Лауреаты Государственной премии СССР в области литературы, искусства и архитектуры
Поделись знанием:
Эта новая, неизвестная древним, отрасль математики, при рассмотрении вопросов движения, допуская бесконечно малые величины, то есть такие, при которых восстановляется главное условие движения (абсолютная непрерывность), тем самым исправляет ту неизбежную ошибку, которую ум человеческий не может не делать, рассматривая вместо непрерывного движения отдельные единицы движения.
В отыскании законов исторического движения происходит совершенно то же.
Движение человечества, вытекая из бесчисленного количества людских произволов, совершается непрерывно.
Постижение законов этого движения есть цель истории. Но для того, чтобы постигнуть законы непрерывного движения суммы всех произволов людей, ум человеческий допускает произвольные, прерывные единицы. Первый прием истории состоит в том, чтобы, взяв произвольный ряд непрерывных событий, рассматривать его отдельно от других, тогда как нет и не может быть начала никакого события, а всегда одно событие непрерывно вытекает из другого. Второй прием состоит в том, чтобы рассматривать действие одного человека, царя, полководца, как сумму произволов людей, тогда как сумма произволов людских никогда не выражается в деятельности одного исторического лица.
Историческая наука в движении своем постоянно принимает все меньшие и меньшие единицы для рассмотрения и этим путем стремится приблизиться к истине. Но как ни мелки единицы, которые принимает история, мы чувствуем, что допущение единицы, отделенной от другой, допущение начала какого нибудь явления и допущение того, что произволы всех людей выражаются в действиях одного исторического лица, ложны сами в себе.
Всякий вывод истории, без малейшего усилия со стороны критики, распадается, как прах, ничего не оставляя за собой, только вследствие того, что критика избирает за предмет наблюдения большую или меньшую прерывную единицу; на что она всегда имеет право, так как взятая историческая единица всегда произвольна.
Только допустив бесконечно малую единицу для наблюдения – дифференциал истории, то есть однородные влечения людей, и достигнув искусства интегрировать (брать суммы этих бесконечно малых), мы можем надеяться на постигновение законов истории.
Первые пятнадцать лет XIX столетия в Европе представляют необыкновенное движение миллионов людей. Люди оставляют свои обычные занятия, стремятся с одной стороны Европы в другую, грабят, убивают один другого, торжествуют и отчаиваются, и весь ход жизни на несколько лет изменяется и представляет усиленное движение, которое сначала идет возрастая, потом ослабевая. Какая причина этого движения или по каким законам происходило оно? – спрашивает ум человеческий.
Историки, отвечая на этот вопрос, излагают нам деяния и речи нескольких десятков людей в одном из зданий города Парижа, называя эти деяния и речи словом революция; потом дают подробную биографию Наполеона и некоторых сочувственных и враждебных ему лиц, рассказывают о влиянии одних из этих лиц на другие и говорят: вот отчего произошло это движение, и вот законы его.
Но ум человеческий не только отказывается верить в это объяснение, но прямо говорит, что прием объяснения не верен, потому что при этом объяснении слабейшее явление принимается за причину сильнейшего. Сумма людских произволов сделала и революцию и Наполеона, и только сумма этих произволов терпела их и уничтожила.
«Но всякий раз, когда были завоевания, были завоеватели; всякий раз, когда делались перевороты в государстве, были великие люди», – говорит история. Действительно, всякий раз, когда являлись завоеватели, были и войны, отвечает ум человеческий, но это не доказывает, чтобы завоеватели были причинами войн и чтобы возможно было найти законы войны в личной деятельности одного человека. Всякий раз, когда я, глядя на свои часы, вижу, что стрелка подошла к десяти, я слышу, что в соседней церкви начинается благовест, но из того, что всякий раз, что стрелка приходит на десять часов тогда, как начинается благовест, я не имею права заключить, что положение стрелки есть причина движения колоколов.
Всякий раз, как я вижу движение паровоза, я слышу звук свиста, вижу открытие клапана и движение колес; но из этого я не имею права заключить, что свист и движение колес суть причины движения паровоза.
Крестьяне говорят, что поздней весной дует холодный ветер, потому что почка дуба развертывается, и действительно, всякую весну дует холодный ветер, когда развертывается дуб. Но хотя причина дующего при развертыванье дуба холодного ветра мне неизвестна, я не могу согласиться с крестьянами в том, что причина холодного ветра есть раэвертыванье почки дуба, потому только, что сила ветра находится вне влияний почки. Я вижу только совпадение тех условий, которые бывают во всяком жизненном явлении, и вижу, что, сколько бы и как бы подробно я ни наблюдал стрелку часов, клапан и колеса паровоза и почку дуба, я не узнаю причину благовеста, движения паровоза и весеннего ветра. Для этого я должен изменить совершенно свою точку наблюдения и изучать законы движения пара, колокола и ветра. То же должна сделать история. И попытки этого уже были сделаны.
Для изучения законов истории мы должны изменить совершенно предмет наблюдения, оставить в покое царей, министров и генералов, а изучать однородные, бесконечно малые элементы, которые руководят массами. Никто не может сказать, насколько дано человеку достигнуть этим путем понимания законов истории; но очевидно, что на этом пути только лежит возможность уловления исторических законов и что на этом пути не положено еще умом человеческим одной миллионной доли тех усилий, которые положены историками на описание деяний различных царей, полководцев и министров и на изложение своих соображений по случаю этих деяний.
Силы двунадесяти языков Европы ворвались в Россию. Русское войско и население отступают, избегая столкновения, до Смоленска и от Смоленска до Бородина. Французское войско с постоянно увеличивающеюся силой стремительности несется к Москве, к цели своего движения. Сила стремительности его, приближаясь к цели, увеличивается подобно увеличению быстроты падающего тела по мере приближения его к земле. Назади тысяча верст голодной, враждебной страны; впереди десятки верст, отделяющие от цели. Это чувствует всякий солдат наполеоновской армии, и нашествие надвигается само собой, по одной силе стремительности.
В русском войске по мере отступления все более и более разгорается дух озлобления против врага: отступая назад, оно сосредоточивается и нарастает. Под Бородиным происходит столкновение. Ни то, ни другое войско не распадаются, но русское войско непосредственно после столкновения отступает так же необходимо, как необходимо откатывается шар, столкнувшись с другим, с большей стремительностью несущимся на него шаром; и так же необходимо (хотя и потерявший всю свою силу в столкновении) стремительно разбежавшийся шар нашествия прокатывается еще некоторое пространство.
Русские отступают за сто двадцать верст – за Москву, французы доходят до Москвы и там останавливаются. В продолжение пяти недель после этого нет ни одного сражения. Французы не двигаются. Подобно смертельно раненному зверю, который, истекая кровью, зализывает свои раны, они пять недель остаются в Москве, ничего не предпринимая, и вдруг, без всякой новой причины, бегут назад: бросаются на Калужскую дорогу (и после победы, так как опять поле сражения осталось за ними под Малоярославцем), не вступая ни в одно серьезное сражение, бегут еще быстрее назад в Смоленск, за Смоленск, за Вильну, за Березину и далее.
В вечер 26 го августа и Кутузов, и вся русская армия были уверены, что Бородинское сражение выиграно. Кутузов так и писал государю. Кутузов приказал готовиться на новый бой, чтобы добить неприятеля не потому, чтобы он хотел кого нибудь обманывать, но потому, что он знал, что враг побежден, так же как знал это каждый из участников сражения.
Но в тот же вечер и на другой день стали, одно за другим, приходить известия о потерях неслыханных, о потере половины армии, и новое сражение оказалось физически невозможным.
Нельзя было давать сражения, когда еще не собраны были сведения, не убраны раненые, не пополнены снаряды, не сочтены убитые, не назначены новые начальники на места убитых, не наелись и не выспались люди.
А вместе с тем сейчас же после сражения, на другое утро, французское войско (по той стремительной силе движения, увеличенного теперь как бы в обратном отношении квадратов расстояний) уже надвигалось само собой на русское войско. Кутузов хотел атаковать на другой день, и вся армия хотела этого. Но для того чтобы атаковать, недостаточно желания сделать это; нужно, чтоб была возможность это сделать, а возможности этой не было. Нельзя было не отступить на один переход, потом точно так же нельзя было не отступить на другой и на третий переход, и наконец 1 го сентября, – когда армия подошла к Москве, – несмотря на всю силу поднявшегося чувства в рядах войск, сила вещей требовала того, чтобы войска эти шли за Москву. И войска отступили ещо на один, на последний переход и отдали Москву неприятелю.
Для тех людей, которые привыкли думать, что планы войн и сражений составляются полководцами таким же образом, как каждый из нас, сидя в своем кабинете над картой, делает соображения о том, как и как бы он распорядился в таком то и таком то сражении, представляются вопросы, почему Кутузов при отступлении не поступил так то и так то, почему он не занял позиции прежде Филей, почему он не отступил сразу на Калужскую дорогу, оставил Москву, и т. д. Люди, привыкшие так думать, забывают или не знают тех неизбежных условий, в которых всегда происходит деятельность всякого главнокомандующего. Деятельность полководца не имеет ни малейшего подобия с тою деятельностью, которую мы воображаем себе, сидя свободно в кабинете, разбирая какую нибудь кампанию на карте с известным количеством войска, с той и с другой стороны, и в известной местности, и начиная наши соображения с какого нибудь известного момента. Главнокомандующий никогда не бывает в тех условиях начала какого нибудь события, в которых мы всегда рассматриваем событие. Главнокомандующий всегда находится в средине движущегося ряда событий, и так, что никогда, ни в какую минуту, он не бывает в состоянии обдумать все значение совершающегося события. Событие незаметно, мгновение за мгновением, вырезается в свое значение, и в каждый момент этого последовательного, непрерывного вырезывания события главнокомандующий находится в центре сложнейшей игры, интриг, забот, зависимости, власти, проектов, советов, угроз, обманов, находится постоянно в необходимости отвечать на бесчисленное количество предлагаемых ему, всегда противоречащих один другому, вопросов.
Нам пресерьезно говорят ученые военные, что Кутузов еще гораздо прежде Филей должен был двинуть войска на Калужскую дорогу, что даже кто то предлагал таковой проект. Но перед главнокомандующим, особенно в трудную минуту, бывает не один проект, а всегда десятки одновременно. И каждый из этих проектов, основанных на стратегии и тактике, противоречит один другому. Дело главнокомандующего, казалось бы, состоит только в том, чтобы выбрать один из этих проектов. Но и этого он не может сделать. События и время не ждут. Ему предлагают, положим, 28 го числа перейти на Калужскую дорогу, но в это время прискакивает адъютант от Милорадовича и спрашивает, завязывать ли сейчас дело с французами или отступить. Ему надо сейчас, сию минуту, отдать приказанье. А приказанье отступить сбивает нас с поворота на Калужскую дорогу. И вслед за адъютантом интендант спрашивает, куда везти провиант, а начальник госпиталей – куда везти раненых; а курьер из Петербурга привозит письмо государя, не допускающее возможности оставить Москву, а соперник главнокомандующего, тот, кто подкапывается под него (такие всегда есть, и не один, а несколько), предлагает новый проект, диаметрально противоположный плану выхода на Калужскую дорогу; а силы самого главнокомандующего требуют сна и подкрепления; а обойденный наградой почтенный генерал приходит жаловаться, а жители умоляют о защите; посланный офицер для осмотра местности приезжает и доносит совершенно противоположное тому, что говорил перед ним посланный офицер; а лазутчик, пленный и делавший рекогносцировку генерал – все описывают различно положение неприятельской армии. Люди, привыкшие не понимать или забывать эти необходимые условия деятельности всякого главнокомандующего, представляют нам, например, положение войск в Филях и при этом предполагают, что главнокомандующий мог 1 го сентября совершенно свободно разрешать вопрос об оставлении или защите Москвы, тогда как при положении русской армии в пяти верстах от Москвы вопроса этого не могло быть. Когда же решился этот вопрос? И под Дриссой, и под Смоленском, и ощутительнее всего 24 го под Шевардиным, и 26 го под Бородиным, и в каждый день, и час, и минуту отступления от Бородина до Филей.
Русские войска, отступив от Бородина, стояли у Филей. Ермолов, ездивший для осмотра позиции, подъехал к фельдмаршалу.
– Драться на этой позиции нет возможности, – сказал он. Кутузов удивленно посмотрел на него и заставил его повторить сказанные слова. Когда он проговорил, Кутузов протянул ему руку.
– Дай ка руку, – сказал он, и, повернув ее так, чтобы ощупать его пульс, он сказал: – Ты нездоров, голубчик. Подумай, что ты говоришь.
Кутузов на Поклонной горе, в шести верстах от Дорогомиловской заставы, вышел из экипажа и сел на лавку на краю дороги. Огромная толпа генералов собралась вокруг него. Граф Растопчин, приехав из Москвы, присоединился к ним. Все это блестящее общество, разбившись на несколько кружков, говорило между собой о выгодах и невыгодах позиции, о положении войск, о предполагаемых планах, о состоянии Москвы, вообще о вопросах военных. Все чувствовали, что хотя и не были призваны на то, что хотя это не было так названо, но что это был военный совет. Разговоры все держались в области общих вопросов. Ежели кто и сообщал или узнавал личные новости, то про это говорилось шепотом, и тотчас переходили опять к общим вопросам: ни шуток, ни смеха, ни улыбок даже не было заметно между всеми этими людьми. Все, очевидно, с усилием, старались держаться на высота положения. И все группы, разговаривая между собой, старались держаться в близости главнокомандующего (лавка которого составляла центр в этих кружках) и говорили так, чтобы он мог их слышать. Главнокомандующий слушал и иногда переспрашивал то, что говорили вокруг него, но сам не вступал в разговор и не выражал никакого мнения. Большей частью, послушав разговор какого нибудь кружка, он с видом разочарования, – как будто совсем не о том они говорили, что он желал знать, – отворачивался. Одни говорили о выбранной позиции, критикуя не столько самую позицию, сколько умственные способности тех, которые ее выбрали; другие доказывали, что ошибка была сделана прежде, что надо было принять сраженье еще третьего дня; третьи говорили о битве при Саламанке, про которую рассказывал только что приехавший француз Кросар в испанском мундире. (Француз этот вместе с одним из немецких принцев, служивших в русской армии, разбирал осаду Сарагоссы, предвидя возможность так же защищать Москву.) В четвертом кружке граф Растопчин говорил о том, что он с московской дружиной готов погибнуть под стенами столицы, но что все таки он не может не сожалеть о той неизвестности, в которой он был оставлен, и что, ежели бы он это знал прежде, было бы другое… Пятые, выказывая глубину своих стратегических соображений, говорили о том направлении, которое должны будут принять войска. Шестые говорили совершенную бессмыслицу. Лицо Кутузова становилось все озабоченнее и печальнее. Из всех разговоров этих Кутузов видел одно: защищать Москву не было никакой физической возможности в полном значении этих слов, то есть до такой степени не было возможности, что ежели бы какой нибудь безумный главнокомандующий отдал приказ о даче сражения, то произошла бы путаница и сражения все таки бы не было; не было бы потому, что все высшие начальники не только признавали эту позицию невозможной, но в разговорах своих обсуждали только то, что произойдет после несомненного оставления этой позиции. Как же могли начальники вести свои войска на поле сражения, которое они считали невозможным? Низшие начальники, даже солдаты (которые тоже рассуждают), также признавали позицию невозможной и потому не могли идти драться с уверенностью поражения. Ежели Бенигсен настаивал на защите этой позиции и другие еще обсуждали ее, то вопрос этот уже не имел значения сам по себе, а имел значение только как предлог для спора и интриги. Это понимал Кутузов.
Бенигсен, выбрав позицию, горячо выставляя свой русский патриотизм (которого не мог, не морщась, выслушивать Кутузов), настаивал на защите Москвы. Кутузов ясно как день видел цель Бенигсена: в случае неудачи защиты – свалить вину на Кутузова, доведшего войска без сражения до Воробьевых гор, а в случае успеха – себе приписать его; в случае же отказа – очистить себя в преступлении оставления Москвы. Но этот вопрос интриги не занимал теперь старого человека. Один страшный вопрос занимал его. И на вопрос этот он ни от кого не слышал ответа. Вопрос состоял для него теперь только в том: «Неужели это я допустил до Москвы Наполеона, и когда же я это сделал? Когда это решилось? Неужели вчера, когда я послал к Платову приказ отступить, или третьего дня вечером, когда я задремал и приказал Бенигсену распорядиться? Или еще прежде?.. но когда, когда же решилось это страшное дело? Москва должна быть оставлена. Войска должны отступить, и надо отдать это приказание». Отдать это страшное приказание казалось ему одно и то же, что отказаться от командования армией. А мало того, что он любил власть, привык к ней (почет, отдаваемый князю Прозоровскому, при котором он состоял в Турции, дразнил его), он был убежден, что ему было предназначено спасение России и что потому только, против воли государя и по воле народа, он был избрал главнокомандующим. Он был убежден, что он один и этих трудных условиях мог держаться во главе армии, что он один во всем мире был в состоянии без ужаса знать своим противником непобедимого Наполеона; и он ужасался мысли о том приказании, которое он должен был отдать. Но надо было решить что нибудь, надо было прекратить эти разговоры вокруг него, которые начинали принимать слишком свободный характер.
Он подозвал к себе старших генералов.
– Ma tete fut elle bonne ou mauvaise, n'a qu'a s'aider d'elle meme, [Хороша ли, плоха ли моя голова, а положиться больше не на кого,] – сказал он, вставая с лавки, и поехал в Фили, где стояли его экипажи.
В просторной, лучшей избе мужика Андрея Савостьянова в два часа собрался совет. Мужики, бабы и дети мужицкой большой семьи теснились в черной избе через сени. Одна только внучка Андрея, Малаша, шестилетняя девочка, которой светлейший, приласкав ее, дал за чаем кусок сахара, оставалась на печи в большой избе. Малаша робко и радостно смотрела с печи на лица, мундиры и кресты генералов, одного за другим входивших в избу и рассаживавшихся в красном углу, на широких лавках под образами. Сам дедушка, как внутренне называла Maлаша Кутузова, сидел от них особо, в темном углу за печкой. Он сидел, глубоко опустившись в складное кресло, и беспрестанно покряхтывал и расправлял воротник сюртука, который, хотя и расстегнутый, все как будто жал его шею. Входившие один за другим подходили к фельдмаршалу; некоторым он пожимал руку, некоторым кивал головой. Адъютант Кайсаров хотел было отдернуть занавеску в окне против Кутузова, но Кутузов сердито замахал ему рукой, и Кайсаров понял, что светлейший не хочет, чтобы видели его лицо.
Вокруг мужицкого елового стола, на котором лежали карты, планы, карандаши, бумаги, собралось так много народа, что денщики принесли еще лавку и поставили у стола. На лавку эту сели пришедшие: Ермолов, Кайсаров и Толь. Под самыми образами, на первом месте, сидел с Георгием на шее, с бледным болезненным лицом и с своим высоким лбом, сливающимся с голой головой, Барклай де Толли. Второй уже день он мучился лихорадкой, и в это самое время его знобило и ломало. Рядом с ним сидел Уваров и негромким голосом (как и все говорили) что то, быстро делая жесты, сообщал Барклаю. Маленький, кругленький Дохтуров, приподняв брови и сложив руки на животе, внимательно прислушивался. С другой стороны сидел, облокотивши на руку свою широкую, с смелыми чертами и блестящими глазами голову, граф Остерман Толстой и казался погруженным в свои мысли. Раевский с выражением нетерпения, привычным жестом наперед курчавя свои черные волосы на висках, поглядывал то на Кутузова, то на входную дверь. Твердое, красивое и доброе лицо Коновницына светилось нежной и хитрой улыбкой. Он встретил взгляд Малаши и глазами делал ей знаки, которые заставляли девочку улыбаться.
Все ждали Бенигсена, который доканчивал свой вкусный обед под предлогом нового осмотра позиции. Его ждали от четырех до шести часов, и во все это время не приступали к совещанию и тихими голосами вели посторонние разговоры.
Только когда в избу вошел Бенигсен, Кутузов выдвинулся из своего угла и подвинулся к столу, но настолько, что лицо его не было освещено поданными на стол свечами.
Бенигсен открыл совет вопросом: «Оставить ли без боя священную и древнюю столицу России или защищать ее?» Последовало долгое и общее молчание. Все лица нахмурились, и в тишине слышалось сердитое кряхтенье и покашливанье Кутузова. Все глаза смотрели на него. Малаша тоже смотрела на дедушку. Она ближе всех была к нему и видела, как лицо его сморщилось: он точно собрался плакать. Но это продолжалось недолго.
– Священную древнюю столицу России! – вдруг заговорил он, сердитым голосом повторяя слова Бенигсена и этим указывая на фальшивую ноту этих слов. – Позвольте вам сказать, ваше сиятельство, что вопрос этот не имеет смысла для русского человека. (Он перевалился вперед своим тяжелым телом.) Такой вопрос нельзя ставить, и такой вопрос не имеет смысла. Вопрос, для которого я просил собраться этих господ, это вопрос военный. Вопрос следующий: «Спасенье России в армии. Выгоднее ли рисковать потерею армии и Москвы, приняв сраженье, или отдать Москву без сражения? Вот на какой вопрос я желаю знать ваше мнение». (Он откачнулся назад на спинку кресла.)
Начались прения. Бенигсен не считал еще игру проигранною. Допуская мнение Барклая и других о невозможности принять оборонительное сражение под Филями, он, проникнувшись русским патриотизмом и любовью к Москве, предлагал перевести войска в ночи с правого на левый фланг и ударить на другой день на правое крыло французов. Мнения разделились, были споры в пользу и против этого мнения. Ермолов, Дохтуров и Раевский согласились с мнением Бенигсена. Руководимые ли чувством потребности жертвы пред оставлением столицы или другими личными соображениями, но эти генералы как бы не понимали того, что настоящий совет не мог изменить неизбежного хода дел и что Москва уже теперь оставлена. Остальные генералы понимали это и, оставляя в стороне вопрос о Москве, говорили о том направлении, которое в своем отступлении должно было принять войско. Малаша, которая, не спуская глаз, смотрела на то, что делалось перед ней, иначе понимала значение этого совета. Ей казалось, что дело было только в личной борьбе между «дедушкой» и «длиннополым», как она называла Бенигсена. Она видела, что они злились, когда говорили друг с другом, и в душе своей она держала сторону дедушки. В средине разговора она заметила быстрый лукавый взгляд, брошенный дедушкой на Бенигсена, и вслед за тем, к радости своей, заметила, что дедушка, сказав что то длиннополому, осадил его: Бенигсен вдруг покраснел и сердито прошелся по избе. Слова, так подействовавшие на Бенигсена, были спокойным и тихим голосом выраженное Кутузовым мнение о выгоде и невыгоде предложения Бенигсена: о переводе в ночи войск с правого на левый фланг для атаки правого крыла французов.
– Я, господа, – сказал Кутузов, – не могу одобрить плана графа. Передвижения войск в близком расстоянии от неприятеля всегда бывают опасны, и военная история подтверждает это соображение. Так, например… (Кутузов как будто задумался, приискивая пример и светлым, наивным взглядом глядя на Бенигсена.) Да вот хоть бы Фридландское сражение, которое, как я думаю, граф хорошо помнит, было… не вполне удачно только оттого, что войска наши перестроивались в слишком близком расстоянии от неприятеля… – Последовало, показавшееся всем очень продолжительным, минутное молчание.
Прения опять возобновились, но часто наступали перерывы, и чувствовалось, что говорить больше не о чем.
Во время одного из таких перерывов Кутузов тяжело вздохнул, как бы сбираясь говорить. Все оглянулись на него.
– Eh bien, messieurs! Je vois que c'est moi qui payerai les pots casses, [Итак, господа, стало быть, мне платить за перебитые горшки,] – сказал он. И, медленно приподнявшись, он подошел к столу. – Господа, я слышал ваши мнения. Некоторые будут несогласны со мной. Но я (он остановился) властью, врученной мне моим государем и отечеством, я – приказываю отступление.
Вслед за этим генералы стали расходиться с той же торжественной и молчаливой осторожностью, с которой расходятся после похорон.
Некоторые из генералов негромким голосом, совсем в другом диапазоне, чем когда они говорили на совете, передали кое что главнокомандующему.
Малаша, которую уже давно ждали ужинать, осторожно спустилась задом с полатей, цепляясь босыми ножонками за уступы печки, и, замешавшись между ног генералов, шмыгнула в дверь.
Отпустив генералов, Кутузов долго сидел, облокотившись на стол, и думал все о том же страшном вопросе: «Когда же, когда же наконец решилось то, что оставлена Москва? Когда было сделано то, что решило вопрос, и кто виноват в этом?»
– Этого, этого я не ждал, – сказал он вошедшему к нему, уже поздно ночью, адъютанту Шнейдеру, – этого я не ждал! Этого я не думал!
– Вам надо отдохнуть, ваша светлость, – сказал Шнейдер.
– Да нет же! Будут же они лошадиное мясо жрать, как турки, – не отвечая, прокричал Кутузов, ударяя пухлым кулаком по столу, – будут и они, только бы…
В противоположность Кутузову, в то же время, в событии еще более важнейшем, чем отступление армии без боя, в оставлении Москвы и сожжении ее, Растопчин, представляющийся нам руководителем этого события, действовал совершенно иначе.
Событие это – оставление Москвы и сожжение ее – было так же неизбежно, как и отступление войск без боя за Москву после Бородинского сражения.
Каждый русский человек, не на основании умозаключений, а на основании того чувства, которое лежит в нас и лежало в наших отцах, мог бы предсказать то, что совершилось.
Начиная от Смоленска, во всех городах и деревнях русской земли, без участия графа Растопчина и его афиш, происходило то же самое, что произошло в Москве. Народ с беспечностью ждал неприятеля, не бунтовал, не волновался, никого не раздирал на куски, а спокойно ждал своей судьбы, чувствуя в себе силы в самую трудную минуту найти то, что должно было сделать. И как только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя свое имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что осталось.
Сознание того, что это так будет, и всегда так будет, лежало и лежит в душе русского человека. И сознание это и, более того, предчувствие того, что Москва будет взята, лежало в русском московском обществе 12 го года. Те, которые стали выезжать из Москвы еще в июле и начале августа, показали, что они ждали этого. Те, которые выезжали с тем, что они могли захватить, оставляя дома и половину имущества, действовали так вследствие того скрытого (latent) патриотизма, который выражается не фразами, не убийством детей для спасения отечества и т. п. неестественными действиями, а который выражается незаметно, просто, органически и потому производит всегда самые сильные результаты.
«Стыдно бежать от опасности; только трусы бегут из Москвы», – говорили им. Растопчин в своих афишках внушал им, что уезжать из Москвы было позорно. Им совестно было получать наименование трусов, совестно было ехать, но они все таки ехали, зная, что так надо было. Зачем они ехали? Нельзя предположить, чтобы Растопчин напугал их ужасами, которые производил Наполеон в покоренных землях. Уезжали, и первые уехали богатые, образованные люди, знавшие очень хорошо, что Вена и Берлин остались целы и что там, во время занятия их Наполеоном, жители весело проводили время с обворожительными французами, которых так любили тогда русские мужчины и в особенности дамы.
Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего. Они уезжали и до Бородинского сражения, и еще быстрее после Бородинского сражения, невзирая на воззвания к защите, несмотря на заявления главнокомандующего Москвы о намерении его поднять Иверскую и идти драться, и на воздушные шары, которые должны были погубить французов, и несмотря на весь тот вздор, о котором нисал Растопчин в своих афишах. Они знали, что войско должно драться, и что ежели оно не может, то с барышнями и дворовыми людьми нельзя идти на Три Горы воевать с Наполеоном, а что надо уезжать, как ни жалко оставлять на погибель свое имущество. Они уезжали и не думали о величественном значении этой громадной, богатой столицы, оставленной жителями и, очевидно, сожженной (большой покинутый деревянный город необходимо должен был сгореть); они уезжали каждый для себя, а вместе с тем только вследствие того, что они уехали, и совершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшей славой русского народа. Та барыня, которая еще в июне месяце с своими арапами и шутихами поднималась из Москвы в саратовскую деревню, с смутным сознанием того, что она Бонапарту не слуга, и со страхом, чтобы ее не остановили по приказанию графа Растопчина, делала просто и истинно то великое дело, которое спасло Россию. Граф же Растопчин, который то стыдил тех, которые уезжали, то вывозил присутственные места, то выдавал никуда не годное оружие пьяному сброду, то поднимал образа, то запрещал Августину вывозить мощи и иконы, то захватывал все частные подводы, бывшие в Москве, то на ста тридцати шести подводах увозил делаемый Леппихом воздушный шар, то намекал на то, что он сожжет Москву, то рассказывал, как он сжег свой дом и написал прокламацию французам, где торжественно упрекал их, что они разорили его детский приют; то принимал славу сожжения Москвы, то отрекался от нее, то приказывал народу ловить всех шпионов и приводить к нему, то упрекал за это народ, то высылал всех французов из Москвы, то оставлял в городе г жу Обер Шальме, составлявшую центр всего французского московского населения, а без особой вины приказывал схватить и увезти в ссылку старого почтенного почт директора Ключарева; то сбирал народ на Три Горы, чтобы драться с французами, то, чтобы отделаться от этого народа, отдавал ему на убийство человека и сам уезжал в задние ворота; то говорил, что он не переживет несчастия Москвы, то писал в альбомы по французски стихи о своем участии в этом деле, – этот человек не понимал значения совершающегося события, а хотел только что то сделать сам, удивить кого то, что то совершить патриотически геройское и, как мальчик, резвился над величавым и неизбежным событием оставления и сожжения Москвы и старался своей маленькой рукой то поощрять, то задерживать течение громадного, уносившего его вместе с собой, народного потока.
Элен, возвратившись вместе с двором из Вильны в Петербург, находилась в затруднительном положении.
В Петербурге Элен пользовалась особым покровительством вельможи, занимавшего одну из высших должностей в государстве. В Вильне же она сблизилась с молодым иностранным принцем. Когда она возвратилась в Петербург, принц и вельможа были оба в Петербурге, оба заявляли свои права, и для Элен представилась новая еще в ее карьере задача: сохранить свою близость отношений с обоими, не оскорбив ни одного.
То, что показалось бы трудным и даже невозможным для другой женщины, ни разу не заставило задуматься графиню Безухову, недаром, видно, пользовавшуюся репутацией умнейшей женщины. Ежели бы она стала скрывать свои поступки, выпутываться хитростью из неловкого положения, она бы этим самым испортила свое дело, сознав себя виноватою; но Элен, напротив, сразу, как истинно великий человек, который может все то, что хочет, поставила себя в положение правоты, в которую она искренно верила, а всех других в положение виноватости.
В первый раз, как молодое иностранное лицо позволило себе делать ей упреки, она, гордо подняв свою красивую голову и вполуоборот повернувшись к нему, твердо сказала:
– Voila l'egoisme et la cruaute des hommes! Je ne m'attendais pas a autre chose. Za femme se sacrifie pour vous, elle souffre, et voila sa recompense. Quel droit avez vous, Monseigneur, de me demander compte de mes amities, de mes affections? C'est un homme qui a ete plus qu'un pere pour moi. [Вот эгоизм и жестокость мужчин! Я ничего лучшего и не ожидала. Женщина приносит себя в жертву вам; она страдает, и вот ей награда. Ваше высочество, какое имеете вы право требовать от меня отчета в моих привязанностях и дружеских чувствах? Это человек, бывший для меня больше чем отцом.]
Лицо хотело что то сказать. Элен перебила его.
– Eh bien, oui, – сказала она, – peut etre qu'il a pour moi d'autres sentiments que ceux d'un pere, mais ce n'est; pas une raison pour que je lui ferme ma porte. Je ne suis pas un homme pour etre ingrate. Sachez, Monseigneur, pour tout ce qui a rapport a mes sentiments intimes, je ne rends compte qu'a Dieu et a ma conscience, [Ну да, может быть, чувства, которые он питает ко мне, не совсем отеческие; но ведь из за этого не следует же мне отказывать ему от моего дома. Я не мужчина, чтобы платить неблагодарностью. Да будет известно вашему высочеству, что в моих задушевных чувствах я отдаю отчет только богу и моей совести.] – кончила она, дотрогиваясь рукой до высоко поднявшейся красивой груди и взглядывая на небо.
– Mais ecoutez moi, au nom de Dieu. [Но выслушайте меня, ради бога.]
– Epousez moi, et je serai votre esclave. [Женитесь на мне, и я буду вашею рабою.]
– Mais c'est impossible. [Но это невозможно.]
– Vous ne daignez pas descende jusqu'a moi, vous… [Вы не удостаиваете снизойти до брака со мною, вы…] – заплакав, сказала Элен.
Лицо стало утешать ее; Элен же сквозь слезы говорила (как бы забывшись), что ничто не может мешать ей выйти замуж, что есть примеры (тогда еще мало было примеров, но она назвала Наполеона и других высоких особ), что она никогда не была женою своего мужа, что она была принесена в жертву.
– Но законы, религия… – уже сдаваясь, говорило лицо.
– Законы, религия… На что бы они были выдуманы, ежели бы они не могли сделать этого! – сказала Элен.
Важное лицо было удивлено тем, что такое простое рассуждение могло не приходить ему в голову, и обратилось за советом к святым братьям Общества Иисусова, с которыми оно находилось в близких отношениях.
Через несколько дней после этого, на одном из обворожительных праздников, который давала Элен на своей даче на Каменном острову, ей был представлен немолодой, с белыми как снег волосами и черными блестящими глазами, обворожительный m r de Jobert, un jesuite a robe courte, [г н Жобер, иезуит в коротком платье,] который долго в саду, при свете иллюминации и при звуках музыки, беседовал с Элен о любви к богу, к Христу, к сердцу божьей матери и об утешениях, доставляемых в этой и в будущей жизни единою истинною католическою религией. Элен была тронута, и несколько раз у нее и у m r Jobert в глазах стояли слезы и дрожал голос. Танец, на который кавалер пришел звать Элен, расстроил ее беседу с ее будущим directeur de conscience [блюстителем совести]; но на другой день m r de Jobert пришел один вечером к Элен и с того времени часто стал бывать у нее.
В один день он сводил графиню в католический храм, где она стала на колени перед алтарем, к которому она была подведена. Немолодой обворожительный француз положил ей на голову руки, и, как она сама потом рассказывала, она почувствовала что то вроде дуновения свежего ветра, которое сошло ей в душу. Ей объяснили, что это была la grace [благодать].
Потом ей привели аббата a robe longue [в длинном платье], он исповедовал ее и отпустил ей грехи ее. На другой день ей принесли ящик, в котором было причастие, и оставили ей на дому для употребления. После нескольких дней Элен, к удовольствию своему, узнала, что она теперь вступила в истинную католическую церковь и что на днях сам папа узнает о ней и пришлет ей какую то бумагу.
Все, что делалось за это время вокруг нее и с нею, все это внимание, обращенное на нее столькими умными людьми и выражающееся в таких приятных, утонченных формах, и голубиная чистота, в которой она теперь находилась (она носила все это время белые платья с белыми лентами), – все это доставляло ей удовольствие; но из за этого удовольствия она ни на минуту не упускала своей цели. И как всегда бывает, что в деле хитрости глупый человек проводит более умных, она, поняв, что цель всех этих слов и хлопот состояла преимущественно в том, чтобы, обратив ее в католичество, взять с нее денег в пользу иезуитских учреждений {о чем ей делали намеки), Элен, прежде чем давать деньги, настаивала на том, чтобы над нею произвели те различные операции, которые бы освободили ее от мужа. В ее понятиях значение всякой религии состояло только в том, чтобы при удовлетворении человеческих желаний соблюдать известные приличия. И с этою целью она в одной из своих бесед с духовником настоятельно потребовала от него ответа на вопрос о том, в какой мере ее брак связывает ее.
Они сидели в гостиной у окна. Были сумерки. Из окна пахло цветами. Элен была в белом платье, просвечивающем на плечах и груди. Аббат, хорошо откормленный, а пухлой, гладко бритой бородой, приятным крепким ртом и белыми руками, сложенными кротко на коленях, сидел близко к Элен и с тонкой улыбкой на губах, мирно – восхищенным ее красотою взглядом смотрел изредка на ее лицо и излагал свой взгляд на занимавший их вопрос. Элен беспокойно улыбалась, глядела на его вьющиеся волоса, гладко выбритые чернеющие полные щеки и всякую минуту ждала нового оборота разговора. Но аббат, хотя, очевидно, и наслаждаясь красотой и близостью своей собеседницы, был увлечен мастерством своего дела.
Ход рассуждения руководителя совести был следующий. В неведении значения того, что вы предпринимали, вы дали обет брачной верности человеку, который, с своей стороны, вступив в брак и не веря в религиозное значение брака, совершил кощунство. Брак этот не имел двоякого значения, которое должен он иметь. Но несмотря на то, обет ваш связывал вас. Вы отступили от него. Что вы совершили этим? Peche veniel или peche mortel? [Грех простительный или грех смертный?] Peche veniel, потому что вы без дурного умысла совершили поступок. Ежели вы теперь, с целью иметь детей, вступили бы в новый брак, то грех ваш мог бы быть прощен. Но вопрос опять распадается надвое: первое…
– Но я думаю, – сказала вдруг соскучившаяся Элен с своей обворожительной улыбкой, – что я, вступив в истинную религию, не могу быть связана тем, что наложила на меня ложная религия.
Directeur de conscience [Блюститель совести] был изумлен этим постановленным перед ним с такою простотою Колумбовым яйцом. Он восхищен был неожиданной быстротой успехов своей ученицы, но не мог отказаться от своего трудами умственными построенного здания аргументов.
– Entendons nous, comtesse, [Разберем дело, графиня,] – сказал он с улыбкой и стал опровергать рассуждения своей духовной дочери.
Элен понимала, что дело было очень просто и легко с духовной точки зрения, но что ее руководители делали затруднения только потому, что они опасались, каким образом светская власть посмотрит на это дело.
И вследствие этого Элен решила, что надо было в обществе подготовить это дело. Она вызвала ревность старика вельможи и сказала ему то же, что первому искателю, то есть поставила вопрос так, что единственное средство получить права на нее состояло в том, чтобы жениться на ней. Старое важное лицо первую минуту было так же поражено этим предложением выйти замуж от живого мужа, как и первое молодое лицо; но непоколебимая уверенность Элен в том, что это так же просто и естественно, как и выход девушки замуж, подействовала и на него. Ежели бы заметны были хоть малейшие признаки колебания, стыда или скрытности в самой Элен, то дело бы ее, несомненно, было проиграно; но не только не было этих признаков скрытности и стыда, но, напротив, она с простотой и добродушной наивностью рассказывала своим близким друзьям (а это был весь Петербург), что ей сделали предложение и принц и вельможа и что она любит обоих и боится огорчить того и другого.
По Петербургу мгновенно распространился слух не о том, что Элен хочет развестись с своим мужем (ежели бы распространился этот слух, очень многие восстали бы против такого незаконного намерения), но прямо распространился слух о том, что несчастная, интересная Элен находится в недоуменье о том, за кого из двух ей выйти замуж. Вопрос уже не состоял в том, в какой степени это возможно, а только в том, какая партия выгоднее и как двор посмотрит на это. Были действительно некоторые закоснелые люди, не умевшие подняться на высоту вопроса и видевшие в этом замысле поругание таинства брака; но таких было мало, и они молчали, большинство же интересовалось вопросами о счастии, которое постигло Элен, и какой выбор лучше. О том же, хорошо ли или дурно выходить от живого мужа замуж, не говорили, потому что вопрос этот, очевидно, был уже решенный для людей поумнее нас с вами (как говорили) и усомниться в правильности решения вопроса значило рисковать выказать свою глупость и неумение жить в свете.
Одна только Марья Дмитриевна Ахросимова, приезжавшая в это лето в Петербург для свидания с одним из своих сыновей, позволила себе прямо выразить свое, противное общественному, мнение. Встретив Элен на бале, Марья Дмитриевна остановила ее посередине залы и при общем молчании своим грубым голосом сказала ей:
– У вас тут от живого мужа замуж выходить стали. Ты, может, думаешь, что ты это новенькое выдумала? Упредили, матушка. Уж давно выдумано. Во всех…… так то делают. – И с этими словами Марья Дмитриевна с привычным грозным жестом, засучивая свои широкие рукава и строго оглядываясь, прошла через комнату.
На Марью Дмитриевну, хотя и боялись ее, смотрели в Петербурге как на шутиху и потому из слов, сказанных ею, заметили только грубое слово и шепотом повторяли его друг другу, предполагая, что в этом слове заключалась вся соль сказанного.
Князь Василий, последнее время особенно часто забывавший то, что он говорил, и повторявший по сотне раз одно и то же, говорил всякий раз, когда ему случалось видеть свою дочь.
– Helene, j'ai un mot a vous dire, – говорил он ей, отводя ее в сторону и дергая вниз за руку. – J'ai eu vent de certains projets relatifs a… Vous savez. Eh bien, ma chere enfant, vous savez que mon c?ur de pere se rejouit do vous savoir… Vous avez tant souffert… Mais, chere enfant… ne consultez que votre c?ur. C'est tout ce que je vous dis. [Элен, мне надо тебе кое что сказать. Я прослышал о некоторых видах касательно… ты знаешь. Ну так, милое дитя мое, ты знаешь, что сердце отца твоего радуется тому, что ты… Ты столько терпела… Но, милое дитя… Поступай, как велит тебе сердце. Вот весь мой совет.] – И, скрывая всегда одинаковое волнение, он прижимал свою щеку к щеке дочери и отходил.
Билибин, не утративший репутации умнейшего человека и бывший бескорыстным другом Элен, одним из тех друзей, которые бывают всегда у блестящих женщин, друзей мужчин, никогда не могущих перейти в роль влюбленных, Билибин однажды в petit comite [маленьком интимном кружке] высказал своему другу Элен взгляд свой на все это дело.
– Ecoutez, Bilibine (Элен таких друзей, как Билибин, всегда называла по фамилии), – и она дотронулась своей белой в кольцах рукой до рукава его фрака. – Dites moi comme vous diriez a une s?ur, que dois je faire? Lequel des deux? [Послушайте, Билибин: скажите мне, как бы сказали вы сестре, что мне делать? Которого из двух?]
Билибин собрал кожу над бровями и с улыбкой на губах задумался.
– Vous ne me prenez pas en расплох, vous savez, – сказал он. – Comme veritable ami j'ai pense et repense a votre affaire. Voyez vous. Si vous epousez le prince (это был молодой человек), – он загнул палец, – vous perdez pour toujours la chance d'epouser l'autre, et puis vous mecontentez la Cour. (Comme vous savez, il y a une espece de parente.) Mais si vous epousez le vieux comte, vous faites le bonheur de ses derniers jours, et puis comme veuve du grand… le prince ne fait plus de mesalliance en vous epousant, [Вы меня не захватите врасплох, вы знаете. Как истинный друг, я долго обдумывал ваше дело. Вот видите: если выйти за принца, то вы навсегда лишаетесь возможности быть женою другого, и вдобавок двор будет недоволен. (Вы знаете, ведь тут замешано родство.) А если выйти за старого графа, то вы составите счастие последних дней его, и потом… принцу уже не будет унизительно жениться на вдове вельможи.] – и Билибин распустил кожу.
– Voila un veritable ami! – сказала просиявшая Элен, еще раз дотрогиваясь рукой до рукава Билибипа. – Mais c'est que j'aime l'un et l'autre, je ne voudrais pas leur faire de chagrin. Je donnerais ma vie pour leur bonheur a tous deux, [Вот истинный друг! Но ведь я люблю того и другого и не хотела бы огорчать никого. Для счастия обоих я готова бы пожертвовать жизнию.] – сказала она.
Билибин пожал плечами, выражая, что такому горю даже и он пособить уже не может.
«Une maitresse femme! Voila ce qui s'appelle poser carrement la question. Elle voudrait epouser tous les trois a la fois», [«Молодец женщина! Вот что называется твердо поставить вопрос. Она хотела бы быть женою всех троих в одно и то же время».] – подумал Билибин.
– Но скажите, как муж ваш посмотрит на это дело? – сказал он, вследствие твердости своей репутации не боясь уронить себя таким наивным вопросом. – Согласится ли он?
– Ah! Il m'aime tant! – сказала Элен, которой почему то казалось, что Пьер тоже ее любил. – Il fera tout pour moi. [Ах! он меня так любит! Он на все для меня готов.]
Билибин подобрал кожу, чтобы обозначить готовящийся mot.
– Meme le divorce, [Даже и на развод.] – сказал он.
Элен засмеялась.
В числе людей, которые позволяли себе сомневаться в законности предпринимаемого брака, была мать Элен, княгиня Курагина. Она постоянно мучилась завистью к своей дочери, и теперь, когда предмет зависти был самый близкий сердцу княгини, она не могла примириться с этой мыслью. Она советовалась с русским священником о том, в какой мере возможен развод и вступление в брак при живом муже, и священник сказал ей, что это невозможно, и, к радости ее, указал ей на евангельский текст, в котором (священнику казалось) прямо отвергается возможность вступления в брак от живого мужа.
Вооруженная этими аргументами, казавшимися ей неопровержимыми, княгиня рано утром, чтобы застать ее одну, поехала к своей дочери.
Выслушав возражения своей матери, Элен кротко и насмешливо улыбнулась.
– Да ведь прямо сказано: кто женится на разводной жене… – сказала старая княгиня.
– Ah, maman, ne dites pas de betises. Vous ne comprenez rien. Dans ma position j'ai des devoirs, [Ах, маменька, не говорите глупостей. Вы ничего не понимаете. В моем положении есть обязанности.] – заговорилa Элен, переводя разговор на французский с русского языка, на котором ей всегда казалась какая то неясность в ее деле.
– Но, мой друг…
– Ah, maman, comment est ce que vous ne comprenez pas que le Saint Pere, qui a le droit de donner des dispenses… [Ах, маменька, как вы не понимаете, что святой отец, имеющий власть отпущений…]
В это время дама компаньонка, жившая у Элен, вошла к ней доложить, что его высочество в зале и желает ее видеть.
– Non, dites lui que je ne veux pas le voir, que je suis furieuse contre lui, parce qu'il m'a manque parole. [Нет, скажите ему, что я не хочу его видеть, что я взбешена против него, потому что он мне не сдержал слова.]
– Comtesse a tout peche misericorde, [Графиня, милосердие всякому греху.] – сказал, входя, молодой белокурый человек с длинным лицом и носом.
Старая княгиня почтительно встала и присела. Вошедший молодой человек не обратил на нее внимания. Княгиня кивнула головой дочери и поплыла к двери.
«Нет, она права, – думала старая княгиня, все убеждения которой разрушились пред появлением его высочества. – Она права; но как это мы в нашу невозвратную молодость не знали этого? А это так было просто», – думала, садясь в карету, старая княгиня.
В начале августа дело Элен совершенно определилось, и она написала своему мужу (который ее очень любил, как она думала) письмо, в котором извещала его о своем намерении выйти замуж за NN и о том, что она вступила в единую истинную религию и что она просит его исполнить все те необходимые для развода формальности, о которых передаст ему податель сего письма.
«Sur ce je prie Dieu, mon ami, de vous avoir sous sa sainte et puissante garde. Votre amie Helene».
[«Затем молю бога, да будете вы, мой друг, под святым сильным его покровом. Друг ваш Елена»]
Это письмо было привезено в дом Пьера в то время, как он находился на Бородинском поле.
Во второй раз, уже в конце Бородинского сражения, сбежав с батареи Раевского, Пьер с толпами солдат направился по оврагу к Князькову, дошел до перевязочного пункта и, увидав кровь и услыхав крики и стоны, поспешно пошел дальше, замешавшись в толпы солдат.
Одно, чего желал теперь Пьер всеми силами своей души, было то, чтобы выйти поскорее из тех страшных впечатлений, в которых он жил этот день, вернуться к обычным условиям жизни и заснуть спокойно в комнате на своей постели. Только в обычных условиях жизни он чувствовал, что будет в состоянии понять самого себя и все то, что он видел и испытал. Но этих обычных условий жизни нигде не было.
Хотя ядра и пули не свистали здесь по дороге, по которой он шел, но со всех сторон было то же, что было там, на поле сражения. Те же были страдающие, измученные и иногда странно равнодушные лица, та же кровь, те же солдатские шинели, те же звуки стрельбы, хотя и отдаленной, но все еще наводящей ужас; кроме того, была духота и пыль.
Пройдя версты три по большой Можайской дороге, Пьер сел на краю ее.
Сумерки спустились на землю, и гул орудий затих. Пьер, облокотившись на руку, лег и лежал так долго, глядя на продвигавшиеся мимо него в темноте тени. Беспрестанно ему казалось, что с страшным свистом налетало на него ядро; он вздрагивал и приподнимался. Он не помнил, сколько времени он пробыл тут. В середине ночи трое солдат, притащив сучьев, поместились подле него и стали разводить огонь.
Солдаты, покосившись на Пьера, развели огонь, поставили на него котелок, накрошили в него сухарей и положили сала. Приятный запах съестного и жирного яства слился с запахом дыма. Пьер приподнялся и вздохнул. Солдаты (их было трое) ели, не обращая внимания на Пьера, и разговаривали между собой.
– Да ты из каких будешь? – вдруг обратился к Пьеру один из солдат, очевидно, под этим вопросом подразумевая то, что и думал Пьер, именно: ежели ты есть хочешь, мы дадим, только скажи, честный ли ты человек?
– Я? я?.. – сказал Пьер, чувствуя необходимость умалить как возможно свое общественное положение, чтобы быть ближе и понятнее для солдат. – Я по настоящему ополченный офицер, только моей дружины тут нет; я приезжал на сраженье и потерял своих.
– Вишь ты! – сказал один из солдат.
Другой солдат покачал головой.
– Что ж, поешь, коли хочешь, кавардачку! – сказал первый и подал Пьеру, облизав ее, деревянную ложку.
Пьер подсел к огню и стал есть кавардачок, то кушанье, которое было в котелке и которое ему казалось самым вкусным из всех кушаний, которые он когда либо ел. В то время как он жадно, нагнувшись над котелком, забирая большие ложки, пережевывал одну за другой и лицо его было видно в свете огня, солдаты молча смотрели на него.
– Тебе куды надо то? Ты скажи! – спросил опять один из них.
– Мне в Можайск.
– Ты, стало, барин?
– Да.
– А как звать?
– Петр Кириллович.
– Ну, Петр Кириллович, пойдем, мы тебя отведем. В совершенной темноте солдаты вместе с Пьером пошли к Можайску.
Уже петухи пели, когда они дошли до Можайска и стали подниматься на крутую городскую гору. Пьер шел вместе с солдатами, совершенно забыв, что его постоялый двор был внизу под горою и что он уже прошел его. Он бы не вспомнил этого (в таком он находился состоянии потерянности), ежели бы с ним не столкнулся на половине горы его берейтор, ходивший его отыскивать по городу и возвращавшийся назад к своему постоялому двору. Берейтор узнал Пьера по его шляпе, белевшей в темноте.
– Ваше сиятельство, – проговорил он, – а уж мы отчаялись. Что ж вы пешком? Куда же вы, пожалуйте!
– Ах да, – сказал Пьер.
Солдаты приостановились.
– Ну что, нашел своих? – сказал один из них.
– Ну, прощавай! Петр Кириллович, кажись? Прощавай, Петр Кириллович! – сказали другие голоса.
– Прощайте, – сказал Пьер и направился с своим берейтором к постоялому двору.
«Надо дать им!» – подумал Пьер, взявшись за карман. – «Нет, не надо», – сказал ему какой то голос.
В горницах постоялого двора не было места: все были заняты. Пьер прошел на двор и, укрывшись с головой, лег в свою коляску.
Едва Пьер прилег головой на подушку, как он почувствовал, что засыпает; но вдруг с ясностью почти действительности послышались бум, бум, бум выстрелов, послышались стоны, крики, шлепанье снарядов, запахло кровью и порохом, и чувство ужаса, страха смерти охватило его. Он испуганно открыл глаза и поднял голову из под шинели. Все было тихо на дворе. Только в воротах, разговаривая с дворником и шлепая по грязи, шел какой то денщик. Над головой Пьера, под темной изнанкой тесового навеса, встрепенулись голубки от движения, которое он сделал, приподнимаясь. По всему двору был разлит мирный, радостный для Пьера в эту минуту, крепкий запах постоялого двора, запах сена, навоза и дегтя. Между двумя черными навесами виднелось чистое звездное небо.
«Слава богу, что этого нет больше, – подумал Пьер, опять закрываясь с головой. – О, как ужасен страх и как позорно я отдался ему! А они… они все время, до конца были тверды, спокойны… – подумал он. Они в понятии Пьера были солдаты – те, которые были на батарее, и те, которые кормили его, и те, которые молились на икону. Они – эти странные, неведомые ему доселе они, ясно и резко отделялись в его мысли от всех других людей.
«Солдатом быть, просто солдатом! – думал Пьер, засыпая. – Войти в эту общую жизнь всем существом, проникнуться тем, что делает их такими. Но как скинуть с себя все это лишнее, дьявольское, все бремя этого внешнего человека? Одно время я мог быть этим. Я мог бежать от отца, как я хотел. Я мог еще после дуэли с Долоховым быть послан солдатом». И в воображении Пьера мелькнул обед в клубе, на котором он вызвал Долохова, и благодетель в Торжке. И вот Пьеру представляется торжественная столовая ложа. Ложа эта происходит в Английском клубе. И кто то знакомый, близкий, дорогой, сидит в конце стола. Да это он! Это благодетель. «Да ведь он умер? – подумал Пьер. – Да, умер; но я не знал, что он жив. И как мне жаль, что он умер, и как я рад, что он жив опять!» С одной стороны стола сидели Анатоль, Долохов, Несвицкий, Денисов и другие такие же (категория этих людей так же ясно была во сне определена в душе Пьера, как и категория тех людей, которых он называл они), и эти люди, Анатоль, Долохов громко кричали, пели; но из за их крика слышен был голос благодетеля, неумолкаемо говоривший, и звук его слов был так же значителен и непрерывен, как гул поля сраженья, но он был приятен и утешителен. Пьер не понимал того, что говорил благодетель, но он знал (категория мыслей так же ясна была во сне), что благодетель говорил о добре, о возможности быть тем, чем были они. И они со всех сторон, с своими простыми, добрыми, твердыми лицами, окружали благодетеля. Но они хотя и были добры, они не смотрели на Пьера, не знали его. Пьер захотел обратить на себя их внимание и сказать. Он привстал, но в то же мгновенье ноги его похолодели и обнажились.
Ему стало стыдно, и он рукой закрыл свои ноги, с которых действительно свалилась шинель. На мгновение Пьер, поправляя шинель, открыл глаза и увидал те же навесы, столбы, двор, но все это было теперь синевато, светло и подернуто блестками росы или мороза.
«Рассветает, – подумал Пьер. – Но это не то. Мне надо дослушать и понять слова благодетеля». Он опять укрылся шинелью, но ни столовой ложи, ни благодетеля уже не было. Были только мысли, ясно выражаемые словами, мысли, которые кто то говорил или сам передумывал Пьер.
Пьер, вспоминая потом эти мысли, несмотря на то, что они были вызваны впечатлениями этого дня, был убежден, что кто то вне его говорил их ему. Никогда, как ему казалось, он наяву не был в состоянии так думать и выражать свои мысли.
«Война есть наитруднейшее подчинение свободы человека законам бога, – говорил голос. – Простота есть покорность богу; от него не уйдешь. И они просты. Они, не говорят, но делают. Сказанное слово серебряное, а несказанное – золотое. Ничем не может владеть человек, пока он боится смерти. А кто не боится ее, тому принадлежит все. Ежели бы не было страдания, человек не знал бы границ себе, не знал бы себя самого. Самое трудное (продолжал во сне думать или слышать Пьер) состоит в том, чтобы уметь соединять в душе своей значение всего. Все соединить? – сказал себе Пьер. – Нет, не соединить. Нельзя соединять мысли, а сопрягать все эти мысли – вот что нужно! Да, сопрягать надо, сопрягать надо! – с внутренним восторгом повторил себе Пьер, чувствуя, что этими именно, и только этими словами выражается то, что он хочет выразить, и разрешается весь мучащий его вопрос.
– Да, сопрягать надо, пора сопрягать.
– Запрягать надо, пора запрягать, ваше сиятельство! Ваше сиятельство, – повторил какой то голос, – запрягать надо, пора запрягать…
Это был голос берейтора, будившего Пьера. Солнце било прямо в лицо Пьера. Он взглянул на грязный постоялый двор, в середине которого у колодца солдаты поили худых лошадей, из которого в ворота выезжали подводы. Пьер с отвращением отвернулся и, закрыв глаза, поспешно повалился опять на сиденье коляски. «Нет, я не хочу этого, не хочу этого видеть и понимать, я хочу понять то, что открывалось мне во время сна. Еще одна секунда, и я все понял бы. Да что же мне делать? Сопрягать, но как сопрягать всё?» И Пьер с ужасом почувствовал, что все значение того, что он видел и думал во сне, было разрушено.
Берейтор, кучер и дворник рассказывали Пьеру, что приезжал офицер с известием, что французы подвинулись под Можайск и что наши уходят.
Пьер встал и, велев закладывать и догонять себя, пошел пешком через город.
Войска выходили и оставляли около десяти тысяч раненых. Раненые эти виднелись в дворах и в окнах домов и толпились на улицах. На улицах около телег, которые должны были увозить раненых, слышны были крики, ругательства и удары. Пьер отдал догнавшую его коляску знакомому раненому генералу и с ним вместе поехал до Москвы. Доро гой Пьер узнал про смерть своего шурина и про смерть князя Андрея.
Х
30 го числа Пьер вернулся в Москву. Почти у заставы ему встретился адъютант графа Растопчина.
– А мы вас везде ищем, – сказал адъютант. – Графу вас непременно нужно видеть. Он просит вас сейчас же приехать к нему по очень важному делу.
Пьер, не заезжая домой, взял извозчика и поехал к главнокомандующему.
Граф Растопчин только в это утро приехал в город с своей загородной дачи в Сокольниках. Прихожая и приемная в доме графа были полны чиновников, явившихся по требованию его или за приказаниями. Васильчиков и Платов уже виделись с графом и объяснили ему, что защищать Москву невозможно и что она будет сдана. Известия эти хотя и скрывались от жителей, но чиновники, начальники различных управлений знали, что Москва будет в руках неприятеля, так же, как и знал это граф Растопчин; и все они, чтобы сложить с себя ответственность, пришли к главнокомандующему с вопросами, как им поступать с вверенными им частями.
В то время как Пьер входил в приемную, курьер, приезжавший из армии, выходил от графа.
Курьер безнадежно махнул рукой на вопросы, с которыми обратились к нему, и прошел через залу.
Дожидаясь в приемной, Пьер усталыми глазами оглядывал различных, старых и молодых, военных и статских, важных и неважных чиновников, бывших в комнате. Все казались недовольными и беспокойными. Пьер подошел к одной группе чиновников, в которой один был его знакомый. Поздоровавшись с Пьером, они продолжали свой разговор.
– Как выслать да опять вернуть, беды не будет; а в таком положении ни за что нельзя отвечать.
– Да ведь вот, он пишет, – говорил другой, указывая на печатную бумагу, которую он держал в руке.
– Это другое дело. Для народа это нужно, – сказал первый.
– Что это? – спросил Пьер.
– А вот новая афиша.
Пьер взял ее в руки и стал читать:
«Светлейший князь, чтобы скорей соединиться с войсками, которые идут к нему, перешел Можайск и стал на крепком месте, где неприятель не вдруг на него пойдет. К нему отправлено отсюда сорок восемь пушек с снарядами, и светлейший говорит, что Москву до последней капли крови защищать будет и готов хоть в улицах драться. Вы, братцы, не смотрите на то, что присутственные места закрыли: дела прибрать надобно, а мы своим судом с злодеем разберемся! Когда до чего дойдет, мне надобно молодцов и городских и деревенских. Я клич кликну дня за два, а теперь не надо, я и молчу. Хорошо с топором, недурно с рогатиной, а всего лучше вилы тройчатки: француз не тяжеле снопа ржаного. Завтра, после обеда, я поднимаю Иверскую в Екатерининскую гошпиталь, к раненым. Там воду освятим: они скорее выздоровеют; и я теперь здоров: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба».
– А мне говорили военные люди, – сказал Пьер, – что в городе никак нельзя сражаться и что позиция…
– Ну да, про то то мы и говорим, – сказал первый чиновник.
– А что это значит: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба? – сказал Пьер.
– У графа был ячмень, – сказал адъютант, улыбаясь, – и он очень беспокоился, когда я ему сказал, что приходил народ спрашивать, что с ним. А что, граф, – сказал вдруг адъютант, с улыбкой обращаясь к Пьеру, – мы слышали, что у вас семейные тревоги? Что будто графиня, ваша супруга…
– Я ничего не слыхал, – равнодушно сказал Пьер. – А что вы слышали?
– Нет, знаете, ведь часто выдумывают. Я говорю, что слышал.
– Что же вы слышали?
– Да говорят, – опять с той же улыбкой сказал адъютант, – что графиня, ваша жена, собирается за границу. Вероятно, вздор…
– Может быть, – сказал Пьер, рассеянно оглядываясь вокруг себя. – А это кто? – спросил он, указывая на невысокого старого человека в чистой синей чуйке, с белою как снег большою бородой, такими же бровями и румяным лицом.
– Это? Это купец один, то есть он трактирщик, Верещагин. Вы слышали, может быть, эту историю о прокламации?
– Ах, так это Верещагин! – сказал Пьер, вглядываясь в твердое и спокойное лицо старого купца и отыскивая в нем выражение изменничества.
– Это не он самый. Это отец того, который написал прокламацию, – сказал адъютант. – Тот молодой, сидит в яме, и ему, кажется, плохо будет.
Один старичок, в звезде, и другой – чиновник немец, с крестом на шее, подошли к разговаривающим.
– Видите ли, – рассказывал адъютант, – это запутанная история. Явилась тогда, месяца два тому назад, эта прокламация. Графу донесли. Он приказал расследовать. Вот Гаврило Иваныч разыскивал, прокламация эта побывала ровно в шестидесяти трех руках. Приедет к одному: вы от кого имеете? – От того то. Он едет к тому: вы от кого? и т. д. добрались до Верещагина… недоученный купчик, знаете, купчик голубчик, – улыбаясь, сказал адъютант. – Спрашивают у него: ты от кого имеешь? И главное, что мы знаем, от кого он имеет. Ему больше не от кого иметь, как от почт директора. Но уж, видно, там между ними стачка была. Говорит: ни от кого, я сам сочинил. И грозили и просили, стал на том: сам сочинил. Так и доложили графу. Граф велел призвать его. «От кого у тебя прокламация?» – «Сам сочинил». Ну, вы знаете графа! – с гордой и веселой улыбкой сказал адъютант. – Он ужасно вспылил, да и подумайте: этакая наглость, ложь и упорство!..
– А! Графу нужно было, чтобы он указал на Ключарева, понимаю! – сказал Пьер.
– Совсем не нужно», – испуганно сказал адъютант. – За Ключаревым и без этого были грешки, за что он и сослан. Но дело в том, что граф очень был возмущен. «Как же ты мог сочинить? – говорит граф. Взял со стола эту „Гамбургскую газету“. – Вот она. Ты не сочинил, а перевел, и перевел то скверно, потому что ты и по французски, дурак, не знаешь». Что же вы думаете? «Нет, говорит, я никаких газет не читал, я сочинил». – «А коли так, то ты изменник, и я тебя предам суду, и тебя повесят. Говори, от кого получил?» – «Я никаких газет не видал, а сочинил». Так и осталось. Граф и отца призывал: стоит на своем. И отдали под суд, и приговорили, кажется, к каторжной работе. Теперь отец пришел просить за него. Но дрянной мальчишка! Знаете, эдакой купеческий сынишка, франтик, соблазнитель, слушал где то лекции и уж думает, что ему черт не брат. Ведь это какой молодчик! У отца его трактир тут у Каменного моста, так в трактире, знаете, большой образ бога вседержителя и представлен в одной руке скипетр, в другой держава; так он взял этот образ домой на несколько дней и что же сделал! Нашел мерзавца живописца…
В середине этого нового рассказа Пьера позвали к главнокомандующему.
Пьер вошел в кабинет графа Растопчина. Растопчин, сморщившись, потирал лоб и глаза рукой, в то время как вошел Пьер. Невысокий человек говорил что то и, как только вошел Пьер, замолчал и вышел.
– А! здравствуйте, воин великий, – сказал Растопчин, как только вышел этот человек. – Слышали про ваши prouesses [достославные подвиги]! Но не в том дело. Mon cher, entre nous, [Между нами, мой милый,] вы масон? – сказал граф Растопчин строгим тоном, как будто было что то дурное в этом, но что он намерен был простить. Пьер молчал. – Mon cher, je suis bien informe, [Мне, любезнейший, все хорошо известно,] но я знаю, что есть масоны и масоны, и надеюсь, что вы не принадлежите к тем, которые под видом спасенья рода человеческого хотят погубить Россию.
– Да, я масон, – отвечал Пьер.
– Ну вот видите ли, мой милый. Вам, я думаю, не безызвестно, что господа Сперанский и Магницкий отправлены куда следует; то же сделано с господином Ключаревым, то же и с другими, которые под видом сооружения храма Соломона старались разрушить храм своего отечества. Вы можете понимать, что на это есть причины и что я не мог бы сослать здешнего почт директора, ежели бы он не был вредный человек. Теперь мне известно, что вы послали ему свой. экипаж для подъема из города и даже что вы приняли от него бумаги для хранения. Я вас люблю и не желаю вам зла, и как вы в два раза моложе меня, то я, как отец, советую вам прекратить всякое сношение с такого рода людьми и самому уезжать отсюда как можно скорее.
– Но в чем же, граф, вина Ключарева? – спросил Пьер.
– Это мое дело знать и не ваше меня спрашивать, – вскрикнул Растопчин.
– Ежели его обвиняют в том, что он распространял прокламации Наполеона, то ведь это не доказано, – сказал Пьер (не глядя на Растопчина), – и Верещагина…
– Nous y voila, [Так и есть,] – вдруг нахмурившись, перебивая Пьера, еще громче прежнего вскрикнул Растопчин. – Верещагин изменник и предатель, который получит заслуженную казнь, – сказал Растопчин с тем жаром злобы, с которым говорят люди при воспоминании об оскорблении. – Но я не призвал вас для того, чтобы обсуждать мои дела, а для того, чтобы дать вам совет или приказание, ежели вы этого хотите. Прошу вас прекратить сношения с такими господами, как Ключарев, и ехать отсюда. А я дурь выбью, в ком бы она ни была. – И, вероятно, спохватившись, что он как будто кричал на Безухова, который еще ни в чем не был виноват, он прибавил, дружески взяв за руку Пьера: – Nous sommes a la veille d'un desastre publique, et je n'ai pas le temps de dire des gentillesses a tous ceux qui ont affaire a moi. Голова иногда кругом идет! Eh! bien, mon cher, qu'est ce que vous faites, vous personnellement? [Мы накануне общего бедствия, и мне некогда быть любезным со всеми, с кем у меня есть дело. Итак, любезнейший, что вы предпринимаете, вы лично?]
– Mais rien, [Да ничего,] – отвечал Пьер, все не поднимая глаз и не изменяя выражения задумчивого лица.
Граф нахмурился.
– Un conseil d'ami, mon cher. Decampez et au plutot, c'est tout ce que je vous dis. A bon entendeur salut! Прощайте, мой милый. Ах, да, – прокричал он ему из двери, – правда ли, что графиня попалась в лапки des saints peres de la Societe de Jesus? [Дружеский совет. Выбирайтесь скорее, вот что я вам скажу. Блажен, кто умеет слушаться!.. святых отцов Общества Иисусова?]
Пьер ничего не ответил и, нахмуренный и сердитый, каким его никогда не видали, вышел от Растопчина.
Когда он приехал домой, уже смеркалось. Человек восемь разных людей побывало у него в этот вечер. Секретарь комитета, полковник его батальона, управляющий, дворецкий и разные просители. У всех были дела до Пьера, которые он должен был разрешить. Пьер ничего не понимал, не интересовался этими делами и давал на все вопросы только такие ответы, которые бы освободили его от этих людей. Наконец, оставшись один, он распечатал и прочел письмо жены.
«Они – солдаты на батарее, князь Андрей убит… старик… Простота есть покорность богу. Страдать надо… значение всего… сопрягать надо… жена идет замуж… Забыть и понять надо…» И он, подойдя к постели, не раздеваясь повалился на нее и тотчас же заснул.
Когда он проснулся на другой день утром, дворецкий пришел доложить, что от графа Растопчина пришел нарочно посланный полицейский чиновник – узнать, уехал ли или уезжает ли граф Безухов.
Человек десять разных людей, имеющих дело до Пьера, ждали его в гостиной. Пьер поспешно оделся, и, вместо того чтобы идти к тем, которые ожидали его, он пошел на заднее крыльцо и оттуда вышел в ворота.
С тех пор и до конца московского разорения никто из домашних Безуховых, несмотря на все поиски, не видал больше Пьера и не знал, где он находился.
Ростовы до 1 го сентября, то есть до кануна вступления неприятеля в Москву, оставались в городе.
После поступления Пети в полк казаков Оболенского и отъезда его в Белую Церковь, где формировался этот полк, на графиню нашел страх. Мысль о том, что оба ее сына находятся на войне, что оба они ушли из под ее крыла, что нынче или завтра каждый из них, а может быть, и оба вместе, как три сына одной ее знакомой, могут быть убиты, в первый раз теперь, в это лето, с жестокой ясностью пришла ей в голову. Она пыталась вытребовать к себе Николая, хотела сама ехать к Пете, определить его куда нибудь в Петербурге, но и то и другое оказывалось невозможным. Петя не мог быть возвращен иначе, как вместе с полком или посредством перевода в другой действующий полк. Николай находился где то в армии и после своего последнего письма, в котором подробно описывал свою встречу с княжной Марьей, не давал о себе слуха. Графиня не спала ночей и, когда засыпала, видела во сне убитых сыновей. После многих советов и переговоров граф придумал наконец средство для успокоения графини. Он перевел Петю из полка Оболенского в полк Безухова, который формировался под Москвою. Хотя Петя и оставался в военной службе, но при этом переводе графиня имела утешенье видеть хотя одного сына у себя под крылышком и надеялась устроить своего Петю так, чтобы больше не выпускать его и записывать всегда в такие места службы, где бы он никак не мог попасть в сражение. Пока один Nicolas был в опасности, графине казалось (и она даже каялась в этом), что она любит старшего больше всех остальных детей; но когда меньшой, шалун, дурно учившийся, все ломавший в доме и всем надоевший Петя, этот курносый Петя, с своими веселыми черными глазами, свежим румянцем и чуть пробивающимся пушком на щеках, попал туда, к этим большим, страшным, жестоким мужчинам, которые там что то сражаются и что то в этом находят радостного, – тогда матери показалось, что его то она любила больше, гораздо больше всех своих детей. Чем ближе подходило то время, когда должен был вернуться в Москву ожидаемый Петя, тем более увеличивалось беспокойство графини. Она думала уже, что никогда не дождется этого счастия. Присутствие не только Сони, но и любимой Наташи, даже мужа, раздражало графиню. «Что мне за дело до них, мне никого не нужно, кроме Пети!» – думала она.
В последних числах августа Ростовы получили второе письмо от Николая. Он писал из Воронежской губернии, куда он был послан за лошадьми. Письмо это не успокоило графиню. Зная одного сына вне опасности, она еще сильнее стала тревожиться за Петю.
Несмотря на то, что уже с 20 го числа августа почти все знакомые Ростовых повыехали из Москвы, несмотря на то, что все уговаривали графиню уезжать как можно скорее, она ничего не хотела слышать об отъезде до тех пор, пока не вернется ее сокровище, обожаемый Петя. 28 августа приехал Петя. Болезненно страстная нежность, с которою мать встретила его, не понравилась шестнадцатилетнему офицеру. Несмотря на то, что мать скрыла от него свое намеренье не выпускать его теперь из под своего крылышка, Петя понял ее замыслы и, инстинктивно боясь того, чтобы с матерью не разнежничаться, не обабиться (так он думал сам с собой), он холодно обошелся с ней, избегал ее и во время своего пребывания в Москве исключительно держался общества Наташи, к которой он всегда имел особенную, почти влюбленную братскую нежность.
По обычной беспечности графа, 28 августа ничто еще не было готово для отъезда, и ожидаемые из рязанской и московской деревень подводы для подъема из дома всего имущества пришли только 30 го.
С 28 по 31 августа вся Москва была в хлопотах и движении. Каждый день в Дорогомиловскую заставу ввозили и развозили по Москве тысячи раненых в Бородинском сражении, и тысячи подвод, с жителями и имуществом, выезжали в другие заставы. Несмотря на афишки Растопчина, или независимо от них, или вследствие их, самые противоречащие и странные новости передавались по городу. Кто говорил о том, что не велено никому выезжать; кто, напротив, рассказывал, что подняли все иконы из церквей и что всех высылают насильно; кто говорил, что было еще сраженье после Бородинского, в котором разбиты французы; кто говорил, напротив, что все русское войско уничтожено; кто говорил о московском ополчении, которое пойдет с духовенством впереди на Три Горы; кто потихоньку рассказывал, что Августину не ведено выезжать, что пойманы изменники, что мужики бунтуют и грабят тех, кто выезжает, и т. п., и т. п. Но это только говорили, а в сущности, и те, которые ехали, и те, которые оставались (несмотря на то, что еще не было совета в Филях, на котором решено было оставить Москву), – все чувствовали, хотя и не выказывали этого, что Москва непременно сдана будет и что надо как можно скорее убираться самим и спасать свое имущество. Чувствовалось, что все вдруг должно разорваться и измениться, но до 1 го числа ничто еще не изменялось. Как преступник, которого ведут на казнь, знает, что вот вот он должен погибнуть, но все еще приглядывается вокруг себя и поправляет дурно надетую шапку, так и Москва невольно продолжала свою обычную жизнь, хотя знала, что близко то время погибели, когда разорвутся все те условные отношения жизни, которым привыкли покоряться.
В продолжение этих трех дней, предшествовавших пленению Москвы, все семейство Ростовых находилось в различных житейских хлопотах. Глава семейства, граф Илья Андреич, беспрестанно ездил по городу, собирая со всех сторон ходившие слухи, и дома делал общие поверхностные и торопливые распоряжения о приготовлениях к отъезду.
Графиня следила за уборкой вещей, всем была недовольна и ходила за беспрестанно убегавшим от нее Петей, ревнуя его к Наташе, с которой он проводил все время. Соня одна распоряжалась практической стороной дела: укладываньем вещей. Но Соня была особенно грустна и молчалива все это последнее время. Письмо Nicolas, в котором он упоминал о княжне Марье, вызвало в ее присутствии радостные рассуждения графини о том, как во встрече княжны Марьи с Nicolas она видела промысл божий.
– Я никогда не радовалась тогда, – сказала графиня, – когда Болконский был женихом Наташи, а я всегда желала, и у меня есть предчувствие, что Николинька женится на княжне. И как бы это хорошо было!
Соня чувствовала, что это была правда, что единственная возможность поправления дел Ростовых была женитьба на богатой и что княжна была хорошая партия. Но ей было это очень горько. Несмотря на свое горе или, может быть, именно вследствие своего горя, она на себя взяла все трудные заботы распоряжений об уборке и укладке вещей и целые дни была занята. Граф и графиня обращались к ней, когда им что нибудь нужно было приказывать. Петя и Наташа, напротив, не только не помогали родителям, но большею частью всем в доме надоедали и мешали. И целый день почти слышны были в доме их беготня, крики и беспричинный хохот. Они смеялись и радовались вовсе не оттого, что была причина их смеху; но им на душе было радостно и весело, и потому все, что ни случалось, было для них причиной радости и смеха. Пете было весело оттого, что, уехав из дома мальчиком, он вернулся (как ему говорили все) молодцом мужчиной; весело было оттого, что он дома, оттого, что он из Белой Церкви, где не скоро была надежда попасть в сраженье, попал в Москву, где на днях будут драться; и главное, весело оттого, что Наташа, настроению духа которой он всегда покорялся, была весела. Наташа же была весела потому, что она слишком долго была грустна, и теперь ничто не напоминало ей причину ее грусти, и она была здорова. Еще она была весела потому, что был человек, который ею восхищался (восхищение других была та мазь колес, которая была необходима для того, чтоб ее машина совершенно свободно двигалась), и Петя восхищался ею. Главное же, веселы они были потому, что война была под Москвой, что будут сражаться у заставы, что раздают оружие, что все бегут, уезжают куда то, что вообще происходит что то необычайное, что всегда радостно для человека, в особенности для молодого.
31 го августа, в субботу, в доме Ростовых все казалось перевернутым вверх дном. Все двери были растворены, вся мебель вынесена или переставлена, зеркала, картины сняты. В комнатах стояли сундуки, валялось сено, оберточная бумага и веревки. Мужики и дворовые, выносившие вещи, тяжелыми шагами ходили по паркету. На дворе теснились мужицкие телеги, некоторые уже уложенные верхом и увязанные, некоторые еще пустые.
Голоса и шаги огромной дворни и приехавших с подводами мужиков звучали, перекликиваясь, на дворе и в доме. Граф с утра выехал куда то. Графиня, у которой разболелась голова от суеты и шума, лежала в новой диванной с уксусными повязками на голове. Пети не было дома (он пошел к товарищу, с которым намеревался из ополченцев перейти в действующую армию). Соня присутствовала в зале при укладке хрусталя и фарфора. Наташа сидела в своей разоренной комнате на полу, между разбросанными платьями, лентами, шарфами, и, неподвижно глядя на пол, держала в руках старое бальное платье, то самое (уже старое по моде) платье, в котором она в первый раз была на петербургском бале.
Наташе совестно было ничего не делать в доме, тогда как все были так заняты, и она несколько раз с утра еще пробовала приняться за дело; но душа ее не лежала к этому делу; а она не могла и не умела делать что нибудь не от всей души, не изо всех своих сил. Она постояла над Соней при укладке фарфора, хотела помочь, но тотчас же бросила и пошла к себе укладывать свои вещи. Сначала ее веселило то, что она раздавала свои платья и ленты горничным, но потом, когда остальные все таки надо было укладывать, ей это показалось скучным.
– Дуняша, ты уложишь, голубушка? Да? Да?
И когда Дуняша охотно обещалась ей все сделать, Наташа села на пол, взяла в руки старое бальное платье и задумалась совсем не о том, что бы должно было занимать ее теперь. Из задумчивости, в которой находилась Наташа, вывел ее говор девушек в соседней девичьей и звуки их поспешных шагов из девичьей на заднее крыльцо. Наташа встала и посмотрела в окно. На улице остановился огромный поезд раненых.
Девушки, лакеи, ключница, няня, повар, кучера, форейторы, поваренки стояли у ворот, глядя на раненых.
Наташа, накинув белый носовой платок на волосы и придерживая его обеими руками за кончики, вышла на улицу.
Бывшая ключница, старушка Мавра Кузминишна, отделилась от толпы, стоявшей у ворот, и, подойдя к телеге, на которой была рогожная кибиточка, разговаривала с лежавшим в этой телеге молодым бледным офицером. Наташа подвинулась на несколько шагов и робко остановилась, продолжая придерживать свой платок и слушая то, что говорила ключница.
– Что ж, у вас, значит, никого и нет в Москве? – говорила Мавра Кузминишна. – Вам бы покойнее где на квартире… Вот бы хоть к нам. Господа уезжают.
– Не знаю, позволят ли, – слабым голосом сказал офицер. – Вон начальник… спросите, – и он указал на толстого майора, который возвращался назад по улице по ряду телег.
Наташа испуганными глазами заглянула в лицо раненого офицера и тотчас же пошла навстречу майору.
– Можно раненым у нас в доме остановиться? – спросила она.
Майор с улыбкой приложил руку к козырьку.
– Кого вам угодно, мамзель? – сказал он, суживая глаза и улыбаясь.
Наташа спокойно повторила свой вопрос, и лицо и вся манера ее, несмотря на то, что она продолжала держать свой платок за кончики, были так серьезны, что майор перестал улыбаться и, сначала задумавшись, как бы спрашивая себя, в какой степени это можно, ответил ей утвердительно.
– О, да, отчего ж, можно, – сказал он.
Наташа слегка наклонила голову и быстрыми шагами вернулась к Мавре Кузминишне, стоявшей над офицером и с жалобным участием разговаривавшей с ним.
– Можно, он сказал, можно! – шепотом сказала Наташа.
Офицер в кибиточке завернул во двор Ростовых, и десятки телег с ранеными стали, по приглашениям городских жителей, заворачивать в дворы и подъезжать к подъездам домов Поварской улицы. Наташе, видимо, поправились эти, вне обычных условий жизни, отношения с новыми людьми. Она вместе с Маврой Кузминишной старалась заворотить на свой двор как можно больше раненых.
– Надо все таки папаше доложить, – сказала Мавра Кузминишна.
– Ничего, ничего, разве не все равно! На один день мы в гостиную перейдем. Можно всю нашу половину им отдать.
– Ну, уж вы, барышня, придумаете! Да хоть и в флигеля, в холостую, к нянюшке, и то спросить надо.
– Ну, я спрошу.
Наташа побежала в дом и на цыпочках вошла в полуотворенную дверь диванной, из которой пахло уксусом и гофманскими каплями.
– Вы спите, мама?
– Ах, какой сон! – сказала, пробуждаясь, только что задремавшая графиня.
– Мама, голубчик, – сказала Наташа, становясь на колени перед матерью и близко приставляя свое лицо к ее лицу. – Виновата, простите, никогда не буду, я вас разбудила. Меня Мавра Кузминишна послала, тут раненых привезли, офицеров, позволите? А им некуда деваться; я знаю, что вы позволите… – говорила она быстро, не переводя духа.
– Какие офицеры? Кого привезли? Ничего не понимаю, – сказала графиня.
Наташа засмеялась, графиня тоже слабо улыбалась.
– Я знала, что вы позволите… так я так и скажу. – И Наташа, поцеловав мать, встала и пошла к двери.
В зале она встретила отца, с дурными известиями возвратившегося домой.
– Досиделись мы! – с невольной досадой сказал граф. – И клуб закрыт, и полиция выходит.
– Папа, ничего, что я раненых пригласила в дом? – сказала ему Наташа.
– Разумеется, ничего, – рассеянно сказал граф. – Не в том дело, а теперь прошу, чтобы пустяками не заниматься, а помогать укладывать и ехать, ехать, ехать завтра… – И граф передал дворецкому и людям то же приказание. За обедом вернувшийся Петя рассказывал свои новости.
Он говорил, что нынче народ разбирал оружие в Кремле, что в афише Растопчина хотя и сказано, что он клич кликнет дня за два, но что уж сделано распоряжение наверное о том, чтобы завтра весь народ шел на Три Горы с оружием, и что там будет большое сражение.
Графиня с робким ужасом посматривала на веселое, разгоряченное лицо своего сына в то время, как он говорил это. Она знала, что ежели она скажет слово о том, что она просит Петю не ходить на это сражение (она знала, что он радуется этому предстоящему сражению), то он скажет что нибудь о мужчинах, о чести, об отечестве, – что нибудь такое бессмысленное, мужское, упрямое, против чего нельзя возражать, и дело будет испорчено, и поэтому, надеясь устроить так, чтобы уехать до этого и взять с собой Петю, как защитника и покровителя, она ничего не сказала Пете, а после обеда призвала графа и со слезами умоляла его увезти ее скорее, в эту же ночь, если возможно. С женской, невольной хитростью любви, она, до сих пор выказывавшая совершенное бесстрашие, говорила, что она умрет от страха, ежели не уедут нынче ночью. Она, не притворяясь, боялась теперь всего.
Список лауреатов Сталинской премии см. в статье Сталинская премия.
|
|
Список лауреатов Государственной премии СССР в области литературы, искусства и архитектуры
1967
- Андроников (Андроникашвили) Ираклий Луарсабович — за книгу «Лермонтов. Исследования и находки» (1964)
- Кемпе (Найковская) Мирдза Яновна, — за книгу стихов «Вечность мгновений» (1964)
- Смеляков, Ярослав Васильевич, — за цикл стихов «День России» (1967)
- Габрилович, Евгений Иосифович, автор сценария; Юткевич, Сергей Иосифович, автор сценария и режиссёр, — за фильм «Ленин в Польше» (1965) совместного производства киностудии «Мосфильм» и ТО «Студио» (Варшава)
- Жалакявичюс, Витаутас Пранович, автор сценария и режиссёр; Грицюс, Йонас Аугустинович, оператор; Банионис, Донатас Юозович, исполнитель роли Вайткуса; Оя, Бруно Вернерович, исполнитель роли Бронюса Локиса, — за фильм «Никто не хотел умирать» (1965) производства Литовской киностудии
- Розов, Виктор Сергеевич, автор инсценировки; Волчек, Галина Борисовна (Беровна), режиссёр; Табаков, Олег Павлович, исполнитель роли Александра Фёдоровича Адуева; Козаков, Михаил Михайлович, исполнитель роли Петра Ивановича Адуева, — за спектакль «Обыкновенная история» И. А. Гончарова, поставленный на сцене МДТ «Современник»
- Ирд, Каарел Кириллович, режиссёр, — за постановку спектаклей «Дикий капитан» Ю. Смуула (1965), «Лебединый полёт» В. Тормиса (1966), «Кориолан» В. Шекспира (1964), «Мужские песни» на сцене ЭстАТ «Ванемуйне»
- Честноков, Владимир Иванович, артист, — за создание образа В. И. Ленина в спектаклях и фильмах последних лет
- Петров, Андрей Павлович, композитор, — за песни 1964—1965 годов («Песня о моём отце», «Голубые города», «Песня о друге», «На кургане», «Я шагаю по Москве»)
- Тактакишвили, Отар Васильевич, композитор, — за ораторию «По следам Руставели» (текст И. В. Абашидзе)
- Хренников, Тихон Николаевич, композитор, — за цикл инструментальных концертов (для скрипки с оркестром, для виолончели с оркестром)
- Юрлов, Александр Александрович, художественный руководитель Республиканской академической русской хоровой капеллы, — за концертные программы сезонов (1964—1965) и (1965—1966)
- Белашова, Екатерина Фёдоровна — за серию скульптур («Мечтание», «Надежда Константиновна Крупская», «Александр Сергеевич Пушкин. 1837» (1964))
- Горяев, Виталий Николаевич, — за иллюстрации (1965) к книге Н. В. Гоголя «Петербургские повести»
- Клычев, Иззат Назарович, — за серию картин «Моя Туркмения» (1963—1965) («Я и моя мама», «Легенда», «Стригали», «Пустыня», «Белуджи»)
- Милецкий, Авраам Моисеевич, Бильский, Эдуард Антонович, архитекторы; Линович, Леонид Евсеевич, Печенов, Алексей Николаевич, инженеры, — за архитектуру Дворца пионеров и школьников в Киеве
- Полянский, Анатолий Трофимович, Витухин, Дмитрий Сергеевич, архитекторы; Рацкевич, Юлий Владимирович, инженер, — за архитектуру комплекса международного пионерского лагеря «Прибрежный» в Артеке имени В. И. Ленина
1968
- Айтматов, Чингиз Торекулович, — за повесть «Прощай, Гульсары!» (1966)
- Залыгин, Сергей Павлович, — за роман «Солёная падь» (1967—1968)
- Воскресенская, Зоя Ивановна, писательница, сценарист, автор повести; Донской, Марк Семёнович, режиссёр; Фадеева, Елена Алексеевна, исполнительница роли М. А. Ульяновой, — за фильм «Сердце матери» (1965) производства ЦКДЮФ имени М. Горького
- Товстоногов, Георгий Александрович, режиссёр; Лебедев, Евгений Алексеевич, исполнитель роли Бессеменова; Попова, Эмма Анатольевна (Бирман Эмилия), исполнительница роли Татьяны, — за спектакль «Мещане» М. Горького, поставленный на сцене БДТ имени М. Горького
- Отс Георг Карлович (Георгий Каарелович), — за концертные программы (1965—1966) и (1966—1967)
- Свиридов, Георгий Васильевич, композитор, — за «Курские песни» для хора и оркестра
- Шостакович, Дмитрий Дмитриевич, композитор, — за вокально-симфоническую поэму «Казнь Степана Разина» для баса, хора и оркестра (1964)
- Иванов, Виктор Иванович, — за картины «На покосе. В шалаше», «Семья. 1945 год», «Русские женщины», «Полдник»
- Салахов, Таир Теймур оглы, — за картины «Ремонтники», «Портрет композитора Кара Караева», «У Каспия»
- Касперавичене, Бирута Броневна, Круминис, Бронюс Людвико, архитекторы; Зубрус, Вацловас Винцович, Любецкис, Шмуелис Исакович, инженеры, — за архитектуру жилого района Жирмунай в Вильнюсе
1969
- Малышко, Андрей Самойлович — за цикл стихов «Дорога под яворами» (1964) из одноимённой книги
- Бойков, Владимир Николаевич и Небылицкий, Борис Рудольфович, режиссёры; Истомин, Александр Сергеевич, Ошурков, Михаил Фёдорович, Цитрон Вульф Самуилович и Яцун, Евгений Павлович, операторы, — за документальные фильмы «Служу Советскому Союзу» (1968) и «Народа верные сыны» (1967) производства ЦСДФ
- Ефремов, Олег Николаевич, — за актёрские и режиссёрские работы последних лет в МДТ «Современник»
- Царёв, Михаил Иванович, — за исполнение ролей Вожака в спектакле «Оптимистическая трагедия» В. В. Вишневского и главной роли в спектакле «Старик» М. Горького, поставленных на сцене ГАМТ
- Ведерников, Александр Филиппович — за концертные программы (1966—1967) и (1967—1968)
- Чайковский, Борис Александрович, композитор, — за 2-ю симфонию
- Лоховинин, Юрий Николаевич, Михайленок, Леонид Лукич, Родионов, Лев Артемьевич, скульпторы; Полторацкий, Евгений Михайлович, архитектор, — за памятник «Легендарная тачанка» (1967) близ Каховки
- Ханджян, Григор Сепухович — за иллюстрации и оформление (1963—1965) книги П. Р. Севака «Несмолкающая колокольня»
- Коротков, Александр Васильевич, руководитель работы; Иванов Василий Николаевич, Орлов, Иосиф Брониславович, Симонов, Николай Иванович, архитекторы; Смородин, Геннадий Петрович, инженер-конструктор, — за архитектуру города Навои
1970
- Дубов, Николай Иванович, — за роман «Горе одному» (1967) (за произведения литературы и искусства для детей)
- Сартаков, Сергей Венедиктович, — за трилогию «Барбинские повести» («Горный ветер» (1956); «Не отдавай королеву» (1960); «Медленный гавот» («Козья морда») (1966))
- Полонский, Георгий Исидорович, автор сценария; Ростоцкий, Станислав Иосифович, режиссёр; Шумский, Вячеслав Михайлович, оператор; Дуленков, Борис Дмитриевич, художник; Тихонов, Вячеслав Васильевич, исполнитель роли Ильи Семёновича Мельникова; Меньшикова, Нина Евгеньевна, исполнительница роли Светланы Михайловны, — за художественный фильм «Доживём до понедельника» (1967) производства ЦКДЮФ имени М. Горького
- Колошин, Анатолий Александрович, режиссёр; Медведев, Игорь Николаевич, автор сценария; Арцеулов, Олег Константинович, оператор, — за документальный фильм «Чехословакия, год испытаний» (1969) производства ЦСДФ
- Вирский, Павел Павлович, балетмейстер, художественный руководитель, — за концертные программы 1966—1969 годов в ГЗАТ УССР
- Бартусявичюс, Владас-Антанас Юозович, режиссёр программ, главный дирижёр и художественный руководитель; Лингис, Юозас Йонович, балетмейстер, — за концертные программы «Ветер веков» и «Праздничные вечера» в ГЗНАПТ Литовской ССР «Летува»
- Ливанов, Борис Николаевич — за актёрские и режиссёрские работы последних лет в театре и кино
- Жиганов, Назиб Гаязович — за 2-ю симфонию «Сабантуй» (1968)
- Тулегенова, Бибигуль Ахметовна — за концертные программы 1967—1968 годов
- Тавасиев, Сосланбек Дафаевич — за памятник Салавату Юлаеву в Уфе
- Церетели, Зураб Константинович — за мозаичные композиции в Тбилиси и Ульяновске
1971
- Кожевников, Вадим Михайлович, — за повести «Пётр Рябинкин» (1968) и «Особое подразделение» (1969)
- Твардовский, Александр Трифонович, — за стихотворный сборник «Из лирики этих лет» (1959—1967)
- Герасимов, Сергей Аполлинарьевич, автор сценария и режиссёр; Рапопорт Владимир (Вульф) Абрамович, оператор; Галаджев, Пётр Степанович (посмертно), художник; Жаков, Олег Петрович, исполнитель роли учёного Александра Александровича Бармина; Белохвостикова, Наталия Николаевна, исполнительница роли Елены Александровны Барминой; Шукшин, Василий Макарович, исполнитель роли директора комбината Василия Черных, — за художественный фильм «У озера» (1969) производства ЦКДЮФ имени М. Горького
- Агранович Леонид (Лев) Данилович, автор сценария; Волчек Борис (Бер) Израилевич, режиссёр; Козелькова, Елена Георгиевна, исполнительница роли судьи Анны Васильевны Хромовой, — за художественный фильм «Обвиняются в убийстве» (1969) производства киностудии «Молдова-филм»
- Руденко, Бэла Андреевна — за концертные программы (1969—1970)
- Хачатурян, Арам Ильич — за триаду концертов-рапсодий (для скрипки с оркестром, для виолончели с оркестром, для фортепиано с оркестром)
- Васнецов, Юрий Алексеевич — за оформление и иллюстрации детских книг «Ладушки» и «Радуга-дуга» — за произведения для детей
- Ильина, Лидия Александровна — за серии гравюр «Материнство» (1967) и «Молодёжь Киргизии» (1966)
- Очиаури, Ираклий Алексеевич — за чеканные пластины во Дворце бракосочетания и в здании Грузинской советской энциклопедии в Тбилиси; чеканное панно «Похищение солнца» на Всемирной выставке «Экспо-70» в Осаке и чеканные пластины из серии «Песнь о Грузии»
- Емельянов, Виктор Никонович, Заборский, Георгий Владимирович, архитекторы; Сенько, Фёдор Петрович, председатель колхоза; Камайтис, Рамунас Антано, Шимкус, Виргиниюс-Кестутис Йоно, архитекторы; Коверовас, Алексеюс Юргевич, строитель; Станюлис, Юозас-Брониславас Йоно, директор совхоза; Миров, Борис Борисович, Херкель, Вольдемар Аугустович, архитекторы; Куузик, Вяйно Эвальдович, инженер-строитель; Юриссон, Ильмар Юрьевич, директор Эстонского НИИ земледелия и мелиорации, — за планировку и застройку сельских посёлков: Вертелишки в БССР, Дайнава в Литовской ССР, Саку, Куртна, Винни в ЭССР
- Ким, Владимир Николаевич, Ратушный, Юрий Григорьевич, Рипинский, Николай Иванович (посмертно), Ухоботов, Лев Леонидович, архитекторы; Делов, Борис Николаевич, Кукушкин, Валерий Иванович, конструкторы; Кузякин, Николай Иванович, Казыбеков, Мустафа Тулепович, инженеры-строители, — за Дворец имени В. И. Ленина в Алма-Ате
1972
- Бабаджан (Бабаджанов) Рамз Насырович — за поэму «Живая вода» (1969)
- Мустай Карим (Каримов Мустафа Сафич) — за сборник лирических стихов «Годам вослед» (1971)
- Аликов, Юрий Иванович, автор сценариев; Соболев, Феликс Михайлович, режиссёр; Прядкин, Леонид Фёдорович, оператор, — за научно-популярные фильмы «Язык животных» (1967) и «Думают ли животные» (1970) производства студии «Киевнаучфильм»
- Равенских (Ровенских) Борис Иванович, режиссёр; Шапорин Василий Георгиевич (Юрьевич), художник; Локтев, Алексей Васильевич, исполнитель роли Павла Корчагина, — за спектакль «Драматическая песня», поставленный на сцене МДТ имени А. С. Пушкина
- Сац, Наталия Ильинична, режиссёр, — за спектакли «Три толстяка» Ю. К. Олеши, «Мальчик-великан» Т. Н. Хренникова, «Сёстры», поставленные на сцене МГАДМТ — за произведения для детей
- Курбет, Владимир Козьмович, художественный руководитель и главный балетмейстер, Усач, Татьяна Давыдовна, Фурника, Иван Дмитриевич, Филипчук, Борис Васильевич, солисты балета, — за концертную программу (1970—1971) заслуженного коллектива МССР ГАНТ «Жок»
- Щедрин, Родион Константинович — за ораторию «Ленин в сердце народном» и оперу «Не только любовь» (1961, новая редакция)
- Ефимов (Фридлянд) Борис Ефимович — за политические плакаты и карикатуры (1970—1971)
- Алескеров, Ганифа Алискендерович, Гусейнов, Алескер Нур Али оглы, архитекторы; Зейналов, Ибрагим Исмаил оглы, Мамедов, Ниджат Мир Юсиф оглы (посмертно), скульпторы, — за мемориальный ансамбль памяти 26 бакинских комиссаров в Баку
- Албергс, Валдис Карлович, скульптор; Дриба, Дзинтарс Янович, Лусис-Гринберг, Гунарс Рудольфович, архитекторы, — за музей-памятник латышским красным стрелкам в Риге
- Шварцбрейм, Юлиан Львович, руководитель авторского коллектива, Эдемская, Валентина Яковлевна, архитектор, Топилин, Николай Васильевич, инженер-конструктор, Карпов, Пётр Устинович, инженер-строитель, — за архитектуру здания цирка в Сочи
1973
- Луконин, Михаил Кузьмич — за книгу стихов «Необходимость» (1969)
- Метченко, Алексей Иванович — за книгу «Кровное, завоёванное. Из истории советской литературы»
- Наби Хазри (Бабаев Наби Алекпер оглы) — за стихотворный сборник «Море начинается с вершин» (1971) и новые стихи из книги «Стихи и поэмы»
- Перцов, Виктор Осипович — за книгу «Маяковский. Жизнь и творчество»
- Нарлиев, Ходжакули, режиссёр; Иванов Анатолий Александрович, оператор; Ходжаниязов, Аннамамед, художник; Аймедова, Мая-Гозель, исполнительница роли Огулькейик; Овезгеленов, Ходжан, исполнитель роли, — за художественный фильм «Невестка» (1971) производства киностудии «Туркменфильм»
- Жданова, Стелла Ивановна, автор сценария; Фирсова (Микоша) Джемма Сергеевна, режиссёр, — за документальный телевизионный фильм «Зима и весна сорок пятого» (1972) производства ТО «Экран»
- Дулова, Вера Георгиевна, арфистка, — за концертные программы (1969—1970) и (1971—1972)
- Тургунбаева, Мукаррам, балетмейстер, художественный руководитель; Низамова, Рано Хашимовна, Романова, Валентина Николаевна, Шарипова, Равшана Курьязовна, солисты; Алиев, Бахтиёр Ташкенбаевич, музыкальный руководитель; Дадаев, Кахрамон, солист-дойрист; Курыш, Зинаида Тимофеевна, художник по костюмам, — за концертные программы (1971—1972) ГЗАНТ Узбекской ССР «Бахор»
- Гончаров, Андрей Дмитриевич, — за иллюстрации в технике гравюры на дереве 1969—1971 годов к поэме В. В. Казина «Великий почин» (портрет В. И. Ленина) и к произведениям А. Н. Островского, А. В. Сухово-Кобылина, Ф. М. Достоевского
- Пахомов, Алексей Фёдорович (посмертно), — за иллюстрации и оформление сборника рассказов Л. Н. Толстого «Филиппок». Страницы из «Азбуки» — за произведения для детей
- Савицкий, Михаил Андреевич, — за цикл живописных произведений «Героическая Белоруссия» (картины «Партизанская мадонна», «Витебские ворота», «В поле») и настенную роспись «Великая Отечественная война. 1944 год» в музее Великой Отечественной войны города Минска
- Рубаненко, Борис Рафаилович, руководитель авторского коллектива; Жагар, Олег Александрович, Иохелес, Евгений Львович, Кутырев, Евгений Иванович, Образцов, Алексей Сергеевич, Плинер, Владимир Александрович, Шаронов, Юрий Александрович, Шквариков, Вячеслав Алексеевич (посмертно), архитекторы; Дыховичная, Нина Абрамовна, инженер-конструктор, Новиков, Евгений Петрович, Поликарпов, Станислав Петрович, Скегин, Исай Михайлович, инженеры-строители, — за архитектуру новых жилых районов города Тольятти
- Сперанский, Сергей Борисович, руководитель авторского коллектива; Волонсевич, Валериан Степанович, Каменский, Николай Валентинович, Струзман, Виктория Эммануиловна, Израилев, Ефим Моисеевич, инженер; Сенють, Альбин Викентьевич, строитель, — за архитектуру здания гостиницы «Ленинград» в Ленинграде и комплекса сооружений таможни на советско-финской границе
1974
- Быков, Василий Владимирович — за повести «Обелиск» (1973) и «Дожить до рассвета» (1973)
- Кулиев, Кайсын Шуваевич, — за сборник стихов «Книга земли» (1972)
- Мартынов, Леонид Николаевич, — за сборник стихов «Гиперболы» (1972)
- Алпатов, Михаил Васильевич, д. ч. АХ СССР, — за труды по истории русского и советского искусства «Этюды по истории русского искусства», «Сокровища русского искусства XI—XVI веков (живопись)», «Андрей Рублёв»
- Реизов, Борис Георгиевич, ч.-к. АН СССР, — за цикл работ о проблемах романтизма и становления французского критического реализма XIX века «Французский исторический роман в эпоху романтизма», «Творчество Бальзака», «Творчество Флобера», «Французский роман XIX века»
- Железников, Владимир Карпович, автор сценария, Фрэз, Илья Абрамович, режиссёр; Тутунов, Гасан Магомедович и Чардынин, Алексей Николаевич, оператор; Бахметьев (Крауклис) Игорь Александрович, художник, — за художественный фильм «Чудак из пятого «Б»» (1972) производства ЦКДЮФ имени М. Горького (Премия за произведения литературы и искусства для детей)
- Медведкин, Александр Иванович, автор сценариев и режиссёр, — за документально-публицистические фильмы «Склероз совести», «Ночь над Китаем», «Тревожная хроника» производства ЦСДФ
- Нурпеисов, Абдижамил Каримович, за трилогию «Кровь и пот» (1961—1970); Мамбетов, Азербайджан Мадиевич, режиссёр, Кривошеин, Александр Сергеевич, художник, Ашимов, Асанали, исполнитель роли Еламана, Шарипова, Фарида Шариповна, исполнительница роли Акбалы, Ногайбаев, Идрис Ногайбаевич, исполнитель роли Калена, — за спектакль «Кровь и пот» А. К. Нурпеисова, поставленный на сцене КазГАТД имени М. О. Ауэзова
- Ефремов, Олег Николаевич, режиссёр; Сумбаташвили, Иосиф Георгиевич, художник, Евстигнеев, Евгений Александрович, исполнитель роли Петра Хромова, Расцветаев, Вячеслав Николаевич, исполнитель роли Виктора Лагутина, — за спектакль «Сталевары» Г. К. Бокарева, поставленный на сцене МХАТ имени М. Горького
- Тормис, Вельо, композитор, — за произведения для хоров «Слова Ленина», «Баллада о Маарьянмаа», «Заклятие железа»
- Биешу, Мария Лукьяновна — за концертную программу, посвящённую 50-летию образования СССР, и исполнение партий Леоноры и Татьяны в оперных спектаклях «Трубадур» Дж. Верди и «Евгений Онегин» П. И. Чайковского
- Игнатов, Николай Юльевич, художник, — за монументальные росписи «Песнь о Грузии» в Пицунде и «Посвящение Пиросмани» в Тбилиси
- Жук, Александр Владимирович, руководитель авторского коллектива, Вержбицкий, Жан Матвеевич, Вланин, Генрих Михайлович, архитекторы; Кузьменко, Степан Михайлович, инженер-конструктор, Гоголев, Евгений Алексеевич, Заикин, Николай Яковлевич, инженеры-строители, — за архитектуру вокзала аэропорта «Пулково»
1975
- Абрамов, Фёдор Александрович — за трилогию «Пряслины» (1958—1973)
- Лупан, Андрей Павлович — за цикл «Магистрали» из книги стихов «Ноша своя»
- Олейник, Борис Ильич — за стихотворный сборник «Стою на земле» (1973)
- Сучков, Борис Леонтьевич, литературовед, — за книгу «Исторические судьбы реализма» (1967)
- Тарасов, Николай Иванович (посмертно), — за книгу «Классический танец. Школа мужского исполнительства»
- Троепольский, Гавриил Николаевич, — за повесть «Белый Бим Чёрное ухо» (1971). (Премия за произведения литературы и искусства для детей)
- Васильев, Борис Львович, автор повести и сценария; Ростоцкий, Станислав Иосифович; автор сценария и режиссёр, Шумский, Вячеслав Михайлович, оператор; Мартынов, Андрей Леонидович, исполнитель роли Федота Евграфовича Васкова, — за фильм «А зори здесь тихие…» (1972) производства ЦКДЮФ имени М. Горького
- Кармен (Корнман) Роман Лазаревич, режиссёр, — за трилогию художественно-публицистических фильмов «Пылающий континент» (1973), «Чили. Время борьбы, время тревог» (1973), «Камарадос. Товарищ» (1974)
- Яншин, Михаил Михайлович — за исполнение ролей Мамаева в спектакле «На всякого мудреца довольно простоты» А. Н. Островского и Абеля в спектакле «Соло для часов с боем» О. Заградника, поставленных на сцене МХАТ имени М. Горького
- Леонтьева, Валентина Михайловна, ведущая, — за цикл телепередач «От всей души»
- Гуляев, Юрий Александрович — за концертные программы (1971—1973)
- Пахмутова, Александра Николаевна, композитор, — за песни последних лет (1971—1974)
- Чекиджян, Оганес Арутюнович, главный дирижёр и художественный руководитель ГАКА, — за концертные программы (1971—1973)
- Кукрыниксы — за иллюстрации и оформление книги Н. С. Лескова «Левша»
- Маврина (Лебедева) Татьяна Алексеевна — за цикл иллюстраций к русским сказкам «Русские сказки», «Сказочная азбука», «Лукоморье», «За тридевять земель», «Ветер по морю гуляет…», «А. С. Пушкин. Сказки» и станковую графическую серию «Сказка, Родина, Красота»
- Попков, Виктор Ефимович (посмертно) — за цикл картин «Размышления о жизни»: «Строители Братска», «Полдень», «Бригада отдыхает», «Семья Болотовых», «Шинель отца»
- Адамов, Леон Тигранович, Адылов, Сабир Рахимович, Зарицкий, Борис Андреевич, Пурецкий, Юрий Платонович, Розанов, Евгений Григорьевич, Турсунов, Фархад Юсупбаевич, Халдеев, Юрий Андреевич, Шестопалов, Всеволод Николаевич, Якушев, Александр Викторович, архитекторы; Усманов, Махмуд, художник; Кричевский, Владимир Петрович, инженер-конструктор; Дудин, Краснослав Петрович, — за архитектуру центра Ташкента (1966—1974)
- Покровский, Игорь Александрович, руководитель авторского коллектива, Болдов, Александр Борисович, Климочкин, Анатолий Васильевич, Лисичкин, Дмитрий Александрович, Новиков, Феликс Аронович, Саевич, Григорий Ефимович, Свердловский, Юрий Алексеевич, архитекторы; Зархи, Борис Михайлович, Ионов, Юрий Иванович, инженеры-конструкторы; Дементьев, Сергей Тимофеевич, Келарев, Юрий Иванович, Кириллов, Борис Михайлович, инженеры-строители, — за архитектурные комплексы Зеленограда
1976
- Алексеев, Михаил Николаевич, — за роман «Ивушка неплакучая» (1970—1975)
- Бунин, Андрей Владимирович и Саваренская, Татьяна Фёдоровна — за книгу «История градостроительного искусства»
- Гранин (Герман) Даниил Александрович, — за повесть «Клавдия Вилор» (1975)
- Зульфия (Исраилова Зульфия), — за книгу стихов «Строки памяти» (1974) и цикл «Радуга»
- Кугультинов, Давид Никитич, — за книгу стихов «Зов апреля» (1975)
- Лазарев, Виктор Никитич (посмертно), ч.-к. АН СССР, — за книги «Византийская живопись», «Древнерусские мозаики и фрески», «Старые итальянские мастера», «Старые европейские мастера»
- Эмин Геворг Григорьевич (Мурадян Карлен Григорьевич), — за книгу стихов «Век. Земля. Любовь» (1974)
- Гельман, Александр Исаакович, автор сценария, Микаэлян, Сергей Герасимович, режиссёр; Чумак, Владимир Гаврилович, оператор; Леонов, Евгений Павлович, исполнитель роли Василия Трифоновича Потапова; Самойлов, Владимир Яковлевич, исполнитель роли Павла Емельяновича Батарцева; Ургант, Нина Николаевна, исполнительница роли Дины Павловны Милениной, — за художественный фильм «Премия» (1974) производства киностудии «Ленфильм»
- Хитрук, Фёдор Савельевич, режиссёр, — за мультипликационные фильмы «Дарю тебе звезду» (1974), «Остров» (1973), «Фильм, фильм, фильм» (1968), «Винни-Пух» (1969—1972) производства студии «Союзмультфильм»
- Дунаев, Владимир Павлович и Зорин, Валентин Сергеевич, авторы сценариев; Лисакович, Виктор Петрович, режиссёр; Иванов, Анатолий Дмитриевич и Серебряков, Дмитрий Георгиевич, операторы, — за цикл телевизионных документальных фильмов «Программа мира в действии»; Колошин, Анатолий Александрович, автор сценария и режиссёр-оператор, Ковалёв, Анатолий Гаврилович; автор сценария; Кочетков, Александр Степанович, Микоша, Владислав Владиславович, Серов, Георгий Антонович, операторы, — за документальный фильм «Трудные дороги мира» производства ЦСДФ
- Хачатурян, Карен Суренович, композитор; Майоров, Генрих Александрович, балетмейстер; Ерёменко, Константин Андреевич, дирижёр; Косменко, Евгений Владимирович, исполнитель заглавной партии, Сморгачёва, Людмила Ивановна, исполнительница партии Редисочки, — за балетный спектакль «Чиполлино» К. С. Хачатуряна, поставленный на сцене КУГАТОБ имени Т. Г. Шевченко (премия за произведения литературы и искусства для детей)
- Канчели (Гия) Георгий Александрович — за 4-ю симфонию «Памяти Микеланджело»
- Молдобасанов Калый, композитор и дирижёр; Сарбагишев, Уран, балетмейстер; Чокоева, Рейне и Токомбаева, Айсулу Асанбековна, исполнительницы партии Толгонай, — за балет-ораторию «Материнское поле» К. Молдобасанова, поставленный на сцене Киргизского ГАТОБ
- Петров, Андрей Павлович, композитор; Касаткина, Наталия Дмитриевна и Василев, Владимир Юдинович, режиссёры-постановщики; Темирканов, Юрий Хатуевич, дирижёр; Мурин, Александр Григорьевич, хормейстер; Морозов, Владимир Михайлович, исполнитель заглавной партии, — за оперный спектакль «Пётр Первый» А. П. Петрова, поставленный на сцене ЛАТОБ имени С. М. Кирова
- Эшпай, Андрей Яковлевич — за кантату «Ленин с нами» (на стихи В. В. Маяковского) и 2-й концерт для фортепиано с оркестром
- Красаускас Стасис Альгирдо — за цикл гравюр «Вечно живые» (1973—1975)
- Мурадян, Саркис Мамбреевич — за картины «Перед рассветом» (1971) и «Под мирным небом» (1972)
- Бердзенишвили Мераб Константинович — за памятник в честь 30-летия Победы Советского народа в Великой Отечественной войне в Марнеули
- Ахмедов, Абдулла Рамазанович, руководитель работы; Сапаров, Сапар Нурмурадович, инженер-строитель; Даниельянц, Мушег Ишханович, мастер комплексной бригады, — за архитектуру здания Туркменской государственной библиотеки имени К. Маркса в Ашхабаде (1969—1974)
1977
- Бондарев, Юрий Васильевич — за роман «Берег» (1975)
- Каноат, Мумин (Каноатов Муминшо) — за поэмы «Голоса Сталинграда» (1972) и «Материнский лик» (1974)
- Матусовский, Михаил Львович — за стихи последних лет «Берёзовый сок», «Мне вспомнились снова…», «Песня о гудке», «Девушка из Бреста», «Крейсер „Аврора“», «Как вы быстро растёте, мальчики», «В сердце у меня», «Комиссары», «Такая короткая долгая жизнь»
- Полевой, Вадим Михайлович — за трёхтомную монографию «Искусство Греции» (1970—1975) («Древний мир», «Средние века», «Новое время»)
- Распутин, Валентин Григорьевич — за повесть «Живи и помни» (1974)
- Натансон, Георгий Григорьевич и Орлов, Виктор Венедиктович (посмертно), авторы пьесы; Новиков Анатолий Григорьевич, режиссёр; Янковский, Марк Ильич, художник; Голобородько, Александр Александрович, исполнитель роли Рябинина; Капитонов, Евгений Павлович, исполнитель роли, — за спектакль «Они были актёрами» Г. Г. Натансона и В. В. Орлова, поставленный на сцене Крымского ГАРДТ имени А. М. Горького (Симферополь)
- Боровик, Генрих Авиэзерович, автор пьесы; Гончаров, Андрей Александрович и Ромашин, Анатолий Владимирович, режиссёры; Лазарев, Александр Сергеевич, исполнитель роли Карлоса Бланко; Мизери, Светлана Николаевна, исполнительница роли Марты, — за спектакль «Venceremos !» («Интервью в Буэнос-Айресе»), поставленном на сцене МАДТ имени В. В. Маяковского
- Гинзбург, Александр Осипович, (посмертно), режиссёр; Ходжаев, Алим Ходжаевич (посмертно), режиссёр и исполнитель роли Акбарбая; Брим, Георгий Робертович, художник; Ишантураева, Сара Абдурахмановна, исполнительница роли; Мухамеджанов, Закир, исполнитель роли В. И. Ленина; Рахимов, Наби, исполнитель роли Урганжи; Турдыев, Амин, исполнитель роли; Ахмедов, Якуб, исполнитель роли Фазылходжи; Азизов, Тургун, исполнитель роли, — за спектакль «Заря революции» К. Яшена, поставленном на сцене УзбГАТД имени Хамзы
- Александров, Александр Леонардович, автор сценария; Соловьёв Сергей Александрович, режиссёр; Калашников Леонид Иванович, оператор; Борисов, Александр Тимофеевич, художник, — за художественный фильм «Сто дней после детства» (1974) производства киностудии «Мосфильм»
- Брагинский, Эмиль Вениаминович, автор сценария; Рязанов, Эльдар Александрович, автор сценария и режиссёр; Нахабцев, Владимир Дмитриевич, оператор; Таривердиев, Микаэл Леонович, композитор; Мягков, Андрей Васильевич, исполнитель роли Евгения Михайловича Лукашина; Брыльска, Барбара
, исполнительница роли Надежды Васильевны Шевелёвой, — за телевизионный художественный фильм «Ирония судьбы, или С лёгким паром!» (1975) производства киностудии «Мосфильм» - Айтматов, Чингиз Торекулович, автор повести и сценария, Шамшиев, Болотбек Толенович, режиссёр; Мусаев, Манасбек, оператор, — за художественный фильм «Белый пароход» (1975) производства киностудии «Киргизфильм»
- Леонов, Леонид Максимович, автор сценария; Швейцер Михаил (Моисей) Абрамович, режиссёр; Фатхуллин, Дильшат Зиннатович, оператор; Шенгелия, Леван Александрович, художник; Банионис, Донатас Юозович, исполнитель главной роли; Бабочкин, Борис Андреевич (посмертно), исполнитель роли Сэма Боулдера; Болотова, Жанна Андреевна, исполнительница роли мисс Биттл; Степанова, Ангелина Осиповна, исполнительница роли Шамуэй, Демидова, Алла Сергеевна, исполнительница роли Потаскушки, — за фильм «Бегство мистера Мак-Кинли» (1975) производства киностудии «Мосфильм»
- Летунов, Юрий Александрович, постановщик; Бодрова, Нонна Викторовна, Кириллов, Игорь Леонидович, дикторы, ведущие; Владеев, Юрий Николаевич и Севрук, Нина Александровна, сценаристы, режиссёры; Любовцев, Виктор Ильич, Белов, Дамир Николаевич, Синицын, Евгений Леонидович, Бестужева (Розен) Светлана Константиновна, комментаторы, авторы телеочерков и репортажей; Кислова, Калерия Венедиктовна, режиссёр; Горемыкин, Вилий Петрович и Довгвилло, Лев Станиславович, операторы, — за художественно-публицистическое освещение общественно-политических событий в ВТП «Время»
- Григорович, Юрий Николаевич, балетмейстер; Вирсаладзе, Симон Багратович, художник; Жюрайтис, Альгис Марцелович, дирижёр; Бессмертнова, Наталья Игоревна, Семеняка, Людмила Ивановна, исполнительницы партии Валентины; Васильев, Владимир Викторович, Акимов, Борис Борисович, исполнители партии Сергея; Лавровский, Михаил Леонидович, Цивин, Михаил Львович, исполнители партии Виктора, — за балетный спектакль «Ангара» А. Я. Эшпая, поставленный на сцене ГАБТ
- Лагидзе, Реваз Ильич — за оперу «Лела» (1975)
- Гнатюк, Дмитрий Михайлович — за концертные программы (1974—1976)
- Серкебаев, Ермек Бекмухамедович — за концертную программу из произведений советских композиторов
- Мыльников, Андрей Андреевич — за картину «Прощание» (1975)
- Заспицкий, Андрей Михайлович, Миско, Иван Якимович, Рыженков, Николай Алексеевич, скульпторы; Трофимчук, Олег Григорьевич, архитектор, — за памятник советской матери-патриотке в Жодино
- Никогосян, Николай Багратович, скульптор, (также и за скульптурные портреты современников: писателя Р. В. Заряна, профессора И. И. Китайгородского, хирурга В. А. Загорянской (Фельдман), актёра С. А. Мартинсона); Торосян, Джим Петросович, архитектор, — за памятник А. С. Исаакяну в Ленинакане
- Жуков, Яков Николаевич, Меламед, Михаил Моисеевич, Четыкин, Денис Леонидович, архитекторы; Успенский, Вячеслав Александрович, инженер-конструктор; Цвирко, Михаил Степанович, инженер-строитель, — за архитектуру комплекса ВАЗ имени 50-летия СССР в Тольятти
- Коротков, Александр Васильевич, руководитель работы, Вылегжанин, Генрих Михайлович, Левин, Михаил Иванович, Сафонова, Татьяна Николаевна, Симонов, Николай Иванович, Фёдоров, Евгений Борисович, Целярицкий, Станислав Серафимович, архитекторы; Смородин, Геннадий Петрович, инженер-конструктор; Дургарян, Егише Асатурович, Ефремов, Ставро Савельевич, Останин, Павел Иванович, строители, — за архитектуру города Шевченко
1978
- Анисимов, Иван Иванович (посмертно), ч.-к. АН СССР, Пузиков, Александр Иванович, Чхиквишвили, Ираклий Иосифович, литературоведы, члены редакционного совета; Любимов, Николай Михайлович, перводчик; Бисти, Дмитрий Спиридонович, Верейский, Орест Георгиевич, художники, — за разработку и осуществление научных принципов издания 200-томной «БВЛ»: текстологический анализ, литероведческие исследования, художественный перевод и иллюстрации
- Алексин (Гоберман) Анатолий Георгиевич, — за повести для детей «Третий в пятом ряду» (1977), «Безумная Евдокия» (1978), «Действующие лица и исполнители» (1975), «Позавчера и послезавтра» (1974). (Премия за произведения литературы и искусства для детей)
- Астафьев, Виктор Петрович — за повесть «Царь-рыба» (1976)
- Вознесенский, Андрей Андреевич — за книгу стихов «Витражных дел мастер» (1976)
- Кнебель, Мария Осиповна, — за книгу «Поэзия педагогики»
- Мулдагалиев, Джубан — за поэмы «Орлиная степь» (1974) и «Сель» (1977)
- Шергова, Галина Михайловна, Губарев, Владимир Степанович, Егоров, Вилионар Васильевич, Лысенко, Анатолий Григорьевич, Сагалаев, Эдуард Михайлович, Широков, Евгений Петрович, авторы сценариев; Аннапольская, Светлана Ильинична, Белянинов, Станислав Алексеевич, Корвяков, Анатолий Васильевич, Романовский, Игорь Иванович, режиссёры; Каюров, Юрий Иванович, актёр, — за цикл телевизионных документальных фильмов «Наша биография» (1977)
- Данелия, Георгий Николаевич, режиссёр; Кикабидзе, Вахтанг Константинович, исполнитель роли Валентина Константиновича Мизандари; Мкртчян (Мгер) Фрунзе Мушегович, исполнитель роли Рубена Вартановича Хачикяна, — за художественный фильм «Мимино» (1977) производства киностудии «Мосфильм»
- Нагорный, Алексей Петрович и Рябов, Гелий Трофимович, авторы сценария; Кохан, Григорий Романович, режиссёр; Гилевич, Феликс Ильич, оператор; Жариков, Евгений Ильич, исполнитель роли Николая Фомича Кондратьева; Гвоздикова, Наталья Фёдоровна, исполнительница роли Марии Ивановны Кондратьевой, — за многосерийный художественный фильм «Рождённая революцией» (1974—1977) производства киностудии имени А. П. Довженко
- Михалков, Сергей Владимирович, художественный руководитель; Столбов, Александр Аронович, главный режиссёр; Егоров, Юрий Иванович, Киселёв, Сергей Иванович, операторы, — Всесоюзный сатирический киножурнал «Фитиль». Выпуски последних лет
- Товстоногов, Георгий Александрович, режиссёр; Кочергин, Эдуард Степанович, художник; Борисов Олег (Альберт) Иванович, исполнитель роли Григория Мелехова; Лавров, Кирилл Юрьевич, исполнитель роли Петра Мелехова; Демич, Юрий Александрович, исполнитель роли Михаила Кошевого, — за спектакль «Тихий Дон» М. А. Шолохова, поставленный на сцене ЛБАДТ имени М. Горького (1977)
- Авдиевский, Анатолий Тимофеевич, художественный руководитель ГАУНХ имени Г. Г. Верёвки, — за концертные программы 1974—1976 годов
- Беляев, Евгений Михайлович, Сергеев, Алексей Тихонович, солисты ДКААППСА имени А. В. Александрова, — за концертные программы последних лет
- Волжанский, Владимир Александрович, режиссёр-постановщик и автор сценария, — за цирковой спектакль «Прометей»
- Ярви Нээме Августович, дирижёр, — за концертные программы (1974—1976)
- Холминов, Александр Николаевич, композитор, — за произведения последних лет: кантату «Ради жизни на земле» (1975), оперы «Шинель» (1975) и «Коляска» (1975)
- Грицай, Алексей Михайлович — за цикл пейзажей: «Весенний день на Оке», «Май. Весеннее тепло», «Весенние сумерки. Овраг», «Майский вечер», «Весенняя лунная ночь», «В заросшем парке»
- Ткачёв, Алексей Петрович, Ткачёв, Сергей Петрович — за картины «Пора сенокосная», «Июньская пора»
- Мамедов, Токай Габиб оглы — за памятник М. А. Азизбекову в Баку
- Рябичев, Дмитрий Борисович, скульптор; Кутырев, Евгений Иванович, архитектор; Малютин, Марк Иванович, художник, — за монумент «Борцам революции» в Иваново
- Вигдергауз, Павел Исаакович, Кушкань, Владимир Петрович, Седак, Игорь Никитович, Цимиданов, Добрыня Михайлович, архитекторы; Девялтовская, Бронислава Францевна, Родионов, Геннадий Петрович, инженеры по озеленению; Миронов, Василий Петрович, Пеклун, Владимир Фёдорович, инженеры-строители, — за ландшафтную архитектуру центра Донецка
- Орлов, Марк Артурович, руководитель работы; Ранинский, Юлий Владимирович, Косаржевский, Воля Иосифович, архитекторы; Александров, Юрий Владимирович, скульптор; Лепский, Виталий Иосифович, инженер-конструктор; Артюшенко, Григорий Прокофьевич, Брунцев, Валерий Александрович, Морозов, Александр Матвеевич, Черкашин, Евгений Андреевич, инженеры-строители, — за архитектуру главного туристского комплекса в Суздале
1979
- Зильберштейн, Илья Самойлович, — за книгу «Художник-декабрист Николай Бестужев» (2-е издание, 1977)
- Коптелов, Афанасий Лазаревич — за роман «Точка опоры» (1973—1977)
- Рождественский, Роберт Иванович — за книгу стихов «Голос народа» (1977) и поэму «210 шагов» (1978)
- Фёдоров, Василий Дмитриевич — за произведения последних лет (лирические стихи и поэмы)
- Шкловский, Виктор Борисович, — за книгу «Эйзенштейн» (2-е издание, 1973)
- Баранов, Николай Васильевич, Яралов, Юрий Степанович, руководители работы; Былинкин, Николай Петрович, Воронина, Вероника Леонидовна, Иконников, Андрей Владимирович, Максимов, Пётр Николаевич (посмертно), Маркузон, Владимир Фёдорович, Халпачьян, Оганес Хачатурович, Швидковский, Олег Александрович, авторы разделов, — за «Всеобщую историю архитектуры» в 12 томах
- Проскурин, Пётр Лукич, автор сценария; Матвеев, Евгений Семёнович, автор сценария, режиссёр и исполнитель роли Захара Тарасовича Дерюгина; Цекавый, Геннадий Степанович (посмертно) и Якушев, Виктор Михайлович, операторы; Валюшок, Семён Алексеевич, художник; Яковлев, Юрий Васильевич, исполнитель роли Тихона Ивановича Брюханова; Заклунная, Валерия Гаврииловна, исполнительница роли Екатерины Тарасовны Брюхановой; Кириенко, Зинаида Михайловна, исполнительница роли Ефросиньи Павловны Дерюгиной; Остроумова, Ольга Михайловна, исполнительница роли Марии Акимовны Поливановой, — за кинодилогию «Любовь земная» (1974) и «Судьба» (1977) производства киностудии «Мосфильм»
- Иванов, Анатолий Степанович, автор сценария; Краснопольский-Ледов, Владимир Аркадьевич и Усков, Валерий Иванович, режиссёры; Емельянов, Пётр Григорьевич и Минаев, Владимир Иванович, операторы; Маркин, Николай Александрович, художник; Иванов, Николай Николаевич, исполнитель роли Ивана Силантьевича Савельева; Спиридонов, Вадим Семёнович, исполнитель роли Фёдора Силантьевича Савельева; Дегтярёва, Тамара Васильевна, исполнительница роли Агаты Гавриловны Савельевой, Вельяминов, Пётр Сергеевич, исполнитель роли Поликарпа Матвеевича Кружилина; Лапиков, Иван Герасимович, исполнитель роли Панкрата Григорьевича Назарова; Бирюков, Владлен Егорович, исполнитель роли Якова Николаевича Алейникова, — за телевизионный художественный фильм «Вечный зов» (1—12 серии, 1973—1977)
- Шепитько, Лариса Ефимовна (посмертно), режиссёр; Чухнов, Владимир Иванович (посмертно), оператор, — за режиссуру и операторское решение фильмов последних лет
- Иванов (Блатов) Анатолий Иванович, автор сценария; Осьминин, Владимир Владимирович, режиссёр, — за телевизионный документальный фильм «Слово об Октябре и мире»
- Норштейн, Юрий Борисович, режиссёр; Ярбусова, Франческа Альфредовна, художник; Жуковский, Александр Борисович, оператор, — за мультипликационные фильмы «Лиса и заяц» (1973), «Цапля и журавль» (1974), «Ёжик в тумане» (1975) производства студии «Союзмультфильм». (Премия за произведения литературы и искусства для детей)
- Стуруа, Роберт Робертович, режиссёр; Алекси-Месхишвили, Георгий Владимирович, художник; Чхиквадзе, Рамаз Григорьевич, исполнитель роли Аздака; Гигошвили, Иза Шалвовна, исполнительница роли Грушэ Вачнадзе; Санарадзе, Гурам Георгиевич, исполнитель роли; Лолашвили, Жанри Георгиевич, исполнитель роли; Гаганидзе, Джемал Ермолаевич, исполнитель роли, — за спектакль «Кавказский меловой круг» Б. Брехта, поставленный на сцене ГрАДТ имени Ш. Руставели
- Кокарс Имант Александрович, хормейстер, — за концертные программы (1974—1977) народных хоров Латвии «Беверина», «Дзиедонис», «Аве сол»
- Фрадкин, Марк Григорьевич, композитор, — за песни последних лет («Баллада о спасённом хлебе», «За того парня», «У деревни Крюково», «Там, за облаками», «Увезу тебя я в тундру», «Всегда и снова», «Обещание»)
- Оганесян, Эдгар Сергеевич, композитор, — за оперу-балет «Давид Сасунский» (1976) и вокально-симфоническую поэму «Слава партии Ленина» (1977)
- Яблонская, Татьяна Ниловна — за картину «Лён» (1977)
- Андронов, Николай Иванович, Васнецов, Андрей Владимирович — за мозаику «Человек и печать» в новом здании редакции газеты «Известия»
- Томский (Гришин) Николай Васильевич — за монумент В. И. Ленина в Ташкенте
1980
- Арбузов, Алексей Николаевич — за пьесы последних лет
- Хамид Гулям (Гулямов Хамид Убайдуллаевич) — за роман «Бессмертие» (1977)
- Загребельный, Павел Архипович — за роман «Разгон» (1976)
- Кеменов, Владимир Семёнович — за книги «Картины Веласкеса», «Веласкес в музеях СССР»
- Храпченко, Михаил Борисович — за книгу «Художественное творчество, действительность, человек» (1978; 2-е издание)
- Лапшин, Александр Алексеевич, Тюрин, Рудольф Константинович и Черных, Валентин Константинович, авторы сценария; Сахаров, Алексей Николаевич, автор сценария и режиссёр; Толкачёв, Александр Николаевич; художник; Рыжаков, Валерий Николаевич, исполнитель роли Владимира Петровича Ерошина; Шакуров, Сергей Каюмович, исполнитель роли Степана Сечкина; Романов, Эрнст Иванович, исполнитель роли Сергея Васильевича Игнатьева; Аринбасарова, Наталья Утевлевна, исполнительница роли Камшат Сатаевой; Ногайбаев, Идрис Ногайбаевич, исполнитель роли Кемелова; Ихтымбаев, Нуржуман Байжуманович, исполнитель роли Алихана Мурталиева, — за 4-серийный художественный фильм «Вкус хлеба» (1979) производства киностудий «Мосфильм» и «Казахфильм»
- Гогоберидзе, Лана Левановна, автор сценария и режиссёр; Ахвледиани, Эрлом Сергеевич и Арсенишвили, Заира Ивановна, авторы сценария; Эркомайшвили, Нугзар Исидорович, оператор; Лебанидзе, Христесий Иванович, художник; Чиаурели (Софико) Софья Михайловна, исполнительница роли журналистки Софико, — за художественный фильм «Несколько интервью по личным вопросам» (1978) производства киностудии «Грузия-фильм»
- Каверзнев, Александр Александрович, автор сценария и ведущий передачи, — за телевизионный цикл «Наследники Мао» и документальные фильмы «Кубинские портреты», «Весна в Пномпене»
- Капица, Сергей Петрович, автор и ведущий, Николаев, Лев Николаевич, автор сценариев и выпусков программы, — за телевизионную программу «Очевидное-невероятное» (выпуски последних лет) и научно-популярные фильмы «Объять необъятное», «Живая Вселенная», «Тайна»
- Коломиец, Алексей Фёдорович, драматург; Оглоблин Владимир Николаевич и Данченко, Сергей Владимирович, режиссёры; Ивченко, Валерий Михайлович, исполнитель роли; Ступка, Богдан Сильвестрович, исполнитель роли, — за спектакли последних лет в КУГАДТ имени И. Я. Франко («Дикий ангел» А. Ф. Коломийца и «Дядя Ваня» А. П. Чехова)
- Амиров, Фикрет Мешади Джамиль оглы, композитор; Надирова, Неля Мамедовна, балетмейстер; Назим Рзаев, дирижёр; Нариманбеков, Тогрул Фарман оглы, художник; Тамилла Ширалиева, исполнительница партии Шехерезады; Григорьян, Рафаэль Гургенович, исполнитель партии, — за балетный спектакль «Тысяча и одна ночь», Ф. М. Д. Амирова, поставленный на сцене АзГАТОБ имени М. Ф. Ахундова
- Кабалевский, Дмитрий Борисович — за 4-й концерт для фортепиано с оркестром («Пражский»). (Премия за произведения литературы и искусства для детей)
- Свиридов Георгий (Юрий) Васильевич — за концерт для хора «Пушкинский венок»
- Колпакова, Ирина Александровна — за исполнеие партий классического и современного репертуара в балетных спектаклях последних лет в ЛАТОБ имени С. М. Кирова
- Соанс, Яак Георгиевич, скульптор; Лууп, Рейн Энделевич, архитектор, — за памятник А. Х. Таммсааре в Таллине
- Беляева, Татьяна Ивановна, Линков, Александр Айзикович, архитекторы; Жилицкая, Цецилия Самуиловна, инженер-конструктор; Желудковский, Викентий Александрович, инженер-строитель, — за архитектуру комплекса лагеря-пансионата «Чайка» в Алуште
- Бергельсон, Аркадий Борисович, Гаврилов, Георгий Иванович, Коркина, Валентина Ильинична, Посохин, Михаил Васильевич, архитекторы; Дыховичный, Юрий Абрамович, Краюшкин, Игорь Иванович, инженеры-конструкторы; Промыслов, Владимир Фёдорович, инженер, предисполкома МГСНД; Коханенко, Михъаил Павлович, инженер-строитель; Солозобов, Владимир Андреевич, бригадир комплексной бригады, — за архитектуру южной части района Тропарёво в Москве
- Эльдаров, Омар Гасанович, скульптор; Агаронов, Александр Петрович, Каримов, Рустам Джалолитдинович, архитекторы, — за памятник-ансамбль С. Айни в Душанбе
1981
- Белов, Василий Иванович — за произведения последних лет из книги «Повести и рассказы»
- Дудин, Михаил Александрович — за циклы стихов «Седое сердце», «Дерево для аиста», «Полярный круг», «Западный берег», «Забытая тетрадь»
- Озеров, Виталий Михайлович — за книги «Коммунист наших дней в жизни и литературе» (2-е издание) и «Тревоги мира в сердце писателя. О друзьях и врагах культуры» (2-е издание)
- Панченко, Пимен Емельянович, — за стихотворный сборник «Где ночует жаворонок» (1979)
- Меньшов, Владимир Валентинович, режиссёр; Слабневич, Игорь Михайлович, оператор; Меняльщиков, Саид Джиганович, художник; Алентова, Вера Валентиновна, исполнительница роли Катерины Александровны Тихомировой, Муравьёва, Ирина Вадимовна, исполнительница роли Людмилы Ивановны; Рязанова, Раиса Ивановна, исполнительница роли Антонины; Баталов, Алексей Владимирович, исполнитель роли Георгия Ивановича Скокова, — за художественный фильм «Москва слезам не верит» (1979) производства киностудии «Мосфильм»
- Амирэджиби Чабуа (Мзечабук) Ираклиевич, автор сценария; Габескирия Гизо (Гурам) Шалвович и Лордкипанидзе, Григорий Давидович, режиссёры; Намгалашвили, Леван Нафталович, оператор; Хуцишвили, Кахи Иосифович, художник; Мегвинетухуцеси, Отар Вахтангович, исполнитель роли Даты Туташхия; Арчвадзе, Тенгиз Григорьевич, исполнитель роли Мушни Зарандия; Ярвет, Юри Евгеньевич, исполнитель роли графа Сегеди, — за многосерийный художественный фильм «Берега» (1977) производства киностудии «Грузия-фильм»
- Ибрагимбеков, Рустам Мамед Ибрагим оглы, автор сценария; Оджагов, Расим Миркасум оглы, режиссёр; Камбаров, Рафаил Алиевич, оператор; Багиров, Фикрет Багир оглы, художник; Калягин, Александр Александрович, исполнитель роли Сейфи Ганиева, Мамедов, Гасан (Абдулгасан) Агамамед оглы, исполнитель роли Мурада, Мамедова Шафига Гашимовна, исполнительница роли Гюли, — за художественный фильм «Допрос» (1979) производства киностудии «Азербайджанфильм»
- Каюмов, Малик Каюмович, сценарист и режиссёр; Сейфуль-Мулюков, Фарид Мустафьевич и Бовин, Александр Евгеньевич, сценаристы; Надыров, Турды Надырович, Мансуров, Шухрат Мансурович, Громов, Аркадий Константинович, операторы — за документально-публицистические кино- и телефильмы «Земельная реформа», «Афганистан. Революция продолжается», «Два дня в апреле. Репортаж о революции», «Афганистан. Жаркая зима»
- Капланян Грачья Никитович, Софронов, Евгений Иванович, художник; Абрамян, Хорен Бабкенович, исполнитель главной роли; Манукян, Мамикон Акопович, исполнитель роли; Назаретян, Хачик Акопович, исполнитель роли; Оганесян, Люся Ивановна, исполнительница роли, — за спектакль «Кориолан» В. Шекспира, поставленный на сцене АрмГАДТ имени Г. С. Сундукяна
- Симонов, Евгений Рубенович — за режиссёрские работы последних лет МГАДТ имени Е. Б. Вахтангова
- Максимова, Екатерина Сергеевна — за исполнение партий в балетных спектаклях и телефильмах последних лет
- Мирошниченко, Евгения Семёновна — за исполнение партий Лючии и Йолан в оперных спектаклях «Лючия ди Ламмермур» Г. Доницетти и «Милана» Г. И. Майбороды, поставленных на сцене КУГАТОБ имени Т. Г. Шевченко, и концертные программы последних лет
- Штоколов, Борис Тимофеевич — за концертные программы последних лет
- Шаинский, Владимир Яковлевич, композитор, — за песни последних лет для детей и юношества
- Вервените-Люгойлене, София Мотеюс, Баните, Ангелина Повиловна, Дашкова, Наталия Михайловна, художники, — за монументальную роспись «Наш край» в конференц-зале Литовского НИИЭСХ в Вильнюсе
- Комов, Олег Константинович, скульптор; Комова, Нина Ивановна, архитектор, — за памятник А. Г. Венецианову в Вышнем Волочке
- Лоов, Ээр Аво-Химм Оттович, Райд, Антс Карл-Эдуардович, Сепманн, Хенно Аугустович, Янес, Пеэп Атсович, архитекторы; Кривов, Александр Кондратьевич, Уустал Эйдо Георгиевич, инженеры-конструкторы; Квелл, Рейн Вольдемарович, Саул, Бруно Эдуардович, Таммар, Энн Антсович, инженеры-строители, — за архитектуру Центра парусного спорта в Таллине
- Стамо, Евгений Николаевич, руководитель работы, Кедреновский, Олег Георгиевич, Миронов, Геннадий Николаевич, Нестеров, Вениамин Александрович, архитекторы; Замков, Владимир Константинович, Тальберг, Борис Александрович, художники-монументалисты; Костенко, Владимир Степанович, инженер-конструктор; Асташов, Михаил Иванович, Делов, Владимир Яковлевич, инженеры-строители, — за архитектуру Олимпийской деревни в Москве
1982
- Бакланов (Фридман) Григорий Яковлевич, — за повесть «Навеки — девятнадцатилетние» (1979)
- Вациетис, Ояр Оттович — за циклы стихов «Прости меня, Родина», «Хочу я быть правильно понятым», «Вера в утро» и поэмы «Экскурсия по лесу фон Вульфа», «Фортепианный концерт»
- Гончар (Олесь) Александр Терентьевич — за роман «Твоя заря» (1980)
- Закруткин, Виталий Александрович — за роман «Сотворение мира» (1955—1975)
- Новиков Василий Васильевич — за книгу «Движение истории — движение литературы» (1979). Панкин, Борис Дмитриевич, критик, — за книгу «Строгая литература»
- Чивилихин, Владимир Алексеевич — за роман-эссе «Память» (1-я книга, 1978)
- Озеров, Юрий Николаевич, Рычков Борис Николаевич, авторы сценария и режиссёры; Хитрук, Фёдор Савельевич, режиссёр-мультипликации; Олоновский, Николай Владимирович и Максимов, Лев Алексеевич, операторы; Пахмутова, Александра Николаевна, композитор; Добронравов, Николай Николаевич, автор текста фильма и текста песен; Озеров Николай Николаевич, автор текста фильма и комментатор, — за художественно-документальный фильм «О спорт, ты — мир!» (1981) производства киностудии «Мосфильм»
- Велтистов, Евгений Серафимович, автор сценария; Бромберг, Константин Леонидович, режиссёр; Апрятин, Константин Викторович и Полынников, Александр Николаевич, операторы; Лыков, Владимир Михайлович, художник; Крылатов, Евгений Павлович, композитор, — за телевизионный художественный фильм «Приключения Электроника» (1979) производства Одесской киностудии. (Премия за произведения литературы и искусства для детей)
- Р. Н. Викторов (режиссёр), А. Н. Рыбин (оператор), К. И. Загорский (художник), Р. А. Качанов (режиссёр мультипликации), Н. В. Орлова (художник мультипликации), Кир Булычев (автор сценария) — за художественный фильм «Через тернии к звёздам» (1980) производства ЦКДЮФ имени М. Горького и мультипликационный фильм «Тайна третьей планеты» (1981) производства студии «Союзмультфильм».
- Игнатьев, Михаил Борисович, Клауз, Леонид Павлович, авторы сценария; Волков Леонид Михайлович, режиссёр; Голубев, Евгений Михайлович, оператор, — за научно-популярный фильм «Человек и робот» (1980)
- Зубков, Георгий Иванович, автор сценариев и ведущий, — за телевизионный документальный фильм «Париж. Почему Маяковский ?.» и телепередачи «Парижские вечера», «СССР — Франция: маршрутами дружбы и сотрудничества»
- Кариева, Бернара Рахимовна — за исполнение главной партии в балетном спектакле «Анна Каренина» Р. К. Щедрина и партий в балетных спектаклях «Незнакомка», «Отравленная жизнь», «Элегия», поставленных на сцене БУзбГАТОБ имени А. Навои
- Минин, Владимир Николаевич, художественный руководитель МГАКХ, — за концертные программы 1978—1981 годов
- Плятт, Ростислав Янович — за исполнение ролей в спектаклях последних лет в МАДТ имени Моссовета
- Френкель, Ян Абрамович — за песни последних лет
- Орехов, Юрий Григорьевич, Орехов, Юрий Юрьевич, скульпторы; Петербуржцев, Валентин Алексеевич, Степанов, Александр Владимирович, архитекторы, — за памятник Н. С. Лескову в Орле
- Амашукели, Элгуджа Давидович, скульптор; Давитая, Вахтанг Владимирович, архитектор, — за монумент Победы в Гори и мемориал Славы героям-морякам в Поти
- Великанов, Александр Александрович, Красильников, Владилен Дмитриевич, Скегин, Александр Михайлович, архитекторы; Бурганов, Александр Николаевич, Клыков, Вячеслав Михайлович, скульпторы, — за архитектуру МГАДМТ имени Н. И. Сац (Премия за произведения литературы и искусства для детей)
- Бурдин, Дмитрий Иванович (посмертно), Климов, Владимир Александрович, Рабаев, Юрий Романович, архитекторы; Швехман, Марк Николаевич, инженер-конструктор; Абуков, Алексей Хуршудович, технолог; Церетели, Зураб Константинович, художник-монументалист; Свердлин, Наум Владимирович, Щелкунов, Виктор Петрович, инженеры-строители, — за архитектуру гостиничного комплекса «Измайлово» в Москве
- Павлов, Марк Павлович, Капанов, Адамбек Кадырбекович, Монтахаев, Калдыбай Жумагалиевич, Сейдалин, Рустем Аббасович, Туманян, Юрий Богданович, архитекторы; Нурмаков, Камиль Курмангалиевич, Статенин, Андрей Григорьевич, Койшибаев, Несипбай, строители, — за архитектуру комплекса зданий Новой площади в Алма-Ате
1983
- Айтматов, Чингиз Торекулович — за роман «И дольше века длится день» («Буранный полустанок») (1980)
- Бондарев, Юрий Васильевич — за роман «Выбор» (1980)
- Драч, Иван Фёдорович — за сборник лирических стихов «Зелёные врата» (1980)
- Преловский, Анатолий Васильевич — за свод поэм «Вековая дорога»: «Насыпь», «Станция», «Заповедник», «Выстрел», «Борозда», «Сибиряне»
- Соколов Владимир Николаевич — за стихотворный сборник (стихи и поэма) «Сюжет» (1980)
- Стаднюк, Иван Фотиевич — за роман «Война» (1970—1974)
- Чаковский, Александр Борисович — за роман «Победа» (1978—1981)
- Фридлендер, Георгий Михайлович — за книгу «Достоевский и мировая литература»
- Габрилович, Евгений Иосифович, автор сценария; Юткевич, Сергей Иосифович, автор сценария и режиссёр; Немоляев, Николай Владимирович, оператор; Кусакова, Людмила Михайловна, художник; Каюров, Юрий Иванович, исполнитель роли В. И. Ленина, — за художественный фильм «Ленин в Париже» (1981) производства киностудии «Мосфильм»
- Руднев, Олег Александрович и Василиу, Дмитрий Георгиевич, авторы сценария; Бренч, Алоиз Алоизович, режиссёр; Мурниекс, Янис Николаевич, оператор; Балодин, Гунар Теодорович, художник; Киселюс, Юозас Юозович, исполнитель роли Артура Банги; Озолиня, Лилита Арвидовна, исполнительница роли Марты; Павулс, Эдуард Карлович, исполнитель роли Якоба Озолса, — за многосерийный художественный фильм «Долгая дорога в дюнах» (1980—1981) производства Рижской киностудии
- Райзман, Юлий Яковлевич, режиссёр; Лапшина, Татьяна Александровна, художник; Ульянов, Михаил Александрович, исполнитель роли Сергея Никитича Абрикосова; Саввина, Ия Сергеевна, исполнительница роли Натальи Ильиничны, — за художественный фильм «Частная жизнь» (1982) производстива киностудии «Мосфильм»
- Григорьев, Юрий Валентинович и Григорьева, Ренита Андреевна, авторы сценария и режиссёры; Пучков Николай Георгиевич, оператор; Анфилова, Галина Александровна, художник; Чекалов, Павел Владимирович, композитор; Зайцева, Людмила Васильевна, исполнительница роли Марии Сергеевны Поповой, — за художественный фильм «Праздники детства» (1981) производства ЦКДЮФ имени М. Горького. (Премия за произведения литературы и искусства для детей)
- Шишлин, Николай Владимирович, автор сценария; Литвяков, Михаил Сергеевич, режиссёр; Николаев, Юрий Павлович, оператор, — за документальный фильм «Мы не сдаёмся, мы идём» (1982) производства ЛСДФ
- Шатров (Маршак) Михаил Филиппович, драматург; Ефремов, Олег Николаевич, режиссёр; Калягин, Александр Александрович, исполнитель роли В. И. Ленина, — за спектакль «Так победим !» (1982), поставленный на сцене МХАТ имени М. Горького
- Светланов, Евгений Фёдорович — за концертные программы (1979—1982)
- Чичков, Юрий Михайлович — за песни последних лет. (Премия за произведения литературы и искусства для детей)
- Пальм, Мати-Иоханес Эдуардович, певец, — за концертные программы (1980—1982)
- Кандарели, Гиви Луарсабович, — за серию гобеленов «Моя Родина»: «Алванские колхозницы», «Хлеб наш насущный», «Баллада о Пиросманишвили», «Мир в надёжных руках»
- Моисеенко, Евсей Евсеевич — за серию картин «Память»: «Из детства», «Ветераны», «Песня», «Память», «Август»
- Насвитис, Альгимантас Казимерович, Насвитис, Витаутас Казимерович, архитекторы; Марозене, Янина Игновна, инженер-конструктор; Вапшис, Альгирдас Пятрович, инженер-строитель, — за архитектуру ЛитГАТД в Вильнюсе
- Ниринберг, Павел Рафаилович, Розанов, Николай Петрович, Хавкин, Оскар Григорьевич, Яшунский, Евгений Борисович, архитекторы; Воловик, Анатолий Петрович, Гудзь, Виктор Корнеевич, инженеры-строители, — за архитектуру жилого массива «Победа» в Днепропетровске
1984
- Алексеев Сергей Петрович — за книгу «Богатырские фамилии» (1978). (Премия за произведения литературы и искусства для детей)
- Вагабзаде (Вагабов) Бахтияр Махмуд оглы — за новые стихи и поэмы из книги «На одном корабле» (1983)
- Евтушенко (Гангнус) Евгений Александрович — за поэму «Мама и нейтронная бомба» (1982)
- Матевосян, Грант Игнатьевич — за книгу повестей и рассказов «Твой род» (1982)
- Нишнианидзе (Магамейшвили) Шота Георгиевич — за новые стихи из книги «Избранное»
- Бондарчук, Сергей Фёдорович, режиссёр, — за кинодилогию «Красные колокола» (1982) («Мексика в огне» и «Я видел рождение нового мира») совместного производства «Мосфильм» и «Ленфильм»
- Туров, Виктор Тимофеевич, автор сценария и режиссёр; Зайцев, Дмитрий Евгеньевич, оператор; Игнатьев, Евгений Алексеевич, художник; Янченко, Олег Григорьевич, композитор; Борзова, Елена Николаевна, исполнительница роли Ганны; Гарбук, Геннадий Михайлович, исполнитель роли Чернушки; Горобец, Юрий Васильевич, исполнитель роли Глушака, — за фильм «Люди на болоте» (1981) производства киностудии «Беларусьфильм»
- Ишмухамедов, Эльёр Мухитдинович, автор сценария и режиссёр; Агишев, Одельша Александрович, автор сценария; Логинова, Татьяна Дмитриевна, оператор; Мухамеджанов, Ато Самуидинович, исполнитель роли Эмира, — за художественный фильм «Юность гения» (1982) совместного производства киностудий «Узбекфильм» и «Таджикфильм»
- Сапаров, Усман Сапарович, автор сценария и режиссёр; Сеидов, Язгельды, режиссёр; Шамухамедов, Нурягды, оператор; Гусейнов, Гусейн Гусейн-Алиевич, художник; Халмамедов, Нуры, композитор;, Довлетов, Ата, исполнитель роли, — за художественный фильм «Мужское воспитание» (1982) производства киностудии «Туркменфильм». (Премия за произведения литературы и искусства для детей)
- Беляев, Игорь Константинович, режиссёр; Яковлев, Ефим Анатольевич, оператор; Катаев, Илья Евгеньевич, композитор, — за документальный телевизионный фильм «Егор Иванович» (1983) и фильмы последних лет из телецикла «Деревенские повести» (1981) производства ТО «Экран» ЦТ
- Агамирзян, Рубен Сергеевич, режиссёр; Кочергин, Эдуард Степанович, художник; Ландграф, Станислав Николаевич, исполнитель роли Бориса Фёдоровича Годунова; Храбров, Михаил Сергеевич, исполнитель роли Иоанна Васильевича Грозного; Особик, Владимир Васильевич, исполнитель роли Фёдора Иоанновича, — за драматическую трилогию А. К. Толстого «Смерть Иоанна Грозного», «Царь Фёдор Иоаннович», «Царь Борис», поставленную на сцене ЛАДТ имени В. Ф. Комиссаржевской
- Гончаров, Андрей Александрович, режиссёр; Салынский, Афанасий Дмитриевич, автор пьесы; Фатюшин, Александр Константинович, исполнитель роли Владимира Лютова и Шилова; Гундарева, Наталья Георгиевна, исполнительница ролей Садофьевой и Катерины Львовны Измайловой; Симонова, Евгения Павловна, исполнительница ролей ролей Лидии Варравки и Батюниной, — за спектакли последних лет: «Жизнь Клима Самгина» М. Горького, «Молва» А. Д. Салынского и «Леди Макбет Мценского уезда» Н. С. Лескова, поставленные на сцене МАДТ имени В. В. Маяковского
- Дога, Евгений Дмитриевич — за музыку балета «Лучафэрул» (1973), музыку к кинофильмам и песни последних лет
- Колмановский, Эдуард Савельевич — за песни последних лет
- Богачёва, Ирина Петровна — за концертные программы (1981—1983)
- Кобзон, Иосиф Давыдович — за концертные программы (1980—1983)
- Джалалов, Баходир Фазлетдинович — за монументальные росписи «Сбор урожая» в клубе насосной станции в Талимарджане и «Рождение танца» в концертном зале «Бахор» в Ташкенте
- Сидоров, Валентин Михайлович — за цикл пейзажей «Дорогами детства»: «Моя школа», «Утро на Подоле», «Берёзовый ветер», «Прятки», «Откуда берётся речка Дубровка»
- Скулме Джемма Отовна — за живописный триптих «Песня» («Сто лет назад», «Молния небо взрезает», «Песня») и картины «Нити», «Поколения»
- Карп, Райне Эвальдович, руководитель работы, Алтмяэ, Рийна Каареловна, Сирп, Юло Карлович, архитекторы; Кудд, Аго-Аллан Фердинандович, инженер; Нурмет, Гуннар Александрович, инженер-конструктор; Жуковцов, Владимир Леонтьевич, Пал, Пээтер Карлович, инженеры-строители, — за архитектуру ДКС имени В. И. Ленина в Таллине
- Сохин, Виталий Антонович, руководитель проекта, архитектор; Нелипа, Александр Дмитриевич, инженер-конструктор; Федорович, Александр Иосифович, инженер-строитель, — за архитектуру Морского вокзала в Ленинграде
1985
- Бердников, Георгий Петрович, ч.-к. АН СССР, — за книгу «А. П. Чехов. Идейные и творческие искания» (1984, 3-е издание)
- Ваншенкин, Константин Яковлевич — за книгу стихов «Жизнь человека» (1980)
- Дементьев, Андрей Дмитриевич — за книгу стихов «Азарт» (1983)
- Коротич, Виталий Алексеевич — за роман «Лицо ненависти» (1983)
- Овчинников, Всеволод Владимирович — за книги «Сакура и дуб», «Горячий пепел». (Премия за произведения художественной публицистики)
- Алов (Лапскер) Александр Александрович (посмертно), Наумов, Владимир Наумович, авторы сценария и режиссёры; Железняков, Валентин Николаевич, оператор; Черняев, Евгений Александрович, художник; Венгеровский, Борис Владимирович, звукооператор; Щербаков, Борис Васильевич, исполнитель роли Вадима Никитина; Белохвостикова, Наталия Николаевна, исполнительница роли Эммы Герберт, Гостюхин, Владимир Васильевич, исполнитель роли Петра Меженина, — за художественный фильм «Берег» (1983) производства киностудии «Мосфильм»
- Дашук, Виктор Никифорович, режиссёр, — за циклы документальных фильмов «Я из убитой деревни» и «У войны не женское лицо» производства киностудии «Беларусьфильм»
- Клепиков Юрий Николаевич, автор сценария, Асанова, Динара Кулдашевна (посмертно), режиссёр; Векслер, Юрий Абрамович, оператор; Приёмыхов, Валерий Михайлович, исполнитель роли Павла Васильевича Антонова, — за художественный фильм «Пацаны» (1983) производства киностудии «Ленфильм». (Премия за произведения литературы и искусства для детей)
- Хайт, Аркадий Иосифович, автор сценариев; Резников, Анатолий Израилевич, режиссёр; Назарук, Вячеслав Михайлович, художник, — за цикл мультипликационных телефильмов «Приключения кота Леопольда» производства ТО «Экран» ЦТ. (Премия за произведения литературы и искусства для детей)
- Чейшвили, Резо Бенедиктович, автор сценария; Шенгелая, Эльдар Николаевич, режиссёр; Пааташвили, Леван Георгиевич, оператор; Цхакая, Борис Кириллович, художник; Такайшвили, Сесилия Дмитриевна (посмертно), исполнительница роли Тамары; Кахниашвили, Василий Ильич, исполнитель роли Васо; Гиоргобиани, Рамаз Дутуевич, исполнитель роли Сосо; Сакварелидзе, Иван Николаевич, исполнитель роли Маркшейдера, — за художественный фильм «Голубые горы, или Неправдоподобная история» (1983) производства киностудии «Грузия-фильм»
- Яковлев, Юрий Яковлевич, автор сценария; Бочаров, Эдуард Никандрович, режиссёр; Шумский, Вячеслав Михайлович, оператор, — за художественный фильм «Семеро солдатиков» производства ЦКДЮФ имени М. Горького. (Премия за произведения литературы и искуссвта для детей)
- Дударев, Алексей Ануфриевич, автор пьесы; Раевский, Валерий Николаевич, режиссёр; Герлован, Борис Федосеевич, художник; Денисов Александр Петрович, исполнитель роли старшины Дугина; Филатов Валерий Николаевич, исполнитель роли; Минаев, Виктор Сергеевич, исполнитель роли, — за спектакль «Рядовые» А. А. Дударева, поставленный на сцене БелДТ имени Я. Купалы
- Тазетдинов, Ринат Арифзянович — за исполнение ролей Мусы Джалиля, Ильфата Биккинина, Юлия Капитоновича Карандышева в спектаклях «У совести вариантов нет», «Здесь родились, здесь возмужали…», Т. Миннулина, «Бесприданница» А. Н. Островского в Татарском ГАДТ имени Г. Камала
- Темирканов, Юрий Хатуевич, музыкальный руководитель постановки, дирижёр и режиссёр; Иванов, Игорь Алексеевич, художник; Шевченко, Лариса Андреевна, исполнительница партии Лариной; Новикова, Татьяна Васильевна, исполнительница партии Татьяны; Лейферкус, Сергей Петрович, исполнитель заглавной партии; Марусин, Юрий Михайлович, исполнитель партии Ленского; Охотников, Николай Петрович, исполнитель партии Гремина, — за оперный спектакль «Евгений Онегин» П. И. Чайковского, поставленный на сцене ЛАТОБ имени С. М. Кирова
- Гаврилин, Валерий Александрович — за хоровую симфонию-действо «Перезвоны»
- Минжилкиев, Булат Абдуллаевич — за концертные программы (1981—1984)
- Моисеев, Игорь Александрович — за новые программы (1983—1984) ГААНТ СССР
- Оссовский, Пётр Павлович — за цикл картин «Золотой кремлёвский холм», «Века проходят над Кремлём», «Солнце над Красной площадью», «Дворцовая площадь»
- Угаров, Борис Сергеевич — за картину «Возрождение» (1980)
- Амбразюнас, Альфонсас-Винцетас Ионович, скульптор; Баравикас Гедиминас Вацлович, Виелюс, Витаутас-Альфонсас Казимерович, архитекторы; Морунас, Казис Ионович, художник, — за мемориальный комплекс IX форта в Каунасе
- Карпов, Александр Петрович, Панфиль, Анатолий Семёнович, Судариков, Эдуард Павлович, Тюленин, Герман Александрович, архитекторы; Левенштейн, Ассир Абрамович, Шубин, Борис Фёдорович, инженеры-конструкторы; Лыков, Геннадий Дмитриевич, инженер-строитель, — за архитектуру научного центра и жилого района Сибирского отделения ВАСХНИЛ (под Новосибирском)
- Комаровский, Александр Владимирович, руководитель работы, Кульчицкий, Генрих Станиславович, Шарапов, Вадим Михайлович, Зыбин, Александр Павлович, архитекторы; Коваль, Вадим Сергеевич, Лотоцкий, Юрий Иванович, инженеры-конструкторы; Прус, Владимир Карпович, строитель, — за архитектуру площади Октябрьской революции в Киеве
- Вандалковский, Евгений Владимирович, автор сценария и режиссёр театрализованного представления «Мир победит войну!»; Генкин, Дмитрий Михайлович, автор сценария, Годенко, Михаил Семёнович, гл. балетмейстер, Михайлов, Александр Георгиевич, гл. дирижёр, Немчик, Лев Вениаминович, гл. режиссёр художественного фона, Петров Борис Николаевич, автор сценария и гл. режиссёр праздников открытия и закрытия; Григорович, Юрий Николаевич, постановщик выступления классического балета на празднике закрытия программ Международного парка искусств; Губанов, Василий Алексеевич, гл. режиссёр по спорту праздников открытия, закрытия и гала-концертов делегации СССР; Карпенко, Леонид Иванович, автор сценария и гл. режиссёр-постановщик гала-концерта делегации СССР; Лактионов, Николай Фёдорович, гл. режиссёр-постановщик программы «В волшебном мире балета» Международного парка искусств; Михайлов, Николай Михайлович, гл. дирижёр сводного духового оркестра праздников открытия, закрытия и представления «Мир победит войну!»; Силин, Анатолий Дмитриевич, гл. режиссёр культурной программы фестиваля, автор сценария представлений «Мир победит войну!», «Слава труду!», «Европа — наш общий дом !»; Триадский, Владимир Александрович, гл. режиссёр-постановщик детской программы, — за создание художественно-спортивных программ XII ВФМС
1986
- Бархин, Михаил Григорьевич — за книги «Архитектура и город», «Архитектура и человек»
- Боровик, Генрих Авиэзерович — за книгу «Пролог» (1984) (Премия за произведения художественной публицистики)
- Каипбергенов, Тулепберген — за трилогию «Дастан о каракалпаках» (1968—1976): «Сказание о Маман-Бии», «Неприкаянные», «Непонятные»
- Карпов, Владимир Васильевич — за повесть «Полководец» (1984)
- Межиров, Александр Петрович — за книгу «Проза в стихах» (1982)
- Быков Роланд Анатольевич, автор сценария и режиссёр; Железников, Владимир Карпович, автор сценария; Мукасей, Анатолий Михайлович, оператор, — за художественный фильм «Чучело» (1983) производства киностудии «Мосфильм»
- Григорьев, Евгений Александрович и Никич-Криличевский, Оскар Анатольевич, авторы сценария; Никифоров, Вячеслав Александрович, режиссёр; Суханова, Анастасия Александровна и Спорышков, Владимир Петрович, операторы; Дементьев, Владимир Андреевич, художник, Богин, Владимир Георгиевич, исполнитель роли Евгения Васильевича Базарова; Самойлов, Владимир Яковлевич, исполнитель роли Павла Петровича Кирсанова, — за телевизионный художественный фильм «Отцы и дети» (1983) производства киностудии «Беларусьфильм»
- Зимянин, Владимир Михайлович, автор сценария; Альдохин, Юрий Николаевич и Бенегал Шиам
, авторы сценария и режиссёры; Орозалиев, Константин Керимович и Митрот Шуброто , операторы, — за документально-публицистический фильм «Неру» совместного производства киностудии «Центрнаучфильм» и индийской студии «Филмз-Дивижн» - Кармалита, Светлана Игоревна, автор сценария; Аранович, Семён Давидович, режиссёр; Ильин Владимир Васильевич, оператор; Каплан, Исаак Менделевич, художник; Нахапетов, Родин Рафаилович, исполнитель роли старшего лейтенанта Белоброва, — за художественный фильм «Торпедоносцы» (1983) производства киностудии «Ленфильм»
- Трошкин, Владлен Павлович, автор сценария и режиссёр; Николаев, Лев Николаевич, автор сценария; Дурандин, Виктор Фёдорович, Григорьев, Николай Сергеевич, Черкасов, Сергей Васильевич, Горбунов, Владимир Никифорович (посмертно), операторы; Дорфман, Владимир Дмитриевич, звукооператор, — за цикл документальных фильмов «Кинолетопись БАМа», производства ЦСДФ
- Борисов, Андрей Саввич, режиссёр и автор инсценировки; Сотников, Геннадий Петрович, художник; Федотов, Симон Петрович, исполнитель роли; Степанов, Ефим Николаевич, исполнитель ролей Кириска и Органа; Васильев, Герасим Семёнович, исполнитель роли, — за спектакль «Желанный голубой берег мой» по Ч. Т. Айтматову, поставленный на сцене Якутского ГАДТ имени П. А. Ойунского
- Додин, Лев Абрамович, режиссёр и автор инсценировки; Акимова, Наталья Валентиновна, исполнительница роли Лизаветы; Бехтерев, Сергей Станиславович, исполнитель ролей Григория Пряслина и Гаврилы Андреевича Ганичева; Лавров, Николай Григорьевич, исполнитель роли Михаила Пряслина; Быкова-Пижель, Вера Прокопьевна, исполнительница роли Пелагеи Лобановой; Семак, Пётр Михайлович, исполнитель роли Михаила Пряслина; Шестакова, Татьяна Борисовна, исполнительница ролей Лизаветы и Анфисы, — за спектакли «Дом» и «Братья и сёстры» Ф. А. Абрамова, поставленные на сцене ЛГМДТ
- Монастырский, Пётр Львович — за постановку спектаклей последних лет «Ревизор» Н. В. Гоголя и «Чайка» А. П. Чехова в Куйбышевском ГАТД имени М. Горького
- Насидзе, Сулхан Иванович, композитор, — за концерт для скрипки, виолончели и камерного оркестра
- Квартет имени А. П. Бородина в составе: Абраменков, Андрей Федотович, скрипач; Копельман, Михаил Самуилович, скрипач; Шебалин, Дмитрий Виссарионович, альтист; Берлинский, Валентин Александрович, виолончелист, — за концертные программы 1982—1983 годов
- Крайнев, Владимир Всеволодович, пианист, — за концертные программы 1983—1985 годов
- Башмет, Юрий Абрамович, альтист, — за концертные программы 1982—1985 годов
- Акопян, Акоп Тигранович — за цикл картин: «Моя родина»: «Весна в саду», «Дорога и деревья», «Отлогое поле»; «Натюрморт. В мастерской», «Мирный день», «Армянский пейзаж»
- Стамов, Василий Гаврилович — за произведения станковой скульптуры «Покой», «Тревога», «Торс», «Хлеб»
- Порт, Март Янович, руководитель работы, Меелак, Малле Яановна, Лутс, Калью Яанович, Пылдме, Инесса Васильевна, архитекторы, — за архитектуру жилого района Вяйке-Ыйсмяэ в Таллине
1987
- Бурсов, Борис Иванович — за книгу «Судьба Пушкина»
- Винокуров, Евгений Михайлович — за книги стихов «Бытие» (1982) и «Ипостась» (1984)
- Давыдов, Юрий Владимирович — за роман «Соломенная сторожка (Две связки писем)» (1986)
- Мушкетик, Юрий Михайлович — за роман «Рубеж» (1986)
- Распутин, Валентин Григорьевич — за повесть «Пожар» (1985)
- Шкляревский, Игорь Иванович — за книгу стихов и поэм «Слушаю небо и землю» (1985)
- Высоцкий, Владимир Семёнович (посмертно), — за создание образа капитана Глеба Георгиевича Жеглова в телесериале «Место встречи изменить нельзя» (1979) производства Одесской киностудии и исполнение авторских песен
- Мережко, Виктор Иванович, автор сценария, Балаян, Роман Гургенович, режиссёр, Калюта, Вилен Александрович, оператор, Янковский, Олег Иванович, исполнитель роли Сергея Макарова, — за художественный фильм «Полёты во сне и наяву» (1982) производства Киностудии имени А. П. Довженко
- Уралов, Олег Владимирович, автор сценария и режиссёр, Иванов, Вячеслав Анатольевич, звукооператор, Фрейлих, Семён Израилевич, автор сценария, Цинеман, Аркадий Львович, режиссёр, Згуриди, Олег Александрович, оператор, — за документально-биографические фильмы «Ю. В. Андропов. Страницы жизни» производства ЦСДФ и «Михаил Ромм. Исповедь кинорежиссёра» производства студии «Центрнаучфильм». (Премия за произведения художественной публицистики)
- Шептунова, Марина Игоревна, автор сценария, Лайус, Лейда Рихардовна, режиссёр, Ихо, Арво Эйнович, режиссёр и оператор, — за художественный фильм «Игры для детей школьного возраста» (1985) производства киностудии «Таллинфильм». (Премия за произведения литературы и искусства для детей)
- Захаров, Марк Анатольевич — за постановку спектаклей «Юнона и Авось» А. А. Вознесенского и «Диктатура совести» М. Ф. Шатрова в МДТ имени Ленинского комсомола
- Сондецкис, Саулюс, дирижёр, — за концертные программы Литовского камерного оркестра 1983—1986 годов
- Дурова, Наталья Юрьевна — за спектакли последних лет в Театре зверей имени В. Л. Дурова". (Премия за произведения литературы и искусства для детей)
- Сличенко, Николай Алексеевич — за постановку и исполнение роли в театрализованном представлении «Мы — цыгане» в МЦТ «Ромэн»
- Гадоев, Хашим — за исполнение заглавной роли в спектакле «Эдип» Софокла на сцене Таджикского ГАДТ имени А. А. Лахути
- Кобекин, Владимир Александрович, композитор; Бражник, Евгений Владимирович, дирижёр; Титель, Александр Борухович, режиссёр; Тюменцев, Валерий Иванович, Бобровицкая, Татьяна Ивановна, исполнители партий, — за оперный спектакль «Пророк» В. Кобекина в Свердловском ГАТОБ имени А. В. Луначарского
- Некрошюс, Эймунтас Пятрович, режиссёр; Латенас, Альгирдас Антанович, Пяткявичюс, Видас Пятрович, Сморгинас, Костас Костович, Багдонас, Владас Ленгинович, исполнители ролей, — за спектакли «И дольше века длится день» Ч. Т. Айтматова (1983) и «Дядя Ваня» А. П. Чехова (1986), поставленные на сцене ГМТ Литовской ССР
- Нурымов, Чары, композитор, — за «Дастан-концерт» № 1 для флейты, гобоя и камерного оркестра и струнный квартет № 2 «Памяти Индиры Ганди»
- Коржев-Чувелёв Гелий Михайлович — за картины «Беседа», «Облака 1945 года», «Дон Кихот»
- Пылдроос, Энн Иоханнесович — за гобелен-занавес «Жизнь людей» в ДКС имени В. И. Ленина в Таллине
- Акопян, Корюн Арутюнович, Мушегян, Гурген Нерсесович, Погосян, Грачья Григорьевич, Тарханян, Артур Артаваздович, Хачикян, Спартак Еремович, архитекторы; Азизян, Григор Степанович, Цатурян, Игорь Гургенович, конструкторы; Казарян, Спартак Вирабович, строитель, — за архитектуру СКК в Ереване
- Батиашвили, Георгий Ираклиевич, Кавлашвили, Шота Дмитриевич, архитекторы, — за организацию градостроительной среды исторической части Тбилиси
1988
- Вангели, Спиридон Степанович — за книгу «Гугуцэ и его друзья». (Премия за произведения литературы и искусства для детей)
- Герман, Алексей Георгиевич, режиссёр; Володарский, Эдуард Яковлевич, автор сценария; Юркевич, Валерий Николаевич, художник; Силаев, Тигран Григорьевич (посмертно), звукооператор; Заманский, Владимир Петрович, исполнитель роли Александра Лазарева, — за художественный фильм «Проверка на дорогах» (1971) производства киностудии «Ленфильм»
- Гинзбург, Лидия Яковлевна, литературовед, — за книги «О литературном герое» (1979), «Литература в поисках реальнности» (1987)
- Дудинцев, Владимир Дмитриевич — за роман «Белые одежды» (1987)
- Котёночкин, Вячеслав Михайлович, режиссёр; Курляндский, Александр Ефимович, автор сценариев; Русаков, Светозар Кузьмич, художник, — за сериал мультипликационных фильмов «Ну, погоди!» производства студии «Союзмультфильм». (Премия за произведения литературы и искусства для детей)
- Микивер, Микк Арнольдович, режиссёр, — за спектакль «Цвета облаков» в Таллинском ГАДТ имени В. Э. Кингисеппа
- Очиаури, Георгий Алексеевич, скульптор, Алекси-Месхишвили, Владимир Шалвович (посмертно), Литанишвили, Отар Антонович, Нахуцришвили, Киазо Соломонович, архитекторы, — за мемориальный комплекс в парке Победы Тбилиси
- Подниекс, Юрис Борисович, автор сценария и режиссёр; Клецкин, Абрам Язепович и Марголин, Евгений Израилевич, авторы сценария; Залцманис, Калвис Петрович, оператор, — за документальный фильм «Легко ли быть молодым?» (1987) производства Рижской киностудии
- Покровский, Дмитрий Викторович, художественный руководитель МАНМ, — за концертные программы «Русская протяжная песня», «Композиторы и фольклористы»
- Приставкин, Анатолий Игнатьевич — за повесть «Ночевала тучка золотая» (1987)
- Самойлов (Кауфман) Давид Самойлович — за книгу стихов «Голоса за холмами» (1985)
- Туманишвили, Михаил Иванович, режиссёр, — за спектакль «Наш городок» Т. Н. Уайлдера в Театре киноактёра при киностудии «Грузия-фильм»
- Чегодаев, Андрей Дмитриевич, доктор искусствоведения, — за книгу «Эдуард Мане» (1985)
- Шевченко, Владимир Никитович (посмертно), автор сценария и режиссёр; Крипченко, Виктор Иванович и Таранченко, Владимир Васильевич, операторы, — за документально-публицистический фильм «Чернобыль. Хроника трудных недель» (1987) производства Украинской СХДФ
1989
- Ахмадулина, Белла (Изабелла) Ахатовна — за стихотворный сборник «Сад» (1987)
- Искандер, Фазиль Абдулович — за роман «Сандро из Чегема» (1973—1988)
- Можаев, Борис Андреевич — за роман «Мужики и бабы» (1976—1987)
- Тарковский, Арсений Александрович (посмертно) — за книгу стихов «От юности до старости» (1987)
- Прошкин, Александр Анатольевич, режиссёр; Дубровский, Эдгар Борисович, автор сценария; Брожовский, Борис Львович, оператор; Филиппов, Валерий Николаевич, художник; Приёмыхов, Валерий Михайлович, исполнитель роли Сергея Басаргина; Папанов, Анатолий Дмитриевич (посмертно), исполнитель роли Николая Павловича Старобогатова, — за художественный фильм «Холодное лето пятьдесят третьего…» (1987) производства киностудии «Мосфильм»
- Стреляный, Анатолий Иванович, автор сценария; Голдовская, Марина Евсеевна, режиссёр и оператор, — за телевизионный художественно-публицистический фильм «Архангельский мужик» производства ТО «Экран» Гостелерадио СССР
- Вайткус, Йонас, режиссёр, — за спектакль «Голгофа», поставленный на сцене Каунасского ГДТ
- Габриадзе, Реваз Леванович, режиссёр, — за спектакль «Осень нашей весны» (1985), поставленом на сцене Тбилисского ГТМ
- Спиваков, Владимир Теодорович, дирижёр и художественный руководитеь ГКО «Виртуозы Москвы», — за концертные программы (1986—1988)
- Федосеев, Владимир Иванович, главный дирижёр и художественный руководитель БСО Гостелерадио СССР, — за концертные программы (1986—1988)
- Греков Александр Петрович, художник; Грекова, Валентина Борисовна, искусствовед, — за восстановление фресок XIV века в памятнике новгородской архитектуры и книгу А. П. Грекова «Фрески церкви Спаса Преображения на Ковалёве» (1987)
- Обросов, Игорь Павлович — за живописный триптих «Посвящение отцу» (1986—1988)
- Пологова, Аделаида Германовна — за скульптурные композиции из цикла «Материнство»: «Успевайте петь колыбельные песни» (1983), «Иди и след мой сохрани» (1987)
- Жлобо, Николай Фёдорович, Юртин, Борис Олегович, Шильниковская, Василиса Павловна, Жлобо, Людмила Александровна, Геращенко, Дмитрий Васильевич, Белякова, Людмила Владимировна, архитекторы; Самончик, Александр Георгиевич, инженер, — за архитектурно-ландшафтные комплексы восточных районов Минска
- Кондратский, Леонид Степанович, Собчук, Николай Яковлевич, Сорокин, Роман Иванович, Ренькас, Александр Станиславович, Фурсенко, Сергей Михайлович, Харьков, Анатолий Васильевич, архитекторы; Кравченко, Владимир Иванович, председатель колхоза «Коммунист», — за архитектуру центральной части села Матусов Шполянского района Черкасской области УССР
1990
- Аверинцев, Сергей Сергеевич, ч.-к. АН СССР, Гринцер, Павел Александрович, Иванов, Вячеслав Всеволодович, Мелетинский, Елеазар Моисеевич, Рифтин, Борис Львович, ч.-к. АН СССР, Топоров, Владимир Николаевич, — за фундаментальное исследование «Мифы народов мира» (энциклопедия в 2 томах, 1987—1988, 2-е издание)
- Чичибабин (Полушин) Борис Алексеевич — за сборник стихотворений «Колокол» (1989)
- Вайнберг, Мечислав Самуилович — за камерную симфонию № 1, камерную симфонию № 2
- Греку, Михаил Григорьевич — за серию картин «Радости и грусть земли Буджака»: «Очаг в Буджаке», «К празднику весны», «Золотые зёрна», «Скорбь»
- Виноградский, Игорь Михайлович, Крышталь, Михаил Валентинович, Легошин, Владимир Константинович, Мухамедханов, Яркун Джафарович, архитекторы; Берклайд, Михаил Моисеевич, инженер-конструктор, — за архитектуру комплекса ВКНЦ АМН СССР в Москве
- Влад Станишевский — за серию офортов к эстонскому переводу поэмы А. С. Пушкина «Медный всадник».
1991
- Анисимов, Александр Викторович, доктор архитектуры; Гнедовский, Юрий Петрович, заслуженный архитектор РСФСР; Таранцев, Борис Иванович, кандидат архитектуры; Белицкий, Владимир Ильич, Герасимов, Игорь Олегович, инженеры-конструкторы, — за архитектуру театрального комплекса на Таганке в Москве.
- Астафьев, Виктор Петрович, писатель — за повесть «Зрячий посох» (1988)
- Аширов, Какаджан, заслуженный деятель искусств Туркменистана, режиссёр; Амансахатов, Бердыгулы, художник; Хыдыров, Данатар, композитор; Бердыев, Чары; Аширова, Гульнабад, народная артистка Туркменистана; Бекиев, Мухаммед; Аннабердыев, Тора, заслуженный артист Туркменистана; Оразов, Айдогды, заслуженный артист Туркменистана, исполнители ролей, — за спектакль «Джан» в Туркменском государственном экспериментальном молодёжном театре.
- Машбаш, Исхак Шумафович, писатель — за роман «Раскаты далекого грома».
- Окуджава, Булат Шалвович, писатель — за сборник стихотворений «Посвящается Вам» (1988)
- Миндадзе, Александр Анатольевич, автор сценария; Абдрашитов, Вадим Юсупович, режиссёр; Евстигнеев, Денис Евгеньевич, оператор; Толкачёв, Александр Никитович, художник; Дашкевич, Владимир Сергеевич, композитор; Тереховская, Лилия Алексеевна, звукорежиссёр; Борисов Олег (Альберт) Иванович, исполнитель роли Андрея Андреевича Гудионова; Беляев, Юрий Викторович, исполнитель роли Павла Сергеевича Клюева, — за художественный фильм «Слуга» (1988) производства киностудии «Мосфильм»
- Некрасов Николай Николаевич, народный артист СССР, художественный руководитель Академического оркестра русских народных инструментов Гостелерадио, — за концертные программы 1988—1990 гг.
- Ополовников, Александр Викторович, доктор архитектуры, заслуженный архитектор РСФСР, — за цикл работ по истории русского деревянного зодчества: «Русское деревянное зодчество. Гражданское зодчество», «Русское деревянное зодчество. Культовое зодчество», «Сокровища русского Севера».
Источники
- Постановление ЦК КПСС и СМ СССР «О присуждении Государственных премий СССР в области литературы, искусства и архитектуры». Газета «Правда» от 6. 11. 1967, 1981; 7. 11. 1968—1980, 1983—1990; 5. 11. 1982.
- Постановление ЦК КПСС, Совмина СССР от 1 ноября 1988 № 1303 «О присуждении государственных премий СССР 1988 года в области литературы, искусства и архитектуры»
- Указ Президента СССР от 11 декабря 1991 № УП-3012 «О присуждении Государственных премий СССР 1991 года в области литературы, искусства и архитектуры»
Напишите отзыв о статье "Лауреаты Государственной премии СССР в области литературы, искусства и архитектуры"
Отрывок, характеризующий Лауреаты Государственной премии СССР в области литературы, искусства и архитектуры
Принимая все более и более мелкие единицы движения, мы только приближаемся к решению вопроса, но никогда не достигаем его. Только допустив бесконечно малую величину и восходящую от нее прогрессию до одной десятой и взяв сумму этой геометрической прогрессии, мы достигаем решения вопроса. Новая отрасль математики, достигнув искусства обращаться с бесконечно малыми величинами, и в других более сложных вопросах движения дает теперь ответы на вопросы, казавшиеся неразрешимыми.Эта новая, неизвестная древним, отрасль математики, при рассмотрении вопросов движения, допуская бесконечно малые величины, то есть такие, при которых восстановляется главное условие движения (абсолютная непрерывность), тем самым исправляет ту неизбежную ошибку, которую ум человеческий не может не делать, рассматривая вместо непрерывного движения отдельные единицы движения.
В отыскании законов исторического движения происходит совершенно то же.
Движение человечества, вытекая из бесчисленного количества людских произволов, совершается непрерывно.
Постижение законов этого движения есть цель истории. Но для того, чтобы постигнуть законы непрерывного движения суммы всех произволов людей, ум человеческий допускает произвольные, прерывные единицы. Первый прием истории состоит в том, чтобы, взяв произвольный ряд непрерывных событий, рассматривать его отдельно от других, тогда как нет и не может быть начала никакого события, а всегда одно событие непрерывно вытекает из другого. Второй прием состоит в том, чтобы рассматривать действие одного человека, царя, полководца, как сумму произволов людей, тогда как сумма произволов людских никогда не выражается в деятельности одного исторического лица.
Историческая наука в движении своем постоянно принимает все меньшие и меньшие единицы для рассмотрения и этим путем стремится приблизиться к истине. Но как ни мелки единицы, которые принимает история, мы чувствуем, что допущение единицы, отделенной от другой, допущение начала какого нибудь явления и допущение того, что произволы всех людей выражаются в действиях одного исторического лица, ложны сами в себе.
Всякий вывод истории, без малейшего усилия со стороны критики, распадается, как прах, ничего не оставляя за собой, только вследствие того, что критика избирает за предмет наблюдения большую или меньшую прерывную единицу; на что она всегда имеет право, так как взятая историческая единица всегда произвольна.
Только допустив бесконечно малую единицу для наблюдения – дифференциал истории, то есть однородные влечения людей, и достигнув искусства интегрировать (брать суммы этих бесконечно малых), мы можем надеяться на постигновение законов истории.
Первые пятнадцать лет XIX столетия в Европе представляют необыкновенное движение миллионов людей. Люди оставляют свои обычные занятия, стремятся с одной стороны Европы в другую, грабят, убивают один другого, торжествуют и отчаиваются, и весь ход жизни на несколько лет изменяется и представляет усиленное движение, которое сначала идет возрастая, потом ослабевая. Какая причина этого движения или по каким законам происходило оно? – спрашивает ум человеческий.
Историки, отвечая на этот вопрос, излагают нам деяния и речи нескольких десятков людей в одном из зданий города Парижа, называя эти деяния и речи словом революция; потом дают подробную биографию Наполеона и некоторых сочувственных и враждебных ему лиц, рассказывают о влиянии одних из этих лиц на другие и говорят: вот отчего произошло это движение, и вот законы его.
Но ум человеческий не только отказывается верить в это объяснение, но прямо говорит, что прием объяснения не верен, потому что при этом объяснении слабейшее явление принимается за причину сильнейшего. Сумма людских произволов сделала и революцию и Наполеона, и только сумма этих произволов терпела их и уничтожила.
«Но всякий раз, когда были завоевания, были завоеватели; всякий раз, когда делались перевороты в государстве, были великие люди», – говорит история. Действительно, всякий раз, когда являлись завоеватели, были и войны, отвечает ум человеческий, но это не доказывает, чтобы завоеватели были причинами войн и чтобы возможно было найти законы войны в личной деятельности одного человека. Всякий раз, когда я, глядя на свои часы, вижу, что стрелка подошла к десяти, я слышу, что в соседней церкви начинается благовест, но из того, что всякий раз, что стрелка приходит на десять часов тогда, как начинается благовест, я не имею права заключить, что положение стрелки есть причина движения колоколов.
Всякий раз, как я вижу движение паровоза, я слышу звук свиста, вижу открытие клапана и движение колес; но из этого я не имею права заключить, что свист и движение колес суть причины движения паровоза.
Крестьяне говорят, что поздней весной дует холодный ветер, потому что почка дуба развертывается, и действительно, всякую весну дует холодный ветер, когда развертывается дуб. Но хотя причина дующего при развертыванье дуба холодного ветра мне неизвестна, я не могу согласиться с крестьянами в том, что причина холодного ветра есть раэвертыванье почки дуба, потому только, что сила ветра находится вне влияний почки. Я вижу только совпадение тех условий, которые бывают во всяком жизненном явлении, и вижу, что, сколько бы и как бы подробно я ни наблюдал стрелку часов, клапан и колеса паровоза и почку дуба, я не узнаю причину благовеста, движения паровоза и весеннего ветра. Для этого я должен изменить совершенно свою точку наблюдения и изучать законы движения пара, колокола и ветра. То же должна сделать история. И попытки этого уже были сделаны.
Для изучения законов истории мы должны изменить совершенно предмет наблюдения, оставить в покое царей, министров и генералов, а изучать однородные, бесконечно малые элементы, которые руководят массами. Никто не может сказать, насколько дано человеку достигнуть этим путем понимания законов истории; но очевидно, что на этом пути только лежит возможность уловления исторических законов и что на этом пути не положено еще умом человеческим одной миллионной доли тех усилий, которые положены историками на описание деяний различных царей, полководцев и министров и на изложение своих соображений по случаю этих деяний.
Силы двунадесяти языков Европы ворвались в Россию. Русское войско и население отступают, избегая столкновения, до Смоленска и от Смоленска до Бородина. Французское войско с постоянно увеличивающеюся силой стремительности несется к Москве, к цели своего движения. Сила стремительности его, приближаясь к цели, увеличивается подобно увеличению быстроты падающего тела по мере приближения его к земле. Назади тысяча верст голодной, враждебной страны; впереди десятки верст, отделяющие от цели. Это чувствует всякий солдат наполеоновской армии, и нашествие надвигается само собой, по одной силе стремительности.
В русском войске по мере отступления все более и более разгорается дух озлобления против врага: отступая назад, оно сосредоточивается и нарастает. Под Бородиным происходит столкновение. Ни то, ни другое войско не распадаются, но русское войско непосредственно после столкновения отступает так же необходимо, как необходимо откатывается шар, столкнувшись с другим, с большей стремительностью несущимся на него шаром; и так же необходимо (хотя и потерявший всю свою силу в столкновении) стремительно разбежавшийся шар нашествия прокатывается еще некоторое пространство.
Русские отступают за сто двадцать верст – за Москву, французы доходят до Москвы и там останавливаются. В продолжение пяти недель после этого нет ни одного сражения. Французы не двигаются. Подобно смертельно раненному зверю, который, истекая кровью, зализывает свои раны, они пять недель остаются в Москве, ничего не предпринимая, и вдруг, без всякой новой причины, бегут назад: бросаются на Калужскую дорогу (и после победы, так как опять поле сражения осталось за ними под Малоярославцем), не вступая ни в одно серьезное сражение, бегут еще быстрее назад в Смоленск, за Смоленск, за Вильну, за Березину и далее.
В вечер 26 го августа и Кутузов, и вся русская армия были уверены, что Бородинское сражение выиграно. Кутузов так и писал государю. Кутузов приказал готовиться на новый бой, чтобы добить неприятеля не потому, чтобы он хотел кого нибудь обманывать, но потому, что он знал, что враг побежден, так же как знал это каждый из участников сражения.
Но в тот же вечер и на другой день стали, одно за другим, приходить известия о потерях неслыханных, о потере половины армии, и новое сражение оказалось физически невозможным.
Нельзя было давать сражения, когда еще не собраны были сведения, не убраны раненые, не пополнены снаряды, не сочтены убитые, не назначены новые начальники на места убитых, не наелись и не выспались люди.
А вместе с тем сейчас же после сражения, на другое утро, французское войско (по той стремительной силе движения, увеличенного теперь как бы в обратном отношении квадратов расстояний) уже надвигалось само собой на русское войско. Кутузов хотел атаковать на другой день, и вся армия хотела этого. Но для того чтобы атаковать, недостаточно желания сделать это; нужно, чтоб была возможность это сделать, а возможности этой не было. Нельзя было не отступить на один переход, потом точно так же нельзя было не отступить на другой и на третий переход, и наконец 1 го сентября, – когда армия подошла к Москве, – несмотря на всю силу поднявшегося чувства в рядах войск, сила вещей требовала того, чтобы войска эти шли за Москву. И войска отступили ещо на один, на последний переход и отдали Москву неприятелю.
Для тех людей, которые привыкли думать, что планы войн и сражений составляются полководцами таким же образом, как каждый из нас, сидя в своем кабинете над картой, делает соображения о том, как и как бы он распорядился в таком то и таком то сражении, представляются вопросы, почему Кутузов при отступлении не поступил так то и так то, почему он не занял позиции прежде Филей, почему он не отступил сразу на Калужскую дорогу, оставил Москву, и т. д. Люди, привыкшие так думать, забывают или не знают тех неизбежных условий, в которых всегда происходит деятельность всякого главнокомандующего. Деятельность полководца не имеет ни малейшего подобия с тою деятельностью, которую мы воображаем себе, сидя свободно в кабинете, разбирая какую нибудь кампанию на карте с известным количеством войска, с той и с другой стороны, и в известной местности, и начиная наши соображения с какого нибудь известного момента. Главнокомандующий никогда не бывает в тех условиях начала какого нибудь события, в которых мы всегда рассматриваем событие. Главнокомандующий всегда находится в средине движущегося ряда событий, и так, что никогда, ни в какую минуту, он не бывает в состоянии обдумать все значение совершающегося события. Событие незаметно, мгновение за мгновением, вырезается в свое значение, и в каждый момент этого последовательного, непрерывного вырезывания события главнокомандующий находится в центре сложнейшей игры, интриг, забот, зависимости, власти, проектов, советов, угроз, обманов, находится постоянно в необходимости отвечать на бесчисленное количество предлагаемых ему, всегда противоречащих один другому, вопросов.
Нам пресерьезно говорят ученые военные, что Кутузов еще гораздо прежде Филей должен был двинуть войска на Калужскую дорогу, что даже кто то предлагал таковой проект. Но перед главнокомандующим, особенно в трудную минуту, бывает не один проект, а всегда десятки одновременно. И каждый из этих проектов, основанных на стратегии и тактике, противоречит один другому. Дело главнокомандующего, казалось бы, состоит только в том, чтобы выбрать один из этих проектов. Но и этого он не может сделать. События и время не ждут. Ему предлагают, положим, 28 го числа перейти на Калужскую дорогу, но в это время прискакивает адъютант от Милорадовича и спрашивает, завязывать ли сейчас дело с французами или отступить. Ему надо сейчас, сию минуту, отдать приказанье. А приказанье отступить сбивает нас с поворота на Калужскую дорогу. И вслед за адъютантом интендант спрашивает, куда везти провиант, а начальник госпиталей – куда везти раненых; а курьер из Петербурга привозит письмо государя, не допускающее возможности оставить Москву, а соперник главнокомандующего, тот, кто подкапывается под него (такие всегда есть, и не один, а несколько), предлагает новый проект, диаметрально противоположный плану выхода на Калужскую дорогу; а силы самого главнокомандующего требуют сна и подкрепления; а обойденный наградой почтенный генерал приходит жаловаться, а жители умоляют о защите; посланный офицер для осмотра местности приезжает и доносит совершенно противоположное тому, что говорил перед ним посланный офицер; а лазутчик, пленный и делавший рекогносцировку генерал – все описывают различно положение неприятельской армии. Люди, привыкшие не понимать или забывать эти необходимые условия деятельности всякого главнокомандующего, представляют нам, например, положение войск в Филях и при этом предполагают, что главнокомандующий мог 1 го сентября совершенно свободно разрешать вопрос об оставлении или защите Москвы, тогда как при положении русской армии в пяти верстах от Москвы вопроса этого не могло быть. Когда же решился этот вопрос? И под Дриссой, и под Смоленском, и ощутительнее всего 24 го под Шевардиным, и 26 го под Бородиным, и в каждый день, и час, и минуту отступления от Бородина до Филей.
Русские войска, отступив от Бородина, стояли у Филей. Ермолов, ездивший для осмотра позиции, подъехал к фельдмаршалу.
– Драться на этой позиции нет возможности, – сказал он. Кутузов удивленно посмотрел на него и заставил его повторить сказанные слова. Когда он проговорил, Кутузов протянул ему руку.
– Дай ка руку, – сказал он, и, повернув ее так, чтобы ощупать его пульс, он сказал: – Ты нездоров, голубчик. Подумай, что ты говоришь.
Кутузов на Поклонной горе, в шести верстах от Дорогомиловской заставы, вышел из экипажа и сел на лавку на краю дороги. Огромная толпа генералов собралась вокруг него. Граф Растопчин, приехав из Москвы, присоединился к ним. Все это блестящее общество, разбившись на несколько кружков, говорило между собой о выгодах и невыгодах позиции, о положении войск, о предполагаемых планах, о состоянии Москвы, вообще о вопросах военных. Все чувствовали, что хотя и не были призваны на то, что хотя это не было так названо, но что это был военный совет. Разговоры все держались в области общих вопросов. Ежели кто и сообщал или узнавал личные новости, то про это говорилось шепотом, и тотчас переходили опять к общим вопросам: ни шуток, ни смеха, ни улыбок даже не было заметно между всеми этими людьми. Все, очевидно, с усилием, старались держаться на высота положения. И все группы, разговаривая между собой, старались держаться в близости главнокомандующего (лавка которого составляла центр в этих кружках) и говорили так, чтобы он мог их слышать. Главнокомандующий слушал и иногда переспрашивал то, что говорили вокруг него, но сам не вступал в разговор и не выражал никакого мнения. Большей частью, послушав разговор какого нибудь кружка, он с видом разочарования, – как будто совсем не о том они говорили, что он желал знать, – отворачивался. Одни говорили о выбранной позиции, критикуя не столько самую позицию, сколько умственные способности тех, которые ее выбрали; другие доказывали, что ошибка была сделана прежде, что надо было принять сраженье еще третьего дня; третьи говорили о битве при Саламанке, про которую рассказывал только что приехавший француз Кросар в испанском мундире. (Француз этот вместе с одним из немецких принцев, служивших в русской армии, разбирал осаду Сарагоссы, предвидя возможность так же защищать Москву.) В четвертом кружке граф Растопчин говорил о том, что он с московской дружиной готов погибнуть под стенами столицы, но что все таки он не может не сожалеть о той неизвестности, в которой он был оставлен, и что, ежели бы он это знал прежде, было бы другое… Пятые, выказывая глубину своих стратегических соображений, говорили о том направлении, которое должны будут принять войска. Шестые говорили совершенную бессмыслицу. Лицо Кутузова становилось все озабоченнее и печальнее. Из всех разговоров этих Кутузов видел одно: защищать Москву не было никакой физической возможности в полном значении этих слов, то есть до такой степени не было возможности, что ежели бы какой нибудь безумный главнокомандующий отдал приказ о даче сражения, то произошла бы путаница и сражения все таки бы не было; не было бы потому, что все высшие начальники не только признавали эту позицию невозможной, но в разговорах своих обсуждали только то, что произойдет после несомненного оставления этой позиции. Как же могли начальники вести свои войска на поле сражения, которое они считали невозможным? Низшие начальники, даже солдаты (которые тоже рассуждают), также признавали позицию невозможной и потому не могли идти драться с уверенностью поражения. Ежели Бенигсен настаивал на защите этой позиции и другие еще обсуждали ее, то вопрос этот уже не имел значения сам по себе, а имел значение только как предлог для спора и интриги. Это понимал Кутузов.
Бенигсен, выбрав позицию, горячо выставляя свой русский патриотизм (которого не мог, не морщась, выслушивать Кутузов), настаивал на защите Москвы. Кутузов ясно как день видел цель Бенигсена: в случае неудачи защиты – свалить вину на Кутузова, доведшего войска без сражения до Воробьевых гор, а в случае успеха – себе приписать его; в случае же отказа – очистить себя в преступлении оставления Москвы. Но этот вопрос интриги не занимал теперь старого человека. Один страшный вопрос занимал его. И на вопрос этот он ни от кого не слышал ответа. Вопрос состоял для него теперь только в том: «Неужели это я допустил до Москвы Наполеона, и когда же я это сделал? Когда это решилось? Неужели вчера, когда я послал к Платову приказ отступить, или третьего дня вечером, когда я задремал и приказал Бенигсену распорядиться? Или еще прежде?.. но когда, когда же решилось это страшное дело? Москва должна быть оставлена. Войска должны отступить, и надо отдать это приказание». Отдать это страшное приказание казалось ему одно и то же, что отказаться от командования армией. А мало того, что он любил власть, привык к ней (почет, отдаваемый князю Прозоровскому, при котором он состоял в Турции, дразнил его), он был убежден, что ему было предназначено спасение России и что потому только, против воли государя и по воле народа, он был избрал главнокомандующим. Он был убежден, что он один и этих трудных условиях мог держаться во главе армии, что он один во всем мире был в состоянии без ужаса знать своим противником непобедимого Наполеона; и он ужасался мысли о том приказании, которое он должен был отдать. Но надо было решить что нибудь, надо было прекратить эти разговоры вокруг него, которые начинали принимать слишком свободный характер.
Он подозвал к себе старших генералов.
– Ma tete fut elle bonne ou mauvaise, n'a qu'a s'aider d'elle meme, [Хороша ли, плоха ли моя голова, а положиться больше не на кого,] – сказал он, вставая с лавки, и поехал в Фили, где стояли его экипажи.
В просторной, лучшей избе мужика Андрея Савостьянова в два часа собрался совет. Мужики, бабы и дети мужицкой большой семьи теснились в черной избе через сени. Одна только внучка Андрея, Малаша, шестилетняя девочка, которой светлейший, приласкав ее, дал за чаем кусок сахара, оставалась на печи в большой избе. Малаша робко и радостно смотрела с печи на лица, мундиры и кресты генералов, одного за другим входивших в избу и рассаживавшихся в красном углу, на широких лавках под образами. Сам дедушка, как внутренне называла Maлаша Кутузова, сидел от них особо, в темном углу за печкой. Он сидел, глубоко опустившись в складное кресло, и беспрестанно покряхтывал и расправлял воротник сюртука, который, хотя и расстегнутый, все как будто жал его шею. Входившие один за другим подходили к фельдмаршалу; некоторым он пожимал руку, некоторым кивал головой. Адъютант Кайсаров хотел было отдернуть занавеску в окне против Кутузова, но Кутузов сердито замахал ему рукой, и Кайсаров понял, что светлейший не хочет, чтобы видели его лицо.
Вокруг мужицкого елового стола, на котором лежали карты, планы, карандаши, бумаги, собралось так много народа, что денщики принесли еще лавку и поставили у стола. На лавку эту сели пришедшие: Ермолов, Кайсаров и Толь. Под самыми образами, на первом месте, сидел с Георгием на шее, с бледным болезненным лицом и с своим высоким лбом, сливающимся с голой головой, Барклай де Толли. Второй уже день он мучился лихорадкой, и в это самое время его знобило и ломало. Рядом с ним сидел Уваров и негромким голосом (как и все говорили) что то, быстро делая жесты, сообщал Барклаю. Маленький, кругленький Дохтуров, приподняв брови и сложив руки на животе, внимательно прислушивался. С другой стороны сидел, облокотивши на руку свою широкую, с смелыми чертами и блестящими глазами голову, граф Остерман Толстой и казался погруженным в свои мысли. Раевский с выражением нетерпения, привычным жестом наперед курчавя свои черные волосы на висках, поглядывал то на Кутузова, то на входную дверь. Твердое, красивое и доброе лицо Коновницына светилось нежной и хитрой улыбкой. Он встретил взгляд Малаши и глазами делал ей знаки, которые заставляли девочку улыбаться.
Все ждали Бенигсена, который доканчивал свой вкусный обед под предлогом нового осмотра позиции. Его ждали от четырех до шести часов, и во все это время не приступали к совещанию и тихими голосами вели посторонние разговоры.
Только когда в избу вошел Бенигсен, Кутузов выдвинулся из своего угла и подвинулся к столу, но настолько, что лицо его не было освещено поданными на стол свечами.
Бенигсен открыл совет вопросом: «Оставить ли без боя священную и древнюю столицу России или защищать ее?» Последовало долгое и общее молчание. Все лица нахмурились, и в тишине слышалось сердитое кряхтенье и покашливанье Кутузова. Все глаза смотрели на него. Малаша тоже смотрела на дедушку. Она ближе всех была к нему и видела, как лицо его сморщилось: он точно собрался плакать. Но это продолжалось недолго.
– Священную древнюю столицу России! – вдруг заговорил он, сердитым голосом повторяя слова Бенигсена и этим указывая на фальшивую ноту этих слов. – Позвольте вам сказать, ваше сиятельство, что вопрос этот не имеет смысла для русского человека. (Он перевалился вперед своим тяжелым телом.) Такой вопрос нельзя ставить, и такой вопрос не имеет смысла. Вопрос, для которого я просил собраться этих господ, это вопрос военный. Вопрос следующий: «Спасенье России в армии. Выгоднее ли рисковать потерею армии и Москвы, приняв сраженье, или отдать Москву без сражения? Вот на какой вопрос я желаю знать ваше мнение». (Он откачнулся назад на спинку кресла.)
Начались прения. Бенигсен не считал еще игру проигранною. Допуская мнение Барклая и других о невозможности принять оборонительное сражение под Филями, он, проникнувшись русским патриотизмом и любовью к Москве, предлагал перевести войска в ночи с правого на левый фланг и ударить на другой день на правое крыло французов. Мнения разделились, были споры в пользу и против этого мнения. Ермолов, Дохтуров и Раевский согласились с мнением Бенигсена. Руководимые ли чувством потребности жертвы пред оставлением столицы или другими личными соображениями, но эти генералы как бы не понимали того, что настоящий совет не мог изменить неизбежного хода дел и что Москва уже теперь оставлена. Остальные генералы понимали это и, оставляя в стороне вопрос о Москве, говорили о том направлении, которое в своем отступлении должно было принять войско. Малаша, которая, не спуская глаз, смотрела на то, что делалось перед ней, иначе понимала значение этого совета. Ей казалось, что дело было только в личной борьбе между «дедушкой» и «длиннополым», как она называла Бенигсена. Она видела, что они злились, когда говорили друг с другом, и в душе своей она держала сторону дедушки. В средине разговора она заметила быстрый лукавый взгляд, брошенный дедушкой на Бенигсена, и вслед за тем, к радости своей, заметила, что дедушка, сказав что то длиннополому, осадил его: Бенигсен вдруг покраснел и сердито прошелся по избе. Слова, так подействовавшие на Бенигсена, были спокойным и тихим голосом выраженное Кутузовым мнение о выгоде и невыгоде предложения Бенигсена: о переводе в ночи войск с правого на левый фланг для атаки правого крыла французов.
– Я, господа, – сказал Кутузов, – не могу одобрить плана графа. Передвижения войск в близком расстоянии от неприятеля всегда бывают опасны, и военная история подтверждает это соображение. Так, например… (Кутузов как будто задумался, приискивая пример и светлым, наивным взглядом глядя на Бенигсена.) Да вот хоть бы Фридландское сражение, которое, как я думаю, граф хорошо помнит, было… не вполне удачно только оттого, что войска наши перестроивались в слишком близком расстоянии от неприятеля… – Последовало, показавшееся всем очень продолжительным, минутное молчание.
Прения опять возобновились, но часто наступали перерывы, и чувствовалось, что говорить больше не о чем.
Во время одного из таких перерывов Кутузов тяжело вздохнул, как бы сбираясь говорить. Все оглянулись на него.
– Eh bien, messieurs! Je vois que c'est moi qui payerai les pots casses, [Итак, господа, стало быть, мне платить за перебитые горшки,] – сказал он. И, медленно приподнявшись, он подошел к столу. – Господа, я слышал ваши мнения. Некоторые будут несогласны со мной. Но я (он остановился) властью, врученной мне моим государем и отечеством, я – приказываю отступление.
Вслед за этим генералы стали расходиться с той же торжественной и молчаливой осторожностью, с которой расходятся после похорон.
Некоторые из генералов негромким голосом, совсем в другом диапазоне, чем когда они говорили на совете, передали кое что главнокомандующему.
Малаша, которую уже давно ждали ужинать, осторожно спустилась задом с полатей, цепляясь босыми ножонками за уступы печки, и, замешавшись между ног генералов, шмыгнула в дверь.
Отпустив генералов, Кутузов долго сидел, облокотившись на стол, и думал все о том же страшном вопросе: «Когда же, когда же наконец решилось то, что оставлена Москва? Когда было сделано то, что решило вопрос, и кто виноват в этом?»
– Этого, этого я не ждал, – сказал он вошедшему к нему, уже поздно ночью, адъютанту Шнейдеру, – этого я не ждал! Этого я не думал!
– Вам надо отдохнуть, ваша светлость, – сказал Шнейдер.
– Да нет же! Будут же они лошадиное мясо жрать, как турки, – не отвечая, прокричал Кутузов, ударяя пухлым кулаком по столу, – будут и они, только бы…
В противоположность Кутузову, в то же время, в событии еще более важнейшем, чем отступление армии без боя, в оставлении Москвы и сожжении ее, Растопчин, представляющийся нам руководителем этого события, действовал совершенно иначе.
Событие это – оставление Москвы и сожжение ее – было так же неизбежно, как и отступление войск без боя за Москву после Бородинского сражения.
Каждый русский человек, не на основании умозаключений, а на основании того чувства, которое лежит в нас и лежало в наших отцах, мог бы предсказать то, что совершилось.
Начиная от Смоленска, во всех городах и деревнях русской земли, без участия графа Растопчина и его афиш, происходило то же самое, что произошло в Москве. Народ с беспечностью ждал неприятеля, не бунтовал, не волновался, никого не раздирал на куски, а спокойно ждал своей судьбы, чувствуя в себе силы в самую трудную минуту найти то, что должно было сделать. И как только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя свое имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что осталось.
Сознание того, что это так будет, и всегда так будет, лежало и лежит в душе русского человека. И сознание это и, более того, предчувствие того, что Москва будет взята, лежало в русском московском обществе 12 го года. Те, которые стали выезжать из Москвы еще в июле и начале августа, показали, что они ждали этого. Те, которые выезжали с тем, что они могли захватить, оставляя дома и половину имущества, действовали так вследствие того скрытого (latent) патриотизма, который выражается не фразами, не убийством детей для спасения отечества и т. п. неестественными действиями, а который выражается незаметно, просто, органически и потому производит всегда самые сильные результаты.
«Стыдно бежать от опасности; только трусы бегут из Москвы», – говорили им. Растопчин в своих афишках внушал им, что уезжать из Москвы было позорно. Им совестно было получать наименование трусов, совестно было ехать, но они все таки ехали, зная, что так надо было. Зачем они ехали? Нельзя предположить, чтобы Растопчин напугал их ужасами, которые производил Наполеон в покоренных землях. Уезжали, и первые уехали богатые, образованные люди, знавшие очень хорошо, что Вена и Берлин остались целы и что там, во время занятия их Наполеоном, жители весело проводили время с обворожительными французами, которых так любили тогда русские мужчины и в особенности дамы.
Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего. Они уезжали и до Бородинского сражения, и еще быстрее после Бородинского сражения, невзирая на воззвания к защите, несмотря на заявления главнокомандующего Москвы о намерении его поднять Иверскую и идти драться, и на воздушные шары, которые должны были погубить французов, и несмотря на весь тот вздор, о котором нисал Растопчин в своих афишах. Они знали, что войско должно драться, и что ежели оно не может, то с барышнями и дворовыми людьми нельзя идти на Три Горы воевать с Наполеоном, а что надо уезжать, как ни жалко оставлять на погибель свое имущество. Они уезжали и не думали о величественном значении этой громадной, богатой столицы, оставленной жителями и, очевидно, сожженной (большой покинутый деревянный город необходимо должен был сгореть); они уезжали каждый для себя, а вместе с тем только вследствие того, что они уехали, и совершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшей славой русского народа. Та барыня, которая еще в июне месяце с своими арапами и шутихами поднималась из Москвы в саратовскую деревню, с смутным сознанием того, что она Бонапарту не слуга, и со страхом, чтобы ее не остановили по приказанию графа Растопчина, делала просто и истинно то великое дело, которое спасло Россию. Граф же Растопчин, который то стыдил тех, которые уезжали, то вывозил присутственные места, то выдавал никуда не годное оружие пьяному сброду, то поднимал образа, то запрещал Августину вывозить мощи и иконы, то захватывал все частные подводы, бывшие в Москве, то на ста тридцати шести подводах увозил делаемый Леппихом воздушный шар, то намекал на то, что он сожжет Москву, то рассказывал, как он сжег свой дом и написал прокламацию французам, где торжественно упрекал их, что они разорили его детский приют; то принимал славу сожжения Москвы, то отрекался от нее, то приказывал народу ловить всех шпионов и приводить к нему, то упрекал за это народ, то высылал всех французов из Москвы, то оставлял в городе г жу Обер Шальме, составлявшую центр всего французского московского населения, а без особой вины приказывал схватить и увезти в ссылку старого почтенного почт директора Ключарева; то сбирал народ на Три Горы, чтобы драться с французами, то, чтобы отделаться от этого народа, отдавал ему на убийство человека и сам уезжал в задние ворота; то говорил, что он не переживет несчастия Москвы, то писал в альбомы по французски стихи о своем участии в этом деле, – этот человек не понимал значения совершающегося события, а хотел только что то сделать сам, удивить кого то, что то совершить патриотически геройское и, как мальчик, резвился над величавым и неизбежным событием оставления и сожжения Москвы и старался своей маленькой рукой то поощрять, то задерживать течение громадного, уносившего его вместе с собой, народного потока.
Элен, возвратившись вместе с двором из Вильны в Петербург, находилась в затруднительном положении.
В Петербурге Элен пользовалась особым покровительством вельможи, занимавшего одну из высших должностей в государстве. В Вильне же она сблизилась с молодым иностранным принцем. Когда она возвратилась в Петербург, принц и вельможа были оба в Петербурге, оба заявляли свои права, и для Элен представилась новая еще в ее карьере задача: сохранить свою близость отношений с обоими, не оскорбив ни одного.
То, что показалось бы трудным и даже невозможным для другой женщины, ни разу не заставило задуматься графиню Безухову, недаром, видно, пользовавшуюся репутацией умнейшей женщины. Ежели бы она стала скрывать свои поступки, выпутываться хитростью из неловкого положения, она бы этим самым испортила свое дело, сознав себя виноватою; но Элен, напротив, сразу, как истинно великий человек, который может все то, что хочет, поставила себя в положение правоты, в которую она искренно верила, а всех других в положение виноватости.
В первый раз, как молодое иностранное лицо позволило себе делать ей упреки, она, гордо подняв свою красивую голову и вполуоборот повернувшись к нему, твердо сказала:
– Voila l'egoisme et la cruaute des hommes! Je ne m'attendais pas a autre chose. Za femme se sacrifie pour vous, elle souffre, et voila sa recompense. Quel droit avez vous, Monseigneur, de me demander compte de mes amities, de mes affections? C'est un homme qui a ete plus qu'un pere pour moi. [Вот эгоизм и жестокость мужчин! Я ничего лучшего и не ожидала. Женщина приносит себя в жертву вам; она страдает, и вот ей награда. Ваше высочество, какое имеете вы право требовать от меня отчета в моих привязанностях и дружеских чувствах? Это человек, бывший для меня больше чем отцом.]
Лицо хотело что то сказать. Элен перебила его.
– Eh bien, oui, – сказала она, – peut etre qu'il a pour moi d'autres sentiments que ceux d'un pere, mais ce n'est; pas une raison pour que je lui ferme ma porte. Je ne suis pas un homme pour etre ingrate. Sachez, Monseigneur, pour tout ce qui a rapport a mes sentiments intimes, je ne rends compte qu'a Dieu et a ma conscience, [Ну да, может быть, чувства, которые он питает ко мне, не совсем отеческие; но ведь из за этого не следует же мне отказывать ему от моего дома. Я не мужчина, чтобы платить неблагодарностью. Да будет известно вашему высочеству, что в моих задушевных чувствах я отдаю отчет только богу и моей совести.] – кончила она, дотрогиваясь рукой до высоко поднявшейся красивой груди и взглядывая на небо.
– Mais ecoutez moi, au nom de Dieu. [Но выслушайте меня, ради бога.]
– Epousez moi, et je serai votre esclave. [Женитесь на мне, и я буду вашею рабою.]
– Mais c'est impossible. [Но это невозможно.]
– Vous ne daignez pas descende jusqu'a moi, vous… [Вы не удостаиваете снизойти до брака со мною, вы…] – заплакав, сказала Элен.
Лицо стало утешать ее; Элен же сквозь слезы говорила (как бы забывшись), что ничто не может мешать ей выйти замуж, что есть примеры (тогда еще мало было примеров, но она назвала Наполеона и других высоких особ), что она никогда не была женою своего мужа, что она была принесена в жертву.
– Но законы, религия… – уже сдаваясь, говорило лицо.
– Законы, религия… На что бы они были выдуманы, ежели бы они не могли сделать этого! – сказала Элен.
Важное лицо было удивлено тем, что такое простое рассуждение могло не приходить ему в голову, и обратилось за советом к святым братьям Общества Иисусова, с которыми оно находилось в близких отношениях.
Через несколько дней после этого, на одном из обворожительных праздников, который давала Элен на своей даче на Каменном острову, ей был представлен немолодой, с белыми как снег волосами и черными блестящими глазами, обворожительный m r de Jobert, un jesuite a robe courte, [г н Жобер, иезуит в коротком платье,] который долго в саду, при свете иллюминации и при звуках музыки, беседовал с Элен о любви к богу, к Христу, к сердцу божьей матери и об утешениях, доставляемых в этой и в будущей жизни единою истинною католическою религией. Элен была тронута, и несколько раз у нее и у m r Jobert в глазах стояли слезы и дрожал голос. Танец, на который кавалер пришел звать Элен, расстроил ее беседу с ее будущим directeur de conscience [блюстителем совести]; но на другой день m r de Jobert пришел один вечером к Элен и с того времени часто стал бывать у нее.
В один день он сводил графиню в католический храм, где она стала на колени перед алтарем, к которому она была подведена. Немолодой обворожительный француз положил ей на голову руки, и, как она сама потом рассказывала, она почувствовала что то вроде дуновения свежего ветра, которое сошло ей в душу. Ей объяснили, что это была la grace [благодать].
Потом ей привели аббата a robe longue [в длинном платье], он исповедовал ее и отпустил ей грехи ее. На другой день ей принесли ящик, в котором было причастие, и оставили ей на дому для употребления. После нескольких дней Элен, к удовольствию своему, узнала, что она теперь вступила в истинную католическую церковь и что на днях сам папа узнает о ней и пришлет ей какую то бумагу.
Все, что делалось за это время вокруг нее и с нею, все это внимание, обращенное на нее столькими умными людьми и выражающееся в таких приятных, утонченных формах, и голубиная чистота, в которой она теперь находилась (она носила все это время белые платья с белыми лентами), – все это доставляло ей удовольствие; но из за этого удовольствия она ни на минуту не упускала своей цели. И как всегда бывает, что в деле хитрости глупый человек проводит более умных, она, поняв, что цель всех этих слов и хлопот состояла преимущественно в том, чтобы, обратив ее в католичество, взять с нее денег в пользу иезуитских учреждений {о чем ей делали намеки), Элен, прежде чем давать деньги, настаивала на том, чтобы над нею произвели те различные операции, которые бы освободили ее от мужа. В ее понятиях значение всякой религии состояло только в том, чтобы при удовлетворении человеческих желаний соблюдать известные приличия. И с этою целью она в одной из своих бесед с духовником настоятельно потребовала от него ответа на вопрос о том, в какой мере ее брак связывает ее.
Они сидели в гостиной у окна. Были сумерки. Из окна пахло цветами. Элен была в белом платье, просвечивающем на плечах и груди. Аббат, хорошо откормленный, а пухлой, гладко бритой бородой, приятным крепким ртом и белыми руками, сложенными кротко на коленях, сидел близко к Элен и с тонкой улыбкой на губах, мирно – восхищенным ее красотою взглядом смотрел изредка на ее лицо и излагал свой взгляд на занимавший их вопрос. Элен беспокойно улыбалась, глядела на его вьющиеся волоса, гладко выбритые чернеющие полные щеки и всякую минуту ждала нового оборота разговора. Но аббат, хотя, очевидно, и наслаждаясь красотой и близостью своей собеседницы, был увлечен мастерством своего дела.
Ход рассуждения руководителя совести был следующий. В неведении значения того, что вы предпринимали, вы дали обет брачной верности человеку, который, с своей стороны, вступив в брак и не веря в религиозное значение брака, совершил кощунство. Брак этот не имел двоякого значения, которое должен он иметь. Но несмотря на то, обет ваш связывал вас. Вы отступили от него. Что вы совершили этим? Peche veniel или peche mortel? [Грех простительный или грех смертный?] Peche veniel, потому что вы без дурного умысла совершили поступок. Ежели вы теперь, с целью иметь детей, вступили бы в новый брак, то грех ваш мог бы быть прощен. Но вопрос опять распадается надвое: первое…
– Но я думаю, – сказала вдруг соскучившаяся Элен с своей обворожительной улыбкой, – что я, вступив в истинную религию, не могу быть связана тем, что наложила на меня ложная религия.
Directeur de conscience [Блюститель совести] был изумлен этим постановленным перед ним с такою простотою Колумбовым яйцом. Он восхищен был неожиданной быстротой успехов своей ученицы, но не мог отказаться от своего трудами умственными построенного здания аргументов.
– Entendons nous, comtesse, [Разберем дело, графиня,] – сказал он с улыбкой и стал опровергать рассуждения своей духовной дочери.
Элен понимала, что дело было очень просто и легко с духовной точки зрения, но что ее руководители делали затруднения только потому, что они опасались, каким образом светская власть посмотрит на это дело.
И вследствие этого Элен решила, что надо было в обществе подготовить это дело. Она вызвала ревность старика вельможи и сказала ему то же, что первому искателю, то есть поставила вопрос так, что единственное средство получить права на нее состояло в том, чтобы жениться на ней. Старое важное лицо первую минуту было так же поражено этим предложением выйти замуж от живого мужа, как и первое молодое лицо; но непоколебимая уверенность Элен в том, что это так же просто и естественно, как и выход девушки замуж, подействовала и на него. Ежели бы заметны были хоть малейшие признаки колебания, стыда или скрытности в самой Элен, то дело бы ее, несомненно, было проиграно; но не только не было этих признаков скрытности и стыда, но, напротив, она с простотой и добродушной наивностью рассказывала своим близким друзьям (а это был весь Петербург), что ей сделали предложение и принц и вельможа и что она любит обоих и боится огорчить того и другого.
По Петербургу мгновенно распространился слух не о том, что Элен хочет развестись с своим мужем (ежели бы распространился этот слух, очень многие восстали бы против такого незаконного намерения), но прямо распространился слух о том, что несчастная, интересная Элен находится в недоуменье о том, за кого из двух ей выйти замуж. Вопрос уже не состоял в том, в какой степени это возможно, а только в том, какая партия выгоднее и как двор посмотрит на это. Были действительно некоторые закоснелые люди, не умевшие подняться на высоту вопроса и видевшие в этом замысле поругание таинства брака; но таких было мало, и они молчали, большинство же интересовалось вопросами о счастии, которое постигло Элен, и какой выбор лучше. О том же, хорошо ли или дурно выходить от живого мужа замуж, не говорили, потому что вопрос этот, очевидно, был уже решенный для людей поумнее нас с вами (как говорили) и усомниться в правильности решения вопроса значило рисковать выказать свою глупость и неумение жить в свете.
Одна только Марья Дмитриевна Ахросимова, приезжавшая в это лето в Петербург для свидания с одним из своих сыновей, позволила себе прямо выразить свое, противное общественному, мнение. Встретив Элен на бале, Марья Дмитриевна остановила ее посередине залы и при общем молчании своим грубым голосом сказала ей:
– У вас тут от живого мужа замуж выходить стали. Ты, может, думаешь, что ты это новенькое выдумала? Упредили, матушка. Уж давно выдумано. Во всех…… так то делают. – И с этими словами Марья Дмитриевна с привычным грозным жестом, засучивая свои широкие рукава и строго оглядываясь, прошла через комнату.
На Марью Дмитриевну, хотя и боялись ее, смотрели в Петербурге как на шутиху и потому из слов, сказанных ею, заметили только грубое слово и шепотом повторяли его друг другу, предполагая, что в этом слове заключалась вся соль сказанного.
Князь Василий, последнее время особенно часто забывавший то, что он говорил, и повторявший по сотне раз одно и то же, говорил всякий раз, когда ему случалось видеть свою дочь.
– Helene, j'ai un mot a vous dire, – говорил он ей, отводя ее в сторону и дергая вниз за руку. – J'ai eu vent de certains projets relatifs a… Vous savez. Eh bien, ma chere enfant, vous savez que mon c?ur de pere se rejouit do vous savoir… Vous avez tant souffert… Mais, chere enfant… ne consultez que votre c?ur. C'est tout ce que je vous dis. [Элен, мне надо тебе кое что сказать. Я прослышал о некоторых видах касательно… ты знаешь. Ну так, милое дитя мое, ты знаешь, что сердце отца твоего радуется тому, что ты… Ты столько терпела… Но, милое дитя… Поступай, как велит тебе сердце. Вот весь мой совет.] – И, скрывая всегда одинаковое волнение, он прижимал свою щеку к щеке дочери и отходил.
Билибин, не утративший репутации умнейшего человека и бывший бескорыстным другом Элен, одним из тех друзей, которые бывают всегда у блестящих женщин, друзей мужчин, никогда не могущих перейти в роль влюбленных, Билибин однажды в petit comite [маленьком интимном кружке] высказал своему другу Элен взгляд свой на все это дело.
– Ecoutez, Bilibine (Элен таких друзей, как Билибин, всегда называла по фамилии), – и она дотронулась своей белой в кольцах рукой до рукава его фрака. – Dites moi comme vous diriez a une s?ur, que dois je faire? Lequel des deux? [Послушайте, Билибин: скажите мне, как бы сказали вы сестре, что мне делать? Которого из двух?]
Билибин собрал кожу над бровями и с улыбкой на губах задумался.
– Vous ne me prenez pas en расплох, vous savez, – сказал он. – Comme veritable ami j'ai pense et repense a votre affaire. Voyez vous. Si vous epousez le prince (это был молодой человек), – он загнул палец, – vous perdez pour toujours la chance d'epouser l'autre, et puis vous mecontentez la Cour. (Comme vous savez, il y a une espece de parente.) Mais si vous epousez le vieux comte, vous faites le bonheur de ses derniers jours, et puis comme veuve du grand… le prince ne fait plus de mesalliance en vous epousant, [Вы меня не захватите врасплох, вы знаете. Как истинный друг, я долго обдумывал ваше дело. Вот видите: если выйти за принца, то вы навсегда лишаетесь возможности быть женою другого, и вдобавок двор будет недоволен. (Вы знаете, ведь тут замешано родство.) А если выйти за старого графа, то вы составите счастие последних дней его, и потом… принцу уже не будет унизительно жениться на вдове вельможи.] – и Билибин распустил кожу.
– Voila un veritable ami! – сказала просиявшая Элен, еще раз дотрогиваясь рукой до рукава Билибипа. – Mais c'est que j'aime l'un et l'autre, je ne voudrais pas leur faire de chagrin. Je donnerais ma vie pour leur bonheur a tous deux, [Вот истинный друг! Но ведь я люблю того и другого и не хотела бы огорчать никого. Для счастия обоих я готова бы пожертвовать жизнию.] – сказала она.
Билибин пожал плечами, выражая, что такому горю даже и он пособить уже не может.
«Une maitresse femme! Voila ce qui s'appelle poser carrement la question. Elle voudrait epouser tous les trois a la fois», [«Молодец женщина! Вот что называется твердо поставить вопрос. Она хотела бы быть женою всех троих в одно и то же время».] – подумал Билибин.
– Но скажите, как муж ваш посмотрит на это дело? – сказал он, вследствие твердости своей репутации не боясь уронить себя таким наивным вопросом. – Согласится ли он?
– Ah! Il m'aime tant! – сказала Элен, которой почему то казалось, что Пьер тоже ее любил. – Il fera tout pour moi. [Ах! он меня так любит! Он на все для меня готов.]
Билибин подобрал кожу, чтобы обозначить готовящийся mot.
– Meme le divorce, [Даже и на развод.] – сказал он.
Элен засмеялась.
В числе людей, которые позволяли себе сомневаться в законности предпринимаемого брака, была мать Элен, княгиня Курагина. Она постоянно мучилась завистью к своей дочери, и теперь, когда предмет зависти был самый близкий сердцу княгини, она не могла примириться с этой мыслью. Она советовалась с русским священником о том, в какой мере возможен развод и вступление в брак при живом муже, и священник сказал ей, что это невозможно, и, к радости ее, указал ей на евангельский текст, в котором (священнику казалось) прямо отвергается возможность вступления в брак от живого мужа.
Вооруженная этими аргументами, казавшимися ей неопровержимыми, княгиня рано утром, чтобы застать ее одну, поехала к своей дочери.
Выслушав возражения своей матери, Элен кротко и насмешливо улыбнулась.
– Да ведь прямо сказано: кто женится на разводной жене… – сказала старая княгиня.
– Ah, maman, ne dites pas de betises. Vous ne comprenez rien. Dans ma position j'ai des devoirs, [Ах, маменька, не говорите глупостей. Вы ничего не понимаете. В моем положении есть обязанности.] – заговорилa Элен, переводя разговор на французский с русского языка, на котором ей всегда казалась какая то неясность в ее деле.
– Но, мой друг…
– Ah, maman, comment est ce que vous ne comprenez pas que le Saint Pere, qui a le droit de donner des dispenses… [Ах, маменька, как вы не понимаете, что святой отец, имеющий власть отпущений…]
В это время дама компаньонка, жившая у Элен, вошла к ней доложить, что его высочество в зале и желает ее видеть.
– Non, dites lui que je ne veux pas le voir, que je suis furieuse contre lui, parce qu'il m'a manque parole. [Нет, скажите ему, что я не хочу его видеть, что я взбешена против него, потому что он мне не сдержал слова.]
– Comtesse a tout peche misericorde, [Графиня, милосердие всякому греху.] – сказал, входя, молодой белокурый человек с длинным лицом и носом.
Старая княгиня почтительно встала и присела. Вошедший молодой человек не обратил на нее внимания. Княгиня кивнула головой дочери и поплыла к двери.
«Нет, она права, – думала старая княгиня, все убеждения которой разрушились пред появлением его высочества. – Она права; но как это мы в нашу невозвратную молодость не знали этого? А это так было просто», – думала, садясь в карету, старая княгиня.
В начале августа дело Элен совершенно определилось, и она написала своему мужу (который ее очень любил, как она думала) письмо, в котором извещала его о своем намерении выйти замуж за NN и о том, что она вступила в единую истинную религию и что она просит его исполнить все те необходимые для развода формальности, о которых передаст ему податель сего письма.
«Sur ce je prie Dieu, mon ami, de vous avoir sous sa sainte et puissante garde. Votre amie Helene».
[«Затем молю бога, да будете вы, мой друг, под святым сильным его покровом. Друг ваш Елена»]
Это письмо было привезено в дом Пьера в то время, как он находился на Бородинском поле.
Во второй раз, уже в конце Бородинского сражения, сбежав с батареи Раевского, Пьер с толпами солдат направился по оврагу к Князькову, дошел до перевязочного пункта и, увидав кровь и услыхав крики и стоны, поспешно пошел дальше, замешавшись в толпы солдат.
Одно, чего желал теперь Пьер всеми силами своей души, было то, чтобы выйти поскорее из тех страшных впечатлений, в которых он жил этот день, вернуться к обычным условиям жизни и заснуть спокойно в комнате на своей постели. Только в обычных условиях жизни он чувствовал, что будет в состоянии понять самого себя и все то, что он видел и испытал. Но этих обычных условий жизни нигде не было.
Хотя ядра и пули не свистали здесь по дороге, по которой он шел, но со всех сторон было то же, что было там, на поле сражения. Те же были страдающие, измученные и иногда странно равнодушные лица, та же кровь, те же солдатские шинели, те же звуки стрельбы, хотя и отдаленной, но все еще наводящей ужас; кроме того, была духота и пыль.
Пройдя версты три по большой Можайской дороге, Пьер сел на краю ее.
Сумерки спустились на землю, и гул орудий затих. Пьер, облокотившись на руку, лег и лежал так долго, глядя на продвигавшиеся мимо него в темноте тени. Беспрестанно ему казалось, что с страшным свистом налетало на него ядро; он вздрагивал и приподнимался. Он не помнил, сколько времени он пробыл тут. В середине ночи трое солдат, притащив сучьев, поместились подле него и стали разводить огонь.
Солдаты, покосившись на Пьера, развели огонь, поставили на него котелок, накрошили в него сухарей и положили сала. Приятный запах съестного и жирного яства слился с запахом дыма. Пьер приподнялся и вздохнул. Солдаты (их было трое) ели, не обращая внимания на Пьера, и разговаривали между собой.
– Да ты из каких будешь? – вдруг обратился к Пьеру один из солдат, очевидно, под этим вопросом подразумевая то, что и думал Пьер, именно: ежели ты есть хочешь, мы дадим, только скажи, честный ли ты человек?
– Я? я?.. – сказал Пьер, чувствуя необходимость умалить как возможно свое общественное положение, чтобы быть ближе и понятнее для солдат. – Я по настоящему ополченный офицер, только моей дружины тут нет; я приезжал на сраженье и потерял своих.
– Вишь ты! – сказал один из солдат.
Другой солдат покачал головой.
– Что ж, поешь, коли хочешь, кавардачку! – сказал первый и подал Пьеру, облизав ее, деревянную ложку.
Пьер подсел к огню и стал есть кавардачок, то кушанье, которое было в котелке и которое ему казалось самым вкусным из всех кушаний, которые он когда либо ел. В то время как он жадно, нагнувшись над котелком, забирая большие ложки, пережевывал одну за другой и лицо его было видно в свете огня, солдаты молча смотрели на него.
– Тебе куды надо то? Ты скажи! – спросил опять один из них.
– Мне в Можайск.
– Ты, стало, барин?
– Да.
– А как звать?
– Петр Кириллович.
– Ну, Петр Кириллович, пойдем, мы тебя отведем. В совершенной темноте солдаты вместе с Пьером пошли к Можайску.
Уже петухи пели, когда они дошли до Можайска и стали подниматься на крутую городскую гору. Пьер шел вместе с солдатами, совершенно забыв, что его постоялый двор был внизу под горою и что он уже прошел его. Он бы не вспомнил этого (в таком он находился состоянии потерянности), ежели бы с ним не столкнулся на половине горы его берейтор, ходивший его отыскивать по городу и возвращавшийся назад к своему постоялому двору. Берейтор узнал Пьера по его шляпе, белевшей в темноте.
– Ваше сиятельство, – проговорил он, – а уж мы отчаялись. Что ж вы пешком? Куда же вы, пожалуйте!
– Ах да, – сказал Пьер.
Солдаты приостановились.
– Ну что, нашел своих? – сказал один из них.
– Ну, прощавай! Петр Кириллович, кажись? Прощавай, Петр Кириллович! – сказали другие голоса.
– Прощайте, – сказал Пьер и направился с своим берейтором к постоялому двору.
«Надо дать им!» – подумал Пьер, взявшись за карман. – «Нет, не надо», – сказал ему какой то голос.
В горницах постоялого двора не было места: все были заняты. Пьер прошел на двор и, укрывшись с головой, лег в свою коляску.
Едва Пьер прилег головой на подушку, как он почувствовал, что засыпает; но вдруг с ясностью почти действительности послышались бум, бум, бум выстрелов, послышались стоны, крики, шлепанье снарядов, запахло кровью и порохом, и чувство ужаса, страха смерти охватило его. Он испуганно открыл глаза и поднял голову из под шинели. Все было тихо на дворе. Только в воротах, разговаривая с дворником и шлепая по грязи, шел какой то денщик. Над головой Пьера, под темной изнанкой тесового навеса, встрепенулись голубки от движения, которое он сделал, приподнимаясь. По всему двору был разлит мирный, радостный для Пьера в эту минуту, крепкий запах постоялого двора, запах сена, навоза и дегтя. Между двумя черными навесами виднелось чистое звездное небо.
«Слава богу, что этого нет больше, – подумал Пьер, опять закрываясь с головой. – О, как ужасен страх и как позорно я отдался ему! А они… они все время, до конца были тверды, спокойны… – подумал он. Они в понятии Пьера были солдаты – те, которые были на батарее, и те, которые кормили его, и те, которые молились на икону. Они – эти странные, неведомые ему доселе они, ясно и резко отделялись в его мысли от всех других людей.
«Солдатом быть, просто солдатом! – думал Пьер, засыпая. – Войти в эту общую жизнь всем существом, проникнуться тем, что делает их такими. Но как скинуть с себя все это лишнее, дьявольское, все бремя этого внешнего человека? Одно время я мог быть этим. Я мог бежать от отца, как я хотел. Я мог еще после дуэли с Долоховым быть послан солдатом». И в воображении Пьера мелькнул обед в клубе, на котором он вызвал Долохова, и благодетель в Торжке. И вот Пьеру представляется торжественная столовая ложа. Ложа эта происходит в Английском клубе. И кто то знакомый, близкий, дорогой, сидит в конце стола. Да это он! Это благодетель. «Да ведь он умер? – подумал Пьер. – Да, умер; но я не знал, что он жив. И как мне жаль, что он умер, и как я рад, что он жив опять!» С одной стороны стола сидели Анатоль, Долохов, Несвицкий, Денисов и другие такие же (категория этих людей так же ясно была во сне определена в душе Пьера, как и категория тех людей, которых он называл они), и эти люди, Анатоль, Долохов громко кричали, пели; но из за их крика слышен был голос благодетеля, неумолкаемо говоривший, и звук его слов был так же значителен и непрерывен, как гул поля сраженья, но он был приятен и утешителен. Пьер не понимал того, что говорил благодетель, но он знал (категория мыслей так же ясна была во сне), что благодетель говорил о добре, о возможности быть тем, чем были они. И они со всех сторон, с своими простыми, добрыми, твердыми лицами, окружали благодетеля. Но они хотя и были добры, они не смотрели на Пьера, не знали его. Пьер захотел обратить на себя их внимание и сказать. Он привстал, но в то же мгновенье ноги его похолодели и обнажились.
Ему стало стыдно, и он рукой закрыл свои ноги, с которых действительно свалилась шинель. На мгновение Пьер, поправляя шинель, открыл глаза и увидал те же навесы, столбы, двор, но все это было теперь синевато, светло и подернуто блестками росы или мороза.
«Рассветает, – подумал Пьер. – Но это не то. Мне надо дослушать и понять слова благодетеля». Он опять укрылся шинелью, но ни столовой ложи, ни благодетеля уже не было. Были только мысли, ясно выражаемые словами, мысли, которые кто то говорил или сам передумывал Пьер.
Пьер, вспоминая потом эти мысли, несмотря на то, что они были вызваны впечатлениями этого дня, был убежден, что кто то вне его говорил их ему. Никогда, как ему казалось, он наяву не был в состоянии так думать и выражать свои мысли.
«Война есть наитруднейшее подчинение свободы человека законам бога, – говорил голос. – Простота есть покорность богу; от него не уйдешь. И они просты. Они, не говорят, но делают. Сказанное слово серебряное, а несказанное – золотое. Ничем не может владеть человек, пока он боится смерти. А кто не боится ее, тому принадлежит все. Ежели бы не было страдания, человек не знал бы границ себе, не знал бы себя самого. Самое трудное (продолжал во сне думать или слышать Пьер) состоит в том, чтобы уметь соединять в душе своей значение всего. Все соединить? – сказал себе Пьер. – Нет, не соединить. Нельзя соединять мысли, а сопрягать все эти мысли – вот что нужно! Да, сопрягать надо, сопрягать надо! – с внутренним восторгом повторил себе Пьер, чувствуя, что этими именно, и только этими словами выражается то, что он хочет выразить, и разрешается весь мучащий его вопрос.
– Да, сопрягать надо, пора сопрягать.
– Запрягать надо, пора запрягать, ваше сиятельство! Ваше сиятельство, – повторил какой то голос, – запрягать надо, пора запрягать…
Это был голос берейтора, будившего Пьера. Солнце било прямо в лицо Пьера. Он взглянул на грязный постоялый двор, в середине которого у колодца солдаты поили худых лошадей, из которого в ворота выезжали подводы. Пьер с отвращением отвернулся и, закрыв глаза, поспешно повалился опять на сиденье коляски. «Нет, я не хочу этого, не хочу этого видеть и понимать, я хочу понять то, что открывалось мне во время сна. Еще одна секунда, и я все понял бы. Да что же мне делать? Сопрягать, но как сопрягать всё?» И Пьер с ужасом почувствовал, что все значение того, что он видел и думал во сне, было разрушено.
Берейтор, кучер и дворник рассказывали Пьеру, что приезжал офицер с известием, что французы подвинулись под Можайск и что наши уходят.
Пьер встал и, велев закладывать и догонять себя, пошел пешком через город.
Войска выходили и оставляли около десяти тысяч раненых. Раненые эти виднелись в дворах и в окнах домов и толпились на улицах. На улицах около телег, которые должны были увозить раненых, слышны были крики, ругательства и удары. Пьер отдал догнавшую его коляску знакомому раненому генералу и с ним вместе поехал до Москвы. Доро гой Пьер узнал про смерть своего шурина и про смерть князя Андрея.
Х
30 го числа Пьер вернулся в Москву. Почти у заставы ему встретился адъютант графа Растопчина.
– А мы вас везде ищем, – сказал адъютант. – Графу вас непременно нужно видеть. Он просит вас сейчас же приехать к нему по очень важному делу.
Пьер, не заезжая домой, взял извозчика и поехал к главнокомандующему.
Граф Растопчин только в это утро приехал в город с своей загородной дачи в Сокольниках. Прихожая и приемная в доме графа были полны чиновников, явившихся по требованию его или за приказаниями. Васильчиков и Платов уже виделись с графом и объяснили ему, что защищать Москву невозможно и что она будет сдана. Известия эти хотя и скрывались от жителей, но чиновники, начальники различных управлений знали, что Москва будет в руках неприятеля, так же, как и знал это граф Растопчин; и все они, чтобы сложить с себя ответственность, пришли к главнокомандующему с вопросами, как им поступать с вверенными им частями.
В то время как Пьер входил в приемную, курьер, приезжавший из армии, выходил от графа.
Курьер безнадежно махнул рукой на вопросы, с которыми обратились к нему, и прошел через залу.
Дожидаясь в приемной, Пьер усталыми глазами оглядывал различных, старых и молодых, военных и статских, важных и неважных чиновников, бывших в комнате. Все казались недовольными и беспокойными. Пьер подошел к одной группе чиновников, в которой один был его знакомый. Поздоровавшись с Пьером, они продолжали свой разговор.
– Как выслать да опять вернуть, беды не будет; а в таком положении ни за что нельзя отвечать.
– Да ведь вот, он пишет, – говорил другой, указывая на печатную бумагу, которую он держал в руке.
– Это другое дело. Для народа это нужно, – сказал первый.
– Что это? – спросил Пьер.
– А вот новая афиша.
Пьер взял ее в руки и стал читать:
«Светлейший князь, чтобы скорей соединиться с войсками, которые идут к нему, перешел Можайск и стал на крепком месте, где неприятель не вдруг на него пойдет. К нему отправлено отсюда сорок восемь пушек с снарядами, и светлейший говорит, что Москву до последней капли крови защищать будет и готов хоть в улицах драться. Вы, братцы, не смотрите на то, что присутственные места закрыли: дела прибрать надобно, а мы своим судом с злодеем разберемся! Когда до чего дойдет, мне надобно молодцов и городских и деревенских. Я клич кликну дня за два, а теперь не надо, я и молчу. Хорошо с топором, недурно с рогатиной, а всего лучше вилы тройчатки: француз не тяжеле снопа ржаного. Завтра, после обеда, я поднимаю Иверскую в Екатерининскую гошпиталь, к раненым. Там воду освятим: они скорее выздоровеют; и я теперь здоров: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба».
– А мне говорили военные люди, – сказал Пьер, – что в городе никак нельзя сражаться и что позиция…
– Ну да, про то то мы и говорим, – сказал первый чиновник.
– А что это значит: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба? – сказал Пьер.
– У графа был ячмень, – сказал адъютант, улыбаясь, – и он очень беспокоился, когда я ему сказал, что приходил народ спрашивать, что с ним. А что, граф, – сказал вдруг адъютант, с улыбкой обращаясь к Пьеру, – мы слышали, что у вас семейные тревоги? Что будто графиня, ваша супруга…
– Я ничего не слыхал, – равнодушно сказал Пьер. – А что вы слышали?
– Нет, знаете, ведь часто выдумывают. Я говорю, что слышал.
– Что же вы слышали?
– Да говорят, – опять с той же улыбкой сказал адъютант, – что графиня, ваша жена, собирается за границу. Вероятно, вздор…
– Может быть, – сказал Пьер, рассеянно оглядываясь вокруг себя. – А это кто? – спросил он, указывая на невысокого старого человека в чистой синей чуйке, с белою как снег большою бородой, такими же бровями и румяным лицом.
– Это? Это купец один, то есть он трактирщик, Верещагин. Вы слышали, может быть, эту историю о прокламации?
– Ах, так это Верещагин! – сказал Пьер, вглядываясь в твердое и спокойное лицо старого купца и отыскивая в нем выражение изменничества.
– Это не он самый. Это отец того, который написал прокламацию, – сказал адъютант. – Тот молодой, сидит в яме, и ему, кажется, плохо будет.
Один старичок, в звезде, и другой – чиновник немец, с крестом на шее, подошли к разговаривающим.
– Видите ли, – рассказывал адъютант, – это запутанная история. Явилась тогда, месяца два тому назад, эта прокламация. Графу донесли. Он приказал расследовать. Вот Гаврило Иваныч разыскивал, прокламация эта побывала ровно в шестидесяти трех руках. Приедет к одному: вы от кого имеете? – От того то. Он едет к тому: вы от кого? и т. д. добрались до Верещагина… недоученный купчик, знаете, купчик голубчик, – улыбаясь, сказал адъютант. – Спрашивают у него: ты от кого имеешь? И главное, что мы знаем, от кого он имеет. Ему больше не от кого иметь, как от почт директора. Но уж, видно, там между ними стачка была. Говорит: ни от кого, я сам сочинил. И грозили и просили, стал на том: сам сочинил. Так и доложили графу. Граф велел призвать его. «От кого у тебя прокламация?» – «Сам сочинил». Ну, вы знаете графа! – с гордой и веселой улыбкой сказал адъютант. – Он ужасно вспылил, да и подумайте: этакая наглость, ложь и упорство!..
– А! Графу нужно было, чтобы он указал на Ключарева, понимаю! – сказал Пьер.
– Совсем не нужно», – испуганно сказал адъютант. – За Ключаревым и без этого были грешки, за что он и сослан. Но дело в том, что граф очень был возмущен. «Как же ты мог сочинить? – говорит граф. Взял со стола эту „Гамбургскую газету“. – Вот она. Ты не сочинил, а перевел, и перевел то скверно, потому что ты и по французски, дурак, не знаешь». Что же вы думаете? «Нет, говорит, я никаких газет не читал, я сочинил». – «А коли так, то ты изменник, и я тебя предам суду, и тебя повесят. Говори, от кого получил?» – «Я никаких газет не видал, а сочинил». Так и осталось. Граф и отца призывал: стоит на своем. И отдали под суд, и приговорили, кажется, к каторжной работе. Теперь отец пришел просить за него. Но дрянной мальчишка! Знаете, эдакой купеческий сынишка, франтик, соблазнитель, слушал где то лекции и уж думает, что ему черт не брат. Ведь это какой молодчик! У отца его трактир тут у Каменного моста, так в трактире, знаете, большой образ бога вседержителя и представлен в одной руке скипетр, в другой держава; так он взял этот образ домой на несколько дней и что же сделал! Нашел мерзавца живописца…
В середине этого нового рассказа Пьера позвали к главнокомандующему.
Пьер вошел в кабинет графа Растопчина. Растопчин, сморщившись, потирал лоб и глаза рукой, в то время как вошел Пьер. Невысокий человек говорил что то и, как только вошел Пьер, замолчал и вышел.
– А! здравствуйте, воин великий, – сказал Растопчин, как только вышел этот человек. – Слышали про ваши prouesses [достославные подвиги]! Но не в том дело. Mon cher, entre nous, [Между нами, мой милый,] вы масон? – сказал граф Растопчин строгим тоном, как будто было что то дурное в этом, но что он намерен был простить. Пьер молчал. – Mon cher, je suis bien informe, [Мне, любезнейший, все хорошо известно,] но я знаю, что есть масоны и масоны, и надеюсь, что вы не принадлежите к тем, которые под видом спасенья рода человеческого хотят погубить Россию.
– Да, я масон, – отвечал Пьер.
– Ну вот видите ли, мой милый. Вам, я думаю, не безызвестно, что господа Сперанский и Магницкий отправлены куда следует; то же сделано с господином Ключаревым, то же и с другими, которые под видом сооружения храма Соломона старались разрушить храм своего отечества. Вы можете понимать, что на это есть причины и что я не мог бы сослать здешнего почт директора, ежели бы он не был вредный человек. Теперь мне известно, что вы послали ему свой. экипаж для подъема из города и даже что вы приняли от него бумаги для хранения. Я вас люблю и не желаю вам зла, и как вы в два раза моложе меня, то я, как отец, советую вам прекратить всякое сношение с такого рода людьми и самому уезжать отсюда как можно скорее.
– Но в чем же, граф, вина Ключарева? – спросил Пьер.
– Это мое дело знать и не ваше меня спрашивать, – вскрикнул Растопчин.
– Ежели его обвиняют в том, что он распространял прокламации Наполеона, то ведь это не доказано, – сказал Пьер (не глядя на Растопчина), – и Верещагина…
– Nous y voila, [Так и есть,] – вдруг нахмурившись, перебивая Пьера, еще громче прежнего вскрикнул Растопчин. – Верещагин изменник и предатель, который получит заслуженную казнь, – сказал Растопчин с тем жаром злобы, с которым говорят люди при воспоминании об оскорблении. – Но я не призвал вас для того, чтобы обсуждать мои дела, а для того, чтобы дать вам совет или приказание, ежели вы этого хотите. Прошу вас прекратить сношения с такими господами, как Ключарев, и ехать отсюда. А я дурь выбью, в ком бы она ни была. – И, вероятно, спохватившись, что он как будто кричал на Безухова, который еще ни в чем не был виноват, он прибавил, дружески взяв за руку Пьера: – Nous sommes a la veille d'un desastre publique, et je n'ai pas le temps de dire des gentillesses a tous ceux qui ont affaire a moi. Голова иногда кругом идет! Eh! bien, mon cher, qu'est ce que vous faites, vous personnellement? [Мы накануне общего бедствия, и мне некогда быть любезным со всеми, с кем у меня есть дело. Итак, любезнейший, что вы предпринимаете, вы лично?]
– Mais rien, [Да ничего,] – отвечал Пьер, все не поднимая глаз и не изменяя выражения задумчивого лица.
Граф нахмурился.
– Un conseil d'ami, mon cher. Decampez et au plutot, c'est tout ce que je vous dis. A bon entendeur salut! Прощайте, мой милый. Ах, да, – прокричал он ему из двери, – правда ли, что графиня попалась в лапки des saints peres de la Societe de Jesus? [Дружеский совет. Выбирайтесь скорее, вот что я вам скажу. Блажен, кто умеет слушаться!.. святых отцов Общества Иисусова?]
Пьер ничего не ответил и, нахмуренный и сердитый, каким его никогда не видали, вышел от Растопчина.
Когда он приехал домой, уже смеркалось. Человек восемь разных людей побывало у него в этот вечер. Секретарь комитета, полковник его батальона, управляющий, дворецкий и разные просители. У всех были дела до Пьера, которые он должен был разрешить. Пьер ничего не понимал, не интересовался этими делами и давал на все вопросы только такие ответы, которые бы освободили его от этих людей. Наконец, оставшись один, он распечатал и прочел письмо жены.
«Они – солдаты на батарее, князь Андрей убит… старик… Простота есть покорность богу. Страдать надо… значение всего… сопрягать надо… жена идет замуж… Забыть и понять надо…» И он, подойдя к постели, не раздеваясь повалился на нее и тотчас же заснул.
Когда он проснулся на другой день утром, дворецкий пришел доложить, что от графа Растопчина пришел нарочно посланный полицейский чиновник – узнать, уехал ли или уезжает ли граф Безухов.
Человек десять разных людей, имеющих дело до Пьера, ждали его в гостиной. Пьер поспешно оделся, и, вместо того чтобы идти к тем, которые ожидали его, он пошел на заднее крыльцо и оттуда вышел в ворота.
С тех пор и до конца московского разорения никто из домашних Безуховых, несмотря на все поиски, не видал больше Пьера и не знал, где он находился.
Ростовы до 1 го сентября, то есть до кануна вступления неприятеля в Москву, оставались в городе.
После поступления Пети в полк казаков Оболенского и отъезда его в Белую Церковь, где формировался этот полк, на графиню нашел страх. Мысль о том, что оба ее сына находятся на войне, что оба они ушли из под ее крыла, что нынче или завтра каждый из них, а может быть, и оба вместе, как три сына одной ее знакомой, могут быть убиты, в первый раз теперь, в это лето, с жестокой ясностью пришла ей в голову. Она пыталась вытребовать к себе Николая, хотела сама ехать к Пете, определить его куда нибудь в Петербурге, но и то и другое оказывалось невозможным. Петя не мог быть возвращен иначе, как вместе с полком или посредством перевода в другой действующий полк. Николай находился где то в армии и после своего последнего письма, в котором подробно описывал свою встречу с княжной Марьей, не давал о себе слуха. Графиня не спала ночей и, когда засыпала, видела во сне убитых сыновей. После многих советов и переговоров граф придумал наконец средство для успокоения графини. Он перевел Петю из полка Оболенского в полк Безухова, который формировался под Москвою. Хотя Петя и оставался в военной службе, но при этом переводе графиня имела утешенье видеть хотя одного сына у себя под крылышком и надеялась устроить своего Петю так, чтобы больше не выпускать его и записывать всегда в такие места службы, где бы он никак не мог попасть в сражение. Пока один Nicolas был в опасности, графине казалось (и она даже каялась в этом), что она любит старшего больше всех остальных детей; но когда меньшой, шалун, дурно учившийся, все ломавший в доме и всем надоевший Петя, этот курносый Петя, с своими веселыми черными глазами, свежим румянцем и чуть пробивающимся пушком на щеках, попал туда, к этим большим, страшным, жестоким мужчинам, которые там что то сражаются и что то в этом находят радостного, – тогда матери показалось, что его то она любила больше, гораздо больше всех своих детей. Чем ближе подходило то время, когда должен был вернуться в Москву ожидаемый Петя, тем более увеличивалось беспокойство графини. Она думала уже, что никогда не дождется этого счастия. Присутствие не только Сони, но и любимой Наташи, даже мужа, раздражало графиню. «Что мне за дело до них, мне никого не нужно, кроме Пети!» – думала она.
В последних числах августа Ростовы получили второе письмо от Николая. Он писал из Воронежской губернии, куда он был послан за лошадьми. Письмо это не успокоило графиню. Зная одного сына вне опасности, она еще сильнее стала тревожиться за Петю.
Несмотря на то, что уже с 20 го числа августа почти все знакомые Ростовых повыехали из Москвы, несмотря на то, что все уговаривали графиню уезжать как можно скорее, она ничего не хотела слышать об отъезде до тех пор, пока не вернется ее сокровище, обожаемый Петя. 28 августа приехал Петя. Болезненно страстная нежность, с которою мать встретила его, не понравилась шестнадцатилетнему офицеру. Несмотря на то, что мать скрыла от него свое намеренье не выпускать его теперь из под своего крылышка, Петя понял ее замыслы и, инстинктивно боясь того, чтобы с матерью не разнежничаться, не обабиться (так он думал сам с собой), он холодно обошелся с ней, избегал ее и во время своего пребывания в Москве исключительно держался общества Наташи, к которой он всегда имел особенную, почти влюбленную братскую нежность.
По обычной беспечности графа, 28 августа ничто еще не было готово для отъезда, и ожидаемые из рязанской и московской деревень подводы для подъема из дома всего имущества пришли только 30 го.
С 28 по 31 августа вся Москва была в хлопотах и движении. Каждый день в Дорогомиловскую заставу ввозили и развозили по Москве тысячи раненых в Бородинском сражении, и тысячи подвод, с жителями и имуществом, выезжали в другие заставы. Несмотря на афишки Растопчина, или независимо от них, или вследствие их, самые противоречащие и странные новости передавались по городу. Кто говорил о том, что не велено никому выезжать; кто, напротив, рассказывал, что подняли все иконы из церквей и что всех высылают насильно; кто говорил, что было еще сраженье после Бородинского, в котором разбиты французы; кто говорил, напротив, что все русское войско уничтожено; кто говорил о московском ополчении, которое пойдет с духовенством впереди на Три Горы; кто потихоньку рассказывал, что Августину не ведено выезжать, что пойманы изменники, что мужики бунтуют и грабят тех, кто выезжает, и т. п., и т. п. Но это только говорили, а в сущности, и те, которые ехали, и те, которые оставались (несмотря на то, что еще не было совета в Филях, на котором решено было оставить Москву), – все чувствовали, хотя и не выказывали этого, что Москва непременно сдана будет и что надо как можно скорее убираться самим и спасать свое имущество. Чувствовалось, что все вдруг должно разорваться и измениться, но до 1 го числа ничто еще не изменялось. Как преступник, которого ведут на казнь, знает, что вот вот он должен погибнуть, но все еще приглядывается вокруг себя и поправляет дурно надетую шапку, так и Москва невольно продолжала свою обычную жизнь, хотя знала, что близко то время погибели, когда разорвутся все те условные отношения жизни, которым привыкли покоряться.
В продолжение этих трех дней, предшествовавших пленению Москвы, все семейство Ростовых находилось в различных житейских хлопотах. Глава семейства, граф Илья Андреич, беспрестанно ездил по городу, собирая со всех сторон ходившие слухи, и дома делал общие поверхностные и торопливые распоряжения о приготовлениях к отъезду.
Графиня следила за уборкой вещей, всем была недовольна и ходила за беспрестанно убегавшим от нее Петей, ревнуя его к Наташе, с которой он проводил все время. Соня одна распоряжалась практической стороной дела: укладываньем вещей. Но Соня была особенно грустна и молчалива все это последнее время. Письмо Nicolas, в котором он упоминал о княжне Марье, вызвало в ее присутствии радостные рассуждения графини о том, как во встрече княжны Марьи с Nicolas она видела промысл божий.
– Я никогда не радовалась тогда, – сказала графиня, – когда Болконский был женихом Наташи, а я всегда желала, и у меня есть предчувствие, что Николинька женится на княжне. И как бы это хорошо было!
Соня чувствовала, что это была правда, что единственная возможность поправления дел Ростовых была женитьба на богатой и что княжна была хорошая партия. Но ей было это очень горько. Несмотря на свое горе или, может быть, именно вследствие своего горя, она на себя взяла все трудные заботы распоряжений об уборке и укладке вещей и целые дни была занята. Граф и графиня обращались к ней, когда им что нибудь нужно было приказывать. Петя и Наташа, напротив, не только не помогали родителям, но большею частью всем в доме надоедали и мешали. И целый день почти слышны были в доме их беготня, крики и беспричинный хохот. Они смеялись и радовались вовсе не оттого, что была причина их смеху; но им на душе было радостно и весело, и потому все, что ни случалось, было для них причиной радости и смеха. Пете было весело оттого, что, уехав из дома мальчиком, он вернулся (как ему говорили все) молодцом мужчиной; весело было оттого, что он дома, оттого, что он из Белой Церкви, где не скоро была надежда попасть в сраженье, попал в Москву, где на днях будут драться; и главное, весело оттого, что Наташа, настроению духа которой он всегда покорялся, была весела. Наташа же была весела потому, что она слишком долго была грустна, и теперь ничто не напоминало ей причину ее грусти, и она была здорова. Еще она была весела потому, что был человек, который ею восхищался (восхищение других была та мазь колес, которая была необходима для того, чтоб ее машина совершенно свободно двигалась), и Петя восхищался ею. Главное же, веселы они были потому, что война была под Москвой, что будут сражаться у заставы, что раздают оружие, что все бегут, уезжают куда то, что вообще происходит что то необычайное, что всегда радостно для человека, в особенности для молодого.
31 го августа, в субботу, в доме Ростовых все казалось перевернутым вверх дном. Все двери были растворены, вся мебель вынесена или переставлена, зеркала, картины сняты. В комнатах стояли сундуки, валялось сено, оберточная бумага и веревки. Мужики и дворовые, выносившие вещи, тяжелыми шагами ходили по паркету. На дворе теснились мужицкие телеги, некоторые уже уложенные верхом и увязанные, некоторые еще пустые.
Голоса и шаги огромной дворни и приехавших с подводами мужиков звучали, перекликиваясь, на дворе и в доме. Граф с утра выехал куда то. Графиня, у которой разболелась голова от суеты и шума, лежала в новой диванной с уксусными повязками на голове. Пети не было дома (он пошел к товарищу, с которым намеревался из ополченцев перейти в действующую армию). Соня присутствовала в зале при укладке хрусталя и фарфора. Наташа сидела в своей разоренной комнате на полу, между разбросанными платьями, лентами, шарфами, и, неподвижно глядя на пол, держала в руках старое бальное платье, то самое (уже старое по моде) платье, в котором она в первый раз была на петербургском бале.
Наташе совестно было ничего не делать в доме, тогда как все были так заняты, и она несколько раз с утра еще пробовала приняться за дело; но душа ее не лежала к этому делу; а она не могла и не умела делать что нибудь не от всей души, не изо всех своих сил. Она постояла над Соней при укладке фарфора, хотела помочь, но тотчас же бросила и пошла к себе укладывать свои вещи. Сначала ее веселило то, что она раздавала свои платья и ленты горничным, но потом, когда остальные все таки надо было укладывать, ей это показалось скучным.
– Дуняша, ты уложишь, голубушка? Да? Да?
И когда Дуняша охотно обещалась ей все сделать, Наташа села на пол, взяла в руки старое бальное платье и задумалась совсем не о том, что бы должно было занимать ее теперь. Из задумчивости, в которой находилась Наташа, вывел ее говор девушек в соседней девичьей и звуки их поспешных шагов из девичьей на заднее крыльцо. Наташа встала и посмотрела в окно. На улице остановился огромный поезд раненых.
Девушки, лакеи, ключница, няня, повар, кучера, форейторы, поваренки стояли у ворот, глядя на раненых.
Наташа, накинув белый носовой платок на волосы и придерживая его обеими руками за кончики, вышла на улицу.
Бывшая ключница, старушка Мавра Кузминишна, отделилась от толпы, стоявшей у ворот, и, подойдя к телеге, на которой была рогожная кибиточка, разговаривала с лежавшим в этой телеге молодым бледным офицером. Наташа подвинулась на несколько шагов и робко остановилась, продолжая придерживать свой платок и слушая то, что говорила ключница.
– Что ж, у вас, значит, никого и нет в Москве? – говорила Мавра Кузминишна. – Вам бы покойнее где на квартире… Вот бы хоть к нам. Господа уезжают.
– Не знаю, позволят ли, – слабым голосом сказал офицер. – Вон начальник… спросите, – и он указал на толстого майора, который возвращался назад по улице по ряду телег.
Наташа испуганными глазами заглянула в лицо раненого офицера и тотчас же пошла навстречу майору.
– Можно раненым у нас в доме остановиться? – спросила она.
Майор с улыбкой приложил руку к козырьку.
– Кого вам угодно, мамзель? – сказал он, суживая глаза и улыбаясь.
Наташа спокойно повторила свой вопрос, и лицо и вся манера ее, несмотря на то, что она продолжала держать свой платок за кончики, были так серьезны, что майор перестал улыбаться и, сначала задумавшись, как бы спрашивая себя, в какой степени это можно, ответил ей утвердительно.
– О, да, отчего ж, можно, – сказал он.
Наташа слегка наклонила голову и быстрыми шагами вернулась к Мавре Кузминишне, стоявшей над офицером и с жалобным участием разговаривавшей с ним.
– Можно, он сказал, можно! – шепотом сказала Наташа.
Офицер в кибиточке завернул во двор Ростовых, и десятки телег с ранеными стали, по приглашениям городских жителей, заворачивать в дворы и подъезжать к подъездам домов Поварской улицы. Наташе, видимо, поправились эти, вне обычных условий жизни, отношения с новыми людьми. Она вместе с Маврой Кузминишной старалась заворотить на свой двор как можно больше раненых.
– Надо все таки папаше доложить, – сказала Мавра Кузминишна.
– Ничего, ничего, разве не все равно! На один день мы в гостиную перейдем. Можно всю нашу половину им отдать.
– Ну, уж вы, барышня, придумаете! Да хоть и в флигеля, в холостую, к нянюшке, и то спросить надо.
– Ну, я спрошу.
Наташа побежала в дом и на цыпочках вошла в полуотворенную дверь диванной, из которой пахло уксусом и гофманскими каплями.
– Вы спите, мама?
– Ах, какой сон! – сказала, пробуждаясь, только что задремавшая графиня.
– Мама, голубчик, – сказала Наташа, становясь на колени перед матерью и близко приставляя свое лицо к ее лицу. – Виновата, простите, никогда не буду, я вас разбудила. Меня Мавра Кузминишна послала, тут раненых привезли, офицеров, позволите? А им некуда деваться; я знаю, что вы позволите… – говорила она быстро, не переводя духа.
– Какие офицеры? Кого привезли? Ничего не понимаю, – сказала графиня.
Наташа засмеялась, графиня тоже слабо улыбалась.
– Я знала, что вы позволите… так я так и скажу. – И Наташа, поцеловав мать, встала и пошла к двери.
В зале она встретила отца, с дурными известиями возвратившегося домой.
– Досиделись мы! – с невольной досадой сказал граф. – И клуб закрыт, и полиция выходит.
– Папа, ничего, что я раненых пригласила в дом? – сказала ему Наташа.
– Разумеется, ничего, – рассеянно сказал граф. – Не в том дело, а теперь прошу, чтобы пустяками не заниматься, а помогать укладывать и ехать, ехать, ехать завтра… – И граф передал дворецкому и людям то же приказание. За обедом вернувшийся Петя рассказывал свои новости.
Он говорил, что нынче народ разбирал оружие в Кремле, что в афише Растопчина хотя и сказано, что он клич кликнет дня за два, но что уж сделано распоряжение наверное о том, чтобы завтра весь народ шел на Три Горы с оружием, и что там будет большое сражение.
Графиня с робким ужасом посматривала на веселое, разгоряченное лицо своего сына в то время, как он говорил это. Она знала, что ежели она скажет слово о том, что она просит Петю не ходить на это сражение (она знала, что он радуется этому предстоящему сражению), то он скажет что нибудь о мужчинах, о чести, об отечестве, – что нибудь такое бессмысленное, мужское, упрямое, против чего нельзя возражать, и дело будет испорчено, и поэтому, надеясь устроить так, чтобы уехать до этого и взять с собой Петю, как защитника и покровителя, она ничего не сказала Пете, а после обеда призвала графа и со слезами умоляла его увезти ее скорее, в эту же ночь, если возможно. С женской, невольной хитростью любви, она, до сих пор выказывавшая совершенное бесстрашие, говорила, что она умрет от страха, ежели не уедут нынче ночью. Она, не притворяясь, боялась теперь всего.
