошлины, устанавливали допустимые сроки пребывания приезжих купцов в Константинополе и контролировали наличие имущества и товаров в момент их отъезда. Желая увеличить торговую роль столицы, византийские власти запрещали транзит через проливы целого ряда товаров (в том числе зерна, вина, оливкового масла и некоторых сортов шёлковых тканей), вынуждая иностранных купцов совершать закупки в самом Константинополе. Эти ограничения, с одной стороны, способствовали процветанию торговых корпораций столицы, а с другой — стимулировали образование в городе кварталов иностранных купцов. На рейдах константинопольских гаваней стояли суда из Египта, Ханаана, Крыма, Италии и Испании, на постоялые дворы стекались караваны из Месопотамии, Персии, Аравии, Кавказа и Индии.

Розничная торговля была сосредоточена в лавках и портиках вдоль Месы (от Милия до Форума Константина) и Артополия. Существовали специальные рынки, например, для импортных товаров (у гавани Юлиана) и скотный рынок. Оживлённая торговля велась в гавани Иерон на азиатском берегу Босфора, где Юстиниан повелел обустроить постоянную таможню. Торговые агенты императора и других влиятельных лиц, а также купцы-оптовики и различные посредники скупали здесь привезённые товары и на своих судах перевозили их в Константинополь. В городе имелось множество лавок, в которых торговали дорогими тканями и готовой одеждой, ювелирными украшениями и драгоценными камнями, воском, свечами, мылом и благовониями, вином, оливковым маслом, пряностями и специями, мясом, рыбой, овощами и фруктами. Рядом с торговцами складывалась прослойка чиновников, оформлявших сделки, менял и ростовщиков, которые принимали деньги под проценты, а также золото и серебро на хранение, уплачивали залог, оценивали имущество, выступали посредниками при совершении сделок или гарантами при уплате долга, ссужали деньги под проценты или залог, распродавали имущество с торгов (в том числе имущество конфискованное, умерших без завещания или разорившихся людей) и даже пробировали монеты. Активное участие в финансовых сделках принимали сенаторы, другие аристократы или их доверенные лица.

К концу правления императора Юстиниана Византийская империя достигла максимального расцвета, включив в свой состав большую часть Северной Африки и Италии, часть Испании и Армении, Далмацию, а также территорию бывшего Боспорского царства. Контролируя такие богатые области, как Балканы, Малая Азия, острова Эгейского моря, Сирия, Палестина и Египет, Византия играла первостепенную роль в международных отношениях эпохи раннего Средневековья, а Константинополь был тем центром, куда стекались собранные налоги и военная добыча огромной державы. В столице оседали славяне и фракийцы, арабы и евреи, армяне и копты, готы и другие варвары, выходцы из Италии и Испании, большинство из которых переходило на греческий язык, принимало православие и быстро усваивало византийские традиции. Юстиниан утвердил неограниченную власть императоров, обеспечил Церковь значительными привилегиями и гарантировал права частной собственности, именно при нём произошёл переход от римских традиций к византийскому стилю правления. Этот период процветания омрачила так называемая «Юстинианова чума» 541—542 годов, занесённая в Константинополь на судах с зерном из Египта (по разным оценкам, на пике пандемия убивала от 5 до 10 тыс. горожан в день и таким образом уничтожила от 40 до 50 % населения столицы). В 553 году по инициативе Юстиниана в столице прошёл Второй Константинопольский собор, повторно осудивший несторианство как ересь. В 557 и 558 годах Константинополь пострадал от мощных землетрясений, многие строения города, в том числе собор Святой Софии и монастырь Святого Михаила с древней церковью Хора (церковью Христа Спасителя «в деревне» или «в полях»), получили значительные повреждения.

В VI веке в Константинополе, переживавшем в правление династии Юстиниана бурный культурный и научный подъём, жили и работали философы Стефан Византийский и Иоанн Филопон, богослов Иоанн Эфесский, архитекторы-математики Анфимий из Тралл и Исидор Милетский, историки Прокопий Кесарийский, Агафий Миринейский (был также известным поэтом), Иоанн Малала, Исихий Милетский, Пётр Патрикий, Менандр Протектор и Иоанн Лид, географ Козьма Индикоплов, поэт Павел Силенциарий. В конце VI — начале VII века во многих районах Византийской империи вспыхивали восстания рабов, полузависимых и разорившихся крестьян, племён и последователей ересей, солдат и военачальников различных рангов, нередко подхваченные городской беднотой Константинополя (в столице, где серьёзные выступления происходили в 588, 601 и 602 годах, ситуация осложнялась традиционной активностью димов). Император Маврикий учёл печальный опыт Юстиниана и задобрил руководителей димов, поручив вооружённым отрядам прасинов и венетов, насчитывавшим около 2,5 тыс. человек, охрану городских стен. Но из-за недостатка зерна волнения не утихали и вылились в открытое нападение толпы на императора во время крестного хода. Под градом камней Маврикий со своим сыном и свитой был вынужден укрыться за стенами Влахернского дворца, а димоты оставили свои посты на стенах и присоединились к мятежникам. Когда в 602 году на столицу двинулись восставшие против императора части византийской армии, стоявшие на Дунае, именно мятежный городской плебс и рабы помогли им захватить Константинополь. Маврикий бежал на небольшом судне, но вскоре был пойман и казнён в Халкидоне (причём вначале на его глазах обезглавили всех его детей).

На престол был возведён один из восставших против Маврикия военачальников — сотник Фока, против которого выступили всё ещё влиятельная на тот период рабовладельческая знать, сенатская аристократия, крупные землевладельцы, часть провинциальных и столичных чиновников и полководцев, что вылилось в открытую гражданскую войну между сторонниками и противниками нового императора. В 603 году столичные волнения завершились грандиозным пожаром, во время которого сгорели многие здания центральной части Константинополя. В 607 и 609 годах власти жестоко подавили выступления против Фоки прасинов, обезглавив и утопив многих мятежников, но репрессии лишь ухудшали положение узурпатора. Тем временем персы под началом сасанидского шахиншаха Хосрова II Парвиза легко теснили деморализованную византийскую армию, грабили Малую Азию и доходили до Халкидона.

В период правления династии Юстиниана в Константинополе стала складываться влиятельная армянская диаспора, в дальнейшем сыгравшая огромную роль в жизни Византийской империи. При императорском дворе армяне занимали посты полководцев и советников, дипломатов и казначеев. В 571 году после неудачного восстания против персов в Константинополь бежало множество представителей армянской знати, включая князя Вардана Мамиконяна, католикоса всех армян и нескольких епископов. В этот же период на византийский трон взошёл первый император армянского происхождения — Маврикий. Однако не все армяне оказывались в западной Византии по своей воле, Тиберий II и Маврикий практиковали и насильственную депортацию населения из Армении во Фракию, вследствие чего часть армян перебиралась в столицу уже из западных областей империи.

Вид на Константинополь византийской эпохи с высоты птичьего полёта (реконструкция)

С момента возникновения Константинополя здесь существовали многочисленные гостиницы, постоялые дворы и приюты для паломников, которые принимали на постой как гостей города, так и пилигримов, следовавших из Европы в Иерусалим (пандохейоны и митаты делали это на коммерческой основе, а ксенодохии были благотворительными учреждениями, дававшими кров неимущим). В правление Юстиниана и его наследников ксенодохии стали превращаться в лечебные заведения, в которых оказывалась медицинская помощь беднякам. Многие ксенодохии имели в городе и пригородах земельные наделы (проастии) с мастерскими, садами и огородами, которые сдавали в долгосрочную аренду (эмфитевзис), а полученные доходы направляли на содержание зданий и врачей. В дальнейшем при финансовой поддержке императоров, богатых горожан и монастырей ксенодохии как богадельни с медицинским уклоном стали в Константинополе распространённым явлением. На азиатском берегу Босфора располагался находившийся в ведении Церкви лепрозорий Аргироний. В городе имелось немало врачей, как получавших жалованье от государства (среди них выделялась привилегированная группа придворных лекарей), так и живших исключительно на те средства, которые они получали от больных.

Ираклий и его наследники

Гражданская война закончилась приходом к власти Ираклия I, войска которого вошли в Константинополь 3 октября 610 года. Фока и его приближённые были казнены, а их трупы сожгли на Бычьем форуме. Ираклий был ставленником новой феодальной знати, которая достигла компромиссного соглашения со старой рабовладельческой аристократией, но положение Византии на международной арене было не столь радужным: с востока империи угрожали Сасаниды, с запада — Аварский каганат. В 617 году персидские войска дошли до Халкидона и реально угрожали Константинополю, после чего ещё не раз совершали опустошительные набеги на византийские земли в Малой Азии, доходя до берегов Босфора. В 619 году войска Сасанидов захватили Египет и прекратили поставки зерна в Константинополь, вынудив императора впервые отменить бесплатную раздачу хлеба. В 620 году Ираклий заключил мир с аварами, согласившись уплачивать грозному соседу огромную дань, и предпринял ряд успешных походов против персов. Улучив момент, когда войска императора находились в очередном восточном походе, персидская армия под командованием Фаррухана Шахрвараза зимой 625 года захватила Халкидон и опустошила прилегающие к нему районы вдоль азиатского берега Босфора.

Летом 626 года с запада к Константинополю двинулась 300-тысячная армия Аварского каганата, в составе которой было немало отрядов покорённых славянских племён. Войска кагана взяли штурмом стену Анастасия и встали лагерем у городских стен Феодосия. Им противостояли довольно сильный гарнизон под командованием назначенных Ираклием регентов — патриарха Сергия и патриция Вона, а также внушительный флот, преимущество которого состояло в том, что ни авары, ни персы не располагали сколько-нибудь значительными морскими силами. Корабли византийцев легко справлялись с небольшими судами славян и постоянно препятствовали контактам между аварами и расположившимися на азиатском берегу Босфора персами. Получив отказ в выдаче всех сокровищ Константинополя, каган в конце июня 626 года начал штурм крепостных стен, применив тяжёлую осадную технику. Авары построили 12 огромных осадных башен, на что византийцы ответили применением «греческого огня», который уничтожил всю осадную технику противника.

После ряда неудач на суше и море каган направил часть войск и оставшиеся лёгкие суда славян в устье мелководного залива Золотой Рог, где их не могли достать тяжёлые корабли византийцев. Но защитники города быстро и скрытно укрепили этот участок обороны и расположили флот вдоль береговой линии Золотого Рога, заманив таким образом штурмовые отряды аваров в засаду. В ночь на 4 августа войска каганата потерпели очередное поражение, после чего многие союзники аваров стали покидать лагерь осаждавших. Каган был вынужден снять осаду и отступить от стен Константинополя, привычно разорив окрестности столицы. После этих событий комплекс оборонительных укреплений в северо-западной части города, в районе предместья Влахерны, был усилен так называемой стеной Ираклия, которая удачно дополняла линию стен Феодосия (стена имела почти четырёхметровую толщину и была укреплена 20 массивными башнями).

Весной 628 года император Ираклий торжественно въехал в Константинополь через Золотые ворота, привезя из удачного похода против персов множество трофеев, включая Животворящий Крест, другие христианские реликвии, золото из разграбленных шахских дворцов и сотни византийских знамён, ранее утерянных в битвах. В 641 году, после смерти Ираклия, на престол взошёл его старший сын от первого брака Константин III Ираклий, но через несколько месяцев он умер. В результате дворцового переворота, организованного полководцем Валентином Аршакуни, войска захватили Халкидон и вынудили отправить в ссылку младшего сына Ираклия и соправителя Константина III Ираклия II, поставив на трон несовершеннолетнего сына Константина Константа II (он перенёс свою резиденцию из Константинополя в Сиракузы, где и был убит слугой в 668 году).

Начиная со второй трети VII века Византия вступила в череду войн с Арабским халифатом, в результате которых потеряла Сирию, Палестину, Египет, Верхнюю Месопотамию, Киликию и владения в Северной Африке. Это сильно ударило по экономике Константинополя, тем более, что через эти земли проходила торговля столицы с Индией и Китаем. Арабы периодически совершали набеги и на владения империи в Малой Азии, их флот стал угрожать морскому господству Византии в бассейне Эгейского моря. В 670 году арабский флот захватил соседний город Кизик, а начиная с 674 года корабли арабов ежегодно в течение пяти лет появлялись у стен Константинополя. Кроме того, на западе большая часть итальянских владений Византии оказалась захваченной германскими племенами, а Балканы были заселены славянскими племенами. С ноября 680 по сентябрь 681 года в столице по инициативе императора Константина IV проходил Третий Константинопольский собор, который подтвердил осуждение монофелитства как ереси. Положение империи ещё более осложнилось в конце VII — начале VIII веков наступлением периода политической анархии, вызванной ожесточённой борьбой за императорский трон между различными группировками феодальной знати. В годы правления Юстиниана II была построена вторая очередь комплекса императорского дворца, но после его свержения в 695 году наступил новый период нестабильности. За два с лишним десятилетия на престоле сменилось шесть императоров, причём последний из них, Феодосий III, пробыл у власти менее двух лет.

Цистерна Феодосия	Цистерна Филоксена	Цистерна Базилика	Цистерна Базилика

В 695 году полководец Леонтий поднял в Константинополе мятеж, схватил Юстиниана, повелел отрезать у него нос и язык, после чего отправил в ссылку, а сам занял трон. В 698 году византийский флот под ударами арабов был вынужден покинуть Карфаген, а его командиры, боясь императорского гнева, захватили столицу, свергли Леонтия (которого, также отрезав нос, заточили в монастырь) и поставили на трон военачальника Тиверия III. В 705 году бежавший из ссылки Юстиниан II при помощи войска болгарского хана Тервела вернул себе власть и приказал обезглавить на одном из рынков Константинополя Леонтия и Тиверия. В 711 году Константинополь вновь захватили мятежники, провозгласившие императором армянина по происхождению Филиппика, который казнил покинутого всеми Юстиниана. В 713 году после одного из пиров Филиппик был ослеплён, а на трон взошёл его секретарь Анастасий II. Летом 715 года под стенами осаждённого Константинополя разразились ожесточённые бои, завершившиеся в ноябре того же года захватом и разграблением столицы мятежными провинциальными войсками. Анастасий отрёкся от престола и постригся в монахи, а новым императором стал Феодосий III (по одной из версий — сын Тиверия III).

Военные события VII века приучили жителей Константинополя быть готовыми к частым осадам. Константинопольцы поддерживали в должном состоянии городские стены, следили за своевременным наполнением амбаров зерном, а цистерн — пресной водой. Важное значение имела и «духовная защита» столицы. Популярная у жителей города гомеровская легенда об осаде Трои и надежда на покровительство Богородицы добавляли уверенности в неуязвимости (во время любых внешних угроз на стены Константинополя выставлялись иконы Богородицы, флаги с её изображением, мраморные кресты и доски с начертанными на них молитвами, по бастионам шествовали религиозные процессии, исполнявшие молебны и нёсшие различные реликвии Богородицы). В VII веке в Константинополе жили и работали историк Феофилакт Симокатта, богослов Максим Исповедник, поэт Георгий Писида.

Исаврийская династия

Весной 717 года трон захватил стратиг армянского происхождения Лев III Исавр, положивший начало Исаврийской династии, а уже в августе этого года Константинополь осадила большая армия арабов под командованием Масламы ибн Абдул-Малика. Осаждавшие вырыли у стен Феодосия ров, построили каменные стены, укрепив таким образом свои позиции, и установили напротив башен Константинополя свои огромные осадные машины. Тем временем арабский флот, насчитывавший около 1,8 тыс. кораблей, вошёл в Босфор с целью блокировать столицу со стороны моря, но и на этот раз византийцы с помощью «греческого огня» сожгли множество судов противника. С наступлением суровой зимы в лагере осаждавших начался масштабный голод, а прибывшая весной 718 года новая эскадра вновь потерпела поражение. Кроме того, на арабские тылы стали нападать союзные Льву III болгарские отряды хана Тервела, после чего арабам пришлось рыть ещё один оборонительный ров. В конце концов 15 августа 718 года арабы были вынуждены снять осаду и отступить. Именно во время этой осады византийцы впервые применили заградительную цепь (чугунные звенья, поддерживаемые на плаву деревянными буями), перекрывшую вход в Золотой Рог.

В 723 году император издал указ с требованием всем византийским евреям принять крещение по греческому обряду. После изнурительных войн с персами, аварами и арабами, а также в результате ряда эпидемий население Константинополя значительно сократилось. Столица остро нуждалась в пресной воде (акведук Валента, разрушенный аварами во время осады 626 года, был восстановлен только через полтора века), из-за прекращения импорта египетского зерна ощущалась нехватка хлеба (дефицит частично пытались сократить с помощью расширения полей в пригородах Константинополя). Но если в масштабе мировой политики значение Константинополя со времён Юстиниана I упало, то в масштабе Византийской империи, особенно после захвата арабами Александрии и Антиохии, наоборот, увеличилось. Константинополь стал городом, не имевшим себе равных во всей империи, его роль в качестве основного торгово-финансового и культурного центра ещё более возросла (сами византийцы называли свою столицу «царём городов» и «оком вселенной»).

Главными очагами культуры были многочисленные частные школы, которыми руководили выдающиеся учёные, а также школы при монастырях и церквях. В Константинополе получили развитие медицина, математика, астрономия, химия, философия и юриспруденция, город считался влиятельным центром богословия. В 726 году Лев III издал эдикт против почитания икон, положив тем самым начало движению иконоборчества. Оно долгое время накладывало печать на политическую жизнь Константинополя, расколов жителей столицы на два враждующих лагеря — иконоборцев и иконопочитателей. Император, военная и феодальная знать стремились ограничить влияние Церкви и поживиться за счёт обширных владений монастырей, умело манипулируя мнением недовольных народных масс. Одним из ярких эпизодов этой острой борьбы стало выступление большей части духовенства империи во главе с константинопольским патриархом Германом I против иконоборческой политики императора. Это столкновение завершилось в 729 году лишением Германа патриаршего сана и заменой его ставленником иконоборцев — Анастасием. В ходе иконоборчества (особенно в 730—787 и 814—842 годах) были уничтожены тысячи икон, мозаик, фресок, статуй святых и расписных алтарей, преследованиям, пыткам и казням подвергались монахи и даже высокопоставленные чиновники (гонения на монахов и разорение монастырей вызвали массовое бегство братьев в Южную Италию, Причерноморье, Сирию и Палестину). В Константинополе наиболее сильно пострадал и пришёл в упадок монастырь Хора.

Фактически весь период правления Исаврийской династии Византией управляла группа честолюбивых армян. После смерти Льва III в 741 году политику иконоборчества продолжил его сын Константин V. Во время похода Константина против арабов власть в июне 742 года захватил муж сестры императора Артавазд, вступивший в Константинополь со своими войсками. В 743 году Константин V разбил отряды Артавазда и его сына Никиты, после недолгой осады взял Константинополь и заключил ослеплённого узурпатора в монастырь Хора. Патриарха Анастасия, принимавшего деятельное участие в мятеже и короновавшего Артавазда, публично высекли и верхом на осле голым катали по ипподрому. В 754 году Константин V созвал в Иерийском дворце на азиатском берегу Босфора (мыс Геры напротив Халкидона) церковный собор, осудивший почитание икон. Суровой зимой 764 года стена вдоль Мраморного моря была сильно повреждена (а местами и разрушена) большими льдинами, которые шторм выбрасывал на парапеты. Летом 797 года столичный гарнизон поднял мятеж против Константина VI, которого по велению его матери Ирины ослепили в императорском дворце. В конце VIII века в Студийском монастыре поселился один из «столпов» партии иконопочитателей, видный богослов Феодор Студит, разработавший строгий монашеский устав. В этот же период в Константинополе работали видные историки Георгий Синкелл и Феофан Исповедник, также выступавшие против иконоборчества. В VIII веке Византия окончательно превратилась из рабовладельческого государства в державу феодального типа (хотя рабство здесь сохранялось гораздо дольше, чем в Западной Европе).

Никифор и его наследники

Осенью 802 года влиятельный византийский чиновник Никифор сверг императрицу Ирину, положив конец Исаврийской династии. В октябре 811 года войска, собравшиеся на ипподроме, низложили сына Никифора Ставракия и объявили новым императором Михаила I Рангаве, женатого на дочери Никифора. В 813 году к Константинополю двинулись войска болгарского хана Крума, разбившие византийскую армию у крепости Версиникия возле Адрианополя, что подтолкнуло Михаила I отречься от престола. Новый император Лев V Армянин (отпрыск армянского княжеского рода Арцрунидов) во время переговоров попытался убить Крума, но тому удалось спастись. Разъярённый хан подготовил большое количество осадных машин, собрал сильное войско из славян и аваров, но весной 814 года, накануне решающего похода, внезапно умер. В 820 году Лев V повелел казнить своего старого товарища по оружию Михаила Травла, обвинённого в измене. Причём сделать это приказал довольно изощрённо — привязать к обезьяне и сжечь в печи, которая нагревала воду для дворцовых бань. Узнав об этом, возмущённые сторонники Михаила переоделись монахами и убили Льва во время рождественской службы (по одним данным, во дворце, по другим — в соборе Святой Софии), а его старшего сына и соправителя Константина Симбата с остальными сыновьями покойного императора изгнали из Константинополя на Принцевы острова.

Аморейская династия

В 820 году на престол взошёл Михаил II Травл, основавший Аморейскую династию. В 821 году в Византии вспыхнуло крупное восстание под предводительством военачальника Фомы Славянина, провозгласившего себя «чудесно спасшимся» от ослепления Константином VI. В отряды мятежников вливались разорённые крестьяне, городская беднота, солдаты, монахи и беглые рабы, а также последователи еретических движений и выходцы из угнетаемых народов. С декабря 821 года в течение почти года армия Фомы Славянина осаждала Константинополь. Лишь подкупив часть сторонников Фомы и призвав на помощь войска болгарского хана Омуртага, Михаил II смог разгромить повстанцев. Фома был захвачен в плен и после пыток казнён (823 год), но окончательно восстание было подавлено лишь в 825 году.

По приказу императора Феофила был построен ряд дворцовых зданий, относящихся к третьей очереди комплекса императорского дворца. Таким образом, комплекс Большого императорского дворца, строительство которого продолжалось свыше пяти веков (он был заложен при Константине Великом, а затем расширялся и перестраивался его преемниками), к середине IX века занимал огромную территорию в юго-восточной части Босфорского мыса, между Мраморным морем, площадью Августеон и ипподромом. Общая площадь зданий Большого императорского дворца и примыкавших к нему дворцов Магнавра и Буколеон (Вуколеон) превышала 400 тыс. кв. метров. Территория Большого дворца включала личную резиденцию императора, жилые помещения членов императорской семьи и дворцового гарнизона (включая императорскую гвардию), помещения для многочисленной обслуги, залы для торжественных приёмов, обширные сады и парки, украшенные статуями, фонтанами и беседками.

Среди наиболее выдающихся сооружений Большого дворца источники той эпохи отмечали двухэтажный Триконх, служивший тронным залом (его нижний этаж имел прекрасную круговую галерею), а также Сигмы, Триклиний, Эрос, Мистерион (его зал поражал современников акустикой), Камилас и Мусикос. Все эти дворцовые здания были отделаны дорогими сортами мрамора (часто разноцветного), мозаикой и позолотой (особенно крыши), богато украшены скульптурами, фресками и картинами, в их архитектуре широко использовались арки, своды и колонны. Особой роскошью отличалась личная резиденция императора, состоявшая из вереницы залов. Здесь хранилось множество произведений искусств античных и византийских мастеров из мрамора, драгоценных камней, золота, серебра и слоновой кости. В главном зале дворца Магнавра, где обычно происходили приёмы иностранных вельмож и послов, находился золотой императорский трон, перед которым на ступенях лежали два золотых льва. За троном стояло золотое дерево, на ветвях которого сидели золотые птицы.

Большой императорский дворец внутренними переходами и крытыми галереями был соединён с расположенным по соседству ипподромом, который служил любимым местом развлечений горожан, и форумом, где решались важнейшие государственные и церковные дела всей Византийской империи. Сооружение ипподрома началось ещё в годы правления Септимия Севера, разрушившего античный Византий, и было завершено при Константине Великом по образцу Большого римского цирка. Ипподром имел 370 м в длину и 180 м в ширину, его трибуны из сорока рядов вмещали более 40 тыс. зрителей (по другим данным — до 100 тыс.). На самом верху амфитеатра находилась украшенная многочисленными произведениями искусства галерея, с которой открывалась захватывающая панорама города. Посреди арены, отделённой от трибун рвом, располагалась узкая терраса, которую украшали привезённые из разных стран великолепные колонны и статуи (в том числе знаменитая статуя Геракла работы Лисиппа и статуи византийских императоров). Императорская трибуна покоилась на 24 мраморных колоннах, а над ней возвышалась башня, увенчанная бронзовой квадригой работы того же Лисиппа.

С середины IX века значительно расширились и заняли важное место в торговле Константинополя связи со славянскими народами (через греческие города Причерноморья), Закавказьем и странами Западной Европы. В ремесленном производстве, наряду с трудом наёмных свободных работников, продолжал широко применяться труд рабов. Среди торговых и ремесленных корпораций особенно выделялись производители и продавцы тканей (отдельные цехи занимались перепродажей шёлка-сырца, прядением, ткачеством и покраской тканей, пошивом шёлковых и полотняных изделий). Сырьё и ткани прибывали в Константинополь из многих стран: шёлковые ткани — из Дамаска и Багдада, тканое полотно — из Фракии, Македонии и Болгарии, лён — из Колхиды. Важное место в деловой жизни города занимала коллегия тавулариев, составлявших, оформлявших и скреплявших печатью документы разного рода (завещания, договоры о купле, продаже, залоге и аренде). Вся деятельность торговых и ремесленных корпораций (в том числе продажа готовых изделий иностранным купцам) строго регламентировалась и находилась под постоянным контролем эпарха Константинополя. Чиновники аппарата эпарха строго следили за качеством, ценами, сортами, фасонами и расцветками производимых товаров, а также за временем и местом их продажи. В число привилегированных входили цехи тавулариев, ювелиров, менял и торговцев шёлковыми тканями, которые меньше страдали от жёсткой регламентации и поборов чиновников (в отличие от многочисленных булочников, мясников, рыботорговцев, ткачей, красильщиков, кожевников и мыловаров).

В 843 году императрица Феодора, правившая при своём малолетнем сыне Михаиле III, окончательно восстановила иконопочитание. Иконоборчество, раскалывавшее общество на враждующие партии, сделалось для власти опасным. В дальнейшем роль патриархов в политической жизни страны вновь возросла, они не только активно вмешивались в решение городских проблем Константинополя, но и играли важную роль в общегосударственных делах. При Михаиле III вновь усилилось влияние армянской придворной группировки, причём теперь она соперничала с другой армянской группировкой. Летом 860 года, во время похода императора против арабов, набег на Константинополь предприняли русы под командованием киевских князей Аскольда и Дира. На двухстах ладьях они добрались до византийской столицы, называемой ими Царьградом, разграбили окрестности, но к полноценной осаде города приступить не успели. Согласно одной версии, сильная буря уничтожила почти все суда, и лишь немногим воинам удалось спастись и вернуться на родину. По другой версии, русы и не планировали участвовать в длительном противостоянии и, довольствуясь богатой добычей, отбыли к берегам Северного Причерноморья.

Со второй половины IX века в Византийской империи начался экономический и культурный подъём, который привёл к небывалому расцвету в Константинополе науки, литературы и искусства (особенно архитектуры, живописи и миниатюры). Оживилась деятельность высших школ, а юридический и философский факультеты Константинопольского университета играли важную роль в научной и культурной жизни столицы (университетом принято называть школу, основанную в 855 году дядей императора Вардой и выдающимся учёным Львом Математиком, которая располагалась во дворце Магнавра). В Магнаврской школе по античному образцу преподавали грамматику, риторику, диалектику, арифметику, геометрию, музыку и астрономию, основы дипломатии и военного дела, изучали сочинения древних авторов. В Константинополе этого периода творили богослов и писатель Фотий, выдающийся поэт Иоанн Грамматик и поэтесса Кассия Константинопольская. В мае 861 года в церкви Святых Апостолов состоялся так называемый Двукратный собор, осудивший низложение патриарха Игнатия.

Македонская династия

В 867 году на престол взошёл Василий I Македонянин, организовавший убийство своего соправителя Михаила III и положивший начало Македонской династии (хотя на самом деле Василий был армянином из Фракии, чья семья оказалась в плену у болгар). Новый император ликвидировал все реформы иконоборцев и восстановил законодательство Юстиниана, содействовал возрождению монашества и усилил бюрократический аппарат государства. При нём был отремонтирован ряд храмов столицы, в том числе пострадавшие в результате сильного землетрясения 869 года, а в 880 году рядом с императорским дворцом возведена пятикупольная церковь «Неа Экклесиа» («Новая Церковь»), ставшая образцом восточнохристианской крестово-купольной храмовой архитектуры. В 869—870 годах в Константинополе по инициативе Василия I и римского папы Адриана II прошёл церковный собор, низложивший патриарха Фотия I, но решения которого не были признаны православной церковью. В 879—880 годах в соборе Святой Софии состоялся новый церковный собор, на котором был защищён Никео-Цареградский Символ веры, но решения которого не были признаны теперь уже папством.

В 907 году новый поход против Византии предпринял киевский князь Олег, собравший под своим командованием около двух тысяч судов (согласно другим источникам — значительно меньше). Когда русы появились у Константинополя, византийцы перекрыли вход в гавань и укрылись за мощными стенами. Войска Олега опустошили окрестности столицы и, согласно преданию, перетащили суда по суше на другой берег. Византийцы предпочли начать переговоры и заключили с Олегом мирный договор, предоставлявший купцам Киевской Руси большие льготы. Русы прибили свои щиты к воротам Константинополя и вернулись на родину с богатой добычей в статусе победителей, а Олега за его поразительный успех в народе прозвали «вещим», то есть кудесником и волхвом. В 911 году послы князя Олега вновь прибыли в Константинополь и заключили новый договор, подтвердивший все прежние льготы. Летом 913 года успешный поход под стены Константинополя совершил могущественный болгарский царь Симеон I, также сумевший заключить выгодный для болгар мирный договор (византийцы были вынуждены возобновить уплату дани, пообещали женить малолетнего императора Константина VII на дочери болгарского правителя и самое главное — официально признали за Симеоном титул императора).

Летом 917 года Симеон I нанёс сокрушительное поражение византийской армии и лишь по счастливой случайности не занял фактически беззащитный Константинополь. В 920 году императорский трон занял военачальник армянского происхождения Роман I Лакапин, сделавший своими соправителями троих сыновей и внука, а четвёртого сына поставивший на патриарший престол Константинополя. Лакапины перебрались в шикарный дворец Мирелейон, соперничавший в великолепии с Большим императорским дворцом. В 932 году на одной из площадей Константинополя был живьём сожжён вождь крупного крестьянского восстания Василий «Медная рука» (в самом начале мятежа Василий был схвачен и отправлен в столицу, где ему отсекли руку, однако он вернулся в свою фему и изготовил медную руку, к которой был прикреплён большой меч). В декабре 944 года Стефан и Константин свергли отца, сослав его в монастырь на Принцевых островах, однако через 40 дней они сами были свергнуты и сосланы в тот же монастырь. Роман Лакапин и его сын Христофор были погребены в придворной церкви Мирелейона, став первыми императорами, похороненными вне церкви Святых Апостолов.

Летом 941 года огромный флот под командованием киевского князя Игоря направился к Константинополю, но был разбит византийской эскадрой у входа в Босфор с помощью «греческого огня». Остатки войск Игоря начали разорять прибрежные поселения, но вновь потерпели поражение от византийцев и были вынуждены возвратиться в Киев. В 944 году Игорь снова собрал большое войско и выступил в поход на Византию, но на берегу Дуная императорские послы убедили князя заключить новый мирный договор («на все лета, пока солнце сияет и весь мир стоит»). Вскоре отношения Византии с Русью снова ухудшились, так как император в своей внешней политике ориентировался на печенегов. В 957 году свой визит в Константинополь нанесла княгиня Ольга, правившая на Руси после смерти мужа. Она изъявила желание быть крещённой, что и сделал патриарх Полиевкт (восприемником от купели в обряде крещения выступил сам Константин VII Багрянородный), после чего Ольгу ожидал пышный приём в императорском дворце. В 944 году амальфийские купцы первыми из итальянцев основали в Константинополе, на южном берегу Золотого Рога, своё поселение (в 992 году их примеру последовали венецианцы, поселившиеся западнее земляков, за которыми потянулись пизанские, генуэзские, германские, марсельские, нарбоннские и испанские коммерсанты).

К середине X века в длительной и изнуряющей борьбе с арабами наступил перелом в пользу византийцев. Распад Аббасидского халифата позволил Византии вернуть под свою власть Крит, часть Малой Азии, Сирию и Верхнюю Месопотамию, усилить влияние в Армении и Грузии, утвердив восточную границу по Тигру и Евфрату. Но на западе византийцы долгое время терпели поражения в войнах с болгарами. После принятия Русью христианства значительно упрочились торговые и политические связи между Константинополем и Киевом, всё большее значение приобретает торговый путь по Днепру (так называемый путь «из варяг в греки»). Ежегодно весной в столицу Византии через Киев отправлялись большие торговые караваны из многих северных городов Руси, а в константинопольском монастыре Святого Маманта существовала весьма значительная купеческая колония русов.

В 967 году у ворот Источника взбунтовавшаяся толпа, недовольная ростом налогов и спекуляциями при продаже хлеба, побила камнями непопулярного императора Никифора II Фоку. В декабре 969 года Никифор был жестоко убит в своей спальне, после чего на престол взошёл его племянник из знатного армянского рода Иоанн I Цимисхий (пытаясь искупить вину за убийство предшественника, Иоанн удалил от двора всех заговорщиков, в том числе Феофано, раздал своё имущество бедным и основал больницу для прокажённых, в которой нередко собственноручно перевязывал раны больным). В 986 году многие храмы и дворцы Константинополя, включая собор Святой Софии, пострадали в результате сильного землетрясения. В 987 году поднял мятеж военачальник Варда Фока Младший (племянник покойного императора Никифора II), который провозгласил себя императором, захватил почти всю Малую Азию и подошёл с востока к Константинополю. В это же время с севера столице угрожали восставшие болгары. Василий II был вынужден обратиться за военной помощью к киевскому князю Владимиру Святославичу, прибывшие отряды которого вместе с варягами участвовали в разгроме узурпатора (989 год). В 1028 году скончался не оставивший наследника император Константин VIII. Его дочь Зою выдали за эпарха Константинополя, взошедшего на престол под именем Роман III Аргир (при нём был основан богатый монастырь Богородицы Перивлепты в районе Псаматия). В 1034 году Роман III был задушен в бане дворца, а престол занял организовавший убийство фаворит Зои Михаил IV Пафлагонский. После свержения в 1042 году Михаила V Калафата на престол взошёл новый фаворит и третий муж Зои Константин IX Мономах, основавший в 1043 году монастырь Святого Георгия в Мангане и богадельню при нём.

В 1045 году по приглашению Константина IX в Константинополь прибыл анийский царь Гагик II, которого византийцы принудили отречься от престола и передать свои земли в пользу империи. Взамен Гагик получил обширные имения в Малой Азии и дворец в самом Константинополе, а налоговый гнёт византийских чиновников и участившиеся набеги сельджуков вынуждали всё новые и новые волны армян переселяться в западную часть империи, в том числе в столицу. В Константинополе существовала также значительная община евреев (талмудистов и караимов), которые жили вдоль моря в районе Пера. Главными занятиями местных евреев были торговля, производство шёлковых тканей и покраска текстильных изделий (так называемая «еврейская краска» славилась по всей Византии). Гражданские права евреев, особенно в силу старых церковных законов, были крайне ограниченны, многие из влиятельных евреев официально исповедовали христианство. Однако внутри своей общины, которая управлялась выборным старшинами (эфорами), евреи были относительно свободны.

В первой половине XI века крайне обострилась длительная и напряжённая борьба в сфере религиозной догматики между папским престолом в Риме и константинопольским патриаршеством. Разногласия между патриархом Михаилом Керуларием и римским папой Львом IX по вопросу о том, кому из них должно подчиняться духовенство Южной Италии, привели к тому, что по распоряжению патриарха в 1053 году в Константинополе были закрыты все церкви латинского обряда. Летом 1054 года прибывшие в столицу папские легаты во главе с кардиналом Гумбертом возложили на алтарь собора Святой Софии грамоту с анафемой патриарху Михаилу. Тот, в свою очередь, настоял перед императором Константином IX Мономахом о созыве церковного собора византийского духовенства, которое предало церковному проклятию послов папы. Все эти действия сопровождались кровавыми столкновениями на улицах Константинополя между сторонниками правоты патриарха и теми, кто поддерживал папу. Таким образом, вселенская церковь раскололась на западную (римско-католическую) и восточную (греко-католическую, которую впоследствии стали называть ортодоксальной или православной). Великая схизма имела громадные последствия для истории Византии и судеб её столицы, она привела к ухудшению отношений между Константинополем и странами Западной Европы, что особенно стало ощутимым в эпоху крестовых походов.

В период правления Македонской династии в Константинополе работали один из образованнейших людей своей эпохи Константин VII Багрянородный (автор сочинений «Об управлении империей», «О церемониях» и «О фемах»), историки Иосиф Генезий и Лев Диакон, философ Никита Пафлагон, поэт Христофор Митиленский. В этот период власть пыталась приспособить культурное наследие античности к реалиям нового времени, для чего покровительствовала составлению сборников и энциклопедий по истории, географии, сельскому хозяйству, медицине и механике. В искусстве получили развитие мозаика, церковная и светская живопись (особенно изображение военных походов императоров Македонской династии), книжная миниатюра, керамика, художественные изделия из слоновой кости, камня и стекла. Согласно Книге эпарха, составленной в X веке, в Константинополе большое значение имели корпорации (цехи) аргиропратов (менялы, ростовщики и ювелиры, отчасти посредники и поручители при совершении сделок), торговцев шёлком (особенно импортёров шёлка из Сирии и Багдада), готовой одеждой, миро, свечами и мылом, производителей шёлка и пурпура, красильщиков тканей, продавцов бакалеи и конской упряжи, мяса и рыбы, пекарей, трактирщиков и содержателей постоялых дворов.

Династия Дуков

К середине XI века византийцев с севера начали теснить печенеги, а с востока — сельджуки. В 1059 году на престол в результате дворцовых интриг взошёл Константин X Дука, основавший династию Дуков. В 1060-х годах византийские императоры предприняли несколько походов против сельджуков. В 1071 году в битве при Маназкерте сельджуки разбили византийцев и пленили императора Романа IV Диогена, который за свою свободу заплатил огромный денежный выкуп и уступил султану почти все византийские владения в Малой Азии. В правление императора Михаила VII на месте более древнего храма была построена церковь Богородицы Паммакаристы (или Богоматери Всеблаженнейшей), ставшая ядром женского монастыря. Осенью 1077 и зимой 1078 года к стенам Константинополя подходили войска мятежного полководца Никифора Вриенния Старшего и его брата Иоанна, но каждый раз верные императору отряды отражали нападение. В марте 1078 года другие мятежники, провозгласившие императором опытного полководца Никифора Вотаниата, захватили дворец и заставили Михаила VII отречься от власти, сослав его в Студийский монастырь. Всё недолгое правление Никифора III было наполнено мятежами и закончилось отречением от власти в пользу своего же полководца Алексея Комнина.

В середине XI века в Константинополе работали выдающиеся философы Михаил Пселл и его ученик Иоанн Итал, писатель Кекавмен. В этот период византийская столица всё ещё сохраняла значение мирового торгового центра, хотя и испытывала острую конкуренцию со стороны ярмарок, проходивших в Фессалониках. В Константинополь стекались суда и сухопутные караваны, привозившие меха из Руси, шёлковые ткани из Греции, сукно из Италии, ковры из Испании, ювелирные и стеклянные изделия из Палестины и Египта. Активная торговля велась с Болгарией, Сирией, Трапезундом и Арменией.

Династия Комнинов

Весной 1081 году войска мятежного военачальника Алексея Комнина благодаря предательству германских наёмников, охранявших ворота, захватили и разграбили Константинополь. Став императором, Алексей I перенёс свою резиденцию из старого императорского дворца, заложенного ещё Константином Великим, во Влахернский дворец, сооружённый в северо-западной части города возле Золотого Рога. Мать императора, Анна Далассина, основала у подножия Четвёртого холма женский монастырь с храмом Христа Пантепопта (Всевидящего), где хранились терновый венец и гвоздь, использованный во время распятия Иисуса Христа, и перестроила церковь Святой Фёклы во Влахернах, а тёща Алексея I, Мария Дука, перестроила церковь Хора. В 1091 году к стенам Константинополя подошли войска печенегов и союзных им балканских славян, но Алексею I при помощи половцев удалось разгромить врага. Весной 1097 года Константинополь стал местом сбора отрядов крестоносцев из стран Западной Европы, которые участвовали в Первом крестовом походе (город издавна служил перевалочным пунктом караванов христианских пилигримов, которые следовали вдоль Рейна и Дуная через Малую Азию к Гробу Господню). Стычки между расположившимися у стен столицы рыцарями и византийцами происходили несколько раз, а наводнившая город католическая беднота начала устраивать в Константинополе шумные беспорядки. После длительных и сложных переговоров с вождями крестоносцев Алексею I удалось выпроводить беспокойных гостей. Византийский флот переправил крестоносцев на азиатский берег Босфора, и те продолжили свой путь к Иерусалиму. Отношения Византии с образовавшимися на Востоке государствами крестоносцев (Иерусалимское королевство, Антиохийское княжество, Эдесское графство и графство Триполи) были напряжёнными, не раз перераставшими в военные столкновения.

В 1124 году Иоанн II Комнин построил на территории монастыря Христа Пантократора, основанного его женой Ириной и включавшего в свой состав библиотеку и больницу, церковь (позже эта монастырская церковь стала усыпальницей для нескольких императоров из династий Комнинов и Палеологов). В 1143 году Мануил I Комнин, опасавшийся соседства с беспокойным ипподромом, окончательно превратил перестроенный Влахернский дворец в новую императорскую резиденцию. В огромный ансамбль площадью свыше 300 тыс.  м² входило несколько дворцовых зданий и церквей, окружённых садами и парками. Кроме того, предметом особого императорского попечения стали все соседние храмы и монастыри, в частности, церковь Хора. Не забывал Мануил и церковь Христа Пантократора, куда привёз из Эфеса высокочтимый христианами камень, на котором тело Иисуса, снятого с креста, было обёрнуто плащаницей.

Большой проблемой для византийских властей продолжали оставаться болгарские богомилы. Недаром в Константинополе в течение только двадцати лет — с 1140 по 1160 год — было созвано четыре церковных собора, которые опровергали «богомильскую ересь». Враждебное отношение населения империи к крестоносцам ещё более усилилось в период Второго крестового похода, когда земли византийцев подвергались грабежу, а буйные толпы германцев осенью 1147 года реально угрожали Константинополю. Это вынудило Мануила I пойти на невиданный шаг — заключить союз с Конийским султанатом, после чего побыстрее переправить через Босфор сначала германцев, а затем и подоспевших французов. Во время крестовых походов в Константинополе резко возросло влияние генуэзских и венецианских купцов, которые успешно конкурировали со столичными торгово-ремесленными кругами. Византийские императоры не раз прибегали к помощи мощного венецианского флота, а после заключения в 1187 году союза с Венецией вообще свели свои военные силы на море до минимума, полностью полагаясь на поддержку союзников. Вдоль побережья Золотого Рога располагались богатейшие кварталы столицы, принадлежавшие выходцам из Венеции, Генуи, Амальфи и Пизы. Итальянская колония Константинополя насчитывала около 60 тыс. человек. Латиняне были опорой властей, они занимали важные посты в армии и играли видную роль среди окружения императора, при этом не скрывая презрительного отношения к основной массе византийцев.

Когда итальянцы обосновались в морских портах Леванта, они вытеснили византийских купцов из посреднической торговли с Востоком. Отныне товары из Египта, Сирии, Ирана и Индии в обход Константинополя стали попадать на рынки Западной Европы (особенно ко дворам правителей Италии, Франции и Германии), что сильно ударило по доходам византийской казны и в конечном итоге подорвало византийскую торговлю и ремёсла. В 1171 году произошли очередные столкновения между представителями итальянской общины Константинополя, после которых Мануил I потребовал от венецианцев возместить ущерб, причинённый генуэзскому кварталу. Получив отказ, император повелел конфисковать всё имущество, принадлежавшее венецианским купцам и другим итальянцам, находившимся под покровительством Венеции. После смерти Мануила I (1180) разгорелась борьба между претендентами на престол. Весной 1181 года она вновь обострилась, начались столкновения на улицах Константинополя. Участники бунта громили дома аристократов, богачей и сжигали податные списки. Горожане были недовольны постоянным ростом налогов и поборами императорских чиновников, а также засильем в столице иностранных купцов и наёмников, которых власти нередко использовали для подавления беспорядков. В мае 1182 года толпы греков стали нападать на дома богатых латинян, устроив в Константинополе жестокий погром. Были разграблены и сожжены жилища католиков, а также их склады, церкви, больницы и богадельни. Процветающие итальянские кварталы превратились в развалины. Разъярённые византийцы сожгли в домах или убили на улицах тысячи латинян, в том числе священников, монахов и даже папского легата. Когда часть латинян попыталась спастись от резни на своих судах, стоявших в гавани, их уничтожили «греческим огнём».

Несколько тысяч уцелевших латинян были проданы в рабство сельджукам. Итальянцы, покинувшие Константинополь до начала резни, начали в отместку разорять византийские поселения на берегах Босфора и Принцевых островах. Кроме того, они начали повсеместно распространять весть о трагической судьбе латинян в Константинополе, призывая католический Запад к возмездию, что ещё более усилило вражду между Византией и государствами Западной Европы. Воспользовавшись народным бунтом, престол захватил представитель боковой линии Комнинов — Андроник I Комнин. Он несколько облегчил налоговый гнёт, ограничил власть крупных феодалов (динатов), упростил бюрократический аппарат и начал борьбу со злоупотреблениями чиновников. Андроник I покровительствовал византийским купцам, способствовал некоторому возрождению торгово-ремесленной деятельности в столице, боролся с пиратами. При нём в Константинополе оживилось строительство домов, акведуков и фонтанов. Во время своего короткого правления Андроник I раскрыл несколько придворных заговоров и подавил ряд мятежей, жестоко расправившись с бунтовщиками, но всё же был смещён двоюродным братом и принял мученическую смерть.

В эпоху правления династии Комнинов Константинополь переживал так называемое Комниновское культурное возрождение. В городе работали историки Анна Комнина, Никифор Вриенний Младший, Иоанн Скилица, Иоанн Зонара и Евстафий Солунский, была создана сатира «Тимарион», которая под видом путешествия по загробному миру высмеивала византийские нравы и обычаи.

Династия Ангелов и Четвёртый крестовый поход

В 1185 году на византийский престол взошёл Исаак II Ангел, положивший начало династии Ангелов. С помощью восставшего народа он сломил сопротивление варяжской гвардии и захватил Большой императорский дворец, который был вскоре разграблен плебсом. Переселившись во Влахернский дворец, Исаак подверг свергнутого предшественника страшным издевательствам и изощрённым пыткам, от которых тот скончался. В 1195 году Исаак был свергнут с престола своим братом Алексеем III Ангелом, ослеплён и брошен в тюрьму. Сын Исаака Алексей IV Ангел в 1202 году смог бежать из Константинополя и обратился за помощью к европейским правителям, что и стало формальным предлогом к масштабному походу на Византию (крестоносцы, шедшие в поход против христианского государства, позиционировали себя как борцов за восстановление власти законного императора, свергнутого узурпатором).

Четвёртый крестовый поход, ставший роковым для Византийской империи и её столицы, был организован венецианцами, для которых византийцы были основными торговыми соперниками на Востоке. Теперь Константинополь был уже не перевалочным пунктом, а непосредственной целью захватчиков. Среди западноевропейской военно-феодальной знати укоренилось убеждение, что одной из главных причин неудач крестовых походов являлась враждебность Византии. Кроме того, антивизантийские настроения умело подогревались воспоминаниями о недавней резне латинян в Константинополе, а рассказы о несметных богатствах византийской столицы разжигали воображение и алчность крестоносцев. Таким образом, первоначальный план Четвёртого крестового похода, предусматривавший морскую экспедицию на венецианских судах в Египет, был изменён, и войско крестоносцев двинулось к Константинополю (большую роль в этом повороте сыграла политика немецких феодалов и папы Иннокентия III, стремившегося к подчинению константинопольской Церкви).

В июне 1203 года суда крестоносцев подошли к Константинополю, который был лишён главного средства обороны, многократно спасавшего его ранее — собственного сильного флота. Алексей III попытался организовать оборону города со стороны моря, но корабли крестоносцев прорвались через массивную цепь, перекрывавшую вход в Золотой Рог. Рыцари под предводительством слепого венецианского дожа Энрико Дандоло высадились на берег и встали лагерем у Влахернского дворца. После нескольких стычек с врагом Алексей III на волне народного недовольства бежал из столицы, прихватив с собой часть казны. В Константинополе начались массовые волнения, в ходе которых толпа горожан освободила из тюрьмы Исаака II и провозгласила его императором. Но у стоявших под городскими стенами крестоносцев были совсем другие планы. С их подачи соправителем немощного и слепого Исаака стал его сын Алексей IV, пытавшийся с помощью высоких налогов расплатиться с посадившими его на трон рыцарями.

С каждым месяцем ситуация в Константинополе всё более накалялась. Поборы крестоносцев и политика императора Алексея IV, окружившего себя чужеземцами, вновь усилили вражду между греками и латинянами. В январе 1204 года собравшиеся на площадях толпы простолюдинов стали требовать смещения Ангелов. Когда Исаак II обратился за помощью к крестоносцам, его намерения выдал Алексей Мурзуфл, который и был избран новым императором. В ответ на свержение своих ставленников крестоносцы засыпали рвы перед крепостными стенами у Влахернского дворца и начали штурм города. 9 апреля им удалось прорвать оборону и ворваться в Константинополь, но удержаться в городе они не смогли. 12 апреля штурм возобновился, сопровождаемый грандиозным пожаром, уничтожившим около двух третей всех зданий. Сопротивление численно превосходивших противника византийских войск и императорской гвардии, состоявшей преимущественно из наёмников, было сломлено, город погрузился в кровопролитные уличные бои, а новоявленный император бежал. Утром 13 апреля в Константинополь, впервые в своей истории захваченный неприятелем, вступил командующий крестоносцами князь Бонифаций I Монферратский.

Двадцатитысячное войско крестоносцев приступило к разграблению Константинополя, не ограничившись обещанными им тремя днями (справедливости ради следует отметить, что массовой резни гражданского населения рыцари не учинили, но, спасаясь от насилия и грабежей, многие жители столицы сами бежали из города). В июне 1204 года сильный пожар опустошил обширную долину между монастырём Христа Эвергета и Влахернским дворцом, занятую кварталами богатых домов. В августе, после очередной стычки между византийцами и латинянами, в разных местах Константинополя вновь вспыхнули пожары. За сутки выгорела вся центральная часть города от Золотого Рога до Мраморного моря, были уничтожены богатые торгово-ремесленные кварталы, перестали существовать знаменитые медные, серебряные, шёлковые, пурпурные, хлебные и свечные торговые ряды; пламя перекинулось даже на суда в гавани. Этот пожар привёл к полному разорению торговцев и ремесленников Константинополя, после него утратили былое значение торгово-ремесленные корпорации, а сам город надолго сошёл со сцены мировой торговли.

Кроме того, пожары привели к гибели многих выдающихся памятников архитектуры и уникальных произведений искусств — великолепных статуй, мраморных колонн и портиков, церквей, монастырей и дворцов знати. В дымящихся руинах лежали Форум Константина и прилегающие к нему торговые улицы, знаменитые бани Зевксиппа и окрестности Большого дворца. Огонь чудом не тронул собор Святой Софии, остановившись у са́мого храма. То, что уцелело в огне пожарищ, было разграблено крестоносцами и венецианскими купцами. Из домов, дворцов и церквей вывозили золотые и серебряные изделия, драгоценные камни и ковры, меха и ткани, мраморные колонны и статуи, посуду и иконы. Завоеватели разорили даже усыпальницы византийских императоров и константинопольских патриархов, взломав массивные саркофаги. Многие бронзовые и медные статуи, а также сосуды и другая церковная утварь были переплавлены в монеты (в том числе статуи ипподрома, включая некоторые работы Лисиппа). Предводители крестоносцев заняли уцелевшие дворцы — Влахернский и Буколеон, но и их постигла участь разграбленной столицы.

Латинская империя

На обломках павшей Византийской империи образовалось несколько государств. Крестоносцы создали Латинскую империю, которая включала столицу Константинополь, земли по берегам Босфора и Дарданелл, часть Фракии и ряд островов Эгейского моря. Первым императором латинян стал один из предводителей крестового похода граф Балдуин I Фландрский. Венецианцам досталось северное предместье Константинополя — Галата, а также несколько городов на побережье Мраморного моря, острова в Ионическом и Эгейском морях, владения на Пелопоннесе и в Албании. Бонифаций I Монферратский возглавил Фессалоникийское королевство, созданное на землях Македонии и Фессалии, а Гильом I де Шамплит — Ахейское княжество. Часть бывших византийских владений осталась под контролем греческих правителей, которые образовали Никейскую империю, Трапезундскую империю и Эпирское царство. Вокруг Никейской империи стали постепенно концентрироваться силы, недовольные иноземным присутствием. Захват и разграбление Константинополя резко затормозили экономическое и культурное развитие города, переживавшего до этого период почти двухвекового культурного возрождения. Средоточением византийской науки и образования стала Никея, куда переехали многие константинопольские учёные и преподаватели, в том числе историк и писатель Никита Хониат.

В апреле 1205 года войска болгарского царя Калояна разбили крестоносцев у Адрианополя и пленили императора Балдуина I. Его брат и преемник Генрих I Фландрский собрал остатки сил и остановил наступление болгар и половцев под самым Константинополем. В мае 1205 года в столице Латинской империи от болезни скончался престарелый венецианский дож Энрико Дандоло — главный инициатор и вдохновитель Четвёртого крестового похода, а также, несмотря на свой возраст и слепоту, участник штурма Константинополя (он был похоронен в соборе Святой Софии, и его гробница сохранилась до наших дней). В январе 1206 года половцы расположились лагерем под стенами Константинополя, а болгары весь год опустошали Фракию, уводя в плен греческое население городов. Лишь осенью 1206 года латиняне предприняли поход в Болгарию, но уже весной 1207 года Калоян вновь осадил Адрианополь. После убийства заговорщиками Калояна на болгарский трон взошёл его племянник Борил, сблизившийся с Латинской империей, что на некоторое время обезопасило Константинополь с запада. Однако при Иване Асене II территория Болгарского царства вновь расширилась почти до столицы Латинской империи.

В 1235 году Константинополь осадили войска болгарского царя Ивана Асеня II и никейского императора Иоанна III, но эта кампания окончилась поражением никейского флота от венецианской эскадры и отступлением союзников. В дальнейшем никейцы предприняли ещё несколько попыток осадить Константинополь, но все они закончились неудачей (во многом благодаря тогдашнему доминированию венецианцев на море). К середине XIII века Латинская империя пришла в состояние полного экономического упадка. Православное духовенство активно агитировало народные массы, страдавшие от налогового гнёта, поборов и культурно-религиозного притеснения со стороны латинян. Весной 1260 года никейский император Михаил VIII Палеолог решил отбить Константинополь и с этой целью захватил Силиврию, изолировав столицу латинян со стороны суши. Готовясь к штурму Константинополя, греки попытались овладеть Галатой, где хозяйничали венецианцы, но понесли крупные потери и были вынуждены отступить (к тому же в Никее вспыхнула острая борьба между соперничающими группировками знати, которая заставила Михаила VIII на время отказаться от мысли о захвате Константинополя). Весной 1261 года никейский император стал готовить новый поход на столицу Латинской империи, попутно заручившись поддержкой генуэзцев, помогавших грекам деньгами и флотом, и сельджуков, помогавших воинами.

В июле 1261 года небольшое никейское войско под командованием Алексея Стратигопула, усиленное половцами и сельджукской конницей, подошло к стенам Константинополя. Основные силы латинян находились в этот момент в морском походе, а столицу охранял лишь небольшой гарнизон, состоявший из французов и венецианцев. Ночью передовой отряд греков сумел проникнуть в город через старый водосток, перебил стражу и открыл ворота Источника основным силам атакующих. В спящий Константинополь ворвалась конница, которая посеяла среди латинян панику. Греческое население оказало отрядам Стратигопула поддержку, вынудив императора Балдуина II де Куртене с остатками деморализованных войск бежать из столицы на венецианских кораблях на Эвбею (латиняне попытались было отбить город, но, увидев на стенах многочисленные силы греков, так и не решились на штурм и отплыли в Италию). 15 августа 1261 года, в праздник Успения Пресвятой Богородицы, Михаил VIII с триумфом вошёл в Константинополь через Золотые Ворота, направился в Студийский монастырь, а из него — в собор Святой Софии, где императора ожидали Стратигопул и патриарх Арсений Авториан. Таким образом, Византийская империя под властью династии Палеологов была восстановлена, но она представляла собой лишь тень некогда могущественного и обширного государства.

Династия Палеологов

После изгнания латинян Константинополю, вновь ставшему столицей Византийской империи, лишь отчасти удалось восстановить своё былое значение в качестве центра византийской культуры. Но величия и торгового могущества ни Византия, ни Константинополь так и не смогли вернуть. Михаил VIII приложил немало усилий для восстановления столицы, однако многие дворцы и храмы продолжали лежать в руинах, дома и целые районы были разобраны горожанами на камни и дрова, на месте некогда оживлённых кварталов располагались пустыри, огороды и сады. Большой императорский дворец окончательно пришёл в упадок, но Палеологи отреставрировали и расширили Влахернский дворец, а также перестроили и роскошно отделали монастыри Паммакаристы (при Михаиле VIII), Хора, Липса и Студийский (при Андронике II). Обычным делом для Константинополя стали голод среди городских низов и эпидемии. Под властью династии Палеологов находились лишь часть Фракии и Македонии, несколько островов в Эгейском море, отдельные районы на Пелопоннесе и северо-западная часть Малой Азии. В XIII веке уменьшилось торговое значение черноморских проливов, ослабли связи с Северным Причерноморьем, разорённым монгольскими завоеваниями.

Со временем Константинополь вновь стал довольно оживлённым торговым центром. К середине XIV века на рынках столицы шла бойкая торговля зерном, бобами, сухофруктами, вином, оливковым маслом, пряностями, мёдом, солью, рыбой, шёлком, льном, шерстью, кожами, мехами, благовониями, мылом, воском и ювелирными изделиями. Еврейский квартал, находившийся недалеко от устья Золотого Рога, славился торговлей драгоценными камнями. В гавань заходили суда из Италии, Сирии, Болгарии и Руси, однако торговые сборы и таможенные пошлины, составлявшие ранее важнейший источник пополнения византийской казны, всё более сокращались. Доля местных купцов в общем товарообороте была незначительной, в торговле (особенно внешней) доминировали генуэзцы и венецианцы. Генуэзцы в благодарность за поддержку, оказанную в борьбе с Латинской империей, получили в своё владение предместья Галату и Перу, которые вскоре оказались вообще не подвластны византийским властям, а также привилегии, которыми ранее пользовались венецианцы. Купцы Генуи были освобождены от всяких пошлин, вокруг Галаты выросла крепостная стена со рвом, которую охранял генуэзский военный гарнизон, а на вершине холма появилась огромная Галатская башня. Чем больше приходил в упадок византийский Константинополь, зажатый стенами Феодосия, тем больше процветала генуэзская Галата.

Весь период правления Палеологов большая часть причерноморской торговли находилась в руках генуэзских купцов (кроме того, через Кафу и Солдайю они торговали с Русью, Кавказом, Персией, Центральной Азией и Китаем в обход рынков Константинополя). В XIV веке таможенные доходы Галаты почти в семь раз превышали доходы византийской казны от таможенных пошлин. Дошло до того, что генуэзцы прямо препятствовали возрождению византийского флота, чтобы он не нарушил торговой монополии итальянцев в проливах и Причерноморье. Когда византийцы всё же начали строительство судов на верфях в заливе Золотой Рог, генуэзцы просто сожгли их. Опасаясь ещё большего экономического усиления Генуи, Михаил VIII в 1265 году разрешил кораблям венецианцев пользоваться проливами и заходить в Чёрное море. Отсутствие собственного сильного флота и опора на генуэзских наёмников не заставили себя ждать: в 1296 и 1297 годах венецианский флот практически беспрепятственно нападал на Константинополь и грабил пригороды столицы. Постепенно Эгейское, Чёрное и даже Мраморное моря, где господствовали корабли генуэзцев и венецианцев, почти полностью вышли из-под контроля Византии.

В 1274 году состоялся Второй Лионский собор, на котором Михаил VIII заключил так называемую Лионскую унию с католиками. Однако этот союз встретил решительное неприятие со стороны духовенства и большей части народных масс Византии, которые хорошо помнили латинское правление и насаждение захватчиками католицизма (особенно противились жители столицы, наиболее пострадавшие от полного разграбления города крестоносцами). После смерти Михаила VIII в 1282 году его сын Андроник II Палеолог аннулировал объединение восточной и западной Церквей. Осенью 1303 года в Константинополь со своим флотом и отрядами альмогаваров прибыл итальянский кондотьер Рожер де Флор. В благодарность за будущую помощь в борьбе с османами ему в жёны была отдана племянница императора и присвоен титул великого дуки. Вскоре Каталонская дружина, до того одержавшая несколько побед над турками, скатилась до грабежа мирного населения в Малой Азии. Подстрекаемый генуэзцами, Михаил IX Палеолог заманил Рожера де Флора в Адрианополь, где того вместе с другими воинами убили наёмники-аланы. В ответ каталонцы, вступившие в союз с болгарским царём Феодором Святославом Тертером, разграбили Фракию вплоть до окрестностей Константинополя. В 1321 году могущественная феодальная знать выдвинула на престол внука императора Андроника III, что привело к ожесточённой междоусобной войне, известной как «война двух Андроников» (1321—1325 года). Она закончилась уступкой Андроника II, который был вынужден назначить Андроника III своим соправителем. Тогда же новым символом династии Палеологов стал двуглавый орёл, символизировавший разделение власти между двумя враждебно настроенными друг к другу императорами.

В 1326 году турки-османы под предводительством бея Орхана I овладели одним из крупнейших византийских городов на северо-западе Малой Азии — Бурсой, и сделали его своей столицей. Таким образом границы быстро растущего государства Османов вплотную приблизились к Константинополю. В мае 1328 года в результате мятежа был свергнут Андроник II Палеолог, а его друг и советник Феодор Метохит вместе со своим учеником Никифором Григорой были заключены в монастырь. На трон взошёл нелюбимый внук свергнутого императора Андроник III Палеолог, всеми делами в правление которого заправлял Иоанн Кантакузин. В 1341—1347 годах в результате гражданской войны империя оказалась расколота между двумя группировками знати. Одни выступали против засилья в Константинополе влиятельных провинциальных феодалов и поддерживали малолетнего императора Иоанна V, другие встали на сторону его регента и богатейшего фракийского землевладельца Иоанна Кантакузина, также провозглашённого императором. В феврале 1347 года Иоанн Кантакузин при поддержке Орхана I вошёл в Константинополь. Вскоре в городе вспыхнула эпидемия чумы, а в 1348 году начался вооружённый конфликт с генуэзцами Галаты, которые разбили византийский флот и оставили за собой право взимать таможенные пошлины с судов, проходивших Босфором. В 1352 году вспыхнула новая гражданская война, в ходе которой в ноябре 1354 года столицу при поддержке генуэзцев занял теперь уже Иоанн V Палеолог. Иоанн Кантакузин под давлением горожан, недовольных его территориальными уступками османам, был вынужден удалиться в монастырь. Вследствие многочисленных эпидемий чумы, обрушившихся на Константинополь во второй половине XIV — начале XV века, население города резко сократилось и в XV веке не превышало 50 тыс. человек. В 1362 году султан Мурад I перенёс свою столицу в Адрианополь, фактически окружив Константинополь со всех сторон османскими владениями. Город продолжал именоваться столицей Византийской империи, которой, по сути дела, уже не существовало. Под властью императоров, вынужденных признать себя вассалами турецких султанов, находились только Константинополь, незначительные территории вокруг него и владения в Греции.

Султан Баязид I подумывал о захвате Константинополя, но, занятый войнами на западе и востоке, не хотел отвлекать значительные силы для штурма хорошо укреплённого города. Он решил взять Константинополь измором и, начиная с 1394 года, в течение семи лет блокировал город с суши, препятствуя подвозу продовольствия. Кроме того, на азиатском берегу Босфора была построена османская крепость Анадолухисары, которая значительно осложняла свободное мореходство проливами. В Константинополе начался голод, горожане разбирали на дрова целые кварталы старой застройки. Положение усугубляли частые народные волнения и связанные с борьбой за престол междоусобицы, во время которых соперничающие партии не раз обращались за помощью к османам или западноевропейским правителям. Одним из условий ослабления османской блокады стало требование выделить для небольшого мусульманского анклава Константинополя мечети и разрешить мусульманам судиться между собой у назначаемого султаном шариатского судьи (кади).

В 1396 году европейские страны, напуганные угрозой турецкого нашествия, организовали крестовый поход под предводительством венгерского короля Сигизмунда, однако войска Баязида I разгромили крестоносцев в северной Болгарии у Никополя. Сигизмунду вместе с Великим магистром Родоса удалось бежать. Они добрались до венецианских кораблей, стоявших на Дунае, а затем укрылись за стенами Константинополя. Турки продолжали опустошать окрестности византийской столицы, положение которой становилось катастрофическим. В конце 1399 года император Мануил II Палеолог, пытавшийся заручиться поддержкой католической Европы, отплыл из Константинополя в сопровождении своей свиты. В Италии, Франции, Англии и Испании ему оказали торжественный приём, сочувствовали, но идея организации нового крестового похода против Баязида не нашла поддержки у западноевропейских правителей.

Спасение пришло откуда не ждали. Из Средней Азии в Анатолию вторглись войска Тамерлана, которые 28 июля 1402 года в битве при Анкаре разгромили армию османов. Султан Баязид был пленён и скончался в неволе, его государство подверглось полному разорению, что на полвека отсрочило окончательную гибель Византии и падение её столицы. Как только султан Мурад II сумел укрепить власть турок в Малой Азии и на Балканах, он стал готовиться к захвату Константинополя. 24 августа 1422 года османы пошли на штурм крепостных стен, но встретили отчаянное сопротивление всех жителей города. Ночью Мурад приказал сжечь осадные башни и отступить (одной из причин стал новый мятеж части османской знати в Малой Азии), а в 1424 году подписал с Мануилом II мирный договор, по которому византийский император вновь признавал себя данником султана и уступал ему ряд городов в Македонии и Фракии. В 1427 году генуэзцы построили в Галате католический монастырь Святой Марии. В 1433 году была полностью обновлена внешняя стена города (в том числе и благодаря частным пожертвованиям), в 1434 году пожар уничтожил Влахернскую церковь, одну из наиболее почитаемых в Константинополе. В 1439 году Иоанн VIII Палеолог добился согласия православного духовенства на заключение унии, которая фактически ставила константинопольского патриарха в зависимость от папы римского. На Флорентийском соборе латинянам удалось навязать основные положения католического вероучения греческим церковным иерархам, которые вместе с императором в ответ надеялись получить от Запада помощь в борьбе с турками.

Влахернский дворец	Церковь монастыря Липса	Церковь монастыря Хора	Церковь монастыря Паммакаристы

Флорентийская уния была отвергнута подавляющим большинством православного духовенства и народных масс. Многие из тех членов посольства, кто поставил на документе свои подписи, по возвращении в Константинополь были вынуждены под давлением толпы немедленно отозвать их. Столичный люд был настроен крайне враждебно по отношению к католической Церкви, в его представлении папа отождествлялся с Антихристом, а «папа римский» было распространённой в городе кличкой собак (недовольство унией достигло такой степени, что многие горожане отказывались упоминать императора-униата в своих молитвах). В Константинополе разгорелась острая борьба между латинофильской частью знати и партией противников унии из самых различных слоёв общества (в 1450 году на волне этого противостояния был вынужден бежать в Рим даже патриарх Григорий III, выступавший за унию с папством). Этот раскол ещё более ухудшил катастрофическое положение города, со всех сторон окружённого владениями османов. После разгрома турками последнего крестового похода под Варной (1444) Константинополь потерял всякую надежду на спасение со стороны европейских стран. Судьба Византии была предрешена (особенно после повторного вступления на престол султана Мехмеда II, который поставил перед собой цель во что бы то ни стало захватить Константинополь и уничтожить Византийскую империю).

После смерти императора Иоанна VIII (31 октября 1448) византийский престол попытался захватить его младший брат Димитрий, первым прибывший в Константинополь, но их мать Елена Драгаш сделала ставку на другого сына — Константина. В январе 1449 года с согласия османского султана Константин был провозглашён императором в Мистре и лишь в марте прибыл в столицу (не имея средств, он был вынужден добираться в Константинополь на попутном каталонском судне). Ситуация в городе была такой, что новоиспечённый император наперекор традиции так и не был коронован патриархом в кафедральном соборе Святой Софии. Несмотря на то, что Константинополь продолжал играть роль крупного торгового центра вплоть до открытия морского пути в Индию, а в руках византийских купцов ещё имелись значительные богатства, несмотря на зарождение в городе мануфактур и появление сильного ростовщического капитала, византийская экономика и городская жизнь империи приходили в упадок. Наплыв иностранных товаров, засилье итальянских купцов и слабость внутреннего рынка привели к разорению многих местных ремесленников и мелких торговцев. Венецианцы, возродившие свой квартал в прибрежном районе Платея (несколько выше того места, где располагался прежний квартал), имели в Константинополе свои церкви, склады, мастерские, органы самоуправления и даже свой автономный суд, не зависевший от решений императора и его правительства. Турецкие купцы, нередко прибывавшие в город, также подчинялись местному османскому чиновнику, подотчётному лишь султану.

В XIV—XV веках, с расцветом в Италии культурного феномена эпохи Возрождения, среди западноевропейских интеллектуалов проснулся интерес к античной культуре и греческому языку. Многие учёные Константинополя (Варлаам Калабрийский, Плифон и Мануил Хрисолор) поддерживали тесные связи с видными гуманистами Италии, немало итальянских гуманистов (Гуарино да Верона, Франческо Филельфо и другие) приезжали в столицу Византии изучать греческий язык, древнегреческую литературу и философию. Из Византии в Италию было вывезено огромное количество старинных греческих рукописей и иллюстраций (это делали как итальянские коллекционеры и монахи, так и греческие учёные, спасавшие манускрипты от османских погромов).

В эпоху династии Палеологов в Константинополе, переживавшем так называемое Палеологовское возрождение, работали видные богословы и философы Григорий Палама, Феодор Метохит, Варлаам Калабрийский, Мануил Хрисолор, Плифон и Марк Эфесский, историки Георгий Акрополит и Георгий Сфрандзи, историк и астроном Никифор Григора, историк, философ и математик Георгий Пахимер, математик Максим Плануд, художник Феофан Грек, поэт Мануил Фил, писатель Иосиф Вриенний. В искусстве также произошёл кратковременный, но яркий расцвет. С появлением в культуре новых гуманистических черт живопись приобрела большую реалистичность (особенно в изображении человеческих эмоций, что видно на примере мозаики церкви монастыря Хора).

Захват Константинополя османами

Подготовку к захвату Константинополя Мехмед II начал с дипломатических шагов, заключив мирные договоры с западными соседями, а затем укрепил свою власть в Малой Азии, покорив мятежного правителя Карамана. Император Константин XI Палеолог, подстрекаемый частью придворных советников, попытался надавить на султана через находившегося в Константинополе в качестве номинального заложника османского принца Орхана, но это лишь подтолкнуло Мехмеда ускорить приготовления к осаде города. В марте 1452 года турки приступили к строительству на европейском берегу Босфора, в самом узком месте пролива, мощной крепости Румелихисары, которая вместе с расположенной напротив старой крепостью Анадолухисары фактически ставила водный путь под полный контроль султана. Четыре месяца здесь трудились более 6 тыс. человек, а Мехмед лично наблюдал за ходом работ. Крепость была сооружена в форме треугольника или неправильного пятиугольника, её высокие стены увенчали четыре больших и 13 малых башен. Турки разобрали на стройматериалы все окрестные церкви, монастыри и покинутые греческие деревни, а также расположенные на самом мысу старые византийские тюрьмы, известные в прошлом под названием башен Леты и Забвения. Гарнизон Румелихисары под командованием Фируз-бея, вооружённый пушками большого калибра, представлял собой весьма внушительную военную силу. После завершения строительства османы начали морскую блокаду Константинополя, перекрыв подвоз жизненно важного для столицы зерна из Причерноморья (недаром турки называли крепость Богазкезен — «Перерезавшая проливы» или «Перерезавшая горло»). Мехмед отдал приказ подвергать тщательному таможенному досмотру все проходящие через Босфор суда, а те из них, кто осмелится уклоняться от досмотра и уплаты пошлины, — уничтожать огнём крепостных орудий (в ноябре 1452 года в назидание остальным был потоплен большой венецианский торговый корабль, а его экипаж был казнён за неподчинение приказу о досмотре).

Император Константин, готовый практически на любые уступки, попытался достичь мира с Мехмедом, но султан поставил лишь одно условие — сдать ему город, взамен предложив императору во владение Морею. Константин отверг сдачу византийской столицы, заявив, что предпочтёт смерть на поле боя. В середине лета жители окрестных деревень, подвергавшихся постоянному разорению со стороны турок, были собраны в городе, после чего Константин приказал закрыть все ворота. Осенью 1452 года турки заняли последние из принадлежавших византийцам городов — Месемврию, Анхиалос, Визу и Силиврию. В октябре (по другим данным — в ноябре) 1452 года в Константинополь с небольшим отрядом лучников прибыл папский легат Исидор, подписавший в соборе Святой Софии новое соглашение, которое подтвердило Флорентийскую унию. После того как Исидор отслужил в главном православном храме города мессу по католическому обряду (12 декабря 1452 года), страсти ещё более накалились. Константинополь охватили массовые волнения, толпы возбуждённых популярным в народе богословом Геннадием горожан и монахов стали угрожать расправой сторонникам унии и католикам, а собор Святой Софии опустел как осквернённый.

Тем временем всю зиму три турецких конных полка стояли лагерем у городских ворот генуэзского района Пера, а в Адрианополе шли последние приготовления к решающему походу на Константинополь. Султан лично изучал планы города и его укреплений, подолгу обсуждал со своими советниками стратегию кампании, особое внимание уделяя оснащению армии мощной осадной техникой и артиллерией. Несмотря на религиозную вражду и нелюбовь населения к императору-униату, Константин XI благодаря частным пожертвованиям сумел заготовить небольшое количество продовольствия и оружия, укрепить башни и заброшенные участки стен, расчистить рвы. В то же время немало состоятельных горожан пытались бежать из Константинополя, прорываясь мимо османских судов на венецианских и критских галерах. Перепись жителей, способных с оружием в руках защищать Константинополь, показала, что таковых не более 5 тыс. человек. Ещё около 2 тыс. воинов насчитывали отряды генуэзских, венецианских и каталонских наёмников и добровольцев, часть из которых прибыла незадолго до начала осады на нескольких судах (причём некоторые из них — на свои деньги). Блокированный в Золотом Роге византийский флот состоял из 25 кораблей. 23 марта 1453 года огромная турецкая армия под командованием самого Мехмеда II двинулась на Константинополь (караваны с пушками и тяжёлым снаряжением, а также вспомогательные отряды, укреплявшие перед ними дороги и мосты, начали марш по Фракии ещё раньше — в феврале). Тем временем османский флот, вышедший из Галлиполи, вошёл в Босфор и начал переправку частей из Малой Азии на европейский берег. 1 апреля все жители Константинополя в последний раз отпраздновали Пасху, 2 апреля были запечатаны все ворота и натянута цепь через Золотой Рог, а 6 апреля началась знаменитая осада византийской столицы.

Турецкие войска окружили город по всей линии его сухопутных стен — от Золотых ворот до Галаты и Перы. Ставка султана располагалась за Шестым холмом, напротив Адрианопольских ворот. Сведения о численности армии Мехмеда весьма противоречивы и значительно разнятся в зависимости от источника. Византийский историк Дука писал о 400 тысячах человек, другой историк и очевидец осады, Георгий Сфрандзи, упоминал о 250 тысячах, современные турецкие историки оценивают численность османской армии в 150 тыс. человек (включая многочисленные тыловые и вспомогательные части, прислугу, ремесленников и мелких торговцев, мусульманских священников и дервишей, не принимавшие непосредственного участия в боевых действиях). Кроме того, султан собрал для осады около 80 военных и более 300 торговых судов, приспособленных для переброски войск и военных грузов. В армии Мехмеда было немало христианских вассалов, поставщиков оружия и боеприпасов, мастеров и советников из европейских стран; для службы в разведке охотно нанимались венецианские шпионы (во время осады в стане осаждавших проводились даже христианские богослужения).

Большая часть новосозданной артиллерии, в том числе и гигантская пушка Урбана, а также сотни требюше были поставлены напротив ворот Святого Романа и участка Средних стен (между Шестым и Седьмым холмами). Центральной группой, состоявшей из отборных частей янычар, командовал сам Мехмед II. Правым крылом осаждавших, которое тянулось до Золотых ворот и было укомплектовано малоазиатскими частями, командовал опытный полководец Исхак-паша (ему помогал Махмуд-паша). Левым крылом, тянувшимся до берега Золотого Рога и укомплектованным полками из балканских владений османов, командовал военачальник Караджа-бей. Тылы турецкого войска прикрывала конница, а вдоль Золотого Рога и на холмах Перы расположились отряды Заган-паши. В месте слияния Босфора и Золотого Рога стояла турецкая эскадра под командованием адмирала Балтоглу, напротив которой, за железной цепью, в боевом ряду выстроились суда византийцев и их европейских союзников (до сорока торговых каракк и военных галер из Венеции, Генуи, Анконы, Крита, Хиоса, Родоса, Таны, Трапезунда, Каталонии и Прованса).

Из-за нехватки людей византийцы оставили практически без защиты городские стены вдоль побережья Мраморного моря, а оборону побережья Золотого Рога поручили Луке Нотарасу. Самые боеспособные силы защитников Константинополя, состоявшие из императорской гвардии и генуэзских отрядов под командованием Джованни Джустиниани, были размещены в центре обороны, у ворот Святого Романа и в долине реки Ликос (фактически ставки султана и императора располагались друг напротив друга). Остальные участки стен и побережья прикрывали смешанные отряды византийцев и наёмников-латинян под командованием греков Феодора из Каристоса, Феофила Палеолога, Димитрия Кантакузина и Никифора Палеолога, братьев-генуэзцев Боккьярди, венецианцев Минотто, Тревизано, Джакопо Контарини и Альвизе Дьедо, шотландца Иоанна (Иоанна Германца), турка Орхана и кардинала Исидора. 7 апреля загремели первые выстрелы батарей турецких пушек, считавшихся в ту пору лучшими в Европе. Попутно отряды турок захватили крепости Ферапия и Студион, располагавшиеся вне городских стен, и сожгли крепость на острове Принкипо, жестоко казнив уцелевших воинов. 18 апреля Мехмед отдал приказ начать штурм, сосредоточив главные силы на наиболее повреждённых артиллерией участках стены и даже предприняв подкоп, но византийцы смогли отбить атаку (в том числе нападение османской эскадры на флот союзников). 20 апреля три генуэзских судна, загруженных на деньги папы Николая V оружием и продовольствием, и один византийский корабль, перевозивший зерно с Сицилии, нанесли поражение турецкой эскадре и прорвались в Золотой Рог к основным силам осаждённых.

Тогда Мехмед приказал перетащить около 70 своих лёгких кораблей волоком через холмы Перы в Золотой Рог, что сильно деморализовало защитников Константинополя и оказало большое влияние на дальнейший ход боевых действий. 28 апреля несколько итальянских кораблей предприняли попытку атаковать турецкий флот в Золотом Роге, но потерпели поражение. Около 40 пленённых моряков по приказу Мехмеда посадили на кол перед стенами города. В отместку византийцы повесили на бастионах несколько сот пленных турок, содержавшихся в тюрьме. В лагере осаждённых обострились разногласия между греками и латинянами, усиленные нехваткой продовольствия и позицией генуэзцев Галаты, которые не раз открыто помогали султану. Кроме того, часто конфликтовали между собой традиционные соперники — генуэзцы и венецианцы, а православное духовенство было раздражено императором-униатом, который изымал церковное имущество для нужд обороны. Непрекращающиеся обстрелы стен пушками и катапультами чередовались попытками засыпать ров, подогнать осадные башни, поджечь ворота и прорыть под стенами туннели, а также массированными сухопутными и морскими атаками, которые редеющим и ослабленным силам защитников города отбивать становилось всё труднее и труднее. Основной удар решающего штурма Мехмед решил нанести по наиболее пострадавшему участку крепостных стен — между воротами Святого Романа и Харисийскими воротами, где укрепления из-за особенностей рельефа располагались ниже позиций турецких батарей, а ров был не столь глубоким.

К моменту штурма из всех защитников города, кто стоял на стенах и плавал на судах в начале осады, уцелел лишь каждый второй. В некоторых местах башню или бастион между башнями обороняло по два-три человека. На центральном участке обороны в районе Месотехиона было сосредоточено три тысячи воинов — византийских гвардейцев, генуэзских наёмников и венецианских моряков. После полуночи 29 мая 1453 года турецкие войска волна за волной пошли в атаку. Пушки разрушили остатки стен в районе ворот Святого Романа, а бегство тяжело раненного командира генуэзцев Джустиниани вызвало замешательство в рядах обороняющихся. В бою у ворот Святого Романа погиб последний византийский император Константин (вскоре по приказу султана его отсечённую голову выставили на высокой колонне Юстиниана в центре города). Турки хлынули в Константинополь, добивая всех уцелевших воинов и тех, кто не представлял ценности в качестве раба (стариков, больных, калек, слабоумных и младенцев). Около 20 византийских и итальянских судов (согласно другим данным — только семь генуэзских и венецианских кораблей) смогли вырваться из Золотого Рога, воспользовавшись тем, что моряки турецкой эскадры также бросились грабить город. Мужественно оборонявшие несколько башен критяне так поразили Мехмеда, что он разрешил им прекратить сопротивление и беспрепятственно уплыть из города на своих трёх кораблях. Разграбление Константинополя продолжалось трое суток, часть зданий сильно пострадала от пожаров. Уцелевших жителей покорённой столицы, в том числе укрывшихся в соборе Святой Софии (в основном женщин, детей, стариков и монахов) турки продали в рабство на невольничьих рынках.

Стена средневекового Константинополя в районе Харисийских (Адрианопольских) ворот со следами османских обстрелов

См. также: История османского Стамбула

Литература

• Дубнов С. М. Краткая история евреев. — Ростов н/Д: Феникс, 2003. — 576 с. — ISBN 5-222-03451-8.
• Косминский Е. А. История Средних веков. — М.: Политиздат, 1952. — 748 с.
• Кроули Р. Константинополь: Последняя осада. 1453. — М.: АСТ Москва, 2008. — 346 с. — ISBN 978-5-9713-9418-1.
• Лэнг Д. Армяне. Народ-созидатель. — М.: Центрполиграф, 2004. — 350 с. — ISBN 5-9524-0954-7.
• Мантран Р. Повседневная жизнь Стамбула в эпоху Сулеймана Великолепного. — М.: Молодая гвардия, 2006. — 367 с. — ISBN 5-235-02803-1.
• Машкин Н. А. История Древнего Рима. — М.: Политиздат, 1950. — 736 с.
• Петросян Ю. А., Юсупов А. Р. Город на двух континентах. — М.: Наука. Гл. ред. вост. лит, 1977. — 288 с.
• Успенский Ф. И. История Византийской империи. Становление. — М.: Астрель, 2011. — 608 с. — ISBN 978-5-17-072052-1.
• Чекалова А. А. Константинополь в VI веке. Восстание Ника. — М.: Наука, 1986. — 174 с.
• Эссад Д. Константинополь от Византии до Стамбула. — М.: Изд. М. и С. Сабашниковых, 1919. — 336 с.
• Большая Российская энциклопедия. — М.: БРЭ, 2010. — Т. 15. — 767 с. — ISBN 978-5-85270-346-0.
• Miller T. S. The Birth of the Hospital in the Byzantine Empire. — Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1997. — 328 с. — ISBN 0-8018-2676-4.
• Nevra Necipoğlu. Byzantine Constantinople: Monuments, Topography and Everyday Life. — BRILL, 2001. — 363 с. — ISBN 9789004116252.
• Zeynep Çelik. The Remaking of Istanbul: Portrait of an Ottoman City in the Nineteenth Century. — University of California Press, 1986. — 183 с. — ISBN 9780520082397.

Средневековье   Византийская империя   Стамбул

Отрывок, характеризующий История Константинополя

– Поцелуйте куклу, – сказала она.
Борис внимательным, ласковым взглядом смотрел в ее оживленное лицо и ничего не отвечал.
– Не хотите? Ну, так подите сюда, – сказала она и глубже ушла в цветы и бросила куклу. – Ближе, ближе! – шептала она. Она поймала руками офицера за обшлага, и в покрасневшем лице ее видны были торжественность и страх.
– А меня хотите поцеловать? – прошептала она чуть слышно, исподлобья глядя на него, улыбаясь и чуть не плача от волненья.
Борис покраснел.
– Какая вы смешная! – проговорил он, нагибаясь к ней, еще более краснея, но ничего не предпринимая и выжидая.
Она вдруг вскочила на кадку, так что стала выше его, обняла его обеими руками, так что тонкие голые ручки согнулись выше его шеи и, откинув движением головы волосы назад, поцеловала его в самые губы.
Она проскользнула между горшками на другую сторону цветов и, опустив голову, остановилась.
– Наташа, – сказал он, – вы знаете, что я люблю вас, но…
– Вы влюблены в меня? – перебила его Наташа.
– Да, влюблен, но, пожалуйста, не будем делать того, что сейчас… Еще четыре года… Тогда я буду просить вашей руки.
Наташа подумала.
– Тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать… – сказала она, считая по тоненьким пальчикам. – Хорошо! Так кончено?
И улыбка радости и успокоения осветила ее оживленное лицо.
– Кончено! – сказал Борис.
– Навсегда? – сказала девочка. – До самой смерти?
И, взяв его под руку, она с счастливым лицом тихо пошла с ним рядом в диванную.


Графиня так устала от визитов, что не велела принимать больше никого, и швейцару приказано было только звать непременно кушать всех, кто будет еще приезжать с поздравлениями. Графине хотелось с глазу на глаз поговорить с другом своего детства, княгиней Анной Михайловной, которую она не видала хорошенько с ее приезда из Петербурга. Анна Михайловна, с своим исплаканным и приятным лицом, подвинулась ближе к креслу графини.
– С тобой я буду совершенно откровенна, – сказала Анна Михайловна. – Уж мало нас осталось, старых друзей! От этого я так и дорожу твоею дружбой.
Анна Михайловна посмотрела на Веру и остановилась. Графиня пожала руку своему другу.
– Вера, – сказала графиня, обращаясь к старшей дочери, очевидно, нелюбимой. – Как у вас ни на что понятия нет? Разве ты не чувствуешь, что ты здесь лишняя? Поди к сестрам, или…
Красивая Вера презрительно улыбнулась, видимо не чувствуя ни малейшего оскорбления.
– Ежели бы вы мне сказали давно, маменька, я бы тотчас ушла, – сказала она, и пошла в свою комнату.
Но, проходя мимо диванной, она заметила, что в ней у двух окошек симметрично сидели две пары. Она остановилась и презрительно улыбнулась. Соня сидела близко подле Николая, который переписывал ей стихи, в первый раз сочиненные им. Борис с Наташей сидели у другого окна и замолчали, когда вошла Вера. Соня и Наташа с виноватыми и счастливыми лицами взглянули на Веру.
Весело и трогательно было смотреть на этих влюбленных девочек, но вид их, очевидно, не возбуждал в Вере приятного чувства.
– Сколько раз я вас просила, – сказала она, – не брать моих вещей, у вас есть своя комната.
Она взяла от Николая чернильницу.
– Сейчас, сейчас, – сказал он, мокая перо.
– Вы всё умеете делать не во время, – сказала Вера. – То прибежали в гостиную, так что всем совестно сделалось за вас.
Несмотря на то, или именно потому, что сказанное ею было совершенно справедливо, никто ей не отвечал, и все четверо только переглядывались между собой. Она медлила в комнате с чернильницей в руке.
– И какие могут быть в ваши года секреты между Наташей и Борисом и между вами, – всё одни глупости!
– Ну, что тебе за дело, Вера? – тихеньким голоском, заступнически проговорила Наташа.
Она, видимо, была ко всем еще более, чем всегда, в этот день добра и ласкова.
– Очень глупо, – сказала Вера, – мне совестно за вас. Что за секреты?…
– У каждого свои секреты. Мы тебя с Бергом не трогаем, – сказала Наташа разгорячаясь.
– Я думаю, не трогаете, – сказала Вера, – потому что в моих поступках никогда ничего не может быть дурного. А вот я маменьке скажу, как ты с Борисом обходишься.
– Наталья Ильинишна очень хорошо со мной обходится, – сказал Борис. – Я не могу жаловаться, – сказал он.
– Оставьте, Борис, вы такой дипломат (слово дипломат было в большом ходу у детей в том особом значении, какое они придавали этому слову); даже скучно, – сказала Наташа оскорбленным, дрожащим голосом. – За что она ко мне пристает? Ты этого никогда не поймешь, – сказала она, обращаясь к Вере, – потому что ты никогда никого не любила; у тебя сердца нет, ты только madame de Genlis [мадам Жанлис] (это прозвище, считавшееся очень обидным, было дано Вере Николаем), и твое первое удовольствие – делать неприятности другим. Ты кокетничай с Бергом, сколько хочешь, – проговорила она скоро.
– Да уж я верно не стану перед гостями бегать за молодым человеком…
– Ну, добилась своего, – вмешался Николай, – наговорила всем неприятностей, расстроила всех. Пойдемте в детскую.
Все четверо, как спугнутая стая птиц, поднялись и пошли из комнаты.
– Мне наговорили неприятностей, а я никому ничего, – сказала Вера.
– Madame de Genlis! Madame de Genlis! – проговорили смеющиеся голоса из за двери.
Красивая Вера, производившая на всех такое раздражающее, неприятное действие, улыбнулась и видимо не затронутая тем, что ей было сказано, подошла к зеркалу и оправила шарф и прическу. Глядя на свое красивое лицо, она стала, повидимому, еще холоднее и спокойнее.

В гостиной продолжался разговор.
– Ah! chere, – говорила графиня, – и в моей жизни tout n'est pas rose. Разве я не вижу, что du train, que nous allons, [не всё розы. – при нашем образе жизни,] нашего состояния нам не надолго! И всё это клуб, и его доброта. В деревне мы живем, разве мы отдыхаем? Театры, охоты и Бог знает что. Да что обо мне говорить! Ну, как же ты это всё устроила? Я часто на тебя удивляюсь, Annette, как это ты, в свои годы, скачешь в повозке одна, в Москву, в Петербург, ко всем министрам, ко всей знати, со всеми умеешь обойтись, удивляюсь! Ну, как же это устроилось? Вот я ничего этого не умею.
– Ах, душа моя! – отвечала княгиня Анна Михайловна. – Не дай Бог тебе узнать, как тяжело остаться вдовой без подпоры и с сыном, которого любишь до обожания. Всему научишься, – продолжала она с некоторою гордостью. – Процесс мой меня научил. Ежели мне нужно видеть кого нибудь из этих тузов, я пишу записку: «princesse une telle [княгиня такая то] желает видеть такого то» и еду сама на извозчике хоть два, хоть три раза, хоть четыре, до тех пор, пока не добьюсь того, что мне надо. Мне всё равно, что бы обо мне ни думали.
– Ну, как же, кого ты просила о Бореньке? – спросила графиня. – Ведь вот твой уже офицер гвардии, а Николушка идет юнкером. Некому похлопотать. Ты кого просила?
– Князя Василия. Он был очень мил. Сейчас на всё согласился, доложил государю, – говорила княгиня Анна Михайловна с восторгом, совершенно забыв всё унижение, через которое она прошла для достижения своей цели.
– Что он постарел, князь Василий? – спросила графиня. – Я его не видала с наших театров у Румянцевых. И думаю, забыл про меня. Il me faisait la cour, [Он за мной волочился,] – вспомнила графиня с улыбкой.
– Всё такой же, – отвечала Анна Михайловна, – любезен, рассыпается. Les grandeurs ne lui ont pas touriene la tete du tout. [Высокое положение не вскружило ему головы нисколько.] «Я жалею, что слишком мало могу вам сделать, милая княгиня, – он мне говорит, – приказывайте». Нет, он славный человек и родной прекрасный. Но ты знаешь, Nathalieie, мою любовь к сыну. Я не знаю, чего я не сделала бы для его счастья. А обстоятельства мои до того дурны, – продолжала Анна Михайловна с грустью и понижая голос, – до того дурны, что я теперь в самом ужасном положении. Мой несчастный процесс съедает всё, что я имею, и не подвигается. У меня нет, можешь себе представить, a la lettre [буквально] нет гривенника денег, и я не знаю, на что обмундировать Бориса. – Она вынула платок и заплакала. – Мне нужно пятьсот рублей, а у меня одна двадцатипятирублевая бумажка. Я в таком положении… Одна моя надежда теперь на графа Кирилла Владимировича Безухова. Ежели он не захочет поддержать своего крестника, – ведь он крестил Борю, – и назначить ему что нибудь на содержание, то все мои хлопоты пропадут: мне не на что будет обмундировать его.
Графиня прослезилась и молча соображала что то.
– Часто думаю, может, это и грех, – сказала княгиня, – а часто думаю: вот граф Кирилл Владимирович Безухой живет один… это огромное состояние… и для чего живет? Ему жизнь в тягость, а Боре только начинать жить.
– Он, верно, оставит что нибудь Борису, – сказала графиня.
– Бог знает, chere amie! [милый друг!] Эти богачи и вельможи такие эгоисты. Но я всё таки поеду сейчас к нему с Борисом и прямо скажу, в чем дело. Пускай обо мне думают, что хотят, мне, право, всё равно, когда судьба сына зависит от этого. – Княгиня поднялась. – Теперь два часа, а в четыре часа вы обедаете. Я успею съездить.
И с приемами петербургской деловой барыни, умеющей пользоваться временем, Анна Михайловна послала за сыном и вместе с ним вышла в переднюю.
– Прощай, душа моя, – сказала она графине, которая провожала ее до двери, – пожелай мне успеха, – прибавила она шопотом от сына.
– Вы к графу Кириллу Владимировичу, ma chere? – сказал граф из столовой, выходя тоже в переднюю. – Коли ему лучше, зовите Пьера ко мне обедать. Ведь он у меня бывал, с детьми танцовал. Зовите непременно, ma chere. Ну, посмотрим, как то отличится нынче Тарас. Говорит, что у графа Орлова такого обеда не бывало, какой у нас будет.


– Mon cher Boris, [Дорогой Борис,] – сказала княгиня Анна Михайловна сыну, когда карета графини Ростовой, в которой они сидели, проехала по устланной соломой улице и въехала на широкий двор графа Кирилла Владимировича Безухого. – Mon cher Boris, – сказала мать, выпрастывая руку из под старого салопа и робким и ласковым движением кладя ее на руку сына, – будь ласков, будь внимателен. Граф Кирилл Владимирович всё таки тебе крестный отец, и от него зависит твоя будущая судьба. Помни это, mon cher, будь мил, как ты умеешь быть…
– Ежели бы я знал, что из этого выйдет что нибудь, кроме унижения… – отвечал сын холодно. – Но я обещал вам и делаю это для вас.
Несмотря на то, что чья то карета стояла у подъезда, швейцар, оглядев мать с сыном (которые, не приказывая докладывать о себе, прямо вошли в стеклянные сени между двумя рядами статуй в нишах), значительно посмотрев на старенький салоп, спросил, кого им угодно, княжен или графа, и, узнав, что графа, сказал, что их сиятельству нынче хуже и их сиятельство никого не принимают.
– Мы можем уехать, – сказал сын по французски.
– Mon ami! [Друг мой!] – сказала мать умоляющим голосом, опять дотрогиваясь до руки сына, как будто это прикосновение могло успокоивать или возбуждать его.
Борис замолчал и, не снимая шинели, вопросительно смотрел на мать.
– Голубчик, – нежным голоском сказала Анна Михайловна, обращаясь к швейцару, – я знаю, что граф Кирилл Владимирович очень болен… я затем и приехала… я родственница… Я не буду беспокоить, голубчик… А мне бы только надо увидать князя Василия Сергеевича: ведь он здесь стоит. Доложи, пожалуйста.
Швейцар угрюмо дернул снурок наверх и отвернулся.
– Княгиня Друбецкая к князю Василию Сергеевичу, – крикнул он сбежавшему сверху и из под выступа лестницы выглядывавшему официанту в чулках, башмаках и фраке.
Мать расправила складки своего крашеного шелкового платья, посмотрелась в цельное венецианское зеркало в стене и бодро в своих стоптанных башмаках пошла вверх по ковру лестницы.
– Mon cher, voue m'avez promis, [Мой друг, ты мне обещал,] – обратилась она опять к Сыну, прикосновением руки возбуждая его.
Сын, опустив глаза, спокойно шел за нею.
Они вошли в залу, из которой одна дверь вела в покои, отведенные князю Василью.
В то время как мать с сыном, выйдя на середину комнаты, намеревались спросить дорогу у вскочившего при их входе старого официанта, у одной из дверей повернулась бронзовая ручка и князь Василий в бархатной шубке, с одною звездой, по домашнему, вышел, провожая красивого черноволосого мужчину. Мужчина этот был знаменитый петербургский доктор Lorrain.
– C'est donc positif? [Итак, это верно?] – говорил князь.
– Mon prince, «errare humanum est», mais… [Князь, человеку ошибаться свойственно.] – отвечал доктор, грассируя и произнося латинские слова французским выговором.
– C'est bien, c'est bien… [Хорошо, хорошо…]
Заметив Анну Михайловну с сыном, князь Василий поклоном отпустил доктора и молча, но с вопросительным видом, подошел к ним. Сын заметил, как вдруг глубокая горесть выразилась в глазах его матери, и слегка улыбнулся.
– Да, в каких грустных обстоятельствах пришлось нам видеться, князь… Ну, что наш дорогой больной? – сказала она, как будто не замечая холодного, оскорбительного, устремленного на нее взгляда.
Князь Василий вопросительно, до недоумения, посмотрел на нее, потом на Бориса. Борис учтиво поклонился. Князь Василий, не отвечая на поклон, отвернулся к Анне Михайловне и на ее вопрос отвечал движением головы и губ, которое означало самую плохую надежду для больного.
– Неужели? – воскликнула Анна Михайловна. – Ах, это ужасно! Страшно подумать… Это мой сын, – прибавила она, указывая на Бориса. – Он сам хотел благодарить вас.
Борис еще раз учтиво поклонился.
– Верьте, князь, что сердце матери никогда не забудет того, что вы сделали для нас.
– Я рад, что мог сделать вам приятное, любезная моя Анна Михайловна, – сказал князь Василий, оправляя жабо и в жесте и голосе проявляя здесь, в Москве, перед покровительствуемою Анною Михайловной еще гораздо большую важность, чем в Петербурге, на вечере у Annette Шерер.
– Старайтесь служить хорошо и быть достойным, – прибавил он, строго обращаясь к Борису. – Я рад… Вы здесь в отпуску? – продиктовал он своим бесстрастным тоном.
– Жду приказа, ваше сиятельство, чтоб отправиться по новому назначению, – отвечал Борис, не выказывая ни досады за резкий тон князя, ни желания вступить в разговор, но так спокойно и почтительно, что князь пристально поглядел на него.
– Вы живете с матушкой?
– Я живу у графини Ростовой, – сказал Борис, опять прибавив: – ваше сиятельство.
– Это тот Илья Ростов, который женился на Nathalie Шиншиной, – сказала Анна Михайловна.
– Знаю, знаю, – сказал князь Василий своим монотонным голосом. – Je n'ai jamais pu concevoir, comment Nathalieie s'est decidee a epouser cet ours mal – leche l Un personnage completement stupide et ridicule.Et joueur a ce qu'on dit. [Я никогда не мог понять, как Натали решилась выйти замуж за этого грязного медведя. Совершенно глупая и смешная особа. К тому же игрок, говорят.]
– Mais tres brave homme, mon prince, [Но добрый человек, князь,] – заметила Анна Михайловна, трогательно улыбаясь, как будто и она знала, что граф Ростов заслуживал такого мнения, но просила пожалеть бедного старика. – Что говорят доктора? – спросила княгиня, помолчав немного и опять выражая большую печаль на своем исплаканном лице.
– Мало надежды, – сказал князь.
– А мне так хотелось еще раз поблагодарить дядю за все его благодеяния и мне и Боре. C'est son filleuil, [Это его крестник,] – прибавила она таким тоном, как будто это известие должно было крайне обрадовать князя Василия.
Князь Василий задумался и поморщился. Анна Михайловна поняла, что он боялся найти в ней соперницу по завещанию графа Безухого. Она поспешила успокоить его.
– Ежели бы не моя истинная любовь и преданность дяде, – сказала она, с особенною уверенностию и небрежностию выговаривая это слово: – я знаю его характер, благородный, прямой, но ведь одни княжны при нем…Они еще молоды… – Она наклонила голову и прибавила шопотом: – исполнил ли он последний долг, князь? Как драгоценны эти последние минуты! Ведь хуже быть не может; его необходимо приготовить ежели он так плох. Мы, женщины, князь, – она нежно улыбнулась, – всегда знаем, как говорить эти вещи. Необходимо видеть его. Как бы тяжело это ни было для меня, но я привыкла уже страдать.
Князь, видимо, понял, и понял, как и на вечере у Annette Шерер, что от Анны Михайловны трудно отделаться.
– Не было бы тяжело ему это свидание, chere Анна Михайловна, – сказал он. – Подождем до вечера, доктора обещали кризис.
– Но нельзя ждать, князь, в эти минуты. Pensez, il у va du salut de son ame… Ah! c'est terrible, les devoirs d'un chretien… [Подумайте, дело идет о спасения его души! Ах! это ужасно, долг христианина…]
Из внутренних комнат отворилась дверь, и вошла одна из княжен племянниц графа, с угрюмым и холодным лицом и поразительно несоразмерною по ногам длинною талией.
Князь Василий обернулся к ней.
– Ну, что он?
– Всё то же. И как вы хотите, этот шум… – сказала княжна, оглядывая Анну Михайловну, как незнакомую.
– Ah, chere, je ne vous reconnaissais pas, [Ах, милая, я не узнала вас,] – с счастливою улыбкой сказала Анна Михайловна, легкою иноходью подходя к племяннице графа. – Je viens d'arriver et je suis a vous pour vous aider a soigner mon oncle . J`imagine, combien vous avez souffert, [Я приехала помогать вам ходить за дядюшкой. Воображаю, как вы настрадались,] – прибавила она, с участием закатывая глаза.
Княжна ничего не ответила, даже не улыбнулась и тотчас же вышла. Анна Михайловна сняла перчатки и в завоеванной позиции расположилась на кресле, пригласив князя Василья сесть подле себя.
– Борис! – сказала она сыну и улыбнулась, – я пройду к графу, к дяде, а ты поди к Пьеру, mon ami, покаместь, да не забудь передать ему приглашение от Ростовых. Они зовут его обедать. Я думаю, он не поедет? – обратилась она к князю.
– Напротив, – сказал князь, видимо сделавшийся не в духе. – Je serais tres content si vous me debarrassez de ce jeune homme… [Я был бы очень рад, если бы вы меня избавили от этого молодого человека…] Сидит тут. Граф ни разу не спросил про него.
Он пожал плечами. Официант повел молодого человека вниз и вверх по другой лестнице к Петру Кирилловичу.


Пьер так и не успел выбрать себе карьеры в Петербурге и, действительно, был выслан в Москву за буйство. История, которую рассказывали у графа Ростова, была справедлива. Пьер участвовал в связываньи квартального с медведем. Он приехал несколько дней тому назад и остановился, как всегда, в доме своего отца. Хотя он и предполагал, что история его уже известна в Москве, и что дамы, окружающие его отца, всегда недоброжелательные к нему, воспользуются этим случаем, чтобы раздражить графа, он всё таки в день приезда пошел на половину отца. Войдя в гостиную, обычное местопребывание княжен, он поздоровался с дамами, сидевшими за пяльцами и за книгой, которую вслух читала одна из них. Их было три. Старшая, чистоплотная, с длинною талией, строгая девица, та самая, которая выходила к Анне Михайловне, читала; младшие, обе румяные и хорошенькие, отличавшиеся друг от друга только тем, что у одной была родинка над губой, очень красившая ее, шили в пяльцах. Пьер был встречен как мертвец или зачумленный. Старшая княжна прервала чтение и молча посмотрела на него испуганными глазами; младшая, без родинки, приняла точно такое же выражение; самая меньшая, с родинкой, веселого и смешливого характера, нагнулась к пяльцам, чтобы скрыть улыбку, вызванную, вероятно, предстоящею сценой, забавность которой она предвидела. Она притянула вниз шерстинку и нагнулась, будто разбирая узоры и едва удерживаясь от смеха.
– Bonjour, ma cousine, – сказал Пьер. – Vous ne me гесоnnaissez pas? [Здравствуйте, кузина. Вы меня не узнаете?]
– Я слишком хорошо вас узнаю, слишком хорошо.
– Как здоровье графа? Могу я видеть его? – спросил Пьер неловко, как всегда, но не смущаясь.
– Граф страдает и физически и нравственно, и, кажется, вы позаботились о том, чтобы причинить ему побольше нравственных страданий.
– Могу я видеть графа? – повторил Пьер.
– Гм!.. Ежели вы хотите убить его, совсем убить, то можете видеть. Ольга, поди посмотри, готов ли бульон для дяденьки, скоро время, – прибавила она, показывая этим Пьеру, что они заняты и заняты успокоиваньем его отца, тогда как он, очевидно, занят только расстроиванием.
Ольга вышла. Пьер постоял, посмотрел на сестер и, поклонившись, сказал:
– Так я пойду к себе. Когда можно будет, вы мне скажите.
Он вышел, и звонкий, но негромкий смех сестры с родинкой послышался за ним.
На другой день приехал князь Василий и поместился в доме графа. Он призвал к себе Пьера и сказал ему:
– Mon cher, si vous vous conduisez ici, comme a Petersbourg, vous finirez tres mal; c'est tout ce que je vous dis. [Мой милый, если вы будете вести себя здесь, как в Петербурге, вы кончите очень дурно; больше мне нечего вам сказать.] Граф очень, очень болен: тебе совсем не надо его видеть.
С тех пор Пьера не тревожили, и он целый день проводил один наверху, в своей комнате.
В то время как Борис вошел к нему, Пьер ходил по своей комнате, изредка останавливаясь в углах, делая угрожающие жесты к стене, как будто пронзая невидимого врага шпагой, и строго взглядывая сверх очков и затем вновь начиная свою прогулку, проговаривая неясные слова, пожимая плечами и разводя руками.
– L'Angleterre a vecu, [Англии конец,] – проговорил он, нахмуриваясь и указывая на кого то пальцем. – M. Pitt comme traitre a la nation et au droit des gens est condamiene a… [Питт, как изменник нации и народному праву, приговаривается к…] – Он не успел договорить приговора Питту, воображая себя в эту минуту самим Наполеоном и вместе с своим героем уже совершив опасный переезд через Па де Кале и завоевав Лондон, – как увидал входившего к нему молодого, стройного и красивого офицера. Он остановился. Пьер оставил Бориса четырнадцатилетним мальчиком и решительно не помнил его; но, несмотря на то, с свойственною ему быстрою и радушною манерой взял его за руку и дружелюбно улыбнулся.
– Вы меня помните? – спокойно, с приятной улыбкой сказал Борис. – Я с матушкой приехал к графу, но он, кажется, не совсем здоров.
– Да, кажется, нездоров. Его всё тревожат, – отвечал Пьер, стараясь вспомнить, кто этот молодой человек.
Борис чувствовал, что Пьер не узнает его, но не считал нужным называть себя и, не испытывая ни малейшего смущения, смотрел ему прямо в глаза.
– Граф Ростов просил вас нынче приехать к нему обедать, – сказал он после довольно долгого и неловкого для Пьера молчания.
– А! Граф Ростов! – радостно заговорил Пьер. – Так вы его сын, Илья. Я, можете себе представить, в первую минуту не узнал вас. Помните, как мы на Воробьевы горы ездили c m me Jacquot… [мадам Жако…] давно.
– Вы ошибаетесь, – неторопливо, с смелою и несколько насмешливою улыбкой проговорил Борис. – Я Борис, сын княгини Анны Михайловны Друбецкой. Ростова отца зовут Ильей, а сына – Николаем. И я m me Jacquot никакой не знал.
Пьер замахал руками и головой, как будто комары или пчелы напали на него.
– Ах, ну что это! я всё спутал. В Москве столько родных! Вы Борис…да. Ну вот мы с вами и договорились. Ну, что вы думаете о булонской экспедиции? Ведь англичанам плохо придется, ежели только Наполеон переправится через канал? Я думаю, что экспедиция очень возможна. Вилльнев бы не оплошал!
Борис ничего не знал о булонской экспедиции, он не читал газет и о Вилльневе в первый раз слышал.
– Мы здесь в Москве больше заняты обедами и сплетнями, чем политикой, – сказал он своим спокойным, насмешливым тоном. – Я ничего про это не знаю и не думаю. Москва занята сплетнями больше всего, – продолжал он. – Теперь говорят про вас и про графа.
Пьер улыбнулся своей доброю улыбкой, как будто боясь за своего собеседника, как бы он не сказал чего нибудь такого, в чем стал бы раскаиваться. Но Борис говорил отчетливо, ясно и сухо, прямо глядя в глаза Пьеру.
– Москве больше делать нечего, как сплетничать, – продолжал он. – Все заняты тем, кому оставит граф свое состояние, хотя, может быть, он переживет всех нас, чего я от души желаю…
– Да, это всё очень тяжело, – подхватил Пьер, – очень тяжело. – Пьер всё боялся, что этот офицер нечаянно вдастся в неловкий для самого себя разговор.
– А вам должно казаться, – говорил Борис, слегка краснея, но не изменяя голоса и позы, – вам должно казаться, что все заняты только тем, чтобы получить что нибудь от богача.
«Так и есть», подумал Пьер.
– А я именно хочу сказать вам, чтоб избежать недоразумений, что вы очень ошибетесь, ежели причтете меня и мою мать к числу этих людей. Мы очень бедны, но я, по крайней мере, за себя говорю: именно потому, что отец ваш богат, я не считаю себя его родственником, и ни я, ни мать никогда ничего не будем просить и не примем от него.
Пьер долго не мог понять, но когда понял, вскочил с дивана, ухватил Бориса за руку снизу с свойственною ему быстротой и неловкостью и, раскрасневшись гораздо более, чем Борис, начал говорить с смешанным чувством стыда и досады.
– Вот это странно! Я разве… да и кто ж мог думать… Я очень знаю…
Но Борис опять перебил его:
– Я рад, что высказал всё. Может быть, вам неприятно, вы меня извините, – сказал он, успокоивая Пьера, вместо того чтоб быть успокоиваемым им, – но я надеюсь, что не оскорбил вас. Я имею правило говорить всё прямо… Как же мне передать? Вы приедете обедать к Ростовым?
И Борис, видимо свалив с себя тяжелую обязанность, сам выйдя из неловкого положения и поставив в него другого, сделался опять совершенно приятен.
– Нет, послушайте, – сказал Пьер, успокоиваясь. – Вы удивительный человек. То, что вы сейчас сказали, очень хорошо, очень хорошо. Разумеется, вы меня не знаете. Мы так давно не видались…детьми еще… Вы можете предполагать во мне… Я вас понимаю, очень понимаю. Я бы этого не сделал, у меня недостало бы духу, но это прекрасно. Я очень рад, что познакомился с вами. Странно, – прибавил он, помолчав и улыбаясь, – что вы во мне предполагали! – Он засмеялся. – Ну, да что ж? Мы познакомимся с вами лучше. Пожалуйста. – Он пожал руку Борису. – Вы знаете ли, я ни разу не был у графа. Он меня не звал… Мне его жалко, как человека… Но что же делать?
– И вы думаете, что Наполеон успеет переправить армию? – спросил Борис, улыбаясь.
Пьер понял, что Борис хотел переменить разговор, и, соглашаясь с ним, начал излагать выгоды и невыгоды булонского предприятия.
Лакей пришел вызвать Бориса к княгине. Княгиня уезжала. Пьер обещался приехать обедать затем, чтобы ближе сойтись с Борисом, крепко жал его руку, ласково глядя ему в глаза через очки… По уходе его Пьер долго еще ходил по комнате, уже не пронзая невидимого врага шпагой, а улыбаясь при воспоминании об этом милом, умном и твердом молодом человеке.
Как это бывает в первой молодости и особенно в одиноком положении, он почувствовал беспричинную нежность к этому молодому человеку и обещал себе непременно подружиться с ним.
Князь Василий провожал княгиню. Княгиня держала платок у глаз, и лицо ее было в слезах.
– Это ужасно! ужасно! – говорила она, – но чего бы мне ни стоило, я исполню свой долг. Я приеду ночевать. Его нельзя так оставить. Каждая минута дорога. Я не понимаю, чего мешкают княжны. Может, Бог поможет мне найти средство его приготовить!… Adieu, mon prince, que le bon Dieu vous soutienne… [Прощайте, князь, да поддержит вас Бог.]
– Adieu, ma bonne, [Прощайте, моя милая,] – отвечал князь Василий, повертываясь от нее.
– Ах, он в ужасном положении, – сказала мать сыну, когда они опять садились в карету. – Он почти никого не узнает.
– Я не понимаю, маменька, какие его отношения к Пьеру? – спросил сын.
– Всё скажет завещание, мой друг; от него и наша судьба зависит…
– Но почему вы думаете, что он оставит что нибудь нам?
– Ах, мой друг! Он так богат, а мы так бедны!
– Ну, это еще недостаточная причина, маменька.
– Ах, Боже мой! Боже мой! Как он плох! – восклицала мать.


Когда Анна Михайловна уехала с сыном к графу Кириллу Владимировичу Безухому, графиня Ростова долго сидела одна, прикладывая платок к глазам. Наконец, она позвонила.
– Что вы, милая, – сказала она сердито девушке, которая заставила себя ждать несколько минут. – Не хотите служить, что ли? Так я вам найду место.
Графиня была расстроена горем и унизительною бедностью своей подруги и поэтому была не в духе, что выражалось у нее всегда наименованием горничной «милая» и «вы».
– Виновата с, – сказала горничная.
– Попросите ко мне графа.
Граф, переваливаясь, подошел к жене с несколько виноватым видом, как и всегда.
– Ну, графинюшка! Какое saute au madere [сотэ на мадере] из рябчиков будет, ma chere! Я попробовал; не даром я за Тараску тысячу рублей дал. Стоит!
Он сел подле жены, облокотив молодецки руки на колена и взъерошивая седые волосы.
– Что прикажете, графинюшка?
– Вот что, мой друг, – что это у тебя запачкано здесь? – сказала она, указывая на жилет. – Это сотэ, верно, – прибавила она улыбаясь. – Вот что, граф: мне денег нужно.
Лицо ее стало печально.
– Ах, графинюшка!…
И граф засуетился, доставая бумажник.
– Мне много надо, граф, мне пятьсот рублей надо.
И она, достав батистовый платок, терла им жилет мужа.
– Сейчас, сейчас. Эй, кто там? – крикнул он таким голосом, каким кричат только люди, уверенные, что те, кого они кличут, стремглав бросятся на их зов. – Послать ко мне Митеньку!
Митенька, тот дворянский сын, воспитанный у графа, который теперь заведывал всеми его делами, тихими шагами вошел в комнату.
– Вот что, мой милый, – сказал граф вошедшему почтительному молодому человеку. – Принеси ты мне… – он задумался. – Да, 700 рублей, да. Да смотри, таких рваных и грязных, как тот раз, не приноси, а хороших, для графини.
– Да, Митенька, пожалуйста, чтоб чистенькие, – сказала графиня, грустно вздыхая.
– Ваше сиятельство, когда прикажете доставить? – сказал Митенька. – Изволите знать, что… Впрочем, не извольте беспокоиться, – прибавил он, заметив, как граф уже начал тяжело и часто дышать, что всегда было признаком начинавшегося гнева. – Я было и запамятовал… Сию минуту прикажете доставить?
– Да, да, то то, принеси. Вот графине отдай.
– Экое золото у меня этот Митенька, – прибавил граф улыбаясь, когда молодой человек вышел. – Нет того, чтобы нельзя. Я же этого терпеть не могу. Всё можно.
– Ах, деньги, граф, деньги, сколько от них горя на свете! – сказала графиня. – А эти деньги мне очень нужны.
– Вы, графинюшка, мотовка известная, – проговорил граф и, поцеловав у жены руку, ушел опять в кабинет.
Когда Анна Михайловна вернулась опять от Безухого, у графини лежали уже деньги, всё новенькими бумажками, под платком на столике, и Анна Михайловна заметила, что графиня чем то растревожена.
– Ну, что, мой друг? – спросила графиня.
– Ах, в каком он ужасном положении! Его узнать нельзя, он так плох, так плох; я минутку побыла и двух слов не сказала…
– Annette, ради Бога, не откажи мне, – сказала вдруг графиня, краснея, что так странно было при ее немолодом, худом и важном лице, доставая из под платка деньги.
Анна Михайловна мгновенно поняла, в чем дело, и уж нагнулась, чтобы в должную минуту ловко обнять графиню.
– Вот Борису от меня, на шитье мундира…
Анна Михайловна уж обнимала ее и плакала. Графиня плакала тоже. Плакали они о том, что они дружны; и о том, что они добры; и о том, что они, подруги молодости, заняты таким низким предметом – деньгами; и о том, что молодость их прошла… Но слезы обеих были приятны…


Графиня Ростова с дочерьми и уже с большим числом гостей сидела в гостиной. Граф провел гостей мужчин в кабинет, предлагая им свою охотницкую коллекцию турецких трубок. Изредка он выходил и спрашивал: не приехала ли? Ждали Марью Дмитриевну Ахросимову, прозванную в обществе le terrible dragon, [страшный дракон,] даму знаменитую не богатством, не почестями, но прямотой ума и откровенною простотой обращения. Марью Дмитриевну знала царская фамилия, знала вся Москва и весь Петербург, и оба города, удивляясь ей, втихомолку посмеивались над ее грубостью, рассказывали про нее анекдоты; тем не менее все без исключения уважали и боялись ее.
В кабинете, полном дыма, шел разговор о войне, которая была объявлена манифестом, о наборе. Манифеста еще никто не читал, но все знали о его появлении. Граф сидел на отоманке между двумя курившими и разговаривавшими соседями. Граф сам не курил и не говорил, а наклоняя голову, то на один бок, то на другой, с видимым удовольствием смотрел на куривших и слушал разговор двух соседей своих, которых он стравил между собой.
Один из говоривших был штатский, с морщинистым, желчным и бритым худым лицом, человек, уже приближавшийся к старости, хотя и одетый, как самый модный молодой человек; он сидел с ногами на отоманке с видом домашнего человека и, сбоку запустив себе далеко в рот янтарь, порывисто втягивал дым и жмурился. Это был старый холостяк Шиншин, двоюродный брат графини, злой язык, как про него говорили в московских гостиных. Он, казалось, снисходил до своего собеседника. Другой, свежий, розовый, гвардейский офицер, безупречно вымытый, застегнутый и причесанный, держал янтарь у середины рта и розовыми губами слегка вытягивал дымок, выпуская его колечками из красивого рта. Это был тот поручик Берг, офицер Семеновского полка, с которым Борис ехал вместе в полк и которым Наташа дразнила Веру, старшую графиню, называя Берга ее женихом. Граф сидел между ними и внимательно слушал. Самое приятное для графа занятие, за исключением игры в бостон, которую он очень любил, было положение слушающего, особенно когда ему удавалось стравить двух говорливых собеседников.
– Ну, как же, батюшка, mon tres honorable [почтеннейший] Альфонс Карлыч, – говорил Шиншин, посмеиваясь и соединяя (в чем и состояла особенность его речи) самые народные русские выражения с изысканными французскими фразами. – Vous comptez vous faire des rentes sur l'etat, [Вы рассчитываете иметь доход с казны,] с роты доходец получать хотите?
– Нет с, Петр Николаич, я только желаю показать, что в кавалерии выгод гораздо меньше против пехоты. Вот теперь сообразите, Петр Николаич, мое положение…
Берг говорил всегда очень точно, спокойно и учтиво. Разговор его всегда касался только его одного; он всегда спокойно молчал, пока говорили о чем нибудь, не имеющем прямого к нему отношения. И молчать таким образом он мог несколько часов, не испытывая и не производя в других ни малейшего замешательства. Но как скоро разговор касался его лично, он начинал говорить пространно и с видимым удовольствием.
– Сообразите мое положение, Петр Николаич: будь я в кавалерии, я бы получал не более двухсот рублей в треть, даже и в чине поручика; а теперь я получаю двести тридцать, – говорил он с радостною, приятною улыбкой, оглядывая Шиншина и графа, как будто для него было очевидно, что его успех всегда будет составлять главную цель желаний всех остальных людей.
– Кроме того, Петр Николаич, перейдя в гвардию, я на виду, – продолжал Берг, – и вакансии в гвардейской пехоте гораздо чаще. Потом, сами сообразите, как я мог устроиться из двухсот тридцати рублей. А я откладываю и еще отцу посылаю, – продолжал он, пуская колечко.
– La balance у est… [Баланс установлен…] Немец на обухе молотит хлебец, comme dit le рroverbe, [как говорит пословица,] – перекладывая янтарь на другую сторону ртa, сказал Шиншин и подмигнул графу.
Граф расхохотался. Другие гости, видя, что Шиншин ведет разговор, подошли послушать. Берг, не замечая ни насмешки, ни равнодушия, продолжал рассказывать о том, как переводом в гвардию он уже выиграл чин перед своими товарищами по корпусу, как в военное время ротного командира могут убить, и он, оставшись старшим в роте, может очень легко быть ротным, и как в полку все любят его, и как его папенька им доволен. Берг, видимо, наслаждался, рассказывая всё это, и, казалось, не подозревал того, что у других людей могли быть тоже свои интересы. Но всё, что он рассказывал, было так мило степенно, наивность молодого эгоизма его была так очевидна, что он обезоруживал своих слушателей.
– Ну, батюшка, вы и в пехоте, и в кавалерии, везде пойдете в ход; это я вам предрекаю, – сказал Шиншин, трепля его по плечу и спуская ноги с отоманки.
Берг радостно улыбнулся. Граф, а за ним и гости вышли в гостиную.

Было то время перед званым обедом, когда собравшиеся гости не начинают длинного разговора в ожидании призыва к закуске, а вместе с тем считают необходимым шевелиться и не молчать, чтобы показать, что они нисколько не нетерпеливы сесть за стол. Хозяева поглядывают на дверь и изредка переглядываются между собой. Гости по этим взглядам стараются догадаться, кого или чего еще ждут: важного опоздавшего родственника или кушанья, которое еще не поспело.
Пьер приехал перед самым обедом и неловко сидел посредине гостиной на первом попавшемся кресле, загородив всем дорогу. Графиня хотела заставить его говорить, но он наивно смотрел в очки вокруг себя, как бы отыскивая кого то, и односложно отвечал на все вопросы графини. Он был стеснителен и один не замечал этого. Большая часть гостей, знавшая его историю с медведем, любопытно смотрели на этого большого толстого и смирного человека, недоумевая, как мог такой увалень и скромник сделать такую штуку с квартальным.
– Вы недавно приехали? – спрашивала у него графиня.
– Oui, madame, [Да, сударыня,] – отвечал он, оглядываясь.
– Вы не видали моего мужа?
– Non, madame. [Нет, сударыня.] – Он улыбнулся совсем некстати.
– Вы, кажется, недавно были в Париже? Я думаю, очень интересно.
– Очень интересно..
Графиня переглянулась с Анной Михайловной. Анна Михайловна поняла, что ее просят занять этого молодого человека, и, подсев к нему, начала говорить об отце; но так же, как и графине, он отвечал ей только односложными словами. Гости были все заняты между собой. Les Razoumovsky… ca a ete charmant… Vous etes bien bonne… La comtesse Apraksine… [Разумовские… Это было восхитительно… Вы очень добры… Графиня Апраксина…] слышалось со всех сторон. Графиня встала и пошла в залу.
– Марья Дмитриевна? – послышался ее голос из залы.
– Она самая, – послышался в ответ грубый женский голос, и вслед за тем вошла в комнату Марья Дмитриевна.
Все барышни и даже дамы, исключая самых старых, встали. Марья Дмитриевна остановилась в дверях и, с высоты своего тучного тела, высоко держа свою с седыми буклями пятидесятилетнюю голову, оглядела гостей и, как бы засучиваясь, оправила неторопливо широкие рукава своего платья. Марья Дмитриевна всегда говорила по русски.
– Имениннице дорогой с детками, – сказала она своим громким, густым, подавляющим все другие звуки голосом. – Ты что, старый греховодник, – обратилась она к графу, целовавшему ее руку, – чай, скучаешь в Москве? Собак гонять негде? Да что, батюшка, делать, вот как эти пташки подрастут… – Она указывала на девиц. – Хочешь – не хочешь, надо женихов искать.
– Ну, что, казак мой? (Марья Дмитриевна казаком называла Наташу) – говорила она, лаская рукой Наташу, подходившую к ее руке без страха и весело. – Знаю, что зелье девка, а люблю.
Она достала из огромного ридикюля яхонтовые сережки грушками и, отдав их именинно сиявшей и разрумянившейся Наташе, тотчас же отвернулась от нее и обратилась к Пьеру.
– Э, э! любезный! поди ка сюда, – сказала она притворно тихим и тонким голосом. – Поди ка, любезный…
И она грозно засучила рукава еще выше.
Пьер подошел, наивно глядя на нее через очки.
– Подойди, подойди, любезный! Я и отцу то твоему правду одна говорила, когда он в случае был, а тебе то и Бог велит.
Она помолчала. Все молчали, ожидая того, что будет, и чувствуя, что было только предисловие.
– Хорош, нечего сказать! хорош мальчик!… Отец на одре лежит, а он забавляется, квартального на медведя верхом сажает. Стыдно, батюшка, стыдно! Лучше бы на войну шел.
Она отвернулась и подала руку графу, который едва удерживался от смеха.
– Ну, что ж, к столу, я чай, пора? – сказала Марья Дмитриевна.
Впереди пошел граф с Марьей Дмитриевной; потом графиня, которую повел гусарский полковник, нужный человек, с которым Николай должен был догонять полк. Анна Михайловна – с Шиншиным. Берг подал руку Вере. Улыбающаяся Жюли Карагина пошла с Николаем к столу. За ними шли еще другие пары, протянувшиеся по всей зале, и сзади всех по одиночке дети, гувернеры и гувернантки. Официанты зашевелились, стулья загремели, на хорах заиграла музыка, и гости разместились. Звуки домашней музыки графа заменились звуками ножей и вилок, говора гостей, тихих шагов официантов.
На одном конце стола во главе сидела графиня. Справа Марья Дмитриевна, слева Анна Михайловна и другие гостьи. На другом конце сидел граф, слева гусарский полковник, справа Шиншин и другие гости мужского пола. С одной стороны длинного стола молодежь постарше: Вера рядом с Бергом, Пьер рядом с Борисом; с другой стороны – дети, гувернеры и гувернантки. Граф из за хрусталя, бутылок и ваз с фруктами поглядывал на жену и ее высокий чепец с голубыми лентами и усердно подливал вина своим соседям, не забывая и себя. Графиня так же, из за ананасов, не забывая обязанности хозяйки, кидала значительные взгляды на мужа, которого лысина и лицо, казалось ей, своею краснотой резче отличались от седых волос. На дамском конце шло равномерное лепетанье; на мужском всё громче и громче слышались голоса, особенно гусарского полковника, который так много ел и пил, всё более и более краснея, что граф уже ставил его в пример другим гостям. Берг с нежной улыбкой говорил с Верой о том, что любовь есть чувство не земное, а небесное. Борис называл новому своему приятелю Пьеру бывших за столом гостей и переглядывался с Наташей, сидевшей против него. Пьер мало говорил, оглядывал новые лица и много ел. Начиная от двух супов, из которых он выбрал a la tortue, [черепаховый,] и кулебяки и до рябчиков он не пропускал ни одного блюда и ни одного вина, которое дворецкий в завернутой салфеткою бутылке таинственно высовывал из за плеча соседа, приговаривая или «дрей мадера», или «венгерское», или «рейнвейн». Он подставлял первую попавшуюся из четырех хрустальных, с вензелем графа, рюмок, стоявших перед каждым прибором, и пил с удовольствием, всё с более и более приятным видом поглядывая на гостей. Наташа, сидевшая против него, глядела на Бориса, как глядят девочки тринадцати лет на мальчика, с которым они в первый раз только что поцеловались и в которого они влюблены. Этот самый взгляд ее иногда обращался на Пьера, и ему под взглядом этой смешной, оживленной девочки хотелось смеяться самому, не зная чему.
Николай сидел далеко от Сони, подле Жюли Карагиной, и опять с той же невольной улыбкой что то говорил с ней. Соня улыбалась парадно, но, видимо, мучилась ревностью: то бледнела, то краснела и всеми силами прислушивалась к тому, что говорили между собою Николай и Жюли. Гувернантка беспокойно оглядывалась, как бы приготавливаясь к отпору, ежели бы кто вздумал обидеть детей. Гувернер немец старался запомнить вое роды кушаний, десертов и вин с тем, чтобы описать всё подробно в письме к домашним в Германию, и весьма обижался тем, что дворецкий, с завернутою в салфетку бутылкой, обносил его. Немец хмурился, старался показать вид, что он и не желал получить этого вина, но обижался потому, что никто не хотел понять, что вино нужно было ему не для того, чтобы утолить жажду, не из жадности, а из добросовестной любознательности.


На мужском конце стола разговор всё более и более оживлялся. Полковник рассказал, что манифест об объявлении войны уже вышел в Петербурге и что экземпляр, который он сам видел, доставлен ныне курьером главнокомандующему.
– И зачем нас нелегкая несет воевать с Бонапартом? – сказал Шиншин. – II a deja rabattu le caquet a l'Autriche. Je crains, que cette fois ce ne soit notre tour. [Он уже сбил спесь с Австрии. Боюсь, не пришел бы теперь наш черед.]
Полковник был плотный, высокий и сангвинический немец, очевидно, служака и патриот. Он обиделся словами Шиншина.
– А затэ м, мы лосты вый государ, – сказал он, выговаривая э вместо е и ъ вместо ь . – Затэм, что импэ ратор это знаэ т. Он в манифэ стэ сказал, что нэ можэ т смотрэт равнодушно на опасности, угрожающие России, и что бэ зопасност империи, достоинство ее и святост союзов , – сказал он, почему то особенно налегая на слово «союзов», как будто в этом была вся сущность дела.
И с свойственною ему непогрешимою, официальною памятью он повторил вступительные слова манифеста… «и желание, единственную и непременную цель государя составляющее: водворить в Европе на прочных основаниях мир – решили его двинуть ныне часть войска за границу и сделать к достижению „намерения сего новые усилия“.
– Вот зачэм, мы лосты вый государ, – заключил он, назидательно выпивая стакан вина и оглядываясь на графа за поощрением.
– Connaissez vous le proverbe: [Знаете пословицу:] «Ерема, Ерема, сидел бы ты дома, точил бы свои веретена», – сказал Шиншин, морщась и улыбаясь. – Cela nous convient a merveille. [Это нам кстати.] Уж на что Суворова – и того расколотили, a plate couture, [на голову,] а где y нас Суворовы теперь? Je vous demande un peu, [Спрашиваю я вас,] – беспрестанно перескакивая с русского на французский язык, говорил он.
– Мы должны и драться до послэ днэ капли кров, – сказал полковник, ударяя по столу, – и умэ р р рэ т за своэ го импэ ратора, и тогда всэ й будэ т хорошо. А рассуждать как мо о ожно (он особенно вытянул голос на слове «можно»), как мо о ожно менше, – докончил он, опять обращаясь к графу. – Так старые гусары судим, вот и всё. А вы как судитэ , молодой человек и молодой гусар? – прибавил он, обращаясь к Николаю, который, услыхав, что дело шло о войне, оставил свою собеседницу и во все глаза смотрел и всеми ушами слушал полковника.
– Совершенно с вами согласен, – отвечал Николай, весь вспыхнув, вертя тарелку и переставляя стаканы с таким решительным и отчаянным видом, как будто в настоящую минуту он подвергался великой опасности, – я убежден, что русские должны умирать или побеждать, – сказал он, сам чувствуя так же, как и другие, после того как слово уже было сказано, что оно было слишком восторженно и напыщенно для настоящего случая и потому неловко.
– C'est bien beau ce que vous venez de dire, [Прекрасно! прекрасно то, что вы сказали,] – сказала сидевшая подле него Жюли, вздыхая. Соня задрожала вся и покраснела до ушей, за ушами и до шеи и плеч, в то время как Николай говорил. Пьер прислушался к речам полковника и одобрительно закивал головой.
– Вот это славно, – сказал он.
– Настоящэ й гусар, молодой человэк, – крикнул полковник, ударив опять по столу.
– О чем вы там шумите? – вдруг послышался через стол басистый голос Марьи Дмитриевны. – Что ты по столу стучишь? – обратилась она к гусару, – на кого ты горячишься? верно, думаешь, что тут французы перед тобой?
– Я правду говору, – улыбаясь сказал гусар.
– Всё о войне, – через стол прокричал граф. – Ведь у меня сын идет, Марья Дмитриевна, сын идет.
– А у меня четыре сына в армии, а я не тужу. На всё воля Божья: и на печи лежа умрешь, и в сражении Бог помилует, – прозвучал без всякого усилия, с того конца стола густой голос Марьи Дмитриевны.
– Это так.
И разговор опять сосредоточился – дамский на своем конце стола, мужской на своем.
– А вот не спросишь, – говорил маленький брат Наташе, – а вот не спросишь!
– Спрошу, – отвечала Наташа.
Лицо ее вдруг разгорелось, выражая отчаянную и веселую решимость. Она привстала, приглашая взглядом Пьера, сидевшего против нее, прислушаться, и обратилась к матери:
– Мама! – прозвучал по всему столу ее детски грудной голос.
– Что тебе? – спросила графиня испуганно, но, по лицу дочери увидев, что это была шалость, строго замахала ей рукой, делая угрожающий и отрицательный жест головой.
Разговор притих.
– Мама! какое пирожное будет? – еще решительнее, не срываясь, прозвучал голосок Наташи.
Графиня хотела хмуриться, но не могла. Марья Дмитриевна погрозила толстым пальцем.
– Казак, – проговорила она с угрозой.
Большинство гостей смотрели на старших, не зная, как следует принять эту выходку.
– Вот я тебя! – сказала графиня.
– Мама! что пирожное будет? – закричала Наташа уже смело и капризно весело, вперед уверенная, что выходка ее будет принята хорошо.
Соня и толстый Петя прятались от смеха.
– Вот и спросила, – прошептала Наташа маленькому брату и Пьеру, на которого она опять взглянула.
– Мороженое, только тебе не дадут, – сказала Марья Дмитриевна.
Наташа видела, что бояться нечего, и потому не побоялась и Марьи Дмитриевны.
– Марья Дмитриевна? какое мороженое! Я сливочное не люблю.
– Морковное.
– Нет, какое? Марья Дмитриевна, какое? – почти кричала она. – Я хочу знать!
Марья Дмитриевна и графиня засмеялись, и за ними все гости. Все смеялись не ответу Марьи Дмитриевны, но непостижимой смелости и ловкости этой девочки, умевшей и смевшей так обращаться с Марьей Дмитриевной.
Наташа отстала только тогда, когда ей сказали, что будет ананасное. Перед мороженым подали шампанское. Опять заиграла музыка, граф поцеловался с графинюшкою, и гости, вставая, поздравляли графиню, через стол чокались с графом, детьми и друг с другом. Опять забегали официанты, загремели стулья, и в том же порядке, но с более красными лицами, гости вернулись в гостиную и кабинет графа.


Раздвинули бостонные столы, составили партии, и гости графа разместились в двух гостиных, диванной и библиотеке.
Граф, распустив карты веером, с трудом удерживался от привычки послеобеденного сна и всему смеялся. Молодежь, подстрекаемая графиней, собралась около клавикорд и арфы. Жюли первая, по просьбе всех, сыграла на арфе пьеску с вариациями и вместе с другими девицами стала просить Наташу и Николая, известных своею музыкальностью, спеть что нибудь. Наташа, к которой обратились как к большой, была, видимо, этим очень горда, но вместе с тем и робела.
– Что будем петь? – спросила она.
– «Ключ», – отвечал Николай.
– Ну, давайте скорее. Борис, идите сюда, – сказала Наташа. – А где же Соня?
Она оглянулась и, увидав, что ее друга нет в комнате, побежала за ней.
Вбежав в Сонину комнату и не найдя там свою подругу, Наташа пробежала в детскую – и там не было Сони. Наташа поняла, что Соня была в коридоре на сундуке. Сундук в коридоре был место печалей женского молодого поколения дома Ростовых. Действительно, Соня в своем воздушном розовом платьице, приминая его, лежала ничком на грязной полосатой няниной перине, на сундуке и, закрыв лицо пальчиками, навзрыд плакала, подрагивая своими оголенными плечиками. Лицо Наташи, оживленное, целый день именинное, вдруг изменилось: глаза ее остановились, потом содрогнулась ее широкая шея, углы губ опустились.
– Соня! что ты?… Что, что с тобой? У у у!…
И Наташа, распустив свой большой рот и сделавшись совершенно дурною, заревела, как ребенок, не зная причины и только оттого, что Соня плакала. Соня хотела поднять голову, хотела отвечать, но не могла и еще больше спряталась. Наташа плакала, присев на синей перине и обнимая друга. Собравшись с силами, Соня приподнялась, начала утирать слезы и рассказывать.
– Николенька едет через неделю, его… бумага… вышла… он сам мне сказал… Да я бы всё не плакала… (она показала бумажку, которую держала в руке: то были стихи, написанные Николаем) я бы всё не плакала, но ты не можешь… никто не может понять… какая у него душа.
И она опять принялась плакать о том, что душа его была так хороша.
– Тебе хорошо… я не завидую… я тебя люблю, и Бориса тоже, – говорила она, собравшись немного с силами, – он милый… для вас нет препятствий. А Николай мне cousin… надобно… сам митрополит… и то нельзя. И потом, ежели маменьке… (Соня графиню и считала и называла матерью), она скажет, что я порчу карьеру Николая, у меня нет сердца, что я неблагодарная, а право… вот ей Богу… (она перекрестилась) я так люблю и ее, и всех вас, только Вера одна… За что? Что я ей сделала? Я так благодарна вам, что рада бы всем пожертвовать, да мне нечем…
Соня не могла больше говорить и опять спрятала голову в руках и перине. Наташа начинала успокоиваться, но по лицу ее видно было, что она понимала всю важность горя своего друга.
– Соня! – сказала она вдруг, как будто догадавшись о настоящей причине огорчения кузины. – Верно, Вера с тобой говорила после обеда? Да?
– Да, эти стихи сам Николай написал, а я списала еще другие; она и нашла их у меня на столе и сказала, что и покажет их маменьке, и еще говорила, что я неблагодарная, что маменька никогда не позволит ему жениться на мне, а он женится на Жюли. Ты видишь, как он с ней целый день… Наташа! За что?…
И опять она заплакала горьче прежнего. Наташа приподняла ее, обняла и, улыбаясь сквозь слезы, стала ее успокоивать.
– Соня, ты не верь ей, душенька, не верь. Помнишь, как мы все втроем говорили с Николенькой в диванной; помнишь, после ужина? Ведь мы всё решили, как будет. Я уже не помню как, но, помнишь, как было всё хорошо и всё можно. Вот дяденьки Шиншина брат женат же на двоюродной сестре, а мы ведь троюродные. И Борис говорил, что это очень можно. Ты знаешь, я ему всё сказала. А он такой умный и такой хороший, – говорила Наташа… – Ты, Соня, не плачь, голубчик милый, душенька, Соня. – И она целовала ее, смеясь. – Вера злая, Бог с ней! А всё будет хорошо, и маменьке она не скажет; Николенька сам скажет, и он и не думал об Жюли.
И она целовала ее в голову. Соня приподнялась, и котеночек оживился, глазки заблистали, и он готов был, казалось, вот вот взмахнуть хвостом, вспрыгнуть на мягкие лапки и опять заиграть с клубком, как ему и было прилично.
– Ты думаешь? Право? Ей Богу? – сказала она, быстро оправляя платье и прическу.
– Право, ей Богу! – отвечала Наташа, оправляя своему другу под косой выбившуюся прядь жестких волос.
И они обе засмеялись.
– Ну, пойдем петь «Ключ».
– Пойдем.
– А знаешь, этот толстый Пьер, что против меня сидел, такой смешной! – сказала вдруг Наташа, останавливаясь. – Мне очень весело!
И Наташа побежала по коридору.
Соня, отряхнув пух и спрятав стихи за пазуху, к шейке с выступавшими костями груди, легкими, веселыми шагами, с раскрасневшимся лицом, побежала вслед за Наташей по коридору в диванную. По просьбе гостей молодые люди спели квартет «Ключ», который всем очень понравился; потом Николай спел вновь выученную им песню.
В приятну ночь, при лунном свете,
Представить счастливо себе,
Что некто есть еще на свете,
Кто думает и о тебе!
Что и она, рукой прекрасной,
По арфе золотой бродя,
Своей гармониею страстной
Зовет к себе, зовет тебя!
Еще день, два, и рай настанет…
Но ах! твой друг не доживет!
И он не допел еще последних слов, когда в зале молодежь приготовилась к танцам и на хорах застучали ногами и закашляли музыканты.

Пьер сидел в гостиной, где Шиншин, как с приезжим из за границы, завел с ним скучный для Пьера политический разговор, к которому присоединились и другие. Когда заиграла музыка, Наташа вошла в гостиную и, подойдя прямо к Пьеру, смеясь и краснея, сказала:
– Мама велела вас просить танцовать.
– Я боюсь спутать фигуры, – сказал Пьер, – но ежели вы хотите быть моим учителем…
И он подал свою толстую руку, низко опуская ее, тоненькой девочке.
Пока расстанавливались пары и строили музыканты, Пьер сел с своей маленькой дамой. Наташа была совершенно счастлива; она танцовала с большим , с приехавшим из за границы . Она сидела на виду у всех и разговаривала с ним, как большая. У нее в руке был веер, который ей дала подержать одна барышня. И, приняв самую светскую позу (Бог знает, где и когда она этому научилась), она, обмахиваясь веером и улыбаясь через веер, говорила с своим кавалером.
– Какова, какова? Смотрите, смотрите, – сказала старая графиня, проходя через залу и указывая на Наташу.
Наташа покраснела и засмеялась.
– Ну, что вы, мама? Ну, что вам за охота? Что ж тут удивительного?

В середине третьего экосеза зашевелились стулья в гостиной, где играли граф и Марья Дмитриевна, и большая часть почетных гостей и старички, потягиваясь после долгого сиденья и укладывая в карманы бумажники и кошельки, выходили в двери залы. Впереди шла Марья Дмитриевна с графом – оба с веселыми лицами. Граф с шутливою вежливостью, как то по балетному, подал округленную руку Марье Дмитриевне. Он выпрямился, и лицо его озарилось особенною молодецки хитрою улыбкой, и как только дотанцовали последнюю фигуру экосеза, он ударил в ладоши музыкантам и закричал на хоры, обращаясь к первой скрипке:
– Семен! Данилу Купора знаешь?
Это был любимый танец графа, танцованный им еще в молодости. (Данило Купор была собственно одна фигура англеза .)
– Смотрите на папа, – закричала на всю залу Наташа (совершенно забыв, что она танцует с большим), пригибая к коленам свою кудрявую головку и заливаясь своим звонким смехом по всей зале.
Действительно, всё, что только было в зале, с улыбкою радости смотрело на веселого старичка, который рядом с своею сановитою дамой, Марьей Дмитриевной, бывшей выше его ростом, округлял руки, в такт потряхивая ими, расправлял плечи, вывертывал ноги, слегка притопывая, и всё более и более распускавшеюся улыбкой на своем круглом лице приготовлял зрителей к тому, что будет. Как только заслышались веселые, вызывающие звуки Данилы Купора, похожие на развеселого трепачка, все двери залы вдруг заставились с одной стороны мужскими, с другой – женскими улыбающимися лицами дворовых, вышедших посмотреть на веселящегося барина.
– Батюшка то наш! Орел! – проговорила громко няня из одной двери.
Граф танцовал хорошо и знал это, но его дама вовсе не умела и не хотела хорошо танцовать. Ее огромное тело стояло прямо с опущенными вниз мощными руками (она передала ридикюль графине); только одно строгое, но красивое лицо ее танцовало. Что выражалось во всей круглой фигуре графа, у Марьи Дмитриевны выражалось лишь в более и более улыбающемся лице и вздергивающемся носе. Но зато, ежели граф, всё более и более расходясь, пленял зрителей неожиданностью ловких выверток и легких прыжков своих мягких ног, Марья Дмитриевна малейшим усердием при движении плеч или округлении рук в поворотах и притопываньях, производила не меньшее впечатление по заслуге, которую ценил всякий при ее тучности и всегдашней суровости. Пляска оживлялась всё более и более. Визави не могли ни на минуту обратить на себя внимания и даже не старались о том. Всё было занято графом и Марьею Дмитриевной. Наташа дергала за рукава и платье всех присутствовавших, которые и без того не спускали глаз с танцующих, и требовала, чтоб смотрели на папеньку. Граф в промежутках танца тяжело переводил дух, махал и кричал музыкантам, чтоб они играли скорее. Скорее, скорее и скорее, лише, лише и лише развертывался граф, то на цыпочках, то на каблуках, носясь вокруг Марьи Дмитриевны и, наконец, повернув свою даму к ее месту, сделал последнее па, подняв сзади кверху свою мягкую ногу, склонив вспотевшую голову с улыбающимся лицом и округло размахнув правою рукой среди грохота рукоплесканий и хохота, особенно Наташи. Оба танцующие остановились, тяжело переводя дыхание и утираясь батистовыми платками.
– Вот как в наше время танцовывали, ma chere, – сказал граф.
– Ай да Данила Купор! – тяжело и продолжительно выпуская дух и засучивая рукава, сказала Марья Дмитриевна.


В то время как у Ростовых танцовали в зале шестой англез под звуки от усталости фальшививших музыкантов, и усталые официанты и повара готовили ужин, с графом Безухим сделался шестой удар. Доктора объявили, что надежды к выздоровлению нет; больному дана была глухая исповедь и причастие; делали приготовления для соборования, и в доме была суетня и тревога ожидания, обыкновенные в такие минуты. Вне дома, за воротами толпились, скрываясь от подъезжавших экипажей, гробовщики, ожидая богатого заказа на похороны графа. Главнокомандующий Москвы, который беспрестанно присылал адъютантов узнавать о положении графа, в этот вечер сам приезжал проститься с знаменитым Екатерининским вельможей, графом Безухим.
Великолепная приемная комната была полна. Все почтительно встали, когда главнокомандующий, пробыв около получаса наедине с больным, вышел оттуда, слегка отвечая на поклоны и стараясь как можно скорее пройти мимо устремленных на него взглядов докторов, духовных лиц и родственников. Князь Василий, похудевший и побледневший за эти дни, провожал главнокомандующего и что то несколько раз тихо повторил ему.
Проводив главнокомандующего, князь Василий сел в зале один на стул, закинув высоко ногу на ногу, на коленку упирая локоть и рукою закрыв глаза. Посидев так несколько времени, он встал и непривычно поспешными шагами, оглядываясь кругом испуганными глазами, пошел чрез длинный коридор на заднюю половину дома, к старшей княжне.
Находившиеся в слабо освещенной комнате неровным шопотом говорили между собой и замолкали каждый раз и полными вопроса и ожидания глазами оглядывались на дверь, которая вела в покои умирающего и издавала слабый звук, когда кто нибудь выходил из нее или входил в нее.
– Предел человеческий, – говорил старичок, духовное лицо, даме, подсевшей к нему и наивно слушавшей его, – предел положен, его же не прейдеши.
– Я думаю, не поздно ли соборовать? – прибавляя духовный титул, спрашивала дама, как будто не имея на этот счет никакого своего мнения.
– Таинство, матушка, великое, – отвечало духовное лицо, проводя рукою по лысине, по которой пролегало несколько прядей зачесанных полуседых волос.
– Это кто же? сам главнокомандующий был? – спрашивали в другом конце комнаты. – Какой моложавый!…
– А седьмой десяток! Что, говорят, граф то не узнает уж? Хотели соборовать?
– Я одного знал: семь раз соборовался.
Вторая княжна только вышла из комнаты больного с заплаканными глазами и села подле доктора Лоррена, который в грациозной позе сидел под портретом Екатерины, облокотившись на стол.
– Tres beau, – говорил доктор, отвечая на вопрос о погоде, – tres beau, princesse, et puis, a Moscou on se croit a la campagne. [прекрасная погода, княжна, и потом Москва так похожа на деревню.]
– N'est ce pas? [Не правда ли?] – сказала княжна, вздыхая. – Так можно ему пить?
Лоррен задумался.
– Он принял лекарство?
– Да.
Доктор посмотрел на брегет.
– Возьмите стакан отварной воды и положите une pincee (он своими тонкими пальцами показал, что значит une pincee) de cremortartari… [щепотку кремортартара…]
– Не пило слушай , – говорил немец доктор адъютанту, – чтопи с третий удар шивь оставался .
– А какой свежий был мужчина! – говорил адъютант. – И кому пойдет это богатство? – прибавил он шопотом.
– Окотник найдутся , – улыбаясь, отвечал немец.
Все опять оглянулись на дверь: она скрипнула, и вторая княжна, сделав питье, показанное Лорреном, понесла его больному. Немец доктор подошел к Лоррену.
– Еще, может, дотянется до завтрашнего утра? – спросил немец, дурно выговаривая по французски.
Лоррен, поджав губы, строго и отрицательно помахал пальцем перед своим носом.
– Сегодня ночью, не позже, – сказал он тихо, с приличною улыбкой самодовольства в том, что ясно умеет понимать и выражать положение больного, и отошел.

Между тем князь Василий отворил дверь в комнату княжны.
В комнате было полутемно; только две лампадки горели перед образами, и хорошо пахло куреньем и цветами. Вся комната была установлена мелкою мебелью шифоньерок, шкапчиков, столиков. Из за ширм виднелись белые покрывала высокой пуховой кровати. Собачка залаяла.
– Ах, это вы, mon cousin?
Она встала и оправила волосы, которые у нее всегда, даже и теперь, были так необыкновенно гладки, как будто они были сделаны из одного куска с головой и покрыты лаком.
– Что, случилось что нибудь? – спросила она. – Я уже так напугалась.
– Ничего, всё то же; я только пришел поговорить с тобой, Катишь, о деле, – проговорил князь, устало садясь на кресло, с которого она встала. – Как ты нагрела, однако, – сказал он, – ну, садись сюда, causons. [поговорим.]
– Я думала, не случилось ли что? – сказала княжна и с своим неизменным, каменно строгим выражением лица села против князя, готовясь слушать.
– Хотела уснуть, mon cousin, и не могу.
– Ну, что, моя милая? – сказал князь Василий, взяв руку княжны и пригибая ее по своей привычке книзу.
Видно было, что это «ну, что» относилось ко многому такому, что, не называя, они понимали оба.
Княжна, с своею несообразно длинною по ногам, сухою и прямою талией, прямо и бесстрастно смотрела на князя выпуклыми серыми глазами. Она покачала головой и, вздохнув, посмотрела на образа. Жест ее можно было объяснить и как выражение печали и преданности, и как выражение усталости и надежды на скорый отдых. Князь Василий объяснил этот жест как выражение усталости.
– А мне то, – сказал он, – ты думаешь, легче? Je suis ereinte, comme un cheval de poste; [Я заморен, как почтовая лошадь;] а всё таки мне надо с тобой поговорить, Катишь, и очень серьезно.
Князь Василий замолчал, и щеки его начинали нервически подергиваться то на одну, то на другую сторону, придавая его лицу неприятное выражение, какое никогда не показывалось на лице князя Василия, когда он бывал в гостиных. Глаза его тоже были не такие, как всегда: то они смотрели нагло шутливо, то испуганно оглядывались.
Княжна, своими сухими, худыми руками придерживая на коленях собачку, внимательно смотрела в глаза князю Василию; но видно было, что она не прервет молчания вопросом, хотя бы ей пришлось молчать до утра.
– Вот видите ли, моя милая княжна и кузина, Катерина Семеновна, – продолжал князь Василий, видимо, не без внутренней борьбы приступая к продолжению своей речи, – в такие минуты, как теперь, обо всём надо подумать. Надо подумать о будущем, о вас… Я вас всех люблю, как своих детей, ты это знаешь.
Княжна так же тускло и неподвижно смотрела на него.
– Наконец, надо подумать и о моем семействе, – сердито отталкивая от себя столик и не глядя на нее, продолжал князь Василий, – ты знаешь, Катишь, что вы, три сестры Мамонтовы, да еще моя жена, мы одни прямые наследники графа. Знаю, знаю, как тебе тяжело говорить и думать о таких вещах. И мне не легче; но, друг мой, мне шестой десяток, надо быть ко всему готовым. Ты знаешь ли, что я послал за Пьером, и что граф, прямо указывая на его портрет, требовал его к себе?
Князь Василий вопросительно посмотрел на княжну, но не мог понять, соображала ли она то, что он ей сказал, или просто смотрела на него…
– Я об одном не перестаю молить Бога, mon cousin, – отвечала она, – чтоб он помиловал его и дал бы его прекрасной душе спокойно покинуть эту…
– Да, это так, – нетерпеливо продолжал князь Василий, потирая лысину и опять с злобой придвигая к себе отодвинутый столик, – но, наконец…наконец дело в том, ты сама знаешь, что прошлою зимой граф написал завещание, по которому он всё имение, помимо прямых наследников и нас, отдавал Пьеру.
– Мало ли он писал завещаний! – спокойно сказала княжна. – Но Пьеру он не мог завещать. Пьер незаконный.
– Ma chere, – сказал вдруг князь Василий, прижав к себе столик, оживившись и начав говорить скорей, – но что, ежели письмо написано государю, и граф просит усыновить Пьера? Понимаешь, по заслугам графа его просьба будет уважена…
Княжна улыбнулась, как улыбаются люди, которые думают что знают дело больше, чем те, с кем разговаривают.
– Я тебе скажу больше, – продолжал князь Василий, хватая ее за руку, – письмо было написано, хотя и не отослано, и государь знал о нем. Вопрос только в том, уничтожено ли оно, или нет. Ежели нет, то как скоро всё кончится , – князь Василий вздохнул, давая этим понять, что он разумел под словами всё кончится , – и вскроют бумаги графа, завещание с письмом будет передано государю, и просьба его, наверно, будет уважена. Пьер, как законный сын, получит всё.
– А наша часть? – спросила княжна, иронически улыбаясь так, как будто всё, но только не это, могло случиться.
– Mais, ma pauvre Catiche, c'est clair, comme le jour. [Но, моя дорогая Катишь, это ясно, как день.] Он один тогда законный наследник всего, а вы не получите ни вот этого. Ты должна знать, моя милая, были ли написаны завещание и письмо, и уничтожены ли они. И ежели почему нибудь они забыты, то ты должна знать, где они, и найти их, потому что…
– Этого только недоставало! – перебила его княжна, сардонически улыбаясь и не изменяя выражения глаз. – Я женщина; по вашему мы все глупы; но я настолько знаю, что незаконный сын не может наследовать… Un batard, [Незаконный,] – прибавила она, полагая этим переводом окончательно показать князю его неосновательность.
– Как ты не понимаешь, наконец, Катишь! Ты так умна: как ты не понимаешь, – ежели граф написал письмо государю, в котором просит его признать сына законным, стало быть, Пьер уж будет не Пьер, а граф Безухой, и тогда он по завещанию получит всё? И ежели завещание с письмом не уничтожены, то тебе, кроме утешения, что ты была добродетельна et tout ce qui s'en suit, [и всего, что отсюда вытекает,] ничего не останется. Это верно.
– Я знаю, что завещание написано; но знаю тоже, что оно недействительно, и вы меня, кажется, считаете за совершенную дуру, mon cousin, – сказала княжна с тем выражением, с которым говорят женщины, полагающие, что они сказали нечто остроумное и оскорбительное.
– Милая ты моя княжна Катерина Семеновна, – нетерпеливо заговорил князь Василий. – Я пришел к тебе не за тем, чтобы пикироваться с тобой, а за тем, чтобы как с родной, хорошею, доброю, истинною родной, поговорить о твоих же интересах. Я тебе говорю десятый раз, что ежели письмо к государю и завещание в пользу Пьера есть в бумагах графа, то ты, моя голубушка, и с сестрами, не наследница. Ежели ты мне не веришь, то поверь людям знающим: я сейчас говорил с Дмитрием Онуфриичем (это был адвокат дома), он то же сказал.
Видимо, что то вдруг изменилось в мыслях княжны; тонкие губы побледнели (глаза остались те же), и голос, в то время как она заговорила, прорывался такими раскатами, каких она, видимо, сама не ожидала.
– Это было бы хорошо, – сказала она. – Я ничего не хотела и не хочу.
Она сбросила свою собачку с колен и оправила складки платья.
– Вот благодарность, вот признательность людям, которые всем пожертвовали для него, – сказала она. – Прекрасно! Очень хорошо! Мне ничего не нужно, князь.
– Да, но ты не одна, у тебя сестры, – ответил князь Василий.
Но княжна не слушала его.
– Да, я это давно знала, но забыла, что, кроме низости, обмана, зависти, интриг, кроме неблагодарности, самой черной неблагодарности, я ничего не могла ожидать в этом доме…
– Знаешь ли ты или не знаешь, где это завещание? – спрашивал князь Василий еще с большим, чем прежде, подергиванием щек.
– Да, я была глупа, я еще верила в людей и любила их и жертвовала собой. А успевают только те, которые подлы и гадки. Я знаю, чьи это интриги.
Княжна хотела встать, но князь удержал ее за руку. Княжна имела вид человека, вдруг разочаровавшегося во всем человеческом роде; она злобно смотрела на своего собеседника.
– Еще есть время, мой друг. Ты помни, Катишь, что всё это сделалось нечаянно, в минуту гнева, болезни, и потом забыто. Наша обязанность, моя милая, исправить его ошибку, облегчить его последние минуты тем, чтобы не допустить его сделать этой несправедливости, не дать ему умереть в мыслях, что он сделал несчастными тех людей…
– Тех людей, которые всем пожертвовали для него, – подхватила княжна, порываясь опять встать, но князь не пустил ее, – чего он никогда не умел ценить. Нет, mon cousin, – прибавила она со вздохом, – я буду помнить, что на этом свете нельзя ждать награды, что на этом свете нет ни чести, ни справедливости. На этом свете надо быть хитрою и злою.
– Ну, voyons, [послушай,] успокойся; я знаю твое прекрасное сердце.
– Нет, у меня злое сердце.
– Я знаю твое сердце, – повторил князь, – ценю твою дружбу и желал бы, чтобы ты была обо мне того же мнения. Успокойся и parlons raison, [поговорим толком,] пока есть время – может, сутки, может, час; расскажи мне всё, что ты знаешь о завещании, и, главное, где оно: ты должна знать. Мы теперь же возьмем его и покажем графу. Он, верно, забыл уже про него и захочет его уничтожить. Ты понимаешь, что мое одно желание – свято исполнить его волю; я затем только и приехал сюда. Я здесь только затем, чтобы помогать ему и вам.
– Теперь я всё поняла. Я знаю, чьи это интриги. Я знаю, – говорила княжна.
– Hе в том дело, моя душа.
– Это ваша protegee, [любимица,] ваша милая княгиня Друбецкая, Анна Михайловна, которую я не желала бы иметь горничной, эту мерзкую, гадкую женщину.
– Ne perdons point de temps. [Не будем терять время.]
– Ax, не говорите! Прошлую зиму она втерлась сюда и такие гадости, такие скверности наговорила графу на всех нас, особенно Sophie, – я повторить не могу, – что граф сделался болен и две недели не хотел нас видеть. В это время, я знаю, что он написал эту гадкую, мерзкую бумагу; но я думала, что эта бумага ничего не значит.
– Nous у voila, [В этом то и дело.] отчего же ты прежде ничего не сказала мне?
– В мозаиковом портфеле, который он держит под подушкой. Теперь я знаю, – сказала княжна, не отвечая. – Да, ежели есть за мной грех, большой грех, то это ненависть к этой мерзавке, – почти прокричала княжна, совершенно изменившись. – И зачем она втирается сюда? Но я ей выскажу всё, всё. Придет время!


В то время как такие разговоры происходили в приемной и в княжниной комнатах, карета с Пьером (за которым было послано) и с Анной Михайловной (которая нашла нужным ехать с ним) въезжала во двор графа Безухого. Когда колеса кареты мягко зазвучали по соломе, настланной под окнами, Анна Михайловна, обратившись к своему спутнику с утешительными словами, убедилась в том, что он спит в углу кареты, и разбудила его. Очнувшись, Пьер за Анною Михайловной вышел из кареты и тут только подумал о том свидании с умирающим отцом, которое его ожидало. Он заметил, что они подъехали не к парадному, а к заднему подъезду. В то время как он сходил с подножки, два человека в мещанской одежде торопливо отбежали от подъезда в тень стены. Приостановившись, Пьер разглядел в тени дома с обеих сторон еще несколько таких же людей. Но ни Анна Михайловна, ни лакей, ни кучер, которые не могли не видеть этих людей, не обратили на них внимания. Стало быть, это так нужно, решил сам с собой Пьер и прошел за Анною Михайловной. Анна Михайловна поспешными шагами шла вверх по слабо освещенной узкой каменной лестнице, подзывая отстававшего за ней Пьера, который, хотя и не понимал, для чего ему надо было вообще итти к графу, и еще меньше, зачем ему надо было итти по задней лестнице, но, судя по уверенности и поспешности Анны Михайловны, решил про себя, что это было необходимо нужно. На половине лестницы чуть не сбили их с ног какие то люди с ведрами, которые, стуча сапогами, сбегали им навстречу. Люди эти прижались к стене, чтобы пропустить Пьера с Анной Михайловной, и не показали ни малейшего удивления при виде их.
– Здесь на половину княжен? – спросила Анна Михайловна одного из них…
– Здесь, – отвечал лакей смелым, громким голосом, как будто теперь всё уже было можно, – дверь налево, матушка.
– Может быть, граф не звал меня, – сказал Пьер в то время, как он вышел на площадку, – я пошел бы к себе.
Анна Михайловна остановилась, чтобы поровняться с Пьером.
– Ah, mon ami! – сказала она с тем же жестом, как утром с сыном, дотрогиваясь до его руки: – croyez, que je souffre autant, que vous, mais soyez homme. [Поверьте, я страдаю не меньше вас, но будьте мужчиной.]
– Право, я пойду? – спросил Пьер, ласково чрез очки глядя на Анну Михайловну.
– Ah, mon ami, oubliez les torts qu'on a pu avoir envers vous, pensez que c'est votre pere… peut etre a l'agonie. – Она вздохнула. – Je vous ai tout de suite aime comme mon fils. Fiez vous a moi, Pierre. Je n'oublirai pas vos interets. [Забудьте, друг мой, в чем были против вас неправы. Вспомните, что это ваш отец… Может быть, в агонии. Я тотчас полюбила вас, как сына. Доверьтесь мне, Пьер. Я не забуду ваших интересов.]
Пьер ничего не понимал; опять ему еще сильнее показалось, что всё это так должно быть, и он покорно последовал за Анною Михайловной, уже отворявшею дверь.
Дверь выходила в переднюю заднего хода. В углу сидел старик слуга княжен и вязал чулок. Пьер никогда не был на этой половине, даже не предполагал существования таких покоев. Анна Михайловна спросила у обгонявшей их, с графином на подносе, девушки (назвав ее милой и голубушкой) о здоровье княжен и повлекла Пьера дальше по каменному коридору. Из коридора первая дверь налево вела в жилые комнаты княжен. Горничная, с графином, второпях (как и всё делалось второпях в эту минуту в этом доме) не затворила двери, и Пьер с Анною Михайловной, проходя мимо, невольно заглянули в ту комнату, где, разговаривая, сидели близко друг от друга старшая княжна с князем Васильем. Увидав проходящих, князь Василий сделал нетерпеливое движение и откинулся назад; княжна вскочила и отчаянным жестом изо всей силы хлопнула дверью, затворяя ее.
Жест этот был так не похож на всегдашнее спокойствие княжны, страх, выразившийся на лице князя Василья, был так несвойствен его важности, что Пьер, остановившись, вопросительно, через очки, посмотрел на свою руководительницу.
Анна Михайловна не выразила удивления, она только слегка улыбнулась и вздохнула, как будто показывая, что всего этого она ожидала.
– Soyez homme, mon ami, c'est moi qui veillerai a vos interets, [Будьте мужчиною, друг мой, я же стану блюсти за вашими интересами.] – сказала она в ответ на его взгляд и еще скорее пошла по коридору.
Пьер не понимал, в чем дело, и еще меньше, что значило veiller a vos interets, [блюсти ваши интересы,] но он понимал, что всё это так должно быть. Коридором они вышли в полуосвещенную залу, примыкавшую к приемной графа. Это была одна из тех холодных и роскошных комнат, которые знал Пьер с парадного крыльца. Но и в этой комнате, посередине, стояла пустая ванна и была пролита вода по ковру. Навстречу им вышли на цыпочках, не обращая на них внимания, слуга и причетник с кадилом. Они вошли в знакомую Пьеру приемную с двумя итальянскими окнами, выходом в зимний сад, с большим бюстом и во весь рост портретом Екатерины. Все те же люди, почти в тех же положениях, сидели, перешептываясь, в приемной. Все, смолкнув, оглянулись на вошедшую Анну Михайловну, с ее исплаканным, бледным лицом, и на толстого, большого Пьера, который, опустив голову, покорно следовал за нею.
На лице Анны Михайловны выразилось сознание того, что решительная минута наступила; она, с приемами деловой петербургской дамы, вошла в комнату, не отпуская от себя Пьера, еще смелее, чем утром. Она чувствовала, что так как она ведет за собою того, кого желал видеть умирающий, то прием ее был обеспечен. Быстрым взглядом оглядев всех, бывших в комнате, и заметив графова духовника, она, не то что согнувшись, но сделавшись вдруг меньше ростом, мелкою иноходью подплыла к духовнику и почтительно приняла благословение одного, потом другого духовного лица.
– Слава Богу, что успели, – сказала она духовному лицу, – мы все, родные, так боялись. Вот этот молодой человек – сын графа, – прибавила она тише. – Ужасная минута!
Проговорив эти слова, она подошла к доктору.
– Cher docteur, – сказала она ему, – ce jeune homme est le fils du comte… y a t il de l'espoir? [этот молодой человек – сын графа… Есть ли надежда?]
Доктор молча, быстрым движением возвел кверху глаза и плечи. Анна Михайловна точно таким же движением возвела плечи и глаза, почти закрыв их, вздохнула и отошла от доктора к Пьеру. Она особенно почтительно и нежно грустно обратилась к Пьеру.
– Ayez confiance en Sa misericorde, [Доверьтесь Его милосердию,] – сказала она ему, указав ему диванчик, чтобы сесть подождать ее, сама неслышно направилась к двери, на которую все смотрели, и вслед за чуть слышным звуком этой двери скрылась за нею.
Пьер, решившись во всем повиноваться своей руководительнице, направился к диванчику, который она ему указала. Как только Анна Михайловна скрылась, он заметил, что взгляды всех, бывших в комнате, больше чем с любопытством и с участием устремились на него. Он заметил, что все перешептывались, указывая на него глазами, как будто со страхом и даже с подобострастием. Ему оказывали уважение, какого прежде никогда не оказывали: неизвестная ему дама, которая говорила с духовными лицами, встала с своего места и предложила ему сесть, адъютант поднял уроненную Пьером перчатку и подал ему; доктора почтительно замолкли, когда он проходил мимо их, и посторонились, чтобы дать ему место. Пьер хотел сначала сесть на другое место, чтобы не стеснять даму, хотел сам поднять перчатку и обойти докторов, которые вовсе и не стояли на дороге; но он вдруг почувствовал, что это было бы неприлично, он почувствовал, что он в нынешнюю ночь есть лицо, которое обязано совершить какой то страшный и ожидаемый всеми обряд, и что поэтому он должен был принимать от всех услуги. Он принял молча перчатку от адъютанта, сел на место дамы, положив свои большие руки на симметрично выставленные колени, в наивной позе египетской статуи, и решил про себя, что всё это так именно должно быть и что ему в нынешний вечер, для того чтобы не потеряться и не наделать глупостей, не следует действовать по своим соображениям, а надобно предоставить себя вполне на волю тех, которые руководили им.
Не прошло и двух минут, как князь Василий, в своем кафтане с тремя звездами, величественно, высоко неся голову, вошел в комнату. Он казался похудевшим с утра; глаза его были больше обыкновенного, когда он оглянул комнату и увидал Пьера. Он подошел к нему, взял руку (чего он прежде никогда не делал) и потянул ее книзу, как будто он хотел испытать, крепко ли она держится.
– Courage, courage, mon ami. Il a demande a vous voir. C'est bien… [Не унывать, не унывать, мой друг. Он пожелал вас видеть. Это хорошо…] – и он хотел итти.
Но Пьер почел нужным спросить:
– Как здоровье…
Он замялся, не зная, прилично ли назвать умирающего графом; назвать же отцом ему было совестно.
– Il a eu encore un coup, il y a une demi heure. Еще был удар. Courage, mon аmi… [Полчаса назад у него был еще удар. Не унывать, мой друг…]
Пьер был в таком состоянии неясности мысли, что при слове «удар» ему представился удар какого нибудь тела. Он, недоумевая, посмотрел на князя Василия и уже потом сообразил, что ударом называется болезнь. Князь Василий на ходу сказал несколько слов Лоррену и прошел в дверь на цыпочках. Он не умел ходить на цыпочках и неловко подпрыгивал всем телом. Вслед за ним прошла старшая княжна, потом прошли духовные лица и причетники, люди (прислуга) тоже прошли в дверь. За этою дверью послышалось передвиженье, и наконец, всё с тем же бледным, но твердым в исполнении долга лицом, выбежала Анна Михайловна и, дотронувшись до руки Пьера, сказала:
– La bonte divine est inepuisable. C'est la ceremonie de l'extreme onction qui va commencer. Venez. [Милосердие Божие неисчерпаемо. Соборование сейчас начнется. Пойдемте.]
Пьер прошел в дверь, ступая по мягкому ковру, и заметил, что и адъютант, и незнакомая дама, и еще кто то из прислуги – все прошли за ним, как будто теперь уж не надо было спрашивать разрешения входить в эту комнату.


Пьер хорошо знал эту большую, разделенную колоннами и аркой комнату, всю обитую персидскими коврами. Часть комнаты за колоннами, где с одной стороны стояла высокая красного дерева кровать, под шелковыми занавесами, а с другой – огромный киот с образами, была красно и ярко освещена, как бывают освещены церкви во время вечерней службы. Под освещенными ризами киота стояло длинное вольтеровское кресло, и на кресле, обложенном вверху снежно белыми, не смятыми, видимо, только – что перемененными подушками, укрытая до пояса ярко зеленым одеялом, лежала знакомая Пьеру величественная фигура его отца, графа Безухого, с тою же седою гривой волос, напоминавших льва, над широким лбом и с теми же характерно благородными крупными морщинами на красивом красно желтом лице. Он лежал прямо под образами; обе толстые, большие руки его были выпростаны из под одеяла и лежали на нем. В правую руку, лежавшую ладонью книзу, между большим и указательным пальцами вставлена была восковая свеча, которую, нагибаясь из за кресла, придерживал в ней старый слуга. Над креслом стояли духовные лица в своих величественных блестящих одеждах, с выпростанными на них длинными волосами, с зажженными свечами в руках, и медленно торжественно служили. Немного позади их стояли две младшие княжны, с платком в руках и у глаз, и впереди их старшая, Катишь, с злобным и решительным видом, ни на мгновение не спуская глаз с икон, как будто говорила всем, что не отвечает за себя, если оглянется. Анна Михайловна, с кроткою печалью и всепрощением на лице, и неизвестная дама стояли у двери. Князь Василий стоял с другой стороны двери, близко к креслу, за резным бархатным стулом, который он поворотил к себе спинкой, и, облокотив на нее левую руку со свечой, крестился правою, каждый раз поднимая глаза кверху, когда приставлял персты ко лбу. Лицо его выражало спокойную набожность и преданность воле Божией. «Ежели вы не понимаете этих чувств, то тем хуже для вас», казалось, говорило его лицо.
Сзади его стоял адъютант, доктора и мужская прислуга; как бы в церкви, мужчины и женщины разделились. Всё молчало, крестилось, только слышны были церковное чтение, сдержанное, густое басовое пение и в минуты молчания перестановка ног и вздохи. Анна Михайловна, с тем значительным видом, который показывал, что она знает, что делает, перешла через всю комнату к Пьеру и подала ему свечу. Он зажег ее и, развлеченный наблюдениями над окружающими, стал креститься тою же рукой, в которой была свеча.
Младшая, румяная и смешливая княжна Софи, с родинкою, смотрела на него. Она улыбнулась, спрятала свое лицо в платок и долго не открывала его; но, посмотрев на Пьера, опять засмеялась. Она, видимо, чувствовала себя не в силах глядеть на него без смеха, но не могла удержаться, чтобы не смотреть на него, и во избежание искушений тихо перешла за колонну. В середине службы голоса духовенства вдруг замолкли; духовные лица шопотом сказали что то друг другу; старый слуга, державший руку графа, поднялся и обратился к дамам. Анна Михайловна выступила вперед и, нагнувшись над больным, из за спины пальцем поманила к себе Лоррена. Француз доктор, – стоявший без зажженной свечи, прислонившись к колонне, в той почтительной позе иностранца, которая показывает, что, несмотря на различие веры, он понимает всю важность совершающегося обряда и даже одобряет его, – неслышными шагами человека во всей силе возраста подошел к больному, взял своими белыми тонкими пальцами его свободную руку с зеленого одеяла и, отвернувшись, стал щупать пульс и задумался. Больному дали чего то выпить, зашевелились около него, потом опять расступились по местам, и богослужение возобновилось. Во время этого перерыва Пьер заметил, что князь Василий вышел из за своей спинки стула и, с тем же видом, который показывал, что он знает, что делает, и что тем хуже для других, ежели они не понимают его, не подошел к больному, а, пройдя мимо его, присоединился к старшей княжне и с нею вместе направился в глубь спальни, к высокой кровати под шелковыми занавесами. От кровати и князь и княжна оба скрылись в заднюю дверь, но перед концом службы один за другим возвратились на свои места. Пьер обратил на это обстоятельство не более внимания, как и на все другие, раз навсегда решив в своем уме, что всё, что совершалось перед ним нынешний вечер, было так необходимо нужно.
Звуки церковного пения прекратились, и послышался голос духовного лица, которое почтительно поздравляло больного с принятием таинства. Больной лежал всё так же безжизненно и неподвижно. Вокруг него всё зашевелилось, послышались шаги и шопоты, из которых шопот Анны Михайловны выдавался резче всех.
Пьер слышал, как она сказала:
– Непременно надо перенести на кровать, здесь никак нельзя будет…
Больного так обступили доктора, княжны и слуги, что Пьер уже не видал той красно желтой головы с седою гривой, которая, несмотря на то, что он видел и другие лица, ни на мгновение не выходила у него из вида во всё время службы. Пьер догадался по осторожному движению людей, обступивших кресло, что умирающего поднимали и переносили.
– За мою руку держись, уронишь так, – послышался ему испуганный шопот одного из слуг, – снизу… еще один, – говорили голоса, и тяжелые дыхания и переступанья ногами людей стали торопливее, как будто тяжесть, которую они несли, была сверх сил их.
Несущие, в числе которых была и Анна Михайловна, поровнялись с молодым человеком, и ему на мгновение из за спин и затылков людей показалась высокая, жирная, открытая грудь, тучные плечи больного, приподнятые кверху людьми, державшими его под мышки, и седая курчавая, львиная голова. Голова эта, с необычайно широким лбом и скулами, красивым чувственным ртом и величественным холодным взглядом, была не обезображена близостью смерти. Она была такая же, какою знал ее Пьер назад тому три месяца, когда граф отпускал его в Петербург. Но голова эта беспомощно покачивалась от неровных шагов несущих, и холодный, безучастный взгляд не знал, на чем остановиться.
Прошло несколько минут суетни около высокой кровати; люди, несшие больного, разошлись. Анна Михайловна дотронулась до руки Пьера и сказала ему: «Venez». [Идите.] Пьер вместе с нею подошел к кровати, на которой, в праздничной позе, видимо, имевшей отношение к только что совершенному таинству, был положен больной. Он лежал, высоко опираясь головой на подушки. Руки его были симметрично выложены на зеленом шелковом одеяле ладонями вниз. Когда Пьер подошел, граф глядел прямо на него, но глядел тем взглядом, которого смысл и значение нельзя понять человеку. Или этот взгляд ровно ничего не говорил, как только то, что, покуда есть глаза, надо же глядеть куда нибудь, или он говорил слишком многое. Пьер остановился, не зная, что ему делать, и вопросительно оглянулся на свою руководительницу Анну Михайловну. Анна Михайловна сделала ему торопливый жест глазами, указывая на руку больного и губами посылая ей воздушный поцелуй. Пьер, старательно вытягивая шею, чтоб не зацепить за одеяло, исполнил ее совет и приложился к ширококостной и мясистой руке. Ни рука, ни один мускул лица графа не дрогнули. Пьер опять вопросительно посмотрел на Анну Михайловну, спрашивая теперь, что ему делать. Анна Михайловна глазами указала ему на кресло, стоявшее подле кровати. Пьер покорно стал садиться на кресло, глазами продолжая спрашивать, то ли он сделал, что нужно. Анна Михайловна одобрительно кивнула головой. Пьер принял опять симметрично наивное положение египетской статуи, видимо, соболезнуя о том, что неуклюжее и толстое тело его занимало такое большое пространство, и употребляя все душевные силы, чтобы казаться как можно меньше. Он смотрел на графа. Граф смотрел на то место, где находилось лицо Пьера, в то время как он стоял. Анна Михайловна являла в своем положении сознание трогательной важности этой последней минуты свидания отца с сыном. Это продолжалось две минуты, которые показались Пьеру часом. Вдруг в крупных мускулах и морщинах лица графа появилось содрогание. Содрогание усиливалось, красивый рот покривился (тут только Пьер понял, до какой степени отец его был близок к смерти), из перекривленного рта послышался неясный хриплый звук. Анна Михайловна старательно смотрела в глаза больному и, стараясь угадать, чего было нужно ему, указывала то на Пьера, то на питье, то шопотом вопросительно называла князя Василия, то указывала на одеяло. Глаза и лицо больного выказывали нетерпение. Он сделал усилие, чтобы взглянуть на слугу, который безотходно стоял у изголовья постели.
– На другой бочок перевернуться хотят, – прошептал слуга и поднялся, чтобы переворотить лицом к стене тяжелое тело графа.
Пьер встал, чтобы помочь слуге.
В то время как графа переворачивали, одна рука его беспомощно завалилась назад, и он сделал напрасное усилие, чтобы перетащить ее. Заметил ли граф тот взгляд ужаса, с которым Пьер смотрел на эту безжизненную руку, или какая другая мысль промелькнула в его умирающей голове в эту минуту, но он посмотрел на непослушную руку, на выражение ужаса в лице Пьера, опять на руку, и на лице его явилась так не шедшая к его чертам слабая, страдальческая улыбка, выражавшая как бы насмешку над своим собственным бессилием. Неожиданно, при виде этой улыбки, Пьер почувствовал содрогание в груди, щипанье в носу, и слезы затуманили его зрение. Больного перевернули на бок к стене. Он вздохнул.
– Il est assoupi, [Он задремал,] – сказала Анна Михайловна, заметив приходившую на смену княжну. – Аllons. [Пойдем.]
Пьер вышел.


В приемной никого уже не было, кроме князя Василия и старшей княжны, которые, сидя под портретом Екатерины, о чем то оживленно говорили. Как только они увидали Пьера с его руководительницей, они замолчали. Княжна что то спрятала, как показалось Пьеру, и прошептала:
– Не могу видеть эту женщину.
– Catiche a fait donner du the dans le petit salon, – сказал князь Василий Анне Михайловне. – Allez, ma pauvre Анна Михайловна, prenez quelque сhose, autrement vous ne suffirez pas. [Катишь велела подать чаю в маленькой гостиной. Вы бы пошли, бедная Анна Михайловна, подкрепили себя, а то вас не хватит.]
Пьеру он ничего не сказал, только пожал с чувством его руку пониже плеча. Пьер с Анной Михайловной прошли в petit salon. [маленькую гостиную.]
– II n'y a rien qui restaure, comme une tasse de cet excellent the russe apres une nuit blanche, [Ничто так не восстановляет после бессонной ночи, как чашка этого превосходного русского чаю.] – говорил Лоррен с выражением сдержанной оживленности, отхлебывая из тонкой, без ручки, китайской чашки, стоя в маленькой круглой гостиной перед столом, на котором стоял чайный прибор и холодный ужин. Около стола собрались, чтобы подкрепить свои силы, все бывшие в эту ночь в доме графа Безухого. Пьер хорошо помнил эту маленькую круглую гостиную, с зеркалами и маленькими столиками. Во время балов в доме графа, Пьер, не умевший танцовать, любил сидеть в этой маленькой зеркальной и наблюдать, как дамы в бальных туалетах, брильянтах и жемчугах на голых плечах, проходя через эту комнату, оглядывали себя в ярко освещенные зеркала, несколько раз повторявшие их отражения. Теперь та же комната была едва освещена двумя свечами, и среди ночи на одном маленьком столике беспорядочно стояли чайный прибор и блюда, и разнообразные, непраздничные люди, шопотом переговариваясь, сидели в ней, каждым движением, каждым словом показывая, что никто не забывает и того, что делается теперь и имеет еще совершиться в спальне. Пьер не стал есть, хотя ему и очень хотелось. Он оглянулся вопросительно на свою руководительницу и увидел, что она на цыпочках выходила опять в приемную, где остался князь Василий с старшею княжной. Пьер полагал, что и это было так нужно, и, помедлив немного, пошел за ней. Анна Михайловна стояла подле княжны, и обе они в одно время говорили взволнованным шопотом:
– Позвольте мне, княгиня, знать, что нужно и что ненужно, – говорила княжна, видимо, находясь в том же взволнованном состоянии, в каком она была в то время, как захлопывала дверь своей комнаты.
– Но, милая княжна, – кротко и убедительно говорила Анна Михайловна, заступая дорогу от спальни и не пуская княжну, – не будет ли это слишком тяжело для бедного дядюшки в такие минуты, когда ему нужен отдых? В такие минуты разговор о мирском, когда его душа уже приготовлена…
Князь Василий сидел на кресле, в своей фамильярной позе, высоко заложив ногу на ногу. Щеки его сильно перепрыгивали и, опустившись, казались толще внизу; но он имел вид человека, мало занятого разговором двух дам.
– Voyons, ma bonne Анна Михайловна, laissez faire Catiche. [Оставьте Катю делать, что она знает.] Вы знаете, как граф ее любит.
– Я и не знаю, что в этой бумаге, – говорила княжна, обращаясь к князю Василью и указывая на мозаиковый портфель, который она держала в руках. – Я знаю только, что настоящее завещание у него в бюро, а это забытая бумага…
Она хотела обойти Анну Михайловну, но Анна Михайловна, подпрыгнув, опять загородила ей дорогу.
– Я знаю, милая, добрая княжна, – сказала Анна Михайловна, хватаясь рукой за портфель и так крепко, что видно было, она не скоро его пустит. – Милая княжна, я вас прошу, я вас умоляю, пожалейте его. Je vous en conjure… [Умоляю вас…]
Княжна молчала. Слышны были только звуки усилий борьбы зa портфель. Видно было, что ежели она заговорит, то заговорит не лестно для Анны Михайловны. Анна Михайловна держала крепко, но, несмотря на то, голос ее удерживал всю свою сладкую тягучесть и мягкость.
– Пьер, подойдите сюда, мой друг. Я думаю, что он не лишний в родственном совете: не правда ли, князь?
– Что же вы молчите, mon cousin? – вдруг вскрикнула княжна так громко, что в гостиной услыхали и испугались ее голоса. – Что вы молчите, когда здесь Бог знает кто позволяет себе вмешиваться и делать сцены на пороге комнаты умирающего. Интриганка! – прошептала она злобно и дернула портфель изо всей силы.
Но Анна Михайловна сделала несколько шагов, чтобы не отстать от портфеля, и перехватила руку.
– Oh! – сказал князь Василий укоризненно и удивленно. Он встал. – C'est ridicule. Voyons, [Это смешно. Ну, же,] пустите. Я вам говорю.
Княжна пустила.
– И вы!
Анна Михайловна не послушалась его.
– Пустите, я вам говорю. Я беру всё на себя. Я пойду и спрошу его. Я… довольно вам этого.
– Mais, mon prince, [Но, князь,] – говорила Анна Михайловна, – после такого великого таинства дайте ему минуту покоя. Вот, Пьер, скажите ваше мнение, – обратилась она к молодому человеку, который, вплоть подойдя к ним, удивленно смотрел на озлобленное, потерявшее всё приличие лицо княжны и на перепрыгивающие щеки князя Василья.
– Помните, что вы будете отвечать за все последствия, – строго сказал князь Василий, – вы не знаете, что вы делаете.
– Мерзкая женщина! – вскрикнула княжна, неожиданно бросаясь на Анну Михайловну и вырывая портфель.
Князь Василий опустил голову и развел руками.
В эту минуту дверь, та страшная дверь, на которую так долго смотрел Пьер и которая так тихо отворялась, быстро, с шумом откинулась, стукнув об стену, и средняя княжна выбежала оттуда и всплеснула руками.
– Что вы делаете! – отчаянно проговорила она. – II s'en va et vous me laissez seule. [Он умирает, а вы меня оставляете одну.]
Старшая княжна выронила портфель. Анна Михайловна быстро нагнулась и, подхватив спорную вещь, побежала в спальню. Старшая княжна и князь Василий, опомнившись, пошли за ней. Через несколько минут первая вышла оттуда старшая княжна с бледным и сухим лицом и прикушенною нижнею губой. При виде Пьера лицо ее выразило неудержимую злобу.
– Да, радуйтесь теперь, – сказала она, – вы этого ждали.
И, зарыдав, она закрыла лицо платком и выбежала из комнаты.
За княжной вышел князь Василий. Он, шатаясь, дошел до дивана, на котором сидел Пьер, и упал на него, закрыв глаза рукой. Пьер заметил, что он был бледен и что нижняя челюсть его прыгала и тряслась, как в лихорадочной дрожи.
– Ах, мой друг! – сказал он, взяв Пьера за локоть; и в голосе его была искренность и слабость, которых Пьер никогда прежде не замечал в нем. – Сколько мы грешим, сколько мы обманываем, и всё для чего? Мне шестой десяток, мой друг… Ведь мне… Всё кончится смертью, всё. Смерть ужасна. – Он заплакал.
Анна Михайловна вышла последняя. Она подошла к Пьеру тихими, медленными шагами.
– Пьер!… – сказала она.
Пьер вопросительно смотрел на нее. Она поцеловала в лоб молодого человека, увлажая его слезами. Она помолчала.
– II n'est plus… [Его не стало…]
Пьер смотрел на нее через очки.
– Allons, je vous reconduirai. Tachez de pleurer. Rien ne soulage, comme les larmes. [Пойдемте, я вас провожу. Старайтесь плакать: ничто так не облегчает, как слезы.]
Она провела его в темную гостиную и Пьер рад был, что никто там не видел его лица. Анна Михайловна ушла от него, и когда она вернулась, он, подложив под голову руку, спал крепким сном.
На другое утро Анна Михайловна говорила Пьеру:
– Oui, mon cher, c'est une grande perte pour nous tous. Je ne parle pas de vous. Mais Dieu vous soutndra, vous etes jeune et vous voila a la tete d'une immense fortune, je l'espere. Le testament n'a pas ete encore ouvert. Je vous connais assez pour savoir que cela ne vous tourienera pas la tete, mais cela vous impose des devoirs, et il faut etre homme. [Да, мой друг, это великая потеря для всех нас, не говоря о вас. Но Бог вас поддержит, вы молоды, и вот вы теперь, надеюсь, обладатель огромного богатства. Завещание еще не вскрыто. Я довольно вас знаю и уверена, что это не вскружит вам голову; но это налагает на вас обязанности; и надо быть мужчиной.]
Пьер молчал.
– Peut etre plus tard je vous dirai, mon cher, que si je n'avais pas ete la, Dieu sait ce qui serait arrive. Vous savez, mon oncle avant hier encore me promettait de ne pas oublier Boris. Mais il n'a pas eu le temps. J'espere, mon cher ami, que vous remplirez le desir de votre pere. [После я, может быть, расскажу вам, что если б я не была там, то Бог знает, что бы случилось. Вы знаете, что дядюшка третьего дня обещал мне не забыть Бориса, но не успел. Надеюсь, мой друг, вы исполните желание отца.]
Пьер, ничего не понимая и молча, застенчиво краснея, смотрел на княгиню Анну Михайловну. Переговорив с Пьером, Анна Михайловна уехала к Ростовым и легла спать. Проснувшись утром, она рассказывала Ростовым и всем знакомым подробности смерти графа Безухого. Она говорила, что граф умер так, как и она желала бы умереть, что конец его был не только трогателен, но и назидателен; последнее же свидание отца с сыном было до того трогательно, что она не могла вспомнить его без слез, и что она не знает, – кто лучше вел себя в эти страшные минуты: отец ли, который так всё и всех вспомнил в последние минуты и такие трогательные слова сказал сыну, или Пьер, на которого жалко было смотреть, как он был убит и как, несмотря на это, старался скрыть свою печаль, чтобы не огорчить умирающего отца. «C'est penible, mais cela fait du bien; ca eleve l'ame de voir des hommes, comme le vieux comte et son digne fils», [Это тяжело, но это спасительно; душа возвышается, когда видишь таких людей, как старый граф и его достойный сын,] говорила она. О поступках княжны и князя Василья она, не одобряя их, тоже рассказывала, но под большим секретом и шопотом.


В Лысых Горах, имении князя Николая Андреевича Болконского, ожидали с каждым днем приезда молодого князя Андрея с княгиней; но ожидание не нарушало стройного порядка, по которому шла жизнь в доме старого князя. Генерал аншеф князь Николай Андреевич, по прозванию в обществе le roi de Prusse, [король прусский,] с того времени, как при Павле был сослан в деревню, жил безвыездно в своих Лысых Горах с дочерью, княжною Марьей, и при ней компаньонкой, m lle Bourienne. [мадмуазель Бурьен.] И в новое царствование, хотя ему и был разрешен въезд в столицы, он также продолжал безвыездно жить в деревне, говоря, что ежели кому его нужно, то тот и от Москвы полтораста верст доедет до Лысых Гор, а что ему никого и ничего не нужно. Он говорил, что есть только два источника людских пороков: праздность и суеверие, и что есть только две добродетели: деятельность и ум. Он сам занимался воспитанием своей дочери и, чтобы развивать в ней обе главные добродетели, до двадцати лет давал ей уроки алгебры и геометрии и распределял всю ее жизнь в беспрерывных занятиях. Сам он постоянно был занят то писанием своих мемуаров, то выкладками из высшей математики, то точением табакерок на станке, то работой в саду и наблюдением над постройками, которые не прекращались в его имении. Так как главное условие для деятельности есть порядок, то и порядок в его образе жизни был доведен до последней степени точности. Его выходы к столу совершались при одних и тех же неизменных условиях, и не только в один и тот же час, но и минуту. С людьми, окружавшими его, от дочери до слуг, князь был резок и неизменно требователен, и потому, не быв жестоким, он возбуждал к себе страх и почтительность, каких не легко мог бы добиться самый жестокий человек. Несмотря на то, что он был в отставке и не имел теперь никакого значения в государственных делах, каждый начальник той губернии, где было имение князя, считал своим долгом являться к нему и точно так же, как архитектор, садовник или княжна Марья, дожидался назначенного часа выхода князя в высокой официантской. И каждый в этой официантской испытывал то же чувство почтительности и даже страха, в то время как отворялась громадно высокая дверь кабинета и показывалась в напудренном парике невысокая фигурка старика, с маленькими сухими ручками и серыми висячими бровями, иногда, как он насупливался, застилавшими блеск умных и точно молодых блестящих глаз.
В день приезда молодых, утром, по обыкновению, княжна Марья в урочный час входила для утреннего приветствия в официантскую и со страхом крестилась и читала внутренно молитву. Каждый день она входила и каждый день молилась о том, чтобы это ежедневное свидание сошло благополучно.
Сидевший в официантской пудреный старик слуга тихим движением встал и шопотом доложил: «Пожалуйте».
Из за двери слышались равномерные звуки станка. Княжна робко потянула за легко и плавно отворяющуюся дверь и остановилась у входа. Князь работал за станком и, оглянувшись, продолжал свое дело.
Огромный кабинет был наполнен вещами, очевидно, беспрестанно употребляемыми. Большой стол, на котором лежали книги и планы, высокие стеклянные шкафы библиотеки с ключами в дверцах, высокий стол для писания в стоячем положении, на котором лежала открытая тетрадь, токарный станок, с разложенными инструментами и с рассыпанными кругом стружками, – всё выказывало постоянную, разнообразную и порядочную деятельность. По движениям небольшой ноги, обутой в татарский, шитый серебром, сапожок, по твердому налеганию жилистой, сухощавой руки видна была в князе еще упорная и много выдерживающая сила свежей старости. Сделав несколько кругов, он снял ногу с педали станка, обтер стамеску, кинул ее в кожаный карман, приделанный к станку, и, подойдя к столу, подозвал дочь. Он никогда не благословлял своих детей и только, подставив ей щетинистую, еще небритую нынче щеку, сказал, строго и вместе с тем внимательно нежно оглядев ее:
– Здорова?… ну, так садись!
Он взял тетрадь геометрии, писанную его рукой, и подвинул ногой свое кресло.
– На завтра! – сказал он, быстро отыскивая страницу и от параграфа до другого отмечая жестким ногтем.
Княжна пригнулась к столу над тетрадью.
– Постой, письмо тебе, – вдруг сказал старик, доставая из приделанного над столом кармана конверт, надписанный женскою рукой, и кидая его на стол.
Лицо княжны покрылось красными пятнами при виде письма. Она торопливо взяла его и пригнулась к нему.
– От Элоизы? – спросил князь, холодною улыбкой выказывая еще крепкие и желтоватые зубы.
– Да, от Жюли, – сказала княжна, робко взглядывая и робко улыбаясь.
– Еще два письма пропущу, а третье прочту, – строго сказал князь, – боюсь, много вздору пишете. Третье прочту.
– Прочтите хоть это, mon pere, [батюшка,] – отвечала княжна, краснея еще более и подавая ему письмо.
– Третье, я сказал, третье, – коротко крикнул князь, отталкивая письмо, и, облокотившись на стол, пододвинул тетрадь с чертежами геометрии.
– Ну, сударыня, – начал старик, пригнувшись близко к дочери над тетрадью и положив одну руку на спинку кресла, на котором сидела княжна, так что княжна чувствовала себя со всех сторон окруженною тем табачным и старчески едким запахом отца, который она так давно знала. – Ну, сударыня, треугольники эти подобны; изволишь видеть, угол abc…
Княжна испуганно взглядывала на близко от нее блестящие глаза отца; красные пятна переливались по ее лицу, и видно было, что она ничего не понимает и так боится, что страх помешает ей понять все дальнейшие толкования отца, как бы ясны они ни были. Виноват ли был учитель или виновата была ученица, но каждый день повторялось одно и то же: у княжны мутилось в глазах, она ничего не видела, не слышала, только чувствовала близко подле себя сухое лицо строгого отца, чувствовала его дыхание и запах и только думала о том, как бы ей уйти поскорее из кабинета и у себя на просторе понять задачу.
Старик выходил из себя: с грохотом отодвигал и придвигал кресло, на котором сам сидел, делал усилия над собой, чтобы не разгорячиться, и почти всякий раз горячился, бранился, а иногда швырял тетрадью.
Княжна ошиблась ответом.
– Ну, как же не дура! – крикнул князь, оттолкнув тетрадь и быстро отвернувшись, но тотчас же встал, прошелся, дотронулся руками до волос княжны и снова сел.
Он придвинулся и продолжал толкование.
– Нельзя, княжна, нельзя, – сказал он, когда княжна, взяв и закрыв тетрадь с заданными уроками, уже готовилась уходить, – математика великое дело, моя сударыня. А чтобы ты была похожа на наших глупых барынь, я не хочу. Стерпится слюбится. – Он потрепал ее рукой по щеке. – Дурь из головы выскочит.
Она хотела выйти, он остановил ее жестом и достал с высокого стола новую неразрезанную книгу.
– Вот еще какой то Ключ таинства тебе твоя Элоиза посылает. Религиозная. А я ни в чью веру не вмешиваюсь… Просмотрел. Возьми. Ну, ступай, ступай!
Он потрепал ее по плечу и сам запер за нею дверь.
Княжна Марья возвратилась в свою комнату с грустным, испуганным выражением, которое редко покидало ее и делало ее некрасивое, болезненное лицо еще более некрасивым, села за свой письменный стол, уставленный миниатюрными портретами и заваленный тетрадями и книгами. Княжна была столь же беспорядочная, как отец ее порядочен. Она положила тетрадь геометрии и нетерпеливо распечатала письмо. Письмо было от ближайшего с детства друга княжны; друг этот была та самая Жюли Карагина, которая была на именинах у Ростовых:
Жюли писала:
«Chere et excellente amie, quelle chose terrible et effrayante que l'absence! J'ai beau me dire que la moitie de mon existence et de mon bonheur est en vous, que malgre la distance qui nous separe, nos coeurs sont unis par des liens indissolubles; le mien se revolte contre la destinee, et je ne puis, malgre les plaisirs et les distractions qui m'entourent, vaincre une certaine tristesse cachee que je ressens au fond du coeur depuis notre separation. Pourquoi ne sommes nous pas reunies, comme cet ete dans votre grand cabinet sur le canape bleu, le canape a confidences? Pourquoi ne puis je, comme il y a trois mois, puiser de nouvelles forces morales dans votre regard si doux, si calme et si penetrant, regard que j'aimais tant et que je crois voir devant moi, quand je vous ecris».
[Милый и бесценный друг, какая страшная и ужасная вещь разлука! Сколько ни твержу себе, что половина моего существования и моего счастия в вас, что, несмотря на расстояние, которое нас разлучает, сердца наши соединены неразрывными узами, мое сердце возмущается против судьбы, и, несмотря на удовольствия и рассеяния, которые меня окружают, я не могу подавить некоторую скрытую грусть, которую испытываю в глубине сердца со времени нашей разлуки. Отчего мы не вместе, как в прошлое лето, в вашем большом кабинете, на голубом диване, на диване «признаний»? Отчего я не могу, как три месяца тому назад, почерпать новые нравственные силы в вашем взгляде, кротком, спокойном и проницательном, который я так любила и который я вижу перед собой в ту минуту, как пишу вам?]
Прочтя до этого места, княжна Марья вздохнула и оглянулась в трюмо, которое стояло направо от нее. Зеркало отразило некрасивое слабое тело и худое лицо. Глаза, всегда грустные, теперь особенно безнадежно смотрели на себя в зеркало. «Она мне льстит», подумала княжна, отвернулась и продолжала читать. Жюли, однако, не льстила своему другу: действительно, и глаза княжны, большие, глубокие и лучистые (как будто лучи теплого света иногда снопами выходили из них), были так хороши, что очень часто, несмотря на некрасивость всего лица, глаза эти делались привлекательнее красоты. Но княжна никогда не видала хорошего выражения своих глаз, того выражения, которое они принимали в те минуты, когда она не думала о себе. Как и у всех людей, лицо ее принимало натянуто неестественное, дурное выражение, как скоро она смотрелась в зеркало. Она продолжала читать: 211
«Tout Moscou ne parle que guerre. L'un de mes deux freres est deja a l'etranger, l'autre est avec la garde, qui se met en Marieche vers la frontiere. Notre cher еmpereur a quitte Petersbourg et, a ce qu'on pretend, compte lui meme exposer sa precieuse existence aux chances de la guerre. Du veuille que le monstre corsicain, qui detruit le repos de l'Europe, soit terrasse par l'ange que le Tout Рuissant, dans Sa misericorde, nous a donnee pour souverain. Sans parler de mes freres, cette guerre m'a privee d'une relation des plus cheres a mon coeur. Je parle du jeune Nicolas Rostoff, qui avec son enthousiasme n'a pu supporter l'inaction et a quitte l'universite pour aller s'enroler dans l'armee. Eh bien, chere Marieie, je vous avouerai, que, malgre son extreme jeunesse, son depart pour l'armee a ete un grand chagrin pour moi. Le jeune homme, dont je vous parlais cet ete, a tant de noblesse, de veritable jeunesse qu'on rencontre si rarement dans le siecle оu nous vivons parmi nos villards de vingt ans. Il a surtout tant de franchise et de coeur. Il est tellement pur et poetique, que mes relations avec lui, quelque passageres qu'elles fussent, ont ete l'une des plus douees jouissances de mon pauvre coeur, qui a deja tant souffert. Je vous raconterai un jour nos adieux et tout ce qui s'est dit en partant. Tout cela est encore trop frais. Ah! chere amie, vous etes heureuse de ne pas connaitre ces jouissances et ces peines si poignantes. Vous etes heureuse, puisque les derienieres sont ordinairement les plus fortes! Je sais fort bien, que le comte Nicolas est trop jeune pour pouvoir jamais devenir pour moi quelque chose de plus qu'un ami, mais cette douee amitie, ces relations si poetiques et si pures ont ete un besoin pour mon coeur. Mais n'en parlons plus. La grande nouvelle du jour qui occupe tout Moscou est la mort du vieux comte Безухой et son heritage. Figurez vous que les trois princesses n'ont recu que tres peu de chose, le prince Basile rien, est que c'est M. Pierre qui a tout herite, et qui par dessus le Marieche a ete reconnu pour fils legitime, par consequent comte Безухой est possesseur de la plus belle fortune de la Russie. On pretend que le prince Basile a joue un tres vilain role dans toute cette histoire et qu'il est reparti tout penaud pour Petersbourg.
«Je vous avoue, que je comprends tres peu toutes ces affaires de legs et de testament; ce que je sais, c'est que depuis que le jeune homme que nous connaissions tous sous le nom de M. Pierre les tout court est devenu comte Безухой et possesseur de l'une des plus grandes fortunes de la Russie, je m'amuse fort a observer les changements de ton et des manieres des mamans accablees de filles a Marieier et des demoiselles elles memes a l'egard de cet individu, qui, par parenthese, m'a paru toujours etre un pauvre, sire. Comme on s'amuse depuis deux ans a me donner des promis que je ne connais pas le plus souvent, la chronique matrimoniale de Moscou me fait comtesse Безухой. Mais vous sentez bien que je ne me souc nullement de le devenir. A propos de Marieiage, savez vous que tout derienierement la tante en general Анна Михайловна, m'a confie sous le sceau du plus grand secret un projet de Marieiage pour vous. Ce n'est ni plus, ni moins, que le fils du prince Basile, Anatole, qu'on voudrait ranger en le Marieiant a une personne riche et distinguee, et c'est sur vous qu'est tombe le choix des parents. Je ne sais comment vous envisagerez la chose, mais j'ai cru de mon devoir de vous en avertir. On le dit tres beau et tres mauvais sujet; c'est tout ce que j'ai pu savoir sur son compte.
«Mais assez de bavardage comme cela. Je finis mon second feuillet, et maman me fait chercher pour aller diner chez les Apraksines. Lisez le livre mystique que je vous envoie et qui fait fureur chez nous. Quoiqu'il y ait des choses dans ce livre difficiles a atteindre avec la faible conception humaine, c'est un livre admirable dont la lecture calme et eleve l'ame. Adieu. Mes respects a monsieur votre pere et mes compliments a m elle Bourienne. Je vous embrasse comme je vous aime. Julie».
«P.S.Donnez moi des nouvelles de votre frere et de sa charmante petite femme».
[Вся Москва только и говорит что о войне. Один из моих двух братьев уже за границей, другой с гвардией, которая выступает в поход к границе. Наш милый государь оставляет Петербург и, как предполагают, намерен сам подвергнуть свое драгоценное существование случайностям войны. Дай Бог, чтобы корсиканское чудовище, которое возмущает спокойствие Европы, было низвергнуто ангелом, которого Всемогущий в Своей благости поставил над нами повелителем. Не говоря уже о моих братьях, эта война лишила меня одного из отношений самых близких моему сердцу. Я говорю о молодом Николае Ростове; который, при своем энтузиазме, не мог переносить бездействия и оставил университет, чтобы поступить в армию. Признаюсь вам, милая Мари, что, несмотря на его чрезвычайную молодость, отъезд его в армию был для меня большим горем. В молодом человеке, о котором я говорила вам прошлым летом, столько благородства, истинной молодости, которую встречаешь так редко в наш век между двадцатилетними стариками! У него особенно так много откровенности и сердца. Он так чист и полон поэзии, что мои отношения к нему, при всей мимолетности своей, были одною из самых сладостных отрад моего бедного сердца, которое уже так много страдало. Я вам расскажу когда нибудь наше прощанье и всё, что говорилось при прощании. Всё это еще слишком свежо… Ах! милый друг, вы счастливы, что не знаете этих жгучих наслаждений, этих жгучих горестей. Вы счастливы, потому что последние обыкновенно сильнее первых. Я очень хорошо знаю, что граф Николай слишком молод для того, чтобы сделаться для меня чем нибудь кроме как другом. Но эта сладкая дружба, эти столь поэтические и столь чистые отношения были потребностью моего сердца. Но довольно об этом.
«Главная новость, занимающая всю Москву, – смерть старого графа Безухого и его наследство. Представьте себе, три княжны получили какую то малость, князь Василий ничего, а Пьер – наследник всего и, сверх того, признан законным сыном и потому графом Безухим и владельцем самого огромного состояния в России. Говорят, что князь Василий играл очень гадкую роль во всей этой истории, и что он уехал в Петербург очень сконфуженный. Признаюсь вам, я очень плохо понимаю все эти дела по духовным завещаниям; знаю только, что с тех пор как молодой человек, которого мы все знали под именем просто Пьера, сделался графом Безухим и владельцем одного из лучших состояний России, – я забавляюсь наблюдениями над переменой тона маменек, у которых есть дочери невесты, и самих барышень в отношении к этому господину, который (в скобках будь сказано) всегда казался мне очень ничтожным. Так как уже два года все забавляются тем, чтобы приискивать мне женихов, которых я большею частью не знаю, то брачная хроника Москвы делает меня графинею Безуховой. Но вы понимаете, что я нисколько этого не желаю. Кстати о браках. Знаете ли вы, что недавно всеобщая тетушка Анна Михайловна доверила мне, под величайшим секретом, замысел устроить ваше супружество. Это ни более ни менее как сын князя Василья, Анатоль, которого хотят пристроить, женив его на богатой и знатной девице, и на вас пал выбор родителей. Я не знаю, как вы посмотрите на это дело, но я сочла своим долгом предуведомить вас. Он, говорят, очень хорош и большой повеса. Вот всё, что я могла узнать о нем.
Но будет болтать. Кончаю мой второй листок, а маменька прислала за мной, чтобы ехать обедать к Апраксиным.
Прочитайте мистическую книгу, которую я вам посылаю; она имеет у нас огромный успех. Хотя в ней есть вещи, которые трудно понять слабому уму человеческому, но это превосходная книга; чтение ее успокоивает и возвышает душу. Прощайте. Мое почтение вашему батюшке и мои приветствия m lle Бурьен. Обнимаю вас от всего сердца. Юлия.
PS. Известите меня о вашем брате и о его прелестной жене.]
Княжна подумала, задумчиво улыбаясь (при чем лицо ее, освещенное ее лучистыми глазами, совершенно преобразилось), и, вдруг поднявшись, тяжело ступая, перешла к столу. Она достала бумагу, и рука ее быстро начала ходить по ней. Так писала она в ответ:
«Chere et excellente ami. Votre lettre du 13 m'a cause une grande joie. Vous m'aimez donc toujours, ma poetique Julie.
L'absence, dont vous dites tant de mal, n'a donc pas eu son influenсе habituelle sur vous. Vous vous plaignez de l'absence – que devrai je dire moi, si j'osais me plaindre, privee de tous ceux qui me sont chers? Ah l si nous n'avions pas la religion pour nous consoler, la vie serait bien triste. Pourquoi me supposez vous un regard severe, quand vous me parlez de votre affection pour le jeune homme? Sous ce rapport je ne suis rigide que pour moi. Je comprends ces sentiments chez les autres et si je ne puis approuver ne les ayant jamais ressentis, je ne les condamiene pas. Me parait seulement que l'amour chretien, l'amour du prochain, l'amour pour ses ennemis est plus meritoire, plus doux et plus beau, que ne le sont les sentiments que peuvent inspire les beaux yeux d'un jeune homme a une jeune fille poetique et aimante comme vous.
«La nouvelle de la mort du comte Безухой nous est parvenue avant votre lettre, et mon pere en a ete tres affecte. Il dit que c'etait avant derienier representant du grand siecle, et qu'a present c'est son tour; mais qu'il fera son possible pour que son tour vienne le plus tard possible. Que Dieu nous garde de ce terrible malheur! Je ne puis partager votre opinion sur Pierre que j'ai connu enfant. Il me paraissait toujours avoir un coeur excellent, et c'est la qualite que j'estime le plus dans les gens. Quant a son heritage et au role qu'y a joue le prince Basile, c'est bien triste pour tous les deux. Ah! chere amie, la parole de notre divin Sauveur qu'il est plus aise a un hameau de passer par le trou d'une aiguille, qu'il ne l'est a un riche d'entrer dans le royaume de Dieu, cette parole est terriblement vraie; je plains le prince Basile et je regrette encore davantage Pierre. Si jeune et accable de cette richesse, que de tentations n'aura t il pas a subir! Si on me demandait ce que je desirerais le plus au monde, ce serait d'etre plus pauvre que le plus pauvre des mendiants. Mille graces, chere amie, pour l'ouvrage que vous m'envoyez, et qui fait si grande fureur chez vous. Cependant, puisque vous me dites qu'au milieu de plusurs bonnes choses il y en a d'autres que la faible conception humaine ne peut atteindre, il me parait assez inutile de s'occuper d'une lecture inintelligible, qui par la meme ne pourrait etre d'aucun fruit. Je n'ai jamais pu comprendre la passion qu'ont certaines personnes de s'embrouiller l'entendement, en s'attachant a des livres mystiques, qui n'elevent que des doutes dans leurs esprits, exaltant leur imagination et leur donnent un caractere d'exageration tout a fait contraire a la simplicite chretnne. Lisons les Apotres et l'Evangile. Ne cherchons pas a penetrer ce que ceux la renferment de mysterux, car, comment oserions nous, miserables pecheurs que nous sommes, pretendre a nous initier dans les secrets terribles et sacres de la Providence, tant que nous portons cette depouille charienelle, qui eleve entre nous et l'Eterienel un voile impenetrable? Borienons nous donc a etudr les principes sublimes que notre divin Sauveur nous a laisse pour notre conduite ici bas; cherchons a nous y conformer et a les suivre, persuadons nous que moins nous donnons d'essor a notre faible esprit humain et plus il est agreable a Dieu, Qui rejette toute science ne venant pas de Lui;que moins nous cherchons a approfondir ce qu'il Lui a plu de derober a notre connaissance,et plutot II nous en accordera la decouverte par Son divin esprit.
«Mon pere ne m'a pas parle du pretendant, mais il m'a dit seulement qu'il a recu une lettre et attendait une visite du prince Basile. Pour ce qui est du projet de Marieiage qui me regarde, je vous dirai, chere et excellente amie, que le Marieiage, selon moi,est une institution divine a laquelle il faut se conformer. Quelque penible que cela soit pour moi, si le Tout Puissant m'impose jamais les devoirs d'epouse et de mere, je tacherai de les remplir aussi fidelement que je le pourrai, sans m'inquieter de l'examen de mes sentiments a l'egard de celui qu'il me donnera pour epoux. J'ai recu une lettre de mon frere, qui m'annonce son arrivee a Лысые Горы avec sa femme. Ce sera une joie de courte duree, puisqu'il nous quitte pour prendre part a cette malheureuse guerre, a laquelle nous sommes entraines Dieu sait, comment et pourquoi. Non seulement chez vous au centre des affaires et du monde on ne parle que de guerre, mais ici, au milieu de ces travaux champetres et de ce calme de la nature, que les citadins se representent ordinairement a la campagne, les bruits de la guerre se font entendre et sentir peniblement. Mon pere ne parle que Marieche et contreMarieche, choses auxquelles je ne comprends rien; et avant hier en faisant ma promenade habituelle dans la rue du village, je fus temoin d'une scene dechirante… C'etait un convoi des recrues enroles chez nous et expedies pour l'armee… Il fallait voir l'etat dans lequel se trouvant les meres, les femmes, les enfants des hommes qui partaient et entendre les sanglots des uns et des autres!
On dirait que l'humanite a oublie les lois de son divin Sauveur, Qui prechait l'amour et le pardon des offenses, et qu'elle fait consister son plus grand merite dans l'art de s'entretuer.
«Adieu, chere et bonne amie, que notre divin Sauveur et Sa tres Sainte Mere vous aient en Leur sainte et puissante garde. Marieie».
[Милый и бесценный друг. Ваше письмо от 13 го доставило мне большую радость. Вы всё еще меня любите, моя поэтическая Юлия. Разлука, о которой вы говорите так много дурного, видно, не имела на вас своего обычного влияния. Вы жалуетесь на разлуку, что же я должна была бы сказать, если бы смела, – я, лишенная всех тех, кто мне дорог? Ах, ежели бы не было у нас религии для утешения, жизнь была бы очень печальна. Почему приписываете вы мне строгий взгляд, когда говорите о вашей склонности к молодому человеку? В этом отношении я строга только к себе. Я понимаю эти чувства у других, и если не могу одобрять их, никогда не испытавши, то и не осуждаю их. Мне кажется только, что христианская любовь, любовь к ближнему, любовь к врагам, достойнее, слаще и лучше, чем те чувства, которые могут внушить прекрасные глаза молодого человека молодой девушке, поэтической и любящей, как вы.
Известие о смерти графа Безухова дошло до нас прежде вашего письма, и мой отец был очень тронут им. Он говорит, что это был предпоследний представитель великого века, и что теперь черед за ним, но что он сделает все, зависящее от него, чтобы черед этот пришел как можно позже. Избави нас Боже от этого несчастия.
Я не могу разделять вашего мнения о Пьере, которого знала еще ребенком. Мне казалось, что у него было всегда прекрасное сердце, а это то качество, которое я более всего ценю в людях. Что касается до его наследства и до роли, которую играл в этом князь Василий, то это очень печально для обоих. Ах, милый друг, слова нашего Божественного Спасителя, что легче верблюду пройти в иглиное ухо, чем богатому войти в царствие Божие, – эти слова страшно справедливы. Я жалею князя Василия и еще более Пьера. Такому молодому быть отягощенным таким огромным состоянием, – через сколько искушений надо будет пройти ему! Если б у меня спросили, чего я желаю более всего на свете, – я желаю быть беднее самого бедного из нищих. Благодарю вас тысячу раз, милый друг, за книгу, которую вы мне посылаете и которая делает столько шуму у вас. Впрочем, так как вы мне говорите, что в ней между многими хорошими вещами есть такие, которых не может постигнуть слабый ум человеческий, то мне кажется излишним заниматься непонятным чтением, которое по этому самому не могло бы принести никакой пользы. Я никогда не могла понять страсть, которую имеют некоторые особы, путать себе мысли, пристращаясь к мистическим книгам, которые возбуждают только сомнения в их умах, раздражают их воображение и дают им характер преувеличения, совершенно противный простоте христианской.
Будем читать лучше Апостолов и Евангелие. Не будем пытаться проникнуть то, что в этих книгах есть таинственного, ибо как можем мы, жалкие грешники, познать страшные и священные тайны Провидения до тех пор, пока носим на себе ту плотскую оболочку, которая воздвигает между нами и Вечным непроницаемую завесу? Ограничимся лучше изучением великих правил, которые наш Божественный Спаситель оставил нам для нашего руководства здесь, на земле; будем стараться следовать им и постараемся убедиться в том, что чем меньше мы будем давать разгула нашему уму, тем мы будем приятнее Богу, Который отвергает всякое знание, исходящее не от Него, и что чем меньше мы углубляемся в то, что Ему угодно было скрыть от нас, тем скорее даст Он нам это открытие Своим божественным разумом.
Отец мне ничего не говорил о женихе, но сказал только, что получил письмо и ждет посещения князя Василия; что касается до плана супружества относительно меня, я вам скажу, милый и бесценный друг, что брак, по моему, есть божественное установление, которому нужно подчиняться. Как бы то ни было тяжело для меня, но если Всемогущему угодно будет наложить на меня обязанности супруги и матери, я буду стараться исполнять их так верно, как могу, не заботясь об изучении своих чувств в отношении того, кого Он мне даст супругом.
Я получила письмо от брата, который мне объявляет о своем приезде с женой в Лысые Горы. Радость эта будет непродолжительна, так как он оставляет нас для того, чтобы принять участие в этой войне, в которую мы втянуты Бог знает как и зачем. Не только у вас, в центре дел и света, но и здесь, среди этих полевых работ и этой тишины, какую горожане обыкновенно представляют себе в деревне, отголоски войны слышны и дают себя тяжело чувствовать. Отец мой только и говорит, что о походах и переходах, в чем я ничего не понимаю, и третьего дня, делая мою обычную прогулку по улице деревни, я видела раздирающую душу сцену.
Это была партия рекрут, набранных у нас и посылаемых в армию. Надо было видеть состояние, в котором находились матери, жены и дети тех, которые уходили, и слышать рыдания тех и других. Подумаешь, что человечество забыло законы своего Божественного Спасителя, учившего нас любви и прощению обид, и что оно полагает главное достоинство свое в искусстве убивать друг друга.
Прощайте, милый и добрый друг. Да сохранит вас наш Божественный Спаситель и его Пресвятая Матерь под Своим святым и могущественным покровом. Мария.]
– Ah, vous expediez le courier, princesse, moi j'ai deja expedie le mien. J'ai ecris а ma pauvre mere, [А, вы отправляете письмо, я уж отправила свое. Я писала моей бедной матери,] – заговорила быстро приятным, сочным голоском улыбающаяся m lle Bourienne, картавя на р и внося с собой в сосредоточенную, грустную и пасмурную атмосферу княжны Марьи совсем другой, легкомысленно веселый и самодовольный мир.
– Princesse, il faut que je vous previenne, – прибавила она, понижая голос, – le prince a eu une altercation, – altercation, – сказала она, особенно грассируя и с удовольствием слушая себя, – une altercation avec Michel Ivanoff. Il est de tres mauvaise humeur, tres morose. Soyez prevenue, vous savez… [Надо предупредить вас, княжна, что князь разбранился с Михайлом Иванычем. Он очень не в духе, такой угрюмый. Предупреждаю вас, знаете…]
– Ah l chere amie, – отвечала княжна Марья, – je vous ai prie de ne jamais me prevenir de l'humeur dans laquelle se trouve mon pere. Je ne me permets pas de le juger, et je ne voudrais pas que les autres le fassent. [Ах, милый друг мой! Я просила вас никогда не говорить мне, в каком расположении духа батюшка. Я не позволю себе судить его и не желала бы, чтоб и другие судили.]
Княжна взглянула на часы и, заметив, что она уже пять минут пропустила то время, которое должна была употреблять для игры на клавикордах, с испуганным видом пошла в диванную. Между 12 и 2 часами, сообразно с заведенным порядком дня, князь отдыхал, а княжна играла на клавикордах.


Седой камердинер сидел, дремля и прислушиваясь к храпению князя в огромном кабинете. Из дальней стороны дома, из за затворенных дверей, слышались по двадцати раз повторяемые трудные пассажи Дюссековой сонаты.
В это время подъехала к крыльцу карета и бричка, и из кареты вышел князь Андрей, высадил свою маленькую жену и пропустил ее вперед. Седой Тихон, в парике, высунувшись из двери официантской, шопотом доложил, что князь почивают, и торопливо затворил дверь. Тихон знал, что ни приезд сына и никакие необыкновенные события не должны были нарушать порядка дня. Князь Андрей, видимо, знал это так же хорошо, как и Тихон; он посмотрел на часы, как будто для того, чтобы поверить, не изменились ли привычки отца за то время, в которое он не видал его, и, убедившись, что они не изменились, обратился к жене:
– Через двадцать минут он встанет. Пройдем к княжне Марье, – сказал он.
Маленькая княгиня потолстела за это время, но глаза и короткая губка с усиками и улыбкой поднимались так же весело и мило, когда она заговорила.
– Mais c'est un palais, – сказала она мужу, оглядываясь кругом, с тем выражением, с каким говорят похвалы хозяину бала. – Allons, vite, vite!… [Да это дворец! – Пойдем скорее, скорее!…] – Она, оглядываясь, улыбалась и Тихону, и мужу, и официанту, провожавшему их.
– C'est Marieie qui s'exerce? Allons doucement, il faut la surprendre. [Это Мари упражняется? Тише, застанем ее врасплох.]
Князь Андрей шел за ней с учтивым и грустным выражением.
– Ты постарел, Тихон, – сказал он, проходя, старику, целовавшему его руку.
Перед комнатою, в которой слышны были клавикорды, из боковой двери выскочила хорошенькая белокурая француженка.
M lle Bourienne казалась обезумевшею от восторга.
– Ah! quel bonheur pour la princesse, – заговорила она. – Enfin! Il faut que je la previenne. [Ах, какая радость для княжны! Наконец! Надо ее предупредить.]
– Non, non, de grace… Vous etes m lle Bourienne, je vous connais deja par l'amitie que vous рorte ma belle soeur, – говорила княгиня, целуясь с француженкой. – Elle ne nous attend рas? [Нет, нет, пожалуйста… Вы мамзель Бурьен; я уже знакома с вами по той дружбе, какую имеет к вам моя невестка. Она не ожидает нас?]
Они подошли к двери диванной, из которой слышался опять и опять повторяемый пассаж. Князь Андрей остановился и поморщился, как будто ожидая чего то неприятного.
Княгиня вошла. Пассаж оборвался на середине; послышался крик, тяжелые ступни княжны Марьи и звуки поцелуев. Когда князь Андрей вошел, княжна и княгиня, только раз на короткое время видевшиеся во время свадьбы князя Андрея, обхватившись руками, крепко прижимались губами к тем местам, на которые попали в первую минуту. M lle Bourienne стояла около них, прижав руки к сердцу и набожно улыбаясь, очевидно столько же готовая заплакать, сколько и засмеяться.
Князь Андрей пожал плечами и поморщился, как морщатся любители музыки, услышав фальшивую ноту. Обе женщины отпустили друг друга; потом опять, как будто боясь опоздать, схватили друг друга за руки, стали целовать и отрывать руки и потом опять стали целовать друг друга в лицо, и совершенно неожиданно для князя Андрея обе заплакали и опять стали целоваться. M lle Bourienne тоже заплакала. Князю Андрею было, очевидно, неловко; но для двух женщин казалось так естественно, что они плакали; казалось, они и не предполагали, чтобы могло иначе совершиться это свидание.
– Ah! chere!…Ah! Marieie!… – вдруг заговорили обе женщины и засмеялись. – J'ai reve сette nuit … – Vous ne nous attendez donc pas?… Ah! Marieie,vous avez maigri… – Et vous avez repris… [Ах, милая!… Ах, Мари!… – А я видела во сне. – Так вы нас не ожидали?… Ах, Мари, вы так похудели. – А вы так пополнели…]
– J'ai tout de suite reconnu madame la princesse, [Я тотчас узнала княгиню,] – вставила m lle Бурьен.
– Et moi qui ne me doutais pas!… – восклицала княжна Марья. – Ah! Andre, je ne vous voyais pas. [А я не подозревала!… Ах, Andre, я и не видела тебя.]
Князь Андрей поцеловался с сестрою рука в руку и сказал ей, что она такая же pleurienicheuse, [плакса,] как всегда была. Княжна Марья повернулась к брату, и сквозь слезы любовный, теплый и кроткий взгляд ее прекрасных в ту минуту, больших лучистых глаз остановился на лице князя Андрея.
Княгиня говорила без умолку. Короткая верхняя губка с усиками то и дело на мгновение слетала вниз, притрогивалась, где нужно было, к румяной нижней губке, и вновь открывалась блестевшая зубами и глазами улыбка. Княгиня рассказывала случай, который был с ними на Спасской горе, грозивший ей опасностию в ее положении, и сейчас же после этого сообщила, что она все платья свои оставила в Петербурге и здесь будет ходить Бог знает в чем, и что Андрей совсем переменился, и что Китти Одынцова вышла замуж за старика, и что есть жених для княжны Марьи pour tout de bon, [вполне серьезный,] но что об этом поговорим после. Княжна Марья все еще молча смотрела на брата, и в прекрасных глазах ее была и любовь и грусть. Видно было, что в ней установился теперь свой ход мысли, независимый от речей невестки. Она в середине ее рассказа о последнем празднике в Петербурге обратилась к брату:
– И ты решительно едешь на войну, Andre? – сказала oia, вздохнув.
Lise вздрогнула тоже.
– Даже завтра, – отвечал брат.
– II m'abandonne ici,et Du sait pourquoi, quand il aur pu avoir de l'avancement… [Он покидает меня здесь, и Бог знает зачем, тогда как он мог бы получить повышение…]
Княжна Марья не дослушала и, продолжая нить своих мыслей, обратилась к невестке, ласковыми глазами указывая на ее живот:
– Наверное? – сказала она.
Лицо княгини изменилось. Она вздохнула.
– Да, наверное, – сказала она. – Ах! Это очень страшно…
Губка Лизы опустилась. Она приблизила свое лицо к лицу золовки и опять неожиданно заплакала.
– Ей надо отдохнуть, – сказал князь Андрей, морщась. – Не правда ли, Лиза? Сведи ее к себе, а я пойду к батюшке. Что он, всё то же?
– То же, то же самое; не знаю, как на твои глаза, – отвечала радостно княжна.
– И те же часы, и по аллеям прогулки? Станок? – спрашивал князь Андрей с чуть заметною улыбкой, показывавшею, что несмотря на всю свою любовь и уважение к отцу, он понимал его слабости.
– Те же часы и станок, еще математика и мои уроки геометрии, – радостно отвечала княжна Марья, как будто ее уроки из геометрии были одним из самых радостных впечатлений ее жизни.
Когда прошли те двадцать минут, которые нужны были для срока вставанья старого князя, Тихон пришел звать молодого князя к отцу. Старик сделал исключение в своем образе жизни в честь приезда сына: он велел впустить его в свою половину во время одевания перед обедом. Князь ходил по старинному, в кафтане и пудре. И в то время как князь Андрей (не с тем брюзгливым выражением лица и манерами, которые он напускал на себя в гостиных, а с тем оживленным лицом, которое у него было, когда он разговаривал с Пьером) входил к отцу, старик сидел в уборной на широком, сафьяном обитом, кресле, в пудроманте, предоставляя свою голову рукам Тихона.
– А! Воин! Бонапарта завоевать хочешь? – сказал старик и тряхнул напудренною головой, сколько позволяла это заплетаемая коса, находившаяся в руках Тихона. – Примись хоть ты за него хорошенько, а то он эдак скоро и нас своими подданными запишет. – Здорово! – И он выставил свою щеку.
Старик находился в хорошем расположении духа после дообеденного сна. (Он говорил, что после обеда серебряный сон, а до обеда золотой.) Он радостно из под своих густых нависших бровей косился на сына. Князь Андрей подошел и поцеловал отца в указанное им место. Он не отвечал на любимую тему разговора отца – подтруниванье над теперешними военными людьми, а особенно над Бонапартом.
– Да, приехал к вам, батюшка, и с беременною женой, – сказал князь Андрей, следя оживленными и почтительными глазами за движением каждой черты отцовского лица. – Как здоровье ваше?
– Нездоровы, брат, бывают только дураки да развратники, а ты меня знаешь: с утра до вечера занят, воздержен, ну и здоров.
– Слава Богу, – сказал сын, улыбаясь.
– Бог тут не при чем. Ну, рассказывай, – продолжал он, возвращаясь к своему любимому коньку, – как вас немцы с Бонапартом сражаться по вашей новой науке, стратегией называемой, научили.
Князь Андрей улыбнулся.
– Дайте опомниться, батюшка, – сказал он с улыбкою, показывавшею, что слабости отца не мешают ему уважать и любить его. – Ведь я еще и не разместился.
– Врешь, врешь, – закричал старик, встряхивая косичкою, чтобы попробовать, крепко ли она была заплетена, и хватая сына за руку. – Дом для твоей жены готов. Княжна Марья сведет ее и покажет и с три короба наболтает. Это их бабье дело. Я ей рад. Сиди, рассказывай. Михельсона армию я понимаю, Толстого тоже… высадка единовременная… Южная армия что будет делать? Пруссия, нейтралитет… это я знаю. Австрия что? – говорил он, встав с кресла и ходя по комнате с бегавшим и подававшим части одежды Тихоном. – Швеция что? Как Померанию перейдут?
Князь Андрей, видя настоятельность требования отца, сначала неохотно, но потом все более и более оживляясь и невольно, посреди рассказа, по привычке, перейдя с русского на французский язык, начал излагать операционный план предполагаемой кампании. Он рассказал, как девяностотысячная армия должна была угрожать Пруссии, чтобы вывести ее из нейтралитета и втянуть в войну, как часть этих войск должна была в Штральзунде соединиться с шведскими войсками, как двести двадцать тысяч австрийцев, в соединении со ста тысячами русских, должны были действовать в Италии и на Рейне, и как пятьдесят тысяч русских и пятьдесят тысяч англичан высадятся в Неаполе, и как в итоге пятисоттысячная армия должна была с разных сторон сделать нападение на французов. Старый князь не выказал ни малейшего интереса при рассказе, как будто не слушал, и, продолжая на ходу одеваться, три раза неожиданно перервал его. Один раз он остановил его и закричал:
– Белый! белый!
Это значило, что Тихон подавал ему не тот жилет, который он хотел. Другой раз он остановился, спросил:
– И скоро она родит? – и, с упреком покачав головой, сказал: – Нехорошо! Продолжай, продолжай.
В третий раз, когда князь Андрей оканчивал описание, старик запел фальшивым и старческим голосом: «Malbroug s'en va t en guerre. Dieu sait guand reviendra». [Мальбрук в поход собрался. Бог знает вернется когда.]
Сын только улыбнулся.
– Я не говорю, чтоб это был план, который я одобряю, – сказал сын, – я вам только рассказал, что есть. Наполеон уже составил свой план не хуже этого.
– Ну, новенького ты мне ничего не сказал. – И старик задумчиво проговорил про себя скороговоркой: – Dieu sait quand reviendra. – Иди в cтоловую.


В назначенный час, напудренный и выбритый, князь вышел в столовую, где ожидала его невестка, княжна Марья, m lle Бурьен и архитектор князя, по странной прихоти его допускаемый к столу, хотя по своему положению незначительный человек этот никак не мог рассчитывать на такую честь. Князь, твердо державшийся в жизни различия состояний и редко допускавший к столу даже важных губернских чиновников, вдруг на архитекторе Михайле Ивановиче, сморкавшемся в углу в клетчатый платок, доказывал, что все люди равны, и не раз внушал своей дочери, что Михайла Иванович ничем не хуже нас с тобой. За столом князь чаще всего обращался к бессловесному Михайле Ивановичу.
В столовой, громадно высокой, как и все комнаты в доме, ожидали выхода князя домашние и официанты, стоявшие за каждым стулом; дворецкий, с салфеткой на руке, оглядывал сервировку, мигая лакеям и постоянно перебегая беспокойным взглядом от стенных часов к двери, из которой должен был появиться князь. Князь Андрей глядел на огромную, новую для него, золотую раму с изображением генеалогического дерева князей Болконских, висевшую напротив такой же громадной рамы с дурно сделанным (видимо, рукою домашнего живописца) изображением владетельного князя в короне, который должен был происходить от Рюрика и быть родоначальником рода Болконских. Князь Андрей смотрел на это генеалогическое дерево, покачивая головой, и посмеивался с тем видом, с каким смотрят на похожий до смешного портрет.
– Как я узнаю его всего тут! – сказал он княжне Марье, подошедшей к нему.
Княжна Марья с удивлением посмотрела на брата. Она не понимала, чему он улыбался. Всё сделанное ее отцом возбуждало в ней благоговение, которое не подлежало обсуждению.
– У каждого своя Ахиллесова пятка, – продолжал князь Андрей. – С его огромным умом donner dans ce ridicule! [поддаваться этой мелочности!]
Княжна Марья не могла понять смелости суждений своего брата и готовилась возражать ему, как послышались из кабинета ожидаемые шаги: князь входил быстро, весело, как он и всегда ходил, как будто умышленно своими торопливыми манерами представляя противоположность строгому порядку дома.
В то же мгновение большие часы пробили два, и тонким голоском отозвались в гостиной другие. Князь остановился; из под висячих густых бровей оживленные, блестящие, строгие глаза оглядели всех и остановились на молодой княгине. Молодая княгиня испытывала в то время то чувство, какое испытывают придворные на царском выходе, то чувство страха и почтения, которое возбуждал этот старик во всех приближенных. Он погладил княгиню по голове и потом неловким движением потрепал ее по затылку.
– Я рад, я рад, – проговорил он и, пристально еще взглянув ей в глаза, быстро отошел и сел на свое место. – Садитесь, садитесь! Михаил Иванович, садитесь.
Он указал невестке место подле себя. Официант отодвинул для нее стул.
– Го, го! – сказал старик, оглядывая ее округленную талию. – Поторопилась, нехорошо!
Он засмеялся сухо, холодно, неприятно, как он всегда смеялся, одним ртом, а не глазами.
– Ходить надо, ходить, как можно больше, как можно больше, – сказал он.
Маленькая княгиня не слыхала или не хотела слышать его слов. Она молчала и казалась смущенною. Князь спросил ее об отце, и княгиня заговорила и улыбнулась. Он спросил ее об общих знакомых: княгиня еще более оживилась и стала рассказывать, передавая князю поклоны и городские сплетни.
– La comtesse Apraksine, la pauvre, a perdu son Mariei, et elle a pleure les larmes de ses yeux, [Княгиня Апраксина, бедняжка, потеряла своего мужа и выплакала все глаза свои,] – говорила она, всё более и более оживляясь.
По мере того как она оживлялась, князь всё строже и строже смотрел на нее и вдруг, как будто достаточно изучив ее и составив себе ясное о ней понятие, отвернулся от нее и обратился к Михайлу Ивановичу.
– Ну, что, Михайла Иванович, Буонапарте то нашему плохо приходится. Как мне князь Андрей (он всегда так называл сына в третьем лице) порассказал, какие на него силы собираются! А мы с вами всё его пустым человеком считали.
Михаил Иванович, решительно не знавший, когда это мы с вами говорили такие слова о Бонапарте, но понимавший, что он был нужен для вступления в любимый разговор, удивленно взглянул на молодого князя, сам не зная, что из этого выйдет.
– Он у меня тактик великий! – сказал князь сыну, указывая на архитектора.
И разговор зашел опять о войне, о Бонапарте и нынешних генералах и государственных людях. Старый князь, казалось, был убежден не только в том, что все теперешние деятели были мальчишки, не смыслившие и азбуки военного и государственного дела, и что Бонапарте был ничтожный французишка, имевший успех только потому, что уже не было Потемкиных и Суворовых противопоставить ему; но он был убежден даже, что никаких политических затруднений не было в Европе, не было и войны, а была какая то кукольная комедия, в которую играли нынешние люди, притворяясь, что делают дело. Князь Андрей весело выдерживал насмешки отца над новыми людьми и с видимою радостью вызывал отца на разговор и слушал его.
– Всё кажется хорошим, что было прежде, – сказал он, – а разве тот же Суворов не попался в ловушку, которую ему поставил Моро, и не умел из нее выпутаться?
– Это кто тебе сказал? Кто сказал? – крикнул князь. – Суворов! – И он отбросил тарелку, которую живо подхватил Тихон. – Суворов!… Подумавши, князь Андрей. Два: Фридрих и Суворов… Моро! Моро был бы в плену, коли бы у Суворова руки свободны были; а у него на руках сидели хофс кригс вурст шнапс рат. Ему чорт не рад. Вот пойдете, эти хофс кригс вурст раты узнаете! Суворов с ними не сладил, так уж где ж Михайле Кутузову сладить? Нет, дружок, – продолжал он, – вам с своими генералами против Бонапарте не обойтись; надо французов взять, чтобы своя своих не познаша и своя своих побиваша. Немца Палена в Новый Йорк, в Америку, за французом Моро послали, – сказал он, намекая на приглашение, которое в этом году было сделано Моро вступить в русскую службу. – Чудеса!… Что Потемкины, Суворовы, Орловы разве немцы были? Нет, брат, либо там вы все с ума сошли, либо я из ума выжил. Дай вам Бог, а мы посмотрим. Бонапарте у них стал полководец великий! Гм!…
– Я ничего не говорю, чтобы все распоряжения были хороши, – сказал князь Андрей, – только я не могу понять, как вы можете так судить о Бонапарте. Смейтесь, как хотите, а Бонапарте всё таки великий полководец!
– Михайла Иванович! – закричал старый князь архитектору, который, занявшись жарким, надеялся, что про него забыли. – Я вам говорил, что Бонапарте великий тактик? Вон и он говорит.
– Как же, ваше сиятельство, – отвечал архитектор.
Князь опять засмеялся своим холодным смехом.
– Бонапарте в рубашке родился. Солдаты у него прекрасные. Да и на первых он на немцев напал. А немцев только ленивый не бил. С тех пор как мир стоит, немцев все били. А они никого. Только друг друга. Он на них свою славу сделал.
И князь начал разбирать все ошибки, которые, по его понятиям, делал Бонапарте во всех своих войнах и даже в государственных делах. Сын не возражал, но видно было, что какие бы доводы ему ни представляли, он так же мало способен был изменить свое мнение, как и старый князь. Князь Андрей слушал, удерживаясь от возражений и невольно удивляясь, как мог этот старый человек, сидя столько лет один безвыездно в деревне, в таких подробностях и с такою тонкостью знать и обсуживать все военные и политические обстоятельства Европы последних годов.
– Ты думаешь, я, старик, не понимаю настоящего положения дел? – заключил он. – А мне оно вот где! Я ночи не сплю. Ну, где же этот великий полководец твой то, где он показал себя?
– Это длинно было бы, – отвечал сын.
– Ступай же ты к Буонапарте своему. M lle Bourienne, voila encore un admirateur de votre goujat d'empereur! [вот еще поклонник вашего холопского императора…] – закричал он отличным французским языком.
– Vous savez, que je ne suis pas bonapartiste, mon prince. [Вы знаете, князь, что я не бонапартистка.]
– «Dieu sait quand reviendra»… [Бог знает, вернется когда!] – пропел князь фальшиво, еще фальшивее засмеялся и вышел из за стола.
Маленькая княгиня во всё время спора и остального обеда молчала и испуганно поглядывала то на княжну Марью, то на свекра. Когда они вышли из за стола, она взяла за руку золовку и отозвала ее в другую комнату.
– Сomme c'est un homme d'esprit votre pere, – сказала она, – c'est a cause de cela peut etre qu'il me fait peur. [Какой умный человек ваш батюшка. Может быть, от этого то я и боюсь его.]
– Ax, он так добр! – сказала княжна.


Князь Андрей уезжал на другой день вечером. Старый князь, не отступая от своего порядка, после обеда ушел к себе. Маленькая княгиня была у золовки. Князь Андрей, одевшись в дорожный сюртук без эполет, в отведенных ему покоях укладывался с своим камердинером. Сам осмотрев коляску и укладку чемоданов, он велел закладывать. В комнате оставались только те вещи, которые князь Андрей всегда брал с собой: шкатулка, большой серебряный погребец, два турецких пистолета и шашка, подарок отца, привезенный из под Очакова. Все эти дорожные принадлежности были в большом порядке у князя Андрея: всё было ново, чисто, в суконных чехлах, старательно завязано тесемочками.
В минуты отъезда и перемены жизни на людей, способных обдумывать свои поступки, обыкновенно находит серьезное настроение мыслей. В эти минуты обыкновенно поверяется прошедшее и делаются планы будущего. Лицо князя Андрея было очень задумчиво и нежно. Он, заложив руки назад, быстро ходил по комнате из угла в угол, глядя вперед себя, и задумчиво покачивал головой. Страшно ли ему было итти на войну, грустно ли бросить жену, – может быть, и то и другое, только, видимо, не желая, чтоб его видели в таком положении, услыхав шаги в сенях, он торопливо высвободил руки, остановился у стола, как будто увязывал чехол шкатулки, и принял свое всегдашнее, спокойное и непроницаемое выражение. Это были тяжелые шаги княжны Марьи.
– Мне сказали, что ты велел закладывать, – сказала она, запыхавшись (она, видно, бежала), – а мне так хотелось еще поговорить с тобой наедине. Бог знает, на сколько времени опять расстаемся. Ты не сердишься, что я пришла? Ты очень переменился, Андрюша, – прибавила она как бы в объяснение такого вопроса.
Она улыбнулась, произнося слово «Андрюша». Видно, ей самой было странно подумать, что этот строгий, красивый мужчина был тот самый Андрюша, худой, шаловливый мальчик, товарищ детства.
– А где Lise? – спросил он, только улыбкой отвечая на ее вопрос.
– Она так устала, что заснула у меня в комнате на диване. Ax, Andre! Que! tresor de femme vous avez, [Ax, Андрей! Какое сокровище твоя жена,] – сказала она, усаживаясь на диван против брата. – Она совершенный ребенок, такой милый, веселый ребенок. Я так ее полюбила.
Князь Андрей молчал, но княжна заметила ироническое и презрительное выражение, появившееся на его лице.
– Но надо быть снисходительным к маленьким слабостям; у кого их нет, Аndre! Ты не забудь, что она воспитана и выросла в свете. И потом ее положение теперь не розовое. Надобно входить в положение каждого. Tout comprendre, c'est tout pardonner. [Кто всё поймет, тот всё и простит.] Ты подумай, каково ей, бедняжке, после жизни, к которой она привыкла, расстаться с мужем и остаться одной в деревне и в ее положении? Это очень тяжело.
Князь Андрей улыбался, глядя на сестру, как мы улыбаемся, слушая людей, которых, нам кажется, что мы насквозь видим.
– Ты живешь в деревне и не находишь эту жизнь ужасною, – сказал он.
– Я другое дело. Что обо мне говорить! Я не желаю другой жизни, да и не могу желать, потому что не знаю никакой другой жизни. А ты подумай, Andre, для молодой и светской женщины похорониться в лучшие годы жизни в деревне, одной, потому что папенька всегда занят, а я… ты меня знаешь… как я бедна en ressources, [интересами.] для женщины, привыкшей к лучшему обществу. M lle Bourienne одна…
– Она мне очень не нравится, ваша Bourienne, – сказал князь Андрей.
– О, нет! Она очень милая и добрая,а главное – жалкая девушка.У нее никого,никого нет. По правде сказать, мне она не только не нужна, но стеснительна. Я,ты знаешь,и всегда была дикарка, а теперь еще больше. Я люблю быть одна… Mon pere [Отец] ее очень любит. Она и Михаил Иваныч – два лица, к которым он всегда ласков и добр, потому что они оба облагодетельствованы им; как говорит Стерн: «мы не столько любим людей за то добро, которое они нам сделали, сколько за то добро, которое мы им сделали». Mon pеre взял ее сиротой sur le pavе, [на мостовой,] и она очень добрая. И mon pere любит ее манеру чтения. Она по вечерам читает ему вслух. Она прекрасно читает.
– Ну, а по правде, Marie, тебе, я думаю, тяжело иногда бывает от характера отца? – вдруг спросил князь Андрей.
Княжна Марья сначала удивилась, потом испугалась этого вопроса.
– МНЕ?… Мне?!… Мне тяжело?! – сказала она.
– Он и всегда был крут; а теперь тяжел становится, я думаю, – сказал князь Андрей, видимо, нарочно, чтоб озадачить или испытать сестру, так легко отзываясь об отце.
– Ты всем хорош, Andre, но у тебя есть какая то гордость мысли, – сказала княжна, больше следуя за своим ходом мыслей, чем за ходом разговора, – и это большой грех. Разве возможно судить об отце? Да ежели бы и возможно было, какое другое чувство, кроме veneration, [глубокого уважения,] может возбудить такой человек, как mon pere? И я так довольна и счастлива с ним. Я только желала бы, чтобы вы все были счастливы, как я.
Брат недоверчиво покачал головой.
– Одно, что тяжело для меня, – я тебе по правде скажу, Andre, – это образ мыслей отца в религиозном отношении. Я не понимаю, как человек с таким огромным умом не может видеть того, что ясно, как день, и может так заблуждаться? Вот это составляет одно мое несчастие. Но и тут в последнее время я вижу тень улучшения. В последнее время его насмешки не так язвительны, и есть один монах, которого он принимал и долго говорил с ним.
– Ну, мой друг, я боюсь, что вы с монахом даром растрачиваете свой порох, – насмешливо, но ласково сказал князь Андрей.
– Аh! mon ami. [А! Друг мой.] Я только молюсь Богу и надеюсь, что Он услышит меня. Andre, – сказала она робко после минуты молчания, – у меня к тебе есть большая просьба.
– Что, мой друг?
– Нет, обещай мне, что ты не откажешь. Это тебе не будет стоить никакого труда, и ничего недостойного тебя в этом не будет. Только ты меня утешишь. Обещай, Андрюша, – сказала она, сунув руку в ридикюль и в нем держа что то, но еще не показывая, как будто то, что она держала, и составляло предмет просьбы и будто прежде получения обещания в исполнении просьбы она не могла вынуть из ридикюля это что то.
Она робко, умоляющим взглядом смотрела на брата.
– Ежели бы это и стоило мне большого труда… – как будто догадываясь, в чем было дело, отвечал князь Андрей.
– Ты, что хочешь, думай! Я знаю, ты такой же, как и mon pere. Что хочешь думай, но для меня это сделай. Сделай, пожалуйста! Его еще отец моего отца, наш дедушка, носил во всех войнах… – Она всё еще не доставала того, что держала, из ридикюля. – Так ты обещаешь мне?
– Конечно, в чем дело?
– Andre, я тебя благословлю образом, и ты обещай мне, что никогда его не будешь снимать. Обещаешь?
– Ежели он не в два пуда и шеи не оттянет… Чтобы тебе сделать удовольствие… – сказал князь Андрей, но в ту же секунду, заметив огорченное выражение, которое приняло лицо сестры при этой шутке, он раскаялся. – Очень рад, право очень рад, мой друг, – прибавил он.
– Против твоей воли Он спасет и помилует тебя и обратит тебя к Себе, потому что в Нем одном и истина и успокоение, – сказала она дрожащим от волнения голосом, с торжественным жестом держа в обеих руках перед братом овальный старинный образок Спасителя с черным ликом в серебряной ризе на серебряной цепочке мелкой работы.
Она перекрестилась, поцеловала образок и подала его Андрею.
– Пожалуйста, Andre, для меня…
Из больших глаз ее светились лучи доброго и робкого света. Глаза эти освещали всё болезненное, худое лицо и делали его прекрасным. Брат хотел взять образок, но она остановила его. Андрей понял, перекрестился и поцеловал образок. Лицо его в одно и то же время было нежно (он был тронут) и насмешливо.
– Merci, mon ami. [Благодарю, мой друг.]
Она поцеловала его в лоб и опять села на диван. Они молчали.
– Так я тебе говорила, Andre, будь добр и великодушен, каким ты всегда был. Не суди строго Lise, – начала она. – Она так мила, так добра, и положение ее очень тяжело теперь.
– Кажется, я ничего не говорил тебе, Маша, чтоб я упрекал в чем нибудь свою жену или был недоволен ею. К чему ты всё это говоришь мне?
Княжна Марья покраснела пятнами и замолчала, как будто она чувствовала себя виноватою.
– Я ничего не говорил тебе, а тебе уж говорили . И мне это грустно.
Красные пятна еще сильнее выступили на лбу, шее и щеках княжны Марьи. Она хотела сказать что то и не могла выговорить. Брат угадал: маленькая княгиня после обеда плакала, говорила, что предчувствует несчастные роды, боится их, и жаловалась на свою судьбу, на свекра и на мужа. После слёз она заснула. Князю Андрею жалко стало сестру.
– Знай одно, Маша, я ни в чем не могу упрекнуть, не упрекал и никогда не упрекну мою жену , и сам ни в чем себя не могу упрекнуть в отношении к ней; и это всегда так будет, в каких бы я ни был обстоятельствах. Но ежели ты хочешь знать правду… хочешь знать, счастлив ли я? Нет. Счастлива ли она? Нет. Отчего это? Не знаю…
Говоря это, он встал, подошел к сестре и, нагнувшись, поцеловал ее в лоб. Прекрасные глаза его светились умным и добрым, непривычным блеском, но он смотрел не на сестру, а в темноту отворенной двери, через ее голову.
– Пойдем к ней, надо проститься. Или иди одна, разбуди ее, а я сейчас приду. Петрушка! – крикнул он камердинеру, – поди сюда, убирай. Это в сиденье, это на правую сторону.
Княжна Марья встала и направилась к двери. Она остановилась.
– Andre, si vous avez. la foi, vous vous seriez adresse a Dieu, pour qu'il vous donne l'amour, que vous ne sentez pas et votre priere aurait ete exaucee. [Если бы ты имел веру, то обратился бы к Богу с молитвою, чтоб Он даровал тебе любовь, которую ты не чувствуешь, и молитва твоя была бы услышана.]
– Да, разве это! – сказал князь Андрей. – Иди, Маша, я сейчас приду.
По дороге к комнате сестры, в галлерее, соединявшей один дом с другим, князь Андрей встретил мило улыбавшуюся m lle Bourienne, уже в третий раз в этот день с восторженною и наивною улыбкой попадавшуюся ему в уединенных переходах.
– Ah! je vous croyais chez vous, [Ах, я думала, вы у себя,] – сказала она, почему то краснея и опуская глаза.
Князь Андрей строго посмотрел на нее. На лице князя Андрея вдруг выразилось озлобление. Он ничего не сказал ей, но посмотрел на ее лоб и волосы, не глядя в глаза, так презрительно, что француженка покраснела и ушла, ничего не сказав.
Когда он подошел к комнате сестры, княгиня уже проснулась, и ее веселый голосок, торопивший одно слово за другим, послышался из отворенной двери. Она говорила, как будто после долгого воздержания ей хотелось вознаградить потерянное время.
– Non, mais figurez vous, la vieille comtesse Zouboff avec de fausses boucles et la bouche pleine de fausses dents, comme si elle voulait defier les annees… [Нет, представьте себе, старая графиня Зубова, с фальшивыми локонами, с фальшивыми зубами, как будто издеваясь над годами…] Xa, xa, xa, Marieie!
Точно ту же фразу о графине Зубовой и тот же смех уже раз пять слышал при посторонних князь Андрей от своей жены.
Он тихо вошел в комнату. Княгиня, толстенькая, румяная, с работой в руках, сидела на кресле и без умолку говорила, перебирая петербургские воспоминания и даже фразы. Князь Андрей подошел, погладил ее по голове и спросил, отдохнула ли она от дороги. Она ответила и продолжала тот же разговор.
Коляска шестериком стояла у подъезда. На дворе была темная осенняя ночь. Кучер не видел дышла коляски. На крыльце суетились люди с фонарями. Огромный дом горел огнями сквозь свои большие окна. В передней толпились дворовые, желавшие проститься с молодым князем; в зале стояли все домашние: Михаил Иванович, m lle Bourienne, княжна Марья и княгиня.
Князь Андрей был позван в кабинет к отцу, который с глазу на глаз хотел проститься с ним. Все ждали их выхода.
Когда князь Андрей вошел в кабинет, старый князь в стариковских очках и в своем белом халате, в котором он никого не принимал, кроме сына, сидел за столом и писал. Он оглянулся.